Рано утром в понедельник тщательно расчесанный Персик дрых на заднем сиденье моей машины, в то время как я катила из Москвы в сторону, противоположную Крыму, чтобы начать свою трудовую деятельность в качестве сиделки в доме господина Шадрина А. З., чью личную жизнь мне предстояло сделать достоянием общественности. Чувствовала я себя в роли папарацци достаточно скверно, но что поделаешь, если у моих старших племянников оказался абсолютный слух и мамочка с папочкой решили, что детей необходимо учить играть на скрипке и фортепиано.

В восемь ноль-ноль, как было условлено, я подъехала к высокому, потемневшему от дождя бетонному забору, незатейливо украшенному сверху мотками колючей проволоки. Из-за забора выглядывал огромный домина с башенками, балконами, балюстрадами и стрельчатыми окнами в достославном стиле новорусского ампира. Рядом с железными воротами стояло нечто наподобие средневековой сторожевой башни, сверлящее меня оком видеокамеры. Весь этот слегка шизоидный архитектурный ансамбль славно бы гармонировал с малиновыми пиджаками, золотыми цепями и бритыми затылками героев девяностых годов прошлого века, которые в свое время так душевно погуляли на просторах родины чудесной, но с образом просвещенного технократа нашего времени как-то совсем не вязался, хотя, безусловно, у богатых свои причуды.

Не успела я просигналить, как створки ворот разъехались в стороны, чему я удивилась, а потом вспомнила, что Агнесса записала номер моей машины. За воротами, быстро и бесшумно сомкнувшимися за спиной, меня встретил суровый парень в камуфляже. Он вежливо попросил паспорт и долго изучал его, как пограничник во Внуково, временами вскидывая на меня проницательный взор, недоверчиво сравнивая изображение на фото с оригиналом. Я натужно улыбалась и ждала, когда начнут проверять багаж, где среди дамских тряпок присутствовали фотокамера с объективами и ноутбук. Но багаж, слава богу, камуфляжный привратник проверять не стал, а всего лишь заглянул в машину и если и удивился, увидев курносую и зеленоглазую кошачью морду, то вида не подал. Мотнув головой в сторону парковочной площадки, он порекомендовал мне поставить машину ближе к забору и удалился в свою сторожевую башню.

Я еще не успела выключить мотор, как ко мне подошла домоправительница. Над ней был раскрыт большой семейный зонт.

– Рада вас видеть, Лиза, пойдемте, я покажу вашу комнату, а потом мы будем завтракать.

– Я уже завтракала, спасибо.

– Но ведь от чашечки кофе вы не откажетесь?

– Конечно, не откажусь.

– Вот и славненько…

Когда я, накинув на правое плечо лямку от рюкзака с вещами и посадив на левое кота, двинулась под прикрытием зонта Агнессы через лужайку к дому, навстречу нам из-за кустов сирени выкатился на велосипеде голенастый подросток. На нем была просторная куртка с наброшенным на голову от моросящего дождя капюшоном, шорты и кроссовки на босу ногу. Резко затормозив, подросток спрыгнул на землю и восторженно уставился на Персика.

– Прикольный кот, он что, у нас жить будет?

– Временно, – ответила я.

– А здороваться не нужно? – строгим голосом спросила Агнесса.

– Здрассьте… – кивнул юный велосипедист и, совершив лихой вираж, укатил по дорожке за угол дома.

По дороге Агнесса сообщила мне, что прислуга живет в отдельном здании, но я, как и нянька младшей хозяйской дочери, буду проживать в господском доме. Комната расположена рядом со спальней Веры Дмитриевны, моей подопечной.

Отведенное мне жилье находилось на третьем этаже, куда мы поднялись на бесшумном, сверкающем белым металлом лифте. Комната была обставлена элегантно, но безлико, и напоминала номер в хорошей европейской гостинице. К ней примыкала совмещенная с туалетом ванная комната с биде и душевой кабиной. Персик, вместе со мной осматривающий свои новые владения, мурлыкнул. Я подняла крышку унитаза, кот прыгнул в белоснежную чашу и устроился писать, поза его при этом была сосредоточенно-величественной.

– Надо же, – умилилась Агнесса, – может быть, он еще за собой и смывать умеет?

– Пока нет, – ответила я, – но, думаю, со временем научится.

Персика притащил Костик через неделю после того, как мы похоронили нашего любимого старенького Рэдочку. Я тогда старалась как можно реже бывать дома, чтобы не травить себе душу, нечаянно наткнувшись то на его щетку, то на мячик, которым он играл до последних дней.

Зять гордо сказал, что разорился аж на сто рублей, купив животное у какой-то бабуси у входа на ВВЦ, потому что мне, как каждой приличной старой деве, следует завести себе кота. Я, конечно, возмутилась и хотела его выставить вон, но Костик сунул мне в руки пушистый клубочек черно-серебристой шерсти, украшенный курносым носом, грудкой цвета персика, мощными, короткими мохнатыми лапками и огромными изумрудными глазищами. Клубочек жалобно мяукнул, сердце мое растаяло, и с тех пор мы живем душа в душу, правда, Персик с самого начала нашей совместной жизни решил, что он в доме главный, поэтому снисходительно воспринимает меня в качестве обслуживающего персонала при своей царственной особе.

Оставив кота осваиваться на новом месте, мы спустились с Агнессой на лифте на цокольный этаж, в кухню.

Кухня была огромной, сверкающей всяческой иноземной техникой. Посреди нее стоял большой разделочный стол с мраморной столешницей, чем-то напоминающий мне прозекторский, на котором грудастая, пышнобокая тетка в белоснежном поварском облачении раскатывала тесто. Ее круглая мордаха с пухлыми розовыми щечками, курносым носиком и глазами цвета незабудок светилась добродушием и лукавством. На полненьких ножках, облаченных в шерстяные носки и шлепанцы, просматривались вены с варикозным расширением. Увидев нас, она тут же отложила скалку и, уперев руки в бока, голосом обиженного ребенка вопросила:

– Агнесса Николаевна, нет вы мне скажите, почему я не могу все сама приготовить для детского праздника? Почему нужно в ресторане десерты заказывать? Я же знаю, как они делают: сунут в мильфёй мороженую малину, а сдерут, как за свежую.

Домоправительница снисходительно потрепала ее по плечу.

– Люсенька, успокойтесь. Так решила Галина Герасимовна, поэтому этот вопрос не обсуждается. Ну а потом, вам же легче, мороки меньше…

– Ну не знаю, не знаю. – Повариха несколькими взмахами ножа рассекла раскатанное тесто на несколько кусков и с ловкостью фокусника начала сворачивать из них разные финтифлюшки. – Люди они, конечно, богатые, и деньги ихние, но чтобы вот так их на ветер выбрасывать…

Продолжая ворчать себе под нос, она достала из роскошной итальянской электроплиты противень, и густой аромат свежей выпечки заставил меня сглотнуть слюну.

Через минуту на обеденном деревянном столе, расположенном возле стрельчатого окна, стояли чашки со свежесваренным кофе, блюдо с горячими плюшками, миски с медом и джемом, тарелки с ломтиками колбасы и домашней буженины.

– Угощайтесь, пожалуйста, – приветливо улыбнулась мне Люся и, обратившись к Агнессе, тихо, но так, что я услышала, спросила: – А они кто будут?

– Это Лиза, она на месяц заменит Наталью Павловну, – достаточно громко ответила воспитанная домоправительница, не желающая шептаться в обществе.

– Что-то они на сиделку не больно похожи, – окинув меня взглядом с головы до ног, задумчиво заметила повариха, и в голосе ее явно чувствовалось некоторое сомнение в легитимности моего присутствия.

По-моему, я покраснела. Честная Люся, не желающая выбрасывать на ветер хозяйские деньги, с детской непосредственностью угадала мою шпионскую сущность. И мне представилось, как парень в камуфляже с пронзительными чекистскими глазами приставляет к моему горлу пистолет и вопрошает сквозь стиснутые зубы: «Ну ты, папарацци гребаная, признавайся, кто тебя к нам подослал?..»

– Почему же это я не похожа на сиделку? – спросила я Люсю.

– Да взгляд у вас больно тяжелый, пристальный, и ласковости в нем нету. А у сиделки, у нее ласковость во взгляде должна присутствовать, чтоб, значит, больному приятно было, и голос такой журчащий, успокаивающий, а у вас он резкий, прямо командирский.

– Наверное, это оттого, что я волнуюсь: я ведь еще никогда не работала в частных домах, только в больнице…

– Ну да… В больнице-то, особенно там, где простой народ лежит, ласковость особливо не нужна, там все больше криком обходятся.

Не знаю, удалось ли мне усыпить сомнения Люси насчет моего, скажем так, законного пребывания на ее территории, но тут, на мое счастье, лифт открылся, и из него вышел невысокий коренастый мужчина лет сорока пяти в светлых полотняных брюках, тонком, под горло, свитере и с легкой спортивной курточкой в руках.

– Всем дамам – доброе утро! – Он быстрым, упругим шагом подошел к столу, швырнул на подоконник куртку, плюхнулся на стул и потребовал:

– Люсьенда, мне чашку чая покрепче и чего тут у тебя еще есть.

Наливая чай, Люся-Люсьенда, чуть кокетничая, обратилась к мужчине:

– Антон Зиновьич, вы вот опять на кухню завтракать пришли, а молодая хозяйка ругаться за это на меня будут…

– А мы ей не скажем, – ответил мужчина, укладывая на хлеб впечатляющий ломоть буженины.

– Так донесут же, а потом вон она, телекамера-то, зыркает.

Я подняла голову в направлении, указанном поварихой, и действительно, прямо на меня из угла кухни пристально смотрел глазок телекамеры. Я поежилась, отвернулась и принялась исподволь рассматривать хозяина дома. Теперь я поняла, почему он избегал фотокамеры. Господин Шадрин А. З. был определенно и безоговорочно некрасив: короткая шея, по-обезьяньи длинные руки, лобастая голова, смуглая бугристая кожа лица, свидетельствующая о перенесенном в молодости мощном фурункулезе, длинный, хрящеватый, несколько скошенный набок нос, нависающий над большим ртом с выдвинутой вперед толстой нижней губой, и до синевы выбритый массивный подбородок. Скрашивали сей неприглядный «пейзаж» лишь ровные белые зубы, густая шевелюра цвета соли с перцем и близко посаженные яркие карие глаза – умные, ироничные глаза сильного и властного человека, привыкшего относиться к окружающему его миру как к подарку на свой день рождения.

Антон Зиновьевич поймал мой изучающий взгляд, усмехнулся, и мне стало неловко.

– Стало быть, вы новая мамина сиделка?

– Стало быть, да.

– Ну что ж, я выбору Агнессы Николаевны доверяю полностью, но сам лично предпочел бы на эту роль даму постарше, – изрек он, откинувшись на спинку стула.

Я ощетинилась:

– Вы сомневаетесь в моем профессионализме?

Господин Шадрин коротко хмыкнул и сказал:

– Нет, что вы! Просто с возрастом человек, как мне кажется, более отзывчив к чужой боли и страданиям…

– Позвольте с вами не согласиться. Это зависит от характера, воспитания, а не от возраста. С возрастом человек, как правило, становится более эгоистичным.

– Об этом можно поспорить, но нет времени.

Как раз в этот момент двери лифта раскрылись, и на сцене появились еще два действующих лица. Одно из них ничего особенного собой не представляло: широкоплечий кряжистый мужик средних лет с короткой стрижкой «бобриком» и военной выправкой. А вот другое! Высокий, лет 35, породистый, с нервным подвижным лицом – что-то среднее между Хью Грантом и Колином Фёртом в их лучшие годы. Жаль, что здесь не было моей подружки Верочки, а то она сразу же попросила бы завернуть этого красавца и доставить к ней в опочивальню.

– У Вани машина готова, можно ехать, – сказал кряжистый, и мимолетный взгляд его, брошенный в мою сторону, был почему-то неласковым. Его спутник, наоборот, одарил всех присутствующих в кухне дам голливудской улыбкой.

– Тогда по коням… – Антон Зиновьевич пошел к лифту, натягивая по дороге куртку. – Что у нас сегодня с утра?

– В девять ноль-ноль встреча с немцами, потом префектура, – доложил красавец.

– А после обеда – на завод и в лабораторию, – распорядился Антон Зиновьевич, а кряжистый нажал кнопку лифта.

Когда двери лифта за мужчинами закрылись, Агнесса Николаевна обернулась ко мне:

– По-моему, он вас одобрил.

– Кто?

– Антон.

– Почему вы так считаете?

– Да потому что я его тысячу лет знаю. Я же с ним работала, когда он был еще обыкновенным завлабом, – в голосе явно почувствовалась гордость за своего патрона, сумевшего совершить могучий социально-экономический прыжок от простого завлаба до владельца заводов по производству электронной техники.

– А кто этот хмурый господин?

– Это Павел Петрович, начальник службы безопасности. Красавца-мужчину зовут Андреем, он – личный референт Антона. Кстати, многие женщины от него без ума…

– Но мне почему-то кажется, что он не в вашем вкусе.

– Вы угадали, у меня иные критерии, и внешность мужчины для меня ничего не значит, – и Агнесса Николаевна сменила тему разговора.

Вернувшись к себе в комнату, я внимательно оглядела ее на предмет наличия телекамеры, но ничего похожего не нашла. Потом вынула из рюкзака и уложила в шкаф свои вещи, надела медицинскую униформу – просторные салатного цвета штаны и рубаху, поставила Персику миски с водой и кормом и в девять ноль-ноль, в сопровождении Агнессы, вошла в спальню моей подопечной.

Больная (Шадрина В. Д., 63 года, ишемический левосторонний инсульт) оказалась очень приятной пожилой дамой с короткой стильной стрижкой и усталым бледным лицом. Она была облачена в шелковую пижаму с узором из мелких блеклых цветочков и по грудь покрыта одеялом, поверх которого неподвижно лежала больная правая рука. В левой, здоровой, она держала пульт от огромного плазменного телевизора, висящего на противоположной изголовью кровати стене. Экран она выключила, когда мы вошли.

Агнесса представила меня.

– Обещаю, Лиза, что постараюсь не причинять вам много хлопот.

– Обещаю, Вера Дмитриевна, что не буду вам чрезмерно докучать.

Обменявшись таким образом любезностями, мы посмотрели друг на друга, улыбнулись, и я поняла, что мы с ней поладим.

Дама лежала на специальной медицинской кровати германского производства (у нас такие стоят в палате послеоперационной реанимации), оснащенной всякими нужными прибамбасами, в том числе столиком для кормления и латеральными (боковыми) наклонами ложа, что очень удобно, когда нужно переворачивать лежачего пациента.

Домоправительница ушла, а я приступила к своим непосредственным обязанностям. Просмотрела выписку из истории болезни, записи моей предшественницы и предписания лечащего врача, посчитала пульс, измерила температуру и давление, дала лекарства и приступила к гигиеническим процедурам, во время которых у моей пациентки глаза наполнились слезами, и она смущенно сказала:

– Самое ужасное в жизни, это когда ты не можешь сам себя обслужить, я страшно этого боялась, и со мной именно такая беда и случилась.

– Согласна. Но еще хуже, когда ты один, никому не нужен и тебя некому обслужить.

Она как-то странно посмотрела на меня и вытерла глаза салфеткой.

– Да, конечно, мне в этом смысле очень повезло.

– Вам повезло, что инсульт был нетяжелым, без кровоизлияния, частично задет только двигательный центр, и, судя по всему, вам уже следует начать потихоньку вставать.

– Что-то пока не получается…

– Будем стараться…

Я пошла в ванную, бросила в мусорный бачок использованные салфетки, бумажные полотенца и перчатки, вымыла руки и спросила зеркало, в котором отражалась моя нахмуренная физиономия:

– Итак, что ты по поводу всего этого думаешь?

Вопрос этот я задала неспроста: меня несколько напрягла какая-то едва ощутимая нестыковка диагноза с психофизическим состоянием моей новой пациентки. Что-то было не так. А вот что?

Еще в годы моего студенчества папа Саша как-то заметил: «У тебя, деточка, в противовес твоим многочисленным недостаткам есть некоторые достоинства, которые помогут тебе стать хорошим хирургом: внимательность, быстрая реакция, ловкие пальцы, а главное – умение заставить пациента поверить в тебя, как в папу римского». Полагаю, что этими качествами я во многом обязана своим прабабкам по отцовской линии – Дуне и Раде. Одна из них была деревенской знахаркой, всю жизнь прожившей в глухом архангельском селе, а другая – таборной цыганкой, исколесившей в молодости вдоль и поперек города и веси нашей тогда еще необъятной родины. Баба Рада не боялась самых злых собак, приводила в беспамятство хулиганов, вытаскивала из карманов зазевавшихся граждан кошельки и предсказывала по картам судьбу. Баба Дуня умела останавливать кровь, заговаривать бородавки, обезболивать роды и лечить родниковой водой белую горячку. А однажды она навела морок на целую геологоразведочную экспедицию и тем самым спасла родное село от строительства в нем цементного завода.

Пребывая в организме моего отца, гены этих двух женщин вели себя вполне прилично, но во мне они решили повеселиться. И хотя мамины гены – наследие добропорядочных самарских интеллигентов – старались, как могли, утихомирить их, они развлекались по полной программе. В результате этот генетический коктейль Молотова весьма осложнил мне жизнь, наделив чертами, можно сказать, взаимоисключающими.

От прабабушки Рады, кроме зеленых глаз и буйных кудрей, я получила страсть к путешествиям, быстрой езде, серебряным украшениям, душещипательным романсам, а кроме того, отвращение к ежедневной уборке, приступы лени, вспыльчивость, авантюризм и неистребимое желание приврать «для красивости».

Прабабушка Дуня, в свою очередь, наделила меня немалым ростом, дородной (но пока еще достаточно статной) фигурой, чуть курносым носом, высокими скулами, любовью к домоседству, сдержанностью в проявлении эмоций, патологической страстью к чистоте и завидным аппетитом. Кроме того, обе они скинулись и осчастливили меня некоторыми своими генетическими «дарами», которые здорово пригодились мне во врачебной деятельности и которые я применяю исключительно на благо своих пациентов.

И сейчас мне очень хочется сказать новой пациентке сакраментальное «Встань и иди», потому что по физическому состоянию, как я полагала, она уже способна стоять на ногах. Почему Вера Дмитриевна не может этого делать, вот в чем вопрос… И еще… Нужно обязательно спросить у Агнессы, курила ли моя подопечная до болезни, потому что в ее ванной комнате я почувствовала тонкий аромат дамских сигарет «Вог»…

Когда я вернулась в комнату, в ней уже обитал юный велосипедист, встреченный мной на лужайке. Без мешковатой куртки и капюшона он оказался длинноносой худенькой девчонкой лет 12–13. Расположившись на краю кровати, она кормила мою пациентку с ложечки овсяной кашей и канючила:

– Бабуль, ну попроси ее кота принести, он такой прикольный…

– Сама попроси. И потом, что это за слово такое «прикольный»…

– Ну, бабуль, ну, пожалуйста.

Вера Дмитриевна представила мне юницу:

– Познакомьтесь, Лиза, это моя старшая внучка Анюта. – То, что девчонка была дочерью Шадрина, видно было невооруженным глазом: то же лицо, только, благодарение богу, в улучшенном варианте. – Она в совершеннейшем восторге от вашего кота, я тоже хотела бы на него посмотреть, можно, вы его сюда принесете?

– Конечно, можно, но при условии, что вы возьмете в здоровую руку ложку и сами начнете есть.

Вера Дмитриевна послушно, как школьница, взяла ложку в левую руку и погрузила ее в тарелку с кашей.

Я вышла в коридор и чуть не сбила с ног тощую девицу в белоснежном форменном переднике, которая, как я поняла, элементарно подслушивала под дверью. Пискнув что-то неразборчивое, девица поспешно ретировалась, виляя худым задом, туго обтянутым узкой синей юбкой.

Персик, сладко спавший в кресле, был весьма раздосадован, когда я его потревожила, но снизошел до любезного общения со встретившей его восторженными восклицаниями публикой. Колыхая роскошной черно-серебристой длинной шерстью и задрав трубой пышный хвост, мой котяшка устроил настоящее дефиле: он прошелся по комнате, обозревая ее с видом утомленной овациями голливудской звезды, а потом вдруг прыгнул на постель, прямо на грудь Вере Дмитриевне и, мурлыча, стал тереться лбом о ее подбородок.

– Персик, это еще что такое? Кто тебе разрешил? Брысь сейчас же!

– Нет, прошу, не прогоняйте его, – и Вера Дмитриевна осторожно почесала здоровой рукой кота за ушком. – Господи, какой же красавец… У нас тоже была кошка. Она была не такая красивая, как ваш Персик, но мы все ее очень любили. – Она вдруг помрачнела и закрыла глаза.

– Вам нехорошо?

– Нет, все нормально, только немного устала.

Я измерила ей давление, оно было чуть повышенным, и попросила Анюту уйти, та чмокнула бабушку в щеку и, забрав поднос с посудой, безропотно ретировалась из комнаты.

Вера Дмитриевна молчала, задумчиво поглаживая Персика, потом неожиданно сказала:

– Нашу кошку звали Дымкой, ее котенком подобрала Анютина мама – первая жена моего сына, вернее, не подобрала, а прямо-таки вырвала из пасти бродячей собаки, которая даже успела ее укусить, и Машеньке пришлось целый месяц ходить в поликлинику и делать уколы в живот. Дымка ее просто боготворила, и, когда та умерла, кошка ушла из дома, и мы ее больше никогда не видели… – И больная тихо заплакала.

Понимая, что отрицательные эмоции ей сейчас ни к чему, я тут же перевела разговор на другое.

– Скажите, Вера Дмитриевна, когда вы лежали в больнице, с вами занимались лечебной гимнастикой?

– Да, приходила девочка из отделения лечебной физкультуры, делала мне массажи, разрабатывала руку и ногу, но пока, как видите, безуспешно…

– Ну, Москва не сразу строилась… Мне кажется, что динамика у вас хорошая, и вы в скором времени начнете вставать…

– Дай-то бог, а то я уже от этого постоянного лежания измучилась…

Главная цель была достигнута: она перестала плакать…

Нынешнюю невестку моей подопечной, ту самую Галину Герасимовну, которая не доверила верной Люсе-Люсьенде испечь для детского праздника мильфёй, я имела счастье лицезреть буквально через несколько минут. Она вошла в комнату, когда я делала Вере Дмитриевне лечебный массаж.

Вторая супруга господина Шадрина была ослепительно-молода и необыкновенно красива: высокая, стройная, с безупречной кожей и огромными, редкого фиалкового цвета глазами, я бы даже сказала, очами, которые влажно мерцали, словно подсвеченные изнутри. Густые, отливающие золотом волосы красавицы тяжелой волной падали на прямые, как у египетской статуи, плечи, а простенький и, вероятно, жутко дорогой льняной костюм подчеркивал безупречность фигуры. Еще я заметила, что красота ее была природной, от папы с мамой, а не от пластического хирурга, и на ее совершенном лице практически не было никакой косметики. При виде этой роскошной молодой женщины размалеванным звездочкам шоу-бизнеса, которых мне приходилось иногда снимать для журнала, где работал мой зять, следовало бы взять револьвер и немедленно застрелиться от зависти. Я же жалела о том, что у меня под рукой не было фотокамеры…

Легкой, танцующей походкой эта богиня подошла к кровати, грациозно склонилась над моей подопечной и, обдав меня волной тончайших ароматов, приложилась к ее щеке.

– Как вы себя чувствуете, мама?

– Спасибо, Галочка, хорошо, вот Лиза говорит, что скоро я смогу вставать.

Красавица села в прикроватное кресло, изящно скрестила длинные красивые ноги и, увидев Персика, вальяжно раскинувшегося на диване, окинула меня неприязненно-высокомерным взглядом.

– Это ты, что ли, притащила с собой кошку?

– Да, я, только это кот.

– Ну, так сегодня же увези его обратно! Не хватало еще, чтобы здесь поселилась какая-нибудь зараза, – сварливым тоном рыночной торговки изрекла госпожа Шадрина, и ее неземная красота сразу же поблекла в моих глазах. Я уже собралась открыть рот, чтобы сказать ей несколько «теплых» слов по поводу ее «ты» относительно моей особы, и тут же провалить всю разработанную Костиком операцию, как вдруг Вера Дмитриевна сжала мои пальцы здоровой рукой.

– Галочка, это я попросила Лизу привезти с собой кота. Помнишь, мы с Анютой показывали тебе в журнале «Здоровье» статью, где говорилось о том, что общение с кошками помогает преодолеть многие болезни у детей и взрослых? Там, кстати, писали, что общество кошек благоприятно при лечении последствий инсульта. Я это запомнила. И когда Агнесса Николаевна сказала, что у Лизы есть замечательный кот, я попросила привезти его к нам. И Лиза любезно согласилась взять его с собой, чтобы мы могли проводить с ним сеансы «кототерапии».

От такого неожиданного вранья у меня, фигурально говоря, отпала челюсть (ай да Вера Дмитриевна!), а у Галины Герасимовны порозовели скулы, но она, сдержав раздражение, с натянутой улыбкой сказала:

– Хорошо, мама, если для вашего здоровья это так необходимо, то пускай кошка остается, только вы уж простите, но, пока она здесь, я Алиску к вам в спальню не пущу.

Вера Дмитриевна вздохнула, но промолчала. А я подумала о том, что придется держать ухо востро, так как эта дамочка вполне была способна отравить моего Персика, а исполнители сего злодейства могли найтись запросто – я вспомнила вихляющий зад подслушивавшей под дверью тощей девицы.

Просидев у постели больной минут десять и обсудив с ней детали будущего детского праздника (как я поняла, собирались отмечать день рождения упомянутой в разговоре Алисы), госпожа Шадрина упорхнула, сообщив, что уезжает в Москву в СПА-салон, и пообещала заглянуть вечером. Когда дверь за ней закрылась, Вера Дмитриевна мне заговорщицки подмигнула:

– Итак, с вашим Персиком все улажено…

– Может быть, не надо таких жертв?

– Ай, бросьте, – беззаботно махнула здоровой рукой моя пациентка, – что-нибудь придумаем… Да и Галочка по характеру отходчивая… Вот увидите, пара дней пройдет, и она сама вашего Персика тискать будет. Так что не волнуйтесь, как Анюта говорит, все будет в шоколаде, – улыбнулась она мне и потянулась за пультом телевизора. – Сейчас я новости по «Культуре» посмотрю, а вы часок отдохните, а то рано встали, да и, наверное, устали от старой больной бабки, недаром Галочка считает, что всех стариков надо держать исключительно в домах престарелых, чтобы они у молодых под ногами не путались…

– Что-то мне подсказывает, что подобное заявление весьма недальновидно.

– Думаю, да. Молодость считает, что она вечна, но это большое заблуждение… Однако согласитесь, моя невестка редкостная красавица!

– Вне всякого сомнения, – сказала я, помогая своей подопечной поудобнее устроиться в постели.

Вера Дмитриевна включила телевизор, а я, прихватив кота, отправилась в отведенную мне комнату, собираясь заняться монографией.

Когда я открыла ноутбук, Персик сел перед пустой миской и вопросительно посмотрел на меня.

– Нет, нет и еще раз нет, – строгим голосом сказала я ему. – Еда будет только вечером, а то ты и так поперек себя шире.

Кот с грустью обнюхал миску, надеясь, что в нее каким-то волшебным образом просыплется манна небесная в виде сухого кошачьего корма, потом жалобно мяукнул и рухнул рядом с миской, положив мордочку на ее край, прикрыв глаза и демонстрируя тем самым голодный обморок. Умный Персик знал, что это представление подействует на меня безотказно, и через пару минут уже сосредоточенно хрустел коричневыми гранулами дорогущего корма «Хиллз» (ну не могу же я экономить на своем любимце!).

В дверь постучали, и вошла Анюта.

– Я к бабуле заглянула, а она телик смотрит. Я вам не помешаю?

– Конечно, нет, проходи, располагайся!

Девочка послонялась по комнате, потом присела на корточки перед Персиком, сосредоточенно умывающим после обеда мордочку.

– Говорят, кошки к новому дому тяжело привыкают, а ваш Персик ведет себя так, как будто все время здесь жил.

Я хмыкнула:

– Персик – космополит и философ, и у него дом там, где стоит его миска с едой.

– Мы с бабулей тоже кота хотели завести, но мачеха из вредности не разрешила…

– Может быть, не из вредности, а потому что у нее ребенок?

– Нет, из вредности. Мы ей с бабулей даже журнал «Здоровье» подсовывали, где написано, как полезно иметь в доме кошек. Они помогают детям укрепить иммунитет и нервы лечат. Есть даже такая порода «рэгдолл», ее специально вывели, чтобы с маленькими детьми играть. Была бы кошка, Алиска бы истерик не закатывала, а то если что не по ней, то – бух на пол, ногами топает и вопит, словно ее режут.

– Это плохо, вы педиатру ее показывали?

– У нас свой семейный врач, академик, он говорит, что ничего страшного нет, что со временем все пройдет, просто Алиска очень возбудимый ребенок и ее нужно постоянно отвлекать, ну и какую-то микстуру ей прописал.

«Ни фига себе, – подумала я, – академик в качестве семейного врача! В советское время такое себе только члены Политбюро позволяли… Вот ведь как демократизировалось общество!»

– Скажи, а бабушку твою тоже этот, мм… академик лечит?

– Он всех лечит, кроме нас с папой. Мы не болеем…

– А что, все остальные болеют?

– Не то чтобы очень, как бабуля, но у мачехи часто голова болит, у ее матери, тети Ксаны, ноги, у прадедушки Мити – спина… – И неожиданно предложила: – Хотите, я вам наш сад покажу?

– С удовольствием. Ты не против, если я возьму с собой фотокамеру?

– Нет, конечно. А почему вы спросили?

– Ну, я не знаю, может быть, у вас здесь не разрешено фотографировать.

– Своим можно. Правда, отца сейчас всякие репортеры достают, но сюда им не пробраться. Дядя Паша, начальник папиной охраны, сказал, если кто из них в дом просочится, он ему всю фототехнику растопчет в мелкую крошку.

Я поежилась, представив, как тяжелые ботинки охранника давят хрупкое тело моего обожаемого «Никона D 300», но ничего не сказала.

Сад был велик, роскошен и наполнен благоуханием. Кусты сирени, цветущего жасмина и бульденежа чередовались со стайками голубых елей и ухоженными газонами, где из нежно-зеленой травы выглядывали головки маргариток и анютиных глазок. Изящные альпийские горки соседствовали с пышными кустами белых, розовых и алых пионов, растрепанных и свежих после недавнего дождя. Причудливые деревянные мостики через журчащие ручьи, фонтанчики, шпалеры роз, куртины лилий и прочих чудесных цветов, названия которых я не знала, дополняли сей парадиз. Я накинулась на все это великолепие, как изголодавшийся пес на кусок колбасы, и только успевала нажимать кнопку на фотокамере.

– Хочешь, я сниму тебя здесь, на мостике, на фоне вон того фонтана? – спросила я Анюту, которая стояла рядом со мной и постукивала по ноге ивовым прутиком.

– Нет, не хочу, я не люблю фотографироваться, – хмуро ответила девочка.

– А жаль, у тебя очень выразительное лицо…

– Ну да, Буратино могу играть без грима, – хмыкнула дочь господина Шадрина.

За самоиронией пряталась горечь – девочка явно комплексовала по поводу своей внешности.

– Зря ты так! Если уж прибегнуть к сравнению, то ты похожа не на Буратино, а на британскую звезду Эми Уайнхауз. Знаешь такую?

– Да, знаю, она здорово поет, только она старуха уже…

– Ну, я бы не сказала, что она старуха. Ей где-то 25 лет… Кроме того, дело не в возрасте, а в сходстве: у нее, как и у тебя, лицо такой, я бы сказала, штучной работы. И потом, мне кажется, что ты, как и она, девица фотогеничная. – Глядя на Анюту через видоискатель, я быстро сделала несколько снимков. – Потом покажу, что получилось. Если не понравится, сотрем…

– Ладно, – вцепившись зубами в ноготь указательного пальца, согласилась Анюта.

– Тебе говорили, что ногти грызть неполезно?

Анюта спрятала руки за спину.

– Говорили. Просто у меня привычка такая.

– Что, с раннего детства?

– Нет, я ногти стала грызть после маминой смерти, – и она посмотрела на меня исподлобья.

Я ничего не ответила, а лишь погладила ее по плечу.

Мы помолчали.

– Хотите, я вам наших собак покажу?

– Хочу. Я собак люблю, у меня много лет была колли – шотландская овчарка.

– А у нас – кавказские овчарки.

– Серьезные звери. Они мне тоже нравятся. Я даже была лично знакома с одной из них. Ее звали Клавдия, и она выполняла команды только в том случае, если ей их подавали на латинском языке.

– Почему?

– А потому что ее хозяином был профессор медицинской академии, который с детства приучил Клашу к латыни. Говорил, что она обожает оды Горация и особенно первую речь Цицерона против Катилины: «Quousque tandem Catilina, abutere, patientia nostra».

– Ага, знаю: «Доколе, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением», – подхватила Анюта.

– Откуда сии могучие знания? – удивилась я.

– У нас в гимназии латынь с пятого класса учат.

– Солидно… Ну так вот, собачища была огромная, мощная, а хозяин – маленький сухонький старичок. Но слушалась она его беспрекословно…

Так, разговаривая, мы прошли в глубину сада, где около бетонной стены, опоясывающей усадьбу, был устроен просторный вольер с внушительной конурой. В вольере обитали две могучие псины, рыжая и белоснежная. Увидев Анюту, они кинулись к загородке, сделанной из толстой проволочной сетки, укрепленной на металлических столбах, и начали гулко гавкать, припадать к земле и вилять пушистыми хвостами.

– Ух ты, какие красавцы, – восхитилась я. – Как их зовут?

– Руслан и Пери.

– А вы гулять их выпускаете, или они все время здесь сидят?

– Конечно, выпускаем! Они всю ночь в саду бегают, территорию охраняют.

– Да у вас и без собак здесь как в крепости. Еще и колючая проволока на заборе.

– А, это от предыдущего хозяина осталось. Папа этот дом купил, когда я в школу пошла. Его построил какой-то крутой бандит. Потом его убили, а его жене нужно было бежать за границу, ну она и продала дом по дешевке.

«Интересно, – подумала я, – что в понятии этого ребенка значит «по дешевке»? Один миллион долларов или десять?» – но спрашивать не стала. Однако теперь мне было понятно происхождение всех архитектурных излишеств, которыми изобиловало поместье, включая замысловатые башенки и фонтаны с толстощекими купидонами.

– Скажи, а этот роскошный сад тоже вам от предыдущего хозяина остался?

– Нет, его наш садовник Олег Петрович разбил. Он в Тимирязевской академии преподавал декоративное садоводство, а когда вышел на пенсию, папа его к нам пригласил работать, вот он тут все и устроил…

– А кто за собаками ухаживает?

– Дядя Паша. Он раньше военным был, служил в Чечне. А собак ему бывшие сослуживцы подарили, когда они еще совсем маленькими щенками были.

Возвращаясь к дому, мы подошли к небольшому овальному пруду, заросшему кувшинками, на берегу которого стояла беседка, увитая каприфолью. В беседке за деревянным, медового цвета столом сидела симпатичная курносая тетка лет сорока пяти в тренировочном костюме цвета детской неожиданности и с аппетитом уминала творог с молоком из расписной деревянной миски, заедая его белым хлебом. Увидев нас, тетка призывно махнула рукой.

– Девчонки, айда сюда, посидите со мной за компанию.

Мы зашли в беседку, тетка как-то виновато улыбнулась.

– Вот, оголодала маленько и попросила у Люси творожка с молочком. Я дома в эту пору с огорода приходила и всегда творог с молочком кушала. Только от своей коровки-то он вкуснее…

Она доела творог, с удовольствием облизала ложку, потом вынула из волос полукруглый пластмассовый гребень, аккуратно зачесала назад выбившиеся из-под него пряди и переколола шпильки, поддерживающие тугой пучок густых русых волос. Посмотрев на мою форменную куртку, которая виднелась из-под распахнутой ветровки, сказала:

– Ага, значит, ты будешь новая сиделка, у которой кот, говорят, дюже красивый. Как тебя звать-величать?

– Лиза.

– А меня Ксана, я мать ейной мачехи, – и она ткнула в сторону Анюты пальцем.

Вот уж никогда бы не подумала! Рафинированная красавица Галина и Ксана – добродушная, простецкая тетка с толстой попой, тяжелыми грудями, покоящимися на выпуклом животе, кирпичным румянцем на щеках и глубокими морщинами вокруг глаз от частого пребывания на солнце. «Странно тасуется колода»…

Увидев выражение моей физиономии, Ксана заливисто засмеялась, обнажив ровные белые зубы.

– Ты, девонька, поди, дивишься, как такая квочка такую паву на свет божий родила. Так я тебе скажу правду: статью да красотой моя Галочка в отца своего пошла, моего покойного супруга Герасима Петровича. У нас в станице все девки за ним увивались. А выбрал он меня! А знаешь почему? Я голосистее всех была. Как, бывало, затяну песню, так он все дела бросит и слушает.

И Ксана запела: «По Дону гуляет казак молодой…», и голос у нее оказался низкий, чистый, бархатный.

– С таким голосом вам прямая дорога в передачу «Минута славы»!

– Ой, куда мне с суконным рылом да в калашный ряд… Ты лучше скажи, как там моя сватья? Долго еще лежать будет?

– Думаю, нет, динамика хорошая, в ноге чувствительность восстанавливается, скоро она начнет ходить.

– Вот и слава богу, вот и хорошо. А то дюже жалко: женщина еще не совсем старая, а обезноженная. Ой, не приведи господь такую болячку подцепить! Тут никакому богатству не обрадуешься.

Говорила Ксюша певуче, с фрикативным «г». Я поинтересовалась:

– Вы родом, наверное, с юга?

– Ага, с Ростовской области, с Кагальницкого района. Проживаю в станице Светлая… Слыхали про такую?

– Нет, не слышала.

– Гарная у нас станица, вся в садах – вишни, абрикосы, груши… А вокруг простор – поля, степи! Полынью пахнет, чабрецом. Перед хатами мальвы цветут. При советской власти был у нас богатый совхоз. Зерно государству сдавали, мясо. А раньше, еще при царе, станицу нашу звали Злодейской, лихие люди в ней жили, по большим дорогам грабили, а нонче все вспять воротилось, опять народишко баловать стал. Вот у меня хату на Пасху спалили, со всем добром нажитым, с кухней летней.

– А кто спалил?

– Да разве узнаешь? Туда за последние годы много всякого люда с Кавказа набежало. Рядом со мной ассирийцы поселились, вроде народ спокойный, все больше торговлей занимаются, машины подержанные продают, мануфактуру, правда, бабы шептали, что они и дурью приторговывают, но за руку их никто не ловил, так что грех наговаривать, соседи хорошие, нехай живут. Только ведь и они спалить-то могли: у них младший сынка женился, стал отделяться, а жить-то они привыкли кучно. Могли и так рассудить: дескать, тетка вдовая, безмужняя, ей одной-то новый дом не поднять, вот бы и предложили мне за квартиру землицу продать.

Только они знать не знали, что у меня зять – большой человек, алихарх. Дай ему бог здоровья, он мне дом новый строит, лучше прежнего, а я пока тут у дочки гощу, на всем готовом проживаю.

– А чтобы вам вообще здесь не остаться, с дочерью жить, внучку нянчить?

– Да господь с тобой, – Ксана всплеснула руками. – Я же к воле привыкла, к простору. У меня хата-то последней перед полем стояла, вечером выйдешь в сад, а за садом небо от края до края и зори по небу играют. А тут что? Забор двухметровый с колючей проволокой, как вроде в тюрьме. И жизнь непривычная. Галочка то и дело меня срамит, то я вилку не так держу, то не то скажу, то не туда сяду. Кушать у них можно только по часам. А я ж как привыкла: пришла с поля – поела, с огорода пришла – перекусила. Сама себе хозяйка. Да и делать-то мне здесь нечего: говорю, Галя, давай я грядочки разобью, укропчик посею, морковь, картошечки ведерка три-четыре посажу, у вас земли-то здесь прорва. А она мне в ответ – не позорьте меня, мама, у нас для работы в саду есть садовник, а грядки не нужны, потому что домоправительница всякие свежие овощи у фермеров покупает. А я так все равно думаю, что это неправильно, со своим укропчиком, да со своим бурачком, да капусткой борщ куда как вкуснее… – Ксана горестно вздохнула и подперла щеку полной рукой с серебряным колечком на безымянном пальце. – Вот и приходится в безделье день проводить да тайком от дочки перекусывать, чтобы не засрамила. А самое плохое, что она Алисочку, внучку мою, мало до меня допускает, говорит: вы, мама, ее ничему, кроме матерных частушек, научить не сможете, пускай с ней гувернантка занимается, иностранным языкам обучает, потому что я, говорит, хочу с восьми лет ее в Швейцарию в частную школу отдать… Ну, вот ты мне скажи, разве это дело при живых-то родителях малолетнее дите за границу в чужие люди отдавать? И вообще, какая-то девица с моей внученькой, моей кровинушкой, тешкается, а я не могу…

Вдруг раздался пронзительный детский визг, и в беседку вбежала очаровательная девчушка лет пяти с пышным бантом на кудрявой головке. В руках она держала садовые ножницы острыми концами вперед и, не переставая верещать, летела прямиком на Ксану. От проникающего ранения в живот последнюю спасла я, успев схватить ребенка за шиворот и вырвать у него из рук опасный предмет. Отпущенное мной дитя тут же хлопнулось на пол, забило ручками и ножками, замотало головой, начало изгибать спину и перешло на ультразвук. Ворвавшаяся вслед за ним в беседку растрепанная девица в джинсах и ярко-желтой ветровке добавила шуму, бросившись перед ребенком на колени и вопрошая: «Алисочка, деточка, ты себя не поранила?» Ксана закудахтала что-то сюсюкающее, а Анюта взвыла: дитя тяпнуло ее за палец, когда та безуспешно пыталась поставить его на ноги. Полюбовавшись пару минут этой сценой, я решила ее прекратить.

– Значит, так, милые дамы, пожалуйста, выйдите на минутку из беседки, – перекрыла я своим командирским (по определению Люси-Люсьенды) голосом истошный детский визг, – мы тут с этой юной леди пообщаемся, как говорится, тет-а-тет…

Дамы безропотно повиновались, и мы остались с Алисой вдвоем. Я дала ей возможность покричать еще немного, отвернувшись и никак не реагируя на ее вопли. Потом, пока она набирала воздух перед очередным раундом, я присела перед ней на корточки и негромко спросила:

– Ты кого больше любишь, собак или кошек?

Через несколько минут мы рука об руку вышли с улыбающейся Алисой из беседки.

– Надо же, – удивилась девица в ветровке, – как вы с ней быстро справились, а у меня так не получается, я пытаюсь ее отвлечь, а она как зайдется, все голосит и голосит, иногда даже до рвоты!

– До рвоты – это очень плохо… А кстати, как у нее в руках ножницы оказались?

Девица заторопилась объяснить:

– Их садовник на скамейке оставил, а я на минуточку отвернулась, – тут девица зарделась, а Анюта усмехнулась, – поворачиваюсь, а они у нее уже в руках, я попробовала отобрать, а Алиса как завизжит и в беседку…

– И родной бабуле чуть пузико не проткнула, – умилилась Ксана, подхватывая девочку на руки.

– Скажите, а у девочки часто бывают аффективно-респираторные приступы?

– Какие приступы? – не поняла девица.

– Такие, как сейчас.

– Ну, за этот месяц раза три было, а как раньше – я не знаю.

– Яна у нас недавно работает, – встряла в разговор Анюта, – а в истерику Алиска впадает часто, я же вам уже говорила.

– Понятно. А что ей врач прописал?

– Бром с камфарой, – ответила Яна. – Только она микстуру пить не хочет, зубы сжимает так, что я боюсь, они у нее крошиться начнут…

Я внимательно посмотрела на предмет нашего разговора, который трудолюбиво пытался вырвать из уха Ксаны серебряную сережку.

– Да, тяжелый случай! А вы попробуйте, Яна, делать ей хвойные ванночки по вечерам и добавлять туда пару капель валерьянки, это здорово успокаивает, я по своим племянникам сужу (правда, о том, что их лучше всего успокаивает ремень, демонстративно вынимаемый Константином из брюк, я решила не упоминать). И намекните Галине Герасимовне, что надо бы показать Алису хорошему детскому неврологу…

Перед домом наша приятная компания распалась: Яна увела весело щебетавшую Алису в детскую, Ксана отправилась в кухню, чтобы по-тихому, дабы не засекла дочка, вернуть поварихе миску и ложку, Анюта пошла к себе читать «Дети капитана Гранта» из летнего задания по литературе, а я вернулась к Вере Дмитриевне.

Когда я вошла, моя подопечная смотрела телевизор. И «передача» оказалось весьма любопытной: сначала на экране появилась кухня, где Люся-Люсьенда с поварешкой в руке что-то пылко доказывала обедавшему охраннику, потом камера показала гостиную, где Агнесса наставляла вертлявую горничную, как правильно чистить пылесосом дорогой текинский ковер, потом я увидела сад и в нем – пожилого мужчину в холщовых брюках и соломенной шляпе, подстригавшего какой-то экзотический куст, затем в кадре появились въездные ворота. Я кашлянула, дабы просигнализировать о своем присутствии. Вера Дмитриевна обернулась ко мне, но телевизор не выключила.

– Знаете, иногда хочется знать, что в доме происходит, а то скучно все время лежать одной в четырех стенах.

Видимо, заметив усмешку на моем лице, она поспешила разъяснить ситуацию.

– Вы не думайте, Лиза, камеры установлены только в общих помещениях, в саду, у бассейна, у ворот, да еще в детской. Так что никакого вторжения в личную жизнь взрослых обитателей дома нет.

– Ну что ж, теперь я могу быть абсолютно спокойна, что цвет моего белья останется моей маленькой тайной… Кстати, по поводу лежания в четырех стенах: я предлагаю вам погулять в саду, там сейчас очень хорошо после дождя и даже солнышко иногда сквозь облака проглядывает.

Я помогла Вере Дмитриевне одеться и вывезла ее на инвалидной коляске в сад. Мы гуляли почти до обеда, и во время нашей неспешной прогулки выяснилось, что Вера Дмитриевна была по профессии училкой и тридцать лет преподавала русский язык и литературу в одной из школ Технограда. Работу свою она обожала и даже основала у себя в школе поэтический театр, который существовал много лет, выступал в Москве в Доме учителя, в Доме ученых, в различных клубах и был награжден почетными грамотами Министерства образования. Сценарии для своих постановок она писала сама и в подтверждение этого прочла мне отрывок из спектакля про Анну Андреевну Ахматову, из чего я заключила, что центры памяти не были задеты болезнью. Потом мы с ней дружно поругали отечественное телевидение за обилие рекламы и тупые сериалы и в завершение в унисон пропели дифирамбы доброму старому английскому фильму «Гордость и предубеждение» по роману Джейн Остин.

После обеда Вера Дмитриевна поспала, а затем я заставила ее проделать несколько упражнений лечебной гимнастики. Потом мы поиграли с ней в нарды, потом пришла Ксана проведать сватью и веселила нас рассказами о лихих традициях станицы Злодейской, пока я, ссылаясь на усталость моей подопечной, деликатно не выпроводила ее за дверь, на что Ксана даже и не подумала обидеться. После Ксаны в комнату зашла Агнесса обговорить меню на следующий день, а заодно предупредить меня, что в полночь в сад выпускают собак охранять территорию, а загоняют их в вольеру в шесть утра. Потом забежала Анюта с предложением почитать бабушке вслух книжку Макса Фрая, и я решила, что завтра же напишу четкий график посещений. Последним визитером был сам хозяин дома, он заявился в начале десятого, плюхнулся в кресло и попросил у меня таблетку от головной боли.

– Что, трудный день был, Антоша?

– Да нет, мамуль, как обычно. Только в конце дня голова заболела, пока с одним высокопоставленным слугой народа обговаривал сумму отката из государевых денег, которые нам на поддержку экспериментальной лаборатории выдали. Нынешние чиновники прямо пираньи, так и норовят до костей обглодать… Ну да ладно, как-нибудь справимся, ты-то как?

– Очень хорошо… Знаешь, у Лизы просто золотые руки, она мне такой замечательный массаж сделала, что, представляешь, я даже начала шевелить пальцами на руке…

– Здорово, а мне вот хочется камнем в постель упасть, а нельзя: на завтра пригласили к губернатору и нужно подготовиться, а тут еще голова раскалывается… Тебе дед звонил?

– Звонил в четыре. Сказал, что у него заседание совета компьютерного музея, и он будет ночевать в Москве у Томилина.

– Мамуль, ты бы с ним поговорила, ему уже 84, он плохо видит, плохо слышит, а мотается в Москву на электричках. Ведь в доме несколько машин и шофер есть… Да и Агнесса его может отвести или Галя…

– Антоша, ты же его знаешь…

– Да уж, знаю, упертый апологет общественного транспорта. – Антон Зиновьевич повернулся ко мне. – А вы мне таблеточку-то дадите?

– Давайте я вам лучше шейно-воротниковую зону помассирую, и тогда головная боль пройдет без таблетки…

Антон Зиновьевич бросил на меня быстрый цепкий взгляд.

– Что ж, если вы, как специалист, считаете, что это лучше, то моя шея к вашим услугам.

У него была крепкая шея, мускулистая спина, но на загривке мои пальцы ощутили зажатость мышц и некоторые изменения хрящевой ткани, свидетельствующие о начальном этапе остеохондроза…

– Расслабьтесь и думайте о чем-нибудь хорошем, например, о том, что волею Всевышнего все чиновники вдруг стали поголовно бессребрениками и радетелями за общее благо.

Он хмыкнул:

– Утопия, однако…

Пока мои руки разминали плечи и шею Антона Зиновьевича, я мысленно приказала ему выбросить из головы все заботы и представить себе что-то очень приятное и спокойное, например, синее теплое, как парное молоко, море и легкие волны, на которых так приятно покачиваться, лежа на спине…

Антон Зиновьевич всхрапнул.

– Лиза, – прошептала Вера Дмитриевна, – он уснул!

– Да, – также шепотом ответила я, – но через пять минут проснется.

Заканчивая массаж, я нажала на рефлекторные точки над ключицей, Антон Зиновьевич вздрогнул, открыл глаза и запустил пальцы в свою роскошную шевелюру.

– Надо же, я вроде как прикемарил маленько…

– Как вы себя чувствуете? Голова болит?

Он помолчал, словно прислушиваясь к себе, и сказал с удивлением:

– Нет, ничего не болит, самочувствие отличное, только есть очень хочется…

– Вот и хорошо…

Когда Антон Зиновьевич, поцеловав мать и пожелав ей спокойной ночи, выходил из комнаты, он неожиданно обернулся ко мне:

– У вас действительно золотые руки, Лиза, но вы опасный человек…

– Почему?

– Усыпите, а потом все тайны выведаете.

И хотя сказано это было с улыбкой, глаза у него оставались серьезными.

Когда Антон Зиновьевич ушел, Вера Дмитриевна долго смотрела на закрывшуюся за ним дверь.

– Знаете, Лиза, у меня замечательный сын! И странно, как это я, бестолковая, взбалмошная баба, одна, без мужа, сумела его таким вырастить?

Слава богу, вопрос был риторический, и мне на него отвечать было не нужно, потому что я пока еще ни к какому выводу по поводу личности господина Шадрина А. З. не пришла: нормальный капиталист, живет в огромном дурацком доме, купленном «по дешевке» у какого-то бандюгана, женат вторым браком на молодой красавице из станицы Светлой – она же Злодейская, которая выше его на голову и, как я подозреваю, вряд ли вышла замуж по страстной любви. Но, собственно говоря, мне-то какое дело?

В одиннадцать часов вечера, когда Вера Дмитриевна уже спала, я спустилась в сад, на берег пруда, чтобы, не опасаясь телекамер и всяких возможных прослушивающих электронных устройств, сделать несколько необходимых звонков.

Прежде всего я позвонила Милочке, которой категорически запретила звонить мне самой, объяснив это тем, что звонки будут отвлекать меня во время дальней дороги от вождения автомобиля (идея моего зятя).

– Слава богу, наконец-то, а то я вся изволновалась, – сказала Милочка. – Ты уже у Насти?

– Да, у Насти, все нормально.

– Как Персик перенес дорогу?

– Отлично, – ответила я, не кривя душой.

– А Настя как?

– Нормально.

– Дай ей трубку.

– Не могу, она у родителей на даче.

– Как так, она же знала, что ты приезжаешь?

– Да, знала и оставила ключ под ковриком.

– Ничего не понимаю.

– Милочка, – сказала я, стараясь придать своим словам максимальную убедительность, – у них на виноград напали какие-то вредители, и Настин отец попросил ее помочь в саду. Делать это надо было безотлагательно, о чем она и сообщила мне в записке.

– Значит, ты там сидишь голодная!

– Почему голодная? Она мне оставила кучу еды, – и я стала перечислять, какими вкусностями на обед угощала меня Люся-Люсьенда, – салат с кальмарами, зеленые щи с пирожком, судак под польским соусом, малиновый мусс со взбитыми сливками.

– Интересно, когда это твоя Настасья научилась готовить? – ехидно спросила меня сестричка, наверняка зная, что кулинарные способности моей подруги, художницы Насти, равны нулю.

– Ну, не знаю, – я поняла, что врать нужно, сообразуясь с обстоятельствами, – может, это ее мама приготовила…

– Ладно, я тебя очень прошу, на солнце не сиди до красноты и до посинения не плавай. Как там погода?

Я посмотрела, как мелкий дождичек бьется о кусты пионов и крупными слезами капает с еловых веток, и поежилась.

– Чудесная погода, тепло, с моря освежающий ветерок дует…

– А у нас опять дождик, так что мы все тебе завидуем. Ну, давай отдыхай, только береги себя!

– Хорошо, Милочка, всенепременно…

Расспросив о здравии чад, я попросила ее передать телефон Костику, который весь день изводил меня эсэмэсками.

– Ну, как там, на знойном юге? – бодрый голос зятя острой иглой врезался мне в ухо.

– Прекрасно. Слушай, не нервируй меня своими глупыми посланиями. Когда надо, я тебе сама напишу… У меня все нормально. Кое-что уже есть.

– Я очень рад, что погода хорошая, – забудь о работе, забудь о диссертации, побольше снимай жанровых фотографий, – кричал в трубку этот хренов конспиратор.

Пообщавшись с родственниками, я сделала еще один звонок.

– Привет, Верочка.

– Ой, – обрадовалась подруга, – ты уже добралась до места? Ну, рассказывай, успела уже, поди, московская штучка, охмурить какого-нибудь местного юношу, пропеченного солнцем, пропахшего морем, с налитыми мускулами и неутомимого в сексе?

И кто бы поверил, что эти фривольные глупости срываются с уст вполне приличной женщины, кстати сказать, лучшего невролога нашей клинической больницы!

– Еще не успела, – тут вот какое дело. У Насти есть соседка. У нее три недели назад случился ишемический инсульт, – и я добросовестно пересказала подруге выписку из истории болезни Веры Дмитриевны и описала мои впечатления от состояния больной. – Скажи мне, почему она до сих пор не встает на ноги?

– Потому что боится, а лечащий врач – дурак, а ты что, сумасшедшая девушка, и в отпуске практикуешь?

– Да нет, просто попросили проконсультировать, – и, выслушав от подруги четкие рекомендации по лечению гипотетической Настиной соседки, а также весьма скабрезные пожелания успешного отдыха, выключила мобильник.

Когда, возвращаясь в господский дом, я проходила мимо беседки у пруда, то сквозь плотную завесу каприфоли услышала приглушенный женский голос.

– …как договорились, подарок привезу в субботу… Не волнуйтесь, он будет доставлен в целости и сохранности… Правда, появилась одна проблема, но я с ней справлюсь…

Я усмехнулась: оказывается, кроме меня, есть еще желающие поговорить по телефону вне стен этого дома. Правда, кому принадлежал голос, я не разобрала. Вдруг я услышала шаги – кто-то шел навстречу мне по направлению к беседке – и остановилась за пышным кустом калины-бульденежа, дабы избежать встречи с кем-то из домочадцев и ненужных вопросов по поводу того, почему сиделка не сидит у постели больной, а шастает вечером по саду.

Шаги приблизились. Кто-то вошел в беседку.

– Я так соскучилась, – после звучного поцелуя нежно проворковал тот же женский голос, – еле-еле из дома сумела выскользнуть. Эта змеюка за мной постоянно следит! Нет, я что-нибудь сделаю, я убью ее…

Под моей ногой хрустнула ветка. В беседке стало тихо, и я посчитала своим долгом как можно быстрее ретироваться, дабы не быть обвиненной в подслушивании.

Гены прабабушки Рады, которая, как рассказывал дед, была весьма любопытной особой, сразу же заинтересовались, а кто это мог быть в беседке в столь поздний час: Агнесса? Любопытная горничная? Гувернантка Яна или сама молодая хозяйка? И кому здесь было назначено романтическое свидание, может быть, Павлу Петровичу (он еще мужик в полном соку) или красавцу-мужчине Андрею? Недаром же домоправительница заметила, что он нравится дамам. Но тут в мои рассуждения вмешались гены бабы Дуни и наставительно заметили, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали. Ладно, сказала я себе, действительно, это не мое дело и незачем об этом думать… Хотя, если рассмотреть самый банальный вариант, а такие, как правило, чаще всего оказываются наиболее жизненными, то почему-то легче всего я могла себе представить, что в беседке были Галина Герасимовна, уставшая от своего некрасивого богатого «папика», и красавец референт ее мужа. За подобный снимок, хихикнула я про себя, Костин редактор щедро отслюнявил бы зеленых. Но все дело в том, что я никогда бы такого снимка не сделала. Даже если бы знала, что мне за него отвалят гору денег. Потому что, в отличие от настоящих папарацци, считала, что выслеживать людей, как охотничью дичь, дело достаточно мерзкое.

Я долго не могла заснуть, ворочаясь в постели, к неудовольствию Персика, обожавшего дрыхнуть у меня на подушке.

Я прокручивала в голове весь сегодняшний день, обрушившийся на меня ливнем новой информации, и чувствовала какой-то психологический дискомфорт, с которым столкнулась в этом огромном богатом доме, где проживали Красавица и Чудовище со своими чадами и домочадцами. Мне не давали покоя некоторые странности болезни Веры Дмитриевны, истерические припадки Алисы и то рандеву в беседке, случайным свидетелем которого я стала… Интересно, что это за змеюка, которую кому-то захотелось убить?..

В конце концов я здраво рассудила, что меня в данной ситуации может интересовать только самочувствие моей пациентки, выполнение Костиного задания и ничего больше. Я закрыла глаза и попыталась представить блики солнца в прозрачной морской воде, феодосийскую набережную и кафе «Морячка», где можно сидеть с Настей и ее бойфрендом Сашей, трепаться обо всем на свете, пить свежее пиво с мелкими черноморскими креветками и кидать кусочки печенья толстым, наглым, крикливым чайкам.

И вдруг эта упоительная картина, возникшая в моем сонном мозгу, рассыпалась, как карточный домик. Резко зазвенел звонок, проведенный ко мне из комнаты моей подопечной, и я, как была в пижаме, бросилась к ней.

Вера Дмитриевна сидела в кровати, глаза ее были полны ужаса, и она, указывая в сторону открытой балконной двери, прошептала:

– Ко мне сейчас приходила покойная Машенька…

Вот этого я никак не ожидала: мать Антона Зиновьевича производила впечатление уравновешенного человека без склонности к истерии, видениям и галлюцинациям, хотя пораженный мозг мог отчебучить такое, о чем ни в каких учебниках по психопатологии не написано.

– Так, пожалуйста, успокойтесь. – Я взяла ее за руку, посчитала пульс – он немного частил, измерила давление – оно явно поползло вверх. – Постарайтесь дышать ровно и глубоко. Сейчас я вам сделаю укол, вы расслабитесь, успокоитесь, а потом расскажете мне, что случилось.

– Хорошо, – Вера Дмитриевна кивнула мне, как послушная школьница.

Укол папаверина с дибазолом и таблетка феназепама сделали свое дело: через некоторое время она уже попыталась мне улыбнуться:

– Вы меня, Лиза, простите за панику.

– Это вполне естественная реакция, – я иногда тоже такие сны вижу, что потом волосы дыбом встают.

– Но это не было похоже на сон, – запротестовала Вера Дмитриевна. – Я проснулась оттого, что скрипнула балконная дверь. Открыла глаза и увидела Машеньку. Она стояла перед моей кроватью в ночной рубашке. На ее плечи была накинута ее любимая розовая кашемировая шаль, которую Антон привез из Индии. Когда она протянула ко мне руки, я испугалась и нажала на кнопку звонка. Машенька как-то так осуждающе покачала головой и выскользнула на балкон. И тут вбежали вы… Господи, как я сразу не поняла: это же она за мной приходила… – И моя пациентка расплакалась.

Я пододвинула стул, села у изголовья кровати, взяла ее за руку:

– Вера Дмитриевна, поверьте мне: вам все это примерещилось. Вы сегодня утром вспоминали вашу умершую невестку, и вполне естественно, что, когда мозг во время сна обрабатывал дневную информацию, он эти ваши воспоминания перевел в такой вот зрительный образ…

– Мне все равно страшно, Лиза… Не уходите…

– Конечно, я побуду с вами, пока вы не заснете.

Я погладила ее руку и, пристально глядя в глаза, сказала ровным монотонным голосом:

– Ничего плохого с вами больше не случится, обещаю вам. То, что вы видели, это всего лишь отголоски вашей болезни, это пройдет, это обязательно пройдет, а сейчас вы закроете глаза, уснете и увидите приятные добрые сны, и все обязательно будет хорошо. Все будет хорошо…

Вера Дмитриевна легко вздохнула, как маленький ребенок, успокоившийся после плача, послушно закрыла глаза и через некоторое время задышала ровно и спокойно.

Дождь, моросивший весь вечер, усилился, и я, чтобы не натекло в комнату, решила закрыть балконную дверь. За дверью в расписном керамическом вазоне рос куст опунции. На одной из его зеленых «лепешек» болталась какая-то тряпочка. Я осторожно сняла ее с колючек и поднесла в комнате к свету ночника. Это был лоскуток тонкой розовой шерстяной ткани с изысканным восточным узором из серебряных нитей.