3.1. СООТНОШЕНИЕ И ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ ЭТНОСА И НАЦИИ КАК СОЦИАЛЬНО-ФИЛОСОФСКИХ КАТЕГОРИЙ И КАК ОБЪЕКТИВНЫХ СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИХ ФЕНОМЕНОВ В КОНТЕКСТЕ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

Несмотря на господство представлений о единосущности нации и этноса и стадиальной трансформации этноса в нацию, нетождественность этноса и нации проявляется в явных формах.

Так, типичная гражданская нация включает более одного этноса (полиэтническая нация), а члены одного этноса могут одновременно входить в состав нескольких наций (полинациональный этнос), что фиксируется результатами переписей населения и в ходе социологических опросов.

Достаточно полное совпадение нации и этноса (моноэтническое или «мононациональное» государство), связанное с исторически сложившимся близким совпадением этнической территории государствообразующего этноса и территориальных границ национального государства, – теоретически возможный, но не единственный и вряд ли практически достижимый вариант соотношения национальных и этнических общностей.

В глоссарии Комитета по науке, образованию и культуре ООН (ЮНЕСКО) приведено следующее определение «мононационального» или национального государства: «The nation-state» is one where the great majority are conscious of a common identity and share the same culture». Таким образом, согласно глоссарию ЮНЕСКО, национальным (или «мононациональным») государством является государство, в котором «значительное большинство населения» имеет общую идентичность и культуру. Доля иноэтнического (или «инонационального») населения, определяющая границы, разными авторами определяется от 5 до 33 %.

Часто цитируемый в связи с проблемой моноэтничности Дэвид Уилш в статье «Внутренняя политика и этнические конфликты» утверждает, что менее 20 из 180 независимых государств могут называться этнически и национально однородными (по критерию численности меньшинств до 5 %). Так или иначе, однозначность самого определения «моноэтничности» страдает от категориальной неопределенности понятий «этноса» и «нации». Так, в определении ЮНЕСКО понятия этноса и нации фактически даются как синонимы.

Вопреки мнению, что наиболее устойчивы моноэтнические государства, существует пример Индии, как крупнейшего по численности населения полиэтнического государства, в котором отсутствует преобладающее этническое и религиозное большинство (численность этнических групп, говорящих на диалектах хинди, не превышает 40 %).

Так или иначе, в условиях глобализации в результате массовых международных миграций происходит качественный рост полиэтничности гражданских наций и полинациональности этносов. Это, в сочетании с ростом связности глобальной среды и нарастанием глобального кризиса, создает объективные предпосылки для дальнейшей этнокультурной фрагментации локальных социумов, опасность которой долгое время недооценивалась в ожидании глобальной этнокультурной конвергенции.

Несмотря на убеждение конструктивистов в том, что нации и национальные государства являются продуктом политического конструирования со стороны политических элит, для объяснения выраженных культурных различий между нациями конструктивизм вынужден признавать роль первичного (государствообразующего) этноса в качестве социокультурного субстрата, на основе которого нация и национальная идентичность конструируются элитами. Тем самым фактически признается неприменимость конструктивистского подхода к генезису исходных примордиальных этносов, на основе которых формируются нации.

Таким образом, конструктивисты вынуждены признать особую роль исходного «государствообразующего» этноса в возникновении и воспро-изводстве не только национальной идентичности, из чего следует далеко не однозначный вывод о трансформации исходного этноса в соответствующую нацию с преемственным сохранением демографической и культурной основы.

Однако историческая практика дает множество примеров, опровергающих модель непосредственной стадиальной трансформации этноса в политическую нацию по модели «один исходный этнос – одна нация».

Прежде всего, на протяжении всей истории цивилизации все сколько-нибудь крупные территориальные государства (включая ранние формы государства) имели явно выраженный полиэтнический характер.

При этом полиэтничность государств и, соответственно, социальных общностей политического генезиса характерна не только для истории Древнего Востока, но и истории Греции и Рима, культурное единство которых было в значительной мере преувеличено последующими историками, философами и идеологами европейского государственного строительства.

Таким образом, этническая фрагментированность государств и соответствующих им политических общностей является не исключением, а правилом, характерным для всей истории: изначальная моноэтничность даже ранних наций (например, республиканского Рима) – поздняя идеологическая модернизация, которая не выдерживает испытания общепризнанными историческими фактами.

В целом, модель взаимодействия связанных с государством политических общностей и этнических групп может быть представлена следующим образом.

На определенном этапе (разложение родо-племенного слоя и выделение военных элит) происходит обособление, дифференциация политической сферы от сферы повседневного бытия традиционной общины (этноса), выделение политических элит.

Политические сферы различных этносов могут объединяться путем заключения союзов либо в результате завоеваний, при этом происходит дополнительный отрыв политической сферы и политических элит от исходных этносов.

Таким образом, в рамках государства с необходимостью формируется социальная общность политического генезиса с полиэтнической демографической основой и полиэтническими государственными элитами.

При этом исходные этносы сохраняют характерную для них идентичность, структуру повседневного бытия и, как правило, этническую территорию.

Приобретая относительную независимость от социального субстрата в форме исходных этнических общин, политические сферы различных этносов могут объединяться и взаимно подчиняться. Это порождает не только полиэтничность политических общностей (государственных элит и ранних наций), но и полинациональность этносов, исходная этническая территория которых достаточно часто делится между различными политическими образованиями (государствами). В этом случае этнические элиты также разделяются, входя в состав политических элит соответствующих государств.

Одним из основных аргументов в пользу трансформации этносов в нации, а также причиной смешения или даже отрицания нации и этноса как категорий социально-философского дискурса и как объективных социальных феноменов является определение этих социальных общностей через т. н. признаки принадлежности. Они понимаются как набор необходимых и достаточных условий генезиса, становления и развития социальной общности, однозначно определяющих и отличающих конкретную социальную общность от других на базе ее онтологических оснований.

К основным признакам принадлежности в примордиалистских концепциях обычно относят общность территории, языка, культуры, экономической жизни. Исходя из близости основных признаков принадлежности, определяющих социальную общность, принято делать вывод о трансформации государствообразующих этносов в нации и, соответственно, об их единосущности, как стадиальных форм развития единого социального феномена.

Однако вопрос о степени подобной общности и содержательном наполнении соответствующих категорий далеко не очевиден.

При детальном сопоставлении признаков принадлежности типичного государствообразующего этноса и возникшей на его этнокультурной основе нации можно видеть, что речь идет о качественно различных для этноса и нации территориях, различных языках (хотя и с общей лингвистической основой), разных культурах (хотя и апеллирующих к общей истории) и качественно различных механизмах воспроизводства общественных отношений.

Безусловно, на стадии разложения родо-племенных общностей и выделения политической сферы, когда крупные этносы выступают в качестве культурно-языковой основы племенных союзов и ранних государств, различия соответствующих этнических территорий и государственных границ, этнической (этнографической) и национальной культуры, национальных (государственных) языков и первичных этнографических диалектов минимальны.

Однако в дальнейшем различия между этнической и государственной территориями, бесписьменными локальными диалектами и письменными государственными языками, культурой этнографической и национально-государственной приобретают качественный характер.

Многочисленные исторические примеры расширения ранних государств за пределы этнических территорий, инкорпорирования ими иноэтнических территорий делает нетождественность сосуществующих и пересекающихся этнических и политических общностей очевидной.

Этническая территория, как исторически длительно сложившаяся территория расселения этнической группы, и формируемая политически территория государства, в рамках которой формируется и развивается нация, как общность политического генеза, – разнокачественные феномены, пусть и связанные с географическим пространством.

В отличие от территорий политических образований, этнические территории различных этносов часто пересекаются, формируя территории мозаичного расселения этнических групп, на которых этносы проживают компактно, образуя в основном моноэтнические населенные пункты. Мозаичное расселение этносов характерно для Балкан, Ближнего и Среднего Востока (в частности, расселение курдов, как крупного и древнего этноса, по ряду исторических причин не сформировавшего собственно государства и, соответственно, нации, основанной на курдской культуре и курдском языке).

Пересечения же государственных территорий практически не бывает, за редчайшим исключением в виде колониальных кондоминиумов.

Соответственно, качественно различна динамика этнических территорий и разделяющих нации государственных границ. За редким исключением (переселения народов) этнические территории, особенно их ядра, весьма стабильны, сохраняясь в течение сотен лет. В рамках государств этнические территории часто формируют исторические провинции, в течение многих столетий сохраняющие свою самобытность, даже многократно переходя из одного политического образования (государства) в другое, так как политические границы меняются гораздо быстрее и чаще, чем этнические территории.

Язык этноса и язык нации – качественно различные феномены, хотя и имеют общую лингвистическую основу, а в основе каждого национального языка лежит определенный диалект.

Язык этноса – устный язык повседневного общения на уровне традиционной общины и семейной группы. Это язык этнографической культуры, часто раздробленный на множество локальных диалектов. Этнические языки обычно бесписьменны; письменность создается или приходит извне вследствие выделения политической сферы и создания государства, его аппарата управления и развитой идеологии в форме религии.

Язык нации, как общности политического генезиса, – письменный язык с кодифицированной грамматикой, созданный на основе бесписьменного устного языка, но далеко ему не тождественный по целому ряду оснований. Национальный язык – язык государственного делопроизводства и управления, язык национальной литературы и культуры, формирующий менталитет и общие культурные образцы, и один из основных компонентов воспроизводства нации как социальной группы через систему образования и культуру (в т. ч. СМИ). В этом отношении известный афоризм Бисмарка «Германию создал прусский школьный учитель» не метафора, а буквальная констатация объективного исторического факта.

Характерно, что освоение индивидом этнического и национального языков с единой лингвистической основой всегда различно по времени и по методу освоения: устный, «этнографический» язык повседневного общения человек осваивает с детства в кругу семьи путем непосредственного погружения в языковую среду. Напротив, изучение письменного литературного языка ведется уже вне семьи, в школе, т.е. в рамках государственного института.

Соответственно, владение этническим языком устной «народной» речи и владение национальным письменным литературным языком – качественно различные умения: большинство неуспевающих по языку и литературе не страдают нарушениями речи и прекрасно владеют разговорным языком.

Не менее изменчива и многогранна категория культуры – особенно в приложении к качественно различным социальным феноменам. И если на этапе разложения родо-племенного строя и создания ранних государств (цивилизаций) культура этноса и культура политического образования только начинали дифференцироваться, то к началу XX века разнокачественность этнографической культуры сельской общины и общенациональной, государственной, культуры стала очевидной.

Этнографическая культура – устное народное творчество (фольклор), традиции и обычаи, передающиеся «горизонтальным» путем, путем непосредственной межпоколенной трансляции. В рамках этнографической культуры устойчивой дифференциации ее носителей на исполнителей, зрителей и авторов (культурных образцов) не наблюдается в том числе в силу отсутствия технологий тиражирования и передачи информации. Это культура обыденной жизни традиционной общины с календарными обрядами, сложность и развитие которой ограничены способностью среднего человека к накоплению и передаче культурной традиции в бесписьменной форме.

В отличие от культуры этнографической, национальная (национально-государственная) культура – явление качественно другого уровня и масштаба, что связано с переходом культуры на основу письменного литературного языка, позволяющего неограниченно накапливать и тиражировать культурные образцы. Как и современное материальное производство, национальная культура и механизмы ее воспроизводства – не умение, доступное каждому, а продукт сложнейшей социальной кооперации и разделения труда, в рамках которой функции воспроизводства и потребления культуры дифференцированы.

Тезис о нетождественности признаков принадлежности нации и этноса, а именно об этнической и национальной территории, этнического и национального языка, этнической и национальной культуры, может быть проиллюстрирован на примерах негосударствообразующих этносов, входящих в полиэтнические нации.

Характерным примером нетождественности признаков принадлежности к нации и к этносу – национального и этнических языков, национальной и этнической территории, национальной и этнографической культуры – служит пример Индии, как крупнейшего по населению и количеству этнографических культур и языков полиэтнического национального государства.

Из нетождественности онтологических оснований национального и этнического, развитие которых протекает в различных, но при этом взаимодополняющих сферах общественного бытия, логически следует, что типичная нация полиэтнична и может включать более одного этноса (полиэтническая нация), в то время как этнос может одновременно входить в несколько наций (полинациональный этнос).

Таким образом, распространенные как в прошлом, так и в настоящем полиэтничность наций и полинациональность ряда этносов являются одним из проявлений онтологической самостоятельности нации и этноса, которые являются не стадиальными формами единого феномена, а самостоятельными социальными сущностями, взаимодействие которых порождает разнообразие и сложность социального развития.

Онтологические основания этноса и нации естественным образом отличаются от объективных оснований существования других общностей социума, таких как класс, социальный слой, социально-демографическая группа, территориальная общность людей и т. д.

Согласно марксистской парадигме, классы, как структурные подразделения общества, впервые возникли с изменением способа производства и возникновением рабовладельческого общества, причем каждая экономическая формация создавала свою классовую структуру. Противоречия между классами, обусловленные в первую очередь производственными отношениями, вели к классовой борьбе, которая то обострялась, то стихала, но никогда не исчезала. Основные признаки класса связаны с экономическими и политическими основаниями. Класс является активным социальным субъектом, бытие которого связано со сферой политики и экономики.

Деление общества на классы может иметь различные основания. Так, марксизм делит общество на классы, исходя из отношения людей к средствам производства.

Другие подходы в качестве основания классового деления предлагают доходы, мобильность и т. д.

Тем не менее, из всех теорий следует, что интересы класса формируются в экономической и социальной сфере общества и реализуются в политической сфере, которая в значительной степени регулируется государством и, соответственно, в большей степени связана с нацией.

Таким образом, онтологическое основание класса – экономические и социальные интересы, объективирующиеся через массовые действия представителей класса, и реализующиеся в политической сфере.

Классовая принадлежность делит нации на группы с более или менее однородными социальными, экономическими и, в конечном счете, политическими интересами, осознающими свою социальную общность («класс для себя»). В то же время класс включает представителей различных этносов.

Социальный слой (страта), в отличие от класса, является промежуточной, часто умозрительной социальной градацией, как правило, не существующей объективно и не осознающей себя как социальная целостность.

Выделение страт носит более субъективный и инструментальный характер, поскольку деление общества, как целостности, на фрагменты во многом субъективно и связано с целью и характером исследования процессов, идущих в обществе, отношения к политическим и социальным явлениям, маркетинговых и рекламных стратегий, занятости населения и т. д.

Слои можно выделять по различным основаниям: образованию, доходу, социальному престижу, отношению к власти и т. д.

Социальный слой (страта) – менее определенная и более подвижная категория, по сравнению с классом, поскольку переход из одних социальных слоев в другие вследствие восходящей, нисходящей, горизонтальной и межпоколенной мобильности происходит куда легче, чем из класса в класс.

Страты можно выделять как внутри классов, так и между классами. Социальный слой является активным общественным субъектом, но его активность имеет в большей степени социальную сферу бытия и значительно меньшую, по сравнению с классом, политическую активность. Соответственно, как нации, так и этносы могут достаточно произвольно разделяться на социальные слои с различными частными признаками и основаниями.

Основное отличие страт от классов – отсутствие у страт, как субъективно выделенных исследователем групп, выраженной коллективной субъектности, группового сознания и идентичности, то есть атрибутов реального социального бытия и коллективной субъектности.

Поэтому социальные страты можно определить, скорее, как продукт теоретической абстракции, инструмент теоретического дискурса, применяемый для анализа, описания и визуализации социальных феноменов, отраженных в данных статистики, социологии и др.

К категории страты (социального слоя) приближаются социально-демографические общности (группы), выделяемые по отдельным социально значимым признакам: возрасту, гендерной принадлежности, сфере занятости и т. д. Соответственно, для каждой страты методами социологии определяются свои статистически значимые особенности, включая сферу деятельности, потребности, интересы, общественный статус и т. д. Однако наличие статистически достоверных особенностей социальных страт, выделенных на основе отдельных произвольно назначенных исследователем критериев, не может считаться достаточным условием их объективного социального бытия в качестве группы и тем отличаются от этноса, имеющего целостные сущностные основания.

Социальные слои возникают на онтологических основаниях отдельных, частных признаков и интересов. Этим они и отличаются от этносов, онтологическим основанием которых является цельная структура повседневного бытия, включающая в себя как хозяйственные, так и культурные и биологические основания, а также способ жизни в целом, сохраняющий преемственность и непрерывность. Отличием социального слоя от нации является также система частных интересов, объективирующихся через массовые действия, сущностной основой которой является политическая сфера общества.

Территориальные общности, сущностной основой которых выступает только единство территории, также отличаются от этнических и политических общностей отсутствием самостоятельной социальной субъектности. Безусловно, единство территории может обуславливать ведение хозяйственной деятельности, унифицировать культурные компоненты, создавать чувства эмоциональной близости, как у «земляков», схожих интересами и целями, взаимосвязанной структурой внутренних элементов и т. д.

Не менее важно, что территориальная общность может создаваться на базе как одного этноса, так и на базе различных этносов. Однако главное отличие заключается в том, что территориальная общность, в отличие от этнической, не охватывает всей полноты повседневного существования человека.

Сословные общности, принадлежность к ним и их функции регулируются политическими институтами. Эти общности следует отнести к подразделениям ранних, докапиталистических форм наций, принадлежность к которым потеряла значение в силу универсализации товарно-денежных отношений и роли капитала, как универсального критерия социального статуса.

Собственно, социальной функцией сословного деления общества была институализация разделения труда и социальных функций, необходимая для перехода общества к новому уровню развития производительных сил и новым формам социального бытия.

В этом отношении сословия сближаются с классами и могут рассматриваться как конкретно-исторические формы бытия классов, характерные для ранних и докапиталистических обществ, в которых товарные отношения не приобрели характера всеобщности, в то время как властные отношения имели форму личного подчинения.

Специфическими формами сословного деления являлись касты и варны, в структуре которых также непосредственно просматривается функциональный принцип организации и регулирования общества со стороны политической власти.

Сословное деление было эффективным инструментом прямого конструирования социальных структур и отношений со стороны политических и культурных элит, формирующим ранние (докапиталистические) нации, как общности политического генезиса.

Что касается этнических общностей, то их членение, для ряда культур достаточно сложное и разветвленное, основывается на социобиологическом принципе родства, социокультурных отношений повседневного бытия и носит вертикальный характер: семья – род – племя – этнос, причем на каждом уровне членения формируется определенная иерархия старшинства.

Хотя родо-племенная структура этноса была конституирована на ранних этапах догосударственной стадии развития, но для ряда современных этносов она устойчиво сохраняется на стадии глобализации, проявляясь в политической жизни ряда государств, где роль этнических социальных структур устойчиво сохраняется, открыто проявляясь во время политических кризисов.

Характерным членением гражданских наций являются этнические общины, что также указывает на нетождественность этноса и нации.

Таким образом, различие онтологических оснований нации и этноса проявляется на уровне их деления на общности более низкого порядка. Этносу имманентно членение на основании родства, устойчиво и преемственно сохраняемое при смене формаций и гражданской принадлежности. В то же время для всех исторических форм нации присуще сословное и близкое к нему классовое деление, формируемое и меняемое политическими элитами.

Обоснование тезиса об этносе и нации, как об онтологически различных социальных общностях, в которых индивид участвует одновременно, предполагает сравнительный анализ указанных социальных феноменов, взятых в их историческом развитии.

Онтологические основания нации, как объективного социального феномена групповой природы, в своей основе имеют политическую сферу жизни общества, основной формой которой является государство и его институты. Поэтому нация во всех известных исторических и цивилизационных формах обладает подвижностью и изменчивостью, характерной для политической сферы социального бытия, а также тенденцией к преобладанию качественных, революционных или катастрофических изменений над количественными, эволюционными.

Качественно более высокая, по сравнению с этническими общностями, динамика развития и трансформации нации, как конкретно-исторического феномена, связанного с государством и сферой политического бытия, проявляется не только в форме становления и поступательного развития наций. Также она проявляется в виде их регрессивного развития, включая его кризисные и катастрофические формы, вплоть до необратимой гибели нации, как субъекта коллективной природы (даже при сохранении ее этнического и демографического субстрата).

Конечность бытия наций во времени, прямо вытекающая из конечности государства, как их внешней формы, – еще одно качественное отличие нации от этноса, в своих явных формах проявляемое в моменты политических и, шире, исторических кризисов, в том числе в эпоху глобализации.

И если жизненный цикл цивилизации или этноса, как социокультурных и отчасти социобиологических феноменов, атрибутом которых является непрерывность, во многом является теоретической абстракцией, то конечность во времени политических общностей можно считать безусловной.

Не менее значимое атрибутивное свойство нации, как общности политического генезиса, является как способность интегрировать этнические группы без необратимой утраты последними своей этнической идентичности, так и способность интегрировать другие нации или их фрагменты при изменении политических границ, определяющих гражданскую принадлежность индивидов.

Поскольку государство и его последующие трансформации формируются сравнительно узкими политическими и культурными элитами, генезис и развитие наций имеет ярко выраженный субъективный характер и часто определяется отдельными личностями или узкими группами, хотя это влияние не выходит за рамки объективных исторических ограничений и закономерностей.

Напротив, роль личности в развитии этноса, бытийная сфера которого инерционна и меняется в течение ряда поколений, либо незначительна, либо носит обезличенный характер.

Одновременное бытие индивида в этносе и нации, как различных, но в значительной степени пересекающихся и взаимодополняющих социальных общностях, часто создает ложное впечатление о тождестве либо неразделимости этноса и нации, этнического и национального.

Существенно, что различным стадиям исторического развития соответствует свое соотношение этнической и национально-политической составляющих исторического процесса, как взаимодополняющих феноменов, совокупность которых формирует реальную социальную структуру общества во всей его сложности, несводимой ни к политическим процессам с господствующим в них субъективным началом, ни к этнокультурным процессам с характерной для них эволюционностью и инерционностью.

Ретроспективный анализ соотношения этносов и наций в ходе исторического развития доказывает асинхронность и часто разнонаправленность развития политических и этнокультурных общностей, в том числе тесно взаимодействующих через одновременное участие в них больших масс населения.

Так, начиная со стадии разложения родо-племенного строя и выделения политических элит, роль и значение государства меняется от эпохи к эпохе, пока оно не достигло своего высшего развития в форме индустриального государства XX века. По мере исторического развития государство решало все более сложные и масштабные задачи: формирование общего экономического пространства, сложных и совершенных институтов и форм разделения труда и социальных функций, организация экономики, обеспечение безопасности, создание общенациональной культуры, ценностей и прочих символических ресурсов.

Соответственно нация, как политическая общность, развивалась, приобретая все большее значение в бытии человека и общества. В то же время по мере укрепления нации этнос все больше ослабевал, охватывая все менее значимые стороны бытия человека, вытесняясь в сферу повседневности, что приводило к уходу этноса и связанных с ним форм социальной жизни в тень нации, переходу связанной с этносом системы отношений в политически латентную форму.

Однако поступательное развитие государства и нации, особенно в их конкретно-исторических проявлениях, не исключало и не исключает в будущем регрессивного развития, включая его кризисные и катастрофические формы.

В ходе истории соотношение национальной и этнической составляющих социального бытия неоднократно менялось, позволяя выделить определенные исторические циклы, связанные в основном с циклическим развитием политической компоненты, как менее инерционной сферы, по сравнению со структурами повседневности.

В свою очередь, этническая компонента с характерными для нее более архаичными и примитивными, но в силу этого и более устойчивыми формами общественного бытия, заполняет институциональный вакуум, возникающий в ходе кризиса государства и политической сферы.

В качестве примера регрессивного развития политической общности можно привести деградацию весьма развитого и во многом близкого к современным нациям гражданского сообщества Римской империи, в рамках которого возникло само понятие нации, как политического сообщества, противопоставляемого родо-племенным общностям имперской периферии.

Затяжной политический кризис Римской империи, связанный с варваризацией и распадом единого политического, экономического и правового пространства на локальные феодальные анклавы, в основе которых лежали этнические территории родо-племенных сообществ, завершился длительным и глубоким социальным регрессом «темных веков» и раннего Средневековья.

Как показано в главе 1, глобализация, породив кризис национального государства и политических наций, как системообразующих социальных общностей, с неизбежностью порождает системный социальный регресс. Его атрибутом является актуализация этносов и этнического сознания, архаизация и примитивизация основополагающих социальных институтов, что и показывает практика глобализации, не находящая адекватных объяснений в рамках известных концепций социогенеза.

Феномен сосуществования и взаимодействия этноса и нации порождается одновременным участием индивида в данных общностях, которое связано с различными и специфичными для каждой общности сферами социального бытия. Поскольку различным стадиям исторического развития соответствует свое соотношение и формы развития этнической и национально-политической компонент, их совокупность и взаимодействие формирует социальную структуру общества во всей его сложности, несводимой ни к политическим процессам с господствующим в них субъективным началом, ни к этнокультурным процессам с характерной для них эволюционностью и инерционностью, ни к феноменам экономического порядка.

При этом деактуализация участия в социальной общности может обратимо перевести участие в ней в латентную форму. Так, деактуализация этничности в индустриальную эпоху создала иллюзию исчезновения этносов или необратимой трансформации этносов в нации. Напротив, глобализация, порождая кризис нации, актуализирует этничность и ее проявления, делая явным параллелизм бытия национального и этнического, как социальных феноменов различной онтологической природы.

 

3.2. ДВОЙНАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ КАК ПРОЯВЛЕНИЕ РАЗЛИЧНОЙ ОНТОЛОГИЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ ЭТНОСА И НАЦИИ

Проблема сущности человека была и остается одной из основных проблем философии, однако исследование глубинной природы человеческой индивидуальности и уникальности стало предметом философского дискурса, только начиная с Нового времени.

Классическая философия рассматривает человека прежде всего как носителя разума, отличающего его от животных, который позволяет постигать законы природы и общества, сущность добра и зла, но, прежде всего, самоопределиться в качестве саморефлексирующего и самосозидающего субъекта.

Особая роль античной философии связана с приоритетом в постановке проблемы самопознания человека как разумного субъекта, а также самопознания человека как общественного существа, неотъемлемого от социальных отношений с себе подобными.

Новой ступенью постановки проблемы философского самопознания человека стала эпоха Возрождения с характерными для нее идеалами гуманизма, определяющего человека в качестве универсальной меры всех вещей.

Мыслители эпохи Просвещения рассматривали проблему идентичности во многом с точки зрения самоопределения человека как рационально мыслящего социального существа. Они полагали, что познание общей природы человека позволит создать универсальные концепции универсального права, религии, социального устройства, позволяющие преодолеть конфликты и войны, как следствия конфессиональных, политических и этнокультурных различий, отраженных в идентичности индивидов и общностей.

Современная философия рассматривает идентичность в качестве базовой категории социально-философского дискурса. Данная категория применяется для описания индивидов и социальных общностей в качестве сравнительно устойчивых самотождественных целостностей. При этом идентичность является не изначальным свойством, а динамическим отношением индивида и социальной среды, в ходе которого она формируется, закрепляется, изменяется в ходе социальных взаимодействий.

Таким образом, идентичность трактуется не как статичное состояние мыслящего субъекта, а как динамический процесс развития и эволюции личности, интегрированной в социальную среду и отражающую ее трансформации.

Идентичность, которую можно охарактеризовать как многоаспектный комплексный феномен, изучаемый в рамках социальной философии, социологии, этнологии, политологии, культурологии и других дисциплин гуманитарного цикла, рассматривается в рамках двух взаимодополняющих подходов: психологического и социологического, каждый из которых, не отрицая другого, берет за основу один из аспектов идентичности.

Психологический подход к идентичности рассматривает ее как важнейший феномен сознания, формирующий личность во всей ее динамической сложности, рассматривая идентичность с точки зрения психологических механизмов ее генезиса и развития.

Одним из базовых понятий психологического подхода к идентичности является кризис идентичности. По сути, постановка самой проблемы идентичности в гуманитарном дискурсе определила идентичность как феномен, находящийся в кризисном, переходном состоянии как на уровне индивида, так и на уровне общества.

Представление о кризисе идентичности было введено в научный обиход Э. Эриксоном, согласно которому становление идентичности индивида проходит через ряд психосоциальных кризисов, в которых человек трансформирует свои отношения с социальной средой, стремясь найти способ сосуществования с другими индивидами. В результате современный человек может быть осмыслен как набор идентичностей, соотносимых с множеством социальных ролей и статусов, характерных для члена современного общества.

Переход от простой и понятной структуры социальных отношений и статусов традиционного общества к сложной системе институтов сначала национального государства, а сегодня глобальной социальной среды, порождает качественно новый уровень социальной сложности, которая сама по себе становится глобальной социальной проблемой.

И действительно, сравнительно простая система причинно-следственных связей и соответствующих моделей социального поведения традиционного общества создает мир, где «каждый… является тем, за кого его принимают… а идентичности легко узнаваемы как объективно, так и субъективно. Всякий знает про другого, кем является он и кем является он сам. Рыцарь является рыцарем, крестьянин – крестьянином как для других, так и для себя самого».

Усложнение общества и социальных отношений и институтов порождает рост количества социальных статусов и ролей, между которыми вынужден «переключаться» индивид. Любой из социальных статусов может являться основой для самоидентификации, но ни один из них не исчерпывает самоидентификацию индивида.

Индивид современной эпохи не может быть однозначно определен и описан, как элемент социальной системы, обладающий сколько-нибудь постоянными и типичными свойствами, что затрудняет описание и социально-философское осмысление современного общества.

Нарастание кризиса идентичности как одного из ведущих социокультурных феноменов современности порождает концепцию «диффузной идентичности», как компенсаторной психосоциальной программы, оптимизирующей ценностные сдвиги в ценностных фундаментах современных культур. Глобальное политическое и цивилизационное переструктурирование, разрушение исторически сложившихся типов национальных государств выводят из сферы компетенции государства и его институтов многие значимые идентичности.

По мнению ряда исследователей, глобальная трансформация локальных социумов порождает «диффузную» гражданскую идентичность, синтезирующую элементы деградирующей национальногражданской, этнической и цивилизационной идентичностей. Вместе с тем, М.В. Силантьева не приводит примеров сколько-нибудь устойчивой и массовой «диффузной идентичности» как самостоятельного феномена индивидуального и группового сознания.

Однако концепция индивидуальной идентичности, разрабатываемая в рамках психологического подхода, не дает методологических ключей к социальным механизмам коллективных социальных процессов.

Во многом это связано со спецификой психологии, ориентированной на изучение феноменов индивидуального сознания с его текучестью и психофизиологической спецификой. Характерная для психологии редукция феномена социальной идентичности к психике отдельно взятой личности ведет к релятивизму, в результате чего категория идентичности теряет свою познавательную продуктивность применительно к социальным процессам.

Социологический подход к идентичности рассматривает ее как результат соотнесения личности или группы с определенной социальной общностью или структурой, исследуя в основном социальные механизмы самоидентификации индивида в социальной среде.

В рамках социологического подхода познание природы идентичности ведется через феномен социальной идентификации, создающей объективную основу для становления и развития всех форм идентичности на уровне индивида.

Социология рассматривает идентичность как процесс отождествления индивида с другой личностью, группой, социальным институтом, системой ценностей, происходящий в процессе социализации, понимаемой как приобретение социальных ценностей, норм, социальных ролей, характерных для социальных групп, с которыми соотносит себя индивид.

Социализация представляет собой становление и динамическое развитие идентификации, происходящее в процессе становления и развития личности, активная фаза которого связана с периодом освоения в детстве и молодости базовых социальных норм и ценностей, присущих социокультурной среде, в которой формируется индивид.

В зависимости от основания в рамках социологического подхода к идентификации обычно выделяются типы социальной идентичности, соответствующие социальным группам и ролям, с которыми соотносит себя индивид: этническая, национальная, социальная, территориальная и др.

Таким образом, в рамках социологического подхода ставится и решается вопрос не только о сложной структуре идентичности, но и соотнесении структуры индивидуальной идентичности со структурой социальной среды, формирующей идентичности индивида.

Идентичность является связующим звеном между сферой индивидуального сознания и сферой объективной социальной реальности. При этом наличие самоидентификации индивида с социальной общностью является необходимым условием ее становления, бытия и воспроизводства.

Несмотря на традицию определения социальных общностей через объективные показатели (маркеры) социальной принадлежности, в социологии и социальной психологии феномен участия индивида в социальной общности рассматривается в основном через самоидентификацию индивида с определенной социальной общностью, в том числе с определенной этнической и национальной общностью.

Описание социальных общностей через самоидентификацию, как феномен индивидуального сознания, оставляет открытым вопрос об объективном бытии социальных общностей и во многом порождает представление о сугубо субъективной природе наций и этносов, трактуемых в русле конструктивистской парадигмы как «воображаемые общности».

При этом категория идентичности (группового самосознания) часто смешивается с феноменом объективного бытия социальной общности, порождающего и воспроизводящего идентичность.

Поэтому многие определения этноса и нации определяют общность двояко: с одной стороны, через объективные по своей природе признаки принадлежности (социальные маркеры) – общность языка, территории, культуры, а с другой стороны, через субъективный по природе феномен идентичности (самоидентификации, самосознания) индивида с определенной общностью или группой.

Характерно, что многие определения социальных общностей, построенные на совокупности объективных социальных маркеров (признаков принадлежности), дополнительно включают указание на ту или иную форму самоидентификации, как обязательное условие бытия социальной общности.

Так, Ю.В. Бромлей настаивает, что «осознание членами этноса своего группового единства принято именовать этническим самосознанием, внешним проявлением которого является общее самоназвание (этноним).

Отдавая дань объективным признакам этноса, Ю.В. Бромлей признает, что единственным достоверным признаком этничности является индивидуальное этническое самосознание, которое в современной литературе принято обозначать как этничность (ethnicity). «Понятия «этнос» и «этничность» взаимно дополняют друг друга и позволяют рассматривать этнос как совокупность, сумму людей с общими качественными параметрами этничности. Эту совокупность неверно рассматривать как социальный организм и вообще как систему связей или отношений, где клеточкой является не человек, а отношение. Клеточка этноса – это отдельный человек».

Учитывая двойственность и неопределенность внешне «объективных» признаков принадлежности, определение этноса и нации через самоидентификацию входящих в общность индивидов отражает объективный характер социальной общности, как сообщества людей, с которым соотносит себя индивид как носитель индивидуального сознания.

Первые попытки определить социальную общность через групповую идентичность относятся к периоду становления этнопсихологии.

«То, что делает народ именно этим народом, лежит существенно не в известных объективных отношениях, как происхождение, язык и т. д. как таковых, а исключительно в субъективном усмотрении членов народа, которые все вместе смотрят на себя как на один народ. Понятие «народ» покоится на субъективном мнении самих членов народа о самих себе, о своем сходстве и сопринадлежности. <…> Расу и племя исследователь определяет и для человека объективно; народ определяет себе человек сам субъективно, он причисляет себя к нему… Народ есть некоторая совокупность людей, которые смотрят на себя как на один народ, причисляют себя к одному народу».

Тесная связь, хотя и не тождество, самоидентификации и принадлежности к социальной общности отражается и в теоретических подходах к проблеме генезиса и воспроизводства идентичности, которая является как необходимым условием, так и неизбежным следствием принадлежности к социальной общности.

Базовые механизмы генезиса идентичности, тесно связанные с механизмами социогенеза, рассматриваются в русле примордиализма и конструктивизма.

«…многочисленные теории этноса и этничности могут быть распределены по своего рода «шкале», крайними точками которой являются радикальный конструктивизм как отрицание объективных субстанциональных оснований этнической идентичности и рассмотрение этничности как искусственного создаваемого людьми ментального конструкта и радикальный примордиализм, отвергающий прямую зависимость этнической идентичности от сознания (и тем более воли) людей и рассматривающих этнос как «популяцию» людей, аналогичную популяциям других биологических видов».

Примордиализм рассматривает этническую идентичность как исключительно устойчивый самовоспроизводящийся феномен, вплоть до акцентирования его бессознательной и даже социобиологической природы.

Этническая идентичность формируется на самых ранних этапах становления личности и, в частности, этапе первичного формирования самосознания и на ранних стадиях социализации, то есть выработки наиболее значимых и устойчивых моделей и рефлексов социального поведения.

Критерием и основным фактором генезиса этнической идентичности является этническая идентичность родителей и ближайших членов семьи. При этом фактор родства действует как в случае одинаковой идентичности родителей, так и в случае межэтнических браков, ставящих перед индивидом дилемму выбора этнической идентичности. Однако в данном случае родство действует не как биологический, столько как социокультурный фактор, определяющий социальную среду в период раннего детства, формирующий основу личности.

Формирование этнической идентичности через структуры повседневности ведет к тому, что существенным объективным признаком этноса является родство, отражающее культурную общность и эмоциональную связь членов семьи, как «микроэтносоциальной единицы» (Ю.В. Бромлей).

Фактор родства и эндогамии был проанализирован в редко упоминаемой статье Ю.В. Бромлея «Этнос и эндогамия». В этой статье он, несмотря на опасность обвинений в «биологизаторстве», четко декларировал, что из всех типов социальных общностей, за исключением каст и религиозных общностей, наибольшей замкнутостью круга брачных связей характеризуются этносы, и эндогамию можно и должно рассматривать, как атрибутивную особенность этноса и важный критерий этнической принадлежности. Таким образом, прямо или косвенно, этничность, по своей природе будучи культурным феноменом или даже культурным символом, тесно связана с социальной общностью. Этнос можно определить как общность людей с групповой идентичностью, которые ведут и чувствуют себя как члены единой общности, усваивая примордиальную этническую идентичность через структуры повседневности.

Именно поэтому именно этническая среда, в которой проходит первичная социализация индивида, обеспечивает индивиду максимальную степень психологического комфорта, ощущение эмоциональной и физической безопасности.

Этническая идентичность является феноменом социокультурной природы, а этничность весьма часто трактуется как сознание «расширенного родства», которое сопровождается общностью культуры, языка и истории.

«Этническое «мы» и психологические механизмы, с ним связанные, являются в человеческом сознании наиболее древними (архаическими), напрямую связанными со сферой бессознательного, крайне прочными и устойчивыми».

Таким образом, примордиалистский подход к идентичности наиболее успешно применим к этническим общностям, где формирование идентичности не опосредуется политической сферой и связанными с ней социальными институтами.

Характерный механизм формирования этнической идентичности через структуры повседневности в семейной среде является одним из аргументов в пользу онтологической нетождественности этноса и нации.

Конструктивистская трактовка механизмов формирования идентичности исходит из представления, что социальные общности – это результат деятельности элит, которые формируют и облекают в форму идеологии и культуры «национальную идею», которая формирует национальную идентичность, создавая «воображаемое сообщество». Характерно, что модель «конструирования», «строительства» социальных общностей иллюстрируется на примере формирования европейских наций, прежде всего, на примере создания «третьим сословием» (т. е. нарождавшейся буржуазией) гражданского общества в его национальных вариантах (французском, германском и британском).

На конструктивистской трактовке идентичности применительно к генезису европейских наций, в частности, настаивает Ю. Хабермас, определяющий национализм и национальную идентичность как результат коммуникативной деятельности элит, а именно как «такую формацию сознания, которая предполагает отфильтрованное через историографию и рефлексию усвоение культурных традиций. Он возникает в среде образованной буржуазной публики и распространяется через каналы современной массовой коммуникации. И то, и другое – литературное опосредование и публицистическое распространение – придает национализму искусственные черты; будучи некоторого рода конструктом, он изначально предрасположен к манипулятивным злоупотреблениям, осуществляемым политическими элитами».

Следует отметить, что представители конструктивизма, включая Ю. Хабермаса с его коммуникативным подходом, близким к инструментализму («манипулятивная» деятельность элит), анализируют в основном механизмы генезиса национального самосознания, трактуемого как гражданская и государственно-политическая идентичность, формируемая в основном политической сферой общества, а именно политическими элитами и институтами гражданского общества.

Тем самым историческая область применимости конструктивизма ограничивается рамками Нового времени и рамками западноевропейской цивилизации, оставляя открытым вопрос о механизмах формирования и воспроизводства этнической идентичности.

Таким образом, примеры применения конструктивистской парадигмы к проблеме генезиса и воспроизводства идентичности показывают, что она продуктивна в отношении национальной идентичности, но неприменима к этносу, что еще раз доказывает онтологическую нетождественность этноса и нации, как длительно сосуществующих социальных общностей.

В последнее время конструктивистский и инструменталистский подходы, претендуя на универсальность, используются для объяснения формирования и активизации этнической идентичности в условиях современного общества.

В русле конструктивизма современный этнос часто трактуется как «воображаемое сообщество», идентичность которого во многом произвольно формируется элитами через систему массовых коммуникаций.

Между тем, в данном случае речь идет, скорее, о политизации устойчиво существующей (что, в частности, показывают переписи населения) этнической идентичности, которая может длительное время существовать в латентной форме, не проявленной на макросоциальном уровне.

Представление о множественности, иерархичности и латентности идентичности объясняет внешне парадоксальную ситуацию, когда этнография изучает этническую структуру общества по результатам переписей населения, где не знающие теорий этноса индивиды уверенно и массово определяют свою этническую идентичность, в то время как сами этнографы спорят о критериях принадлежности к социальной общности.

То, что «этнический ренессанс» современности является не созданием, а именно актуализацией идентичности, доказывает очевидный факт исключительной избирательности пропаганды этнизма и этнического сепаратизма, которая воздействует почти исключительно на представителей соответствующей этнической общности, обладающей этническим самосознанием.

Феномен политизации уже существующей этнической идентичности, обычно связанный с борьбой элит за власть, может быть проиллюстрирован примерами современного этнического сепаратизма и межэтнических конфликтов. Примерами политизации этничности могут служить Югославия, постсоветское пространство, ряд африканских государств, для которых характерна этническая мозаичность территории.

Важная роль социальной наследственности, передаваемой через структуры повседневности, характерна и для воспроизводства национальной идентичности. Однако в этом случае принадлежность в гораздо в большей степени формируется на уровне сознания и идеологии, не затрагивая психологических глубин индивидуального и группового бессознательного.

Показательно, что национальная идентичность формируется «поверх» уже сформированной в раннем возрасте этнической. Она с очевидностью не носит примордиального характера и, соответственно, должна более продуктивно трактоваться в русле конструктивистского и инструменталистского подхода.

Таким образом, очевидная диахронность формирования этнической и национальной идентичности индивидуума создает дополнительный критерий дифференциации этноса и нации как нетождественных социальных общностей, в которых индивид участвует одновременно.

В рамках примордиализма двойная идентичность трактуется как результат необратимой стадиальной трансформации этноса, как более ранней общности, в нацию, как более развитую социальную общность, при этом сохранение этнической идентичности трактуется как преходящий «рудимент» и «пережиток» массового и индивидуального сознания, не связанный с участием в этнической общности.

В рамках конструктивизма сохранение этнической идентичности наряду с национальной трактуется как результат идеологического конструирования национальными элитами. В его ходе общность этнического происхождения и исторической судьбы используется как необходимая часть «национальной идеи». Инструменталистские же подходы трактуют двойную и множественную и фрагментарную идентичность через осознание и представление личных интересов.

Таким образом, возникает проблема интегративного анализа идентичности, позволяющего «увидеть за деревьями лес». То есть соотнести субъективные особенности отдельно взятой личности с формирующими облик общества социальными процессами, выделить наиболее общие, устойчивые типы идентичности, проявленные как минимум на уровне массового сознания.

Характерно, что фрагментация идентичности, во многом порождаемая кризисом социальных институтов индустриальной эпохи, порождает потребность идентификации индивида с достаточно крупной, устойчивой и далеко не «воображаемой» социальной общностью. Идентификация с такой социальной общностью становится объективной потребностью индивида, множественная идентичность которого ставит человека перед угрозой десоциализации.

Очевидно, что в условиях порожденного глобализацией кризиса государства и национально-государственной идентичности индивид выбирает этническую идентичность, объективно определяемую структурами повседневности, ближайшем окружением и родственными связями, как базовой социальной структурой, определяющей бытие человека на ранних стадиях социализации.

Таким образом, глобальный «ренессанс этничности» во многом связан с потребностью индивида в социализации в условиях нарастающей социальной фрагментации и неопределенности. Можно сказать, что характерный для современности системный кризис идентичности на социальном уровне порождает актуализацию этнических общностей, как наиболее архаичных форм организации общества, связанных со структурами повседневности.

Большинство современных исследователей, изучающих рост этничности в условиях глобализации, сходятся на том, что причиной является системный кризис социальных институтов, ценностей и идеологий эпохи модерна, прежде всего институтов национального государства.

Вызванная крушением общепринятых ценностей эпохи модерна десоциализация порождает в обществе актуализацию этнического сознания, как наиболее доступной формы социальной интеграции и психологической адаптации личности к «футурошоку» постмодерна.

Как результат, катастрофическая десоциализация, деидеологизация и дезадаптация основной массы населения провоцирует возрождение этнической идентификации, как «существенного механизма адаптации к новым изменяющимся условиям, проецирующего на себя стремление сохранить и подчеркнуть культурное своеобразие, устранить социально-политическую несправедливость.

Так, «…этнический ренессанс в российских условиях, в том числе на региональном уровне, сопряжен с адаптацией к новым социокультурным, политическим и экономическим условиям, сопровождается синтезом элементов предшествующего развития и продуцируется в оживление архаического синдрома…

Обнаруживается востребованность собственно этничности и высокая степень распознаваемости – цементирующей основой этнического самоопределения выступают признаки социокультурного порядка, основным фактором в списке этнокультурных атрибутов становится… категория несомненности этничности, то есть признак родства, происхождения.

Формирование этнического самосознания сопровождается упрочением ценностей утилитарного порядка, гарантирующих выживание, безопасность и преодоление ощущения нестабильности и растерянности.

Обнаруживается усиление межэтнических барьеров, дефицит лояльного отношения к иноэтническому окружению».

Таким образом, этническое самосознание востребовано общественным и индивидуальным сознанием и обеспечивает устойчивый адаптационный сдвиг общества в условиях острого социального кризиса, но при этом чревато социальным регрессом и архаизацией массового сознания.

Кризис идентичности, отражая как кризис общества, так и кризис индивидуального сознания, порождает актуализацию этничности, которая способствует не только преодолению ценностного кризиса личности, но и является единственно возможным путем стихийной самоорганизации и социализации, позволяющим удовлетворить объективные потребности индивидов в защите и социальной поддержке.

Таким образом, характерная для глобализации мультипликация идентичностей и социальная фрагментация общества внешне парадоксальным образом порождает формирование двух ведущих, интегративных и наиболее значимых для индивида социальных идентичностей, соответствующих наиболее крупным и устойчивым системообразующим общностям: этносу и нации.

Характерно, что разработка категорий идентичности и самоидентификации в рамках социальной философии, социологии и социальной психологии привела к разработке и признанию концепции одновременного участия индивида в различных социальных общностях. Это явление связано со специфическими социальными позициями и ролями индивида в рамках группы и разработкой проблемы двойной и множественной идентичности, как субъективного отражения одновременного участия индивида в двух и более социальных общностях, и прежде всего в этнических и национальных.

При этом во многих работах отмечается, что двойная и множественная идентичность носит иерархический характер, так как индивид идентифицирует себя прежде всего с наиболее значимой для себя и общества группой (общностью), в рамках которой формируются основные общественные институты, и может меняться в ходе социальных трансформаций.

Иерархическая структура множественной идентичности, выявляемая, в частности, в ходе социологического мониторинга, имеет выраженную этнокультурную специфику.

В этом отношении показательны результаты социологического мониторинга межнациональных отношений, проведенные в Российской Федерации на Северном Кавказе в последние годы.

Познавательная ценность подобных исследований состоит в том, что результаты репрезентативных социальных вопросов отражают не особенности самоидентификации отдельной личности, а особенности группового и массового сознания, объективированные массовостью опрошенной аудитории. Объективный характер полученных срезов коллективной идентичности может быть оценен даже количественно – по статистическим характеристикам выборки – и показывает, что выявленная структура идентичности не случайна, а носит массовый и повторяемый характер, отражая при этом социальную структуру общества.

Методология опросов позволила проанализировать специфику структуры идентичности, типичную для различных этнических и религиозных групп, представленных в выборке.

Опросы выявили, что социальная идентичность индивида имеет множественную структуру, в которой прослеживается устойчивая иерархия социальных идентичностей, часто различная для разных этнических групп.

В целом, результаты мониторинга межнациональных отношений подтверждают актуализацию этнической и конфессиональной идентичности, характерную для постсоветского периода и отражающую рост межэтнической конфликтности в полиэтнических регионах России.

Также характерно, что если для русского населения (т. е. «государствообразующего этноса» РФ) ведущей устойчиво является национально-гражданская идентичность, то для этносов геополитической периферии ведущей идентичностью была и остается этническая и тесно связанная с ней религиозная идентичность.

По мнению Г. Магомедова, «Северный Кавказ в силу своего полиэтнического и многоконфессионального состава населения сочетает в себе различные виды и уровни идентичностей, их сосуществование и взаимодействие, в частности этнокультурной, региональной, конфессиональной и российской национальной идентичностей».

Проявление различных видов и уровней идентичностей на Северном Кавказе имеет свою специфику, которая заключается в существовании различий в структуре социальной идентичности у русского народа и северокавказских этносов. У первых, согласно результатам эмпирических исследований, «доминирует гражданская, общероссийская идентичность. После нее идет этническая, конфессиональная, региональная, преимущественно краевая, областная» идентичность. В то же время у северокавказских этносов на первое место выходит «этничность, затем религиозность, принадлежность роду, республике и только после этого российская идентичность».

Для настоящего исследования важно, что социологические мониторинги межнациональных отношений устойчиво выявляют наличие у индивида двух сосуществующих и безусловно доминирующих идентичностей – национальной (национально-гражданской, национально-политической) и этнической, что объективно отражает одновременное участие индивида в нации и в этносе, как онтологически различных общностях.

Не менее характерно, что в условиях социально-политического кризиса иерархия двух ведущих идентичностей может меняться, что проявляется в виде «ренессанса этничности», в ходе которого латентная в условиях индустриализма этническая идентичность становится доминирующей.

Характерно, что вторичная, менее значимая, идентичность часто не проявлена (латентна), что создает иллюзию «исчезновения» альтернативных и вторичных общностей и участия индивида только в одной, наиболее значимой для него, общности.

Так, в индустриальном обществе, где важнейшие социальные институты и механизмы социальной мобильности связаны с участием в нации и опосредованы политической сферой, этническая идентичность принимает латентную или подчиненную форму.

В то же время социологические опросы, включая переписи населения, показывают, что этническая идентичность устойчиво сохраняется в качестве вторичной в условиях индустриального общества, а в случае кризиса национального государства и формируемой этим государством социальной общности этническая идентичность актуализируется, порождая феномен этнической фрагментации нации, характерной для глобализации.

Соответственно, двойственная идентичность и ее иерархическая структура отражает не только одновременное участие индивида в этносе и нации, как объективно существующих общностях, но и относительную значимость нации и этноса в жизни индивида и общества в целом. В результате в условиях глобализации кризис и снижение значимости нации ведет к актуализации этничности, что отражает объективное изменение социальной структуры современного общества.

Качественное различие механизмов генезиса и воспроизводства национальной и этнической идентичности также доказывает различную природу данных социальных общностей.

Таким образом, двойная (национальная и этническая) идентичность на индивидуальном уровне отражает феномен одновременного участия индивидуума в двух объективно существующих, но онтологически различных социальных общностях – нации и этносе, а на групповом уровне – устойчивое сосуществование нации и этноса, как двух наиболее значимых социальных общностей, формирующих общество.

 

3.3. ПОСТНАЦИОНАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО И СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС НАЦИИ

Одной из нераскрытых проблем современной социальной философии остается проблема соотношения глобализации и прогресса.

Начиная с Нового времени прогресс, понимаемый как всеобъемлющий, объективный и необратимый процесс поступательного развития производительных сил, науки и социальных отношений, сущностно сходный с эволюцией в биологии, стал одной из ключевых идей европейской социальной и философской мысли, всеобщим критерием общественной полезности социальных процессов.

Объективный характер прогресса, который, при отсутствии внешних препятствий, почти автоматически гармонизирует и развивает всю систему общественных отношений и институтов, сделал понятие прогресса научным аналогом божественного провидения.

Основными атрибутами прогресса, как исторического и социального феномена, считались необратимость и всеобщность. Все формы поступательного развития трактовались как результат прогресса, в то время как негативные явления рассматривались как результат торможения прогресса; более того, социальный регресс считался невозможным либо временным и локальным, так как противоречил принципам однонаправленности и необратимости прогресса.

Именно розовые очки концепции прогресса стали причиной невидимости «западни» глобализации, как принципиально новой исторической эпохи.

С точки зрения экономического детерминизма, такие социальные тренды глобализации, как этнизация и глобальный кризис, рассматриваются как локальные особенности, флуктуации (глокализация).

В результате глубинные качественные отличия, атрибуты новой эпохи не осознаются, воспринимаясь в лучшем случае как случайные и второстепенные явления, не имеющие общей онтологической основы.

Показательно, что уже на рубеже Нового времени идея прогресса была тесно связана с мессианской идеей глобальной экспансии западноевропейской экономики и культуры, как первоисточника прогресса, в то время как другие цивилизационные модели развития, отличные от западноевропейской модели, воспринимались как препятствия для прогресса, подлежащие устранению.

Единственно возможным путем и конечной целью мирового прогресса считалась политическая, экономическая и культурная конвергенция на базе западноевропейского пути развития и развития научно-технического прогресса на новом, постиндустриальном, уровне. Таким образом, глобализация в ее западном варианте рассматривалась как форма развития прогресса, благотворного не только для лидеров, но и для аутсайдеров мирового сообщества.

Однако, несмотря на неопределенность, идеологизацию и мифологизацию прогресса, как социально-философской категории, вплоть до конца XX века категория прогресса вполне адекватно отражала особенности исторического развития человечества Нового и Новейшего времени.

Технологический прогресс увеличивал производство материальных благ через расширенное вовлечение в экономический оборот конечных запасов материи и энергии. До середины XX века экономический рост доступной ресурсной базы человечества опережал рост материального производства, что делало их «условно неограниченными». Однако завершение эпохи «великих геологических открытий» в конце XX века, нарастающее исчерпание доступных ресурсов материи и энергии качественно изменило ситуацию, опровергнув идеологические постулаты концепции прогресса, в которой экономический и научно-технический прогресс исключал саму возможность социального регресса.

В ситуации нарастающей ограниченности и невосполнимости природных ресурсов растущие издержки продолжения социального прогресса, как главного фактора роста человеческого потенциала, перестали окупаться ростом экономики.

Конституирование глобального рынка, становление глобальной среды социального бытия и снятие последних препятствий на пути прогресса совпало с давно ожидаемым выходом мировой экономики на пределы количественного роста, объективно определенные фундаментальными законами сохранения вещества и энергии.

Современное мировое хозяйство стало замкнутой физической системой, достигшей количественных пределов развития.

В результате прогресс в прежнем значении этого термина стал возможен только на локальном уровне и исключительно за счет перераспределения ключевых ресурсов, как единственно возможного способа высвобождения ресурсов. Но это значит, что на уровне социальных отношений передел ресурсов в условиях кризиса роста означает отделение ресурсов от прежних социальных форм.

На первый план выходят процессы социальной дифференциации, фрагментации, расслоения, перетока и передела как ресурсов, так и разного рода ресурсных издержек.

Сегодня мы начинаем осознавать, что впервые с начала эпохи Просвещения экономический и социальный регресс стал полноправной, если не преобладающей, компонентой мирового развития, атрибутом эпохи глобализации.

Но если порождаемый глобализацией экономический упадок, даже скрытый маской «мирового кризиса», очевиден, то масштабы, формы и механизмы социального регресса не осознаны, причем во многом по причине его глобального масштаба и универсального характера, затрагивающего все сферы бытия. Общественное сознание, сформированное столетиями прогресса и закрепленное на концептуальном уровне, оказалось неспособно осознать качественно новые реалии.

Поэтому нарастающие явления социального регресса продолжают восприниматься как «издержки» и «парадоксы» прогресса, «катастрофы» и «западни» глобализации, «экономические убийства», «рост неравномерности развития», локальные особенности (глокализация) и т. д. В результате этого общественное сознание не видит целостного феномена – социального регресса, как фундаментального атрибута глобализации.

С позиций социально-философского дискурса, движущей силой «классического» прогресса XIX–XX веков было не столько развитие технологий и рост объемов производства, сколько прогресс социальных отношений и институтов, сформировавший нового человека индустриальной эпохи, ставшего объективно необходимым условием и продуктом прогресса.

Растущая индустрия втягивала в свою орбиту новые массы людей, вырванных из архаичной аграрной общины. Но промышленный рост требовал не только рабочих рук, как живой мускульной силы, но прежде всего лояльных, социально мотивированных и адаптированных граждан, интегрированных в гражданскую нацию, как системообразующую социальную общность, сплоченную не в последнюю очередь через противопоставление себя другим нациям и национальный мессианизм.

Задача национального строительства и расширенного воспроизводства человеческого потенциала потребовала невиданных в истории инвестиций в опережающее развитие социальной сферы – образование, науку, медицину, социальное обеспечение и развитие массовой культуры. По обороту и численности занятых эта сфера стала сопоставима со сферой материального производства.

Таким образом, технологический и экономический прогресс с необходимостью порождал прогресс социальный, как необходимое для индустриализма условие роста производительных сил.

Во второй половине прошлого века в индустриальных странах, когда человеческий ресурс, включая его интеллектуальную составляющую, оставался лимитирующим звеном экономического роста, в сфере социального прогресса, понимаемого как расширенное воспроизводство человеческого капитала, было прямо и косвенно задействовано до половины экономически активного населения.

Уровень и качество жизни, социальный статус человека определялся характером, уровнем и степенью вовлеченности не только в систему товарного производства, но и в деятельность национального государства и его социальных институтов, интеграцией в систему воспроизводства социальных отношений, связанных с государством. Государство и его институты определяли не только и не столько уровень жизни, сколько систему социальных лифтов, определяющих будущее индивида и его окружения.

При этом основным «социальным мегалифтом» была сама интеграция выходца из традиционного общества (сельской общины) в систему институтов и отношений национального государства: человек из «отсталой деревни» стремился в «передовой город».

Естественно, что ведущая роль государственных институтов, как базового механизма социально-экономического прогресса, породила небывалую в истории консолидацию общества, превратив нацию в системообразующую социальную группу, которая повсеместно вытеснила этническую и религиозную идентичность на второй план.

Достигнув пика развития в середине XX века, к его концу научно-технический прогресс во многом исчерпал и даже разрушил свой социальный потенциал, и это саморазрушение социальной базы НТП нарастает. Во многом это связано с объективным исчерпанием резерва модернизации основных индустриальных технологий, и перехода от освоения качественно новых технологий к их количественному улучшению.

Однако еще важнее, что сегодня научно-технический прогресс утратил роль главного ограничителя экономического роста, определяющего возможности производства и потребления материальных благ. Это связано с выходом производительных сил на уровень природно-ресурсных ограничений и началом глобального ресурсно-демографического кризиса.

Выход производительных сил на уровень природно-ресурсных ограничений привел к тому, что дальнейший рост производительности труда ведет не к росту производства и уровня жизни, а к нарастающему вытеснению работников из сферы материального производства, поэтапному массовому переходу в непроизводственную сферу. Это в результате привело к превращению населения из ресурса развития в источник затрат, а индивида – из потребителя и заказчика и творца социально-экономического развития в неокупаемую «демографическую нагрузку».

Исчерпав себя в качестве источника и необходимого условия социального прогресса, научно-технический прогресс обратился в свою противоположность, став предпосылкой отчуждения, дистанцирования, выталкивания человека из прежней системы социальных отношений, то есть становится причиной массовой десоциализации.

Сокращая потребность сферы материального производства в живом труде и в силу этого дистанцируя массы от непосредственного участия в общественном производстве, постиндустриальный научно-технический прогресс повсеместно проявляется в форме размывания, маргинализации бывшего среднего класса. Это порождает устойчивый рост страты «застойной бедности», в которой отчуждение индивида от системы общественных отношений приобретает системный и социально наследуемый характер. Перерастая ресурсные «пределы роста», производительные силы начинают «поедать людей», как избыточный для системы ресурс.

В течение прошлого века за время жизни одного поколения уровень потребления удваивался, создавая иллюзию возможности неограниченного роста и ресурсную основу для компромисса элит и масс, поднятых на качественно новый уровень жизни и социальных гарантий (средний класс). Но уже к середине 1970-х годов экономический рост и, как следствие, социальный прогресс в индустриальных странах исчерпал возможности количественного роста.

Как следствие, исчерпал себя и социальный компромисс, лежащий в основе «государства благосостояния», ставшего высшей формой развития национального государства.

Другой объективной причиной социального регресса стал опережающий развитие экономики численный рост населения в развивающихся странах «Юга», что с 70–80-х годов привело к снижению важнейших среднедушевых показателей ресурсообеспеченности, прежде всего, производства продовольствия. Таким образом, мир вернулся к состоянию аграрной перенаселенности, характерной для Европы XIX века.

В результате уже к концу XX века прогресс, как процесс всеобщего универсального поступательного развития, при котором рост производства существенно опережал темпы демографического роста, исчерпал себя. Дальнейший рост стал возможен только за счет передела, перераспределения, изъятия ресурсов у проигравших.

Социальные элиты были поставлены перед необходимостью исторического реванша, в случае успеха позволяющего сохранить социальные позиции и сконцентрировать ресурсы для конкуренции в условиях простого или даже суженного материального воспроизводства, что проявилось в форме социальной политики неолиберализма.

В условиях «нулевого роста», постулируемого как необходимое условие «устойчивого развития», источником накопления может стать только та или иная форма изъятия ресурсов из базовых общественных институтов, прежде всего из сферы воспроизводства человеческого потенциала, то есть образования, здравоохранения, социальной защиты.

Но суженное воспроизводство институтов национального государства есть не что иное, как социальный регресс соответствующих страт, члены которых, лишаемые своих социальных ниш, либо маргинализируются, вытесняясь на социальную периферию, либо вытесняются в другие, негосударственные и внегосударственные сферы, либо просто покидают данный социум (эмиграция).

Характерно, что негативные последствия сворачивания воспроизводства человеческого потенциала, в первую очередь кадров высшей квалификации, носят отсроченный, но необратимый и неотвратимый характер, что связано с инерционностью демографических процессов.

Процесс изъятия ресурсов из сферы социального воспроизводства носит не столько субъективный, сколько объективный характер. Нарастающий ресурсно-демографический кризис заставляет бизнес и правительства сокращать социальные расходы, тем самым нарушая воспроизводство базовых общественных институтов и страт, в том числе системообразующих, объективно необходимых для устойчивого развития социума в долгосрочной перспективе.

Из этого с необходимостью следует, что в ситуации ресурсно-демографического кризиса прогресс становится возможным только за счет регресса в других сферах бытия, более массовых и инерционных, а также за счет регресса в других локальных социумах.

При этом кажущаяся управляемость постиндустриального социального регресса, инструментом которого становится постиндустриальное государство, не смягчает и не отменяет его отдаленных последствий. По сути, процесс ликвидации и демонтажа социальных институтов в качестве источника ресурсов в пользу социальных элит ставит проблему «пределов падения» – предела устойчивости общества, поставленного в ситуацию суженного воспроизводства.

Вершиной социального прогресса индустриальной эпохи стало социальное государство конца XX века в его «западном» и «восточном» вариантах. Возник глобальный рынок с неограниченным перетоком капитала и рабочей силы вне цикла общественного производства. Это привело к тому, что маргинальными стали оказываться не только отдельные социальные страты. В зону бедности попадает население целых государств глобальной экономической периферии.

Но если на пике индустриального прогресса высвобождаемые из сферы производства люди перемещались в сферу услуг, то в условиях сжатия экономической базы «государства благосостояния» население выталкивается за пределы системообразующих общностей, включенных в цикл экономического и социального воспроизводства, что влечет архаизацию и маргинализацию социальных структур и, как следствие, общественного сознания.

На практике это выталкивание из сферы материального и социального воспроизводства проявляется в форме повсеместного расширения страты «застойной бедности», где отчуждение индивида от базовых социальных институтов становится устойчивым, пожизненным и наследственным.

Показательно, что в условиях новой, «постиндустриальной» и «постнациональной» формы государства разрушаются в первую очередь социальные институты, которые связаны с государством и нацией, как социальной общностью его граждан.

Это ведет к тому, что альтернативные и параллельные социальные институты, не входящие в сферу действия государственного регулирования и регламентации, а это, в первую очередь, этнические и религиозные общности, актуализируются, вторгаясь в сферы общественного бытия, еще недавно бывшие монополией государства .

В то же время очевидно, что даже частичное вытеснение институтов национального государства, сложившихся на пике индустриализма, родо-племенной и религиозной архаикой – не что иное, как системный социальный регресс, влекущий далеко идущие последствия.

Актуализируясь в новых условиях в качестве инструмента межгрупповой конкуренции, сами по себе этнические социальные структуры, фрагментируя общество, не способны даже к простому воспроизводству сложившейся в рамках индустриализма материальной и социальной среды и интеллектуального потенциала, адекватного сложности современной техносферы.

Выход человечества и мирового хозяйства на «пределы роста» получил своевременную и адекватную оценку со стороны западных элит, заявивших об угрозе ресурсного и экологического кризиса в форме «демографического взрыва» (Роберт Макнамара, Генри Киссинджер), а также о необходимости стратегии «нулевого роста» мировой экономики («Пределы роста» и другие публикации «Римского клуба»).

В то же время «бунт элит» против национального государства не стал «бунтом» в буквальном смысле этого слова, а приобрел форму глобализации, исподволь превращающей закрытые и рационально управляемые национальные экономики в открытые системы, неподконтрольные государству. В них делокализованные и денационализированные корпорации и корпоративные элиты успешно манипулируют финансовыми ресурсами независимо от государственного регулирования кейнсианского типа.

Фактически уже с конца 70-х годов прошлого века началось становление и расширение глобального сектора экономики и глобальных рынков не столько на основе роста и кооперации производства, сколько на основе «экспорта издержек» глобальной экономики на геополитическую и социальную периферию мира.

«Экспорт издержек» глобализации принимает различные формы, из которых широко известны экспорт капитала под заведомо неокупаемые инвестиционные проекты (кредиты МВФ и МБРР) «развития» периферийных стран, а также неоколониальная (сырьевая) модель экономики.

Создание и расширение глобального сектора экономики создало и другие формы «увода» ресурсов из национальных экономик – уход бизнеса и корпоративных элит от «социальной ответственности» в безналоговые офшоры. То есть перехват ими прибылей и ресурсов социального государства, «приватизацию государства благосостояния».

Другое направление передела ресурсов в пользу «верхне-среднего класса» и корпоративных элит – глобализация национальных рынков труда, что выразилось в переводе реального производства в «новые индустриальные страны» (деиндустриализация) и массовый ввоз в индустриальные страны иноэтнической и «иноцивилизационной», но условно-бесплатной рабочей силы, ассимиляция которой в принимающее общество практически невозможна.

Таким образом, глобализация оказывается не очередным этапом всемирного прогресса, а началом регрессивного развития. В процессе этого видимость процветания определенных социальных страт и государств-лидеров достигается за счет целенаправленной маргинализации других государств и социальных страт, в том числе и самих стран «ядра», которые дистанцируются от ресурсных потоков и, соответственно, основных социальных институтов и «социальных лифтов».

Общепризнанными социальными феноменами глобализации являются, с одной стороны, кризис наций, а с другой – неожиданный и повсеместный всплеск этничности и религиозности. Регрессивное развитие социума при глобализации актуализирует рост этнической фрагментации нации. Все это происходит на фоне маргинализации и попадании в зону застойной бедности не только разного рода социальных страт, но и населения целых государств. Эти процессы не находят убедительных объяснений в рамках известных теорий этно– и нациогенеза.

Этнокультурную фрагментацию постиндустриального общества можно объяснить исходя из положения о том, что нация и этнос являются устойчиво и длительно сосуществующими, но при этом качественно различными общностями, которые формируются различными сферами человеческого бытия, имеют различный генезис и динамику развития, которые определяются нетождественностью их онтологических оснований.

И если онтологическая основа бытия этноса – непосредственная социальная наследственность, воспроизводящая этнос через образ жизни и структуру повседневности, то сущностное основание нации – сфера политики и государственного строительства, взаимодействие индивида с институтами государства и гражданского общества.

Отсюда следует, что нация и этнос – не последовательные стадии развития, а независимо сосуществующие, часто конкурирующие и во многом альтернативные феномены социального бытия. Так, доминирование национально-государственной идентичности оттесняет этническую на второй план и наоборот.

Сыграв роль субстрата, культурной почвы для строительства наций, государствообразующие этносы продолжают развитие в латентной форме, вновь проявляясь и активизируясь в условиях социального регресса – локального или глобального.

Так или иначе, устойчивая актуализация религиозного сознания и архаичного этноса на фоне системного кризиса нации, как общности, в рамках которой протекал социально-экономический прогресс последних столетий, является как признаком регресса, так и важнейшим фактором его ускорения.

Кризис нации, как интегрирующей общество социальной группы, объективно ведет к стихийному возврату, актуализации архаичных форм социальной организации, несовместимых с индустриальными формами общественного производства, и это противоречие постепенно приобретает явную форму.

Важнейшим индикатором становления глобального социального кризиса стал кризис национального государства. Если раньше кризис локального социума носил изолированный характер, то глобализация превращает локальный социум в открытую неравновесную систему, создавая глобальные каналы как стихийного «перетока» кризиса, так и управляемого «экспорта нестабильности», что качественно снижает устойчивость мировой системы.

Кризис национального государства идет как глобальный, почти синхронный процесс со сходными внешними проявлениями и социальными механизмами. Вместе с тем само превращение национального государства в открытую систему и синхронизация кризисных явлений в мировом масштабе не объясняют механизмов и движущих сил кризиса современных наций.

Смена вектора мирового развития от прогресса к переделу ограниченных ресурсов в условиях суженного воспроизводства с необходимостью ведет к изменению функций и форм современного государства, как самосозидающей сущности.

Сохранив и даже расширив возможности воздействия на общество, сохранив государственный аппарат, как инструмент воздействия на общество и отдельного индивида (в том числе и как инструмент принуждения), и его фактические полномочия, государство эпохи глобализации не самоустраняется из социальной жизни, но изменяет приоритеты и цели соответственно новым приоритетам элит.

Иллюзия «отмирания» современного постиндустриального государства в ходе его либерального реформирования порождается его последовательным отказом от политики расширенного воспроизводства нации, как интегрирующей социальной группы, и развития человеческого потенциала, игравшего ключевую роль в социальном прогрессе индустриальной эпохи.

Постиндустриальное государство «отмерло» для постиндустриальной нации, вследствие чего нация и национальные интересы перестали быть смыслом и целью современного государства, узурпированного элитами. Хотя название нового типа государства не устоялось, нейтральным, научно-корректным и наиболее точным названием будет «постнациональное» государство, что подчеркивает его радикальное отличие от национального государства индустриальной эпохи.

Вместе с тем, кризис современной нации не означает исчезновения государства, как такового.

Новое «постнациональное» государство становится орудием поэтапного отделения ресурсов от ресурсоемких по своей природе социальных институтов государства «всеобщего благосостояния». Целенаправленное высвобождение ресурсов из социальной сферы ведет к десоциализации и маргинализации как отдельных социальных страт, так и гражданских наций в целом, то есть представляет собой управляемый регресс в сфере общественных отношений.

«Постнациональное» государство не превращается в «ночного сторожа», а целенаправленно ведет демонтаж социальных институтов предшествующей эпохи, становясь проводником и заказчиком социального регресса.

Трансформация государства-нации в современный тип «постнационального» и даже «антинационального» государства, начавшаяся в конце прошлого века, зашла настолько далеко, что сегодня можно говорить о новом типе государства с иными приоритетами, целями и ценностями.

Источником ресурсов для постнационального, постиндустриального (постмодернистского) государства становится демонтаж базовых социальных институтов и функций государства всеобщего благосостояния (welfare state) индустриальной эпохи, явно «избыточных», с точки зрения современных элит, в условиях объективно достигнутых «пределов роста» и глобального ресурсно-демографического кризиса.

В итоге под видом «только» смены государственной экономической политики произошло качественное изменение онтологических основ государства индустриальной эпохи, все больше теряющего свою роль монопольного системообразующего центра всей политической, экономической и социальной жизни.

Что же касается ведущих социальных трендов, то расслоение, фрагментация и поляризация современной нации, как интегрирующей социальной группы, придают понятию «постнационального государства» глубокий смысл, подчеркивая, что кризис национального государства и нации является одним из атрибутов глобализации.

«Постнациональное» государство – иная социальная реальность с иными, чем у «государства большинства», приоритетами и целями. И как следствие – качественно отличная иерархия вызовов и угроз.

Неустойчивость, «небезопасность», конечность во времени субъектов современного исторического процесса становится еще одним атрибутом глобализации, так как в условиях кризиса концентрация ресурсов возможна только путем утилизации, демонтажа сложившихся социальных структур, что позволяет элитам перераспределять питающие их ресурсные потоки.

Перенаправление ресурсных потоков в другое русло неизбежно связано с разрушением ресурсной базы социальной структуры, то есть связано либо с конфликтом, либо с катастрофой и гибелью социального субъекта.

В постнациональном государстве иллюзия продолжения прогресса все более ограничивается отдельными стратами и анклавами за счет деградирующей социальной периферии. Социальная периферия глобального социума отсекается как от денежных потоков, так и от социальных институтов государства и гражданского общества, и прежде всего от нации, как базовой, системообразующей социальной общности.

И если на подъеме индустриализма общество развивалось путем создания системы социальных лифтов, инкорпорирования индивидов и групп в социальные институты, связанные с городской средой и промышленным производством, то глобализация – развитие различных форм социальной деградации и маргинализации, высвобождающих ресурсы для процветания элит.

Действие инструментов и механизмов перераспределения социальных издержек глобализации обычно сводится к росту экономического неравенства. Но главным механизмом социального кризиса современного государства становится регресс социальных институтов, связанных с воспроизводством человеческого потенциала, избыточность которого жизненно необходима обществу именно в кризисных условиях.

Таким образом, системная десоциализация, разрушение сколько-нибудь организованных социальных структур и общностей, противостоящих элитам в конкуренции за ресурсы, становится ключевым механизмом социального регресса.

Поэтому ведущая функция сросшегося с «постнациональными» элитами государства – демонтаж социальных институтов и десоциализация населения, поэтапно отчуждаемого от благ и гарантий «социального государства».

Это порождает не менее фундаментальную, чем проблема утилизации отходов ядерной энергетики, глобальную социальную проблему накопления «продуктов социального распада» уничтожаемых социальных структур. Этот процесс идет как в форме расширения десоциализированных и маргинальных страт общества, фактически неспособных вновь интегрироваться в общество, так и в форме деградации и размывания фундаментальных ценностей и символических ресурсов, сплачивающих индивидов и формирующих экзистенциальные основы бытия.

Но по мере развития социального регресса и нестабильности распад прежних социальных структур ведет не к глобальной конвергенции, а напротив, продуцирует широкое разнообразие дивергентных процессов, развитие новых, динамичных и нестабильных социальных форм, и феноменов, характерных для открытых неравновесных систем, в том числе и социальных.

Вместе с тем, популярный в течение последних трех десятилетий синергетический подход к социальным системам, в самых общих чертах объясняя волну «образования метастабильных структур» в потоке «энергии разрушения» прежнего мира, не дает и не может дать ключа к конкретным явлениям социогенеза.

Как показано выше, ведущим механизмом социального регресса являются фрагментация и деактуализация нации, как интегрирующей социальной общности, и регенерация других социальных институтов общества (в первую очередь этнических и религиозных), которые приобретают все больший вес в политической жизни, замещая институты национального государства.

Совершенно необъяснимым для науки прошлого века с постулатом о «необратимости» прогресса, всеобщности конвергентных процессов и, в частности, перерастании этносов в нации, стал повсеместный «ренессанс» этнического и религиозного сознания, которое не так давно считалось необратимо утраченным.

Эпоха глобализации качественно сменила направление, формы и механизмы развития, что связано со сменой фундаментальных границ, определявших ход социально-исторического процесса последних столетий.

Устранив прежние пространственные и политические ограничения системного прогресса, определявшего лицо индустриальной эпохи, когда экономическое и социальное развитие ускоряли друг друга, глобализация оказалась выходом человечества на материальные пределы роста, связанные с физической конечностью природной среды, а в духовной сфере ознаменовалась тяжелейшим экзистенциальным кризисом.

Ситуация тотального конфликта интересов, когда самосохранение и развитие возможно только за счет передела ограниченного ресурса, значит, что невозможный в прошлом веке социальный регресс объективно становится не только атрибутом, но и доминантой глобализации.

В этих условиях глобальная актуализация этнических и религиозных групп и кризис наций является не только индикатором, но и важнейшим социальным механизмом институализации системного социального регресса, отката к архаичным догосударственным формам социальных отношений и общественного сознания.

При этом даже предельная архаизация социальных институтов (например, в Африке, включая зоны длительных этнических конфликтов) органично и непротиворечиво сочетается с научно-техническим прогрессом – широким использованием потребительских вариантов высоких технологий: сотовой связи, цифровых сетей и медиатехнологий, спутниковой связи и позиционирования, глобальных транспортных сетей, биотехнологий (гибридных и генно-модифицированных растений) и др.

Такая только внешне парадоксальная совместимость социального регресса с научно-техническим прогрессом, характерная для глобализации, создает предпосылки для дальнейшей этнической фрагментации общества, как в локальном, так и в глобальном масштабе.

Одним из распространенных взглядов на глобализацию является концепция т. н. «глобальных проблем» – достаточно произвольно выстроенного иерархического перечня вызовов и угроз, требующих совместных действий стран–членов мирового сообщества под руководством определенных международных организаций, получающих для этого дополнительные международно-правовые полномочия и финансовые ресурсы.

В последнее время этот список возглавляют экологические проблемы, антропогенный характер части которых научно не доказан (в частности, глобальное потепление) и приоритетность которых, особенно для России с ее спецификой, отнюдь не очевидна. В списке глобальных проблем представлены и социальные проблемы в основном экономического порядка – бедность, неравномерность экономического развития и другие формы экономического неравенства.

При этом считается, что корни социальных проблем современности лежат в прошлом, что исключает решение путем воздействия на причины. Такое допущение позволяет утверждать, что необходимым условием решения глобальных социальных проблем считается продолжение и даже ускорение глобализации как в части глобализации экономик, так и в части дальнейшего сужения функций национального государства и его институтов – политических и, особенно, социальных.

Часть действительно острых социальных проблем, например, прогрессирующая деградация образования и науки, массовая неконтролируемая миграция и порожденная ею растущая этнокультурная фрагментация практически всех социумов, в официально признанных международными организациями списках глобальных угроз не значатся вообще.

Между тем многие глобальные проблемы, особенно социального порядка, являются не наследием прошлого, а объективным и неизбежным следствием настоящего, а именно нерационально форсируемой экономической и политической глобализации, то есть являются ее прямыми и неизбежными последствиями.

Это означает, что по мере дальнейшего развития глобализации и ее институтов атрибутивно присущие глобализации социальные проблемы будут обостряться вплоть до катастрофического уровня, а их преодоление возможно только на пути управляемого сдерживания глобализационных процессов в социальной сфере.

В полной мере это относится и к социальным проблемам этнического и религиозного порядка, значение и потенциальная опасность которых долгое время недооценивалась в ожидании глобальной этнокультурной конвергенции.

Однако вопреки прогнозам о всеобщей унификации, тенденции к усложнению, дифференциации, дивергентному развитию, неожиданно возобладало стирание пространственных и межнациональных границ, рост контактов и конкуренции между социальными субъектами вызвал компенсационные процессы межгрупповой дифференциации непространственного порядка.

Господствующий в глобалистике и массовом сознании экономический детерминизм игнорирует собственно процессы исторического развития, субъектами которого являются не экономические субъекты и не отдельные индивиды, а социальные общности и социальные структуры, важнейшими из которых остаются политические нации и этносы.

Возникает парадоксальная ситуация, когда экономическая и технологическая глобализация находятся в фокусе общественного внимания. В то же время ведущие социальные тенденции глобализации, среди которых важнейшую роль играют процессы этнокультурной (этноконфессиональной) дифференциации и фрагментации, все еще не осознаны научным сообществом ни как объективные закономерности развития, составляющие ее неотъемлемую сущность, ни как проблемы и угрозы глобального масштаба.

Между тем стимулом, результатом и мерой исторических процессов были и будут не макроэкономические показатели, а именно социальные процессы и изменения, определяемые процессами социогенеза. В то же время ставшие фетишем макроэкономические параметры являются важными, но далеко не единственными индикаторами собственно социальных изменений.

Известные списки «глобальных проблем» и «глобальных угроз» фиксируются на природно-ресурсных ограничениях роста экономики и народонаселения, но в то же время как глобальные социальные проблемы, прежде всего, проблема нарастающей этнокультурной дифференциации современных политических наций на этнические и конфессиональные группы, в этих перечнях отсутствуют.

Под прессом экономического мышления, редуцирующего системную сложность глобализации к экономике и политике, социальные механизмы глобализации, включая вызовы и угрозы именно социального порядка, не изучаются и даже не осознаются в должной мере, воспринимаясь либо как наследие индустриализма, либо как преходящие «болезни роста», либо как «историческая неизбежность», целенаправленное изменение которой «бесполезно».

Если понимать под глобализацией становление глобального рынка и его институтов, то глобализация, как процесс перехода к единой мировой экономике без национальных границ, де-факто завершена еще на рубеже веков.

Для современного, по сути, «постглобализационного» этапа развития общества, в значительной степени исчерпавшего потенциал конвергентных процессов и конвергентного развития, характерно преобладание процессов дивергенции и дифференциации, связанных с распадом, фрагментацией и дифференциацией локальных социумов, пространственные границы которых все больше стираются.

Вынужденная адаптация социальных групп и структур к новому, безбарьерному и прозрачному, но именно поэтому более конкурентному и нестабильному миру, вынуждает их усиливать собственные барьерные и защитные функции. На практике это означает усиление межгрупповой дифференциации локальных сообществ не только по социально-экономическим, но все в большей степени по этнокультурным (этноконфессиональным) основаниям.

И если для предшествующих этапов дифференциация (культурно-цивилизационная, этническая, политическая) носила в значительной степени пространственный характер, то в эпоху глобализации преобладает дифференциация непространственного порядка.

Основной механизм и основная предпосылка дифференциации и дивергенции – распад, качественное ослабление и социальная деактуализация национальных государств и гражданских наций, как системообразующих социальных групп, и связанная с этим деградация и фрагментация институтов и социальных групп более низкого порядка.

Кроме того, дифференциация и дивергенция – прямой результат кризисных и конфликтных процессов, связанных с тотальной борьбой социальных субъектов за передел все более дефицитных ресурсов, в ходе которой идет «отбраковка» и отчуждение от ресурсов не столько отдельных индивидов, сколько целых социальных групп.

В результате глобализация создает неразрешимые социальные проблемы в первую очередь для населения «старых индустриальных» стран, интересами которого мотивировалась глобализация.

Деактуализация гражданских наций и институтов гражданского общества ведет к реактуализации альтернативных гражданской нации социальных групп и идентичностей, в первую очередь этнических и религиозных групп, еще недавно считавшихся «рудиментами» доиндустриальной эпохи.

Актуализация этнических и религиозных групп и соответствующих форм групповой идентичности и массового сознания приобрела такие масштабы и значимость, что может рассматриваться как самостоятельная глобальная проблема.

Соответственно, архаизация массового сознания, связанная с его этнизацией и клерикализацией, сопровождается массовым возвратом к донаучным формам мышления, что, создавая угрозу регресса, не является препятствием для непосредственного потребления плодов научно-технического прогресса.

Архаизация массового сознания, фрагментация прежде единой нации на конфликтующие и конкурирующие этнические (шире, групповые, например, клановые) фрагменты вступают в противоречие с формами современного общественного производства. Это несоответствие порождает все более открытые формы не только этнических и религиозных конфликтов, но и системный регресс всего общества, которое все более фрагментируется на этнические и религиозные группы.

Сочетание неравномерности глобального демографического и экономического развития в условиях глобальной открытости порождает, в частности, массовые глобальные миграции, в ходе которых идет замещение и маргинализация коренного населения. Это ведет не только к экспорту социальной катастрофы с глобальной периферии, но и к неразрешимым межэтническим конфликтам, дополнительно усугубляемым тем, что тип воспроизводства населения в значительной степени определен не доходами, а принадлежностью к этническим и религиозным группам.

Таким образом, в условиях глобализации нетождественность наций и этносов, как сущностно различных социальных феноменов, проявляется в явном виде, в частности, в форме роста этнической и религиозной фрагментации гражданских наций.

Вопреки канонам экономического детерминизма, исчезновение привычных пространственных, политических и экономических барьеров не превратило и вряд ли превратит человечество в единый социальный субъект, «мировое государство», эволюционирующее к объективно предзаданному конечному состоянию, «концу истории». Более того, безусловно достигнутое единство нового глобального мира означает снятие пространственных и экономических барьеров между локальными социумами, игравшими для них важную стабилизирующую и защитную роль и тем самым качественно повышающими конкурентность и конфликтность глобального мира.

Растущая многосубъектность мирового процесса, участниками которого становятся этнические и религиозные общности, означает качественно иной характер глобализации – глобальное единство в глобальном противоборстве, когда мир объединился, но не в качестве «мирового государства», а в качестве поля перманентного глобального конфликта, уклонение которого невозможно в силу его тотального и универсального характера.

И действительно, размывание пространственных и административных границ ведет не к разрешению, а к обострению межцивилизационных, этнических, конфессиональных и межгрупповых противоречий, переходу старых геополитических и межгрупповых конфликтов в непространственные измерения.

Вместе с тем многосубъектная природа социальных вызовов и угроз, атрибутивно присущих глобализации, имеет и позитивную сторону – возможность маневрирования и управления, которая сохраняется не только на глобальном, но и на локальном уровне, но при этом определяется уровнем понимания актуальных социальных процессов. Глобализация представляет собой системный кризис, связанный с исчерпанием потенциала прогресса XIX–XX веков и перехода общества и системообразующих социальных групп, прежде всего гражданских наций индустриальной эпохи, к фазе нисходящего и кризисного развития. Такой взгляд на данное явление позволяет сделать вывод о том, что наиболее острые социальные проблемы современности являются не столько наследием прошлого, сколько объективным порождением глобализации. Это означает, что глобальные социальные проблемы современности не могут быть решены в рамках существующих устоявшихся взглядов на глобальное развитие. Т. е проблемы не имеют решения в рамках такой парадигмы, в основе которой лежит универсализация товарно-денежных отношений, негосударственных, «постгосударственных» и «постнациональных» форм бытия и приоритетов развития форм социальной жизни, которые во многом антагонистичны государственным формам социального бытия и развития.

На современном этапе глобализации национальные государства объективно слабеют, что включает как кризис отдельных полиэтнических государств и империй, так и объективное ослабление всех национальных государств. В данных условиях этнические общности актуализируются, существенно увеличивая влияние, в том числе и в качестве социальной основы политических субъектов (акторов), сопоставимых по влиянию с национальными государствами.

В условиях глобализации, то есть формирования все более связной глобальной социальной среды и актуализации этнических и религиозных общностей на фоне снижения значимости наций, как общностей, связанных с территориальными государствами, будет расти значение непространственных, межгрупповых границ между социальными субъектами. Это выразится в дальнейшей этнорелигиозной фрагментации социума, как на локальном, так и на глобальном уровне, что становится одной из основных глобальных проблем.

Из этого, в частности, следует, что преодоление негативных социальных последствий глобализации, связанных с фрагментацией крупных социальных общностей, возможно только на пути управляемого сдерживания глобализационных процессов.

Как отмечено выше, единственным и естественным противовесом этноконфессиональной фрагментации являются гражданские нации, многие из которых переживают глубокий кризис, но, тем не менее, сохраняющие роль системообразующих социальных групп, способных интегрировать фрагментированный социальный субстрат.

Глобализация, как качественно новая историческая эпоха, изменив сложившуюся систему социальных процессов, сделала явными ряд механизмов и особенностей социогенеза этносов и наций, которые не были проявлены или не играли серьезной роли в предшествующие исторические эпохи. Задача теоретического осмысления проблемы социогенеза в новых исторических условиях с неизбежностью ставит вопрос оснований теорий социогенеза, которые должны строиться на возможно более широких онтологических, гносеологических и социально-исторических основаниях, либо учитывать ограниченность этих оснований.

Сравнительный анализ известных теорий социогенеза показывает определенную ограниченность их гносеологических, онтологических и социально-исторических оснований, в результате чего они отражают лишь определенные аспекты социально-исторического процесса, ограниченные определенными сферами социального бытия и историческими рамками.

Так, известные теории социогенеза создавались в рамках отдельных научных дисциплин (истории, этнографии, социологии и др.), основывались на ограниченной определенными временными и цивилизационными рамками фактологической базе, на определенной парадигме социально-исторического развития, использовали определенный методологический аппарат, что неизбежно ограничивает область их адекватности определенными рамками.

Ограниченность социально-философских оснований проявляется в случае экстраполяции теории за рамки ограничений, в которых она создавалась.

Очевидно, что концепции социогенеза, претендующие на всеобщность и универсальность, должны, как минимум, учитывать ограниченность теоретических оснований уже известных теорий и подходов, что позволяет разграничить области их применимости.

В частности, расширение социально-исторического основания теории социогенеза потребовало рассмотрения генезиса и эволюции этноса и нации в более широком временном и культурно-цивилизационном контексте исторического развития, как параллельное и во многом самостоятельное развитие двух социальных сущностей (феноменов), длительно сосуществующих и взаимодействующих в течение ряда социальных формаций (исторических эпох). При этом каждой стадии исторического развития соответствует как свое соотношение этнического и национального, так и характерные исторические формы этнических и национальных общностей.

Расширение исторических и цивилизационных рамок социально-философского анализа процессов социогенеза позволило, в частности, обосновать существование ранних наций, как общностей, с необходимостью порождаемых политической сферой ранних государств, а также сохранение и последующую актуализацию этносов и этничности в эпоху индустриализма и глобализации, что проявляется в характерной форме этнической и религиозной фрагментации современных наций.

Эволюцию и генезис этноса и нации надо рассматривать в более широком временном и культурно-цивилизационном контексте исторического развития, учитывая, что этносы и нации длительно сосуществуют и взаимодействуют друг с другом в течение ряда социальных формаций (исторических эпох). Каждой стадии исторического развития соответствует как свое соотношение этнической и национальной сферы, так и характерные исторические формы этнических и национальных общностей.

 

Выводы по главе 3

1. Этнос и нация – качественно различные по онтологическим основаниям социальные общности, в которых индивид участвует одновременно. Одновременное участие индивида в этносе и нации как различных, но в значительной степени пересекающихся социальных общностях часто создает ложное впечатление о тождестве либо неразделимости этноса и нации, этнического и национального.

2. Нация и этнос – не последовательные стадии исторического развития, но параллельные и часто конкурирующие сферы общественного бытия. Актуализация этнической идентичности вытесняет на второй план национальную идентичность и наоборот, причем индивид одновременно входит как в нацию, так и в этнос. Этносы сохраняются в условиях глобализации, сохраняя культурную преемственность при смене социальных формаций, включая большинство населения. В условиях доминирования нации государствообразующий этнос продолжает латентное развитие, обратимо уходя в тень нации, с которой часто отождествляются, и вновь актуализируется при кризисе национального государства.

3. Различие этноса и нации, как социальных феноменов, заключается не столько во внешних атрибутах (в частности, в признаках принадлежности), сколько в механизмах функционирования и воспроизводства. Онтологические основания нации лежат в политической сфере жизни общества с характерной для нее подвижностью и изменчивостью.

4. Генезис этносов, развивающихся существенно более инерционно и эволюционно, онтологически связан со сферой повседневности (сферой повседневного бытия, которая обычно понимается как обыденная, во многом не опосредованная денежным обменом, производственная и обслуживающая деятельность, передаваемая и воспроизводимая на основе культурных образцов, обычаев, стереотипов социального поведения).

5. В условиях глобализации нетождественность наций и этносов, как существенно различных социальных феноменов, проявляется в явном виде, в частности, в форме роста этнической фрагментации гражданских наций.

6. Индивидуальная значимость для индивида специфичных для общности ролей и статусов влияет на самоидентификацию и общесоциальную значимость этносов и наций, а также соответствующих социальных структур и институтов. Деактуализация участия в общности может обратимо перевести участие в ней в латентную форму. Так, деактуализация этничности в индустриальную эпоху создала иллюзию исчезновения этносов или трансформации этносов в нации.

7. Для этноса, в том числе современного, латентно существующего в тени политических общностей, характерны устойчивые и передающиеся в рамках общности поведенческие, культурные (в том числе языковые) и ментальные стереотипы и особенности. Это создает возможность опознания членов этноса и, соответственно, этнической дифференциации, возникновению этнической идентичности, что создает основу для актуализации этнических общностей в условиях глобализации.

8. Двойная, этническая и национальная, идентичность отражает феномен одновременного участия индивида в этносе и нации, как сосуществующих общностях, имеющих различную онтологическую основу.

9. Типичная гражданская нация может включать более одного этноса (полиэтническая нация), а этнос может одновременно входить в несколько наций (полинациональный этнос). Достаточно полное совпадение нации и этноса (моноэтническое или «мононациональное» государство), связанное с исторически сложившимся близким совпадением этнической территории государствообразующего этноса и территориальных границ национального государства, – возможный, но не единственный вариант соотношения нации и этноса. В условиях глобализации происходит качественный рост полиэтничности гражданских наций и полинациональности этносов, что создает объективные предпосылки для этнокультурной фрагментации локальных социумов.

10. В условиях ослабления национального государства, включая как кризис отдельных полиэтнических государств и империй, так и объективное сужение роли государства и его институтов в результате экономической глобализации, этнические общности актуализируются, существенно увеличивая влияние.

11. В условиях глобализации этническая и религиозная фрагментация локальных сообществ становится одной из ключевых глобальных проблем, имеющих самостоятельное значение.