Предисловие, которое, может быть, следовало бы написать к «Жизни животных» А. Брема

Вот мы и подошли к самому главному в жизни Альфреда Брема. Он много ездил, путешествовал, много спорил, ссорился, боролся с людьми, которые спекулировали на животных или мучили их и издевались над ними. Брем написал немало книг — и научных и популярных. Однако никогда бы его имя не стало так знаменито, никогда бы так высоко не оценили его современники и потомки, если бы не «Жизнь животных», которую он написал.

Нам, теперешним читателям и любителям природы, не очень-то легко понять, почему так восторженно встретили читатели «Жизнь животных». Сейчас на полках библиотек стоят сотни и тысячи книг по зоологии: специальных и научно-популярных, стоят книги, в которых рассказывается о многих животных, и книги, посвященные отдельным зверям или птицам.

А в те времена, когда жил Брем, дело обстояло совсем иначе.

Правда, тогда были книги по зоологии, были научные труды и научно-популярные работы. Но, во-первых, таких книг было немного, а во-вторых… Да, вот именно — во-вторых!

Во-вторых, среди этих книг ничего похожего (даже приблизительно!) на то, что написал Брем, не было.

Конечно, люди всегда интересовались животными, старались познать их, своих соседей по планете, своих друзей, помощников и врагов.

Человечество за многие тысячелетия своего существования накопило немалые знания о животных. Правда, это не мешало людям верить в животных духов и в «нечистых», не мешало им обожествлять животных и проклинать их, поклоняться и бояться, заниматься магией и сочинять легенды о зверях и птицах. Но и реальные знания были. Не было системы.

Почти две с половиной тысячи лет назад появился человек, который впервые систематизировал знания людей о животных, положил начало науке зоологии.

Этим человеком был Аристотель.

Аристотель жил в Афинах — в столице Древней Греции. Он родился в 384 году до нашей эры, прожил 62 года и из них 45 отдал науке. Аристотель знал все: философию, физику, логику, историю, зоологию. За свою жизнь он написал около 300 сочинений. К сожалению, дошли до нас немногие, но среди уцелевших книг 19 посвящены животному миру, а в 10 из них даны описания 454 разных животных. Книги Аристотеля — он назвал свой труд по биологии «Историей животных» — очень и очень несовершенны с нашей точки зрения. Но разве можем мы судить с теперешних позиций труд, написанный почти два с половиной тысячелетия назад? К тому же это был первый, по сути дела, специальный труд по зоологии. И то, что там было множество ошибок, вовсе не удивительно, а то, что там было много верного, много такого, о чем и не подозревали его современники, — величайшая заслуга Аристотеля.

Аристотель первый в истории человечества составил список обитателей нашей планеты. Правда, сравнительно короткий, но ведь первый же!

Не ограничившись одним лишь списком, он дал и довольно подробное описание некоторых животных, их строения, нравов, привычек…

Аристотель попытался систематизировать известных ему животных.

Но и это еще не все. Аристотель разделил все живое на четыре царства: на одушевленный мир, который только существует, растительный мир, который существует и размножается, мир животных, который существует, размножается и двигается, и, наконец, человек, который, кроме всего, еще и мыслит.

А внутри этих миров, в частности внутри мира животных, он расположил объекты по восходящей — от примитивных с его точки зрения организмов к сложным.

Аристотель был, конечно, далек от мысли об изменчивости всего живого, от того, что мы теперь называем эволюцией. Он вовсе и не думал утверждать, что существо, стоящее на более высокой ступени, произошло от существа, стоящего ниже по своему развитию. Но уже тот факт, что он заметил и подчеркнул эти ступени, — огромная заслуга ученого.

Таков был Аристотель — первый зоолог на нашей планете. Его авторитет в науке был непоколебим в течение двух тысячелетий. Два тысячелетия жила зоология трудами Аристотеля, лишь немного дополняя, комментируя и популяризируя их.

И одним из таких популяризаторов науки своего времени, вошедшим в историю зоологии с полным правом, так как очень много сделал для нее, был римлянин Плиний Старший, живший в первом веке нашей эры (23–79 гг.).

В XVI веке появился труд швейцарца Конрада Геснера «История животных». Геснера часто называли и иногда называют сейчас «Плинием эпохи Возрождения».

В XVIII веке жил и работал замечательный ученый-популяризатор Бюффон. Его тоже иногда называли «Плинием XVIII века», а чаще «Геснером XVIII века».

Альфреда Брема называли и Плинием, и Геснером, и Бюффоном XIX века. Но чаще называли Плиния «Бремом древности», Геснера «Бремом эпохи Возрождения», Бюффона «Бремом XVIII столетия».

Кто же они, эти предшественники Альфреда Брема, наметившие и в какой-то степени проложившие дорогу к «Жизни животных»? Наверно, стоит о них рассказать хоть вкратце. И тогда, я думаю, понятней будет, почему книги А. Брема вызвали такой интерес, почему сделали его всемирно известным и почему его имя живет до сих пор.

«Естественная история» Плиния

Плиний Старший оставил огромное литературное наследие: «Историю моего времени», состоящую из 31 книги, 20 книг, посвященных войне с Германией, множество отдельных книг на разные темы и, наконец, «Естественную историю» в 37 книгах. Эту «Естественную историю» Плиний, по всей вероятности, ставил выше других своих книг, считал своим основным трудом. Во всяком случае, в посвящении императору Титу Плиний писал: «На путь, по которому я пойду, не вступал никто. Никто из нас, никто из греков не решался дать единоличного описания природы во всей ее совокупности. Если мой замысел не удастся, то самое стремление к нему было сладостно и великолепно».

Плиний решился «дать единоличное описание природы». Но сделал он это не так, как Аристотель. Если Аристотель стремился исследовать, насколько это было возможно в то время, общие законы жизни животных и приводил факты в основном для подтверждения своих выводов, то Плиний создавал лишь «энциклопедию фактов», если так можно было бы назвать его труд. Плиний не был ученым, поэтому не мог дать собственный, хоть как-то проверенный и осмысленный материал. Поэтому же он не мог относиться критически и к чужим работам, откуда в основном и брал факты. (Он проштудировал более 2000 сочинений по астрономии, минералогии, физике, ботанике, медицине, технике, этнографии, анатомии, зоологии.) И все, что казалось ему достойным внимания, вставлял в свои книги. А достойным внимания ему казалось многое, в том числе и самое невероятное. Правда, иногда Плиний оговаривался: «Пусть, кто хочет, верит», но чаще, гораздо чаще он оправдывал невероятные сведения, которые приводил, словами: «Могущество и величие природы превосходит все, чему можно поверить». Именно такая позиция привела Плиния к тому, что в его книгах вообще и в книгах, посвященных животным, в частности (зоологии посвящены четыре тома, с VIII по XI), много фантастичного.

Так, например, говоря в VIII книге о слонах, Плиний пишет: «Слон обладает такой честностью, которую не всегда встретишь даже у человека. Он питает некое религиозное чувство к звездам, поклоняется солнцу и луне». Плиний рассказывает о вороне, которая каждое утро прилетала на Форум и приветствовала словами народ. Вообще, о том, что животные способны пользоваться человеческой речью, Плиний упоминает не раз — он пишет и о говорящих быках, и о гиенах, которые, по его мнению, не только разговаривают, как люди, но и называют по имени свою жертву. Кстати, они же ежегодно меняют свой пол. Зайцы же, утверждает Плиний, двуполые, а саламандры — вообще бесполые. Он пишет о птицах, имеющих два сердца и в то же время не имеющих ни вен, ни артерий, в его книгах сообщается, что львы, умирая, орошают землю слезами, а мясо медведя растет, будучи сваренным. Он утверждает, что зародыши падают с неба и, если их не поедают звери, перемешиваются между собой, превращаются в различных животных: и в таких, которых мы знаем, и в совершенно фантастических.

Можно привести еще немало подобных анекдотических сведений, которыми охотно насыщал свои книги Плиний. Однако, если бы его книги полностью состояли только из таких сведений, вряд ли мы считали бы их ценными. Но в том-то и дело, что Плиний писал о слонах не только то, что они честные и религиозные. Он довольно подробно (и достаточно верно) описал их нравы, рассказал о том, как их приручают, заставляют работать и участвовать в сражениях.

Говоря о хищниках, он пишет не только о слезах умирающего льва, но и о его жизни, подробно описывает жизнь тигров, сообщает о той роли, какую играют эти животные в римских цирках.

Описывая хамелеона, Плиний говорит не только о том, что эти животные питаются запахом яблок, но и довольно точно рассказывает, как они меняют окраску. Наряду с описаниями фантастических муравьев-гигантов Плиний сообщает и немало верного о жизни этих насекомых. Вообще с насекомыми он знаком неплохо, во всяком случае, он не только описывает, как самка кузнечика при помощи яйцеклада откладывает в землю яички, но и отвечает на вопрос, почему насекомые названы именно так (благодаря насечкам на их теле).

Плинию известны и многие другие достоверные факты, например то, что летучая мышь — млекопитающее (хотя не только во времена Плиния, но и много позже причисляли ее к яйцекладущим, как всякую птицу); он знал, что кукушки откладывают свои яйца в чужие гнезда, а рак-отшельник прячется в раковину для собственной безопасности. Ему известно, например, что «некоторые группы животных имеют вместо легких иные органы дыхания, которыми наделила их природа, как наделила она многих животных жидкостью, отличной от крови».

Можно еще много говорить о достоверных фактах в книгах Плиния, и именно они, а не анекдоты и басни, — основа. Ошибки Плиния — это ошибки его времени, а достоверные факты — это уход вперед на многие годы и даже века.

Плиний не увидел свою «Естественную историю» изданной — это сделал его племянник Плиний Секунда Младший. Правда, круг читателей его был невелик — рукописные книги в Риме читали, точнее, имели возможность читать немногие. Да и гораздо позже, — когда появилась возможность их печатать, — сохранялась традиция: научные книги издавались только на латинском языке, который тоже знали немногие. И все-таки Плиний был очень популярен, а его книги сделали огромнее и очень важное дело: они заинтересовывали одних, вызывали недоверие и желание проверить у других, увидать чудеса, описанные в книге, собственными глазами, — у третьих. Они вербовали людей в армию любителей природы, воспитывали натуралистов, которые рано или поздно — в течение тысячелетий — двигали науку, исправляя ошибки «Естественной истории».

«История животных» Геснера

Он был врач и лучше других понимал, что уже больше никогда не встанет с постели. Впрочем, для этого не надо было быть врачом: чума, свирепствовавшая в Европе и не миновавшая в 1565 году и Цюрих, уносила с собой сотни жизней. И признаки этой страшной болезни были известны почти всем. Но Геснер как врач понимал, что не только болен, он понимал: часы его сочтены. И попросил:

— Отнесите меня в мой кабинет.

Люди в длинных грубых халатах и просмоленных масках, покрывавших лица, исполнили желание умирающего и вышли, плотно прикрыв за собой двери. В комнате остался тяжелый запах. Но Конрад не чувствовал его — он уже привык к этому запаху, как привык к маске и халату, с которыми не расставался в последнее время. Он надел эти доспехи и ринулся в бой со страшной болезнью. Его никто не заставлял идти в это сражение — дело его жизни тут, в этом кабинете, и за окнами кабинета — в саду. Но Геснер всегда помнил, что он врач. И ринулся в бой.

Халат и маска не спасли — он заразился. Геснер знал, что не встанет, и последние часы жизни захотел провести в своем кабинете.

…Сознание то и дело покидало больного — он впадал в забытье. И тогда комнату наполняли причудливые существа. Они летали, садились на шкафы, на столы, на подоконники. И Геснер узнавал их: ну, конечно же, это «морские монахи». А вон там, в углу, — морской черт с собачьей головой, с козлиными рогами и рыбьим хвостом. «Вот они!» — кричал Геснер, — а может быть, ему только казалось, что он кричит? — но сейчас это не имело значения: главное — вот они, морские чудовища, теперь он видит их собственными глазами. А ведь до этой минуты ему так и не удалось увидеть их!

Сознание возвращалось к больному, и морские чудовища исчезали. Вместо них приходили воспоминания.

Да, вот здесь, в этом кабинете, побывало немало людей, приносивших ученому «драконов» и «морских чертей», «морских монахов» и базилисков. Одни чудовища стоили дороже, другие дешевле. Но Геснер отдал бы все деньги, которые у него были, за подлинного «морского черта» или «морского монаха». Однако каждый раз оказывалось, что приносили ему подделки, ловко сфабрикованные, сшитые из частей различных животных, чудовищ.

Ученый обнаруживал обман, прогонял мошенников. Но появлялись другие. Снова возникала надежда — и опять обнаруживался обман!

Но Геснер все-таки верил, что такие чудовища существуют, — он был доверчивым человеком, а вокруг него всегда кружили люди, видевшие этих животных «собственными глазами». Да, Геснер верил, что эти чудовища существуют. И надеялся сам увидеть их. А если и не удастся самому — их увидят другие. Но так или иначе — потомки оценят труд ученого, стремившегося во что бы то ни стало открыть и описать «морских монахов».

Потомки убедились, что ни «морских монахов», ни «морских чертей» не существует. И простили ученому его доверчивость и наивность. Но они оценили его огромный титанический труд, труд человека, впервые после Аристотеля и Плиния создавшего «полную зоологическую энциклопедию», собравшего все сведения, накопленные человечеством за две тысячи лет.

Время, в которое жил Геснер, называется сейчас эпохой Возрождения. В XV–XVI веках снова возродился интерес к античной культуре — к искусству, литературе, философии.

Это было время Великих географических открытий, крупнейшим из которых стало открытие Америки.

Это было время изобретения книгопечатанья — величайшего рубежа в истории человеческой культуры.

Наконец, это было время церковных реформ — Мартин Лютер поднял бунт против католической церкви, появилось лютеранство.

Однако все это вовсе не значит, что церковь сдала свои позиции. Она чуть-чуть отступила, но по-прежнему еще пылали костры инквизиции, пытки и тюрьмы — проверенное оружие церковников — продолжали преследовать всех инакомыслящих. И сотни мыслителей, ученых были обвинены в «ереси» и погибли на плахах или в тюрьмах. Но уже ничто не могло сдержать развитие науки.

В XV–XVI веках — в эпоху Возрождения — делается множество замечательных открытий, появляется немало блестящих ученых. Но на первом месте все-таки стоял Геснер. Он не сразу нашел свой путь, путь, прославивший его имя.

Конрад рано остался без родителей, и воспитывал его дядя — бедный малограмотный ремесленник. Видимо, судьба ремесленника ждала и Конрада, если бы не проявившаяся с раннего детства жажда знаний, стремление к наукам.

Неизвестно, кто надоумил Конрада отказаться от профессии ремесленника, кто указал ему путь в университет. Но известно, что в 1537 году в Цюрихском университете появился молодой профессор греческого языка Конрад Геснер. Ему шел тогда двадцать второй год. Казалось, Геснер достиг того, к чему стремился, — он стал ученым, стал профессором. Но Конрад стремился не к званиям и не к деньгам. Не ради этого он пошел в науку. Изучение греческой грамматики не увлекло — его страстно тянуло к естествознанию. И через четыре года в Цюрихе появился врач и натуралист, в недавнем прошлом — профессор греческого языка Конрад Геснер.

В двадцать пять лет люди не чувствуют своего возраста. А Геснер чувствовал — он выглядел гораздо старше своих лет и часто болел. Сказывались годы недоеданий, непосильного труда, годы, когда ему приходилось учиться и зарабатывать на жизнь.

И все-таки Конрад, несмотря на болезни, не мог сидеть на месте: натуралист должен собственными глазами, насколько это возможно, увидеть растения и животных других стран.

Геснер побывал во многих странах и всюду собирал растения — ботаника была его первым увлечением в естествознании. Правда, за пределы Европы он не выезжал, но и в Европе тогда для натуралиста был непочатый край работы. И неудивительно, что, вернувшись в родной город, он привез с собой огромное количество папок с растениями. Потом организовал ботанический сад, который содержал на собственные средства, хотя сад этот очень скоро стал гордостью Цюриха.

Как естествоиспытатель-ботаник он изучал растения, стараясь найти принцип, по которому можно было бы их систематизировать, как врач он искал растения, которые можно было бы использовать в качестве лекарств.

Геснер издал несколько книг по ботанике, но он не забывал и прежнюю специальность: писал и издавал книги по языкознанию. Потом увлекся минералами и написал о них книгу. Это были очень значительные для того времени работы — и по ботанике, и по языкознанию, и по минералогии. И все-таки своей славой он обязан зоологии. Видимо, Геснер понимал это — недаром же последние часы жизни он захотел провести в своем кабинете.

Кабинет Геснера был необычный. Скорее это был музей. Первый в мире зоологический музей.

Больной уже не мог видеть экспонаты этого музея, даже когда на короткое время приходил в себя, — не было сил открыть глаза. Но для того чтоб увидеть кабинет и все, что находится в нем, Конраду не надо было даже открывать глаза — он прекрасно знал и представлял себе каждую вещь, каждый предмет, находящийся здесь. Чучела зверей и птиц смотрели на него из застекленных шкафов, на полках, на специальных подставках стояли скелеты животных, лежали гербарии, коллекции насекомых. Но главной, самой большой ценностью кабинета-музея были четыре больших (каждая форматом с современную газету) книги и груда исписанных листов — материал для пятого, последнего тома. Этот том в основном будет посвящен насекомым. Точнее, должен был бы быть посвящен… Увы, Геснеру не суждено было закончить пятый том и увидеть его изданным — его издадут после смерти ученого друзья и ученики. Но четыре тома Геснер успел выпустить при жизни.

Четыре тома, один из которых посвящен млекопитающим, второй — яйцекладущим четвероногим, третий — птицам, четвертый — водным животным. Эти тома включали в себя все, что было известно в то время людям о животном мире нашей планеты. Геснер изучил все труды, начиная от Аристотеля и Плиния, кончая работами своих современников. Геснер свободно владел французским, английским, итальянским, немецким, греческим языками, он знал латынь, древнегреческий и несколько восточных языков. И если находил интересующую его книгу на одном из этих языков, читал ее в подлиннике. Проделывая огромную, буквально титаническую работу, Геснер из множества прочитанных книг, причем читал он книги и не имеющие отношения к естествознанию, выбирал все, что относилось к животным.

Он был честным человеком, честным ученым и, используя чужой труд, всегда ссылался на автора, называя его фамилию, а к каждому тому был приложен еще и список использованных книг.

Цитируя некоторых авторов или заимствуя у них факты, Геснер иногда оговаривался, что сам он не очень верит первоисточнику. То же было и с рисунками — в книге их около 1000. Иногда рисунки сопровождались такими подписями: «Этот рисунок такой, каким его сделал художник, я не имею данных о его точности».

Но Геснер все-таки страдал излишней доверчивостью. И в его книгах наряду с достоверными описаниями животных, достаточно точными наблюдениями имеются описания «морских монахов» и прочих чудес, записанных со слов людей, видевших эти чудеса «собственными глазами».

Что ж, здесь Геснер был сыном своего века. И все-таки, создав энциклопедию животного мира, он обогнал свое время.

Современные книги по зоологии — если это не словари и справочники — не составляются по алфавитному принципу. Иначе, допустим, кенгуру, кузнечик, кукушка — все будет идти подряд, все будет свалено в одну кучу — и млекопитающие, и насекомые, и птицы. Сейчас в зоологии есть строгая и определенная система. И все животные распределены в ней на классы и семейства, роды и виды. Определены признаки каждого класса и рода.

Но это сейчас. А как должен был поступить Геснер, если в его время никакой системы не было, а то, что имелось, было очень запутано? Ни разобраться в этой путанице, ни придумывать свою систему Геснер не имел, видимо, ни времени, ни желания. Пришлось ему расположить животных по алфавиту. Но от этого книга его не превратилась ни в словарь, ни в справочник. Внутри каждого тома, даже внутри каждой статьи, была своя система: сначала Геснер говорил, как называется это животное на разных языках — ведь в каждой стране или на каждом языке одно и то же животное называется по-разному. Уже это делало книги Геснера очень полезными. Но это было далеко не все. За названиями следовало описание животного, его распространение. Затем — следующий параграф — его образ жизни, потом — описание повадок. Следующий параграф — своего рода прикладная зоология: охота, дрессировка, использование мяса животных, и, наконец, в конце статьи говорилось о происхождении названия этого животного, о его месте в религии, приводились пословицы, стихи, легенды и басни о нем.

Такого труда еще не создавал ни один ученый. Геснер знал об этом. Возможно, он понимал, что человечество оценит его труд. И человечество оценило: два с половиной столетия зачитывались его книгами любители естествознания, два с половиной столетия воспитывались на них натуралисты.

Конечно, следующие поколения шагнули дальше. Но смогли они этот шаг сделать лишь благодаря Геснеру.

«Натуральная история» Бюффона

Иностранец или знатный провинциал, приезжавший в конце XVIII века в Париж и желавший познакомиться с его достопримечательностями, стремился в первую очередь повидать графа Бюффона. Еще бы! Ведь имя это известно во всей Европе, и как же можно было побывать в Париже и не повидать того, книгами которого зачитываются, как самыми популярными романами?

Однако повидать Бюффона удавалось далеко не каждому. Памятник — это пожалуйста, это смотрите сколько угодно (ему при жизни был поставлен памятник — шутка ли?!), а самого Бюффона — нет: граф уже стар, он дорожит каждым часом, он пишет… Вот уже почти сорок лет пишет Бюффон, и почти четыре десятилетия увлекается его книгами читающая публика Европы. Какой счастливый случай привел его на этот путь, кто надоумил его взяться за перо? Ведь он никогда не помышлял стать тем, кем стал в конце концов, — известнейшим писателем-натуралистом, одним из самых популярных людей не только во Франции, но и за ее пределами.

Большую часть жизни Бюффон именовался Жоржем Луи Леклерком. Лишь когда он уже был известен, король пожаловал ему графский титул и он стал графом де Бюффоном.

Романов и стихов он не писал, да и не собирался писать. Его привлекала наука. Он твердо решил писать научные труды. О чем? Для молодого Леклерка это не имело значения: он вспомнил свои занятия математикой и написал ряд математических трактатов, вспомнил про медицину и право — написал и на эти темы, описал свои наблюдения над природой, сделанные во время путешествий. И все это Леклерк аккуратно отсылал в Академию наук.

То ли академики не читали присылаемых работ и их поразило количество статей, исследований, мемуаров Леклерка, то ли действительно эти труды имели какую-то научную ценность (автор-то их был все-таки человеком далеко не заурядным), но так или иначе очень скоро академики приняли двадцатишестилетнего Леклерка в свои ряды, избрав его членом-корреспондентом Французской академии наук.

Вот теперь бы и заняться чем-нибудь всерьез. А вот чем — этого-то как раз и не знал Леклерк.

Помог случай — знакомый семьи Леклерков, бывший лейб-медик короля, заведовал в то время Королевским садом. Собственно, название не вполне отражало суть этого сада: тут были самые разнообразные растения, и правильнее было бы называть его Ботаническим садом (впоследствии он действительно превратился в Парижский ботанический сад). Заведующий, или, как тогда называли, интендант, был болен и предложил Жоржу (благо он же член-корреспондент академии) занять его место. Будущий граф согласился, и вскоре назначение состоялось. Это произошло в 1739 году, Леклерку шел тогда тридцать второй год.

Год вступления Леклерка в должность интенданта Королевского сада, в котором, кроме ботанического сада, был и неплохой зверинец, можно считать годом рождения натуралиста Бюффона. Тем более что, кроме интенданта сада, он был еще и заведующим «кабинетом короля» — музеем-кунсткамерой. Леклерк-Бюффон, кроме горячей любви к знаниям, от природы был наделен блестящими способностями — пытливым и острым умом, феноменальной памятью, колоссальной работоспособностью, умением сопоставлять факты, отбирать их, делать обобщения, к тому же он прекрасно писал. Все это в сочетании с богатым фактическим материалом, который был у Бюффона под рукой, дало прекрасные результаты. Впрочем, результаты стали видны далеко не сразу — прошло десять лет, прежде чем интендант Королевского сада и кабинета-музея выпустил свою первую книгу. Вышла она в 1749 году и называлась «Естественная история, общая и частная, вместе с описанием кабинета короля».

Наука в XVIII веке еще не вырвалась из паутины церковников, тем не менее уже делала большие успехи. Бюффон мог выбрать любое направление в науке, тем более что уже были такие ученые, как англичанин Гарвей и итальянец Реди, голландец Сваммердам и швейцарец Геснер… Можно было заняться анатомией или физиологией, микроскопом или систематикой. Но нет, все это не интересовало Бюффона. Ему нравился Геснер. Вернее, не то, что он сделал, а нравился тот путь, по которому шел швейцарец. И будущий граф решил продолжить и углубить дело, начатое Геснером. Тем более что за два столетия многое изменилось!

Бюффон оставил огромное литературно-научное наследие — он написал 44 тома (примерно 2 тысячи страниц большого формата). 36 томов вышли при его жизни, остальные — уже после смерти. Кроме книг по естествознанию, он написал ряд работ по геологии — науке, которая тогда только-только стала зарождаться, и высказал в них множество очень интересных и смелых мыслей. Так, например, Бюффон считал, что земля — это остывшая «капелька» солнца и в ее истории насчитывается семь периодов, каждый из которых, в свою очередь, насчитывает много веков.

Его интересовала проблема происхождения жизни, и этой проблеме он также уделял немало внимания, опять-таки проявив достаточную для своего времени смелость и прозорливость.

Наконец, его интересовала психология животных, и здесь он оказался на высоте.

Несомненно, на работах Бюффона сказалась общая обстановка тогдашней Франции. Ведь он был современником таких блестящих людей, как Монтескье, Вольтер, Руссо. Их мысли, их идеи владели тогда умами передовых людей Европы, воздух Франции был наэлектризован — надвигалась буржуазная революция 1789 года, а за ней уже вырисовывались грозные дни 1793 года.

Бюффон был человеком аполитичным, революционные, впрочем, так же как и контрреволюционные, идеи его не интересовали. Но общая обстановка, прогрессивные идеи, витавшие в воздухе, не могли не отразиться и на его работе.

Бюффон, конечно, был дилетант. То есть он не имел специальной подготовки, не прошел курс естественных наук в университете. Но он тем не менее был человеком глубоко образованным, начитанным, мыслящим. И ошибки в его произведениях не от неграмотности — с таким же успехом он мог сделать их и имея специальную подготовку. Правда, в работах Бюффона немало ошибок появилось из-за излишней доверчивости — Бюффон слишком верил авторитетам и повторял их ошибки. И будь Бюффон более требователен — мог бы их избежать. Да, ошибки были. Но дело не в ошибках, а в тех правильных мыслях и идеях, которые он высказывал, которые шли впереди своего времени и под которыми смело могли бы подписаться ученые и более позднего времени.

Однако работы не по геологии и философии принесли ему такую славу. Славу Бюффон заработал книгами о животных.

Животных он описывал со страстью, описывал красиво, приподнято. И это нравилось публике. Нравилась истина, а не анекдоты и чудеса. Правда, читающая публика изменилась — ведь это была уже эпоха философов-материалистов, эпоха просветительства. Уже «Физиолог» не мог котироваться. И все-таки в том, что публика полюбила правдивые рассказы о животных, — немалая заслуга Бюффона.

Книги его выходят одна за другой — пятнадцать томов, посвященных млекопитающим, десять — птицам. Он мог бы выпустить и больше книг — писать он любил, умел, хотел и был готов делать это круглые сутки. Но Бюффон понимал — сейчас другие времена, другие требования, и просто описывать животных уже нельзя, нужно рассказать и об анатомическом строении. А анатомировать Бюффон не любил страшно. Что ж, это не обязательно делать самому — возможно, работа пойдет даже успешнее, если будет надежный помощник. Такой помощник у Бюффона был — он анатомировал животных, описывал их строение, Бюффон же собирал и обобщал факты.

В описании животных Бюффон не придерживался никакой системы, а если и придерживался, то очень условно: описал отдельно домашних и диких животных и распределил их по странам. Впрочем, такая бессистемность не смущала читателей Бюффона — они с восторгом встречали каждую его новую книгу. Книги эти моментально раскупались не только натуралистами и любителями природы. Книги переиздавались, переводились на многие языки, и с каждым новым томом росла слава Бюффона.

Правда, это вовсе не значит, что жизнь Бюффона-натуралиста была совершенно безоблачна. Так, например, много огорчений доставил ему Линней, вернее система Линнея.

Будучи натурой художественной, Бюффон терпеть не мог всяких схем, особенно если в эти схемы пытаются втиснуть живую природу. Бюффон считал, что этим природу унижают. Поэтому он не признавал классификации. А так как он, без ложной скромности, считал себя первым натуралистом в мире, то был убежден: его мнение никто не может оспаривать. Классификации нет и быть не должно. И вдруг оказывается, что классификация есть, — придумал ее какой-то швед Линней. Этого Бюффон стерпеть не мог и ринулся в бой. Однако сражаться с Линнеем ему оказалось не по силам — швед уже был признан всеми учеными, его система входила в жизнь.

Линней не считал нужным вступать в ученый спор со своим французским коллегой. Но его нападки он не оставил без внимания: давая наименование какому-то очень ядовитому растению, он назвал его бюффонией.

Но если спор с Линнеем, проигранный спор, ущемил лишь самолюбие Бюффона, то спор с церковниками мог обойтись ему гораздо дороже.

Впрочем, спора не было — был скандал, вызванный появлением книг «История Земли» и «Эпохи природы».

Прочитав эти книги, богословский факультет Сорбонны пришел в ярость: кто осмелился утверждать, что земля — это частичка солнца? Разве не сказано в писании: создал ее бог из ничего? А что это за семь периодов земли, которые длятся тысячелетия? Разве не известно, что бог создал землю в шесть дней?

И еще много других поводов для возмущения богословов дал Бюффон своими книгами. Дело могло кончиться плохо — богословы не прощали такое! Но с другой стороны — нельзя же посадить в тюрьму одного из самых популярных людей Франции, человека, уважаемого за рубежом, ценимого при дворе!

Церковники нашли выход — они объявили книги Бюффона старческим бредом. Ну что ж, Бюффон не возражал: раз им так удобнее — пусть.

Не спорил он и со своими коллегами, не признававшими его книг потому, что они написаны были слишком популярно, ярким, легким, а не сухим, как подобает научным трудам, языком. Зачем спорить, терять на это время, когда надо еще так много рассказать людям?!

И Бюффон работал, работал не покладая рук, преодолевая усталость, работал чуть ли не до последнего дня жизни. А жизнь Бюффон прожил большую — он умер на 81-м году.

Бюффон как ученый сделал много. Но гораздо больше сделал он как популяризатор науки. И памятник при жизни он заслужил именно как популяризатор. Некоторые ученые — современники Бюффона да и позднейшие тоже — презрительно относились к такой деятельности, они считали, что ученый должен служить «чистой науке». Бюффон считал иначе: чем больше людей будут знать о животных, тем богаче будут они духовно, тем ярче и красочнее будут видеть мир. Однако не только это — животные и люди неразлучны. И человек должен знать тех, без кого он не может обойтись, кто служит ему на протяжении тысячелетий. Знать, чтоб лучше обращаться с ними, чтоб успешнее беречь и охранять.

Таким уж был «Плиний XVIII века», как называли Бюффона, — ученый, популяризатор, гуманист.