«Фараон» — веселый студент

Узенькие, кривые улочки Иены подобно ручейкам бегут с гор и вливаются в широкую и спокойную, как полноводная река, улицу — главную улицу города. Здесь, окруженное чугунной витиеватой решеткой, возвышается могучее здание из серого камня — знаменитый Иенский университет.

— О, он учился в Иене! — говорят немцы и многозначительно поднимают вверх указательный палец.

И больше ничего не надо добавлять: каждому ясно, что человек, учившийся в Иене, а точнее — в Иенском университете, очень образованный. Еще бы! Тут замечательная библиотека, тут знаменитые профессора, тут известный во всей Германии ботанический сад, в котором собраны редчайшие растения со всего мира, тут прекрасные лаборатории…

Так думал и Альфред Брем, бродя с ружьем по окрестным лесам родного Рентендорфа и мечтая о том, чтоб стать студентом этого знаменитого, одного из лучших в Европе учебных заведений.

Вот уже почти год он дома. 28 мая 1852 года вернулся Альфред на родину. Он вернулся не только с богатейшими коллекциями, не только возмужавший и посерьезневший. Он вернулся с твердым убеждением: теперь у него есть только одна дорога в жизни — зоология. А для того чтоб идти этой дорогой — Брем прекрасно понимал, — мало уметь стрелять и различать птиц по полету и по голосам, мало даже путешествовать. У него есть знания, но нет системы. И Альфред твердо решил поступить в университет.

Но это оказалось не так-то просто: у Брема не было аттестата об окончании гимназии, а альтенбургское училище искусств и ручного труда не давало права на поступление в университет.

Пришлось засесть за книги. Год упорно занимался Брем, сдал гимназические экзамены и был зачислен в Иенский университет.

Университеты в те времена находились либо в очень больших городах — и часто по наличию университета можно было судить, насколько крупный и значительный это город, — либо, напротив, в маленьких, где не было ни фабрик, ни заводов, ни других учебных заведений и где студенты, как считалось, могли заниматься только наукой.

Иена была таким маленьким городком, где вся жизнь подчинялась университету, где основным населением были студенты, преподаватели или те, кто обслуживал их, кто так или иначе был связан с университетом. Вот почему летом, когда большинство студентов разъезжалось по домам, а профессора уезжали отдыхать, городок погружался как бы в сон. Но едва наступала осень, город оживал. Тогда шум, смех, громкие возгласы, песни звучали не только днем, но нередко и по ночам, не смолкая до рассвета. Жители Иены привыкли к шумным спорам, которые возникали тут же, на улицах, к шумным попойкам, которые студенты часто устраивали в излюбленном ими кабачке с низкими каменными потолками и длинными деревянными столами. Привыкли и к тому, что студенты тут самые разные: и важные сыновья богачей, приезжающие со своими слугами, и веселые бедняки, которые с трудом наскребают деньги на то, чтоб заплатить за ученье и кое-как прокормиться. Привыкли и часто не обращали внимания ни на что — ни на поведение, ни на внешность студентов.

Но этого студента знали в городе многие — слишком уж он был приметен. Статный, с длинными, откинутыми назад и открывавшими высокий лоб каштановыми волосами, с черной как уголь бородой, с большими ясными глазами, которые удивительно быстро меняли выражение — бешеный гнев сменялся вдруг безудержным весельем, ледяная холодность — ласковой теплотой. Его часто видели и среди веселящихся студентов, его голос — сильный и чистый — часто раздавался и в толпе спорящих.

Имя этого студента было Альфред Брем. Но большинство товарищей знали его под именем «Фараон». Может быть, это прозвище родилось из-за черной бороды, может быть, потому, что все знали о его путешествиях в Африку. А может быть, просто потому, что все в нем было необычно: и внешность, и манеры, и даже жилище. Впрочем, комната, где жил Альфред, пожалуй, ничем не отличалась от других, в которых жили студенты Иенского университета. Но стоило переступить порог этой комнаты, как человек сразу попадал в другой мир: его громко приветствовал попугай, на плечи ему прыгала маленькая обезьянка, под ноги бросался ручной ихневмон, а десятка полтора или два маленьких и самых разнообразных птичек, включая воробья, спокойно летавших по комнате и весело щебетавших, окончательно дополняли картину.

Альфред любил оставаться наедине со своими питомцами, любил, сидя неподвижно в углу комнаты, наблюдать за ними. Правда, для этого у Альфреда было не очень-то много времени — его тянуло к товарищам, он любил бродить по окрестностям Иены, он часто подолгу засиживался в университетской библиотеке, а главное, стремился не пропустить ни одной интересной лекции. Особенно лекции по зоологии, которые читали профессора Шнель и Шмидт. Да, это были прекрасные преподаватели, образованные и умные люди. Профессор Шмидт считался специалистом по рептилиям. Он прекрасно знал анатомию крокодила, он мог описать все кости его скелета, рассказать даже о повадках и поведении, о том, чем питается крокодил, но он никогда не видел крокодила на воле. И может быть, поэтому он иногда как-то странно поглядывал на внимательно слушающего Брема, догадываясь, что Альфред знает о крокодилах, пожалуй, гораздо больше.

И это действительно было так. Внимательно слушая профессора, Альфред вспоминал широкий Нил, сотни зеленых чудовищ, неподвижно лежащих на берегу или в воде у берега. Они кажутся сонными, ленивыми, неуклюжими. Но это только кажется. Альфред знает, как обманчива их сонливость и неуклюжесть. Будто выпущенная из лука стрела, мчится мгновенно проснувшийся крокодил, завидев добычу. Альфред сам однажды чуть не стал добычей крокодила.

Это произошло во время первого путешествия из Каира в Хартум. Однажды он подстрелил редкий вид орлана. Птица упала в воду, и ее стало быстро уносить течение. Брем попросил сидевшего на берегу араба, который, как и все местные жители, был отличным пловцом, достать птицу. Но тот категорически отказался. Альфред пообещал щедрое вознаграждение — не подействовало: араб ответил, что не полезет сейчас в воду даже за все сокровища мира. И объяснил, что тут свирепствуют крокодилы. Брем не поверил. Оглядев реку и не увидав ничего подозрительного, он разделся и вошел в воду. И тотчас же услышал предупреждающий крик наблюдавшего за ним араба. Альфред поднял голову и увидел стремительно плывшего от противоположного берега огромного крокодила. Река была широкая, Альфред только вошел в воду, и все-таки он еле успел выбраться на берег. Крокодилу пришлось довольствоваться лишь подстреленной Бремом птицей.

Местные жители боялись и ненавидели крокодилов. А ведь так было не всегда. В Древнем Египте — и Шмидт об этом тоже говорил на лекции — крокодил считался священным животным. В низовьях Нила появлялось множество крокодилов во время разлива реки. Вода поила жаждущую землю, ил, который приносила вода, удобрял ее. Люди радовались — будет урожай. И крокодилы, как и ибисы, казались им посланниками богов — ведь они приходили с водой, которую посылали щедрые боги.

Культ крокодилов в Древнем Египте был так велик, что для них сооружались специальные мраморные бассейны. Священный крокодил, живший в таком бассейне, имел специальных прислужников и своих собственных жрецов, лапы его были украшены драгоценными браслетами, кормили его отборной пищей, ему приносили жертвы — раз в год в бассейн на съедение крокодилу бросали одну из самых красивых девушек города.

Шмидт рассказывал об этом так, будто сам видел священных крокодилов, плавающих в мраморных бассейнах. А Альфред вспоминал свое посещение пещер, в которых покоились мумии этих животных.

Брем и его спутники с трудом протискивались в узкие лазы, ползли на животе, проходили через большие залы, снова ползли, пока наконец не очутились в подземном сводчатом зале. Тысячи крокодилов, точнее мумий крокодилов, были захоронены здесь. Они пролежали много веков, завернутые в холст и пальмовые листья. Холст и листья давно истлели, но большинство мумий были целы…

Но ни Шмидт, ни другие профессора, которые тоже выделяли Брема среди других студентов, даже предположить не могли, чем занимался он долгими зимними вечерами в своей комнате, где, нахохлившись, спали птицы, дремала на кровати хозяина обезьянка и, свернувшись в клубок у его ног, лежал ихневмон.

Брем пока никому не говорил об этом. Если же кто-то заставал его склонившимся над рукописью, считали, что Альфред пишет очередную статью о птицах в один из орнитологических журналов, где сотрудничал.

Да, Альфред Брем действительно уже в студенческие годы писал статьи в специальные журналы. Но статьи занимали немного времени. Основным же для Альфреда в это время была книга. Пожалуй, он и сам не знал, не помнил, когда решил описать свои путешествия по Африке. Может быть, еще в Рентендорфе, готовясь в университет, может быть, уже тут, в Иене, слушая лекции по зоологии и географии. Но чем больше он думал о книге, тем тверже приходил к убеждению: надо ее написать.

Он достал дневники, записи, которые вел во время путешествия. Правда, вел записи он нерегулярно, иногда не было времени, часто не было возможности. Однако все события были еще очень свежи в памяти. И Альфред начал писать.

И снова — день за днем, месяц за месяцем проходило перед ним недавнее прошлое. Будто снова пережил он разлуку с родиной и почувствовал, как гулко бьется его сердце, когда он ступил на землю Африки. Снова поплыл он по Нилу, снова увидал одно из чудес света — пирамиды и грязные улочки Хартума. И опять бродил он по таинственным африканским лесам, заново переживал минуты смертельной опасности, спасаясь от разъяренного бегемота, на которого случайно наткнулся во время охоты. А то вдруг вставали перед Бремом удивленные глаза газели, ее умный взгляд, которым провожала она караван, идущий через пустыню. Стройная, быстрая, добрая, она подходит совсем близко, будто знает, что люди не причинят ей вреда. Но вот что-то все-таки показалось ей подозрительным. Она быстро делает несколько прыжков, с легкостью перескакивает через большие камни или кусты и снова стоит как вкопанная, весело, радостно поводя своими чудными глазами.

Часто откладывал он перо и подолгу сидел, глубоко задумавшись. Да, конечно, он — естествоиспытатель, его основная цель, цель этой книги — рассказать о природе Африки. И все-таки он не имеет права умолчать и о другом.

Он вспомнил, как однажды, заблудившись в степи, встретил двух негров и попросил их показать дорогу до ближайшего селения. Негры категорически отказались. Положение у Брема и его спутников было безвыходным, и они «взяли в плен» одного из них. «Пленный» негр указал дорогу, был вознагражден и отпущен. Но едва усталые путешественники заснули, как услышали громкий шум и в хижину с криком «Вот они, бандиты!» ворвалась толпа вооруженных негров. Если бы недоразумение не выяснилось очень быстро, негры растерзали бы и Альфреда и барона. Как потом узнал Брем, второй негр решил, что работорговцы увели его товарища.

Работорговцы…

Барон возмущался, негодовал, даже грозил неграм, осмелившимся напасть на него, самого барона фон Мюллера. Но Альфред хорошо понимал этих людей. Еще бы! Он сам видел, как торговали людьми на рынках Хартума, как осматривали, ощупывали, разглядывали их, словно скот. Впрочем, скот на том рынке стоил дороже, чем человек.

Альфред вспомнил страшный день — 12 января 1848 года. Он никогда не забудет его. В течение многих недель преследовала Альфреда эта ужасная картина. Нет, он должен, обязан написать.

И перо снова быстро забегало по бумаге:

«Перед правительственными зданиями в Хартуме сидели на земле в кружке более шестидесяти мужчин и женщин. Все мужчины были скованы, но женщины не носили уз. Между ними на четвереньках ползали дети. Несчастные без слез, без жалоб лежали под палящими лучами солнца, устремив на землю безжизненный, словно окаменевший, но бесконечно жалобный взгляд. Кровь сочилась из ран мужчин, и ни один врач не оказывал им помощи; лишь раскаленная земля служила для того, чтобы унимать кровь; они питались той же пищей, которой насыщались верблюды… Вот перед нами больная мать со своим истомленным грудным ребенком! Со слезами на глазах смотрит она на приползшего к ней на четвереньках ребенка; он тянется к материнской груди, но в ней нет уже более молока».

Не знал тогда Альфред, что за четыре столетия европейские и американские работорговцы вывезли на плантации Нового и Старого Света десятки миллионов африканцев. А вместе с убитыми эта цифра достигла 100 миллионов человек. В XIX веке работорговля была официально запрещена. И тем не менее только за последние сто лет было захвачено и продано в рабство более четырех миллионов негров. Брем не знал этих цифр. Но он знал, как это делается.

«…Деревню негров окружают со всех сторон и берут ее приступом. Стариков, больных и негодных для рабства беспощадно убивают… Всех пленных собирают в кучу и негодных убивают на месте. Победитель, забрав с собой весь оставшийся в деревне скот, пускается в обратный путь. Окруженные солдатами, движутся пленники, подвергающиеся худшему обращению, чем стадо скота. Командующий приказывает остановиться. Все взгляды обращаются к пылающей деревне. Быть может, тяжелораненый находит себе смерть в пламени… быть может, какой-нибудь забытый ребенок молит о помощи внутри объятой пламенем хижины, но какое дело до всего этого победителям? Совершенно таким же образом поступают они еще со множеством других деревень, пока не наберут достаточно рабов… Тогда, наконец, возвращаются они в Хартум, обозначая свой путь пожарами, убийством и грабежом».

Больше всего на свете Брем любил животных, больше всего ему хотелось писать о них. Но в этой своей первой книге он не мог писать лишь о том, что хотелось. Он видел, как истязали людей, как забивали их насмерть кнутами и плетками, как морили голодом и издевались над ними. И много страстных и гневных страниц посвятил он работорговле, много гневных слов написал он в адрес европейцев.

Брем писал быстро. Он исписал уже несколько сотен страниц, а работе еще не видно было конца. И все-таки он успел закончить книгу за год. Собственно, это была не одна книга, а три. Три тома, которые назывались «Путешествие по Северо-Восточной Африке». В 1855 году все три тома вышли в свет. Это совпало с окончанием университета. Для того чтоб получить звание доктора (оканчивающие университет в то время получали такое звание независимо от того, какой факультет они кончали), требовалось представить научную работу. И Брем представил свои книги.

Это было неслыханно! Никогда еще никто не осмеливался представить в этих стенах работу на звание доктора, написанную не по-латыни. Это нарушение правил, это нарушение вековых традиций!

Среди преподавателей университета у Альфреда были не только друзья и доброжелатели — были и враги. С кем-то он поспорил и доказал свою правоту, посрамив профессора, на чьи-то лекции ходил не очень аккуратно — считал их неинтересными, кому-то просто не угодил. Именно они-то и подняли шум вокруг работы Альфреда. Как?! Книга на немецком языке, а не на латыни? Да как он смел! И кроме того, книга, в которой поднимаются такие ненаучные вопросы, как работорговля!

Кое у кого были и другие, весьма существенные претензии к книге. О них не говорили громко, но о них и не молчали. И о них помнили, помнили всю жизнь, и даже после смерти Брема не могли простить ему многих высказываний.

Да и в самом деле, как он, добропорядочный немец, воспитанный в семье уважаемого пастора, впитавший в себя не только целительный воздух тюрингских лесов, но и великие идеи о превосходстве немецкой нации, посмел отступить от этих идей?!

Альфред посмел. И возможно, сознательно пошел на это. Он ничего не скрывал. В книге он был таким, каким был в жизни: в начале путешествия он презирал всех, кроме своих соотечественников. В Африке уже признает итальянцев и французов, греков и испанцев. Это для него — европейцы, которых он поначалу противопоставляет африканцам. Но прошло не так уж много времени, и Альфред понял, что дело не в нации, не в цвете кожи и не в том, на каком материке родился человек. И среди немцев есть такие негодяи, как барон Мюллер, и среди европейцев есть такие подлецы, как Лумелло и Никола Уливи. С другой стороны — и жизнь доказала ему это — и среди мусульман, и среди негров-язычников есть немало людей с добрыми и благородными, горячими и нежными сердцами.

И об этом он не раз говорит в своей книге.

Что ж, с точки зрения некоторых преподавателей это тоже ненаучные вопросы.

Но один за другим поднимались крупнейшие профессора Иенского университета, внимательно прочитавшие книгу студента и не только высоко оценившие ее, но и нашедшие в ней очень много нового и неизвестного для себя.

Один за другим голосовали они за то, чтоб присвоить Альфреду Брему докторское звание. И оно было присвоено. Впервые в истории Иенского университета на этом факультете было присвоено звание доктора человеку, представившему работу на немецком языке, а не на латыни.

1 мая 1855 года двадцатишестилетний Альфред Брем получил диплом и перестал быть «веселым студентом».

«Садовая беседка», Испания и снова птицы…

— Добрый день, господин Брем!

— Здравствуйте, господин доктор!

— Как вы себя чувствуете, господин доктор?

Брем едва успевал отвечать на приветствия. А ведь всего пять с небольшим лет назад, когда после окончания университета он приехал в Лейпциг, чтоб занять скромное место преподавателя в частной женской гимназии, у него не только не было знакомых в этом городе, но и когда этим знакомым полагалось бы уже появиться в достаточном количестве, их все-таки у Брема почти не было.

Это расстраивало и даже часто злило Альфреда, привыкшего постоянно находиться в шумном обществе своих коллег-студентов, знавшего в лицо почти всех студентов своего факультета, знакомого со всеми преподавателями и многими жителями Иены.

Брем понимал, что произошло в Лейпциге. Поначалу он — высокий, чернобородый (бороду Альфред так и не сбрил), автор трехтомного описания путешествия в Африку (книги, конечно, читали очень немногие, но многие слышали о них) — вызвал любопытство: не так-то уж много в Лейпциге преподавателей гимназий, а особенно молодых, да еще путешественников. Но вскоре любопытство уступило место другому чувству — возможно, это было недоумение, смешанное со страхом. Рассказывали, что этот молодой ученый мог устроить скандал на улице незнакомому и всеми уважаемому человеку, накричать на своих учениц, довести их чуть ли не до истерики…

И самое главное, что многое в рассказах о Бреме было правдой. Правдой, конечно, сильно приукрашенной, но почву под собой эти рассказы имели.

Действительно, однажды, проходя по улице и увидев, как какой-то господин избивает свою собаку, Брем сказал ему что-то резкое. В ответ он услышал брань, а на бедное животное посыпался град новых, еще более жестоких ударов. Вспылив, Альфред отобрал у хозяина собаки плетку и забросил ее в канаву, пообещав, что в следующий раз, если увидит подобное издевательство над животным, задаст взбучку самому хозяину. Альфред понимал, что его вмешательство не избавит животное от дальнейших издевательств, но разве он мог пройти мимо в ту минуту?

Конечно, принимая предложение преподавать в лейпцигской женской гимназии, Брем знал, на что идет. Дочки лейпцигских фабрикантов и купцов должны были получить тут лишь самое поверхностное образование. Ни о каком будущем после окончания гимназии не могло быть и речи — они должны стать лишь настолько образованными, чтоб уметь писать сентиментальные письма своим женихам, читать сентиментальные романы, а после замужества поддерживать светский разговор за чаем с традиционным немецким тортом. Да, Брем это понимал, и все-таки часто ему было очень трудно сдерживать себя, глядя в чистые и пустые, как безоблачное небо, глаза своих учениц. Ну какое им дело до птиц и зверей, зачем им знать о рыбах и пресмыкающихся?! Их познания вполне могут ограничиться кухонной зоологией — курица, жареная или вареная рыба, индейка или омары. А где и как они живут — зачем знать этим девицам?

Но странное дело, с трудом сдерживая раздражение и ярость, он все-таки упорно продолжал вдалбливать им основы зоологии. И чем прочнее было непонимание или равнодушие учениц, тем упорнее хотелось Альфреду расшевелить их, зажечь в них хоть искорку…

Борьба между равнодушием одних и страстностью другого шла долго. И победил Брем. Все чаще стал замечать он, что в глазах этих «гусынь» или «верблюдиц», как часто про себя он называл своих учениц, появлялось любопытство, интерес к тому, о чем он рассказывал, все осмысленнее были их вопросы, все содержательнее ответы.

К концу учебного года Брем стал чуть ли не самым любимым преподавателем в гимназии, хотя по-прежнему нередко позволял себе повышать голос. Но теперь на него уже не обижались, а именитые папаши, еще недавно приезжавшие к директору гимназии с жалобой на преподавателя зоологии и географии Брема, начали делать попытки покороче познакомиться с ним.

Однако популярным, известным в Лейпциге человеком сделал Брема Эрнст Кейль, точнее журнал, который он издавал.

Однажды Альфред получил коротенькое письмо: его просили прийти в редакцию журнала «Садовая беседка» для переговоров о сотрудничестве в этом журнале. Через несколько дней Брем отправился к Эрнсту Кейлю, хотя уже твердо знал, что сотрудничать в журнале не сможет. Он внимательно прочитал вышедшие ранее номера «Садовой беседки» и, кроме душещипательных рассказов, поваренных рецептов и советов тем, кто вяжет, ничего не обнаружил. Правда, иногда попадались и научно-популярные статьи, но написанные так, что с первых же строк выдавали невежество их авторов. Все это он прямо и сказал издателю, едва переступил порог редакции. Эрнст Кейль не только не обиделся, а крепко пожал руку Альфреду и весело рассмеялся.

— Честное слово, именно таким я вас и представлял, — сказал он, усаживая Альфреда в кресло, — мало того, я почти точно угадал, что вы скажете, придя в редакцию.

— А разве я не прав?

Кейль стал серьезным.

— Да, вы правы, — сказал он, — к сожалению, правы. Не мне объяснять вам, что собой представляет и чем интересуется большинство нашей читающей публики, и я вынужден считаться с этим хотя бы потому, что хочу издавать журнал. Но я хочу не только издавать журнал для чтения обывателей — я хочу, чтоб он приносил пользу, воспитывал…

— Те статьи о природе, которые я читал, вряд ли принесут пользу, — перебил его Брем, — их писали люди, никуда дальше окрестностей Лейпцига не выезжающие, однако осмеливающиеся писать об Африке и Азии, о слонах и леопардах…

— Я согласен и с этим, господин Брем, именно поэтому я осмелился пригласить вас.

Альфред ничего не ответил. Ему определенно нравился этот еще молодой человек, нравился его мягкий, но настойчивый тон, его, видимо, действительно искреннее желание сделать свой журнал не только развлекательным, но…

— Дорогой господин Кейль, — Брем встал и заходил по маленькой, явно тесной для него комнатке, — как вы представляете себе мои статьи? В свое время, как вы, очевидно, знаете, путешественники, возвращавшиеся из дальних стран, обязаны были писать о всяких чудесах: о безголовых людях или невиданных морских чудовищах, о единорогах и птицах со стальными перьями, о карликах, сторожащих несметные сокровища, и еще бог знает о чем. Так было и столетия назад, так часто происходит и сейчас. Истина кажется скучной, правда не пользуется почетом. Надо читающей публике что-то сверхинтересное и сверхзанимательное. Должен вам сказать, к нашему общему сожалению, что этого требуют и ваши коллеги издатели. А мои коллеги ученые часто охотно на это идут. Но я лично ни за какие сокровища мира не пойду на это!

Кейль молча слушал Брема и, когда тот, закончив говорить, остановился у окна, протянул ему руку.

— Вы сказали именно то, что хотел сказать я сам. Поэтому предлагаю: вы пишите все, что хотите, я печатаю все, что вы напишете. И я уверен, что не только мы оба, но и все наши читатели будут довольны.

Кейль оказался прав. Уже первая статья Брема, напечатанная в «Садовой беседке», вызвала большой интерес.

Благодаря статьям Брема тираж «Садовой беседки» увеличился, а сам Брем стал довольно известным и популярным человеком в Лейпциге.

Доволен был читатель, доволен был Эрнст Кейль, доволен был и директор гимназии, забывший о том, что несколько месяцев назад собирался предложить Брему оставить преподавание. Недоволен был лишь сам Брем.

Однажды в шутку он сказал Кейлю:

— Вы знаете, я все чаще думаю, что спать в нормальной квартире, на мягкой кровати, укрываясь периной, менее удобно, чем спать в палатке. Во всяком случае, для меня.

Кейль не удивился, он понял, что в этой шутке немалая доля правды — очевидно, Альфреда действительно постоянно тянет в дальние страны, и в Лейпциге ему не очень-то по себе.

А Брем все чаще и все серьезнее обдумывал свое новое путешествие. Для организации экспедиции в Африку, Азию или Австралию нужны были немалые деньги, а у Брема таких денег не было. Гонорар, полученный им за книгу о путешествии в Африку, был невелик и позволял совершить путешествие лишь в пределах Европы. Но что ж, и в Европе есть немало стран, где можно увидеть незнакомых животных, пополнить свои коллекции, понаблюдать за зверями и птицами.

Брем остановился на Испании — стране, мало исследованной зоологами. Конечно, большую роль сыграли и письма Рейнгольда, который после окончания медицинского факультета Иенского университета уехал работать в Мадрид.

И вот Испания. Узенькие, каменные, залитые расплавленным солнцем улочки, широкие площади, шумные, веселые, темпераментные испанцы, черноглазые красавицы испанки в ярких и пестрых нарядах, бешеный рев толпы в цирке, где на арене тореро пронзает шпагой очередного быка, черные сутаны монахов и гордые идальго — все осталось позади. Добродушный длинноухий ослик, осторожно ступая по каменистой тропинке, не торопясь продвигается все выше и выше, в горы Андалузии. Брем не задержался в Мадриде и, едва познакомившись с испанской столицей, вместе с братом отправился в глубь страны.

…Эрнст Кейль с нетерпением ждал возвращения Альфреда из Испании. Он уже привык к Брему, полюбил его и очень хотел поскорее увидеть его снова. Однако у Кейля был и практический интерес: он рассчитывал, что Брем напишет несколько увлекательных очерков о своей поездке.

Да, конечно, Брем мог бы написать интересные очерки — о Мадриде и Андалузии, о Каталонии и стране басков, о людях, которые как бы поют, когда говорят, и словно танцуют, когда ходят. Он мог бы написать о кровавой корриде, когда обезумевшая толпа с ревом и одинаковым восторгом принимает меткий удар тореро, поразившего быка, и стремительный бросок окровавленного животного, поднимающего на рога допустившего малейшую оплошность человека. Он мог бы написать и о неизвестных еще науке птицах, например об открытом им новом виде жаворонка, который Альфред в честь сестры назвал «галерида Текла», и о знакомых ему с детства, но по-настоящему поразивших его воображение лишь в Испании соловьях. Здесь их было столько, что Альфреду иногда казалось: вся Каталония — сплошной соловьиный сад. Не было дерева, не было, казалось, ни одного кустика, откуда бы не раздавалась соловьиная песня. Нередко Брему встречались кусты, на которых гнездилось до десяти пар соловьев. Брем мог бы написать и об опасностях, которые подстерегали его в Испании. И не только тогда, когда, пробираясь по узким тропинкам, он каждую секунду рисковал сорваться в пропасть, и не только тогда, когда ураганы и ливни заставали его в горах.

Однажды, возвращаясь вечером в лагерь, Альфред уже издали увидал: там что-то неблагополучно. Осторожно приблизившись, Альфред понял, в чем дело, — на лагерь напали бандиты, о которых давно предупреждали местные жители. Один из бандитов держал под прицелом спутников Альфреда, остальные — их было пять или шесть — хозяйничали в палатках.

Раздумывать было некогда — Альфред прицелился и выстрелил в того, который караулил участников экспедиции. Бандиты, схватив оружие, бросились к товарищу, но перед ними вырос высокий чернобородый человек с карабином в руке.

— Стоять неподвижно! — приказал он, слегка поводя стволом карабина, и каждому из бандитов казалось, что именно в него целится этот бородач.

— Сними шапку! — приказал Брем бандиту, стоящему ближе всех.

Тот недоуменно снял свою широкополую шляпу.

— А теперь подбрось ее вверх! Быстрее! — крикнул Альфред, увидав, что бандит недоуменно переминается с ноги на ногу.

Бандит подбросил шляпу, но она, описав небольшую дугу, шлепнулась в кусты.

— Не так. Сильнее и выше. Вот ты! — указал он карабином на другого бандита.

Тот сорвал с головы такую же мятую широкополую шляпу и изо всех сил швырнул ее вверх. Брем вскинул карабин и, почти не целясь, выстрелил в шляпу. Затем отбросил разряженный карабин и выхватил из-за пояса пистолеты.

— Вы видели, как я стрелял, — сказал он спокойно, — и каждый, кто… — в ту же секунду Брем вскинул пистолет и выстрелил в стоящего с краю бандита — тот незаметно пытался вытащить из-за пояса оружие. Бандит закричал и повалился на землю, хотя Альфред знал точно — пуля лишь скользнула по его руке.

— Итак, каждый, кто попытается сделать лишнее движение, станет моей мишенью…

Бандиты стояли, боясь пошевелиться. Альфред позвал брата и велел ему отобрать оружие у бандитов: торчавшие из-за пояса пистолеты, ножи, валявшиеся в стороне ружья. Рейнгольд быстро выполнил приказ брата.

— А теперь, — Брем снова держал в руках свой карабин, который Рейнгольд успел перезарядить, — марш отсюда! Но сначала заберите вот этого, — Альфред указал на лежащего в стороне бандита, которого он ранил первой пулей.

Рана была неопасной, и бандит, поддерживаемый товарищами, быстро скрылся в темноте. За ним последовали остальные.

Лишь когда шаги их затихли вдали, Альфред опустил карабин и вытер со лба пот.

Это было одно из многих приключений, о которых мог бы написать Брем для «Садовой беседки». И безусловно, читатели встретили бы подобные очерки с восторгом.

Но об этом Брем писать не будет.

Он напишет о другом.

Это произошло в Мадриде. Альфред любил бродить по мадридским базарам — они привлекали его своей красочностью, веселыми выкриками продавцов, самыми необычными и неожиданными товарами. Вот и в тот день он бродил по базару, переходя от лавочки к лавочке, разглядывая выставленные в них нехитрые, яркие украшения, которые так любили сельские модницы, кинжалы и старинные шпаги, которыми торговали оружейники, глиняную посуду и яркие дешевые ткани. В другой части рынка Брем с удовольствием рассматривал длинные ряды торговцев овощами и фруктами: яркие горы гранатов и винограда, огромные кучи какой-то зелени типа салата и огненно-красные стручки перца… И вдруг — Альфред даже не поверил глазам — целый ряд занимали продавцы битой птицы. Но какой! Нет, это была не охотничья дичь, не куропатки или перепелки, не гуси или утки. Это были мелкие птички. Целые груды ласточек и зябликов, жаворонков, славок, мухоловок, соловьев, тех самых соловьев, пение которых еще так недавно слушал завороженный Брем.

Он быстро подошел к торговцам. Заметив его интерес, один из продавцов весело крикнул:

— Покупайте, господин, совсем ведь дешево! — и он назвал действительно очень незначительную сумму.

Брем ничего не ответил. Он подошел почти вплотную к груде мертвых птичек и взял в руки одну из них. Это была береговая ласточка.

— Неужели дорого? — удивился торговец, поняв по-своему молчание Брема.

— Зачем это все? — тихо спросил Брем.

Торговец удивился еще больше.

— Как это зачем? Для еды!

Брем осторожно положил обратно ласточку. Она была такая легкая, что, казалось, состояла из одних перышек.

— Это — для еды?

— Конечно, мяса мало, зато птичек много. И добывать их ничего не стоит, — весело говорил торговец, — покупайте, господин, не скупитесь.

Брем почувствовал, как безудержная ярость охватывает все его существо. Но он сдержал себя и, круто повернувшись, зашагал прочь.

Конечно, он мог бы схватить за шиворот этого торговца и так тряхнуть, чтоб тот навсегда забыл, как ловить птиц для продажи. Но что толку?.. Альфред вспомнил длинные ряды с битыми птичками. Ну проучил бы он одного, но разве это что-нибудь изменит? Десятки, сотни, возможно, тысячи охотников за этими птичками все равно будут ежедневно отправляться в поля, в леса, в горы, и снова ежедневно на базарах будут появляться кучи ласточек и соловьев, зябликов и славок, и многих других птичек, которые не только украшают землю, радуют своим пением, даже своим видом, людей, но и приносят огромную пользу.

Сейчас многие люди равнодушны к птицам, может быть, именно потому, что по-настоящему не знают их, не представляют, как бедна была бы без них жизнь, наконец, как они нужны, полезны, просто необходимы… Значит, надо рассказать об этом. И не одному лишь торговцу на рынке в Мадриде, а многим, очень многим людям. И он, Брем, это сделает!

Эрнст Кейль был согласен с Бремом во всем, а если с чем-то и не соглашался, то не показывал виду: он очень хотел сохранить этого автора для своей «Садовой беседки».

Однако Брем предупредил Кейля, что сейчас может написать лишь первые главы своей будущей книги и, если Кейль хочет, отдаст их в его журнал. Закончит же Брем книгу лишь тогда, когда вернется из нового, уже обдуманного им путешествия. И на удивленный вопрос издателя сказал:

— Я видел и изучал птиц Африки, Средней и Южной Европы. Но я знаю о птицах севера лишь понаслышке или по специальной литературе. Для той книги, которую я задумал, этого недостаточно. Я хочу поехать на север Европы. И вы должны мне помочь — одолжить денег на поездку под честное слово, что я напишу для вас очень интересные статьи и рассказы о севере.

Кейль улыбнулся и по своему обыкновению молча протянул Брему руку.

Брем не обманул: вскоре после его возвращения в «Садовой беседке» появился очерк «Лапландские птичьи горы», затем и другие рассказы и очерки о северных животных и птицах. Появилась и его книга «Жизнь на севере», которую с большим интересом читали не только те, кто интересовался природой. Однако все это было не главным.

24 января 1861 года пастор Людвиг Христиан Брем отмечал свое 74-летие. Среди множества подарков, которые он получил от близких, друзей, знакомых и почитателей, была книга. Пастор особенно бережно взял ее в руки. На обложке — четким шрифтом — «Жизнь птиц». Он раскрыл книгу и прочитал: «Кому, как не тебе, мой любимый отец, я должен посвятить эту книгу? Вот уже много лет, как ты открыл мне богатую сокровищницу твоего знания, много лет, как ты щедро наделял меня из нее: теперь я могу возвратить тебе часть твоей же собственности. Это ведь наилучший дар, который может тебе предложить сыновнее почтенье, благодарность и любовь!»

Книга сразу стала очень популярной среди любителей природы — она не только рассказывала о биологии птиц (первая часть), не только давала характеристики наиболее интересных представителей птичьего мира (вторая часть), но сама по себе эта книга была блестящим художественным произведением, она была доступна всем, кто интересовался птицами, и в то же время она была очень достоверна, что отличало ее от большинства подобных, издававшихся в то время.

Имя Брема стало известно по всей Германии. А жители Лейпцига шутили: в нашем городе много достопримечательностей. И одна из них — доктор Альфред Эдмунд Брем.

И, гуляя изредка по вечерам со своей молодой женой, которая по этому поводу заставляла мужа снять его любимую куртку и влезть в ненавистный фрак, Брем едва успевал отвечать на приветствия. На каждом шагу он слышал:

— Здравствуйте, господин Брем!

— Добрый вечер, господин доктор!