Приезд барона Мюллера к пастору Брему

Рентендорф — небольшая деревушка, затерявшаяся среди лесов и холмов Тюрингии, лежала в стороне от главных проезжих дорог. Ни в ней самой, ни поблизости от нее не было старинных рыцарских замков или каких-то других достопримечательностей, ради которых стоило бы приезжать сюда.

Но немало людей все-таки проделывали длинный и утомительный путь, чтоб попасть в эту небольшую тюрингскую деревню. Местные жители уже привыкли к этому и знали, что приезжают к пастору Христиану Людвигу Брему совсем не для того, чтоб исповедаться или поговорить о боге.

Пастор местного прихода Христиан Людвиг Брем был человеком уважаемым не только в Рентендорфе — его честность и благородство, доброта и отзывчивость снискали ему популярность далеко за пределами деревенского округа, именно за это ценили его прихожане. И очень немногие знали, что их духовный наставник — известный ученый, один из крупнейших в Европе знатоков птиц, один из основоположников науки о птицах — орнитологии, что он почетный член различных научных обществ, что его приглашают на заседания в Иенский университет и к его мнению прислушиваются самые знаменитые профессора. А его трехтомное сочинение «Материалы к познанию птиц», «Монография попугаев» и другие книги были хорошо известны ученым и любителям природы.

Всего этого крестьяне, конечно, не знали. И не следует тому удивляться: ведь сто с лишним лет назад наука была достоянием очень немногих, смысл и значение ее были понятны далеко не всякому, ученые, нередко жившие в нищете, считались чудаками. Видимо, чудаковатым считали прихожане рентендорфского церковного прихода и своего пастора — как-то непонятно им было, зачем пастор столько времени проводит в лесу, зачем столько сил тратит на изготовление чучел, почему так подолгу и так внимательно наблюдает за какой-то малоприметной пичугой, устроившей свое гнездо под стрехой сарая. Но прихожане прощали своему наставнику эти «чудачества» — у кого их нет? — и ласково называли Христиана Брема «птичьим пастором».

Однако приехавший в то весеннее утро 1847 года в Рентендорф барон Джон фон Мюллер был иного мнения о местном пасторе. Он никогда не видел Христиана Людвига Брема, но знал о нем больше, чем прихожане, регулярно слушавшие проповеди пастора и исповедовавшиеся ему в грехах.

Джон Мюллер (так почему-то называл он себя на английский манер, хотя от рождения носил имя Иоганн Вильгельм) был человеком богатым. Его дед в молодости эмигрировал в Южную Африку, нажил там большие деньги и, вернувшись на родину, купил старинный рыцарский замок под Вюртембергом, а заодно и баронский титул.

Дед Мюллера был доволен судьбой, но внуку богатства и денег оказалось недостаточно. Ему еще нужна была слава, причем обязательно слава ученого.

И вот, окончив в 1845 году университет, девятнадцатилетний барон отправляется в путешествие. Для начала он выбрал Алжир и Марокко. Правда, первое путешествие не прославило барона, не сделало его имя известным среди ученых. Однако барон не собирался отступать. Что ж, у него достаточно денег, достаточно упорства, он еще очень молод и добьется своего.

И Мюллер активно занялся подготовкой новой экспедиции. Но если денег, энергии и желания у барона было более чем достаточно, то знаний ему явно не хватало.

И тогда, поразмыслив и посоветовавшись со сведущими людьми, решил Мюллер отправиться к знаменитому орнитологу пастору Брему.

…Оставив экипаж на крохотной деревенской площади, рядом с трактиром, на вывеске которого красовался большой красный петух, барон медленно стал подниматься по узенькой крутой улочке к пасторскому дому, едва видневшемуся среди густой зелени деревьев.

Миновав маленькое кладбище, барон остановился и огляделся. Сзади и чуть внизу осталась деревня, прямо перед ним возвышалась небольшая церковь и пасторский домик, а дальше, почти сразу за домиком, поднималась зеленая стена леса.

Высокий широкоплечий человек вышел из дома и не торопясь направился навстречу барону. Мюллер сразу понял, что перед ним пастор, хотя почему-то представлял его себе совсем иным. Может быть, виной тому была черная бархатная шапочка, которая придавала Брему слишком домашний вид и которая так не вязалась с мужественным выражением его обветренного лица.

Пастор Брем привык к самым неожиданным посетителям, и вряд ли удивило его появление в Рентендорфе барона. Может быть, Брема — человека сдержанного и немного сурового — несколько удивили изысканный, мало приспособленный к путешествиям костюм приезжего, дорогие перстни и тонкая трость с золотыми украшениями, но он не подал вида. Коротко поздоровавшись с гостем, он решительным жестом пригласил его в дом.

Мюллер поднялся на невысокое крыльцо и остановился пораженный. В первые секунды он как будто даже не понял, куда попал: с полок, из шкафов, со стеллажей, вытянувшихся до потолка, смотрели на него птицы. Лишь через несколько секунд сообразил Мюллер, что находится в кабинете пастора и видит его знаменитую, крупнейшую в Европе и, наверное, одну из самых крупных в мире коллекцию птиц. Впрочем, это была, конечно, лишь часть коллекции пастора Брема — вся она не смогла бы поместиться и в десятке таких кабинетов: ведь в ней насчитывается свыше девяти тысяч экспонатов!

Чучела птиц стояли в определенном порядке, каждая имела этикетку. Многие птицы были знакомы барону — одни водились в Германии, других он встречал в Алжире или Марокко, но многих видел впервые.

Мюллер знал о коллекции Христиана Людвига Брема, но даже представить себе не мог, что она производит такое сильное впечатление. И — подумать только! — это научное богатство собрано здесь, в маленькой деревушке. Ах, если бы эта коллекция была в залах его замка! Барон на секунду представил себе, как водит он гостей по залам, как небрежно говорит им о том, что нигде в Европе нет больше такой коллекции, как слышит слова восхищенных гостей…

А ведь у него могла быть коллекция птиц. Правда, не такая замечательная, как у Брема, но все-таки… И возможно, там имелись бы такие экземпляры, которых нет здесь. Да, могла бы быть, если бы барон, путешествуя по Алжиру и Марокко, увлекался не только охотой. Но барону лень было заниматься препарированием и сохранением добытых птиц, и вернулся он в Европу с пустыми руками.

Мюллер смотрел на коллекцию пастора и понимал, сколько труда, настойчивости и терпения вложено в нее. И тут же дал себе клятву работать, работать не покладая рук, сделать все, чтоб заслужить такое же доброе имя в науке, какое имеет пастор Христиан Людвиг Брем. И хотя за свою не такую уж долгую жизнь — барону едва исполнилось тогда двадцать три года — он уже не раз давал себе подобные обещания, в эти минуты он искренне верил, что сдержит свою клятву.

И поэтому, когда Мюллер заговорил, голос его звучал так искренне, что неприязнь, возникшая у пастора с первых же минут их знакомства, стала проходить. Ведь в конце концов слишком громко кричащий о богатстве своего владельца костюм, очень дорогая трость и перстни, бриллиантовая булавка для галстука не самое главное. Может быть, это лишь шелуха, оболочка, под которой находится сущность человека? И возможно, хорошего человека, который станет настоящим ученым. Как знать?

Так ли думал пастор Брем в те минуты, когда говорил барон, или несколько иначе, но он поверил Мюллеру. Да, собственно, почему и не поверить — ведь в тот момент барон действительно был искренен, действительно был убежден в том, что отдаст все во имя науки.

И серьезный разговор пастора Христиана Людвига Брема с бароном Джоном фон Мюллером состоялся.

Мы не знаем и никогда, конечно, уже не узнаем, о чем говорил пастор с бароном. Но, представляя себе положение в тогдашней биологической науке, представляя, какие вопросы тогда интересовали зоологов, и, в частности, орнитологов, мы можем предположить, о чем шел разговор в тот день в кабинете пастора Брема.

О чем могли разговаривать пастор Брем и барон Мюллер

Поскольку барон Мюллер увлекался орнитологией и поскольку он приехал именно к орнитологу Брему, можно почти с уверенностью сказать, что разговор их был в основном посвящен птицам. А поскольку экспедиция, которую задумал барон, должна была преследовать научные цели (и, естественно, поставить имя Мюллера рядом с крупнейшими учеными того времени), то разговор, видимо, касался научных проблем, волновавших в то время орнитологов.

Проблем было много. Например, одна из них — открытие новых видов. А что значит открыть новое животное? Когда астрономы открывают новую планету, это значит, что до них никто никогда не видел ее. Когда геологи открывают новое месторождение полезных ископаемых, это значит, что никто никогда до них не знал о существовании в этих местах, допустим, железной руды или нефти. В зоологии не так. Открытие в зоологии похоже скорее на открытие новых земель. Мореплаватели находят в океане неизвестный остров. Но это вовсе не значит, что о существовании этого острова никто не знал — на нем могли жить люди, о нем могли знать жители соседних островов или материка и бывать на нем. Но остров считается открытым лишь тогда, когда он будет нанесен на карту, указано его место в океане, хоть кратко описаны его берега, его природа. Это относится не только к островам, но и к материкам. Самый яркий пример тому — Америка. Ведь Америка существовала, конечно, и до того, как посетил ее Америго Веспуччи или Христофор Колумб. И местные жители вовсе не сомневались, что материк, на котором они живут, существует. Но лишь после того, как он был нанесен на карту географами, состоялось «открытие Америки».

То же самое и в зоологии. Люди испокон веков существовали бок о бок с животными, и жизнь людей настолько прочно переплелась с ними, что отделить существование человека от животных невозможно. Но — странное дело! — люди не знали животных. То есть у человечества не было сколько-нибудь систематизированных знаний. Конечно, и первобытным людям, охотившимся на зверей, были известны их повадки — без этого они не могли бы успешно охотиться. И древним скотоводам, очевидно, хорошо были знакомы повадки и привычки прирученных и одомашненных ими животных, и первые селекционеры, выводившие новые породы домашних животных, должны были многое знать. И все-таки науки еще не было, не было систематизированных знаний, которые и есть наука.

Правда, уже очень давно люди пытались систематизировать животных. Первая попытка была сделана Аристотелем (384(5)–322 гг. до н. э.). Он описал 454 вида. Через две тысячи лет другой ученый, Линней, составил список известных человечеству животных, который насчитывал 4200 видов. За две тысячи лет этот список увеличился в девять раз. Менее чем через сто лет было известно уже 30 тысяч животных, обитающих на нашей планете. В это время известный английский ученый Л. Окен заявил, что, очевидно, столько же существует еще не открытых. Многие коллеги Окена нашли это предположение слишком смелым, но уже к концу прошлого века одних только бабочек было известно 80 тысяч видов.

Сейчас список животных насчитывает более миллиона видов. И ученые считают, что он далеко не полный — открытия неизвестных еще науке обитателей нашей планеты продолжаются. И это сейчас. Что же говорить о том времени, когда происходил разговор пастора Брема и барона Мюллера? Ведь это было очень бурное время в зоологии и географии — еще продолжали открывать новые земли, на которых обитали никому из ученых не известные животные, научные экспедиции, отправлявшиеся в неисследованные леса Африки и Америки, Австралии и Азии, на каждом шагу встречали незнакомых зверей и птиц, делали новые удивительные открытия.

Но нередко открытия делались не там, где исследователи ловили или добывали неизвестное животное, а за много тысяч километров от того места, в тиши лабораторий или кабинетов. Ведь часто на месте невозможно определить, новый это вид или уже известный науке. Даже самый опытный натуралист не может запомнить и части животных, открытых ранее. А иногда новый вид очень мало отличается от уже известного. Для того чтоб установить, новый это вид или уже открытый ранее, требуются специальные таблицы или коллекции, то есть то, что в экспедиции бывает далеко не всегда.

Значит, надо аккуратно сохранить животное или его шкурку, точно записать, где и когда оно добыто, в каком месте, среди какой растительности и т. д. И потом, вернувшись из экспедиции, определить — открытие это или нет.

Сейчас науке известно около 9 тысяч видов птиц. В середине прошлого века их известно было гораздо меньше. Пастор Брем понимал, конечно, что список известных ему и его современникам птиц далеко не полный. И видимо, об этом, об открытии новых видов птиц, о том, что необходимо учесть, чтоб сделать эти открытия, и говорил Христиан Людвиг Брем с бароном фон Мюллером.

Возможно, говорили они и о другом. Например, о птичьих перелетах, которые тогда очень занимали ученых. Впрочем, не только тогда.

О перелетах птиц люди знали очень давно. Ведь не могли же они не обратить внимания на то, что весной многие пернатые появляются, а осенью исчезают. Но вот куда они исчезают — представить себе не могли. Великий натуралист древности Аристотель писал в своих трудах, что птицы на зиму прячутся в дупла деревьев или пещеры. Но этому не очень верили, потому что никто никогда не находил в дуплах и пещерах спящих птиц. Гораздо больше верили люди легенде, что птицы на зиму погружаются в воду и там остаются до прихода весны. (Даже в это фантастическое предположение могли поверить люди скорее, чем в то, что птицы на зиму улетают в жаркие страны.)

Эта легенда жила много веков, и лишь в 1740 году она была развеяна. Один немецкий натуралист обмотал красными нитками ножки ласточки и на следующий год, поймав ее на гнезде, внимательно изучил эти нитки. Никаких признаков того, что нитки долго находились в воде, он не обнаружил.

Однако и до этого эксперимента, видимо, догадывались люди, что не в воде зимуют птицы. Но где?

Делались робкие попытки выяснить это. Так, в 1710 году в Германии была поймана серая цапля с серебряным кольцом, надетым на нее в Турции.

Очевидно, это было известно пастору Брему. Но уж что несомненно было ему известно, так это история с аистом, пойманным в 1822 году в Германии. Аист этот нес на себе стрелу, изготовленную, как определили специалисты, в Африке.

Значит, птицы, живущие в Германии, зимуют в Африке?! Барон имеет возможность понаблюдать в Африке за европейскими птицами…

В общем-то, пастор Брем, как и некоторые его коллеги, был уверен в том, что птицы совершают ежегодно тысячекилометровые перелеты. Он не раз упоминал об этом в своих работах, но, как совершают птицы эти перелеты, как находят дорогу, как ориентируются, как у них хватает сил на такую дорогу, — этого ни пастор Брем, ни другие ученые тогда не знали[1]Конечно, Христиан Людвиг Брем не мог знать даже малой доли того, что сейчас знают о птичьих перелетах, — ведь по-настоящему изучать птичьи перелеты начали лишь после того, как в 1899 году был придуман способ кольцевания. С тех пор за семьдесят с небольшим лет было окольцовано более 10 миллионов птиц. Сейчас для изучения птичьих перелетов используют новейшие достижения науки и техники, вплоть до локаторов и авиации.
. Но вопрос этот его очень интересовал, и вряд ли он не говорил об этом с бароном.

Очевидно, говорили они и о многом другом, о чем мы можем только догадываться. Очень возможно, что многое в этом разговоре нам показалось бы наивным; быть может, они горячо обсуждали и такие вопросы, которые сейчас даже у школьников не вызывают сомнений. Но надо ведь помнить, что разговор-то этот происходил весной 1847 года, то есть в середине прошлого, XIX века.

Да, к середине XIX века зоология значительно продвинулась вперед по сравнению с тем, что происходило в науке еще сравнительно недавно. И в то же время она сделала только первые по-настоящему значительные шаги. Еще не было известно учение Чарлза Дарвина, еще не было открытий и работ многих других зоологов и биологов, продвинувших вперед науку. Не было еще и книг Альфреда Брема. И никто даже предполагать не мог, что они когда-нибудь будут: ведь он изучал искусство и собирался стать архитектором.

Предложение барона Джона Мюллера студенту Альфреду Брему

В жизни нередко бывает: одних людей ничто не влечет, у них ни к чему нет особого призвания, у других призвание ярко выражено, третьи увлекаются и одним и другим, причем иногда кажется, что эти увлечения несовместимы, должны взаимно исключать друг друга.

Альфред Брем принадлежал к этой, третьей группе или третьему типу людей. Едва научившись как следует ходить, он уже долгие часы проводил в лесу — благо лес находился буквально за домом. Когда стал старше — вместе с отцом, а потом и самостоятельно, с рассвета до темноты, бродил по лесистым холмам Тюрингии. Альфред знал в округе чуть ли не каждую тропинку, мог по голосу, по полету определить любую птицу, жившую в тюрингских лесах.

И в то же время было другое увлечение, пожалуй, не менее сильное. Он очень рано научился читать, и книги для него стали такой же радостью, такой же необходимостью, как лес. Особенно любил он книги о жизни художников и музыкантов, очень нравились ему стихи — их он запоминал легко и быстро, как запоминал птичьи голоса. А когда длинными зимними вечерами вся семья собиралась в столовой и мать читала вслух Гёте и Шиллера, Гюго и Шекспира, не было более внимательного и увлеченного слушателя, чем Альфред. И, наверное, никто тогда не мог сказать, что больше волнует и увлекает Альфреда — литература и искусство или природа.

Великий немецкий поэт Гёте был и известным натуралистом. Он писал о себе:

Эти слова можно в полной мере отнести и к Альфреду Брему: в нем всю жизнь жили два человека — поэт и ученый, жили, не только не мешая, но и очень помогая друг другу.

Однако тогда, в четырнадцать лет, когда Альфред окончил сельскую школу и ему надо было делать выбор, решать свою судьбу, победил поэт, страсть к искусству и литературе, привитая матерью, победила любовь к природе, воспитанную отцом. Он решил стать архитектором.

…Альфред стоял на высоком холме и смотрел вниз, на белую церквушку, на приземистый отцовский домик, построенный почти сто лет назад, на черепичные крыши, круто сбегающие вниз. Он видел узкую тропинку, по которой бегал в рентендорфскую сельскую школу, и дорогу, по которой, окончив эту школу, ушел в Альтенбург, чтобы поступить в художественно-ремесленное училище. Будущий архитектор сначала должен был овладеть специальностью каменщика.

Три года ходил Альфред этой дорогой; в субботу вечером он приходил домой, чтоб день пробыть с родителями, братьями и сестрами, а в понедельник на рассвете уходил в город, чтобы вовремя успеть на работу или на занятия — подрядчик строительных работ, он же — директор училища Шульц был человеком пунктуальным и не терпел опозданий.

Восемнадцать километров в один конец, восемнадцать в другой. Впрочем, Альфреду, привыкшему бродить по лесам, это было нетрудно. Труднее было без того, к чему он привык с самого раннего детства: без птичьих голосов и шума деревьев, без запаха и шелеста трав. Альфред даже не представлял себе, как все это прочно вошло в его жизнь. И все-таки он не сомневался, что выбрал правильный путь. Поэтому, получив наконец 9 сентября 1846 года свидетельство об окончании училища, где было записано, что «его достижения были достаточными, его прилежание было отрадным, его работоспособность — отличная, поведение — безукоризненное», Альфред отправился в Дрезден, в Институт искусств.

Первый раз в жизни Альфред так надолго покинул родные места, первый раз в жизни он в течение нескольких месяцев лишен был возможности побродить по лесу.

Конечно, он слушал лекции известных профессоров, бывал в знаменитой Дрезденской галерее, подолгу простаивая у полотен великих художников, ездил на Майсельский завод и собственными глазами видел, как создаются шедевры прикладного искусства — прославленный на весь мир саксонский фарфор, в его распоряжении была прекрасная библиотека. Все это было ему очень интересно, все это радовало и волновало Альфреда — ведь это то, к чему он стремился.

Но ведь и лес он любил не меньше. И хоть в маленькой комнатке студента Института искусств Альфреда Брема всюду были расставлены чучела птиц, которые он привез из дома, разве могли они заменить настоящих?

Настоящих увидел и услышал он снова лишь весной 1847 года, когда, окончив первый курс, приехал в Рентендорф на каникулы. Конечно же, целые дни он проводил в лесу. А возвращаясь домой, обязательно заходил к отцу.

Пастор и сам в эти дни старался как можно больше времени проводить в лесу. Он лучше, чем кто-нибудь другой, знал, что это время — время весеннего буйства и торжества природы — самое интересное для естествоиспытателя. Знал это, конечно, и Альфред. И им, знатокам и любителям природы, было о чем поговорить, чем поделиться друг с другом.

Иногда отец и сын засиживались до полуночи, а это в доме пастора было чрезвычайным происшествием — здесь все привыкли рано ложиться и рано вставать. Но что делать, если время бежит так быстро?!

Они обычно сидели друг против друга — отец в своем жестком рабочем кресле, Альфред на невысокой скамеечке около большого чучела марабу — удивительно похожие и в то же время очень разные. Оба высоколобые, ясноглазые, широкоплечие. Но если речь отца была ровная и спокойная, жесты короткими и сдержанными, то сын говорил бурно и страстно, а блестящая память, сохраняющая мельчайшие подробности, богатое воображение, помогающее создавать яркие образные картины, прекрасный голос — все то, что он унаследовал от матери, — придавали его рассказам особую прелесть и обаяние.

Трудно сказать, о чем думал в эти вечера пастор Брем. Может быть, слушая рассказы сына о дне, проведенном в лесу, пастор жалел, что Альфред не станет зоологом. Но в то же время Христиан Людвиг Брем понимал, что для этого надо окончить университет. Однако в университете уже учился брат Альфреда Рейнгольд, а дать университетское образование двоим сыновьям сельский пастор на свои доходы не мог.

Поэтому очень возможно, что, слушая вечерами рассказы Альфреда о Дрездене, видя, с каким увлечением он рассказывает о музеях и лекциях профессоров, пастор радовался, что Альфред получит прекрасную специальность, которая ему по душе, станет самостоятельным и уважаемым человеком.

И все-таки, наверное, где-то в глубине души Христиан Людвиг Брем жалел, что сын его не станет зоологом. Если бы это было не так, дальнейшие события того памятного дня развивались бы иначе.

А события развивались таким образом.

Альфред в этот день вернулся домой раньше обычного — он обещал матери прийти к обеду. Такие счастливые дни в семье пастора теперь бывали не часто: старший, Оскар, стал довольно известным энтомологом — специалистом, изучающим жизнь насекомых, Рейнгольд учился в Иене, Альфред — в Дрездене. Но сегодня все: и старшие дети, приехавшие в Рентендорф, и младшие — одиннадцатилетний Эдгар, восьмилетний Артур, семилетняя Матильда и даже крошка Текла — соберутся за одним столом.

Альфред пришел вовремя, но прежде, чем снять охотничью куртку и сапоги, он, как уже повелось, зашел к отцу.

Так произошла встреча, которая решила дальнейшую судьбу Альфреда.

Пастор представил сына барону. Барон не удивился, узнав, что Альфред готовится стать архитектором: ведь совершенно не обязательно, чтоб дети шли по пути отцов. Но когда Христиан Брем упомянул о том, как хорошо знает Альфред птиц, сколько времени провел он в лесу за свою короткую жизнь, Мюллер насторожился.

Барон был человеком энергичным, решения принимал быстро и, задумав что-то, стремился добиться своего. Пастор еще продолжал говорить о сыне, о том, что наряду со склонностями к естествознанию у него сильная тяга к искусству, а барон уже лихорадочно обдумывал только что пришедшую ему мысль.

Барон знал, что в экспедиции ему нужен будет помощник — человек сильный, знающий свое дело и любящий природу. Правда, Мюллер еще не задумывался о кандидатуре — он собирался начать подыскивать помощника после посещения Рентендорфа. Но сейчас его планы изменились: зачем откладывать поиски, зачем вообще надо кого-то искать, когда идеальный помощник стоит перед ним! Однако захочет ли он поехать в экспедицию? Согласится ли пастор отпустить сына?

Уже давно все собрались в столовой и с нетерпением поглядывали на дверь, но ни хозяин дома, ни Альфред, ни гость не появлялись. Все понимали, что там, за плотно прикрытой дверью пасторского кабинета, происходит какой-то чрезвычайно важный разговор. Но никто даже предположить не мог, что это был за разговор и каковы будут его последствия.

А в кабинете пастора происходило следующее. Барон безо всяких предисловий предложил Альфреду поехать с ним в Африку, заявив, что давно ищет надежного спутника, знающего и любящего природу, умеющего обращаться с коллекционными материалами, вести дневник и наблюдать за животными. Но никак не мог отыскать такого и вот теперь, встретившись с Альфредом, понял, что нашел того, кого искал. Мюллер, конечно, хитрил, но ни отец, ни сын не обратили на это внимания — предложение барона было настолько неожиданным, настолько застало их врасплох, что оба растерялись.

Наконец пастор сказал, что барон все-таки обратился не по адресу. При всей своей любви к природе Альфред не собирается становиться естествоиспытателем. Путь, по которому он пошел, был выбран им самостоятельно, без какого-либо давления со стороны. Альфред хочет стать архитектором!

Но не таков был барон фон Мюллер, чтоб отступать, тем более что он уже окончательно убедил себя: Альфред будет ему идеальным помощником. Мюллер не стал отговаривать Альфреда бросить архитектуру — эту прекрасную и всеми уважаемую специальность. Но разве архитектору не интересно совершить путешествие в Африку, а заодно посетить и Грецию (посещение этой страны — в плане экспедиции) с ее замечательными архитектурными памятниками? Невозможно спорить, что это интересно всякому, а архитектору особенно. Нельзя не согласиться и с тем, что такое путешествие требует больших затрат. И неизвестно, сможет ли когда-нибудь архитектор Брем позволить себе подобную поездку. А сейчас все расходы барон берет на себя.

Мюллер говорил долго. Он говорил и о том, как путешествие расширит кругозор молодого человека, как оно может повлиять на всю его дальнейшую жизнь: ведь очень возможно, что именно в экспедиции Альфред поймет, что не искусство, а наука — его истинное призвание. И наконец, если это окажется не так, через год, вернувшись из Африки, Альфред снова сможет приступить к занятиям в Институте искусств. В конце концов, в его возрасте один год не имеет значения.

Так говорил барон, и трудно было с ним не согласиться. Но пастор Брем молчал. И это молчание обнадежило барона. Действительно, если бы отец Альфреда был против его поездки, если бы считал неразумным бросать учебу, он мог бы давно прервать Мюллера, сославшись хотя бы на то, что их ждут за столом, а затем своей родительской властью запретить Альфреду и думать о поездке в Африку.

И барон продолжал говорить, рисуя заманчивые картины, строя грандиозные планы их поездки, обещая сделать все, чтоб ни Альфред, ни его родители не жалели, если молодой Брем примет это предложение.

Пастор сидел молча в своем кресле, и на его лице нельзя было прочитать ничего. Зато на лице Альфреда было написано все, о чем он думал, все, что чувствовал и переживал в эти минуты.

Конечно, он готов принять предложение барона, принять сейчас же, немедленно. Думал ли он в эти минуты об архитектуре, о том, что готов бросить ее? Наверное, нет, не думал, так же как в эти минуты, видимо, не думал, что готов стать зоологом. Возможно, он был согласен с бароном: путешествие в неизведанные страны, даже если на время придется забыть об искусстве, вовсе не означает, что он откажется от него совсем. К архитектуре можно вернуться и позже, а такого случая поехать в Африку может больше не представиться никогда!

А возможно, Альфред вообще не думал ни о чем: все здравые мысли, все логические рассуждения отступили перед одним — перед возможностью поехать в далекие, неисследованные, малоизвестные и таинственные страны. Так ведь тоже бывает в жизни, особенно если человеку только что исполнилось восемнадцать лет!

Отец ничего не ответил барону. Альфреду же он сказал: «Ты уже взрослый, решай сам».

И Альфред решил: 31 мая 1847 года он покинул родной Рентендорф, чтобы встретиться с бароном в Вене и вместе с ним отправиться в Триест, где уже были заказаны места на пароходе.