Санкт-Петербург, наши дни

– Шссс! – разочаровано прошипел темполог, делая шаг вперед. Вера вцепилась ему в плечи.

– Стой! Ты куда?

Кирилл раздраженно высвободился.

– Никуда, что ты кричишь…

Девушку била крупная дрожь. Голова опять начала кружиться, и чувствовала она себя на редкость отвратительно. Висящие в воздухе сверкающие и переливающиеся осколки вызывали у нее тошноту. Напарник с беспокойством заглянул ей в лицо.

– Ты снова собираешься падать в обморок?

– Н-нет, – ей едва удалось разжать стиснутые зубы. – М-мне страшно… Давай уйдем отсюда.

– Не выйдет. Я должен во всем разобраться.

– В чем? – Девушка с трудом удержалась, чтобы не завизжать во весь голос. – В чем разобраться? Что тут происходит? Я ничего не понимаю! Куда делось здание? Что это за осколки? Где Юлька? Ты, ты можешь мне объяснить?!

Она все повышала и повышала голос и под конец едва не захлебнулась собственным криком. Темполог, не мигая, смотрел на нее – лицо у него было совершенно невозмутимым, и только на дне сузившихся зрачков мелькали едва заметные искры. Выдержав паузу, он спокойно ответил:

– Нет. Пока что я и сам ничего не понимаю. С таким явлением я еще не сталкивался. Поэтому я и сказал, что нужно разобраться.

– А разве это не то, о чем ты все время твердил? Этот, как его… темпоральный резонанс?

– Возможно. Но даже если и так, все равно необходимо провести наблюдения, собрать как можно больше данных… Еще мои субъективные ощущения. Влияние темпорального резонанса на человеческую психику до сих пор не изучено. Почему, к примеру, я воспринимаю аритмические хроновсплески посредством обоняния, а ты – через зрение и слух? По какой схеме проходит процесс апперцепции?

Вера на секунду перестала дрожать.

– Ты меня спрашиваешь? – насмешливо поинтересовалась она.

Темполог непонимающе моргнул.

– Что?… А, нет, конечно, нет. – Он резким движением взлохматил и без того торчащие в разные стороны волосы. – Я перечисляю вопросы, на которые хочу найти ответ.

– А когда ты его найдешь, мы сможем отсюда уйти?

– Посмотрим, – уклончиво отозвался мужчина, доставая свой компьютер. – Вера, ты посиди пока в сторонке…

Девушка зябко передернула плечами. Мысль поскорей сбежать из этого жуткого места, оставив Кирилла наедине с его научными изысканиями, была столь навязчивой, что она, сама того не замечая, направилась к калитке. Однако, когда до той оставалось всего несколько шагов, Верино перегруженное зрение вдруг выкинуло новый фортель – белый дощатый забор медленно растворился в воздухе, а вместо него возникла трехметровая ограда из серых бетонных блоков, облепленных клочьями старых афиш. Ограда, как и прежний забор, пересекала двор из конца в конец, ее края плотно соприкасались со стенами домов, но в ней не было даже отдаленного намека на проход. Вера растерянно прошлась вдоль ограды, тщетно пытаясь нащупать хоть что-то, похожее на калитку или щель, в которую можно было бы пролезть. Горячий шершавый бетон неприятно колол ладони, покрывавшая его пыль и потеки застывшего клея со всей очевидностью оставляли на коже грязные следы.

Девушка отступила, медленно опуская руки.

"Замуровали, – пронеслось у нее в голове. – Господи, когда же это кончится? Я так больше не могу. Я хочу домой!"

Она села на землю, сжавшись в комок и уткнувшись лицом в колени. Кирилл мельком глянул в ее сторону и вернулся к своему МК. Компьютер что-то барахлил, вместо четких расчетов выдавая полную нелепицу и то и дело "зависая". Прорычав себе под нос, темполог сделал перезагрузку и задумался, глядя сквозь голографический дисплей на неподвижные осколки "Ротонды". Пальцы мужчины нервно подрагивали, стискивая стилос – Кирилл опомнился, только услышав негромкий треск ломающегося пластика.

Теперь компьютер вел себя нормально, но подолгу раздумывал над каждым действием. Хмурясь все сильней, темполог глядел на медленно выплывающие строчки расчетов. Экран застыл, слегка помигивая, на нем четко проступала незаконченная объемная модель пространственно-временного континуума, похожая на полураспустившийся бутон с длинными тонкими лепестками или скорее на колос с толстыми остями, уходящими в бесконечность. В основании колоса отсвечивала золотисто-зеленым маленькая яркая точка. Тонкие белые линии, пересекавшие модель в радиальном направлении, фиксировали всплески временных помех. Их было не так уж и много – гораздо меньше, чем рассчитывал обнаружить Кирилл – и в целом они напоминали жидкую паутину, опутавшую соцветие колоса, но только на первый взгляд.

Все "нити" сходились в узел, расположенный на одной из остей. Через минуту узел исчез и почти сразу возник на другой ости. Еще немного, и белые нити вновь переплелись, избрав ориентиром третью ость.

Кирилл шумно выдохнул:

– Шссс…

Он снова посмотрел на дисплей. Колос времени на нем мерно пульсировал, через равные интервалы выдавая перемещающийся белый огонек.

– Это невозможно! – сурово объявил темполог, словно от произнесенной вслух фразы что-то должно было измениться. – Бред какой-то…

Решительно запустив перезагрузку, Кирилл оглянулся на Веру. Она не поменяла позы и не шевелилась. Голые плечи, покрытые свежим загаром, слегка поднимались и опускались, кисти рук расслаблено лежали на земле, темные волосы закрывали лицо. Темполог с силой провел ладонью по мокрому лбу, задел еле затянувшуюся рану и тихо зашипел. Он собирался продолжить работу, но не удержался и бросил на девушку еще один взгляд. Она слегка пошевелилась, словно желая изменить неудобную позу. Тело, лишенное опоры, стало заваливаться на бок, Вера вздрогнула и вдруг вскинулась, прижимая руки к груди:

– Часы!

– Эй, все в порядке? – Кирилл поддержал ее, заглядывая в лицо. Вера открыла и тут же закрыла глаза, словно ей было больно смотреть.

– Да, – тихо пробормотала она. – Часы…

– Какие часы?

– Часы, которые идут назад. Надо их найти. – С тихим вздохом девушка опустила голову на сложенные руки и снова заснула.

Темполог скорчил гримасу, переместившись обратно к компьютеру.

Стилос запрыгал по голографическому дисплею, на котором снова начала выстраиваться знакомая пространственно-временная схема, похожая на цветочный бутон. Или на короткий остистый колос.

Это сравнение начало безумно раздражать темполога.

– Брр… – прорычал он, запуская обе руки в волосы. – Ну, кто в такое поверит?

– Поверит во что? – Вера, приподняв голову, смотрела на него одним глазом.

– Я думал, ты спишь, – буркнул темполог.

– Я сплю.

– Значит, ты говоришь во сне? У тебя лунатизм?

– Не знаю. По-моему, я просто сплю и вижу сон. Сейчас ночь, темно, на улице горят фонари, а в окнах домов – свет. Осколки "Ротонды" сияют, как зеркальные шары на дискотеках. А ты со своим МК похож на шамана, вызывающего духов из иного мира.

Темполог против воли ухмыльнулся.

– Спасибо за сравнение!

– Пожалуйста, – Вера зажмурилась и потрясла головой. – Когда я на тебя смотрю, у меня в глазах двоиться…

– Вот как? – заинтересовался мужчина. – А еще что?

– Надо найти часы.

– Об этом ты уже говорила…

– И Юльку тоже. Юлька знает, где искать Руслана Чернявина, а Руслан знает про часы.

– Опять часы.

– Да, часы. Их надо найти. Я бы и сама пошла, но не могу найти выход.

Кирилл оглядел совершенно пустой двор, потом перевел взгляд на девушку. Та продолжала бормотать что-то себе под нос, периодически напоминая о необходимости поиска часов. На лице темполога отобразился напряженный мыслительный процесс, закончившийся неожиданным всплеском эмоций – мужчина выразительно поиграл бровями, беззвучно произнес "Ага!" и вдруг просиял. Пару минут он, как одержимый, с бешеной скоростью перелистывал файлы на дисплее, пока не наткнулся на нужный. Пробежав глазами открывшийся текст, он снова повторил "Ага!", потер нос и вернул изображение "колоса".

За его спиной хихикнула Вера.

– У тебя выросли рожки! – тонким голоском пропищала она. – Ой-ой-ой, рожки да ножки!

Кирилл подобрал с земли обломок кирпича и запустил им в скопление неподвижно висящих светящихся осколков. Кирпич беззвучно втянулся в невидимую сферу и исчез, не оставив после себя даже легкого колебания. Ни один из световых сгустков даже не дрогнул, но почти сразу в стороне раздался громкий скрежет, и по стене близстоящего дома пробежала глубокая трещина. И почти сразу Вера, закричав, схватилась за голову и повалилась на землю.

– Перестань! Прекрати! Это невыносимо!

– Уже все, успокойся, – Кирилл, не скрывая довольной физиономии, помог девушке подняться. – Все кончилось, Вера, можешь открывать глаза.

Она с трудом приподняла веки, недоверчиво покосившись на него из-под слипшихся ресниц.

– Что это было?

– Всего лишь небольшой эксперимент, – не удержавшись, Кирилл щелкнул насупленную девушку по носу и едва не схлопотал пощечину в ответ.

– Эксперимент?! Ты, что, совсем рехнулся? У меня чуть череп не взорвался! Предупреждать же надо!

– Ладно, извини. В следующий раз я так и сделаю.

– В следующий… – не договорив, Вера задохнулась и несколько секунд молча хватала ртом воздух. Потом опустила голову и со стоном потерла виски. – Я этого не вынесу…

– Ну-ну, не раскисай! – подбодрил ее темполог. – Ты же боец по натуре.

В этот момент, несмотря на отвратительное самочувствие, Вере и вправду хотелось проявить бойцовские качества, причем в самом прямом смысле этого слова. Как было бы здорово настучать напарнику по темечку! Она даже улыбнулась краешком губ – настолько яркая и завлекательная картина вырисовывалась перед глазами. Кирилл как будто ощутил ее желание: скривившись, он машинально коснулся макушки, но тут же опустил руку.

– Послушай-ка, Вера, мне сейчас очень нужно знать, что именно ты видишь и чувствуешь. Постарайся описать свои видения как можно точнее.

Слабая улыбка на лице девушки сменилась болезненной гримасой:

– Оставь меня в покое…

– Вера, Верочка, – затормошил ее темполог. – Соберись и сделай, как я сказал. Ну же! Это очень важно!

– Отстань…

– Посмотри на меня, Вера, посмотри на меня! – Он заставил ее поднять лицо. – Помнишь, я говорил тебе о том, что во время дестабилизации естественной хронончастоты могут происходить изменения в человеческом мозгу?

– Ничего я не помню…

– Сейчас фиксируются очень сильные темпоральные возмущения. Повторяю, очень сильные! Настолько, что понятие времени как последовательности событий фактически теряет свое значение. Понимаешь? Событие, изменение, то, что обычно рассматривается как "сейчас", "сию минуту", то есть настоящее – этого уже нет…

От удивления Вера даже перестала вырываться.

– Ты спятил?

– Знаешь, я сам себе только что задавал тот же вопрос. Спятить в такой ситуации, конечно, легко, но сама ситуация от этого не перемениться. Пространственно-временной континуум перестраивается в новый порядок. Я не могу сказать точно, на основании каких принципов темпорального развития он теперь действует, но один показатель определился точно – прошлое, настоящее и будущее становятся амбивалентны.

– Что? – непонимающе моргнула девушка.

– Представь, ты всегда точно знала, что для того, чтобы сделать шаг, тебе нужно поднять одну ногу, допустим, правую, перенести ее вперед и поставить на землю, потом опереться на нее, поднять левую ногу, перенести, поставить, и так далее. Таким образом ты могла двигаться вперед, ты привыкла к такому способу перемещения и делала все положенные действия, не задумываясь. Каждый твой шаг являлся в узком смысле, событием, в совокупности все шаги должны были привести к какой-то цели. Эта цель была твоим будущим, каждый шаг, который ты делала к этой цели – настоящим, а уже пройденный путь – прошлым. Понятно?

– Ну…

– А теперь представь, что ты хочешь сделать шаг, но одновременно с правой ногой у тебя поднимается и левая, ты не можешь ни поднять ногу, ни поставить – оба эти действия совершаются вместе в один и тот же момент. Это происходит потому, что настоящее, помимо одного конкретного события, обретает множество вариаций. Раньше мы отнесли бы их к сослагательному наклонению: если бы ты споткнулась… если бы пошла не с правой ноги, а с левой… если бы стала двигаться не в перед, а назад… Множество различных "если", которые по логике должны исключать одно другое. Но в том и суть темпоральной амбивалентности, что множество противоречивых вариантов становятся одинаково вероятны, по числовым показателям – вплоть до стотысячной доли процента. Соответственно пропорционально увеличивает вариативность развития для событий будущего и даже прошлого! Да что говорить – само прошлое в такой системе становится не причиной, а следствием настоящего!

– Я ничего не понимаю, – призналась Вера.

Вместо ответа Кирилл улыбнулся, не разжимая губ – странной напряженной улыбкой, от которой к уголкам рта пролегли глубокие борозды. Глаза его горели фанатичным огнем, а на лице, мгновенно сменяя друг друга, проскакивали десятки различных выражений – от изумления до гнева, от восторга до неприкрытого недоверия. Он был похож на старателя, который вместо давно ожидаемой золотой жилы наткнулся на залежи урановой руды и теперь в растерянности стоит над ними, соображая, как такое могло произойти.

– Привычный нам порядок сменяется хаосом, – наконец произнес он. – Но и в хаосе существует своя система, которую можно назвать порядком. Это порядок иного уровня, и нам он пока непонятен.

– И что нам делать?

– Опиши мне свои видения. Возможно, они смогут дать какую-то точку отсчета, от чего можно было бы оттолкнуться…

Вера вздохнула. Вот уж чего ей абсолютно не хотелось делать, так это говорить о том, что она видит. Да и видит – слишком сильно сказано. Перед глазами все дрожало и двоилось, трудно было сфокусироваться на каком-нибудь предмете, но даже если и удавалось, то сознание упорно отказывалось воспринимать увиденное. Малейшая попытка сосредоточиться отзывалась болью в голове и резью в глазах. Это действительно напоминало бред, и было также мучительно. И вот теперь ей предлагается описать во всех подробностях, насколько паршиво она себя чувствует!

– Не понимаю, зачем это нужно, – пробормотала девушка, прикрывая глаза рукой. – Что это вообще даст?

Темполог пожал плечами.

– Возможно, что-то и даст. Измененные состояния сознания не возникают на пустом месте. Перегруппировка нейронов головного мозга задается строго обусловленными причинами. Это особенно показательно в отношении людей с сильной хроночувствительностью, подобной твоей. Попробуй, и, если повезет, можно будет узнать, что за причины…

– Ты же сказал, что никаких причин и следствий теперь не существует!

– Ну, я выразился слишком категорично. До этого пока не дошло – как видишь, мы с тобой сидим, разговариваем и все еще понимаем друг друга.

"Не уверена", – чуть не брякнула Вера, но прикусила язык. По глазам в очередной раз резануло яркой вспышкой, вызывая приступ тошноты. Девушка отпустила голову и схватилась за живот.

– Что? Что такое? Ну же, Вера, не молчи! Что ты видишь?

– Часы, – еле слышно простонала она.

– Опять? Что за часы? Как они выглядят?

– Ой, не тряси, меня сейчас вырвет…

– Что-нибудь еще, кроме часов? – деловито уточнил темполог, придерживая напарницу за плечи.

Собравшись с силами, девушка вывернулась из его рук и не без труда приняла вертикальное положение.

– Как же ты меня достал! – тоскливо произнесла она. – Ты не представляешь… как же… ты… меня… достал!

– Мне, что, опять надо объяснять, насколько это важно?

– Нет, нет, я помню – ты миры спасаешь. Без тебя все они прямо погибнут… ну да. Как же иначе?

– Перестань кривляться.

"Ненавижу!" – мрачно подумала девушка, дрожащими руками отводя волосы с осунувшегося лица. Как ни странно, но суровость напарника ее подстегнула, поэтому вслух она произнесла гораздо спокойней:

– Я серьезна, как никогда. Хочешь спасти миры – найди часы.

Темполог удовлетворенно кивнул, словно ничего другого и не ожидал услышать.

– Навязчивая идея, переходящая в психоз. Воображаемый образ постепенно овладевает сознанием…

– Ты спрашивал, что я вижу, вот я и отвечаю, – оборвала его Вера. – Я вижу часы. Очень отчетливо, даже лучше, чем тебя сейчас. Старинные, бронзовые. Деревянный резной футляр в готическом стиле. Особая примета – идут все время назад. Кстати, никакой это не воображаемый образ. О них рассказывал Руслан Чернявин, Юлькин приятель… теперь уже бывший, конечно. Раньше эти часы находились в Кунсткамере, а где сейчас – не известно. Не исключено, что сам Руск их и прибрал. Юлька говорила, он такой, любит тащить все, что плохо лежит…

– Ладно, – сдался Кирилл. – Объясни, что такого в этих часах?

Вера задумалась.

– Даже не знаю, – пробормотала она неуверенно. – Они все время стоят у меня перед глазами, хотя я их так ни разу и не видела. Живьем, я имею в виду. Не знаю, почему они так важны и вообще связаны ли как-нибудь с этим делом… Может быть, в них скрыт еще один тайник? Если предположить, что камня все-таки четыре…

– Если предположить… – сделал ударение темполог.

– Об этом я и говорю. Вообще, все, что известно об этих часах, скорее из области петербургских легенд. Якобы их привез из Европы один офицер, по дороге они сломались, а, может, с самого начала были сломаны – и вместо того, чтобы идти вперед, пошли назад. И еще про них говорили, что, время от времени они останавливаются – всегда на без четверти десять, и тогда кто-то поблизости должен умереть. Якобы у офицера, который их привез, таким образом умер сначала брат, потом близкий друг, потом еще кто-то, и он решил от часов избавиться и продал их за бесценок в музей. А там, собственно, их никогда и не выставляли…

– Что ж, с исторической частью все ясно, но какое отношение все это имеет к нашему делу?

– Говорю же, не знаю! – Вера зябко поежилась.

– Ладно, попробуем отыскать загадочные часы. Даже если это не поможет ликвидировать темпоральный резонанс, то, по крайней мере, избавит тебя от навязчивой идеи.

Девушка бросила на темполога возмущенный взгляд, но в ответ получила обаятельную улыбку. Кирилл весело подмигнул ей и, мурлыча что-то под нос, придвинул к себе МК.

– Опиши, как они выглядят, – не отрываясь от экрана, попросил он.

– Я могу нарисовать…

– О, так даже лучше, – одобрил темполог, водя над дисплеем руками, как будто раскатывал тесто по столу. В результате этих манипуляций экран словно бы сплющился, растянулся в длину и помутнел, превратившись в серый прямоугольный планшет со светящимся ободком. Не моргнув и глазом, Кирилл передал его девушке вместе со стилосом. – Рисуй прямо здесь.

Вера осторожно вытянула руки. Это было странное ощущение – держать перед собой пустоту как лист простой бумаги. Планшет слегка гудел и пружинил при надавливании, рисовать на нем было не очень удобно. Не чувствовалось привычного контакта карандаша с поверхностью, стилос то и дело проваливался, и девушка нервно стискивала пальцы, боясь его упустить. Ей казалось, что она рисует на листе мягкой резины, и от этого Вере становилось как-то не по себе. К тому же с глазами по-прежнему было неладно, временами она вообще переставала видеть изображение перед собой или видела нечто, совершенно иное – какие-то непонятные абстрактные фигуры или незнакомые лица.

Словом, когда рисунок был закончен, девушка вся взмокла и вымоталась так, как будто несколько часов подряд в одиночку таскала мольберты.

Кирилл еле глянул на ее рукотворчество и, завладев планшетом, тут же принялся преобразовывать плоское изображение в объемную голограмму. Вера отодвинулась в сторону и закрыла слезящиеся от напряжения глаза. С процессом преобразования она уже успела ознакомиться, и прежнего интереса он в ней не вызывал. На нее камнем навалилась усталость, сквозь которую, как вода сквозь протекающую крышу, понемногу начало просачиваться давнишнее щемящее беспокойство.

Вера прикрыла глаза, пытаясь справиться с непонятным томительным чувством, но усталость взяла свое. Она почти провалилась в тревожное забытье, из которого ее вырвал слегка удивленный голос темполога.

– Ты была права. Эти часы действительно существуют…

– Ты их нашел? – не открывая глаз, спросила девушка.

– Совпадение сорок три процента. Не Бог весть что, но лучше, чем ничего.

– И где они? – сообщение напарника Веру почему-то не обрадовало. Напротив, сердце томительно сжалось, а горло перехватил спазм. Под опущенными веками заплясали разноцветные пятна.

– Не понимаю… очень сильные помехи. Карта почти не читается. Вера, попробуй ты посмотреть!

Девушка отвернулась.

– Не хочу.

Она буквально чувствовала спиной обескураженный взгляд Кирилла.

– Вера?… – он сильно тряхнул ее за плечо. – В чем дело? Что опять случилось?

– Отстань от меня!

Она и вправду не могла объяснить, что ее так пугает. Ей просто было страшно. Этот страх шел ниоткуда, она не могла понять его причины. В другой момент она, возможно, сумела бы с ним справиться, но не сейчас. Все, что с ней происходило, весь этот калейдоскоп событий, постоянно меняющихся обстоятельств, ее собственное состояние, отмеченное нескончаемой головной болью, и хуже всего – утрата безусловного чувства реальности – все это, казалось, отнимает последние силы. Наверное, нужно было как-то собраться, взять себя в руки, но Вера не могла, просто не могла этого сделать. Она уже чувствовала внутри звенящую пустоту, которая подобно бездонному колодцу поглощала остатки жизненной энергии.

Больше всего ей хотелось свернуться в комочек, ничего не видеть, не слышать и не ощущать. Требовательный голос Кирилла доходил до нее как будто издалека. Жесткие руки больно впивались ей в кожу. Ну почему, почему он не хочет оставить ее в покое?!

– Так, ну-ка посмотри на меня! – скомандовал темполог, хлопая ее по щекам. – Нет, нет, нет, не теряй сознания! Вера, Вера, открой глаза!

Она нехотя подчинилась.

– Так, уже лучше. Теперь, может, объяснишь мне, что с тобой происходит? Только что же все было нормально… Нет, не закрывай глаза, смотри на меня!

– "Ротонда"… – еле ворочая языком, прошептала девушка. – Кажется, она шевелиться…

Кирилл стремительно обернулся. По светящимся осколкам за его спиной пробежала легкая рябь. Они по-прежнему висели неподвижно в воздухе, подобно зеркальному шару (Вера это точно подметила), но некоторые из них словно стали тускнеть, тогда как другие наоборот вспыхнули еще ярче.

Вера тоненько захныкала, потом раскрыла рот и задышала по-собачьи.

Темполог с шумом потянул носом.

– Опять запах… Что-то происходит.

– Без тебя знаю! – слабо огрызнулась девушка. – Прекрати это!

– Как я могу что-либо прекратить, если я даже не знаю, что? Потерпи немного, надо разобраться.

Резким движением Вера отбросила его руки и на четвереньках быстро поползла прочь. Отползя немного в сторону, она поднялась на ноги и, покачиваясь, заспешила дальше, на ходу вытягивая руки, словно видела перед собой какую-то преграду. На пару секунда девушка приостановилась, плечи и спина у нее напряглись, и она несколько раз толкнула воздух. Потом ее ладони с растопыренными пальцами дернулись, тело, будто утратив опору, стало заваливаться вперед. Вера поспешно сделала шаг, потом другой, выпрямилась, постояла немного, приходя в себя, и побрела к выходу со двора. Сначала медленно, едва переставляя ноги, но потом все быстрее и быстрее.

На улицу она вырвалась почти бегом. Фигура в голубом сарафане мелькнула в ярком солнечном свете, после чего скрылась за углом.

Оказавшись на улице, Вера остановилась, беспомощно огляделась и, постояв немного, направилась, сама не зная куда. Поначалу ей казалось, что вокруг царит полнейшая тишина, но постепенно сквозь плотную завесу безмолвия начали пробиваться отдельные звуки – сперва слабые, едва уловимые, они постепенно становились все громче и отчетливей.

Девушка напряженно всматривалась вдаль, пытаясь определить их источник. Однако окружающий мир до сих пор виделся Вере словно сквозь толстую стеклянную призму.

Солнце делило улицу на две неравные части: одну половину заливал ослепительно-яркий свет, другая тонула в густой синеватой тени. Изображение размывалось, свет переходил в тень и наоборот. Дома с окнами, вывесками, рекламными стендами, цветными тентами дробились и рассыпались по кусочкам, подобно плохо собранной мозаике. Над ними, словно продуваемая сквозняком паутина, колыхались черные сплетения проводов. Городской шум все усиливался, хотя вокруг не было заметно ни людей, ни машин. И то, и другое появилось как-то сразу, внезапно – вот улица была совершенно пуста, и вот уже проезд оказывается заполнен автомобилями, а тротуар – пешеходами.

Оглушенная резким переходом девушка растерянно заморгала, с трудом удерживаясь от искушения ущипнуть себя или того хуже – начать тыкать во всех прохожих пальцем, чтобы убедиться, что это не очередное обманчивое видение. В конце концов, она почувствовала необходимость остановиться и перевести дух. Неплохо было бы еще и обдумать все как следует, но это уже превышало ее силы, поэтому Вера просто застыла посереди тротуара с открытым ртом, беспрестанно вертя головой из стороны в сторону. Ее обогнала пожилая пара, сгорбленный старичок с волосами как пух, опирающийся на толстую коричневую трость, и такая же старушка с белой плетеной сумкой в руках – своего спутника она держала под руку, они о чем-то разговаривали. Вера поймала неодобрительный взгляд, брошенный в ее сторону женщиной; в следующую минуту она обнаружила ту же пару далеко впереди себя.

Не в состоянии более выносить эту ужасную неопределенность, девушка стиснула зубами запястье. Боль немного привела ее в чувства, но картина вокруг ничуть не изменилась, разве что стала немного четче.

Тогда, раскрыв глаза как можно шире, Вера медленно обвела взглядом улицу из конца в конец, внимательно рассматривая каждый предмет и каждого человека, потом – еще раз в обратном направлении. Обыденность происходящего вокруг заставила ее усомниться в здравости собственного рассудка, но, тем не менее, она видела то, что видела. Не было ни завалов, ни иных следов разрушений, волны с Невы не набегали с ревом, грозя городу затоплением, асфальт под ногами ни дрожал и не трескался. Все было до странности мирно, до непонятности привычно. С черепашьей скоростью двигались застрявшие в пробке автомобили. Лучи солнца, отражаясь от стекол и полированных капотов, выстреливали в глаза, яркими вспышками. Группа изнывающих от жары людей как ни в чем не бывало ждала троллейбус на остановке. Молодая женщина в ядовито-розовых босоножках на пятнадцатисантиметровой платформе, обмахиваясь сложенным журналом, толкала перед собой детскую коляску. Невдалеке несколько дочерна загорелых грузчиков с грохотом скидывала покрытые пылью коробки и мешки в открытое окно цокольного этажа. Из темного провала подворотни вывалилась компания подростков с бутылками пива в руках. Лохматая псина сосредоточенно замерла с поднятой лапой у водосточной трубы – сделав свое дело, она встряхнулась и неторопливо потрусила по улице, попутно обнюхав Верины колени.

У девушки вырвался истерический смешок. Ей по-прежнему не верилось, что все это происходит наяву.

"Нет, я точно схожу с ума, – она помотала опущенной головой. – Хотя, почему вдруг? Ведь все именно так, как и должно быть. Никаких потопов и землетрясений. Никаких временных вывертов. Обычная жизнь. Неужели я успела от этого отвыкнуть?"

Она по-новому, с каким-то неожиданным теплым чувством посмотрела на небо, на закопченные стены домов, на покрытый трещинами асфальт. Их вид был таким знакомым и родным, да, именно родным, по-другому не скажешь… Даже заполненные под завязку урны вызывали у нее умиление.

На секунду ей почудилось, что она видит подругу, стоящую у светофора и готовящуюся перейти улицу. Она даже ускорила шаг, чтобы подойти поближе и разглядеть наверняка, но в этот момент загорелся зеленый свет, и толпа пешеходов заслонила девушку, привлекшую ее внимание. Людская масса налетела на Веру подобно прибою, подхватила и потащила за собой. Людей было так много, как будто здесь, на этом переходе собралось все население Петроградского района, они все шли и шли, и поток разгоряченных человеческих тел никак не кончался. Со всех сторон Веру окружали незнакомые лица, пустые глаза, глядящие сквозь нее, лоснящиеся от пота плечи и руки. Чужие волосы скользили по ее щекам, назойливые ароматы туалетной воды и дезодорантов заставляли задыхаться, от гула чужих разговоров в полный голос закладывало уши. Когда же толпа, наконец, схлынула, девушка внезапно очутилась одна, растерянная, оглушенная, жадно хватающая ртом воздух, точно выброшенная из воды рыба.

Она остановилась, борясь с нахлынувшими эмоциями. Чувство нереальности происходящего налетело на нее с новой силой. Не удержавшись, она ухватилась за ближайший фонарный столб, перебирая по нему дрожащими пальцами. На ощупь тот казался вполне осязаемым, но Вере вдруг вспомнилось, насколько обманчивыми могут быть подобные ощущения. Ее снова охватила дрожь. Девушка отступила, усилием воли сдерживая вновь подступающую панику, и попыталась рассуждать логически.

"Так, спокойно. Только спокойно. Дыши глубже. Ничего страшного не происходит. Все чувства – это обман. Вопрос в том, насколько я готова в них поверить. Я верю, что этот столб сейчас стоит передо мной? Я верю. Я должна в это верить, я хочу в это верить! Я вижу, я слышу, я осязаю. Если захочу, то могу и лизнуть, но это будет слишком противно. Противно – это хорошо. Значит, столб реален. Будь я сумасшедшая, он наверняка показался бы мне конфеткой на палочке".

Она передернула плечами, независимо вскидывая голову. Нельзя сказать, чтобы эти рассуждения очень помогали, но Вера снова и снова прокручивала их в голове, пока и в самом деле не стало немного легче. Она еще чуть-чуть подержалась за столб, потом медленно отвела от него руки. Как ни странно, он при этом никуда не делся. Слегка приободрившись, девушка заметила мужчину, стоящего возле витрины с надписью "Мир света", он курил, равнодушно глядя перед собой, и время от времени сплевывал себе под ноги. На его светлой рубашке расплывались пятна пота, и Вера чуть сморщилась от терпкого, неприятного запаха. Однако в следующий момент она решительно развернулась в его сторону.

– Простите, вы не подскажете, въезд на Петроградку уже открыли?

Мужчина смерил ее отстраненным взглядом, немного подумал и, вынув сигарету изо рта, лениво процедил:

– Давно.

– Что давно? – не поняла девушка.

– Давно открыли.

– А… как давно?

– Дней пять, – с легким раздражением буркнул тот, туша сигарету об стену дома.

– А, – повторила Вера. – Спасибо.

– Пожалуйста.

– Простите, – спохватилась девушка. – А пожары? Что с пожарами?

Мужчина молчал так долго, что Вере показалось, будто он ее вовсе не расслышал. Наконец он как будто очнулся, с сомнением поглядел на девушку и что-то неразборчиво пробормотал.

– Извините, не расслышала, – Вера сосредоточенно свела брови.

– Тушат, говорю! – громко и отчетливо повторил мужчина. – Вы, девушка, откуда свалились?

"Хороший вопрос". Она вымученно улыбнулась в ответ, и ее собеседник, на лице которого наконец-то проступило что-то, напоминающее удивление, снова сплюнул на асфальт. Вокруг его стоптанных кроссовок уже образовалось целое скопление белых пятнышек, напоминающих созвездие Большой и Малой медведицы, сплетенных в дружеских объятьях. Вера мельком скользнула взглядом по плевкам, и они вдруг загадочно замерцали и исчезли, словно по ним прошлись мокрой тряпкой.

Девушка сделала шаг назад, прикрывая глаза ладонью.

"Ой, нет, только ни это… Опять начинается!"

В этот момент ее догнал Кирилл.

Налетев откуда-то сзади, темполог подхватил Веру под локоть и потащил за собой. От неожиданности она ойкнула, но тут же сама вцепилась в него, как утопающий в спасательный круг. Тот факт, что он был причиной всего происходящего (а в этом Вера не сомневалась – ведь странности, если не сказать хуже, начались именно с его появления), девушка склонна была ему простить, потому что только его присутствие до сих пор оставалось чем-то незыблемым в вывернутой наизнанку действительности, в хаотическом сплетении бреда и реальности. Даже если сам пришелец из другого мира с той же степенью вероятности мог являться частью бреда (такую мысль девушка вполне допускала), то, по крайней мере, эта часть отличалась постоянством и определенной логикой (в отличие от всего прочего). Появление Кирилла в этот критический момент стало для девушки чем-то вроде спасительного лекарства, если и не исцеляющего полностью, то, по крайней мере, дающего минутную передышку от мучений. Сказать, что она ему обрадовалась – значит, ни сказать ничего. За рубашку темполога Вера держалась как за единственную незыблемую опору в изменчивом мире.

– Это, правда, ты? – на всякий случай уточнила она, крепче сжимая пальцы.

– Я, я… – Кирилл, не обращая ни малейшего внимания на ее благодарный взгляд, продолжал тащить девушку по улице.

Она облегченно вздохнула, стараясь прижаться к нему потеснее. Ощущение теплого сильного тела рядом действовало на нее успокаивающе. В голове стало понемногу проясняться, она оглянулась и тут же взволнованно шепнула напарнику на ухо:

– Ты видишь, что происходит? Нет, ты это видишь?!

– Вижу.

– Господи! Такое впечатление, будто никто ничего не чувствует и не понимает…

– Не обращай внимания.

– Но… но как же? – она растерянно повернула голову. – Как же это?… Я не понимаю. Как это все может быть? Почему люди ведут себя так, словно ничего не происходит?

– Для них – вполне возможно так и есть.

– Но почему – для них?! – ее голос задрожал и сорвался.

Кирилл ласково взял ее за руку и попытался успокоить:

– Вера… Верочка, послушай. Ничего страшного не происходит. Пока не происходит, – поправился он, видя, как изумленно округлились серые глаза девушки. – И мы, и они ведем себя совершенно естественно – с учетом тех обстоятельств, в которых находимся. Просто сейчас из-за эффекта резонанса мы видим мир с иной точки зрения, нежели остальные люди, ты можешь видеть, а я чувствовать мельчайшие временные сдвиги, а большинство, ни их счастье – нет. Многие просто продолжают плыть в потоке своего привычного времени, даже если этот поток потечет по совершенно иному руслу или даже поворотится вспять. Некоторые, возможно, почувствуют при этом что-то неприятное, у кого-то обостряться хронические заболевания, кто-то сляжет с сильнейшей головной болью. И лишь единицы на самом деле ощутят изменения континуума и попытаются им противостоять, как это делаем ты да я…

Минуту или две Вера осмысливала услышанное, потом вздрогнула и снова прижалась к темпологу, спрятав лицо у него на плече.

– Кошмар, – пробормотала она еле слышно.

Кирилл провел ладонью по ее волосам и сочувственно похлопал напарницу по спине.

– Вера, нам пора. У нас еще есть шанс свести воздействие резонанса на нет. Сейчас положение стабилизировалось, помехи минимальны. Неизвестно, сколько продлиться такое состояние, поэтому нам нужно действовать. Ну же, давай, соберись. Ты же умница, ты сможешь…

Вера нехотя подняла голову и с усилием заставила себя поглядеть вперед. Как назло в тот же самый момент парочка молодых людей, идущих им навстречу, на ее глазах растворилась в воздухе – вместо них мимо торопливо прошествовал мужчина делового вида в очках с кожаным портфелем под мышкой, тем же манером выпрыгнувший из пустоты. Девушка судорожно вздохнула, и все ее усилия взять себя в руки немедленно пошли прахом.

Она зажмурилась и замотала головой.

– Я не могу… – голос прозвучал так жалобно, что ей стало стыдно. Из-под сомкнутых век потекли давно сдерживаемые слезы.

Кирилл не повел и бровью. Он по-прежнему обнимал ее, прижимая к себе, его пальцы ласково гладили девушку по мокрой щеке.

– Мы справимся, это я тебе обещаю. И не обращай внимания на то, что происходит вокруг. Если тебе так легче, держись за меня. Все будет хорошо. Ты мне веришь?

Она кивнула, ненавидя себя за слабость, и никак не в силах ее преодолеть. Слезы продолжали катиться у нее по лицу, и Кирилл с несвойственной ему деликатностью промокнул их рукавом рубашки.

– Ну, ну, Верочка, не раскисай, – мягко подбодрил он девушку. – Слышала такую песню "Наша служба и опасна, и трудна"? Это про нас, темпологов!

Вера, не удержавшись, хихикнула.

– Конечно, про нас, – повторил Кирилл, улыбаясь. – Никакая милиция, знаешь ли, не сталкивается с мультиплицированной событийностью, а для нас теперь это что-то вроде нормы жизни.

– С мульти… чем?

– Мультиплицированной событийностью. Темпологическое явление, описанное профессором Клеркотом. Я так понимаю, у вас об этом человеке и не слышали? Ну вот. А в нашем векторе это был один из крупнейших ученых с мировым именем, основоположник физики времени. В своем хрестоматийном труде… не буду говорить тебе название, ты вряд ли что-нибудь поймешь… в нем Клеркот упоминает о возможности расслоения временного потока, когда в сиюминутном настоящем с равной степенью вероятности проявляется множество вариантов одного и того же события. Я тебе об этом уже говорил. Такие события, в свою очередь, имеют под собой мультиплицированную казуальность… что ты смеешься?… и порождают следствия, не обусловленные принципом темпорального детерминизма… Вера, прекрати смеяться, я серьезно!

Девушка согласно закивала, зажимая рот ладонью, но справиться с неудержимым хохотом было, пожалуй, труднее, чем с недавними слезами. Тем более что темполог, с важным видом излагавший научную теорию времени, при этом сам едва сдерживал улыбку, а в глазах его плясали хитрые огоньки. Эти пространные речи, как и последующее демонстративное и громогласное возмущение имели под собой одну лишь цель – успокоить и развеселить Веру, и девушка это прекрасно понимала. В глубине души она признавала, что срыв как таковой мало ее волновал, куда неприятней было то, что он случился в присутствии Кирилла.

Вера бросила на напарника быстрый взгляд и тотчас отвела глаза. Он все еще посмеивался. Потом его лицо из насмешливого стало серьезным.

– Знаешь, – поговорил он без улыбки, – когда ты убежала, я заметил интересную вещь. Узлы помех перестали перемещаться по осям вектора и сконцентрировались вокруг одной из них. Возможно, твое действие, направленное действие явилось тому причиной. Уходя, ты словно сделала выбор, и события стали развиваться в заданном этим выбором направлении. Если это действительно так, не исключено, что мы может каким-то образом влиять на хроносдвиги или хотя бы рассчитать удобную для нас последовательность.

– Ладно, – после небольшой паузы согласилась девушка. Она мало, что поняла из того, что он сказал, но уточнять и переспрашивать не хотела. Аккуратно проведя пальцами по векам, Вера с несколько нарочитой бодростью произнесла. – Так что у нас на повестке дня?

Кирилл взлохматил волосы.

– Попробуем отыскать твои часы, раз уж они или что-то очень на них похожее действительно существует. Для нас это маленькая, но все же зацепка. Ты как?

– Нормально, – девушка пожала плечами.

– Тогда поторопимся. Надо бы отойти подальше от эпицентра, и потом неплохо… да и еще… – конца фразы Вера не расслышала, потому что темполог, неразборчиво бормоча себе под нос, снова потянул ее за собой, в один момент развив такую скорость, что девушка еле успевала переставлять ноги.

Бодро пробежав два квартала, Кирилл внезапно остановился, развернулся и, не выпуская Вериной руки, нырнул в сумрачный зев подворотни, прикрытый замызганной решеткой. Там под прикрытием помойного бачка он развернул объемную карту города на дисплее МК.

– Вот, – покрутив виртуальное колесико настройки, темполог ткнул стилосом в слабо мерцающую точку. – Что это за место?

Вера, все это время, пока он настраивал изображение, пытавшаяся отдышаться, только устало махнула рукой.

– Фух!… Погоди… сейчас… – выдавила она, наконец, с трудом переводя дыхание.

– Смотри внимательней.

Девушка послушно склонилась над картой и тщательно изучила предполагаемый район поисков.

– Не знаю, не уверена, – с сомнением протянула она. – Изображение очень нечеткое. И дергается… Ты можешь что-нибудь сделать?

– Я и так делаю все возможное, – огрызнулся темполог, с ловкостью опытного жонглера перегоняя по экрану кубики фильтров. – Очень много посторонних шумов… Смотри, так лучше?

На взгляд Веры все его манипуляции качества картинке не прибавили, но высказывать мнение вслух она не стала. Вместо этого пригнула голову ниже, ощущая кожей идущее от экрана тепло, и попыталась хоть что-нибудь разобрать сквозь бело-голубые и фиолетовые разводы, скачущие по голограмме. Ей невольно представилась гадалка, с выпученными от напряжения глазами колдующая над хрустальным шаром, и девушка поспешно закусила губу. Навязчивый образ, поселившись в мозгу, никак не хотел оттуда убираться. Еще немного, и она сама почувствовала острейшее желание поворожить над дисплеем и замогильным голосом затянуть что-то вроде: "Ви-и-ижу, ви-и-ижу брюнета вечерней порой…".

И вот странность! Вера вдруг с такой небывалой ясностью узрела помянутого в шутку брюнета, что по спине пробежал холодок. Хуже того – она не только узрела, но и ощутила его присутствие всеми органами чувств, всеми нервами, всем солнечным сплетением, как будто он и в самом деле стоял рядом. Совсем близко, ближе, чем Кирилл… за самым ее плечом, жарко дыша ей в затылок…

Девушка порывисто обернулась, испуганно втягивая голову в плечи, но никого за спиной не обнаружила.

– Что? Опять видения? – Кирилл, не мигая, смотрел на нее желтыми тигриными глазами.

– Н-нет, – пожалуй, на видение это мало походило. – Так, померещилось… А знаешь, это ведь похоже на стадион! – Она ткнула пальцем в голограмму. – Ну, точно стадион, а рядом – собор. А это, наверное, "Юбилейный"… какой-то он у тебя кривой… Ну, конечно! Мы там сегодня проезжали! А вот Тучков мост. И что же получается? Стадион-собор-дворец – это треугольник. А что у нас в центре? – озадачилась Вера.

– Что? – мрачно переспросил темполог.

Девушка дернула себя за прядь.

– Метро… – задумчиво предположила она.

– Метро? – с отвращением повторил темполог.

– Метро, – кивнула Вера.

Она почти привыкла к тому, что при этом слове ее напарник впадает в меланхолию; но сейчас на физиономии Кирилла промелькнула такой набор негативных эмоций, что ей стало не по себе. Речь уже не шла о преодолении внутреннего комплекса, нет, все было гораздо серьезней.

– Ты уверен, что у тебя все же нет клаустрофобии? – без особой надежды на внятный ответ поинтересовалась Вера.

Как она и предполагала, темполог не удостоил ее даже словом – вместо этого он согнулся, касаясь руками земли, и принялся усиленно принюхиваться. Вера терпеливо ожидала рядом.

– Пора! – Кирилл, как заправская ищейка, взявшая след, рванул в места в карьер, на ходу сворачивая свой МК. Они вылетели из подворотни и понеслись как угорелые.

Чтобы добраться до нужной станции метро, особого труда не требовалось – достаточно было пересечь Петроградский остров из конца в конец по прямой линии Большого проспекта. В иное время на это требовалось не более получаса быстрым ходом. Но сейчас была совершенно иная ситуация – прежде всего потому, что такие понятия как "полчаса" или "час" утратили свое значение. Они могли оказаться у стадиона ровно через минуту, а могли и через день, неделю или месяц – кто знает?

– Смотри в оба! – отрывисто предупредил девушку темполог, и она послушно смотрела.

Это была самый странный проход по городу в Вериной жизни. Странность заключалась ни в том, что люди, которые им встречались, вдруг начинали исчезать без всякой причины, а на их месте немедленно возникали другие. К этому девушка худо-бедно притерпелась. Время от времени, если удавалось сконцентрироваться, она даже могла отсекать такие моменты – и тогда исчезнувшие возвращались из небытия, как ни в чем не бывало продолжая идти своим ходом. Но пространство не подчинялось ее воздействию. Каждой клеточкой, каждым напряженным нервом Вера чувствовала, как оно трещит и мнется, точно лист плотной бумаги. Она слышала, как звенят от напряжения его невидимые тяжи, видела хрустальную рябь временных сдвигов, пробегавшую между домов, а иногда – и прямо через дома. Случалось так, что половина здания вдруг выдвигалась прямо на проезжую часть, а внутри его продолжалась обычная жизнь: кто-то спал, кто-то сидел за компьютером или смотрел телевизор, кто-то разговаривал по телефону, а немолодой пузатый мужчина, ничуть не беспокоясь, с удовольствием принимал душ.

Видеть такое, осознавая полную неестественность происходящего, было мучительно. Но Кирилл оказался прав, и ко всему можно было привыкнуть. К тому же, чем дальше они уходили от "Ротонды", тем слабее становились хронопомехи. Очень скоро Вера почти перестала их замечать, сосредоточив свое внимание лишь на том, чтобы придерживаться нужного направления. Пару раз временные завихрения разворачивали их в противоположную сторону, единожды девушка обнаружила, что они неизвестно как очутились возле Александровского парка, который должен был остаться слева от них. К счастью, непоправимого не происходило, и молодым людям всякий раз удавалось вернуться на заданный курс.

Они добежали до перекрестка, за которым уже виднелись круглые стены стадиона "Петровский" с торчащими рогами огромных софитов. Над полукруглой крышей подземного перехода смутно обозначилась синяя буква "М", еле поглядывающая за позолоченной главкой стоящей тут же новенькой часовни.

Кирилл затормозил так резко, что подошвы сандалий заскрипели по асфальту. Одновременно Вера услышала знакомый перезвон и увидела в воздухе тонкую рябь, словно ветер гнал над проспектом прозрачную вуаль. Они остановились, пережидая. Помеха была такой слабой, что пространство почти не искажалось, только солнечные лучи, проходя сквозь нее, высвечивали неясные картины, похожие на отражения в темном зеркале. Помеха прошла совсем близко от них, при желании ее можно было коснуться рукой. Дойдя до перекрестка, она рассекла надвое длинный белый лимузин с цветами и лентами на капоте, тренькнула и рассыпалась серебристым дождем. Почти сразу исчез и автомобиль, но за одну долгую секунду до этого Вера поймала взгляд сидящей в нем Юлианы. Подруга, почти утонувшая в облаке пышных белых юбок и роскошной фаты, махнула девушке букетом, губы ее шевельнулись, и в тот же момент ее всосала невидимая воронка.

Темполог дернул напарницу за локоть, увлекая ее в подземный переход. Они влетели в вестибюль станции, на глазах у изумленной дежурной перемахнули турникет (Вера не успела и пискнуть, как напарник играючи перебросил ее и перескочил сам) и понеслись вниз по эскалатору. Вслед им донесся быстро затихающий вопль, и воцарилась тишина, нарушаемая лишь ровным гудением работающего механизма и грохотом их собственных прыжков по ступенькам.

Эскалатор оказался пуст, пустой была и длинная полутемная платформа.

Кирилл и Вера быстро прошли из конца в конец: темполог шумно вынюхивал, девушка беспрестанно оглядывалась. Но вокруг и вправду никого не было, ни единого человека – ни пассажиров, ни служащих. Легкий сквозняк волок по перрону мятую газету, ровно мигали оранжевые цифры электронных часов, тускло отсвечивали металлические плафоны больших квадратных светильников. Послышался нарастающий гул и долгий пронзительный гудок, и с правой стороны, не останавливаясь, пронеслась пустая электричка.

– И что теперь? – Вера отбросила упавшие на лицо волосы.

– Не знаю, – буркнул темполог.

Девушка изумленно вскинула брови.

– Ты? И чего-то не знаешь? Не верю.

– Уж поверь! – Кирилл с тяжелым вздохом рухнул на мраморную лавку и потер лицо руками. – Я вообще не понимаю, как музейный экспонат мог оказаться в этом подземелье. Не понимаю. Ты, наверное, плохо разглядела карту…

– Наверное, – равнодушно отозвалась девушка, садясь рядом. Болезненно сморщившись, она сняла босоножки и вытянула ноги, с удовольствием прижимая горящие ступни к прохладной поверхности пола. Уж чем-чем, а бегом на длинные дистанции она никогда не увлекалась. Если бы раньше кто-то ей сказал, что придется участвовать в марафонском забеге по центру города… Ох, нелегкое это дело – спасать миры! Вера еще немного покряхтела, разминая сведенные мышцы, а потом неожиданно произнесла. – Ты, знаешь, тут ведь есть и второй уровень…

– Что? – Темполог дернулся как ужаленный.

– Да, прямо под нами.

Девушка с трудом приподнялась, опираясь на сидение коленями. Лавки на станции располагались кругами, в центре каждого было большое сквозное отверстие, открывающее вид на нижнюю платформу, а окружающие его перила служили одновременно и спинками сидений. Навалившись на них грудью, Вера свесила голову вниз. Под ней в обе стороны текла людская река.

– Смотри-ка, а там народ ходит, – невнятно пробормотала девушка, нагибаясь еще ниже. У нее мелькнула провокационная мысль, как было бы забавно сейчас свалиться кому-нибудь на голову… Впрочем, трезвомыслящая часть ее сознания резко заявила, что ничего забавного в этом нет, и потребовала немедленно прекратить пустое ребячество. Выпрямившись, Вера подождала, пока разойдутся круги перед глазами, и предложила. – Сходим, проверим?

Темполог метнул на нее гневный взгляд.

– Ладно, – удивляясь себе, проронила девушка. – Я могу и одна сходить.

И она встала, рассчитывая, что он пойдет за ней. Кирилл даже не пошевелился.

Конечно, это было глупостью. Нелепо предполагать, что украденный из Кунсткамеры экспонат теперь является частью интерьера станции. Что им вообще делать в подземке? Но даже если допустить, что они каким-то образом оказались здесь, вряд ли похититель выставил их на всеобщее обозрение. Скорей всего, они пылятся в каком-нибудь из подсобных помещений… если их уже не пустили на металлолом – с несвойственным ей скептицизмом девушка почти готова была в такое поверить. И ради чего, спрашивается, нужно было сюда мчаться сломя голову? Ради призрака, ради обманки. Помешательство какое-то, ей-богу…

Как же определить, что является нормальным, а что бредовым в такой запутанной ситуации? Как понять, где мираж, а где реальность?

Да, в общем-то, никак. Если бы Вера всегда слушалась голоса разума, то сдала бы Кирилла соответствующим органам сразу, как только он возник в бабушкиной кухне. А поскольку этого все-таки не произошло, то и говорить не о чем. Возможно, именно тогда она сделала свой первый шаг к сумасшествию, и все ее последующие метания шли оттого, что к миру безумия она пыталась подойти со своей привычной логикой. Вот уж чего делать не следовало! Мир безумия не подчиняется логике, в нем задействована особая связь вещей и явлений и своя таинственная, уникальная и необъяснимая целевая программа…

Вера вдруг задохнулась от неожиданной пришедшей в голову мысли и тут же восторженно улыбнулась в пустоту. На нее снизошло вдохновение.

Не нужно пытаться что-либо понять или искать что-то конкретное, и уж тем более не стоит подгонять происходящее под привычные обывательские представления о нормальном. Главное – не сопротивляться ему, и все будет хорошо. Надо лишь позволить увлечь себя в мир фантастических видений, вывернутого времени, перекрученного пространства – в мир, подчиняющийся загадочным законам мистического бытия…

Все сомнения как рукой сняло

Вера сделала шаг к неработающему эскалатору, ведущему вниз, но тотчас же вернулась обратно к лавке и выглянула на нижний ярус. Прямо под отверстием стояла Юлька – загорелая, с новой прической, в легком брючном костюме цвета фуксии, с букетом ирисов в руке – и весьма эмоционально говорила по мобильному телефону. Почувствовав на себе Верин взгляд, она подняла голову и, не прекращая разговора, приглашающе взмахнула ирисами. Вера видела, как шевелятся ее ярко накрашенные губы, как подруга хмурится, энергично встряхивает волосами, словно норовистая лошадь – гривой, и нетерпеливо постукивает носком туфли по мраморному полу. Но ни единого звука снизу до нее не долетало, и гулкую тишину станции по-прежнему нарушало лишь недовольное фырканье Кирилла.

– Пошли… – Девушка соскользнула с лавки, на ходу хватая напарника за рукав.

– Шссс, – искренне ответил он.

Вера сбежала по ступенькам, увлекая за собой темполога, и заозиралась.

В отличие от виденного ранее нижняя платформа поражала своей пустотой, если не сказать запущенностью. Создавалось впечатление, что по ней уже давно никто не ходил: пол затянуло ровным слоем пыли, половина светильников не горела, оставшиеся еле освещали потемневшие стены. Желто-красная мозаика в конце зала поблекла и местами осыпалась. Было слышно, как где-то в туннеле капает вода.

Кирилл безостановочно озирался, широко раздувая ноздри.

– Пойдем-ка отсюда, – наконец произнес он, стиснув Верино плечо. – Чувствуешь, чем пахнет?

– Тухлыми яйцами? – предположила та, выворачиваясь. Кажется, что-то подобное и вправду носилось в затхлом воздухе, но девушка почти не обращала на это внимания. Краем глаза она уловила какое-то движение на краю платформы, на мгновение там как будто мелькнуло яркое розовое пятно, и, не слушая больше темполога, настойчиво уговаривавшего ее немедленно убраться отсюда, девушка решительно устремилась в ту сторону. От мозаики с шорохом отделилось и упало на пол еще несколько кусочком. Поднятая ими пыль невесомым облачком проплыла пару метров и рассеялась. Одновременно Вера снова увидела подругу, расхаживающую взад-вперед по платформе и точно кого-то поджидающую.

– Эй, сюда! – не сводя глаз от не замечающей ее Юлианы, девушка торопливо замахала Кириллу, подзывая его к себе.

Помедлив, тот неохотно приблизился.

– Ты ее видишь? – теперь Вера не решалась даже моргнуть, чтобы не спугнуть обманчивое видение.

– Кого?

– Юльку.

– Здесь никого нет.

– Есть, есть… Нюхай внимательней!

Из туннеля с гулом и свистом вылетел поезд и затормозил у платформы. Толпа выплеснулась из вагонов и потянулась к выходу, будто не замечая хрустевшего под ногами мусора. Юлька вошла в опустевший вагон и села, доставая из сумки глянцевый журнал. Веру, рванувшуюся было за ней, перехватил Кирилл. Девушка взвизгнула и зашкрябала подошвами по полу, пытаясь вырваться.

– Прекрати! – Темполог встряхнул ее так, что зубы клацнули. – Вера, возьми себя в руки!

– Пусти меня! – взвыла в ответ девушка. – Она же сейчас уедет!

– Кто она?! Никого же нет!

– А я говорю, есть! Там поезд и Юлька… да убери ты руки!

Не обращая внимания на Верины вопли, Кирилл неумолимо тащил ее к лестнице, ведущей на верхнюю платформу. "Осторожно, двери закрываются" – прозвучало по вагонам. Створки одновременно сомкнулись, и поезд начал плавно набирать ход.

Вера обмякла, перестав сопротивляться.

– Ну вот, упустили… – надулась она, обреченно провожая взглядом последние вагоны.

– Нечего там было упускать, – отрезал темполог.

– Но Юлька…

– Вера, опомнись! Это только видения. Нельзя на них всецело полагаться.

– Почему?

Кирилл оскалился:

– Потому что это обман!

– Ну, нет! Я уверена, они что-то значат!

– Мой тебе совет – постарайся впредь не обращать на них внимания.

Девушка сердито поджала губы. Захотелось напомнить кое-кому, что не так давно этот кое-кто сам просил и даже требовал подробных описаний того, что она видит. Тогда он надеялся с помощью ее видений что-то понять об изменяющемся времени. А теперь, понимаете ли, ей не следует обращать на них внимания! Странные методы применяются в науке темпологии – очень уж противоречивые.

– Пошли отсюда! – заторопил ее напарник. – Мне здесь не нравится.

– Удивил, – с надутым видом буркнула Вера.

За ее спиной негромко хлопнула обшарпанная дверь служебного помещения. Оттуда вышел человек в синей спецовке с ядовито-желтой полосой и надписью "Метро" и, приволакивая ноги, поплелся вдоль платформы, толкая перед собой механический полотер. За ним тянулась широкая, влажная, быстро исчезающая полоса.

Девушка не сводила с него глаз, щурясь, как кошка на долгожданную добычу.

– Вот оно… – она нервно облизнула пересохшие губы. Мужчина с полотером прошел мимо, и теперь Вера могла разглядеть его во всех подробностях. Сутулая фигура, руки тощие как лапки цыпленка, темные редкие волосы с отчетливой плешью, бегающий взгляд и выражение унылой обреченности на маленьком сморщенном личике, такое знакомое и такое обманчивое. – Господи, ну наконец-то!

Уборщик втянул голову в плечи и зашаркал еще сильней.

Девушка опомнилась.

– Стой! Стой, подожди!

– Что опять? – Кирилл приостановился, не скрывая раздражения.

– Я не тебе… – отмахнулась она.

– Вера!!

Голос напарника напоминал львиный рев, но она не повела и бровью. Наконец-то все встало на свои места. Часы, метро, явление Юльки – это были звенья одной цепи, и вот еще одно – бредет с полотером прямо у нее под носом.

– Да как ты не понимаешь – это же он! – глаза девушки горели фанатичным огнем, щеки, еще недавно такие бледные, пылали румянцем. – Это же Рукс, Руслик Чернявин! Тот, про которого я говорила. Это он спер часы…

– Вера-а! Ты… – темполог осекся.

Девушка схватила его за запястье, ее пальцы впились в него, оставляя на коже красные следы. Она смотрела сквозь Кирилла, ее зрачки то сужались, то расширялись во всю радужку и меленько дрожали. Секунда, и по лицу Веры пробежала судорога, потом еще одна. Мужчину как будто ударило током, по телу начал расползаться неприятный холодок, а от ледяных Вериных рук пробежала волна колючих мурашек. Кирилл отшатнулся и зарычал, волосы у него встали дыбом, и почти сразу Вера его отпустила и тоже отступила, встряхиваясь, как собака после купания.

– Что, и теперь не видишь? – неуверенно спросила она.

Ответом ей был еще один сердитый рык. Руслан Чернявин, дойдя до противоположного конца станции, развернулся и теперь двигался в обратную сторону.

– Эй, Руск! – взмахнув рукой, девушка решительно направилась к нему.

Тот замер и съежился за полотером, словно неверный муж, застуканный на месте адюльтера.

– Руслан, это же я! – дружелюбно улыбнулась Вера, раскрывая давнему знакомому объятия и на всякий случай ускоряя шаг.

– Верка, ты, что ли? – недоверчиво прищурился тот.

– Я!

Правый глаз Чернявина, как всегда в минуты сильного волнения, съехал к переносице, левый продолжал с подозрением сверлить приближающуюся девушку.

– Ну, привет… – наконец пробормотал он.

– Здравствуй, Руск.

Чернявин перевел взгляд на неподвижно стоящего Кирилла, разом сбледнул и вдруг испуганным зайцем сорвался с места, гулко загромыхав по полу подошвами тяжелых ботинок.

– Стой! – завопила Вера, бросаясь вдогонку.

Но ее уже опередили. Коротко рявкнув, Кирилл прыгнул вперед и несколькими гигантскими скачками догнал удирающую жертву, опрокинул на пол и навалился сверху, вцепившись уборщику в горло. Подбежавшая девушка схватила напарника за запястья, пытаясь ослабить хватку. Чернявин хрипел и задыхался, но, воспользовавшись вмешательством Веры, тут же попытался вывернуться.

– Быстро говори, где часы? – Та со злостью тряхнула его за плечо.

– Я ничего не знаю, отстань от меня!

– Говори, или он тебя придушит!

– Какие часы, что вам от меня нужно?

– Часы, которые ты стащил из Кунсткамеры и пытался продать Юльке. Ну! Говори, где они?!

– Не знаю ни про какие часы…

Вера яростно закусила губу. Темполог наклонился и негромко, но внушительно рыкнул Чернявину в лицо.

– Охрана! – взвизгнул тот и немедленно почувствовал, как на горле сжимаются железные пальцы.- Ладно, ладно… Хорошо. Я скажу, только убери этого психа!

– Говори! – приказала Вера.

– Я тут не при чем! Меня попросили. Я не хотел… Я ничего не крал…

– Куда ты дел часы?

– Я не вор… – жалобно проныл Руслан. – Я не нарочно. Костян, гнида, меня подставил, он и его френд. Знал, где я работаю, и сам попросил принести часы, еще так подробно их описал… А потом ни копейки не дал, гад, сука неблагодарная! А меня из-за него с работы выгнали…

– Какой Костян? – прошептала Вера, холодея от внезапного предчувствия.

– Какой, какой… Водлянов, скотина! Главный спец по антиквариату, Юлька его хорошо знает. И главное, ведь сам, сам меня просил: принеси, говорит, часы, они в запасниках хранятся, их, говорит, все равно никто не хватится. Я думал, он хоть денег даст, а он – хрен с маслом…

– Ты отдал часы Водлянову?

Руслан смущенно заерзал, еще сильнее кося правым глазом. Левый забегал из стороны в сторону, избегая встречи с бледным Вериным лицом.

– Ну… не совсем… Я ему их принес, как велено было, домой принес, он их взял, поковырялся в футляре, потом сходил с ними куда-то, а когда вернулся, отдал часы мне и сказал нести обратно.

– Обратно в музей?

– Ну да.

– И ты отнес?

– Чего я, лох, что ли, какой? Очень мне надо было их возвращать! А если бы меня с ними застукали? Паника бы поднялась… С работы меня, конечно, вытурили, но хоть в милицию не заявили, потому что доказательств никаких. А часы я по частям распродал, кому что удалось впихнуть. Они ж все равно сломаны были, а так хоть футляр взяли, подставку бронзовую, циферблат со стрелками… Корпус только остался, здесь в подсобке. Будете брать?

Вера молча разглядывала свои ладони – они были ледяными и ощутимо дрожали.

– Так чего? – переспросил Чернявин, удивленный этим внезапным молчанием. – Часы нести? Там, правда, немного осталось…

– Зачем, – перебила его девушка, – зачем Константину понадобились эти часы?

– Да не знаю я… Кажется, он что-то в них искал.

– Что?

– Ну да, наверное. Щупал там, стучал, иголкой ковырялся. Слушай, Верка, скажи своему френду, чтобы с меня слез. Тяжело же!

Кирилл предупреждающе зарычал, а Вера пропустила просьбу мимо ушей. Машинально погладив темполога по макушке (тот сразу расслабился и довольно заурчал), она поднялась и стала отряхивать сарафан. Следом за ней встал на ноги и Кирилл. Звериная муть постепенно схлынула из его глаз, взор обрел прежнюю ясность, а губы скривились в язвительной усмешке.

– К Водлянову? – как ни в чем не бывало осведомился он у девушки.

Та медленно кивнула.

– Я не понимаю… – ее голос звучал так тихо, что темполог едва мог понять, что она говорит. – Почему он даже не упомянул о часах? Для чего они ему понадобились? Что он в них искал?

Кирилл хмыкнул. У него сложилось четкое представление о причинах подобного интереса, и предмет поисков консультанта-искусствоведа не вызывал сомнений. Похоже, Водлянову об этой истории было известно гораздо больше, чем он пожелал сообщить молодым людям, но вот насколько он сам оказался в ней замешан – это еще предстояло выяснить. Но высказывать все это вслух темполог не стал, дипломатично уклонившись от ответа. Собственно, он подозревал, что ответ, как таковой, был Вере не нужен, ее мучило совсем другое, в чем, возможно, она не хотела себе признаваться. Нужно было дать ей время поразмыслить и самой сделать очевидные выводы…

К сожалению, времени у них практически не оставалось.

– Я так думаю, – нерешительно заметил с пола Чернявин (он не рискнул встать, продолжая испуганно косить на молодых людей снизу). – Костян не для себя их брал. Ну, в смысле, они не ему нужны были, а френду его.

– Какому френду? – в один голос произнесли Вера с Кириллом.

– Не знаю. Я его только потом заметил, когда уходил уже – он за стеллажами сидел. Тихо сидел, как мышка. Старик какой-то, черный, носатый, седой весь. На кавказца похож…

Без лишних слов темполог взял девушку за руку и потянул к выходу.

– Эй, вы куда? – растерянно прокричал им вслед Чернявин.

Ни один из них даже не оглянулся.

За спинами молодых людей послышались глухие хлопки – это начала обваливаться отсыревшая штукатурка. Запах сероводорода усилился, в туннелях подозрительно заклокотало. Уже не раздумывая, Кирилл и Вера выскочили на верхнюю платформу и бегом бросились к эскалатору.

Ребристые ступени медленно ползли, с натужным скрежетом. На середине пути эскалатор содрогнулся всеми частями и остановился. В его недрах что-то угрожающе грохнуло, послышался громкий стук, сильно отдающий в ноги. Светильники испуганно замигали, толстые матовые стекла плафонов, дребезжа, покрылись сетью трещин. С сухим треском лопались лампочки.

Снизу пахнуло вонючей сыростью – оглянувшись, Вера заметила, как на нижние ступеньки накатывает грязно-серая пленка прорвавшейся откуда-то воды. Белый свод над их головами расцветился быстро расползающимися ржавыми пятнами. Поднимая брызги, с платформы выбежала группа ремонтников в ярко-оранжевых жилетах и, перепрыгивая через три ступеньки, помчалась вверх. В глубине станции раздалось унылое завывание сирен, и из вестибюля отозвался звонок – пронзительно и тревожно.

Молодые люди соскочили со ступеней и подбежали к выходу. Им в лицо ударил сквозняк, бешено рвущий двери. Возле них метались два милиционера и дежурная с белым, как простыня лицом – охранники ловили створки и держали их, пока женщина дрожащими руками защелкивала замок. Проскочившим мимо Кириллу и Вере она растерянно бросила:

– Куда?… Мы закрываемся! – и взмахнула руками, еле увернувшись от отлетевшей двери. Ее голос утонул в завывании ветра.

Над островом сгущалась тьма. Небо, окрашенное в черно-фиолетовый цвет, опустилось так низко, что, казалось, вот-вот должно было окончательно расплющить остров со всеми его старыми домами, деревьями, вывесками и автомобилями, запрудившими перекресток. Одна лишь призрачная громада собора не желала сдаваться стихии, упрямо подпирая нависшие тучи слабо мерцающими главками.

Резкие порывы ветра гнули деревья и раскачивали рекламные щиты. Хватая воздух пересохшим ртом, Вера изо всех сил цеплялась за Кирилла. Ветер рвал на них одежду, рубашка темполога лишилась последних пуговиц.

– Сюда! – прокричала девушка и, не услышав сама себя, потянула напарника в сторону огороженного сквера. Они побежали по усыпанной гравием дорожке, прикрывая лица от летящей навстречу, смешанной с мусором колючей пыли. Над их головами отчаянно скрипели старые тополя, роняя вниз обломанные ветки.

У собора Вера попыталась притормозить.

– Мы так далеко не уйдем… надо переждать! – но темполог, не выпуская ее руки, продолжал упрямо тянуть дальше. Они пересекли забитую машинами улицу и свернули налево, укрываясь от сбивающих с ног порывов ветра. За ними, грохоча, обрушилась на асфальт ярко-красная вывеска с надписью "Мясо".

Вера, изнемогая, прислонилась к стене. Никогда раньше девушка не оказывалась в эпицентре бури, и теперь ее охватило глубокое волнение, смешанное с мистическим ужасом и робким восторгом. Ей почудилось, что воздушные струи сейчас подхватят ее и потащат за собой, словно тряпичную куклу, она уже не чувствовала под собой опоры, как будто ураган не только сносил вывески и выворачивал деревья, но и саму землю растирал в порошок. Ей вдруг захотелось шагнуть вперед, без сопротивления отдаться на волю ветра – желание было таким острым, что она с трудом его подавила и только крепче стиснула пальцы на опоре водосточной трубы.

Напарник куда-то исчез, и Вера повернула голову, пытаясь разглядеть его сквозь белые завихрения пыли. Волосы лезли ей в лицо, из глаз непрерывно текли слезы, выдуваемые ветром.

Сквозь шум и завывания послышались кудахтающие звуки, из-за угла с надсадным тарахтением выскочил старый обшарпанный мотоцикл, натужно хлопая и содрогаясь всеми частями, затормозил рядом с девушкой.

За рулем сидел темполог.

– Откуда… – Вера не договорила, задохнувшись от ударившего в лицо ветра, и только потом заметила торчащий из замка зажигания универсальный стержень. Кирилл шевельнул губами, кивком указывая на сидение за собой, подождал, пока она вскарабкается сзади, и дал по газам. Девушка прижалась к спине напарника, обхватив его обеими руками.

– Давай прямо! – крикнула она ему в ухо. Кирилл молча кивнул, закладывая резкий вираж.

Теперь ветер, казалось, обрушился на них с удвоенной силой. Мотоцикл вихлял, задевая автомобили, припаркованные по обе стороны улицы, темполог с трудом удерживал руль в нужном положении.

Вера, смаргивая, выглянула из-за его плеча.

– Теперь налево!

Они проскочили грязный переулок с размалеванными граффити стенами домов. По земле, громыхая, перекатывалась лента сорванной вывески. Под колесами мотоцикла захрустело битое стекло.

– Направо!

Она еле удерживалась, чтобы не завизжать во весь голос. Опасная гонка, бьющие в лицо воздушные потоки, заносы на поворотах, от которых сердце уходило в пятки, хлопанье сорванных с петель оконных рам над головой, сыплющиеся вниз осколки, напряженное тело темполога, к которому девушка прижималась, как младенец к любящей матери – все это против воли вызывало в Вере дикий восторженный порыв. Безостановочное движение опьяняло, кружило голову, заставляя позабыть обо всем. Она уже наслаждалась происходящим, и неизбежный страх, как острая приправа, делал наслаждение еще более пронзительным.

Проезд сузился, автомобили выстроились на нем в три, а местами и в четыре ряда. Некоторые из них были оставлены поперек улицы с открытыми дверьми, точно владельцы в панике убегали прочь. По крышам, капотам, лобовым стеклам словно град стучали обломки кирпичей и штукатурки, сыплющиеся с фасадов.

Вильнув, мотоцикл выехал на тротуар и помчался дальше, подпрыгивая на колдобинах. У высокого кирпичного дома с большими полукруглыми окнами первого этажа молодых людей чуть ни сбило полуоторванной ставней, болтающейся на одной петле. Еле увернувшись, они сразу угодили в затор, образованный сгрудившимися у выезда на проспект машинами.

Мотоцикл яростно взревел, перекрывая вой ветра, и встал на дыбы, точно рвущаяся из упряжи лошадь. Вера взвизгнула, повиснув на плечах у темполога, и тут же прокричала:

– Давай налево через переулок!

Они повернули и оказались в царстве хаоса. Короткий и грязный переулок, со всех сторон стиснутый облупленными, покрытыми копотью домами, был похож на тесную клетку, в который стонал и бился, стремясь вырваться на волю, озверевший ветер. Тучи песка закручивались длинными узкими смерчами и почти сразу осыпались, наткнувшись на стены домов. Разглядеть что-либо в этом кипящем пыльном водовороте не представлялось возможным.

– Держись! – крикнул темполог.

Мотоцикл словно наткнулся на невидимую преграду и пошел юзом. Напарников тряхнуло и припечатало о стену. Оглушенная Вера сползла на грязный асфальт, обеими руками хватаясь за ушибленный бок.

Из темного тупика между домами им наперерез метнулись две скрюченные тени. Кирилл не успел обернуться, как ему на голову обрушился кусок арматуры. В последний момент звериная реакция помогла темпологу увернуться – удар пришелся вскользь по лопатке. Коротко мяукнув, мужчина развернулся и прыгнул на обидчика между тем как второй нападавший, пригнувшись, навалился на него всем телом, обхватывая за пояс. Сцепившись, все трое рухнули на землю.

Хватаясь за шершавую облицовку, Вера с трудом поднялась на ноги. Пыльные завихрения не давали разглядеть, что происходит. Она видела лишь неясные силуэты, возящиеся на асфальте, слышала ругань и кряхтение, а еще знакомый воинственный рык. Кажется, у Кирилла дела шли неплохо – несмотря на численное преимущество, нападавшие не могли с ним справиться. Один уже отползал в сторону, стеная и держась за живот, другой, придавленный темпологом, орал и беспорядочно сучил конечностями. Кирилл с утробным рычанием яростно трепал его зубами за ухо. Опрокинутый мотоцикл валялся здесь же, у стены, дерущиеся то и дело задевали его ногами. Рядом со звоном перекатывался брошенный кусок железной трубы.

Еще плохо соображая, девушка подобрала его и, пошатываясь, направилась к сцепившимся мужчинам. На пути у нее оказался поверженный противник, не заметив Веры, он уткнулся ей в ноги. Она замахнулась трубой, но, перехватив его взгляд, опустила руку – он таращился на нее из-под надвинутого на лоб капюшона ветровки, испуганно и злобно. На вид ему было не больше восемнадцати, чрезмерно вытянувшийся, худой как щепка пацан с длинными, нескладными конечностями, болтающимися будто на шарнирах. Глаза у него были светлые, почти белые, зрачки сильно расширены, взгляд плавающий. Весь его вид вызывал у девушки омерзение и презрительную жалость. Неосознанно он уцепился за Верину юбку, пытаясь подняться, и она брезгливо его оттолкнула.

В тот же миг сильный удар сзади опрокинул ее на землю. Третий из нападавших, до этого момента никем не замеченный, выступил вперед, подхватывая выпавшую из Вериных рук железку. Девушка уперлась ладонями в асфальт, и он добавил ей ногой под ребра.

От боли перехватило дыхание, рот наполнился кислой слюной. Она сипло раскашлялась, глотая песок вместе с воздухом. Под рукой оказался обломок кирпича, и Вера наугад швырнула его в нападавшего. Тот вздрогнул, оборачиваясь, и его самого сбило с ног взвившееся в длинном прыжке тело темполога. Парень ударился затылком о поребрик и отключился. Второй нападавший, не вставая с земли, выхватил из кармана нож и описал им широкий полукруг, чиркнув Кириллу по щиколотке. С яростным шипением мужчина перехватил тощую ручонку и несколько раз с силой ударил ею об асфальт. Нож выпал из ослабевших пальцев. Темполог отпихнул его кончиком сандалии и, без всякого сострадания подхватив скулящего парня за шиворот, треснул его о каменную опору при выходе из тупика.

Этого оказалось достаточно. Двое нападавших, бормоча невнятные угрозы, скрылись в тупике. Третий по-прежнему пребывал без сознания. Все произошло так стремительно, что, если бы не боль в отбитых внутренностях, показалось бы Вере очередным бредовым видением. Она вдруг ощутила непреодолимое желание плюнуть на поверженного врага и поскорей отвернулась, борясь с искушением.

Кирилл поднял ее и прислонил к стене, тревожно заглядывая в лицо.

– Ты как? – прокричал он. Девушка покивала, показывая пальцами – порядок, но локтем все еще прижимала ушибленный бок. Темполог помог ей залезть на сидение мотоцикла и снова завел мотор. К их обоюдному удивлению, тот покладисто затарахтел после первой же попытки.

– Держись!

Мотоцикл рванулся вперед, объезжая распростертое на асфальте тело.

Они вынырнули из переулка, выехали на проспект и помчались вдоль трамвайных путей, огибающих ограду Александровского парка.

На пересечении Кронверкского и Каменноостровского проспектов образовалась огромная пробка из людей и машин. Первые, невзирая на ветер, обрывающий над их головами провода и растяжки, и тщетные уговоры работников МЧС, передаваемые через мегафон, упорно стремились к мосту. Вторые пытались проехать туда же, но это им удавалось еще меньше, и над забитым перекрестком раздавалось непрекращающееся истеричное гудение клаксонов.

Мотоцикл пришлось бросить на стоянке около метро, и дальше Кирилл с Верой пробирались пешком. Девушка растерянно оглядывалась по сторонам, ни на минуту не выпуская руки темполога. Людей вокруг собралось так много, и на всех лицах было написано такое фанатическое упорство, что ей снова стало не по себе. Нет, никто больше не пропадал в неизвестность и не возникал оттуда. Время как будто остановилось – и тем страшней казалось безостановочное движение людской массы, топот многих сотен и тысяч ног, дружно ударяющих в потрескавшийся асфальт, и неудержимый напор, угрожающий смести любую преграду на пути идущих. Это была уже иная стихий, не менее разрушительная, чем воздух или вода, но главную опасность она представляла в первую очередь для себя самой. Вера увидела, как две молодые женщины в одинаковых ярко-оранжевых платьях, подхваченные человеческим потоком, испуганно озираясь, пытались из него выбраться. Одна из них покачнулась и упала, другая попыталась ей помочь, но была оттеснена в сторону и вскоре скрылась из вида. Стоящие на пути машины толпа перетекала, как вода – каменные перекаты. Водители, видя такое дело, не смели и носа высунуть наружу, неосторожных сразу же сметало прочь.

Земля потрескивала и содрогалась, в канализационных люках глухо бурлило, металлические крышки подпрыгивали.

Будь Вера одна, ее бы уже давно подхватило это человеческое море и повлекло за собой, но темполог, с каждой минутой все больше зверея, с непоколебимым упорством пробивался сквозь людскую массу, расталкивая пешеходов так яростно, что ему невольно уступали дорогу. Случайно бросив взгляд на его лицо, Вера вздрогнула – в нем уже оставалось мало человеческого. Вздернутая губа обнажала зубы до самых десен, дико сверкали желтые глаза, а кровь, текущая из разошедшейся раны на голове, превращала лицо в сюрреалистическую маску. Девушка тихо охнула, невольно разжимая пальцы, но ладонь темполога стиснула ее запястье с такой силой, что затрещали кости. Она только мяукнула от боли.

В переулке, где жил Водлянов, толпились люди, пытающиеся прорваться к проспекту. Вера успела заметить, что консультанта среди них не было. Это слегка подбодрило ее – возможно, у них будет шанс застать его дома.

Однако двор оказался пуст, железная дверь подъезда заперта.

Темполог, не удержавшись, пнул ее ногой и наверняка отбил при этом пальцы. Но по нему уже ничего нельзя было понять, он шипел и плевался не переставая. Девушка, сама чувствовавшая искушение забиться в яростной истерике, не удержавшись, пару раз стукнула кулаком в дверь, ничего этим, конечно, не добившись и даже не отведя душу. При этом вместе с раздражением в ее душе поднималось какое-то новое, не понятное ей самой предчувствие, от которого противно захолодело под ложечкой.

– Слушай, надо как-то попасть внутрь, – нервничая все больше и больше, обратилась она к Кириллу.

– Знаю! – огрызнулся тот, запуская в ближайшее окно обломком доски.

– Так чего ты ждешь?!

Он, как тигр в клетке, закружился по двору.

– Чувствуешь? – бросил он, раздувая ноздри. – Здесь все пропитано этим запахом…

– Ну, так доставай свои стерженьки! – заторопила его Вера, заглядывая в замочную скважину. – Давай, давай быстрей!

Темполог фыркнул, берясь за браслет.

В этот момент дверь приоткрылась, выпуская во двор двоих. Одним их них был Водлянов, вторым – высокий плотный мужчина в майке и шортах, стриженный так коротко, что кожа проглядывала сквозь темный ежик волос.

Мгновение – и Вера, задохнувшись от неожиданности, узнала в темноволосом человека, напугавшего ее у "Ротонды".

Она попятилась. Значит, старик, Водлянов, а теперь еще и этот… Как видно, они хорошо знакомы, иначе не разговаривали бы так непринужденно, совсем по-приятельски. Хотя почему бы Константину его и не знать? У него, как у консультанта, наверняка самый обширный круг знакомств и, вероятно, в самых различных сферах…

Водлянов бросил на нее любопытный взгляд, и на его лице отобразилось неприкрытое изумление, а густые брови медленно поползли вверх.

– Вера?!

– Константин Иванович… – пролепетала девушка, не в силах отвести глаз от темноволосого. – Здрасте…

– Что с вами произошло? На вас напали?

– Нет…да… я… – забормотала она, опуская глаза. – Мы к вам.

– Очень рад, но момент не самый подходящий…

Его голос доносился до Веры как сквозь вату. Ее вновь начало захлестывать забытое было чувство нереальности – на сей раз гораздо сильнее и стремительней прежнего. Стены домов с облупившейся краской сдвинулись, будто желая расплющить нежданных посетителей, из черных провалов окон заструились вязкие тени. Эхо подхватило унылые завывания ветра, и они загремели во всю мощь, словно боевые трубы идущей в атаку армии. Крышку канализационного люка с треском сорвало, и из-под нее хлынул поток грязной воды.

– У нас по непонятной причине намечается наводнение… – продолжил консультант, но в этот момент темноволосый, отстранив Водлянова, сделал шаг вперед. Его жадный взгляд был прикован к Вериному лицу, на тонких губах играла плотоядная усмешка. Пожалуй, только ее Вера и видела отчетливо, все остальное как будто тонуло в тумане. Она вновь почувствовала холод железной решетки под вспотевшими от страха ладонями, ощутила сырость, идущую из подвала "Ротонды". И в ушах ее снова отозвался вкрадчивый шепот, идущий из самых глубин сознания:

– Девушка-а…

Вера тряхнула головой, сбрасывая наваждение.

В ту же секунду темноволосый, ехидно подмигнув ей, бросился бежать.

Замерший в стороне темполог, точно именно этого и ждал, с радостным уханьем кинулся вдогонку.

Вера, которую оба они буквально смели с дороги, отлетела в сторону, всей тяжестью повиснув на озадаченном Водлянове.

– Куда… Стой! О, черт… прошу прощенья! – Консультант, перестав улыбаться, дернулся было следом, и обхватил Верины запястья, пытаясь разомкнуть ее руки.

– Нет! – в голос объявила девушка, вызвав у мужчины настоящую оторопь. – Вы должны мне многое объяснить!

Водлянов растерянно кашлянул, но быстро пришел в себя. Взгляд его сделался холодным.

– Разве? Ошибаетесь, Вера, я вам ничего не должен.

– Нет, должны! – упрямо повторила она, цепляясь за него с настойчивостью налогового инспектора. – Вы мне врали, обманывали… Кто этот тип, что был сейчас с вами? Кто он такой?

– Господи Боже, Верочка, да что с вами?! Вы больны или бредите? Вы, что, головой ударились? Вам надо отдохнуть, поезжайте домой…

– Не надо меня успокаивать! Я спокойна! Я все прекрасно понимаю! – завопила девушка, трясясь от злости.

– Прекрати истерику! – рявкнул консультант, одним движением отрывая ее от себя. – Что ты тут устраиваешь?!

– Скажите мне, кто это был!!

– Да успокойся ты! Девчонка, сумасшедшая… Это мой старый знакомый, пришел по делу. Устраивает тебя такое?

– По какому делу?

– А это тебя не касается, – отрезал Водлянов, обходя ее стороной. – Устроила тут допрос с пристрастием… молодежь… ни стыда, ни совести…

Вера решительно загородила ему путь.

– Скажите, что это за тип? Что ему было нужно? Это для него вы украли часы?

Мужчина смерил ее неприязненным взглядом с головы до ног.

– Послушайте, барышня, – холодно произнес он, снова переходя на "вы". – Вам не кажется, что вы злоупотребляете моим терпением? Оно, могу вас уверить, не безгранично…

– Ответьте мне, пожалуйста! – попросила девушка, стараясь говорить как можно спокойней. Ее раскинутые в стороны руки мелко дрожали.

– Не вижу смысла продолжать разговор в таком тоне. Вы, господа, совсем оборзели – набрасываетесь, чего-то требуете… Я, кажется, уже помог вам, чем смог, и, заметьте – не требуя при этом никакой материальной компенсации за потраченное время…

– Да что вы знаете о времени! – криво усмехнулась Вера.

– Знаю, что у меня оно стоит дорого, но с вас, как вы помните, я не взял ни копейки. На этом, полагаю, наши отношения следует прервать, пока не стало совсем плохо… Вы славная барышня и были мне очень симпатичны, но всему есть предел. Надеюсь, больше мы с вами не увидимся. А теперь, будьте добры, уйдите с дороги!

Он отстранил девушку, быстрым шагом направляясь со двора.

У Веры запрыгали губы, но она, упрямо сжав их, догнала консультанта и пошла рядом, приноравливаясь к его размашистым движениям. Они миновали узкий проулок и оказались в маленьком сквере, обсаженном старыми липами. Газон и дорожки здесь были покрыты сорванными с деревьев листьями и обломками веток. Где-то рядом хлопало неплотно закрытое окно. Ветер заносил с улицы пылевые облака, оседающие на траве и кустах шиповника. Из люков текла вода, собираясь в широкие ручьи.

– Послушайте… извините… я… я извиняюсь! – Ветер усиливался, и Вере снова пришлось кричать. – Константин Иванович!

Тот досадливо шевельнул усами, но до девушки не долетело ни звука.

– Что?! Говорите громче, я не слышу!

– Сударыня, не надо за мной идти! – в свою очередь проорал Водлянов, перепрыгивая через широкую полосу воды. – Нам с вами не о чем больше говорить!

Они уже подходили к проспекту. Здесь по-прежнему была давка. Консультант на мгновение замедлил шаг, вглядываясь в волнующуюся толпу, рывками продвигающуюся к Троицкой площади. Народ продолжал прибывать, но и без этого наплыв людей был так велик, что забитыми казались все прилегающие улицы.

– Константин Иванович! – повторила Вера, хватая его за локоть.

Водлянов, не глядя, дернул рукой и, выдохнув, словно спортсмен перед дальним заплывом, с разгону вклинился в толпу, энергично работая локтями. Не колеблясь ни секунды, девушка бросилась следом, но ее почти сразу оттерли в сторону. Она заметалась перед плотной стеной человеческих тел, ловя на себе любопытствующие взгляды и холодея от страха потерять его в этой безликой массе. Седая голова консультанта мелькнула справа, и, с невероятным усилием пробившись сквозь заслон, Вера дотянулась кончиками пальцев и схватилась за лямку его рюкзака. От неожиданного рывка мужчина дернулся, заваливаясь назад. Его поддержали идущие следом люди, но девушка с отчаянием увидела, как он дергает плечами, стараясь сбросить рюкзак и ее вместе с ним. Она изогнулась всем телом, как попавший в стремнину пловец, извиваясь, подтянулась ближе и немеющими от напряжения руками обхватила жилистую загорелую шею консультанта.

Ее прижало к нему с такой силой, что дыхание перехватило, и воздух, казалось, перестал поступать в легкие. В глазах начало двоиться, окружающий мир будто подернулся хрустальной рябью. Кожу закололо, словно прихваченную морозцем, море людских голов стало медленно размываться, шумы делались все тише и тише.

Все последовавшее за этим напомнило недавнее происшествие в метро, когда она буквально заставила Кирилла увидеть Руслана Чернявина – только происходило гораздо быстрей. Она успела лишь моргнуть. Перед ней расстилалась пустота. Пустым оказался широкий проспект и прилегающие скверы. Пустой были площадка перед станцией метро и видимые отсюда парковые аллеи, пространство около Мечети и полускрытая угловыми домами Троицкая площадь. До самой набережной простиралось пустое пространство, по которому ветер лениво гнал пыль и обрывки газет. С застывших деревьев медленно осыпались листья. Ни людей, ни машин.

Только она и Водлянов.

Вера медленно расцепила ладони, отпуская свою добычу. Поколебавшись немного, она махнула рукой и села прямо на землю – ноги уже не держали. Ее колотил озноб, но взгляд девушки, сияющий торжеством, был прикован к консультанту.

– Так что вы там говорили о времени? – стуча зубами, язвительно переспросила она.

Константин ответил не сразу. Сначала он неторопливо огляделся, потом сделал несколько шагов, разводя руки в стороны, словно пытался нащупать что-то вокруг себя. Неожиданная смена декораций, как видно, не столько испугала его, сколько поразила и озадачила. По его виду нельзя было понять, насколько он уверен в происходящем – лицо консультанта оставалось напряженным и сосредоточенным. И только убедившись, что происходящее ему не снится, Водлянов повернулся, внимательно глядя на Веру.

– Что происходит? – спокойно поинтересовался он.

– Я бы тоже хотела знать! – клацая зубами, вызывающе заметила та.

– Я имею в виду – где люди? Здесь ведь только что было полно народу. Я не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь.

– И куда все исчезли?

– Да здесь они, здесь, – отмахнулась девушка, разминая ноющие плечи. Толпа никуда не делась – краем глаза Вера продолжала ее видеть, в ушах все еще стоял невнятный гул, как от далекого-далекого прибоя, в теле отдавались слабые ощущения чужих прикосновений. Это напоминало размытое изображение со старой засвеченной кинопленки, но впечатление было обманчивым. Стоит немного отвлечься, и толпа нахлынет на тебя, подобно обвалу. – Куда им деваться? Просто мы с вами… как бы это сказать… вне… вне… – она задумалась, пытаясь подобрать точное определение, потом сделала неясный жест. – В общем, вне времени. Не совсем, конечно, просто… Спросите лучше у Кирилла, он объяснит, а у меня, извините, от всей этой научной терминологии ум за разум заходит…

Водлянов кивнул, хотя было не понятно, с чем именно он соглашается: с тем, что Кирилл Снот в состоянии дать происходящему внятное объяснение, или с тем, что Вериного ума никогда на это не хватит. Походив взад-вперед с отстраненным видом, он наконец остановился и присел на корточки рядом с девушкой.

– А ведь это поразительно, вы не находите, Верочка? – неожиданно произнес он.

Веру передернуло.

– Нет, не нахожу! – резче, чем хотелось, ответила она. – По-моему, это просто ужасно. Это кошмар, который никак не может кончиться.

– Возможно, – согласился Водлянов. – Вам, конечно, видней. Но я говорю ни о том, как это воспринимается, а о самом факте происходящего. Поразительные вещи – это как раз то, чего среднестатистический разум не в состоянии принять. Но меня, когда происходит что-то, что идет в разрез с привычными представлениями о нас, о мире, в котором мы живем… меня это не может не восхищать. Только в такие моменты начинаешь понимать, какие бездны непознанного открыты перед человеком и сколько ему еще предстоит узнать. Не смотрите на меня так укоризненно, я искренне радуюсь тому, что нам, людям, столь многому предстоит научиться…

Он задумчиво поглядел куда-то вдаль.

– Вот вы спросили, что я знаю о времени… А что мы вообще можем о нем знать? Я вижу время, запечатленное в материи, прежде всего в предметах искусства, для меня оно также реально, но что оно такое? Является ли оно истинной безусловной реальностью? Один из величайших мыслителей Средневековья Аврелий Августин говорил так, – консультант прикрыл глаза ладонью, цитируя по памяти. – Что же такое время? Пока никто меня о том не спрашивает, я понимаю, нисколько не затрудняясь…

Вера слышала его слова, и в виске у нее щекочуще билась жилка. Какой там укор! Она испытала жгучее желание проорать ему прямо в лицо: "Ах, ты радуешься, радуешься, скотина?!" и потом сделать что-нибудь совсем уж дикое – например, вцепиться ему в усы и выдернуть их к чертовой матери. Эта картина представилась ей так отчетливо, что пальцы свело судорогой, и Вера поскорей сцепила их в замок. Его напыщенные разглагольствования приводили ее в замешательство и одновременно возмущали так, что дыхание перехватывало.

До сих пор Водлянов ей нравился. Она продолжала воспринимать его как обаятельного человека, удивительного рассказчика… и одного из самых интересных мужчин, каких она встречала в жизни. Но теперь… Теперь она глядела на него, прямо в его вдохновенно блестящие глаза, и не могла понять, почему раньше он вызывал у нее столь приятные чувства.

Да он же просто глупец, иначе не скажешь! Сыплет цитатами, восторгается тем, чего совсем не знает, о чем и понятия не имеет! Покрутился бы подольше в этой временной мясорубке, испытал бы на собственной шкуре каково это – когда теряешь всякое представление о реальности, когда тебя буквально выворачивает наизнанку оттого, что каждая клеточка сопротивляется неестественному положению вещей, когда явь похожа на бред, а бред становится реальней всего, что ты видела и чувствовала до сих пор… Посмотрим, как бы ему понравилось находиться одновременно в прошлом, в настоящем и в будущем, ощущать, как несколько временных потоков раздирают на части твое собственное тело, и понимать, что ты ничего, ничего не можешь с этим поделать… Интересно, стал бы он тогда так радоваться?!

Водлянов продолжал говорить, а Вера, не слушая, смотрела на него все более и более неприязненно. В конце концов ей стало совсем уж муторно, и, сделав несколько глубоких вдохов, она решительно его перебила:

– Извините, что прерываю, все, что вы говорите – жуть, как интересно, век бы слушала… – тут ей самой пришлось прерваться, чтобы в очередной раз набрать побольше воздуху в грудь. – На самом деле это все не так уж весело. Я очень, очень устала. Я хочу только одного – чтобы все поскорей закончилось.

– Да, я вас понимаю, – помолчав, сочувственно произнес Константин.

– Вряд ли… – сухо ответила девушка. Ей хотелось добавить, что они никогда не поймут друг друга, потому что люди вообще не настроены друг друга понимать, но она сдержалась. – Дело не в этом. Мне нужно кое-что узнать, и это не простое любопытство…

Водлянов дернул усами.

– Спрашивайте, – просто сказал он.

– Да… Я собственно… – она вздохнула, собираясь с мыслями. – Скажите, кто этот человек, который вышел вместе с вами?

– Мой старый друг, Саша Обломенский. Внук покойного профессора Виктора Афанасьевича, о котором я вам рассказывал. Мы познакомились, когда я занимался поисками пропавшей синематеки. Втемяшилось, знаете ли, в голову… Он тоже очень интересовался этой историей, Саша-то. Вы его в чем-то подозреваете? Он неплохой парень. С чего это ваш приятель за ним погнался?

– А вы за своим другом никаких странностей не замечали?

– Верочка, кто из нас не без странностей? Сашка вообще человек несерьезный, для него вся жизнь – игра, он, можно сказать, Герман нашего времени…

От такого сравнения Вера поморщилась и поскорей задала следующий вопрос:

– Вы просили Руслана Чернявина принести вам часы из Кунсткамеры?

Водлянов присвистнул.

– Ого, и про это разузнали…

– Питер – город маленький, слухи расползаются быстро.

– Да уж! Ну, что я вам могу сказать… Да, я действительно просил его принести мне эти часы. Они были нужны не мне, другому человеку.

– Кто он?

– Его имя вам ничего не скажет. Он… – консультант на секунду замолчал, усмехаясь про себя, словно вспомнил что-то забавное. – Он предпочитает держаться в тени. Ни с кем не поддерживает контактов. Мы с ним встречались только дважды: в первый раз он попросил меня найти часы и дал описание, во второй – сидел у меня, когда Чернявин их принес. Да собственно часы как таковые его не интересовали, в них был тайник, а в тайнике – какой-то камень, похожий на янтарь, насколько я успел заметить. Никифор забрал камень, а на часы даже не посмотрел. Я отдал их обратно Руслану, и на этом наше сотрудничество закончилось.

– Никифор? Так зовут этого человека?

– Да, Никифор Дассилиатис. Он – грек, кажется…

Вера перевела дыхание.

– Он, он такой пожилой, высокий, очень смуглый? Лицо худое, морщинистое, борода короткая, кудрявая и седая? Щеки сильно запавшие, а глаза очень большие, черные, с такими нависшими веками?…

– Верочка, вы как будто фоторобот составляете, – улыбнулся Водлянов. – Но по описанию похож. Даже очень похож! Вы и его в чем-то подозреваете?

Девушка пошевелила губами, повторяя про себя все, что сейчас услышала.

– А как он на вас вышел, этот Никифор? – внезапно спросила она.

Константин бросил на нее странный взгляд.

– Через Сашу… Сашу Обломенского. Саша его ко мне привел, – точно сомневаясь в чем-то, медленно произнес он.

Вера быстро поднялась на ноги.

– Где искать этого Никифора?

– Я не знаю, но возможно Саша…

– Хорошо, я поняла. – Не глядя, девушка протянула Водлянову руку и почти не заметила, как он взял ее своей теплой ладонью. Ее мысли были уже далеко от него.

– Верочка? – Консультант осторожно попытался привлечь ее внимание. – Вы хорошо себя чувствуете? Извините за прямоту, но вид у вас неважный.

– Знаю, – кивнула она.

– Вам и в самом деле нужно бы отдохнуть, поспать…

– Знаю, – повторила девушка, зажмуриваясь и делая шаг вперед.

Холодная волна, прогнавшая по коже мурашки, вытолкнула ее наружу. Они опять стояли среди толпы, только теперь уже на набережной, у самого гранитного парапета.

Река, вздувшаяся, серая, поднималась, словно стремилась поскорее вырваться из-под спуда мечущихся над ней белых вихрей, по ее поверхности то и дело пробегала нервная рябь, тяжелые пологие волны бились о каменные берега. Из глубины доносились протяжные вздохи, точно там, на дне томилось огромное чудовище, придавленное невыносимой тяжестью, которую оно пыталось сбросить – и все никак не могло. Вода поднялась уже очень высоко, до нее можно было спокойно дотянуться рукой, и она продолжала подниматься. Ветер подхватывал гребни волн, перекидывая их через ограду, забрызгивая толпящихся около моста людей. Темно-синие силуэты с буквами "МЧС России" на спинах двойной цепью преграждали подходы мосту.

Там у самого заграждения слышался какой-то шум, толпа колыхалась, раскатываясь в стороны, словно взбалтываемая в стакане вода. Две мужские фигуры – плотная темная и гибкая светлая – одна за другой подскочили к оцеплению. Раздались крики, сразу заглушенные ветром, синяя вереница вытянулась и лопнула посередине, образовав узкий проход. Через него оба мужчины выбежали на мост, за ними – еще несколько человек. Синие силуэты беспорядочно заметались, края оцепления стянулись, прорвавшихся отлавливали по одному и выпихивали обратно. Вскоре только двое первых остались за заграждением, но они уже были вне досягаемости.

Не сводя глаз с удалявшихся фигур, Вера стала пробираться вперед. Водлянова почти сразу отнесло в сторону, но девушка даже не заметила этого – все ее внимание было приковано к двум движущимся точкам, темной и светлой. Она видела, как половина моста начала подниматься им навстречу, вынуждая замедлить ход, видела, как они продолжают упорно карабкаться наверх, цепляясь за фигурные перила. Ветер дул ей прямо в лицо, глаза слезились, она то и дело оттирала их руками.

Темная фигура сделала рывок в сторону и, резво перебежав мост наискось, вскочила на перила, придерживаясь рукой за фонарный столб. Светлая бросилась было следом, но не удержалась и скатилась вниз, нелепо взмахивая конечностями. На середине пути ей, правда, удалось удержаться и снова подняться на ноги, но Вера ясно видела, что время уже упущено.

Да, время было упущено. Оно вырвалось на свободу, свиваясь сверкающими белыми спиралями, сминая пространство, разрывая его и отбрасывая в сторону, точно пар, срывающий крышку котла.

Наверное, никто ничего не успел заметить.

Никто, кроме мужчины, стоящего на перилах моста и шарящего по толпе внизу пристальным взглядом. Он был так далеко, что Вера не могла разглядеть даже его лица, его фигура представлялась ей сплошным темным пятном, за которым стремительно сплетались в узлы хрустальные нити временной паутины. Но его взгляд, когда он, наконец, отыскал ее среди других, она ощутила так, словно он смотрел ей прямо в глаза. И также отчетливо Вера расслышала его слова, произнесенные специально для нее, негромко и ехидно:

– А вот и третий голос…

В последний миг девушка еще успела заметить, как Кирилл одним невообразимым прыжком настиг таки Обломенского, и они, обхватив друг друга, повисли на перилах. Потом окружающий мир вместе с заливаемым Невой проспектом, людьми, машинами, сломанным деревьями, домами, фонарями, темным небом и бледным солнцем раскололся и рухнул под напором могучего колоса времени, с неистовой силой прорастающего сквозь небытие.

Одно бесконечное мгновение Вера еще пыталась удержаться, цепляясь меркнущим сознанием за белые невесомые узлы помех, трепещущие вокруг гигантских остей, а потом покатилась следом.

Восточная Ливония, замок Зегельс, 1509 год

– А теперь, моя госпожа, – произнес Порциус Гиммель. – Взгляните на эти песочные часы и скажите мне, что вы в них видите. Мельчайшие песчинки, непрерывно текущие вниз сквозь узкое отверстие из одной колбы в другую, не так ли? Если отойти подальше и сощуриться, то эта песчаная струйка покажется тонкой нитью, колеблемой легким ветерком, вы более не различите в ней ни одного звена, движение песка перестанет быть видимым. Вы заметите лишь, как он убывает в одной колбе и прибывает в другой. Но стоит вам приблизить к часам свое лицо, как то, что ранее представлялось единым и неделимым, распадется на тысячи мельчайших фрагментов. Некоторые песчинки покажутся вам темнее, другие – светлее, вы увидите, что и по форме они отличаются друг от друга. Напрягая зрение, вы различите каждую из них, поймете, что даже такая материя как песок, невнимательному взгляду кажущаяся столь однородной, на самом деле полна разнообразия, и между ее элементами больше различия, нежели сходства…

Что происходит с песчинками? Они падают вниз. Их движение предопределено и неизменно, рано или поздно каждая окажется внизу, подчиняясь непреложному закону природы. Но смотрите, смотрите внимательней! Движение каждой частицы так не похоже на движение остальных, как если бы она обладала волей и разумом. Им всем суждено быть затянутыми в эту крохотную воронку. Но одни скатываются в нее кубарем, как будто желают поскорее сгинуть, а другие сползают нехотя, упорно цепляясь за своих товарок, часто сталкивая их перед собой – лишь бы еще немного задержаться на поверхности. Их судьба давно предрешена, но они словно не понимают этого и изо всех сил сопротивляются ей, словно это в их власти.

И вот уже время на исходе, верхняя колба почти пуста. Еще несколько мгновений, и она опустей совсем, вот упала последняя песчинка – вы видите, как она катится вниз… Движение прекращено. Наступает мгновение покоя. Каждая частица занимает свое положение в общей куче песка: одни придавлены себе подобными, другие вознесены на вершину или просто находятся на поверхности. Стоит мне слегка качнуть колбу, как это хрупкое равновесие будет нарушено. Вот я переворачиваю часы… Время потекло снова. Те песчинки, что упали в колбу последними, теперь первыми устремляются в обратный путь. Prope ad summum, prope ad exitum* – за ними последуют остальные и погребут их под собой.

Так и наша жизнь подчиняется непреложному правилу, необратимому потоку времени. Каждая песчинка в этой колбе – это человек, или вещь, или событие; как и они, все мы, увлекаемые течением времени, движемся по выверенному и начертанному пути. Это vis divina**, беспрестанно переворачивающей часы нашей жизни. Перед ней мы бессильны. Если мы падаем, то лишь случайность определит, где мы окажемся в конце падения – наверху или внизу. Предаваться отчаянью здесь также бессмысленно, ибо все, в конце концов, вернется к тому, с чего началось.

Так Земля и все небесные светила вращаются вокруг Солнца, не сходя ни на шаг со своей орбиты (доказательства тому привел Аристарх Самосский, и впоследствии они были подтверждены моим учителем, великим Региомонтаном).

Но представьте, моя госпожа, что среди этих частиц, среди мельчайших кусочков кремния и слюды, обнаружиться вдруг нечто, настолько же отличающееся от них, насколько человек отличается от божества. Представьте, что в кучу песка попало зерно. Неизвестно, чья рука туда его заронила, но в один прекрасный или, быть может, страшный миг оно начнет прорастать. Сначала это будет лишь слабый росток, хилый и незаметный, потом его корни обретут силу, а сам он нальется свежими соками. Вскоре его рост станет препятствием для равномерного движения песка – захваченные им частицы уже не смогут продолжать свой бег как раньше, стиснутые его корнями они сделаются неподвижны. Стекло тоже станет мешать молодой поросли. Его тиски заставят стебель изогнуться самым немыслимым образом, они скрутят его листья, сожмут его соцветия, но рано или поздно неистовая сила жизни должна будет преодолеть косность мертвой материи – росток разорвет оковы, раздвинет стены своей вынужденной темницы, и часам придет конец.

Да, фрейлейн, в нашем мире, на беду или на счастье, тоже присутствует зерно, дар великого Хроноса, последнее проклятье тем, кто сбросил его с небесного трона – камень, называемый Spica***. Его сила способна погубить всех нас, разрушить все, чем мы живем. Фигурально выражаясь, она разобьет стеклянные стенки нашей колбы, и, увы – что станет тогда с нами, с несчастными песчинками?…

Так уж вышло, что, хотя мы и живем в преддверии Страшного суда Божьего, но об этой грядущей опасности мало кто знает. Зерно еще скрыто под толщей песка, силы, заложенные в нем, пока дремлют. Но достаточно лишь одного неосторожного движения, и они вырвутся на свободу, и ни один смертный не сможет их обуздать.

С незапамятных времен существует тайное общество, получившее сокровенное знание из рук Святой Девы, Хранительницы времени. Членам этого общества надлежит со всем тщанием беречь Колос, скрывать от непосвященных и одновременно ни в коем случае не допускать его прорастания. В мирные и в смутные времена надлежит им нести свою службу, передавая знание о свойствах времени из поколения в поколенье. Бывало и так, что этому служению посвящались целыми семьями, но чаще Дева сама отмечала особым знаком тех, кого желала видеть у себя на служении. Я тоже был отмечен ею и потому лишь говорю сейчас с вами, что вижу и на вас такую же печать…

Теперь же настало время великой тайны, завеса которой приоткроется лишь при том условии, что вы поклянетесь спасением своей души и посмертным блаженством, а также жизнью тех, кто для вас близок и дорог – навсегда сохранить тайну в глубине своего сердца. Поклянитесь, что вы никому ее не откроете, даже если вас к этому станут принуждать, и никогда не воспользуетесь ею, чтобы причинить мне вред!

– Клянусь… – пошептала Мартина.

Доктор долго разглядывал ее лицо при слабом свете двух свечных огарков, прикрепленных к деревянной подставке, пристально всматривался в широко раскрытые и блестящие от волнения карие глаза, словно пытаясь проникнуть в самую душу своей слушательницы и прочесть по ней, как по одной из своих книг. Наконец, более или менее удовлетворенный увиденным, он поднялся и прошел от стены к стене, плотнее запахивая широкие полы своей мантии.

Несмотря на теплую погоду, в "библиотеке" было холодно. Огонь в очаге почти потух, только по углям, собранным в кучу вокруг небольшого котелка на треножнике, пробегали редкие оранжевые сполохи. Развешанные под потолком пучки трав издавали тревожащий горьковатый запах с примесью тлена, тени от них расползались по стенам уродливыми кляксами. Стеклянные сосуды на столе слабо поблескивали. Было слышно, как в углу скребется и попискивает одинокая крыса, и ей тоненько вторит ветер в дымоходе. По ногам невидимой змейкой пробегал сквозняк.

Мартина поежилась. Сквозняки в замке были делом привычным, также как и крысы, которых, бывало, травили собаками, но, в общем-то, предпочитали не замечать, пока они не начинали совсем уж нагло шнырять под ногами. Покойный барон Клаус строго наказывал слуг, если они плохо следили за порядком, после его смерти дисциплина в замке ужесточилась, однако пользы от этого стало меньше. Коменданту Хорфу до крыс не было дела, а хозяйка, молодая баронесса де Мерикур, никогда не утруждала себя такими низменными материями. К тому же в последнее время она настолько ушла в себя, что, казалось, вообще перестала замечать что-либо вокруг…

Доктор Порциус остановился напротив девушки, глядя на нее сверху вниз. Мартину охватил страх, и она неосознанным движением вцепилась в скамейку, словно пытаясь подавить в себе желание немедленно убежать отсюда. Лицо доктора оставалось в тени, только коротко стриженная седая борода выдавалась вперед, а под ней на жилистой темной шее дергался острый кадык.

– Мое настоящее имя – Никифор Дассилиат, я – византиец по рождению, появился на свет в городе Фессалоники в одна тысяча сто девяносто девятом году от Рождества Христова. Моя мать скончалась родами. Когда мне исполнилось семь лет, мой отец решил перебраться в столицу, в дом своего бездетного брата Евсевия. То было тревожное время: франки захватили великий город, и империя пришла в упадок. В провинциях бесчинствовали мародеры, с севера делали набеги войска царя Эпирского и болгары. Я был тогда еще очень мал и ничего этого не видел. Отец сказал, что дядя Евсевий богат и имеет собственный дом, а также несколько лавок; он ведет дела с венецианцами, поэтому после захвата Города его не тронули, он даже сумел спасти часть своего состояния. По правде сказать, я почти ничего не помню из того времени; помню лишь огромные ворота, через которые мы проезжали – мне казалось, что они достают до неба – и еще удивительную сладость, разлитую в воздухе. Кажется, была весна, в Константинополе цвели сады…

Рядом с домом, где поселились мы с отцом, стояла небольшая церковь, освященная в честь Святой Марии, но известна она была под именем – церковь Святой Девы Сеятельницы. На службы в ней собирались жители половины квартала. Главным ее украшением служила большая мозаичная икона "Девы с колосьями", которая считалась чудотворной. Мой дядя Евсевий был очень набожным человеком и не пропускал ни одной службы. Он был высокий, сухопарый, никогда не выпрямлял спины и все время глядел в землю, исключая тех минут, когда находился в церкви. Тогда глаза его устремлялись в высь и наполнялись слезами восторга. Дядя велел мне сопровождать его, хотя поначалу мне этого очень не хотелось, но потом я привык и уже находил неизъяснимое блаженство в размеренном и торжественном строе литургии. Все наши родственники считали, что мне прямая дорога в монахи, и я в конце концов стал думать также, но дядя молчал, и меня этого удивляло. Казалось, что у него были на меня какие-то планы, но до поры он не хочет о них говорить.

Было и еще кое-что, что приводило меня в изумление и, признаюсь, довольно-таки возмущало. В церкви Святой Девы прислуживала девушка лет восемнадцати, нищая сирота из колонов по имени Феофано. Поначалу я вовсе не замечал ее, но потом стал обращать внимание, что мой дядя и другие знатные обитатели нашего квартала оказывают ей большое уважение. Они обращались к ней с почтительностью и, начиная разговор, снимали шапки, как перед титулованной особой. Меня, непонятно почему, все это очень задевало – мне казалось, что нищая крестьянка, из милости пригретая церковью, ничем не заслуживает подобного обращения. Ни умом, ни красотой Феофано не выделялась среди прочих женщин; правда, держалась она очень скромно и почти всегда молчала, но я считал – это от непомерной гордости, и возмущался оказываемым ей почетом, которого она, по моему мнению, ничуть не заслуживала.

Когда мне исполнилось тринадцать лет, дядя Евсевий объявил, что отныне раз в три дня мне надлежит оставаться в церкви после вечерней службы – Феофано будет заниматься со мной чтением. Это было очень странно, но дядя говорил об этом, как о чем-то само собой разумеющимся. К тому времени я исправно посещал один из константинопольских гимнасиев, отец занимался со мной латынью и языком франков – во всяком случае, я полагал, что чтение и письмо знаю всяко лучше какой-то полуграмотной крестьянки. Но и сама мысль о том, что меня – меня! – наследника Дассилиатов, находящихся в родстве (пусть и дальнем) с императорской фамилии Дук, будет учить эта… эта… Словом чувства мои не могли послужить мне к чести. Помню, что от ярости и возмущения у меня отнялся язык; придя в себя, я разразился такими воплями и причитаниями, словно речь шла о покушении на мою добродетель. Я прямо высказал все, что думаю о Феофано, а также позволил себе кое-какие намеки в адрес дяди и всех, кто с ней так носится – всего и не вспомнить. Дядя ужасно разозлился, схватил палку и принялся охаживать меня по плечам и спине, крича на весь дом, что покажет мне, как ценить достоинство, завещанное предками. И что обиднее всего – мой отец полностью с дядей согласился и одобрил все его действия. Тем же вечером он, правда, попытался ласково поговорить со мной, что не следует оценивать людей по одним лишь внешним признакам, и что занятия с Феофано принесут мне такую пользу, о которой я и не догадываюсь – но, понятно, переубедить меня он не смог.

Представьте, фрейлейн Мартина, в каком состоянии отправился я отбывать свою печальную повинность!

Мне представлялось, что этот день навсегда будет отмечен черным на ленте моей жизни, я испытывал жгучий стыд – казалось, все, присутствующие в церкви, тычут в меня пальцами и смеются надо мной. Я мечтал о том, чтобы меня сразила холера; чем ближе подступала ненавистная минута, тем большие мучения я испытывал. Мне хотелось все бросить и сбежать; в какой-то момент я начал серьезно рассматривать возможность пробраться на один из кораблей, стоявших в гавани Петриона, и навсегда покинуть Город. От этого отчаянного шага меня удерживали лишь страх перед неверным будущим и рука дяди, лежавшая на моем плече. Так ни на что и не решившись, я вынужден был покориться; но, смирившись внешне, про себя продолжал негодовать.

Наши занятия, если их можно было так назвать, проходили в ризнице: тесном, душном и пыльном помещении, где хранилась церковная утварь и запасы ладана. Его запах, пропитавший все кругом, до сих пор кажется мне запахом небывалой скуки, от которой в ту пору просто сводило зубы. Я и Феофано сидели на низкой скамье под единственным маленьким окном, выходившим на западную сторону и забранным решеткой. Моя учительница давала мне старые мраморные и керамические таблички, хрупкие папирусы, затертый пергамент (такого добра у нее был целый сундук) и просила читать вслух все, что на них написано. В основном это были древние мифы и легенды, да еще и изложенные таким корявым полудетским языком, как будто в самом деле были написаны ребенком. Феофано ничего мне не объясняла – когда я заканчивал один текст, она давала мне другой, и так до бесконечности. Поначалу я надеялся, что как прочту все эти таблички и папирусы, она от меня отстанет, но этого не случилось. Вскоре я обнаружил, что читаю их по второму, а то и по третьему разу. Я попробовал пожаловаться отцу, но тот велел мне терпеть и слушаться наставницу.

В конце концов, это стало невыносимо. Я начал размышлять о том, как отделаться от Феофано. Я открыто грубил ей, иногда даже оскорблял в лицо, говорил с ней высокомерно и заносчиво, подстраивал ей разные мелкие пакости, на которые так горазды мальчишки. Но она как будто ничего не замечала и продолжала мучить меня своими сказками. Более того – ей словно нравилось мое общество, на улице я часто видел, как она идет за мной в некотором отдалении. Я постоянно ловил на себе ее взгляд, внимательный и задумчивый, взгляд, слишком серьезный и чересчур проницательный для двадцатилетней девушки. Но тогда я этого не понимал. И поскольку Феофано никак не отзывалась на мои провокации, я вообразил, что имею дело с блаженной дурочкой, и что дядя Евсевий в силу своей глубокой религиозности почитает ее как приближенную к Богу.

Это открытие еще сильней уязвило мою гордость – я решил, что близкие приносят меня в жертву и, пытаясь таким образом искупить собственные грехи, хотят сделать из меня такого же дурака. Я сделался мрачен и неразговорчив, и, возвращаясь домой после вечерних занятий, исступленно колотил палкой по стенам домов и повторял про себя: "Не желаю становиться дураком! Не желаю! Не желаю!". При отце и дяде я вел себя тихо и благовоспитанно, но моя ненависть к Феофано росла с каждым днем.

Так продолжалось около года. Однажды, сидя в ризнице и скучая больше обычного, я заметил паука, спускающегося на своей паутине с потолка. Не раздумывая, я запустил в него мраморной табличкой, которую держал в руках – отскочив от стены, та упала на пол и треснула. Увидев это, Феофано словно онемела, глаза у нее сделались размером с золотой дукат. Схватив щипцы для снятия нагара со свечей, она с размаху стукнула меня по руке. Я был поражен – не столько тем, что она осмелилась сделать то, что сделала, сколько этой ее реакцией. До тех пор я мог безнаказанно подкладывать ей в сандалии острые камушки, запускать жуков ей за шиворот и в рукава, рвать и пачкать ее одежду, дергать ее за волосы – она все терпела. Но, увидев, что случилось с ее драгоценной табличкой, Феофано завопила так, священные сосуды зазвенели в шкафу, и погналась за мной, размахивая щипцами.

Сначала я испугался и выбежал во двор, но тут же почувствовал жгучую радость оттого, что смог пробить стену ее высокомерия. Видя, как она бесится, я возликовал и в свою очередь кинулся на врага, забрасывая его песком. Мы сцепились, как разъяренные коты, и стали немилосердно тузить друг друга. Я забыл, что передо мной девушка, к тому же моя наставница, я вкладывал в каждый удар всю свою застарелую ненависть, стремясь сделать его как можно чувствительней; но и Феофано не отставала. Щипцы в ее руках превратились в разящий меч Ареса, оставив на моем теле множество следов. Она всегда была молчалива, позволяя даже некоторым считать себя слабоумной, но в момент потасовки ее язык не уступал ее рукам, а брань, которой она меня осыпала, могла сделать честь самой горластой из рыночных торговок.

Отколотив друг друга на славу, мы расцепились и еще какое-то время сидели на земле, с ненавистью глядя друг на друга. Потом Феофано велела мне привести себя в порядок и возвращаться домой. Час был поздний. По счастью, свидетелей драки не оказалось. Я был уверен, что Феофано не упустит случая мне навредить и обязательно нажалуется дяде. Но она смолчала. Промолчал и я – в основном потому, что это происшествие не делало мне чести. По правде сказать, мне было очень стыдно – и оттого, что я подрался с женщиной, и оттого, что эта женщина была плебейкой. Моя гордость и самолюбие были вдвойне уязвлены. Через несколько дней я набрался храбрости и явился в церковь, как ни в чем не бывало. Феофано встретила меня спокойно, как всегда. Табличку она склеила и тут же вручила ее мне для прочтения.

По обоюдному молчаливому согласию мы сделали вид, что забыли о нашей ссоре. С этого дня я полностью покорился своей участи и продолжал занятия с девушкой – без особого желания, но и без прежнего недовольства.

* Близко к вершине – близко к погибели

** Божественная сила

*** Колос

Свечи почти догорели. Вот один язычок рыжего пламени задрожал и вытянулся, угасая, остаток фитиля медленно погрузился в лужицу расплавленного воска, выпустив на прощанье дымный завиток.

Темнота и сырость тут же выползли из углов, окончательно выстудив комнату. В дымоходе гулко ухнуло, после чего оттуда с тихим шорохом посыпалась сажа. Со двора послышался стук – кто-то торопливо пробежал, стуча башмаками по каменным плитам. На сторожевых башнях прошла перекличка. Хриплые голоса еще не успели затихнуть, как на замок обрушился проливной дождь – так резко и неожиданно, словно на небе разом опрокинули огромный чан воды. Все звуки, какие были, немедленно потонули в шелесте водяных струй и неумолчном грохоте, выбиваемом ими по черепичной крыше паласа и деревянным навесам замковых галерей.

Доктор Порциус достал с полки два новых огарка, зажег их от оставшейся свечи и небрежно прилепил рядом.

Мартина поежилась, плотнее закутываясь в шаль. Ноги у нее совсем закоченели, и девушка, тихонько сбросив башмаки, поджала их под себя, незаметно растирая холодные ступни.

– Что же было потом? – еле слышно спросила она.

Доктор бросил на нее короткий взгляд.

– Наши занятия продолжались еще два года, – после небольшой паузы ответил он. Вскоре я выучил наизусть все сказки Феофано и уже мог пересказать их, ни разу не сбившись и не пропуская ни слова, даже если бы меня разбудили среди ночи и попросили это сделать. Тогда моя наставница стала приносить кусочки электрона, терла их шерстяной тряпочкой и давала мне. Я должен был держать их в руках все время, пока шли занятия. При этом Феофано заставляла меня по-разному дышать, а иногда просила закрыть глаза и сделать шаг, как она выражалась – "не сходя с места". Мне все это казалось ужасной глупостью и даже безумством. Однако я исполнял все, что она говорила, хотя это и доставляло мне неприятные ощущения: натертый шерстью электрон сильно кололся и стрелял искрами, и от этого мои руки постоянно немели.

Теперь во время занятий у меня то и дело начинала кружиться голова. Иногда приступы бывали такими сильными, что я совершенно утрачивал чувство реальности – мне казалось, что я брежу. В эти дни, возвращаясь домой, я обнаруживал, что прошло гораздо больше времени, и ночь уже на исходе, тогда как мне казалось, что лишь недавно стемнело.

Мой отец и дядя Евсевий не спрашивали меня о занятиях, но, видимо, Феофано говорила им о моих успехах, хотя я не представлял, в чем они заключались. Во всяком случае, родственники были мною довольны. Я выслушивал их похвалы, скромно опустив глаза, но мне стоило большого труда держать себя в руках – я по-прежнему считал себя несправедливо обиженным, моя гордость восставала против того, чего я не в силах был понять. Стычка с Феофано ничему меня не научила – я испытывал к бедной девушке одно лишь презрение, хотя и научился умело его скрывать…

Резко поднявшись, доктор принялся вышагивать взад-вперед, взволнованно покашливая при этом. Синяя мантия распахнулась, подобно крыльям летучей мыши, ее края все время задевали притихшую Мартину, но девушка не решалась указать на это. Порциус Гиммель остановился возле книжной полки и наугад выдернул том в кожаном переплете, делая вид, что хочет там что-то найти. Его пальцы, перебирающие страницы, дрожали так, что плотный пергамент не выдержал и треснул.

Резкий звук рвущегося листа как будто привел доктора в себя. Он выпрямился, захлопнул книгу и, откашлявшись, продолжил, серьезно глядя на Мартину:

– Человек по природе своей так несовершенен, фрейлейн, что в жизни каждого бывают моменты, которые потом тяжким бременем ложатся на совесть. Воистину счастлив тот, кого миновала сия участь, но опыт показывает, что исключение лишь подтверждает правило. Naturae vis maxima*. Человек не свободен от пороков, но хуже, когда он вдобавок склонен преувеличивать собственную значимость, а потому считает себя праведником, всегда и во всем находя себе оправдание. Нет ничего страшней человеческой глупости, усугубленной непомерно раздутым самомнением, поверьте мне, ничего страшней этого нет…

Вспоминая о прошлом, я испытываю лишь стыд. Я был похож на слепца с завязанными глазами – я не только не видел того, что открывалось передо мной, я не желал этого видеть, сам, своими собственными руками затягивая повязку неведения.

Отец и дядя не говорили со мной о политике, а меня мало интересовали события, происходящие в империи. Знал я, что под рукой Генриха Фландрского ромеям живется неплохо – император радел об интересах православной церкви, по мере сил стараясь примирить греков и латинян, часто – в ущерб интересам последних, что только способствовало его популярности среди людей нашего круга. Но внезапно император умер. На его место франки избрали Пьера Куртенэ, зятя Генриха, от которого никто из ромеев не ждал ничего хорошего. Снова начались смуты, бароны открыто демонстрировали неповиновение императорским указам. Стали поговаривать об отторжении земель и имущества у православных монастырей, об обложении греков десятиной в пользу католической церкви. Франкские бароны разъезжали по Городу, бряцая оружием, в разных концах то и дело вспыхивали стычки между ними и венецианскими купцами, желавшими добыть себе как можно больше льгот и привилегий.

Ничего этого я не замечал, или, вернее – не хотел замечать. Мои собственные надуманные горести поглощали меня целиком.

Однажды во время ежедневной службы в храм Святой Девы ворвались франки и принялись творить бесчинства. Их предводитель, имени которого я так не узнал, вошел в церковь, не сняв оружия; он прервал литургию и велел священнику вести службу по латинскому обычаю, когда тот отказался – осыпал его самыми мерзкими ругательствами и ударил по лицу. Его люди стали срывать алтарные покровы и драгоценные оклады с икон. Им попытались помешать. Завязалась драка. Помню, как отец и дядя вместе с остальными выталкивали франков из церкви, а я ужасно растерялся, не зная, что делать. Мне казалось ужасным кощунством то, что делали обе стороны. Я слышал, как священник плачущим голосом взывал к прихожанам, моля их прекратить бесчинства в доме Божьем, а предводитель франков кричал в ответ, что от таких еретиков, как мы, Бога только тошнит, что в наших храмах нет Бога, а лишь порча и адское зловоние – при этом он корчил рожи и плевался. Франки были вооружены, но молящиеся превосходили их численностью и в конце концов одолели их и вышвырнули вон. Церковное убранство вернули на место, и служба продолжилась.

Я еще не успел придти в себя после случившегося и не хотел оставаться на занятия с Феофано, но дядя настоял. Помню, с какой тоской глядел я вслед ему и отцу, когда они спускались вниз по улице, помню, как сжималось мое сердце в тягостном предчувствии. Феофано пыталась меня успокоить, но и ей как будто было не по себе. В тот вечер мы почти не разговаривали, думая каждый о своем. Казалось, что-то темное витает в душном воздухе оскверненного храма, отравляет его страхом и ненавистью. Но я не понимал, что этот запах разливался по столице уже давно и в тот день только добрался до нас; мне чудилось, что он возник ниоткуда, и про себя я молился, чтобы он поскорей развеялся.

А несколько дней все, кто находился тогда в церкви, включая священника, были по приказу регентши Иоланты взяты под стражу и отправлены в городскую тюрьму. На мое счастье, меня в тот момент не было дома, но отца и дядю арестовали вместе с другими. Преданный слуга нашел способ тайно известить меня, чтобы я не возвращался домой и до поры где-нибудь затаился. Так я и поступил, поселившись у знакомого торговца, хорошо знающего нашу семью.

Поначалу вся эта история представлялась мне ужасной нелепостью; я даже не особенно беспокоился, будучи уверен, что все обвинения, sine dubio, ложно возведенные на нас франкским бароном, будут вскоре сняты. К тому же мой дядя был весьма уважаемым человеком в империи и имел много влиятельных друзей, и я был уверен, что при необходимости у него найдутся заступники. Несколько раз я приходил к воротам тюрьмы, надеясь незаметно проскользнуть внутрь и повидаться с родными; но мне не давала покоя боязнь быть узнанным, поэтому я так и не смог ни на что решиться. Впрочем, говорю вам, фрейлейн, я был уверен, что самым страшным наказанием для арестованных может стать денежное взыскание в пользу франков; я был уверен, что вскоре это дело благополучно завершиться, повторяю, я был так уверен в этом…

Но однажды торговец, у которого я ютился, попросил меня покинуть его дом. На самом деле он попросту велел мне убираться – и, поскольку до сих пор я видел от него совершенно другое обращение, эта странная перемена поразила меня и привела в такое замешательство, что я не стал возражать и тот час же сделал так, как он хотел. Я даже не спросил, чем вызвано было такое отношение, лишь немного позднее мне в голову пришла мысль, что этот человек чего-то ужасно боялся. Я ушел от него, весь кипя от злости, но вскоре гнев мой прошел. Я был растерян, потому что не знал, что мне делать и куда идти; мне было страшно появиться в доме у друзей нашей семьи – я не сомневался, что оттуда попаду прямиком в темницу; и у меня оставалось слишком мало денег, чтобы отдать их в уплату за постой. Я пошел в баню и провел там некоторое время, остаток дня бесцельно бродил по улицам.

Наконец, ноги сами привели меня к нашей церкви. Ее двери были распахнуты настежь, внутри царили тишина и запустение: все иконы были вынесены, покровы из драгоценной парчи сорваны, алтарная преграда разрушена, мраморные плиты пола – и те выворочены. Главное украшение храма, мозаичная икона, валялась, разбитая на куски. Не могу описать вам, моя госпожа, как меня потрясло это зрелище! Мои глаза застилал туман, я готов был разрыдаться, но в этот момент услышал чьи-то шаги, а немного погодя увидел Феофано, входящую следом за мной.

– Слава Господу и Пресвятой Деве! Я уже давно ищу тебя, – сказала она, хватая меня за руку. – Пойдем скорей отсюда, мне есть, что тебе рассказать…

Я пошел с ней. Куда мы направились? Хм… Помню, что возле старого акведука моя наставница, наконец, остановилась и поведала, что вот уже несколько дней она тайно посещает узников в тюрьме, принося им еду. Многих сегодня отпустили на свободу, но моего отца, дядю Евсевия и еще двенадцать человек обвинили в приверженности манихейской ереси, и дело их передали церковному суду.

– Как такое может быть?! – закричал я. – Кто в это поверит? Мой отец и дядя – ревностные христиане. Дядя отказался переменить веру, даже когда речь шла о спасении жизни и состояния! Все, знающие его, это подтвердят!

– Да, но обвинение очень серьезно, – со вздохом ответила Феофано. – Нашлись слабые души, которые под страхом смерти или за золото, показали, что в доме твоего дяди проходили тайные собрания, на которых присутствующие чтили Сатаниала… тьфу-тьфу-тьфу, да сохранит нас Пресвятая Дева от всякого зла!

Услышав это, я почти готов был наброситься на нее с кулаками, и она торопливо продолжила:

– Подожди, Никифор, послушай… Я говорю лишь то, что мне удалось узнать. Но твоим родным и другим тоже грозит страшная опасность. Они чисты перед Богом и неповинны в том, в чем их обвиняют. Ни один не запятнал себя сочувствием еретикам – это также верно, как и то, что я сейчас стою перед тобой…

– Тогда в чем же дело? – спросил я.

Феофано медлила с ответом. Наконец она призналась, что все обвиненные в ереси на самом деле являются хранителями тайного знания, которое передается из поколения в поколенье – знание о великой тайне времени. К несчастью, любое знание обречено вызывать подозрение у невежества – последнее ищет себе оправдание в том, что объявляет первое зловредным и опасным. Так случилось и с моими родственниками: они не могли раскрыть того, что знали, а даже если бы и смогли, то им бы все равно никто не поверил.

Потом я узнал, что при обыске дядиного дома нашлись подозрительные рукописи; то же самое обнаружилось в церкви Святой Девы. Когда Феофано упомянула об этом, перед моими глазами словно молния сверкнула.

– Они нашли твои таблички и папирусы?

Она промолчала, но это молчание было красноречивее любых слов. Тогда, совершенно потеряв голову, я схватил ее за плечи и принялся трясти изо всех сил.

– Это ты во всем виновата! – кричал я ей в лицо. – Это тебя надо отправить на костер! Ты, еретичка! Из-за тебя арестовали отца и дядю! Я ненавижу тебя, ненавижу! Хоть бы ты сдохла, от тебя одни несчастья!

Бедная девушка пыталась что-то сказать, но из-за тряски у нее так стучали зубы, и она несколько раз прикусила язык, а потому не могла вымолвить не слова. Потом я оттолкнул ее и объявил, что немедленно отправляюсь к патриарху, чтобы упасть ему в ноги и вымолить прощение своим родным. Это было безумием, но в тот момент я воистину готов был на что угодно. Я велел Феофано идти со мной и быть моей свидетельницей, я потребовал от нее полной выдачи всех тайн, в противном случае я угрожал ей дыбой и плетьми, и Бог знает чем еще… Она слушала меня, не перебивая, только молча прижимала руки ко рту…

Глаза Порциуса Гиммеля блестели, сведенные брови напряженно подрагивали. Он смолк, тяжело переводя дыхание, а потом прикрыл лицо ладонью, еле слышно шепча:

– Так много уже забылось… Но ее лицо в тот момент я хорошо помню и буду помнить, наверное, до самой смерти. Cicatrix conscientiae pro vulnere est – запомните это, фрейлейн Мартина, и еще – semper minus solvit, qui tardius solvit.** Да, так уж повелось, и я не считаю себя в праве что-то утаивать, хотя и horresco referens…***

Словом, Феофано, выслушав мои требования и угрозы (в которых, надо сказать, было более чувства, нежели смысла), не стала отвечать мне тем же. Вместо этого она, как могла, утешила меня, заявив, что не все еще потеряно и есть надежда на спасение, даже если моего отца и других приговорят к худшему, то есть к костру.

После этого девушка под большим секретом поведала, что франки, разорившие нашу церковь, все же не нашли главного – божественный Колос, хранившийся в тайнике за иконой "Девы с колосьями". Сама Феофано успела вынести его раньше, чем начался погром.

Устремив на меня пристальный взгляд, она сказала так:

– Видит Бог, Никифор, я сделаю все, чтобы спасти невинных, хотя тем самым, возможно, помешаю им обрести мученический венец и себя обреку на вечное проклятье. Если придется, я совершу то… то, чего не должна… даже под страхом смерти… Да простит меня Пресвятая Дева! – и Феофано заплакала.

Потом мы условились, что станем по очереди дежурить у ворот тюрьмы, и к чему бы ни приговорили заключенных, мы будем готовы на все, чтобы помешать совершиться несправедливому наказанию.

– Вам удалось спасти отца и дядю, доктор Порциус? – широко раскрыв глаза, спросила Мартина.

– Они не признали себя виновными в ереси, и суд приговорил их к сожжению на костре, – с тяжелым вздохом ответил тот. – Несколько человек, не выдержавших пыток и оговоривших себя и других, подвергли публичной порке, ослепили, после чего они были сосланы в дальние монастыри на вечное заточение. Но мои родные оказались куда более стойкими, и пытки их не сломили…

Девушка зябко передернула плечами.

– Но ведь они не были еретиками, правда же?

– Конечно, нет. Они называли себя хронитами, слугами Хроноса. Их целью было передавать древнее знание, но все они были истинными христианами, верными сынами церкви.

Мы с Феофано узнали, что приговор приведут в исполнение рано утром в тюремном дворе. Обстановка в Городе была тревожной, опять пришли слухи о наступлении болгар на севере, православное и католическое духовенство затеяло новый спор о десятине, богатые горожане выступали против насаждения франкских обычаев. Публичная казнь представителей знатных греческих семейств могла привести к открытому выступлению против властей, поэтому ее решили провести спешно, в присутствии лишь малого числа свидетелей.

Нам не удалось проникнуть внутрь, и мы смешались с толпой черни, которая, несмотря на ранний час, собралась у тюремных ворот, чтобы поглазеть, как будут жечь еретиков. Сразу после восхода солнца осужденных со связанными руками вывели во двор. Там стояли три столба, вокруг которых был сложен большой костер. Я увидел отца и дядю – на них не было ничего, кроме длинных рубах; дядя Евсевий еле передвигал ноги, и отец подставлял ему плечо; стражники толкали их копьями. Всего во дворе собрались не более пятнадцати человек: семеро осужденных, палач с помощниками, профос, стража и православный священник. Потом к воротам подъехало несколько всадников и изъявило желание попасть внутрь – в одном из них я узнал франкского барона, ворвавшегося тогда в нашу церковь. Я узнал его по гербу – волчьей голове на красном поле; с тех пор этот знак сделался для меня ненавистнее всего… но не о том речь.

Барон прибыл специально, чтобы увидеть "как станут корчиться мерзкие чернокнижники, когда дьявол начнет кусать их за бока" – это были его собственные слова. Из всех присутствующих он выглядел самым довольным: громко смеясь, он подзадоривал стражников хорошенько намять осужденным бока и обещал им за это по пригоршне серебра. Его люди затеяли возню у ворот, отгоняя чернь с дороги. Воспользовавшись этим, я и Феофано проскользнули во двор.

Еще раньше я заметил, что моя наставница прячет под покрывалом продолговатый сверток, похожий на спеленатого младенца – теперь она стала понемногу его разворачивать. Меня отвлекли стражники, попытавшиеся вытолкать нас за ворота; сопротивляясь изо всех сил, я вдруг увидел, как помощник палача схватил моего отца и стал привязывать его к столбу. У того видимо была перебита рука, от боли или слабости он почти терял сознание, но его мучитель не обратил на это внимания и еще сильнее вывернул ему руки.

Отец закричал. Его крик резанул меня по сердцу будто ножом. Я не мог более сдерживаться. Оттолкнув стражника, я бросился к костру. Всадник преградил мне путь – в ярости я схватил его за ногу и стащил на землю. Меня окружили. Вырвав кинжал у поверженного, я ранил одного или двоих. Потом… потом… я плохо помню… кто-то ударил меня по голове…

Кажется, Феофано пыталась мне помочь, и ее схватили тоже. Она вырвалась, оставив в руках стражников свое покрывало. В руках у нее был камень, горевший ярко-желтым огнем. Поднялся крик. Потом я увидел вспышку, и люди вокруг застыли, звуки исчезли. Медленно-медленно их затянуло серебристо-белой паутиной, от которой веяло нестерпимым холодом. Сам я едва мог пошевелиться. Кто-то взял меня за руку и потянул за собой. Я сделал шаг, потом другой и, задыхаясь, упал на землю.

* Природа сильнее всего

** Раны совести не заживают… кто платит слишком поздно, всегда недоплачивает

*** Содрогаюсь, рассказывая…

Доктор замолчал, опершись лбом о переплетенные пальцы.

Мартина глядела на него со смесью страха и сострадания, потом выражение ее глаз изменилось, она отвела взгляд и тихонько вздохнула.

В "библиотеке" воцарилась тишина, нарушаемая лишь шумом дождя за окном и громким потрескиванием догорающих свеч. Даже крысы прекратили возню и, очевидно, из сочувствия к Порциусу Гиммелю незаметно покинули комнату. Дочь барона снова вздохнула, жалостливо хлюпнув при этом носом. На глазах у нее навернулись слезы. Несмотря на все усилия, сдержаться ей не удалось, и Мартина неслышно заплакала, прикрыв лицо краем шали. Она сама не понимала, почему плачет. Ей было от всей души жаль доктора, но еще больше – себя, и сестру, и умершего отца, и даже нелюбимого зятя… В это момент все горести мира стали для нее настолько осязаемыми, что невозможно было удержаться от слез.

Мало помалу девушка успокоилась. Доктор Порциус как будто не заметил, что она плакала – опустив веки, он казался целиком поглощенным собственными мыслями. Стараясь не шмыгать носом, Мартина вытерла лицо шалью и совсем было собралась тронуть его за рукав, но застыла с вытянутой рукой, встревоженная неясными звуками за дверью. На мгновение ей почудилось, что там кто-то стоит – звук очень напоминал тяжелое человеческое дыхание, к тому же постореннее присутствие ощущалось ею так явственно, что по спине прошел холодок. Несколько томительных секунд Мартина настороженно прислушивалась, но, ничего больше не услышав, облегченно выдохнула и перекрестилась.

Доктор Порциус, подняв голову, посмотрел на нее отрешенным взглядом.

– Что же… что же тогда случилось? – произнесла девушка, прерывая затянувшееся молчание.

– Я не понял… – доктор запнулся, застыв с приоткрытым ртом, словно разом позабыл все нужные слова. – Я действительно ничего не понял… Каким-то образом мы шагнули… мы миновали… несколько столетий… это произошло так быстро… я не успел ничего понять…

– Но как же такое могло случиться? – изумленно переспросила Мартина, не удержавшись, чтобы не перекреститься повторно. – Это же колдовство!

– Нет, нет, ничего подобного! – поспешил заверить ее Гиммель. – Клянусь вам, моя госпожа, дьявол не прикладывал к этому руку! Это сотворила Феофано, для этого она и взяла с собой Колос. Ни ей, ни мне он не был не нужен – мы умели делать шаги сквозь время и без помощи камня, но отец и другие… Как я понял потом, девушка хотела спасти их от костра – она думала незаметно подобраться ближе и, улучив момент, задействовать силу Колоса, чтобы увести их с собой лишь немного вперед, возможно, на год или на два. Такое вмешательство в естественное течение времени для неотмеченных знаком Девы у хронитов было строжайше запрещено – за это полагалось суровое наказание; но использование Колоса для своих целей, пусть даже благих – это грех, которому нет прощения!

Феофано знала об этом, тем не менее она поступила именно так, сознательно нарушив заповеди, исполнение которых было ее священной обязанностью… Но Бог ей судья.

Я ничего не подозревал и не о чем не догадывался. Когда я открыл глаза, то увидел, что лежу на голой земле, а рядом со мной сидит Феофано, бледная как смерть. Не успел я открыть рта, как она принялась плакать и биться головой о землю. Мне стало страшно, я решил даже, что она тронулась умом, и стал озираться, выискивая отца. Но никого рядом не оказалось. Больше того, мы находились в другом месте, совершенно не там, где была тюрьма – приглядевшись, я узнал церковь Святого Георгия у Харисийских ворот – мы были прямо за ней. Здесь проходила центральная улица Города, самая широкая и красивая – по ней в любое время суток сновала пестрая толпа, а у ворот всегда толпились люди, желающие попасть в столицу или же покинуть ее. Но в тот момент я не увидел никого – ни одного человека, даже нищие куда-то исчезли. Вокруг стояла необычайная тишина. Город будто вымер.

Видя, что Феофано никак не уймется, я встал и приказал ей немедленно прекратить рыдания – не сразу, но она меня послушалась. Мне уже было понятно, что отца и дядю мы не спасли – и хотя я не представлял себе, что же на самом деле произошло, но был полон решимости вернуться обратно к тюрьме и все выяснить.

Однако стояло мне сделать шаг, как моя спутница вцепилась мне в руку с такой силой, что проткнула мне кожу ногтями.

– Нет, Никифор, не ходи! – вскричала она. – Ах ты, Господи! Это я во всем виновата!

И она снова залилась слезами.

Немалого труда стоило мне вытянуть из нее всю правду; наконец Феофано все мне рассказала. Она не успела подойти к осужденным так близко, как требовалось; кто-то из людей барона вырвал у нее Колос; ее саму чуть не схватили, но она уже сделала шаг и увлекла меня за собой. Сила Колоса вытолкнула нас вперед гораздо дальше, чем было нужно – Феофано даже затруднялась сказать насколько. Но хуже того, что мы не могли вернуться – ибо хотя и дозволено посвященным обгонять поток времени, но ни один из них не в силах повернут его вспять. Даже будь у нас в руках Колос, мы бы не смогли этого сделать.

Но величайшее сокровище хронитов оказалось утрачено! Оно осталось там, за много лет позади, в руках наших врагов. Думая об этом, и я чувствовал страх и уныние – что уж говорить о Феофано!

– Ах, Никифор, – все еще плача, сказала она мне. – Господь меня покарал… Ты ни в чем не виноват, но и на тебя падет тяжесть искупления. Невинных приняли мученический венец – да вознаградит их Пресвятая Дева за все страдания! Хотя я верю, что ныне они пребывают в раю, все же сердце мое разрывается… Но Колос, Колос, наш священный Колос, который я поклялась сберечь даже ценой своей жизни! Ах, не видать мне покоя, пока он не будет найден! Никифор, Никифор, что же нам теперь делать?…

Я не мог ничего сказать ей в утешение.

Тогда Феофано вытерла лицо и села на землю, соединив кончики пальцев перед глазами. Из-под ее опущенных век все еще текли слезы, но причитать она перестала. Я заметил, что ее фигура будто бы заледенела и покрылась изморозью – кожа посинела как от сильного холода, а на лице образовалась ледяная корка. Я дотронулся до нее кончиком пальца, и всю мою руку словно пронзило огнем. Потом моя спутница открыла глаза – они у нее были совсем неживые. Она произнесла:

– Ищи Колос в землях франков… – и так несколько раз подряд.

Признаться, я мало что понял. Мне захотелось поскорее уйти оттуда, и я вышел на улицу, не дожидаясь, пока Феофано окончательно придет в себя.

Страшное зрелище открылось моим глазам. Большой густонаселенный квартал превратился в руины. Дома, нарядные дома из светлого кирпича и камня, стояли на половину разрушенные, пустые, почерневшие будто от огня. На каждом из них были вывешены маленькие флажки, светлыми пятнами выделавшиеся на фоне закопченных стен. По руинам бродили собаки, что-то выискивая. Потом я заметил – кое-где среди развалин лежали мертвецы. Воздух… воздух был насквозь пропитан приторно-тяжелым запахом гниения и смерти. Смерть, казалось, была повсюду…

Феофано догнала меня, и мы направились в сторону гаваней. Нам обоим было страшно, и мы держались за руки; наше отчаяние утихло при виде ужаснейших разрушений, которым подвергся Город. Да что там! Города больше не было, он умер, перестал существовать. Все вокруг было опустошено и разорено: лавки и склады – вывернуты и растасканы, прекрасные церкви – осквернены и разграблены, кресты на них – сбиты. Роскошные дворцы стояли голы и пусты, все их богатства похищены. Статуи и колонны валялись на земле, разбитые на куски. В фонтанах плавали трупы.

Но простите, моя госпожа, я не стану более утомлять вас описанием злосчастий, постигших великий Константинополь. Прошло уже много лет… да, целая жизнь прошла с тех пор, как империя ромеев перестала существовать, попав под власть неверных. Ни я, ни Феофано не знали тогда, что, преодолев двумя шагами без малого две с половиной сотни лет, мы оказались в том несчастном Городе, который турецкий султан по праву победителя отдал на трехдневный грабеж своей озверелой солдатне.

Мы как раз проходили мимо церкви Святого Иоанна в Трулло, когда оттуда послышались крики. Не успели мы опомниться, как из распахнутых ворот вывалилась человек десять в тюрбанах и кольчугах, с кривыми мечами у пояса – это были турки, грабившие церковь. Впереди они несли украшенное драгоценностями распятье, на которое был нахлобучен тюрбан; у некоторых поверх доспехом было напялено расшитое золотом священническое облачение, кто-то тащил оклады с икон и куски мозаик; у одного в руках были книги в позолоченных переплетах. Судя по малому количеству добычи, церковь грабили не в первый раз, и турки были раздражены и громко переругивались между собой.

Один из них заметил нас и указал прочим. Мы бросились бежать, и несколько человек погнались за нами. Дорога была неровной, покрытой трещинами и выбоинами, часто приходилось перебираться через завалы. Потом еще один отряд вышел нам наперерез… Мне удалось проскользнуть мимо них, но Феофано… Оглянувшись, я заметил, что турки схватили ее и повалили на землю. Я замешкался, не зная, что делать, и тогда услышал ее крик. Она не звала на помощь, она кричала мне:

– Никифор, найди Колос, он в землях франков! Никифор, найди Колосс!…

Это были ее последние слова, последний наказ, который она дала мне. Я должен был его выполнить.

Как безумный я бросился бежать, не разбирая дороги. Что тут сказать? Мне повезло. Очевидно, Бог и Святая Дева хранили меня. Я не попал в руки турок; в тот же вечер я благополучно добрался до гавани Петриона. Один рыбак согласился тайно перевезти меня и еще нескольких человек в Галату – за это мы отдали ему все, что имели. Оттуда на венецианской галере вместе с другими беженцами я отплыл на Крит, а потом и в Венецию. Правительство сего славного города издало указ, по которому все имущество греков, спасшихся на венецианских кораблях, подлежит конфискации с тем, чтобы эти средства пошли на уплату долгов империи; но я ничего не имел, поэтому меня отпустили, велев немедленно покинуть территорию республики. Мне еще повезло – потом я узнал, что те, кто не в силах был расплатиться имуществом, сами были проданы туркам – так добрые венецианцы возмещали ущерб, нанесенный их торговле на востоке.

Больше месяца я скитался по дорогам Италии, прося подаяние, пока не попал в Рим. Здесь я встретил многих своих соотечественников – отношение к ним папы Николая V было самое благосклонное. Знатным греческим семьям, особенно тем, которым удалось спасти часть своего состояния, покровительствовали кардиналы-греки Исидор и Виссарион (первый и сам бежал из захваченного Константинополя, поменявшись одеждой с нищим). Оба ратовали за Крестовый поход и вели переговоры с христианскими государями. Я добился встречи с Виссарионом – тот принял меня милостиво и, узнав, что я хорошо образован и принадлежу к знатному патрицианскому семейству, предложил мне место помощника своего секретаря. Для этого нужно было лишь принять католическое вероисповедание, что я и сделал спустя несколько месяцев. Моим крестным отцом стал богатый немецкий купец, большой друг кардинала, которого звали Порций Эберхард Гиммель – при крещении я принял его имя, хотя в те годы, что находился в Риме, предпочитал называться Никифор Дассилиат. Благодаря поддержке кардинала я получил степень доктора богословия; Виссарион сделал меня своим личным секретарем, и я провел у него на службе четырнадцать лет. Там же я познакомился с великим Региомонтаном, сделавшись впоследствии его учеником… впрочем, это уже не представляет для вас интереса, фрейлейн.

Конец истории близок. Когда мне было тридцать три года, я оставил Рим и отправился в странствие по Европе. Я побывал всюду, обошел Бургундию, Францию и Испанию, добрался до Лиссабона, а оттуда отплыл в Англию. Посетил Нидерланды, на голландском корабле ходил в Данию и Норвегию; был в Чехии, Моравии, Венгрии; вслед за учителем Региомонтаном отправился в Нюрнберг и долгое время жил там… За время своих странствий мне довелось испытать немало лишений – два или три раза я стоял на пороге смерти, но чудесным образом спасся. Я многое переосмыслил и только тогда начал в полной мере осознавать важнейшее значение того, чему учила меня Феофано. Все это время передо мной стояла лишь одна цель – найти священный Колос и вернуть его под покров Святой Девы. Я потратил на это много времени, а мог бы потратить еще больше, если бы не делал по необходимости небольшие шаги сквозь него… совсем небольшие, не более чем на пять месяцев за один раз, но в основном – гораздо, гораздо меньше…

– Могу сказать без преувеличения – я постиг тайные законы Хроноса, я смог восстановить утерянное знание… теперь оно храниться здесь, – Порциус Гиммель ткнул пальцем себе в лоб. – И будет храниться, пока я жив… Да, и я исполнил возложенную на меня миссию и нашел Колосс. Долгие годы неустанных трудов увенчались успехом – мне, наконец, удалось позвать его, и он откликнулся. Он сам привел меня в эти земли, сам указал мне путь к своему убежищу. И я смиренно благодарю за это Господа.

– Теперь я в полной мере уверился, что именно Божья воля определяла мою стезю, – торжественно закончил доктор. – Это не должно удивлять вас, фрейлейн. Вы, да, вы сами являетесь тому подтверждением. Незадолго до смерти барона, вашего отца, я это почувствовал. Мне был дан знак, что великая тайна, снизошедшая на землю, не умрет вместе со мной, последним хронитом. Скажите, правда ли это?

– Я… я не понимаю вас… – смущенно пробормотала Мартина.

Черные глаза Гиммеля загадочно блеснули. Некоторое время доктор пристально разглядывал съежившуюся девушку, потом величаво кивнул, словно с чем-то соглашаясь.

– Пусть так! – заметил он. – Вполне допускаю, что вы могли и не понять. Вы еще так юны… но времени у нас достанет. Я не мог ошибиться – fata viam inveniunt*. И слепому ясно, что судьба предназначила вас для высшей доли, sic et simpliciter**!

Он смолк, взволнованно перебирая пальцами по столешнице, потом поднялся, чтобы зажечь новый огарок.

Мартина уже не слушала его. Опустив голову на скрещенные руки, девушка незаметно задремала – так случалось всякий раз, когда доктор Порциус начинал толковать о ее предназначении. До той поры она с волнением ловила каждое его слово; ей даже не приходило в голову сомневаться в том, что он говорил – она безоговорочно доверяла всем его рассказам, все чудесное и необъяснимое принимая как данность. В ее представлении чудо являлось продолжением бытия, веру в него она впитала с молоком матери, и мысль о нем завораживала девушку. Она не сомневалась, что подобным образом Господь являет свою волю.

Но когда речь заходила о ней самой, Мартину охватывала нерешительность, в которой она не хотела признаваться. Бог и святые угодники могут творить чудеса, это даже вменялось им в обязанность – но дозволяется ли такое обычным людям? Не грех ли – притязать на подобное? Не колдовство ли? Не искушение ли дьяволово? Если бы можно было как-то разрешить эти сомнения, поговорить об этом с отцом капелланом! Но что поделаешь, доктор Порциус взял с нее клятву хранить все в тайне, а ведь клятвопреступление – еще более страшный грех.

– Ступайте к себе, моя госпожа, – мягко произнес Гиммель над самым ее ухом. – Я вижу, что утомил вас сегодня. Benedictio Domini… Ступайте, а завтра мы поговорим о substantia vitalis***, то есть о нематериальном начале, которое суть отражение воли Хроноса.

Мартина сонно кивнула, взяла свечу и, поминутно зевая, направилась к выходу. Прохладный воздух галереи и переходов слегка освежал, но на женской половине стояла страшная духота, поневоле вгоняющая в дрему. Коридор был пуст и темен, масляные светильники на стенах потушены. Из покоев Элизы и тетушки Теклы не доносилось ни звука: Элиза давно перебралась в комнаты их покойной матери, а тетушка после похорон барона слегла, да так до сих пор и не встала.

Не обнаружив в комнате Кристины, девушка сердито насупилась. Кое-как сама распутав шнуровку, она стянула платье, бросила его тут же на полу, вытащила янтарные шпильки и, пару раз проведя щеткой по волосам, уже собралась ложиться, но вдруг передумала.

Дождь кончился, но с крыш еще текло. Распахнув окно, Мартина облокотилась об узкий карниз, ловя в ладонь тяжелые капли и полной грудью вдыхая сырой ночной воздух. Спать ей уже расхотелось; поджав босые ноги, она рассеянно скользила взглядом по зубчатым силуэтам замковых стен. На площадках и в караульных башнях горели огни, слабый отсвет медленно двигался над парапетом – стража совершала ежевечерний обход. Девушка проводила огонек глазами и прислушалась – откуда-то послышался странный шорох и бормотание. Послушав немного, но так и не определив источник звука, Мартина раздраженно передернула плечами и, заскучав, наконец легла в постель.

Сон сморил ее сразу, едва голова коснулась подушки.

* От судьбы не уйдешь

** Так и именно так

*** Жизненная сила

Она не поняла, что ее разбудило. Мгновение – и она уже сидела в кровати, прижимая руки к груди, словно пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Страх подкатывал к горлу, воздуха не хватало. Вокруг стояла могильная тишина, не нарушаемая ни единым звуком, ни одним движением.

Немного помедлив, Мартина сунула ноги в туфли, накинула плотную шаль и, еле дыша, подкралась к двери. Тяжелая створка со скрипом отошла, почти сразу наткнувшись на препятствие; внизу что-то завозилось, ойкнуло, и глазам Мартины предстала заспанная служанка, поспешно поднимающаяся с пола. У девушки тут же защекотало в носу – в воздухе повисла горьковатая пыль, а Кристина, разжав ладони, принялась суетливо вытирать их о передник.

– Что ты тут делаешь? – сердито прошипела дочь барона, не удержавшись от чиха.

– Простите, барышня, – виновато шмыгнула служанка. – Я вас не хотела беспокоить…

– Что у тебя в руке?

– Да ничего.

– Опять дубовую кору рассыпала? – грозным шепотом переспросила Мартина и, не дождавшись ответа, толкнула служанку в сторону. – Язычница, лэттка…

– Нет, барышня, не ходите туда! – неожиданно воскликнула та, вцепившись Мартине в рукав. – Там черные дела творятся!

– Какие дела? Совсем ума лишилась!

– Черные дела, барышня… Не ходите!

Их возню прервал негромкий тоскливый крик со двора.

– Пусти! – Мартина решительно вырвала рукав из пальцев перепуганной латышки и, подхватив подол, побежала к лестнице.

– Нет, барышня, не ходите!… – отчаянно выкрикнула ей вслед Кристина, но девушка уже сбегала вниз, в пустой темный зал с потухшими очагами, оттуда – на улицу и повернулась к донжону.

Под ногами захлюпала вода, туфли и подол мгновенно промокли, но Мартина не обратила на это внимания. Сзади что-то тихо прошелестело, по шее скользнуло слабое дуновение. Краем глаза она уловила какое-то движение, но тут же отвлеклась. Лужи, растекшиеся по выщербленным плитам двора, напоминали уродливые кляксы. Сильный порыв ветра на мгновение разогнал облака, и бледный отсвет заходящего месяца отразился в них как в осколках разбитого зеркала. Но одно пятно так и осталось темным. Затаив дыхание, Мартина медленно приблизилась к нему и остановилась как вкопанная.

На каменных плитах лежала изломанная мужская фигура. Голова мужчины была свернута на бок, лицо скрывала тень, мокрые волосы облепили череп. Скрюченные пальцы правой руки, вывернутой под неестественным углом, сжимали рукоять длинного кинжала с обломанным лезвием. Высокие дорожные сапоги неряшливо съехали к лодыжкам, как будто их натягивали второпях, даже не застегнув пряжек. Широкий плащ сбился комком под телом, из-под него медленно расползалась еще одна клякса, чернее и страшнее всех прочих. По всей видимости, человек был мертв – все указывало на то, что он упал с большой высоты, возможно со стены или с верхней площадки донжона.

Но оцепеневшая от ужаса девушка этого не понимала. Минуту или две она стояла, не в силах пошевелиться, потом, словно очнувшись, опустилась на колени и обхватила голову трупа. Та оказалась холодной и тяжелой как камень и никак не хотела поворачиваться. Ладони Мартины едва не соскользнули, по ним пробежало что-то горячее, даже обжигающее, потом раздался легкий хруст, и на девушку глянули мертвые глаза Жульена де Мерикура.

Мартина разжала руки и поспешно провела ими по рубашке, оставляя темные пятна на ткани. Только тогда она заметила, что сидит в луже крови, и поползла прочь, оставляя за собой кровавый след. В конце концов ей удалось подняться на ноги, но она не могла сделать ни шага – ее била крупная дрожь, от которой зуб не попадал на зуб. Холодная волна покатилась по телу, лишая сил, и девушка, вскрикнув, закрыла лицо руками, чувствуя, как теряет сознание.

Кто-то подошел сзади, ступая четко и уверенно. Эхо разнесло по двору размеренный стук каблуков и звяканье шпор. Спокойный голос произнес:

– Фрейлейн фон Зегельс? Что здесь происходит?

Мартина сжалась в комок, отчаянно мотая головой и мыча в сомкнутые ладони. Альберт Хорф бросил на нее быстрый взгляд, потом шагнул к распростертому на камнях телу, проводя факелом от головы к ногам.

– Вот оно что, – без особого удивления он ткнул тело кончиком сапога и, немного помедлив, перекрестился.

– Это… это…

– Да, Мерикур. Видимо, был пьян как свинья и выпал из окна. Что ж… – Хорф пожал плечами, делая отмашку факелом.

Несколько человек тут же вынырнули из темноты, словно только и ждали знака, и комендант отдал приказ убрать тело. Никто не произнес ни слова. Трое подняли и унесли Жульена, завернув его в собственный плащ, еще остальные сразу принялись оттирать кровавые пятна с камней. Хорф удовлетворенно наблюдал за происходящим, его лицо в свете единственного факела выглядело абсолютно невозмутимым. Мартина опустила руки, с тягостным недоумением смотря перед собой. Она взглянула на Хорфа и уже была не в силах отвести глаз – такое поразительное спокойствие казалось ей более жутким, чем звериный оскал. Еще неестественней было мертвенная тишина, окутавшая замок. Ни один человек не вышел на крик: слуги оставались в своих помещениях, стражники – на посту, господа, как видно, продолжали мирно почивать, словно им всем не было никакого до внезапной смерти француза. Это был заговор, заговор безучастия, точно все заранее сговорились между собой не обращать внимания на подобные мелочи. Даже стены, казалось, примкнули к нему, и башни, подобно коменданту, невозмутимо таращились темными провалами окон на копошащихся внизу людей.

Девушка попятилась, чувствуя, как дрожат и подкашиваются колени, но в ту же секунду Хорф оказался у нее на пути и приблизил факел к самому ее лицу.

– Куда вы, фрейлейн? – тихо произнес он.

Мартина вздрогнула, стягивая на груди края шали.

– Что с вами? – Рыцарь наклонился ниже, щекотнув ее своим дыханием. – Вы онемели? Неужели вам жаль этого глупца?

– Я… надо сообщить Элизе, – испуганно прошептала девушка, растерянно оглядываясь. Однако никто даже посмотрел в их сторону.

– Зачем? Баронесса фон Зегельс не желает, чтобы ее беспокоили.

– Но ведь это ее муж!

– Был ее мужем, – холодно подчеркнул рыцарь, выпрямляясь и отступая в сторону. – Теперь баронесса вдова. И вам не стоит здесь оставаться. Ступайте, смойте с себя кровь.

– Эта кровь и на вас, господин комендант! – собравшись с силами, выпалила ему в спину Мартина.

Он даже не пошевелился, равнодушно бросив через плечо:

– Вы не в себе. Возвращайтесь в свои покои.

– Жульен не мог выпасть из окна! – крикнула девушка. – Он упал с донжона, с верхней площадки!

– Вы это видели?

– Нет, но я…

– Вам приснилось, фрейлейн.

– Нет, неправда, – Мартина лихорадочно стиснула руки. – Я слышала крик. И кто-то прошел мимо… Господи помилуй, а если это был человек со шрамом?!

Одним движением Хорф оказался рядом с ней, и жесткая ладонь стиснула девушке лицо.

– А ну, молчи. Молчи!… Сколько раз повторять вам, фрейлейн: господин де Мерикур упал сам. Из окна или с донжона – какая разница. Он был пьян, это несомненно, в последнее время его вообще не видели трезвым. Он был глуп и слаб. Даже собственная жена его презирала. Лучшее, что он мог сделать – это умереть. Смиритесь, фрейлейн.

– А вы как будто этого ждали, – задыхаясь, пробормотала девушка, когда Хорф ослабил хватку. Он слегка наклонил голову.

– Вы правы. – По тонким губам рыцаря скользнула кривая усмешка, а в зрачках отразились красноватые языки пламени. – Вы правы, – повторил он с явным удовольствием. – Я этого ждал…

– Это мерзко! – воскликнула девушка, забывая про страх. – Это безбожно! Как вы можете?! Вы самый гнусный, самый отвратительный… Да это же вы его убили! Даже если вы не сделали этого своими руками, вы, вы во всем виноваты! Убийца! Предатель! Кто допустил… – ей снова зажали рот, и Мартина яростно замычала, пытаясь вырваться.

– Тише, тише, барышня, – с присвистом зашептала вынырнувшая откуда-то Кристина. – Успокойтесь же…

– Идите к себе, фрейлейн фон Зегельс, – посоветовал Хорф, словно куль передавая дочь барона ее служанке. – Берите пример со своей сестры, она-то помнит о приличиях. Ты, девка, проводи госпожу в ее покои и проследи, чтобы она как следует отдохнула. Я пришлю к ней доктора.

Мартина дернулась, но латышка вцепилась в нее мертвой хваткой, увлекая за собой. Сама Кристина была белее простыни и, продолжая шептать что-то успокаивающее, то и дело испуганно косилась в сторону, облегченно вздыхая оттого, что им беспрепятственно разрешили покинуть это жуткое место. Мартина сопротивлялась до тех пор, пока ее не втащили в палас, а потом обмякла, почти повиснув на плече служанки. Не произнося более ни слова, ничего не видя вокруг, она позволила отвести себя в комнату, раздеть и уложить в постель. Ее охватила ужасная слабость, которая была следствием пережитого, и апатия, порожденная чувством безнадежности. Ей казалось, что она лежит на дне пересохшей реки, умирая от жажды; где-то вдалеке слышен рев бушующего потока, но до нее не долетает ни капли – возможно, нужно лишь немного пройти, чтобы добраться до воды, но у нее нет на это сил.

Кристина накрыла ее одеялом и присела рядом. Шмыгая носом, она стала растирать ледяные ступни баронской дочери, то и дело прислушиваясь к звукам, доносящимся снаружи. Впрочем, ничего особенного расслышать не удавалось, и сопение латышки звучало все громче и громче.

– Ну что на вас нашло! – наконец не выдержала она, с тревогой поглядывая на неподвижно лежащую госпожу. – Куда вы бросились? Да еще и босая почти, и без платья… Ну, что вам за дело, ей-богу! Подумаешь, прибрал Господь хозяина. Уж коли сестрица ваша слез лить по нему не будет, так вам и подавно не пристало.

Помолчав и не дождавшись ответа, Кристина добавила гораздо мягче:

– А кричать-то зачем стали? Я со страху чуть не померла, решила уж, что господин комендант вас прибьет и меня вместе с вами… отвел земниекс… Что ж вы на господина коменданта накинулись? Может, он и не виноват вовсе. А теперь ну как велит вас запереть? Сестрица ваша, небось, противиться не станет, она-то давно с его голоса поет. Что господин комендант скажет, то госпожа Элиза и сделает. Эх-ех, не по-божески это, ну да ладно, не нам судить… И вам бы промолчать.

– Что ты сказала? – Мартина неожиданно привстала, опираясь локтем о подушку и глядя на служанку расширенными глазами. Та испуганно перекрестилась, но тут же решительно закивала.

– Вот вам истинный крест, о том в замке все давно знают. Господин комендант таков, он свое возьмет, коли не на вас, так на сестрице вашей женится непременно, чтобы здесь все к рукам прибрать. А она-то и рада… Да все уж давно заметили, и Ильзе, и Мария-полячка, и Берта, и другие тоже. Все знают, что госпожа Элиза с господином комендантом сдружилась оттого, что мужа не терпит. Вот сроки вдовства минут, так она сразу с ним обвенчается, ни денечка лишнего ждать не станет. По мне, так оно и лучше. Вы бы за господина коменданта все равно не пошли, хоть бы он все глаза на вас проглядел, а теперь и вовсе свободной сделаетесь… И хозяин из господина коменданта все же получше будет, чем из того француза.

– Ступай прочь! – Мартина резко высвободила ногу и отвернулась от служанки.

– Да я же… – Кристина собралась было обидеться, но, поглядев на застывшую спину госпожи, только вздохнула и вышла, без звука притворив дверь.

Оставшись одна, Мартина крепко зажмурилась и изо всех сил стиснула зубы. Но, несмотря на это, из-под ее плотно прикрытых век одна за другой выкатились обжигающие слезы, падая на подушку. И как она ни старалась, а унять их не могла, и они продолжали катиться по ее щекам, пока девушка не уснула.

Через месяц из ворот замка Зегельс выехала кавалькада из десятка полтора всадников в сопровождении двух крытых повозок и направилась через холмы к низинам по дороге, ведущей в Мариенбург. Возглавлял ее грузный пожилой рыцарь в белом суконном плаще с черным крестом, немного поодаль трое в таких же одеяниях вели между собой негромкий разговор. Еще один рыцарь следовал за ними, опустив голову и не отрывая глаз от небольшой книжицы в кожаном переплете. Кнехты в колетах из толстой кожи держались сзади, между ними катил первый возок, более легкий и быстрого хода, с резными дверями и потертыми бархатными занавесками на окнах. Вторая повозка с тяжелыми обитыми железом колесами замыкала кавалькаду, оставляя за собой густой пыльный шлейф.

Солнце, заливавшее холмы ярко-оранжевым светом, прощально блеснуло и тотчас же скрылось в густых сизых облаках. На горизонте стало разгораться зарево, похожее на отсвет далекого пожара – длинные алые языки взметнулись, охватывая половину неба, и, достигнув зенита, начали постепенно затухать. В низинах сгустились тени, а светлая лента дороги наоборот обозначилась еще резче на фоне покрытых темной зеленью лугов.

Возглавлявший колонну ливонец поерзал в седле, в который раз проводя рукой по красному и блестящему от пота лицу; придержав коня, он шумно перевел дыхание и проворчал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Ох, матерь Божья, ну и парит… И комары попрятались, и цикад не слышно – чтоб мне лопнуть, ежели к ночи не разразиться гроза. Храни нас святой Николай! Черт же дернут выехать на ночь глядя, оставались бы лучше в замке… А тут того и гляди вымокнешь до нитки… шпорами своими клянусь, и часу не пройдет, как начнет поливать.

Один из его спутников, высокий и худощавый, обогнав товарищей, поравнялся с предводителем и вежливо заметил:

– Досточтимый брат Вильгельм, ни вы ли громче всех кричали, что ноги вашей не будет более под крышей Зегельса?

– Так и будет! – мгновенно вскипел старый рыцарь, с силой натягивая поводья. – Так и будет, клянусь честью! Чтоб мне вовек не видать последнего причастия! Больше я в Зегельс не ездок, нет уж. Пока там всем заправляет этот щенок Хорф… Подумать только, хозяин Зегельса! Владетель всех угодий! Ха, да чтоб он лопнул, ненасытная прорва! Чтоб у него брюхо поперек треснуло! Владетель Зегельса и барон! А своего добра ни на грош! Я своими ушами слышал, что старый Хорф из Крейцбурга выгнал щенка прочь, лишил наследства и, говорят, публично от него отрекся, в ознаменование чего была составлена надлежащая грамота, к которой приложил печать фогт из Эрле. Так то!

– Я то же про это слышал, но впоследствии выяснилось, что грамота не имела законной силы, – рассудительно ответил худощавый. – С братом Альберт Хорф сумел договориться полюбовно.

– Да какой он Хорф, разрази меня гром! Выродок, грабитель!

Вдали за синей полосой леса послышался отзвук громовых раскатов, и фон Тротта поспешно осенил себя крестным знамением. Его спутник, чуть помедлив, повторил за ним, после чего добавил, не меняя интонации:

– Свое имя он носит по праву. Что до его дел, то божий суд на небе и людской на земле рассудят их по справедливости.

– Вот-вот! – взбодрился старый рыцарь, все еще с опаской поглядывая на небо. – Пусть магистр Волтер с ним разберется, пусть пошлет сотню латников в Зегельс, пусть вздернет щенка на замковых воротах…

– Коль скоро земли и замок находятся во владениях архиепископа, то следует прежде подать жалобу в совет архиепископства, – перебил худощавый. – Каковой соберется в Ронненбургском замке к Иванову дню…

Он запнулся, поймав насмешливый взгляд фон Троты.

– Ты, брат Хеннинг – ученый человек, но не видишь дальше своего носа, – фыркнув, заметил тот. – Пусть прелаты обделывают свои дела, пусть судят да рядят о своем – Ордена это не касается. Но, ей-богу, ежели старый Михель Гиллебранд попробует высунуть нос из Ронненбурга, ему самому не поздоровится. Здесь, в Латгалии всем заправляют наши командоры и фогты, а над ними – никого, кроме Господа Всемогущего и Волтера фон Плеттенберга. Архиепископ Рижский и епископ Дерптский об этом знают лучше тебя, поэтому вмешиваться не станут. Да и что им за дело, кто сидит в Зегельсе?

– А для Ордена это важно?

– Сам подумай. Покойный Клаус Унгерн был с нами в большой дружбе, а его земли тянутся вдоль всей реки Педец – хороший мост между владениями Ордена на севере и на юге. К тому же барон был главой местного мантага и входил в совет архиепископства. Связи у него были повсюду… Смерть его – для нас большая потеря, такого союзника в своем государстве найти нелегко. Старшая барышня Унгерн натворила дел – с французом сбежала и без отцовского соизволения с ним обвенчалась. Но тот хоть помер… Так она с Хорфом спуталась и теперь носит от него ублюдка. По всему выходит, что сошлись они еще при жизни француза, что уже есть преступление, за которое баронессу, как и любую распутную девку, следовало бы прилюдно высечь на телеге, а щенка Хорфа выслать из страны. Чума на этого злодея! Ишь чего удумал! Зегельсу он теперь хозяин, ха! Вся желчь так и вскипает, как вспомню о том, что он мне наговорил. Ехиднино отродье! Сучий сын! Но пусть, про него много чего еще болтают. Думаю, коли дело дойдет до суда, этот разбойничий выродок не отвертится, а Элизу Унгерн после родов отправят в монастырь – грехи замаливать…

Брат Хеннинг задумчиво поскреб пальцем губу, потом, бросив взгляд на едущий следом возок, тихо проронил:

– Значит, фрейлейн фон Зегельс неспроста отправилась с нами?

Старый ливонец, шумно отдуваясь, провел рукавом по лицу и перевел взгляд на горизонт. Над лесом уже вовсю громыхало, и фиолетовые тучи то и дело озарялись бледными сполохами зарниц. От низкого неба к верхушкам деревьев протянулась размытая грязно-серая полоса дождя. Сильный порыв ветра поднял тучу пыли с дороги, бросая ее на путников. Всадники как по команде пригнули головы, а из окошка возка высунулась женская рука, ловящая хлопающий на ветру тяжелый занавес.

Рыцарь фон Тротта сплюнул осевший на губах песок и, жестом подозвав к себе самого молодого из спутников, громко распорядился:

– Вот что, брат Юрген, оторвись-ка от своей книжки да пойди, развлеки фрейлейн Мартину беседой. Скажи ей, чтоб не пугалась грозы – при мне есть нитка из плаща святого Николая, которая бережет от несчастий в пути. Скажи, что Господь нас не оставит, да убери с рожи это постное выражение и будь с девицей полюбезней. Ступай!… Знавал я благородных барышень, что при звуках грома теряли разум от страха, – задумчиво произнес он, когда брат Юнген отправился выполнять возложенное на него поручение. – Но, сдается мне, младшая Унгерн не из таких, хотя выглядит маленькой и тощей. Прошлой осенью она была поглаже, а сейчас тоща как куриная кость. Того и гляди, ветром снесет. В замке болтали, будто разбойник Хорф пытался ее уморить…

– Так вы из-за этого взяли ее с собой в Мариенбург? – повторил брат Хеннинг.

– Из-за того ли, из-за другого ли… – проворчал старый рыцарь. – Она – крестная сестры нашего фогта, которая замужем за Рейгольдом фон Мюнстером. Нашему фогту все равно что родственница, к тому же по духовной Клауса Унгерна он является ее опекуном. Пусть лучше при нем будет, чем при своей распутной сестрице и проклятом Хорфе, а там уж решат, за кого ее выдать замуж, чтобы Зегельс вновь оказался в надежных руках. Чтоб мне не видеть более ни одной рейнской бутылки, ежели поместье достанется Хорфу! Этот кусок ему не проглотить! Лопнет у него брюхо, шпорами клянусь, лопнет!

Брат Хеннинг согласно наклонил голову, одновременно прикрывая лицо от новой волны пыли. Гроза подползла совсем уже близко, и, посоветовавшись со спутниками, рыцарь фон Тротта принял решение не ехать до городка Шваненбург, как предполагалось поначалу, а свернуть у ближайшей фольварка с тем, чтобы там переждать грозу, а то и вовсе заночевать. Делалось это ради Мартины Унгерн, сидевшей в возке с видом бледным и апатичным, невзирая на все попытки молодого ливонца ее развлечь. Девушку сопровождали служанка Кристина и Порциус Гиммель, но первая, забившись в угол, только вздрагивала при каждом ударе грома, а второй, плотнее надвинув шапку с наушниками, то и дело клевал носом. На коленях у него, прикрытая краем синей мантии, лежала продолговатая шкатулка красного дерева с вырезанным на крышке латинским изречением, и почтенный доктор даже во сне не отрывал от нее рук.

Один из кнехтов, высланных вперед, вскоре вернулся с хорошими известиями. Миновав небольшую рощицу, процессия выехала на ровное место. До леса оставалось не более мили, а все пространство перед ним занимало голое поле с возвышавшимися посередине постройками одинокого фольварка. Здесь от главной дороги отходила еще одна, достаточно широкая, чтобы на ней могли разминуться две едущие навстречу телеги, и с обеих сторон обсаженная невысокими кряжистыми дубами.

Когда повозки со скрипом стали заворачивать к фольварку, Мартина вдруг стремительно подалась к окну, расширенными глазами глядя в сторону рощи.

Уже совсем стемнело. Небо заволокло красноватой мутью, на западе сгущающейся в плотную клокочущую массу фиолетово-черных туч. Деревья казались темными аппликациями, вырезанными из бархата, по которому неверный свет зарниц вычерчивал ломаные линии. А под стеной деревьев, призрачно серея, стоял большой волк и, пригнув лобастую голову, провожал путешественников немигающим взглядом.

Мгновение, и дождь, обрушившись с неба подобно водопаду, скрыл и рощу, и поле, и далекий лес, окружив путешественников непроницаемой пеленой водяных струй, лупящих по земле с барабанной четкостью.

Тяжело дыша, Мартина откинулась на сидение и заметила, что доктор Порциус уже не спит, а с беспокойством смотрит в ту же сторону, что до этого она. Никто не произнес ни слова. Так в полном молчании они добрались до фольварка, где растревоженные дворохозяева, держа над головами гостей кожаные плащи, суетливо провели их в дом.

Брат Юрген подал дочери барона руку, помогая ей выбраться из возка. Следом возник Порциус Гиммель, на которого латыши поглядывали с явным страхом, а ливонцы с не меньшей подозрительностью – он по-прежнему бережно прижимал к себе шкатулку. Мартину со всем возможным почтением проводили через общую комнату в темный закуток, служивший хозяевам спальней. Здесь было душно и тепло, и хозяйка, полная немолодая латышка, запахивая на себе овчинную безрукавку, проскользнула мимо с кипой чистых простыней.

Сама девушка задержалась на пороге, зябко потирая руки. Промокший плащ она сняла, платье ее было сухим, но отчего-то Мартину била непрекращающаяся дрожь. Она молча поискала глазами доктора Порциуса – тот устраивался на скамье поближе к теплящемуся очагу. Мартина украдкой бросила взгляд на шкатулку, закусила губу и наконец перестала дрожать. На ее лице отразилась неприкрытая решимость, но этого никто не заметил, потому что через секунду девушка приблизилась к Гиммелю с таким робким и несчастным видом, что даже ливонцы поглядели на нее с сочувствием.

– Доктор Порциус, не осталось ли у вас маковой настойки? Боюсь, без нее мне будет не уснуть…

– Конечно, фрейлейн, – предупредительно склонился перед ней мужчина. – Многое пришлось оставить в замке, non medicamenta*. Они всегда при мне. Я сам сделаю вам питье…

– Благодарю вас, – Мартина улыбнулась вымученной улыбкой и вернулась в отведенный ей закуток. После непродолжительного молчания ливонцы возобновили свои разговоры, не обращая внимания на снующих тут же латышей и гремящего склянками Порциуса Гиммеля.

Через дверную щель Мартина разглядела, как тот отмерил пять капель настойки в кружку с водой и передал ее Кристине. Отметив, куда доктор положил пузырек, девушка села на кровать, машинально разглаживая смятое покрывало.

Вошла служанка.

Дочь барона велела ей закрыть дверь поплотней, потом тихо произнесла:

– Кристина, слушай внимательно…

* Но не лекарства