5 февраля 1992 г. Дома.
7 января, в Рождество, в нашу квартиру позвонили. Милая девушка, чем-то неуловимо похожая на мою сестру, с порога протянула мне паспорт.
— Дмитрий Николаевич, я — Лена Каралис, из Москвы. Нашла вас по справочному. — И улыбается радостно.
Вот, думаю, какая закавыка. Прямо, как в кинофильмах с незаконнорожденными детьми. Даже слегка покраснел, но ненадолго. На вид ей лет двадцать пять… Мне сорок… Нет, дочкой быть не может.
Максим спал. Я провел ее в кабинет, где мы с женой доканчивали вторую, но не последнюю бутылку «Гурджаани».
— Вот, — говорю жене, — Лена Каралис! Сейчас будем пить вино и толковать. — Я решил, что симпатичная девушка — шлейф московских похождений старших братьев. По типу моей тайной племянницы.
Жена принесла третий фужер и потеснилась на диване. Она знала, что родственников у меня хватает.
Лена купила в Москве мою книжку и через издательство вычислила адрес. Она работала фельдшером в амбулатории Института международных отношений. А по выходным и праздничным дням ездила руководителем туристических групп. Привезла в Петербург туристов, поселилась в гостинице «Гавань» — в двух шагах от моего дома. Решила навестить.
— Правильно, — говорю, — сделали.
А сам жду продолжения: кого из братьев она упомянет?
— Дмитрий Николаевич, как звали вашего деда?
Я хмыкнул.
— Отца — Николаем Павловичем. Значит, Павлом!
— Нет, по отчеству?
Я позвонил старшей сестре.
— Павел Константинович, — был ответ.
— Всё правильно! — хлопнула в ладоши симпатичная однофамилица. — Всё сходится!
Что, думаю, елки зеленые, сходится?
— Что, — спрашиваю, — сходится-то?
— А то сходится, что мы нашли, куда делся Константин — третий сын Матиуса Каралиса. По некоторым данным, он уехал в Петербург в девятнадцатом веке, и следы его затерялись. А теперь нашлись. Если вашего деда звали Павлом Константиновичем, значит, он сын Константина Каралиса и внук Матиуса Каралиса. А вы его праправнук…
Такие вот следопыты заглянули к нам на Рождество. Жена хлопала глазами. Я предложил побыстрее выпить.
Выпили.
Лена открыла сумочку — из нее приятно пахнуло парфюмерией и жвачкой. Достала потертый лист бумаги. Развернула. И я увидел то, что называется генеалогическим древом. Точнее, его последние ветви. Лена сказала, что Матиус Каралис имел поместье в Литве, под Каунасом.
— Замок, что ли? — осторожно уточнил я.
— Может, и замок, — легко согласилась Лена. — У него было трое сыновей: Юзеф, Казимир и Константин. Юзеф остался в Литве, Казимир обосновался в Москве, а Константин исчез в Петербурге. Начальная часть древа, кажется, с семнадцатого века, хранится у тети Регины в Каунасе, правда, на литовском языке. А копия с него — у дяди Гинтариса в Америке.
Вот, думаю, елки-моталки, не врал мой старикан про замок. Может, еще и фамильные драгоценности отыщутся.
— Вы как писатель должны знать, что Лев Толстой гордился своей долей литовской крови…
Я сказал, что теперь тоже буду гордиться.
Лена просидела у нас до двенадцати. Она, как дотошливый кадровик, записала всё, что я знал о своих ближайших предках, и дополнила карандашиком таблицу. Несколько раз я звонил старшей сестре и выведывал детали родственных отношений.
— Смотри, она может оказаться аферисткой, — волновалась сестра. — Лишнего не болтай…
Я обещал.
Отец Лены приходился мне четвероюродным братом. Если верить той ветке древа, которое я перерисовал. А почему бы и не поверить? Уж больно Лена походила на младшую из моих старших сестер. Условились, что вместе съездим к тете Регине в Каунас.
Я почувствовал себя членом большого семейного клана. Поместье-замок в Литве, дядя Гинтарис в Америке… Может, еще какие родственнички объявятся — отвалят причитающуюся нашей ветви долю. Недаром я всегда проявлял некоторую независимость от толпы: все бегут — я иду не спеша. Все идут, как прогуливаются, — я бегу, как на пожар. Или все лезут в переполненный трамвай — я на последние деньги останавливаю машину. Может, и впрямь во мне течет доля какой-нибудь княжеской крови?.. Или это просто дух противоречия, в котором меня обвинили на собрании октябрятской звездочки, когда я сказал, что не хочу, как все, быть космонавтом, а мечтаю стать водолазом?
Я проводил Лену до гостиницы и сдал ее швейцару.
— Вот так, — говорю жене, — наш род имеет древо с семнадцатого века. Скорее всего, я какой-нибудь князь! Прошу называть меня «ваше сиятельство».
С подозрением на диагноз «литовский князь» я проходил почти месяц. Не то, чтобы я ходил и всё время думал: вот, едрена мать, я — литовский князь, но вспоминал иногда. Пару раз я звонил в Москву и просил Лену прислать более древнюю часть фамильного древа. Но ей было недосуг связаться с тетей Региной в Каунасе — то они с мамой переезжали на новую квартиру, то она готовилась на конкурс красоты, то шестеро собачушек, которых она подобрала на улице, приносили щенков, и требовалось раздать потомство знакомым…
…Вчера сестра Вера меня остудила. Сказала, что дед по отцу был престижным архитектором, но потом не принял революцию и умер в пыльных лопухах по дороге в буржуазную Польшу. «Никаким дворянством там и не пахло, — сказала сестра. — Не морочь себе голову».
Я не морочу себе голову. Просто интересно — откуда фамилия, кем были предки и все такое прочее. Не нами всё началось, и не нами кончится, как гласит грузинская поговорка.
16 февраля 1992 г. Дома.
В нашем офисе висит табличка с прорезью, в которую вставляется цифры дней, оставшихся до Конгресса-Круиза по Балтийскому морю. Завтра там будет цифра семь.
12 марта 1992 г. Дома.
Сейчас, после Круиза-Конгресса, ощущение, сходное с остановкой после долгого бега. Отдышаться надо. Из Швеции прислали факс: «We made it!».
Прочитал книгу С. Довлатова «Чемодан». Хорошо написано. Емко.
31 марта 1992 г. Дома.
Прочитал за три ночи «Раковый корпус» Солженицына. К концу скучновато. Но хорошо.
Круиз иногда снится. То мы с Ольгой в Дании — идем вдоль канала. То гранитный Стокгольм с дождем.
У нас с Ольгой была двухместная каюта, но и работали, как пчелки. Все пьют, гуляют, братаются, принимают декларации в защиту Салмона Рушди и свободы творчества, а мы организуем. Только на стоянках небольшой отдых. Я, как и обещал Ольге, не пил. В Германии купил подержанный «Форд-таунас», который поставил на стоянку — машина мощная, красивая. «Жигули» буду продавать.
Брали выпивки два грузовика, и двести писателей из девяти стран + двести прихлебателей не смогли выпить. Десять коробок выпивки привезли обратно — стоят у нас в офисе.
Пока были в круизе, потерялся Тишка. Мы оставляли его на даче, под присмотр племянника Володи и его жены Тани. Может, загулял? Найдется?
22 апреля 1992 г. Дома.
Прочитал Василия Аксенова «В поисках грустного бэби» — книга об Америке, выпущенная нашим «Текстом». Интеллектуальная мастурбация какая-то. Выдрючиванье. Болтовня литературного пижона. Ищет он по всей Америке грустного ребенка и не может найти. Все улыбаются, лижут мороженое, хрустят попкорном. Кинофильм «Цирк» вспоминается, «Кубанские казаки» и прочие агитки советского времени. А ведь любил раннего Аксенова, его книгу «На полпути к Луне» перечитывал с удовольствием пару лет назад. И вот, на тебе!.. Грустно.
Написал и поймал себя на ощущении, что мои протесты незаконны. Раньше я лишь усмехался слабым книгам: подождите, дескать, вот я напишу — ахнете. А что теперь? Теперь Круиз-Конгресс и прочая административная тоска.
25 апреля 1992 г. Дома.
Завтра Пасха. Проснулся отягощенный невеселыми мыслями о смерти. Старый я, боюсь болезней, похудел, ничего не написал, ничего в жизни не сделал. А вчера на ночь читал Д. Толкина — «Лист работы Мелкина» (наш «Текст» выпустил) — там о художнике, который не успел. Симпатичная книга, задела меня.
Хоть плачь от жалости к бестолково проведенным годам.
Вспомнилось, как Саня Скворцов негодовал по поводу моих рассуждений о нашем слиянии с мировой экономикой:
— Ты о малых детях своих подумай! Им же жить. Что мы им оставим? И чем нам Запад помочь может? Только разворовать то, что наши умники не разворуют. Э-э, Дима, учили тебя, да ни хрена не выучили!..
29 апреля 1992 г. Дома.
Вчера поехал в Зеленогорск и сжег в печке свою нелепую повесть вместе с черновиками — чтобы больше к ней не возвращаться. И легче стало.
Взять любого из нас — все умные, как покойный академик Тимирязев. Всё знают, всё могут объяснить. А страна наша развалилась и приходит в упадок. В домах нищета. Дорог нет. Продуктов не хватает. Как может соединение умных людей давать глупое единство? И вспоминается пословица: «Если земли много, а хлеба нет, значит — дураки живут».
Мемуары, кругом одни мемуары. Скоро появятся мемуары типа «От денщика до заместителя министра».
4 июня 1992 г. Зеленогорск.
Полночь. Поют соловьи.
В «Новостях» — решение правительства ограничить выплату наличных денег по зарплате. Часть зарплаты будут зачислять на депонент с 80 % годовых. Идиотизм очередной.
А соловьи поют…
Чувствую, «Балтийский Путь» идейно исчерпал себя. Все приуныли. Я предложил книгоиздательскую деятельность. Согласились, но никто, похоже, браться за нее не спешит.
Надо возвращаться к своим делам вплотную.
Но каким?
13 августа 1992 г. Зеленогорск.
Приснилось раздвоение души и тела: я видел себя со стороны, лежащим без сознания, и трогал свое тело. И знал, что снова войду в него. Меня стали поднимать и уронили — хрустнул затылок об асфальт. Я бросился к самому себе — крови не было, черепные кости не шатались. Оживить еще можно. Пригляделся — я или не я? Ну, похож…
Символический сон: душа не на месте.
19 августа 1992 г. Зеленогорск.
Ушел из «Балтийского Пути». Снял большой подвал и занимаюсь его обустройством. По согласованию с Москвой создаю оптовую базу нашего издательства в северо-западном регионе.
Житинский воспринял мой уход спокойно. Он тоже зарегистрировал собственную фирму — собирается издавать книги. Не было прощальных тостов, лобызаний или отведения глаз в сторону.
Подвал нашел рядом с домом. Площадь 150 кв. м. Вывезли две машины мусора. Под раскисшей макулатурой на бетонном полу копошились черви. Сгребали эту кашу лопатами.
Сейчас устраиваем выгородки-конторки с большими окнами из оргстекла. Купил деревообрабатывающий станок, достал машину досок и бруска — строгаю и собираю. Со мной в команде Мих. Оргстекло, толстое и просторное, достал через Скворцова. В городе нет оргстекла! Искали его по снабженческим каналам две недели.
Первый контейнер книг из Москвы уже получили. Сколотили поддоны, разместили книги. Получились солидные штабеля. Заключаю договоры на поставку с книжными магазинами города и области. Их более ста. Подал заявку на телефонизацию. К заявке приложил образцы наших книг. Пообещали, но не скоро. Надо ставить металлические двери, проводить телефон, сигнализацию — иначе книги могут спереть. Не столько украдут, сколько набезобразят. Или подожгут. Над нами общежитие з-да им. Котлякова. Завтра должны привезти две «татры» щебенки — отсыпать подъездной путь к отгрузочному окну.
Пожилая писательница пришла в Секретариат Союза писателей насчет пенсии.
— Вы у кого? — спрашивает секретарь. — У Арро или у Кутузова? — имея в виду расколовшиеся союзы.
— Я не домработница, чтобы быть у Арро или Кутузова. Я писательница.
22 октября 1992 г.
В нашем «Тексте» вышла моя книга «Ненайденный клад». Тираж 15 тыс. экз. Две повести — «Феномен Крикушина», «Мы строим дом», рассказы «Летающий водопроводчик», «Случай с Евсюковым» и пять рассказов из зеленогорского цикла. «Шута» не включил. Симпатичная книжица. И мне не стыдно за нее. Повесть «Мы строим дом» — это главное в ней. Раздарил уже штук пятьдесят. И мне нравится это делать.
26 ноября 1992 г. Санкт-Петербург.
Исполнилось 43 годма. Взяли двухмесячного щенка овчарки — девочка, кличка Юджи. Мы с Максом ликовали. Ольга обмолвилась, что хорошо бы взять еще котеночка. В детстве ей очень хотелось иметь котеночка, но родители не разрешали.
Взяли котеночка: дымчатая, пушистая — Дашка. С Юджи они уже пообнюхались. Ольга кормит их по очереди, и глаза светятся радостью.
3 декабря 1992 г.
Сегодня меня приняли в Союз Писателей С.-Петербурга.
Прошел приемную комиссию: 13 голосов за, 1 против. Рекомендации дали Житинский, Конецкий и Прохватилов. Я почти забыл, что 3 декабря приемная комиссия — накануне целыми днями гонялся по городу: типография, регистрация фирмы, склад… Вспомнил, лишь когда подъехал к зданию Союза на Шпалерной и увидел, как в него входят наши литературные мэтры, весело переталкиваясь в дверях.
Заседали не очень долго. Абитуриентов было человек десять.
Потом Борис Стругацкий окликнул меня у гардероба — спросил, не подброшу ли до метро. Поехали. Говорили. Он меня еще раз поздравил.
— Если бы лет пять-семь назад, — сказал я, — то прыгал бы от радости. А сейчас… Но в любом случае, спасибо.
Потом, на подъезде к автостоянке, я прижался к обочине, остановился и посидел, покуривая в темноте и размышляя о своей жизни. Да, лет пять назад прием в Союз казался бы достижением.
И было что-то грустное в этом приеме.
Что-то грустное…