Глава І

В саду своего дворца, под цветущими олеандрами, сидел на краю бассейна, свесив ноги в воду, поэт Нара. Теплый ветер, осыпавший воду темно розовыми лепестками, не мог пошевелить его седых волос, напомаженных и тщательно распределенных по лысине. Голый, с толстой ноздреватой спиной и могучей складкой на затылке, Нара внимательно следил за плаванием крошечных розовых парусов. Время от времени, не глядя, протягивал левую руку — и краснокожая рабыня, приседая, подавала стакан с ледяным питьем. Справа юная мулатка (фаворитка, холеный шелковистый зверек), стоя на коленях, держала поднос с кофейником, виноградом и наркотиком.

Два рослых негра стояли, скрестив руки на груди, по сторонам бассейна: в их обязанности входило сыпать лепестки и волновать воду, если утихнет ветер. Части хозяйского белья и костюма были доверены двум белянкам с севера, ждавшим поодаль, сидя на корточках. Прямо же за спиной Hapы красовался, перемигиваясь с рабынями, другой любимец, мальчик лет четырнадцати, порочно-красивый, подкрашенный: ювелирным веером отгонял он от господина мух, а вообще исполнял обязанности домашнего гонца.

Созерцая лепестки, Нара полностью отдавался легкой, рассеянной игре ума. Игра влекла его путаными тропами воспоминаний, расцвечивала дремлющее сознание внезапно вспыхивающими образами. Затем язычок пламени гас, и опять наступало причудливое дремотное блуждание, подобное погружению в сон. Вот уже седьмой день сидел он так над бассейном, поднимаясь только с вечерней прохладой; предыдущие вечера были заполнены диктовкой новой поэмы; нынешний, приближаясь, рождал тревогу, поскольку обещал быть пустым. Толстые прихотливые губы Нары, медленно разжавшись, прошептали лучшее из вчерашних восьмистиший. Стало холодно, словно исполнилась какая-то мера.

Распугивая грезы, поднималась со дна души ясность, и это было так же больно, как бывает, когда не дают забыться после бессонной ночи. С раздражением отвел он глаза от розовых и золотых бликов.

В полной тишине шелестели облитые солнцем, буйно цветущие кусты, уютно перешептывались над ним синие кроны пиний и бронзовые статуи, точно ящерицы, выглядывали из кружевных папоротников.

Неслышно явился на другом краю бассейна стражник в кожаных шортах, с бляхой на голой груди, и доложил, преклонив колено, о прибытии высокородного Индры.

Грузный Нара вскочил с неожиданной легкостью, даже не прибегая к помощи рабов. Уже слышались на боковой дорожке быстрые, решительные шаги племянника. Поэт едва успел всунуть ноги в сандалии, набросить пушистое покрывало — пускай его стареющее тело не омрачает взор юноши.

Индра крепко обнял дядюшку, обдав горячим, юношески чистым дыханием и запахом драгоценных благовоний. Нара с наслаждением прижался к нежной щеке, затем слегка отстранив юношу, восхищенно осмотрел с головы до ног. Синеглазый, белозубый Индра, с крупным и горбатым, как положено Избранному, носом, с губами и щеками, крепкими, как яблоко, с плечами, чуть опущенными вперед от смущения их шириной и силой, затянутый в кожаную форму Гвардейской школы, стыдливо переминался на длинных мускулистых ногах.

— Какое счастье — видеть подобных тебе! — нараспев и немного в нос, как большинство интеллектуалов, заговорил Нара. — Скажи, сколько женщин уже перерезало себе вены из-за твоего легкомыслия?

Курсант усмехнулся чуть самодовольно.

— Сегодня ты вообще исключительно кстати. Мне не хватает вдохновения для новой поэмы; нужны какие-то новые, живые, сильные впечатления…

Обхватив Индру за плечи, хозяин повел его тенистыми полянами, где среди темной хвои громоздились замшелые глыбы камня и алели над петлявшим в траве ручьем душистые султаны огромных цветов. Негры отводили перед ними ветки, один из них вовремя лег в ручей, и спина его послужила мостиком. Стайка рабынь, крадучись, шла позади, а балованный мальчишка-гонец носился кругами, сверкая темной кожей на солнце, подобно расшалившемуся молодому псу.

— О чем поэма? — спросил курсант, незаметно высвобождаясь из рук Нары.

— Единый! Разве ты спросил бы: «О чем пахнут цветы?» Мифология, героика, прославление невест или куртизанок, — все это годится разве что для выступления на стадионе… Тончайшие переливы настроений умирают в объятиях четко взятой темы, сюжет иссушает поэзию! Нет, я не обвиняю тебя в недостатке утонченности: даже к столь одаренным людям, как ты, она приходит с годами…

Индра недоуменно дернул плечами; хозяин же, зная, как болезненно реагируют юноши на всякое упоминание об их возрасте, поспешил переменить тему:

— Что нового в школе? Доволен ли тобой генерал? Ах, как часто грущу я о своей военной молодости… Ты ведь знаешь, что я был в личной гвардии Ордена на Тысяче Островов?

— Еще бы, мне мама сто раз рассказывала… — Спохватившись, что фраза прозвучала не слишком почтительно, Индра добавил:

— Это честь для всего нашего рода, дядюшка! А в школе все с ума посходили: скоро выпуск! И — знаешь — кажется, на торжестве будет… — Юноша красноречиво показал глазами вверх. — Генерал не говорит прямо, а темнит, как положено: «Возможно, что школе выпадет божественный жребий…».

— Вы счастливцы. Мне, видимо, так и не доведется услышать его — на прошлом столетнем празднике я не был, а до следующего не доживу…

Индра не ответил. Курсанта порядком раздражало общество капризного, экзальтированного дядюшки — тем более, что приходилось подчиниться материнскому приказу и проявлять величайшую любезность. Он пошел быстрее, торопясь закончить визит.

Камни, сосны и папоротники отступили, открыв большой, веселый солнечный луг с белыми шапками полевых лилий в низинах и мраморной ротондой на фоне леса. Лугом, вплотную к опушке рощи, из которой только что вышли дядя с племянником, вилась дорога, выложенная плитами ракушечника. На дороге присела, подобно кузнечику перед прыжком, изящная кремовая электромашина Индры с разнесенными на стебельках хрустальными глазами фар. Рядом ожидал раб. Узкоглазое мертвое лицо его без шеи было посажено прямо на грудь, точно медный круглый щит. Корявые цепкие руки сдерживали на коротком ремне пляшущего зверя.

Неправдоподобно длинноногий, испещренный, как ожогами, ярко-черными мазками по желто-бархатной шкуре, беззвучно танцевал гепард. Увидев идущих, заворчал и прижал уши; черные глаза под выпуклым лбом были непроницаемы, лишены выражения, будто полированные самоцветы.

Нара схватил за локоть курсанта, слабея от восторга. Негры привычно подхватили его с боков.

— Матушка надеется развлечь тебя этим подарком, — небрежно сообщил курсант. — В придачу к нему раб, искусный служитель.

— Молчи, — прошептал Нара. — Неужели все так просто? О, красота вечных категорий: молодость, жизнь, смерть… Стоит ли иссушать душу в бесплодном поиске, ради формальной новизны?

Выдержав с закрытыми глазами точную актерскую паузу, он совсем другим тоном обратился к Индре: — Кажется, такие звери выведены специально для охоты и отменно быстроноги?

— Долго бежать не может, но вмиг догоняет мою машину на полном ходу.

Поэт ласково подозвал мальчика-гонца и, взяв за руку, не дал упасть на колени.

— Смотри, Индра: это тоже машина для бега, прекрасная живая машина, которая не уступит твоей, механической!

Апельсиново-рыжий, смуглый мальчик заворожено раскрыл пухлые губы, любуясь золотой змеей на каске курсанта. Индра — сам атлет и ценитель красоты тела — обвел взглядом знатока не детски широкую, литую грудь гонца, его втянутый живот, крепкие ноги.

Мальчик, польщенный вниманием, кокетливо отвернулся. Рукой в перчатке Индра потрепал его за ухом:

— Шея чуть хрупковата, дядюшка, но это будет и бегун, и борец…

— Мальчик, беги по дороге, — весь во власти новой идеи, торопливо заговорил Нара. — Беги так быстро, как можешь… как только выдержишь! И не смей оглядываться.

Гонец горделиво повел подрисованными глазами, набрал воздуху — и вдруг сорвался с места, полетел, дробно топоча босыми пятками.

Не отрывая глаз от бегущего, Нара скупым жестом указал на ошейник зверя. Бровь курсанта презрительно вздернулась. Натасканный гепард поплыл длинными низкими прыжками, затем вдруг сжался в комок и поскакал с невообразимой скоростью, будто ураганом несло по дороге куст перекати-поле.

Мальчик нарушил приказ. Мальчик оглянулся, услышав зверя. И не успел даже испугаться.

Когда бесстрастный азиат оттащил гепарда, Нара, присев на корточки возле тела, пощупал перегрызенные шейные позвонки. Лицо его стало нежным, глаза увлажнились. Голосом, дрожащим от умиления, поэт сказал Индре:

— Ты подарил мне поэму!

— Я счастлив, дядюшка! — сказал курсант, считая, что любезностей на сегодня достаточно, коснулся края каски и ушел к машине. Замаранные кровью руки Нары избавили Индру от прощального объятия.

 

Глава II

После целого дня, проведенного на жаркой, грохочущей строительной площадке, Вирайе предстояло еще идти на званый вечер. Больше всего хотелось вымыться горячей цветочной водой и лечь спать — как он любил, не на постели, а на руках четырех-пяти сильных рабов. Но Эанна обещал познакомить с какой-то сказочной приезжей красавицей, — и Вирайя, сцепив зубы, отправился в парильню. Как говаривал Эанна, это было единственное место, где раб мог безнаказанно намять бока господину. С болью в мышцах, с воспаленной кожей архитектор сиганул в ледяной бассейн. Потом его снова захватил в свои руки массажист и долго теребил, танцевал на спине Вирайи, втирал масла и ароматные спирты. Когда скрупулезно выбритый и празднично причесанный, с лакированными ногтями и слегка подкрашенным лицом Вирайя садился в машину, двор был уже освещен по ночному.

Спустившись по бульвару, где горели белые шары под гигантскими абажурами платанов и буков, машина круто свернула на набережную. Вирайя, любитель скорости, велел водителю выйти в крайний ряд. Теперь по левую руку широкой дугой развернулось гранитное набережное шоссе. Нижние этажи ступенчатых дворцов были освещены уличными фонарями, в глубине колоннад сверкали высокие узкие окна, но квадратные вершины рисовались силуэтами на фоне сплошного зарева центра. Справа — ветер трепал черные жесткие перья пальм. За пальмами мерно дышало море. Сквозь мощные вздохи прибоя слышались крики, смех, долетала оборванная музыкальная фраза. К морю выходили подземные галереи из центра — сплошные рестораны, роскошные термы и бордели для всех посвященных. Там развлекались; веселье выплескивалось на площадки открытых кафе у самого прибоя, на палубы сияющих в ночи плавучих «морских дворцов».

Он миновал участок шоссе, где копошились в лучах прожекторов сотни голых, блестевших от пота рабов и двигались, хищно урча, строительные машины. Это место пришлось объезжать по специально проложенным мосткам. Здесь совсем недавно часть одетого камнем берега сползла в океан, подточенная землетрясением. По счастью никто из свободных граждан не пострадал. Хуже было три года назад, когда прибрежные районы столицы захлестнул вал цунами…

Наконец машина нырнула в гулкий туннель, и над головой замелькали овальные матовые плафоны. Эта часть пути была тяжела, Вирайя почти задыхался в густых испарениях мяса и гниющих овощей. Под каменными арками открывались поперечные коридоры с рельсами и рядами ворот, окованных белой жестью. Пришлось постоять перед спущенным шлагбаумом, пропуская грузовой поезд. Стальные, глухо громыхавшие вагоны были покрыты изморозью. В других коридорах составы стояли, гофрированные стенки вагонов были подняты и собраны, как шторы; толпы рабов выгружали ящики, несли над головами туши, катили бочки. Басисто гудели провода, орали надсмотрщики, поддерживая непрерывное оглушительное эхо. Мучная пыль садилась на указательные стрелы и светящиеся надписи, стояла туманом в слепом свете подземелья.

Здесь была изнанка столицы, горизонт централизованного распределения. Отсюда транспортеры разносили продукты по районным складам, куда приходили в известный день и час лица, имевшие благословение получать разрядный паек на семью, — как правило, старшие мужчины, сопровождаемые рабами-носильщиками.

По широкому винтовому пандусу, вокруг кирпичного круглого зернохранилища, машина Вирайи взобралась к верхнему горизонту города. У контрольного поста машину проводили взглядами часовые в голубых касках — Стража Внешнего Круга, к которому относился и сам Вирайя, адепт-строитель малого посвящения. Многоэтажный муравейник распределителя был накрыт круглой зеленой горой, уступами спадавшей к заливу; каждая терраса блестела кольцом канала. Радиальные проспекты многолучевой звездой расходились от вершины, увенчанной радужным ореолом Висячих Садов, столичного центра развлечений.

Машина неслась сквозь массу цветов, лиан и листьев, уютно подсвеченную огнями скрытых вилл. Вокруг по обочинам взметывались, как волны, мраморные стены, поднимая на гребне пену рощ и розариев — это проспект, опускаясь, прорубал край очередной кольцевой террасы.

Свернули на круговую дорогу. Рядом по каналу призраками двигались прогулочные лодки. Из глубины парка, покрывавшего гору, выплыл и развернулся празднично освещенный дом Эанны.

Вирайя порадовался обилию машин перед колоннадой входа — он любил являться после всех, в разгаре застолья, когда никого уже не надо ожидать.

Ужинали в главной комнате, под звездным небом — потолок был снят. Гости привольно разлеглись на квадратном острове, в обрамлении замкнутого канала. Остров был уставлен низкими лакированными столиками с изящной посудой. Прозрачная вода, усыпанная лепестками, отражала тонкую аркаду, заменявшую стены. В глубине арок теплился красноватый полусвет: взгляд с трудом различал там белизну огромного букета, смутный блеск статуи… Все звуки сглаживались, сливаясь в единое приветливое журчание: струнная музыка и перезвон ложек, рокот разговора, смех и плеск воды, льющейся в канал.

Прислуживали похожие друг на друга белокурые северянки с исключительно нежной кожей, в высоких сандалиях и парчовых набедренных поясках, — хозяин умел подбирать рабов, пользуясь своим высоким рангом в системе распределения.

Вечера у Эанны, адепта-врачевателя среднего посвящения Внешнего Круга, намного уступали по роскоши и разгулу пиршествам в модных салонах куртизанок или художников; здесь не сходились любители кровавых развлечений. Сиживала небольшая постоянная группа друзей, мужчин и женщин, ценивших красоту и задушевность.

Сам Эанна, полный, лысеющий, смуглый, с выпуклыми темно-карими глазами под тяжелым карнизом лба и бровей, громко сказал: «O!» — и поднял руку, не вставая.

Многие повторили его жест, зашумели, заулыбались, поворачиваясь к вошедшему. Две рабыни помогли Вирайе опуститься на подушки между хозяином и незнакомой женщиной — вероятно, той самой, приезжей. Врач не обманул: ее внешность была, словно удар. Почти лишенное косметики, бледное впалое лицо с прозрачно-зелеными глазами до висков светилось, как фарфор, в раме вычурно уложенных, крупно вьющихся бронзовых волос. Сильное, царственно-рослое тело излучало странный неявный жар: женщина была слишком изысканной, чтобы опалять откровенно. Короткая узорная безрукавка со значком предварительного посвящения почти полностью оголяла грудь и живот, широкие белые брюки из плиссированной ткани раскинулись по ковру, как два лебединых крыла.

Одним уголком рта усмехнувшись восхищенному архитектору, она лениво положила руку на плечо Вирайи и коснулась его рта губами, пахнущими свежим сеном — сенной аромат входил в моду в Висячих Садах. Это было приветствие, не больше, — но двадцативосьмилетний адепт почувствовал, что волнуется непривычно и непозволительно. Эанна очень кстати вмешался, припечатав его руку своей тяжелой мокрой ладонью:

— Вирайя истинный знаток — смотри, как много заметил он в одном твоем поцелуе, Аштор!

— Посвященный Вирайя заметил мою любовь, — вяло уронила Аштор, опуская серебряные ресницы. — Если он знаток не только в теории, я рада буду увидеть его после ужина, — при согласии посвященного Вирайи, конечно.

— Завидно! — крикнул один из гостей, желчный черноволосый скульптор Хассур. — При согласии, а? Каково лицемерие! Будто ты не видишь, что он цветет, как мальчишка, ждущий лишения невинности!

— Вирайя сам талантлив и отлично чувствует чужой талант, — трезво объяснил Эанна.

— Не слушай их, мой бог, — все так же бесстрастно и вяло, по-модному проглатывая окончания слов, сказала Аштор. — Ты не талантлив, а гениален, и я люблю тебя давно. Я училась в Авалоне, в Академии Любви, выстроенной твоими руками. Твои колонны и зимние сады научили меня большему, чем все старые гетеры и отставные гимнасты. Когда живешь в таком доме, хочется быть совершенством. — Ее холодные хризолитовые глаза истерически сузились — очевидно, она никогда в жизни не знала отказа своим желаниям. — Ты бог. Ты создал меня. Сегодня я принесу себя на твой алтарь.

— Может случиться наоборот, — еле вымолвил Вирайя, польщенный в тысячу раз больше, чем похвалами всей коллегии архитекторов. Ему вдруг нестерпимо захотелось рассказать этой женщине о заветном — проекте чудо-города в старом альбоме…

— Ты ешь пока, бог, — рассудительно посоветовал Эанна, — а то потом Аштор останется недовольна тобой. Вот, между прочим, фазанье мясо, перемешанное с ветчиной под белым винным соусом. За рецептом ко мне приезжал повар иерофанта, наместника столицы…

Строго говоря, Вирайя был изрядно голоден, поскольку специально не пообедал дома, зная кулинарные склонности Эанны, — а потому смущенно улыбнулся гетере и приступил к еде. Врач сам налил ему любимого архитектором красного вина.

Жирный, одетый с безвкусной роскошью старик Ицлан — надзиратель пригородной зоны виноградников, адепт среднего посвящения, — прохрипел, оборачиваясь к Аштор, с бокалом в огромной, как подушка, лапе:

— К сожалению, дома, выстроенные посвященным Вирайей, не на всех влияют положительно… Уж как хорош летний дворец моего соседа, Нары, а вот…

Судя по скорбной мимике старца, по тяжеловесному покачиванию головы, событие было печальным. Гости, ничего не спрашивая, разом бросили веселую болтовню и возмущенно забормотали, дивясь неслыханному злодейству. Чуткий Вирайя разом уловил в этом возмущении нечто показное — как будто каждый боялся, что остальные заподозрят его в недостаточном рвении. Только Эанна молчал, набучив голову с тугими кудряшками вокруг лысины. Тогда архитектор стал оправдываться, устыдившись своей неосведомленности:

— Я живу затворником, посвященные, я, как вы, может быть, знаете, занят сейчас Дворцом коллегии Внешнего Круга (не утерпел — покосился, как реагирует Аштор)… так устаю, что даже сводку новостей не всегда читаю.

— Это не похвально! — ответил надзиратель виноградников. — Впрочем, вина твоя не велика, поскольку сообщение появилось только в нынешней сводке… Одним словом, мой сосед Нара был вчера убит собственной рабыней. Убит в летнем дворце… твоей постройки, посвященный Вирайя!

Снова общий гневный ропот. Только Эанна сказал, преспокойно отправляя в рот кусок мяса, который он до сих пор тщательно поливал несколькими соусами:

— Ты так говоришь, Ицлан, как будто Вирайя соучастник — видишь, он даже побледнел…

— Да ну тебя, — отмахнулся Вирайя. — Действительно, страшное дело, тысячу лет такого не было…

— Страшное, — серьезно ответил Эанна. — А какова причина убийства, интересуешься?

— Интересуюсь, — не подумав, сказал Вирайя. Тут же старый Ицлан воздел глаза к потолку, отвернулся и плюнул.

— Да, причина! — твердо повторил Эанна. — Хотя ты, Ицлан, считаешь кощунством говорить о чем-либо, кроме самого факта убийства, я все-таки скажу тебе и всем вам, друзья мои: достойный Нара затравил сына этой рабыни гепардом!

— Ну и что? — спросил Ицлан. — Значит, виноват был!

— Да не был он ни в чем виноват! Для развлечения своего затравил… — Врач отер пот со лба, нехорошо усмехнулся. — Нет, чтобы порадоваться, что ее отпрыск повеселил хозяина, — раскроила ему череп какой-то статуэткой!..

— Напрасно ты смеешься, — угрюмо упорствовал Ицлан. — Некстати!

— Отчего же, смеяться всегда кстати…

— Эанна! — крикнул надзиратель, багровея и приподымаясь на локте. Врач тоже приподнялся и заорал так, что рабыни испуганно замерли — кто с подносом, кто с кувшином:

— Я не смеюсь только над правом матери мстить за сына! Мстить подлецу и садисту, Ицлан!

Вирайя, хорошо знавший врача, почувствовал, что разгорается один из тех скандально-острых споров, которые так пугают и манят в доме Эанны. Какая жалость, что у Вирайи нет еще таких твердых убеждений, как у Эанны или его умных друзей-противников!..

— Назови меня недостойным имени Избранного (ты уже не раз это делал), но я считаю, что, поскольку раб может испытывать те же чувства, что и мы с тобой, надо уважать в нем человека!

Вот это опаснее всего. Эанна не признает авторитетов, глумится над общепризнанными взглядами… Сколько раз давал себе слово Вирайя не бывать здесь — и снова ехал в салон, навстречу греховной сладости вольных споров.

Насколько было известно Вирайе, «вольнодумию» врача положила начало некая юношеская любовь к столь же юной рабыне… а может быть, просто первая влюбленность, но столь необычайно светлая, такая, о которой до конца дней сладко щемит сердце. И что-то ужасное случилось с этой девчонкой… что-то, в чем вынужден принять участие сам Эанна. Он так и не женился, хотя был лаком до женщин. Потом, как говорил сам Эанна, идею человеческого равенства укрепила в нем работа медика. «Внутри-то у всех одинаково… что у последнего раба, что у иерофанта… особенно после смерти. Все болеют, все жалуются; все, если больно, на тебя по-собачьи смотрят: помоги! Какие уж там посвящения…».

… - Конечно, «коротконосые» лишены нашей утонченности, но зато чувства у них ярче и сильнее.

Ицлан побагровел так, что стало страшно за него, и не смог сказать больше ни слова. Вмешалась маленькая, подвижная женщина с обезьяньим личиком под сиреневой челкой — жена инспектора колониальных распределителей, ныне пребывавшего у Ледяного Пояса:

— Не знаю, сильнее ли у них чувства, — но за своего сына, спаси его Единый, я бы любому перегрызла горло! Но ты, Эанна, должен быть последовательным. Если уж рабы — такие же люди, как мы, то почему не отпустишь на волю своих?

— Я думал об этом, Танит. Это наивно. Во-первых, никто не включит их в систему распределения. Если не моими, то чьими-нибудь рабами они станут. Во-вторых… они все-таки не совсем такие, как мы. Слишком велика дистанция.

Подозвав жестом одну из северянок, Эанна заставил ее сесть рядом и обнял за плечи. Ловкая, прекрасно сложенная, эта крепкая курносая девчонка не слишком проигрывала даже в обществе красавицы Аштор. Пушистые ресницы были в страхе опущены, но из-под них то и дело стреляла чистейшая голубизна.

— Вот, — сказал врач. — Смотрите, какое чудо! Она родилась там, где никто не слышал о нашей стране. Зато каждый ребенок из ее племени знает, что несколько раз в год прилетает громадный дракон и уносит самых здоровых парней и девушек. Она перепугана раз и навсегда. Я долго отучал ее дрожать перед любым механизмом. Будь я проклят — она удирала от водослива в отхожем месте! Если я ее отпущу, она заблудится на Парковой горе. Раб не может покинуть пределы Метрополии — но даже если я уговорю «дракона» отвезти ее домой, она не сумеет показать, куда надо лететь. А здесь ей совсем не плохо. Во всяком случае, как бы я ни напился, я не заставлю ее драться на ножах с другой такой же девчонкой… и не буду ломать ей пальцы щипцами для орехов, как любят в Висячих Садах!

— Кто говорит о крайностях? — немного успокоившись, запыхтел Ицлан. — Пусть я не считаю раба человеком, но наслаждаться его муками я тоже не стану. Я даже животных никогда не мучил… Не думай, что я оправдываю покойника Нару. Но согласись, что раб должен знать свое место, иначе завтра он подымет руку на Избранного по меньшему поводу, а послезавтра — из-за плохого настроения…

— Ты прав, — грустно сказал Эанна. — Такая уж система. И эту рабыню надо казнить… надо, ничего не поделаешь. Но я бы установил какую-нибудь ответственность и, для Избранных… хотя бы за чрезмерную жестокость! Караем же мы отца или мать, искалечивших свое дитя. А рабы — наши дети.

Он убрал руку с плеча скорчившейся девушки, и она неслышно ускользнула.

— Но почему же это так? — заговорил Хассур, блистая впалыми глазами и назидательно подняв костлявый палец. — Почему «коротконосые», существуя на свете столько же, сколько Избранные, не создали своей культуры, городов, машин? Разве это не говорит о врожденной неполноценности «коротконосых»? О том, что сам Единый установил неравенство рас, а значит, и рабство?

Из-под бешеного лба Эанны словно выстрелы сверкнули; он окончательно сорвался и налетел на Хассура:

— У тебя достаточно высокое посвящение — читай хроники! Мы сами, сами делаем их неполноценными. Держим весь мир в невежестве и нищете — пусть плодится дешевая рабочая сила! Ни одна машина не может быть вывезена за пределы Островов Избранных — кроме вооружения постов! Ни один раб, побывавший здесь! Священная необходимость? Нет! Страх обзавестись соперниками, вот что это! — Вирайя понял, что Эанна потерял контроль над собой и теперь наговорит такого, что не годилось бы слушать людям низших посвящений — например, Аштор. А ей хоть бы что — глаза горят вниманием и любопытством…

— Читай хроники, говорю тебе! Знаешь, как возникали города и царства на великих реках, на Внутреннем Море, в Восточном океане? Воинственные, наивные, смелые… Где они теперь, а? Потомки уцелевших до сих пор бредят божьим гневом. Слыхал про Сестру Смерти? А они ее видели…

— Эанна, — предостерегающе шепнул Вирайя, погладив его плечо.

— Все это логично, — увернулся Хассур, — но ты, кажется, сомневаешься в справедливости воли Единого? Согласно ли это с учением ордена?

И наступила тишина, нарушаемая только плеском воды. Эанна, кажется, сам испугался своих резких слов, их неожиданно грозного звучания.

— Об этом ты поспоришь со священниками, — хрипло ответил врач, наливая себе объемный кубок вина. И тут Аштор гениально разрядила напряжение, грациозно подобрав ноги и протянув руку в ожидании опоры. Вирайя вскочил пунцовый, со слезами на глазах и неистово бьющимся сердцем. Все высокие материи разом вынесло из сознания. Аштор балетным движением перемахнула канал, подала руку архитектору и таким взглядом обвела гостей, словно вполне отчетливо сказала: «Советую всем заняться тем же…».

Танит с сиреневыми волосами, поймав беззвучный сигнал, засмеялась и крикнула:

— Вот кто мудрее всех нас! Браво, Аштор, — мы просто болтуны! Эанна, нет ли среди твоих полноценных рабов… красивого молодого мулата?

— Поищем, — улыбнулся, принимая игру, хозяин дома. — Ты сама проверишь его полноценность!

Ицлан добродушно похохатывал; только Хассур мрачно блестел глазами, отрывая виноградинки от грозди на блюде и бросая их обратно.

…Он догнал Аштор в самой глубине аркады, где лишь две-три свечи роняли тусклый свет на расстеленную шкуру мамонта.

Гетера стояла перед зеркалом, сбросив безрукавку и разглядывая свои круглые молочно-белые груди. Заслышав шаги Вирайи, не обернулась, только сказала:

— Надо бы загореть… Я слишком много сплю днем, — и медленно расстегнула широкий ремень, шитый золотом и бисером.

Вирайя сел на шкуру, испытывая чувство неловкости: эта победа казалась ему непропорционально большой, не соответствовавшей его усилиям… усилиям, которых не было вовсе.

Высоко подымая точеные ноги, она высвободила их из упавших брюк. Затем прилегла рядом, не прижимаясь, давая себя осмотреть. Ногтями поиграла с нагрудным знаком Вирайи:

— О чем ты думаешь? Ты какой-то грустный.

— Ты могла бы мучить раба? — спросил он; от ее ответа, как ни странно, что-то зависело в предстоящем любовном сближении. Аштор спокойно ответила:

— Не бойся, не могла бы. Я никого не могу мучить, даже если меня об этом просят.

— Просят?

— Да, есть и такие.

Она придвинулась ближе, подтянула колено к животу и обхватила его руками.

— Может быть, ты недоволен, что я увела тебя из зала?

— Что ты?

— Не знаю. Есть мужчины, которые любят все делать на виду у гостей.

— Они неполноценные, — сказал Вирайя, и оба рассмеялись, припомнив сегодняшние разговоры.

Странно, — ему не хотелось бурных ласк. Эта женщина, такая царственно-прекрасная, вдруг показалась Вирайе нуждающейся в жалости и защите. Он нежно привлек ее голову к себе на грудь. Она охотно пристроилась, вздохнула. Сказала:

— Вот ты какой, бог…

Он поднял голову, почуяв чье-то присутствие.

Под аркой, на берегу канала стоял и молча, внимательно смотрел на них человек, обтянутый черной кожей, с золотым крылатым диском на груди, в зеркальном шлеме. В левой руке у него был красно-белый полосатый жезл, на поясе висел плоский динамик с микрофоном и пистолетная кобура. Вестник Внутреннего Круга в полном облачении, торжественно-окаменелый.

Аштор, вскрикнув, отползла в угол и стала натягивать на себя край шкуры — только глаза блестели, как у загнанной кошки. Вирайя встал на ватных ногах, выпрямился.

— Именем священного Диска! Вирайя, сын Йимы, адепт малого посвящения Внешнего Круга?

— Я.

— Слава Единому, жизнь дающему, вечному.

— Слава Никем не рожденному, — ответили губы Вирайи.

— Посвященный, следуй за мной.

Гости лежали, уткнувшись лицом в ковер. Валялись надкушенные фрукты, перевернутая посуда. Архитектор, проходя, подумал, как забавно торчит кверху зад Эанны, обтянутый домашним халатом.

 

Глава III

Тяжелый, хмурый затылок. Затылок-груша, воспаленный, розовый, словно опухоль. Затылок, выразительный, как лицо — глубокая поперечная складка напоминает неумолимо сжатый рот.

Затылок выплывал из темноты, как мертвое багровое солнце. И опять рука Даны хватала бронзового дельфина, и каждый палец чувствовал его объем и выпуклость. И край массивной подставки, словно пирог с твердой коркой, проваливался в лысину.

Не было больше страха. А может быть, его вовсе не было? Убив, она стала сама, как мертвая. Собрала в сумку свои нехитрые пожитки, надела обувь покрепче, закуталась в покрывало и ушла. Ни о чем не думая, никого не замечая, добралась по дороге до столицы. На КП ее окликнули «голубые». Наверное, она производила впечатление помешанной — смеялась им в ответ, махала рукой. Пропустили с прибаутками, один даже сделал вид, что собирается залезть под юбку. Она побежала, солдаты хохотали.

Села отдохнуть в подвале пустого портового склада — и поняла, что дальше идти не сможет. Затылок приближался с неумолимостью поршня, седой и розовый, рождая нестерпимую тошноту. Она била его, проламывала корку пирога… зная, что сейчас опять появится багровый огонек, вырастет, налетит, и все повторится сначала.

Ее трясла и корчила долгожданная рвота, когда со ступеней уставился слепой луч. Дана ползком попыталась выбраться из круга света, как из ловушки, но луч преследовал ее, пока не загнал в затхлый мокрый угол. Пожилой, широколицый офицер в голубой каске присел на корточки рядом с ней и стал сипло, добродушно уговаривать.

— Ну, хватит, хватит… Это я понимаю, конечно, — шутка ли, убить Избранного! Хватит, кому говорю, Дана!..

Она немигающими глазами уставилась в лукавое морщинистое лицо со струйками пота из-под каски.

— Зверек, ну, право слово, кролик! — умилялся офицер, обращаясь к напарнику, тому, что держал фонарь. — Просто не верится, что такая вот могла… Давай-ка, посмотрим спинку, единственно для очистки совести.

Тренированный напарник мигом откинул покрывало, расстегнул пряжку на плече Даны, оголил и вплотную осветил татуировку. Офицер развел руками, вставая:

— Все правильно, голубушка. Владелец — Нара, дата и личный номер. Сами пойдем, красавица, или помочь?

Дана послушно встала.

Замыкая шествие, молодой долговязый напарник шумно поражался, хлопая себя по бедрам. Форма на нем сидела нелепо. Офицер посмеивался:

— Первый случай за двадцать лет, так что сделай дырочку в нагруднике, да края обмечи, чтобы не растрепались…

— Награждать не за что, — ворчал юнец, — велика доблесть воробья поймать, совестно!

Ничто не тревожило оцепенелого сознания Даны. Безропотно влезла в закрытую голубую машину, пропахшую табаком и блевотиной. Ее стиснули с двух сторон плечами. С переднего сидения, отделенного решеткой, обернулся водитель и еще один стражник: смотрели как на невиданного зверя.

Человеческое присутствие избавило Дану от налетающего затылка — осознав это, она благодарно прижалась к шершавому, с холодной металлической нашивкой плечу офицера. Кто-то захихикал, другой сказал: «Больная, что ли»? Блаженно улыбаясь, любовалась она озаренной прожекторами жизнью порта. Что-то чуждое людям, подобное жизни грозовых туч, виделось ей в растопыренных, как пауки, черных кранах на пирсе, и в величавом движении огней внутреннего рейда. Над скопищем мелких судов полыхала трескучая звезда дуговой сварки: два раба, стоя в дощатой люльке, латали корму сухогруза.

Яркий, весенний свет звезды поманил Дану, и она машинально потянула пальцы к стеклу. Молодой стражник, словно кот подвешенную бумажку, легко поймал ее руку и скрутил кисть. Она забилась от боли, хрипя и дергая свободной рукой. Давешний розовый, седой поршень налетел и ударил, взорвался.

— Легче все-таки, мясник! — проворчал офицер, укладывая безжизненную голову Даны на спинку сидения. — Куда она от тебя денется?

— А, ладно, все равно ей крышка, — беспечно ответил напарник, сжимая и разжимая кулак в перчатке.

…Она схватила бронзового дельфина и взмахнула им над желтой фарфоровой лысиной, но хозяин успел обернуться. Густо напудренное, ноздреватое, как гриб-трутовик, лицо Нары оскалилось мелкими гнилыми зубами и вдруг — укусило Дану выше локтя…

Рванувшись, она разлепила веки. Шприц был уже отнят, уколотое место протирал ваткой бритоголовый мужчина в стеганом жилете на голом теле. У него были медлительные слоновьи движения и глаза, словно подернутые паутиной.

Дана еще не разбирала отдельных предметов в комнате: позолота, хрусталь и зеркала окутывали ее блестящим туманом. Постепенно внимание сосредоточилось на человеке, сидевшем за столом напротив. Это был офицер Стражи Внешнего Круга, очевидно, в очень высоких чинах, с раззолоченной грудью и бриллиантовым знаком посвящения на шейной цепи. Перед ним в свете настольной лампы лежало содержимое сумки Даны. Офицер смотрел не на вещи и не на рабыню, а все время вбок, на того, кто сидел в стороне от стола.

Человек, которого пожирал глазами высокопоставленный стражник, производил уютное и несколько забавное впечатление. Полный, русый, краснощекий бородач, он по-мальчишески обхватил ногами спинку стула и положил подбородок на сцепленные пальцы рук. Увидев, что женщина пришла в себя, весело поднял брови:

— О! Вот мы и очнулись! — пальцы его двигались в такт словам, постукивали по спинке стула. — Дайте-ка ей выпить для бодрости…

Офицер стражи почтительно усмехнулся. Бритоголовый подал на подносе стакан с мутно-коричневатой жидкостью.

— Не бойся, не отрава, выпей до дна!

Горьковатый, пахнущий весенними почками напиток оказался волшебным. Оцепенение, подавленность, остатки тошноты исчезли мгновенно; даже посиневшая рука как-то сразу сделалась гибкой и почти перестала болеть. Дана приободрилась. Если бы хотели убить, то убили бы сразу — по крайней мере, не старались бы привести в чувство. А может быть, хотят устроить публичную казнь? Но важный бородатый господин смотрит так участливо, весело. Какая у него странная, удивительная одежда! Черная рубашка, переливчатая, словно галочьи перья, с широким блестящим поясом; на цепи из квадратных звеньев — золотой крылатый диск. Похоже на облачение храмового священника и вместе с тем — на военную форму.

— Совсем девочка… Неужели у тебя был такой взрослый сын?

Сочувствует! Слезы навернулись на глаза, впервые за два безумных дня. Забери меня отсюда, ну что тебе стоит, ведь ты сильнее всех этих страшных людей в голубой коже, я вижу, что сильнее!

Он встал и легонько взъерошил ее огненно-рыжую голову. А когда заплаканное лицо робко поднялось к нему — сказал стражнику:

— Нет, какая чувствительность, генерал! Она мне определенно пригодится.

— Дело твое, Священный, — ответил тот, кого назвали генералом.

— Что ты умеешь делать, Дана? Сиди, сиди…

— Шить рубашки, вышивать, готовить пищу и мясо, печь пироги, — радостно заторопилась она, решив, что бородатый хочет взять ее в дом.

— И это все?

(Ему мало? Спаси меня Единый, — не возьмет!)

— Я не знаю, господин… Вообще, я сильная, могу работать в саду, как мужчина. Обучена любви лучше, чем молоденькие!

Он фыркнул, легкомысленно подняв уголки рта:

— Нет, Дана, меня интересует другое. Умеешь ли ты делать что-нибудь особенное, то, что никто не может?

Она только всхлипнула — и опустила глаза.

— А это — твоя работа? — нетерпеливо спросил он, резким жестом поднося на ладони филигранную серебряную сережку с круглым глазком бирюзы.

— Моя, господин. Мне давали монеты, я их расплавляла и делала. Для жены управляющего, для дочери старшего надсмотрщика. Браслетики тоже делала, и колечки сетчатые, как носят в городе.

— Браслетики, — передразнил, расплываясь в улыбке, бородач. — Ах, ты, птица рыжая! — И бросил сережку на стол, к другим вещам Даны. — Собирай свое гнездо, поехали.

— Священный доволен? — хмуро спросил генерал, вставая. У него были красивые седые волосы и смолисто-черные брови. На Дану он так ни разу и не посмотрел.

— Ага! — закивал бородач. — Это славно, что я к тебе зашел, а? — Он ткнул пальцем генерала в живот. — Ну, не стоит на меня обижаться. Отправить ко мне — все равно, что… В конце концов, формальности нетрудно соблюсти. Если вам так уж нужна жертва, мало ли рыжих! Устройте публичный спектакль и успокойтесь.

А Дана складывала свои вещи в сумку и недоумевала: почему пустая забава, умение плести побрякушки из серебряной нити показалась господину важнее всех прочих ее способностей?

…На следующий вечер стадион Висячих Садов был полон. Возле Стены Очищения сбилось не менее пятисот рабов — вся дворня Нары: краснокожие, черные, желтые голые люди, облитые как глазурью, обильным потом. Банщики, повара, садовники, горничные, механики бассейна, негры-носильщики, мальчишки-спинтрии. Все.

По обычаю, зрителям предоставлялась возможность убивать самостоятельно, как им было угодно. Одни стреляли или швыряли камни в толпу под Стеной, другие выволакивали отдельного раба или рабыню, гоняли по полю, тешились. Танит, жена инспектора распределителей, избрала старика — ночного сторожа и долго кромсала его маникюрными ножницами. Когда перебили всех рабов, радиорупоры объявили главный номер программы: стражники Внешнего Круга облили нефтью и подожгли посреди поля рыжеволосую женщину, убийцу своего хозяина.

 

Глава ІV

Вирайя выжал полную скорость, следуя за красными огнями передней машины; в затылок ему упирались лучи замыкающей. Машины Внутреннего Круга, приземистые, желтоглазые и бесшумные, походили на бегущих черных котов. Перед въездом на Храмовый Мост разошлись половины бронированных ворот, салютовали часовые в зеркальных касках. Глубоко внизу лежал край залива, отороченный грязной пеной. На дальнем конце моста громоздился Храм. Он вырастал в небе ступенчатой горой, скупо отмеченный несколькими огнями.

Большинство горожан, удостоенные лишь предварительного посвящения, необходимого для получения рабов и пайка в распределителе, вообще не могло появляться на этом мосту. Вирайя, адепт малого посвящения и член Коллегии архитекторов, проходил мост не чаще двух-трех раз в году за наставлениями главы Коллегии. Храм управлял столицей. В нем пребывал невидимый для глаз смертных иерофант, наместник великого города.

Ребенком Вирайе посчастливилось попасть на Столетний праздник — когда столицу посетил тот, кого мог видеть только иерофант. Запомнились глубокие, как канавы, каннелюры на чудовищных стволах колонн; насыщенный благовониями дымный полумрак, спертое дыхание толпы, зеленоватые блики гигантского диска на алтаре. Затем вспышка ослепительного света, отец, падающий на колени вместе с тысячами людей, отцовская рука, прикрывающая глаза Вирайи. Наконец, когда сердце готово разорваться, — первые, многократно усиленные слова божества…

Передняя машина заиграла хвостовыми огнями, приказывая тормозить. Надвинулись, как утесы, два пилона, словно черный портал раскрыл руки для объятий. Вирайя остановил машину, вылез, запер дверцу. Придется ли отпереть? Влажный океанский ветер вливался в устье каменных громад. Вестники хлопнули дверцами машин, встали по обе стороны, рослые, как деревья.

Подобно двери на хорошо смазанных петлях, повернулся в основании пилона мраморный блок размером с вагон. Архитектору отчаянно захотелось оглянуться на сверкающую набережную, до отказа заполнить легкие свежим соленым воздухом. Не посмел. Шагнул в темноту и пошел, вытянув перед собой руки. Чуть вздрогнул пол под ногами, когда вернулся на место мраморный блок. Вздрогнув еще сильнее, пол поехал в сторону.

Цветные пятна множились, дробились, плясали в глазах Вирайи: мозг не терпел полной темноты. Пол, с лязгом наткнувшись на что-то, нажал снизу так резко, что ноги согнулись в коленях, и помчался вверх. Долго ли поднимался Вирайя? Он не смог бы сказать. Но сознание уже отказывалось работать, а язык — молиться.

Раскрылось внезапно звездное небо, и под свежим, ветреным его куполом предстала, словно паря среди светил, квадратная шахматная площадь, — красные и белые плиты, — окаймленная цепью алых огней… Пол-подъемник стал одной из красных плит. Жезл вестника легонько толкнул Вирайю в спину, посылая вперед.

Площадь, венчавшая Храм, служила подножием «черной стреле», летательной машине, с телом поджарым и хищным, как у молодой акулы, с золотыми дисками на треугольных плавниках. Архитектора посадили в кабину, и Вестник за штурвалом, не оглядываясь, опустил стеклянный колпак.

Так вот оно что! Значит, его ждут не в столичном Храме?

Значит… Вирайя пустил в ход все остатки своей силы, чтобы не потерять сознание от нового, ужасного открытия.

Проснувшись, машина забормотала что-то угрожающее человеку, разбудившему ее. Глухой рокот превратился в громовое рычание. Но человек не отставал, и «стрела», закатившись трескучим свистом, стала все сильнее дрожать всеми сочленениями.

В неприметный, почти равный смерти миг шахматная площадь провалилась в темноту, грудь стиснул жесткий обруч, и сверла вонзились в уши.

Выпуклым полированным щитом величаво наклонился океан, заваленный ватой туч у верхнего края, окаймленный белым огнем столицы — у нижнего. Ночь была светлой и холодной.

На севере, там, где тучи, лежал Черный Остров.

Рабы посвящения не имели, для них не работал распределитель.

Посвященные Внешнего Круга, вплоть до адептов высшего посвящения (каковыми были главы профессиональных коллегий), пожизненно пользовались строго определенными, соответствующими рангу яствами и домами, предметами роскоши и транспортными машинами. Внешний Круг, насчитывавший миллионы адептов, подчинялся немноголюдному Внутреннему, или Черному Ордену: Орден творил суд и расправу, владел энергией, флотом и ключами от распределителей. Это были адепты, знавшие все тайны Избранных.

Внутренний Круг подчинялся Черному Острову. Никто не знает ни единого человека, побывавшего на Острове, и никто не смеет даже в мыслях перенестись туда, потому что Внутренний Круг может прочесть мысль и покарать за нее.

Остров вершит судьбу Земли и всей Вселенной. Там — Ложа Бессмертных и обиталище земной ипостаси Единого, Диска, Никем не рожденного. Там изготавливаются машины, мирные и военные, ткущие полотно и пашущие землю. Оттуда взлетают «черные стрелы», бороздящие небо надо всем миром, и выходят черные, украшенные крылатым диском, корабли. Кроме обитателей Острова, никто не смеет под страхом смерти построить машину или электростанцию.

Преступно даже самое легкое сомнение в целесообразности воли Круга. Поэтому Вирайю мучил теперь только один вопрос: окажется ли он достойным неслыханной чести, сможет ли всеми своими силами, самой жизнью стать полезным священному Ордену?

Его душа была выстроена, как у любого избранного. Страшным грехом, за которым неизбежно последует кара, казалась теперь вольная болтовня у Эанны; сам же врач виделся проклятым и обреченным, живущим на свете лишь по великому милосердию Круга.

Может быть, Священные ждут, чтобы грешник созрел и упал сам, как плод?..

Вися между небом и океаном, копался полуоглохший Вирайя в своей памяти, выуживая самые затаенные сомнения и поступки, каялся, готовил душу к неведомому подвигу. Словно ядовитого гада, топтал щемящую сладость Аштор….

Вдруг сверла в ушах заработали злее прежнего. Затрепетав, машина разразилась надрывным сухим кашлем и рухнула вниз. Сердце застучало где-то в горле, кровь толчком затопила глаза.

Архитектор чуть было не вцепился в кожаные плечи летчика, но тут же перепугался еще больше, подумав, что, может быть, спасовал перед первым и легчайшим испытанием Круга. Выровнявшись, машина не переставала дрожать и скоро сорвалась еще глубже, словно скакала по чудовищным ступеням.

Громадой белых разбухших башен, зыбью грязных сугробов и провалов навалилось облачное поле. Охватило, растекалось мокрым волокнистым туманом — и опрокинутые башни повисли над головой.

Внизу прибой, словно стая свирепых белогривых львов, врывался в теснины скал.

На миг открылся Вирайе огненный чертеж острова с двойным пунктиром улиц, тускло-багровыми полыхающими пятнами, стеклянным отблеском крыш. Ударил, ослепляя, прожектор, за ним другой. Лучи двинулись, намертво держа машину в перекрестии. Летчик что-то кричал, долетали отрывочные слова:

— Высота восемь… даю левый… скорость ветра?.. прием…

…Раздетый донага, с металлическими браслетами на руках и ногах, висел на стальной стене Вирайя. Ни окон, ни дверей, ни предметов не было в зеркально блестящей камере, только масса бесконечно уменьшающихся отражений распятого.

Язык его опух, глотка стала сухой и жесткой, словно кора, но он не чувствовал жажды. Изнуренное тело давно обвисло на магнитных браслетах, твердые края врезались в руки — он не ощущал ни усталости, ни боли.

В одеревенелом «Я» Вирайи бодрствовал один участок сознания: он ловил беспощадные, острые вопросы, врывавшиеся извне, но обманчиво подобные собственным мыслям.

«Отвечай правду, только правду!»

Невообразимая боль, подобная ожогу, распарывает изнутри все тело, выгибает его твердой дугой.

«Вот так ты будешь наказан за каждую ложь. Как ты представляешь себе Единого?»

— Его нельзя представить… Это разумное, творящее начало Вселенной, оно разлито во всем.

«А Священный Диск, а человеческая ипостась? Они что, вторичны по отношению к творческому началу?»

— Нет, не вторичны… Они воплощают различные свойства Единого. Диск — Солнце, источник всей живой жизни, а человеческое лицо воплощает организацию, власть разума над материей…

«Троякая ересь! Ты отрицаешь, что каждая из ипостасей несет все, без исключения свойства Единого. Ты наделяешь человеческое начало организационной, то есть служебной ролью по отношению к творящему. Наконец, ты считаешь, что творения Единого нуждаются в организации!..»

Еще вопросы, ловушки, софизмы. Чужой саркастический смешок, жутко звучащий на фоне собственных мыслей. Отвлеченные, каверзные темы, глухие джунгли теологии, поединок с гениальным мастером провокационного допроса. Иногда вмешивается другой голос, подсказывает ответы. Нельзя повторять подсказки, за это — боль. Иногда кто-то начинает молить допрашивающего о пощаде — от имени самого Вирайи. Может быть, это действительно он сам? Трудно понять. Голоса сталкиваются под черепом.

Много раз его возвращали от бреда к ясности, и «основной» голос издевательски спрашивал:

«Так на чем мы остановились?»

Много раз, помимо его воли, вспыхивал бешеный гнев на мучителей. Мгновенно следовал особенно жестокий удар боли, и голос бесновался, страшными оскорблениями осыпал Вирайю, разгоняя благодетельный обморок; и тысячи отражений распятого корчились на стенах, делали непристойные жесты, плевали и мочились на него. Он чувствовал себя обгаженным; его веки слиплись, текло с волос.

«Убей меня!» — крикнул Вирайя. Свет погас. Срываясь со стены, он почувствовал удар морского вала. Холодная масса воды с грохотом подмяла его, завертела и понесла в глубину. Из последних сил отбившись от волны, прорвал он водяной пласт; но не успел даже рот раскрыть для вдоха, как закипел в глухой тьме высокий белый гребень. Удар. Крутая горечь хлынула в рот и ноздри, обожгло горло, легкие. Полумертвый адепт, влекомый валом, с размаху плюхнулся… на низкую кушетку. Мучительно извергнув воду из желудка, приподнялся на дрожащих руках. Расплывчатое пятно розового света сжалось и стало настольной лампой под шелковым абажуром. Кружок света лежал на полированном столе, прикрытом кружевной скатертью. Как много здесь розового — диван с высокой, уютно изогнутой спинкой, пухлые сиденья золоченых стульев, цветы настенного вьюнка. Маленькое розовое отражение лампы в стекле книжного шкафа. Даже седая шкура на полу приобретает в таком окружении телесный, живой оттенок. Это Вирайя заметил еще в детстве, когда перебирал пушистую шерсть. Да, конечно, — как он сразу не узнал рабочую комнату покойницы-матери? Мать встает из глубокого кресла, худая, гладко причесанная, строгая, в полосатой домашней накидке с широкими рукавами. Складывает клубок шерсти с воткнутыми спицами. Сейчас ему попадет за то, что он залил пол водой…

— Прости меня, мама! — шепчет, съежившись, Вирайя. Ее горячие руки скользят по его плечам, легонько перебирают пальцами завитки волос на затылке. Внезапно сжав щеки архитектора, она насильно подымает его голову. На исхудалом, как в дни последней болезни, темном лице матери блуждает виноватая улыбка, ввалившиеся глаза смотрят нежно и жадно.

— Что ты, что ты, мама, это же я!..

Она прижимается высохшими, раскаленными губами к его рту. Шепчет страстные слова. То, что она делает, нестерпимо для живого человека. Зажмурившись, Вирайя отшвыривает ее от себя.

…Смех. Дурашливый и звонкий, словно сотня серебряных бубенцов разлетелась по полу. В изножье кушетки сидит, накинув на голое тело материнскую полосатую накидку, хохочущая Аштор. Волосы, гладко стянутые к затылку и собранные скромным узлом, как у почтенной матери семейства, придают гетере извращенное бесовское очарование.

— Испугался меня, дурачок? За кого же ты меня принял?

Смеясь, она пластичным движением сбрасывает накидку и придвигается к Вирайе. Он порывисто обнимает Аштор, прячет голову на ее благоухающей груди.

— Стоило бы, стоило бы наказать тебя, дружок, — зачем ты оттолкнул меня, разве я такая страшная? Вот такая, да?

Давясь от смеха, она хмурит брови, морщит нос и рычит, оскалившись. Это выходит у нее столь забавно, что архитектор, забыв обо всех своих болях и страхах, веселится от души. Аштор рычит очень натурально, и на губах у нее выступает пена.

— Ну хватит, хватит, уморишь! Ну?! Да что с тобой?

Она становится белее меловой стены. Челюсти Аштор вытягиваются вперед, уши отползают к затылку, и губы, вздернувшись, вдруг обнажают лезвия бурых клыков.

Короткий бросок тела. Схватив Вирайю за плечи, она вцепляется ему в горло…

… - Встань, Вирайя, сын Йимы, посвященный Внутреннего Круга!

Он очнулся, словно, как в юности, спал под соснами на морском берегу, — бодрый, освеженный, слегка голодный, с радостным ощущением здорового отдохнувшего тела. Сквозь стеклянный потолок водопадом лилось солнце на светлый мрамор стен, на рощицу пальм и орхидей вокруг бассейна. Вирайя лежал за низким черно-лаковым столом, перед фруктами, сыром и графинами, оплетенными золотой сетью. Сотрапезниками оказались двое мужчин, одетых в иссиня-черные костюмы, переливчатые, как перья галки, с крылатыми дисками на груди. Такая же одежда, невесомая, не стесняющая движений, была на нем самом, только без диска.

Один из мужчин, полноватый, русый, румяный, белозубый, с круглой холеной бородой и озорными глазами, никак не мог удержать свои пальцы в покое: они, как самостоятельные живые существа, переставляли посуду, крошили хлеб, барабанили по краю стола. Другой, морщинистый и бритый брюнет с длинной прядью на лбу, степенно жевал передними зубами. Вилка и нож казались зубочистками в его костлявых длиннопалых ручищах.

Осознав смысл разбудивших его слов, Вирайя соскочил с ложа и вытянулся, ожидая новых испытаний. Но брюнет замычал на него с полным ртом и замахал, призывая лечь обратно. А русобородый, налив и пододвинув архитектору бокал, сказал беспечно:

— Вообще, ты отвыкай от стойки смирно, брат Священный. Она тебе больше не понадобится. Пей, ешь, веселись, — кончились твои муки. И не смотри на нас, как «коротконосый» на телефон — мы настоящие, ни во что не превратимся. Меня зовут Трита, а вот его — Равана. Вечером тебя официально посвятим, навесим лепешку на ворот…

— Веселиться особенно нечего, — хмуро возразил Равана. — Тебя, брат, приняли в Круг по причинам, можно сказать, трагическим, и с великой спешкой. Мы с Тритой когда-то выдержали полный набор испытаний — многолетний, не чета твоим…

— Ладно тебе пугать, — закричал русобородый. — Видишь, парень и так едва живой! А ты чего ждешь, Священный? Мы ведь тоже пищу телесную потребляем, для поддерживания бренной оболочки.

— Сейчас, — почтительно ответил Вирайя. Черные одежды с дисками по привычке леденили душу, мешали соображать и действовать. Кроме того, трудно было перейти от двадцатидневного сидения в одиночной бетонной камере, от хаоса чувств и мыслей, вызванного страшными испытаниями последнего дня — к непринужденному, веселому разговору, которого явно от него ждали. Не помогло даже чудодейственное средство, подарившее странную, лихорадочную бодрость.

— Так я… член Внутреннего Круга, Священные?

— Братья! — заорал Трита, хватив по столу кулаком так, что расплескалось налитое вино, а чопорный Равана сердито отвернулся. — Я тебя заставлю сожрать все эти сливы с косточками, если ты сейчас же не расцелуешь меня и не назовешь братом!

— Хорошо, брат! — робко улыбнулся архитектор.

Возликовав, Трита облапил его, дохнул винным запахом и вымазал лицо жирными губами. Освободившись, Вирайя снова спросил, стараясь говорить непринужденно и твердо:

— А что за причины такие… трагические… и почему вдруг спешка?

— Слушай, — сказал Равана, видимо, склонный к наставлениям. — Ты как думаешь, почему мы приняли тебя в Орден? За красивые глаза?

…Он думал об этом день за днем, целую луну подряд, сидя в пустой камере, лишенный звуков, видевший свет, лишь когда открывалось окошко в стене и пневмолифт подавал пищу. Он догадывался, что предстоит посвящение, и перебирал грехи за всю свою жизнь, свято веря, что кто-то слушает его мысли. Но не мог, даже против желания, не вспомнить все то, что считал своими победами и заслугами. Как ни верти, выходило, что Орден мог заинтересоваться только его архитектурными работами.

— Точно, — сказал Равана, хотя Вирайя не раскрыл рта. — Ты угадал парень, но, однако, подробности расскажу тебе не я… Орден нашел, что ты — лучший архитектор страны.

— А все лучшее должно быть у нас! — подхватил Трита. — Ты думаешь, это уже обед? Ничего подобного. Это только легкая закуска. Обедать будешь у меня, поскольку мы празднуем твое посвящение. Встанешь из-за стола как раз к вечерней церемонии…

 

Глава V

Здесь голубые звезды всходили, не дожидаясь окончания заката, и по-хозяйски располагались среди оранжево-розовых, как перья фламинго, разбросанных веером облаков. Здесь был край непуганых фламинго. Мельтеша мириадами тонких ног, изгибая бесчисленные шеи, розовой каймой обнимали они озеро. Если приходила опасность, — огненная туча взмывала, оглушительно поливая землю пометом. Помет наслаивался и твердел столетиями, как коралловый риф. По весне подкрадывались из лесу маленькие большеухие лисички, ползли к свежеотложенным яйцам. Часовые казнили воришек ударами кривого клюва.

Край был безнадежно дикий. За пальмами приозерной равнины, за лиловыми малярийными лесами высоко висели призраки горных вершин. На закате коричневые малорослые люди выпрягали буйволов из деревянного ярма и вели к озеру, называя ласковыми словами. Фламинго не боялись ни людей, ни буйволов. Огромные быки часами лежали в воде среди птиц, и мелкая летучая братия пировала у них на спине, добивая клещей, пока буйвол не перекатывлся с грохотом на другой бок…

Коричневые люди, сухие, как кость, одетые лишь в свою кожу, царапали острым суком красную землю, сеяли ячмень. Хилые пузатые ребятишки с косичкой на бритой голове, заплетенной кольцом против злого духа, приносили воду им в корзинах, обмазанных глиной. После захода солнца садились на корточки возле землянок, крытых пальмовым листом, жевали известь, завернутую в листья, сплевывали красной пеной. Женщины перекликались резкими павлиньими голосами. Оживляясь к ночи, лес начинал озорничать: то издавал глухой шум, то приносил далекие леденящие вопли. В деревне до рассвета горели костры.

Удивительно: птицы издали отличают белых людей от коричневых и начинают тревожиться. Вот и сейчас — подозрительно смотрят, боком сбившись в кучу. Индре показалось это обидным, и он пугнул птиц, пустив в их сторону плоский камешек по воде. Камень запрыгал, оставив длинную цепь расходящихся кругов, фламинго шарахнулись. «Вот так», — самодовольно сказал Индра и начал раздеваться.

Озеро лежало зеркалом в тишине. Горели окна двухэтажного здания поста, и начисто лишенный слуха младший офицер Варуна начинал ежевечернюю борьбу с губной гармошкой. Индра прижал кобурой сброшенную одежду, сделал несколько вдохов и выдохов диафрагмой; тренированный живот, проваливаясь, чуть ли не прилипал к спине.

Качнувшись, раздробились горящие небесные перья. Прохладная вода зашипела пузырьками вокруг горячего тела. Окунувшись с головой, он лег на спину, раскинув руки. Варуна четвертый вечер подряд с нечеловеческим упорством подбирал мелодию модной песенки Висячих Садов. Единый! Не приснились ли Индре и Висячие Сады, и вечно сияющая столица, и вся его чудо-родина посреди теплого океана, ухоженная и благоухающая, как один сплошной розарий? Всего три десятка душных, изнурительных ночей; тридцать дней на дымящемся от солнца плацу или в дощатой радиорубке со священными текстами на стенах; тридцать пьяных вечеров в однообразном до тошноты, дико горланящем песни, офицерском собрании. И вся предыдущая жизнь перечеркнута напрочь, даже сны «оттуда» снятся все реже.

Прожитые дни он отмечал ножом на коре многоствольного баньяна. Собственно, двухгодичный испытательный срок перед вручением зеркальной каски только начинался, и лесенка зарубок Индры выглядела убого рядом со стволом, изрезанным до верхушки предшественником-стажером. Он сочувствовал служакам-армейцам, обреченным до старости торчать в первобытной глуши.

Сколько таких постов разбросала по свету Страна Избранных, вечно нуждающаяся в притоке свежей рабочей силы! Короткую перемену в рутинной жизни, желанную разминку приносит только приказ, принятый по радио. Его встречают радостными воплями и стрельбой. Воины Внешнего Круга нахлобучивают на похмельные головы каски со змеей и весело отправляются в деревню. Постреливая в воздух, отбирают нужное количество молодых мужчин, девушек или детей. Назавтрa подходит к берегу черный транспорт или — если пост далеко от моря — садится воздушный грузовик, раскрывая ворота на хвосте. Корабли увозят пригнанных рабов, и опять — до нового приказа — в цветущих устьях рек, над теплым морским мелководьем, среди ковыльных степей у края вечных льдов дремлют армейские посты Внешнего Круга. Иногда — в последние годы довольно часто — туземцы собирают войско и нападают на посты. Их давят транспортеры и танки, в упор косят пулеметы. Порою ловким и беспощадным дикарям удастся вырезать под покровом ночи воинское соединение, поджечь дом поста, забросить факел в бензобак одной из машин… Да, нелегкие годы. Но даже если кругом спокойно, армия не отдыхает. Она занимается пересечением технической самодеятельности среди «коротконосых», то есть всех, кто не входит в священную расу. Это называется «восстановлением равновесия».

Рейды по «восстановлению равновесия», в отличие от вылазок за рабами, происходят по инициативе поста, а причиной чаще всего бывает сигнал деревенского осведомителя. При всем глубочайшем понимании Индрой задач и обязанностей Избранного, первый такой рейд произвел на него гнетущее впечатление — стажер даже ночь спал хуже, чем обычно.

С начальником поста Рудрой и солдатом-фотографом они приехали на маленьком вездеходе в дальнюю деревушку. Солдат с нескольких точек заснял наивное деревянное сооружение — колесо с черпаками, набиравшими воду из озера. Снимки отсылались в штаб сектора. Изобретатель — благостный, весь какой-то выцвевший старичок с реденькой бородкой и ребрами наподобие стиральной тары все время кланялся, сложив ладони у переносицы. Двое местных силачей, пожелтев от страха, лихорадочно крутили колесо. Вода с веселым плеском рушилась в узкий канал, разделявший зеленое ячменное поле. Больше кругом ни души — крестьяне не смеют даже выглядывать из хижин…

Фотограф кивнул начальнику поста и отошел в сторону, пряча аппарат в кожаный кофр. В то время как стажер тщательно обливал колесо бензином из канистры, Рудра, сохраняя выражение снисходительной брезгливости, поднял пистолет и методически всадил две пули в кланяющегося старика. Подойдя, третьей пулей он пробил голову упавшего — такой выстрел назывался контрольным. Затем Рудра вернулся в вездеход, — правил он самолично, — и испытывающе смотрел, как Индра щелкает зажигалкой…

— Грубеешь тут, как последняя скотина, — брюзжал Рудра на обратном пути, заметив бледность и молчание стажера. — Вот погоди, потянешь годик нашу лямку, притерпишься! Еще и рад будешь размять ручки…

…Все-таки сознание собственных привилегий было самым большим утешением для Индры в лишенном комфорта, отупляющем быте. К нему, единственному на десятки постов адепту Внутреннего Круга, — если не считать прилетавших пилотов, — даже командующий сектором относился отечески. Свои завидовали по-доброму, грубо баловали Индру. В подвыпитии любили расспрашивать о гвардейской школе. Он стремился вести себя попроще, охотно и много рассказывая. При любых привилегиях, малейшая заносчивость обрекла бы Индру на публичное одиночество до конца срока. Опухшие от пьянства, бронзовокожие, истрепанные лихорадкой служаки теснились в спальне вокруг стажера, снова и снова смакуя подробности выпускной церемонии. Юноше не хватало слов, яркость воспоминаний ослепляла.

…Какая светлая, невиданная синева царила в тот день над городом! Как славно вымытые за ночь плиты улиц, наполненных ароматом цветочных гирлянд! По сторонам каменных проходов Священного Стадиона колыхались полотнища, сплетенные из живых роз. В пышной центральной арке, под колоннами алтаря, ветер чуть колебал углы белого атласного штандарта с пурпурным крылатым диском. Под стать цветам и знаменам, сплошной круглой стеной пестрели и шевелились пышные женские платья, яркие плащи мужчин; маленькими слепящими взрывами отмечало солнце чью-то диадему, пряжку на воротнике, эфес парадной сабли. Пустовали только два сектора по сторонам Алтаря, их отделяли от публики цепи зеркальных шлемов.

Там, наверху, в тесноте, в слитном гуле тысяч голосов, вспыхивает женский смех, заливаются голоса разносчиков фруктового сока со льдом. Здесь, на пустом красно-белом шахматном поле, в безмолвии стоят под солнцем четкие квадраты выпускников Гвардейской Школы.

Левофланговый Индра мужественно терпит пот, текущий в глаза из-под каски. Все его мышцы скованы привычным, давно выработанным столбняком. Замерли также легкие движения души: с надменным оцепенением человеко-статуи сливается уверенность в том, что им любуются прекрасные зрительницы.

Но вот, словно пузырь из глубины стоячих вод, медлительно всплывает басисто-звонкий удар. Испуганно замирают беспечные трибуны — зато по рядам выпускников прокатывается дрожь, страшно шипит на кого-то офицер, и товарищ справа нервно толкает Индру локтем. Курсант сдерживает дыхание долго-долго, пока не приходит второй удар. Кажется, что тяжелый, густой звук ползет сразу со всех сторон, а вернее — рождается, как сон, в его собственной голове…

…Третий гром прикатил скорее, четвертый навалился вплотную на третий. Глуховато, чаще, громче. Сотрясалось поле, словно у самой земли появилось отчаянное, торопливое сердце, готовое задохнуться в предвестии… Чего? Гибели или головокружительного взлета?

Из высоких, как ущелья, проходов трепетно выступали, ставя одну ступню впереди другой, колонны черных священников. Они держали золотые знаки на шестах, увитых цветами. Пройдя с четырех сторон среди кожано-стальных гвардейских квадратов, священники разом преклонили одно колено; закачались, блестя, змеи, кусающие свой хвост, диски, трехглазые головы. На край шахматной пустыни вышел иерофант Внутреннего Круга в алом плаще до пят — наместник столицы. Воздел руки и лицо. Задергалась седая борода.

Тогда лихорадочный грохот сменился коротким серебряным криком храмовых труб — и, подобно целой горе, рухнула над стадионом тишина.

Чувствуя, как дрожат колени, судорога сводит пальцы, сжимающие оружие у груди, прислушивался Индра к нарастающему жужжанию моторов. Общий вздох объял чащу. Люди лицом вперед валились со скамей, накрывали головы одеждой.

Сердито треща, вынырнула из-за плоской крыши Алтаря подкова толстых черных стрекоз с золотым диском на брюхе, за ними — огромная машина, белая и пурпурная, под прозрачными зонтиками двух винтов…

Облегченно и благоговейно Индра коснулся коленями мраморной плиты; склонил голову, опершись на приклад. Слушал, как садятся рычащие стрекозы, — вихрь сбоку хлестал по лицу, — как, чихая, останавливаются винты. Снова прокричали трубы, и священники стройно спели гимн. Помедлив, заговорил, заговорил над стадионом молодой, чуть косноязычный мужской голос, растягивая гласные и спотыкаясь неожиданными паузами в середине слова. Ленивый голос человека, привыкшего к тому, что в любом случае — каждое слово его, четкое или невнятное, будут судорожно ловить, повторять, истолковывать…

«О чем он говорил?» — так и светилось в глазах солдат, когда Индра в своем рассказе доходил до этого места. Спросить не смели — вдруг непосвященным нельзя этого слышать? Действительно, кое-что в речи Диска было понятно только человеку, близкому, подобно Индре, к первым тайнам Внутреннего Круга, — но общее содержание не выходило за рамки обычной имперской пропаганды. Все благополучие и могущество Страны Избранных зиждилось на ее крайней изоляции; строжайшая монополия Ордена на знания и производственные секреты поддерживалась суровой религией. Гвардия Единого, из которой отбирался также Корпус Вестников, предназначалась для того, чтобы поддерживать неизменным статус теократии, прекращать любую утечку священных знаний, карать всех, кто посягнет на тысячелетнюю систему государства-храма…

…Вода сомкнулась над глазами, хлынула в ноздри. Захлебнувшись, Индра с кашлем перевернулся со спины на живот, саженками поплыл прочь от берега. Решив, что неутомимость Варуны равняется только его музыкальной бездарности, нырнул вглубь. А когда вернулся из теплой, как парное молоко, темноты, — гармошка уже молчала. Вместо неуклюжих визгливых нот над озером дрожал, как тонкая паутина, звук медного гонга, и фонарь мигал на радиомачте.

Мигом взлетев на берег, Индра запрыгал на одной ноге, стал натягивать на мокрое тело шорты. Слава Единому, кажется, приказ! Будучи не слишком набожным, — вернее, живя только будничными заботами, — он все же решил, что недаром вспомнил только что о встрече с живым богом. Ах, если бы Единый был милосердным до конца и позволил не только развлечься, но показать товарищам гвардейскую выучку!

В тамбуре поста дежурный солдат доложил, что принято распоряжение командующего встретить до полуночи и проводить грузовой караван Внутреннего Круга. Здесь при любой заминке могла стать значительной именно роль стажера гвардии. Приосанившись, Индра вступил в столовую.

Древесно-темный высохший Панду, слуга туземец с карими лемурьими глазами, — лучший осведомитель, — сновал, разливая вино. Офицеры, подвыпив, галдели разом — белобрысый курносый мальчуган Варуна с вечно растерянной физиономией; заросший железной щетиной угрюмый замначпоста Дэва, по прозвищу Волк, и бледный тонкогубый Матали, водитель бронетранспортера, — кожа Матали никогда не загорала. Рудра — старый, толстый, грубыми складками на лице схожий с носорогом — нетерпеливо стукнул по столу и стал распределять обязанности. (Говорили, что происки недругов лишили старика блестящей должности в метрополии). Морщились, мычали недовольно, когда Рудра послал переодеваться в парадную форму, — даже мысль о душном кожаном футляре с побрякушками в такую ночь была нестерпимой. Застегивая воротники и ремни шлемов, бранились безотносительно или поносили солдатскую жизнь. Упрекать Круг, даже молча, никому не приходило в голову. Прикидывали только, в меру фантазии, что за странный груз может везти караван в эти забытые богом земли.

…После полуночи над озером взмыли тучи орущих фламинго. Метались до рассвета, осыпая перьями и пометом воду, нахмурившийся лес, мертвые от страха деревни. Надрывный гул и свист волнами докатывался до манговых зарослей большой реки. Единственной посадочной площадки оказалось недостаточно, солдаты жгли многоверстную цепь костров. Впервые от сотворения мира прокаленная неистовым солнцем, поросшая жесткой ржавой травой равнина принимала целое стадо грузовых воздушных кораблей. Первым распахав девственную землю, почти до леса докатился пузатый заправщик, полный топлива. Раскинув черные крылья, сопя турбинами, подруливали к нему прибывающие грузовики.

Индра и Варуна, ослепнув от прожекторов, оглохнув и охрипнув, подгоняли солдат, тянущих шланги к бакам. Экипажи не открывали люки — никто не выходил, только падали с крыла, как удавы, жаждущие шланги. Грузовик, заправившись, ревел сыто и глухо, разворачивался (солдаты едва успевали отбежать из-под сопел) и уходил, покачивая боками, на взлет. Красные и белые огни, мигая, исчезали в направлении северных гор. До рассвета проводили около сотни машин.

По изрытому полю, не щурясь на бешеный мечущийся свет, бесшумным пауком бегал с кувшинами темного ледяного пива коричневый Панду.

 

Глава VI

Ночью после величавой, богато обставленной церемонии посвящения с Вирайей говорил огромный, тучный старик в пурпурном плаще — тот самый, что под звуки труб и хора навесил ему цепь с золотым диском. Старик был иерофантом — членом Ложи Бессмертных, совета всемогущих, всезнающих правителей Внутреннего Круга. В ложе председательствовал сам Единый.

Беседовали, как равные, сидя в креслах, обшитых черным бархатом. Черным была задрапирована вся маленькая комната, включая пол и потолок; среди фестонов пылали два-три букета алых роз. Старик сидел, дружески улыбаясь; перед ним горел матовый светильник на низкой подставке. Вирайя жадно рассматривал залысую, шишковатую голову иерофанта, его старчески разбухший нос, изрытые щеки, свисавшие по бокам мясистого подбородка. Эти глубоко посаженные, водянистые глазки под жирной складкой бровей — неужели они чуть ли не каждый день видят живого бога? Детский суеверный трепет пронизывал Вирайю, он сидел напряженно прямо на краешке кресла, сложив руки, как прилежный школьник. Близилось разрешение загадки: почему двадцативосьмилетнему архитектору оказана неслыханная честь, которой до глубокой старости добиваются тысячи адептов Внешнего Круга, а удостаиваются лишь единицы, да и те зачастую по причинам, скрытым от смертных?..

Явно угадав мысли новичка иерофант ласково сказал:

— Мы храним немало тайн, об этом ты догадываешься.

— Да, Бессмертный.

— Так. Поэтому ты не должен удивляться, что бы ни услышал от меня. Даже если это будет превосходить всякое воображение. Вернее, привычный тебе предел воображения.

— Я готов, Бессмертный.

Вирайя готов был поклясться, что старик не сделал ни единого движения, не произнес ни звука, — и, тем не менее, черный занавес открылся, пропуская раба с подносом. Он принес два стакана с питьем, в котором плавал лед, и большой пакет из черной бумаги.

Прихлебнув напиток, иерофант стал вынимать из пакета странные фотоснимки. На них было изображено звездное небо. Среди россыпи мелких огней от снимка к снимку вырастал белый яркий диск. На последних фотографиях стала видна истинная форма небесного тела. Голый каменный шар, изрытый ужасными язвами, круглыми воронками. Вид его был чудовищен, словно в пространстве летел череп с остатками присохшей кожи. Вокруг главного камня висел рой больших и мелких глыб, отбрасывая тени на поверхность шара.

— Вот, на сегодняшний день, наша главная тайна, — бесцветно сказал старик. — Ты пей, пока лед не растаял, а то будет невкусно… Думал когда-нибудь о причинах событий во Вселенной?

— Думал, Бессмертный.

— И что же надумал?

Вирайя поежился — не новое ли испытание? — и осторожно ответил:

— Все в воле Единого.

— Так-то оно так, да воля его нам не всегда понятна… Одно мы знаем точно: Вселенная заведена изначально, как некий механизм, тут мы ничего изменить не можем. Но хорошо, что это именно так, — иначе воцарился бы хаос…

Вирайя вспотел до корней волос, понимая, что старик подбирается к главному. Но иерофант надолго умолк. Дыхание с бульканьем, словно разрывая упругие пленки, пробивалось из глубин его расплывшегося тела. Наконец, он выдавил:

— Нас всех… ждет большое испытание. Страшное. — Ткнул пальцем в фотоснимки. — Вот этот рой небесных камней… он скоро столкнется с землей. Самый маленький из них — ростом с гору. А главный камень в поперечнике не меньше, чем Восточный океан…

Иерофант рассказывал, часто переводя дыхание и останавливаясь, чем доводил Вирайю чуть не до обморока. По данным обсерватории Черного Острова, одна из планет сбилась со своего вечного круга и теперь, словно камень из пращи, догоняет Землю. Гигантское ядро должно пролететь совсем рядом, а сопровождающий рой глыб — спутников планеты — неминуемо посыплется на Землю. Встреча состоится через год с небольшим. Ее последствия нетрудно представить. Если повезет — Земля «отделается» землетрясениями, яростью вулканов, океанскими потопом, может быть — смещением оси вращения и, значит, полярной ночью над цветущими странами. Не повезет — род человеческий будет стерт, как полевые вредители, обрызганные ядохимикатами. Архипелаг Блаженных почти не имеет шансов уцелеть — под ним и так часто колеблется земля, летописи говорят о гибели многих больших островов.

Не будь старик таким дряхлым и буднично-спокойным, почти безразличным ко всему, о чем он говорил, не прихлебывай он свое питье с неаппетитным чмоканьем, — меньше бы подействовали на Вирайю жуткие откровения. Без привычных театральных эффектов Ордена, доверительно говорила с новичком сама голая правда.

— Ныне Круг озабочен строительством крепких убежищ, где можно с удобствами разместить Избранных, и припасы для них, и необходимые машины, и рабов. — Иерофант положил на колено Вирайи мягкую отечную руку, покрытую разбухшими синими сосудами. — Именем Диска, даровавшего тебе редкий талант архитектора, Орден избрал тебя для подвига. В толще гор Юго-Востока создашь главное убежище, священную твердыню.

Упираясь руками в подлокотники, старик с огромным усилием поднялся: алый плащ его, развернувшись, сверкнул волшебными крыльями. Вирайя вскочил, как на пружине: голова сладко закружилась, ноги обмякли… Выдержал, стоял, слушал.

— Завтра тебя повезут на место. Времени мало, однако тебе предназначено справиться. Имей в виду: такой ответственности, какую отныне несешь ты, не знал ни один человек со времен воплощения Диска и создания Ордена. Вся сила Черного Острова — твоя. Ты получишь право карать и миловать всех, кто будет строить. По окончании работ будешь принят в Ложу Бессмертных.

Беззвучно раздвинув драпировку, явился раболепный Вестник в черной коже и зеркальной каске. Преклонив колено, поднял над головой красно-белый жезл. Старик отмахнулся от него, не оборачиваясь, и Вестник вылетел спиной вперед. Иерофант сказал — кожа у глаз взялась дряблыми морщинками:

— Зовут, Вирайя. Ты должен присутствовать, это как раз… к нашему разговору. Скоро встретимся в горах, в своем убежище… Иди, сынок!

Но не подал руки для поцелуя, как при встрече, а слегка обнял и похлопал по спине.

На лестнице встретили два раболепных Вестника. Вирайя вспомнил, каким громовержцем явился их собрат в дом Эанны, как надменно молчали конвоиры, провожавшие к «черной стреле» и в Дом испытаний. Теперь один из Вестников зашагал впереди, высоко подняв жезл, а другой слетел вниз, распахнул бронзовые двери и чуть не сломался в поясе, пропуская…

Открыв жучиные лакированные надкрылья, распахнула сияющее белым шелком выстеганное чрево огромная машина. Машина мощно и бережно понесла Вирайю в глубине мягчайшего сидения; в ней можно было бы разместить еще двадцать человек.

За стеклом в яркой, как синее солнце, рассветной лазури, тронутый розовым сверху, уплывал дворец Ложи Бессмертных — пирамидальный город под облака, оскаленный по каждому ярусу рядами контрфорсов. Слепая ночь застоялась между опорами, медленно стекая с уступа на уступ. Ночь сползала с квадратных башен, венчавших дворец, а сверху теснил ее веселый золотисто-розовый свет. Мелькали по сторонам дороги корявые миндальные деревья, бронзовые колпаки фонарей: здания громоздились, постепенно скрывая дворец, но Вирайя, выворачивая шею, все смотрел, как черными тускнеющими языками стекают вниз остатки ночи.

…Он спрыгнул на мокрую, ровно подстриженную траву. Пала роса, а с нею — ломкий пронзительный холод. Уловив движения плеч Вирайи, водитель-гвардеец ловко накинул на них суконный плащ. От соседней машины подошел в развалку русобородый Трита, дружелюбно обнял за плечи:

— Смотри в оба, брат, — чего не поймешь, спросишь…

Трита был уже полностью понятен. Перед посвящением пришлось обедать в его покоях. Изыск и количество блюд превосходило всякое воображение, обед занял полдня, однако — удивительное дело! — не оставил ни тяжести, ни сонливости. Вино, выпитое без меры, лишь слегка взбодрило. За столом хозяин распространялся о подробностях своих отношений с женщинами и мальчиками, обнаруживая такое знание темы и обилие материала, что, очевидно, его любовный опыт длился не менее сотни лет. Время от времени Трита прерывал откровения, чтобы лукаво намекнуть на необычную миссию Вирайи, на его ослепительное будущее, а также обещал показать свое, столь же загадочное «хозяйство». Буйство плоти претило душе Вирайи, объятой мистическим трепетом, поэтому Священный заработал его подсознательную неприязнь, странно переплетенную с полным доверием: с любыми вопросами и сомнениями новичок обратился бы только к сластолюбцу и чревоугоднику Трите. Теперь, в поле, архитектор признательно кивнул и улыбнулся, но в разговор не вступил.

Грифельно-серые дороги, насыпи рельсовых путей петляли среди серой травы. От светло-стеклянного моря на восходе, из окутанной туманом многоэтажной много башенной глубины острова со всех сторон дороги сползались к одной точке, скручивались в тугой узел. Там, в середине степи, взъерошенной низовым ветром, высился чудовищный фаллический символ, круглый белый обелиск в пурпурной шапке, еще одетый строительными лесами. У подножья фаллоса копошились люди, плыли грузовики и цистерны, подобные желтым гусеницам.

Басисто фыркая, подкатывали машины Священных. Равана явился, помахивая мощным биноклем на ремне. Постепенно собралось не меньше сотни членов Круга. Стояли отдельными кучками, черные и стройные, как муравьи — все с громадными носами, все немолодые; много седых, но ни одного сутулого или обрюзгшего. Женщины смеялись уверенно, негромко, оголяя белоснежные зубы. Их одежда отличалась от мужской только чуть более кокетливым покроем, волосы были высоко взбиты и причудливо уложены. Лица — лилейно-белые, надменно-снисходительные, без морщин. Вирайя и раньше успел заметить упругую походку Священных, тихий, полный достоинства разговор, гордые белозубые улыбки, величавые жесты рук и повороты голов — но здесь, в массовом тираже, все это заставило как нельзя острее чувствовать собственное несовершенство. Несмотря на вчерашнее посвящение, на все заверения старика, на царские почести — лежала между Вирайей и этими полубогами незримая, непроницаемая граница.

Впрочем, полубоги не чуждались новичка, здоровались и заговаривали с ним, как ни в чем не бывало, — без высокомерия, без фальшивого панибратства, которое бы ранило чувствительного Вирайю сильнее, чем любое высокомерие. Именно так — незатейливо и легко — вел себя с первых минут Трита. Кто стоит столь высоко, может не обременять себя атрибутами величия.

Одна из женщин шутливо допытывалась — не устал ни Вирайя, не хочется ли ему спать. Она была вчера за обедом у Триты — высокая бледная, с волосами светлого золота, с крупным гибким телом львицы. Звали ее Савитри. Он честно ответил, что сам поражается своей бодрости. Кошмарный день последних испытаний; обед, почти непосильный для нормального человека; затем посвящение, встреча с иерофантом и, наконец, это непонятное собрание в рассветной степи — такая нагрузка в течение суток, без малейшей передышки, свалила бы с ног даже здорового негра-гладиатора, не говоря об изнеженном адепте. Савитри смеялась озорно и дружелюбно, ее сахарные зубы размочаливали травинку. Вирайю все больше смущала кожа женщин. Конечно, ни одной из них не дашь больше тридцати — но эти сияющие беломраморно-гладкие шеи, эти лбы без признаков естественных морщин, эти фарфоровые руки не могли принадлежать живым людям, даже очень молодым. Живой человек никогда не выглядит, как изделие ювелира.

Смутно, мельком почуял Вирайя, что дивная молодость Священных и его собственная необъяснимая бодрость имеют один корень. Полон волшебства Черный Остров. Может быть, Савитри действительно тридцать лет, но не исключено, что и триста.

Трита, не дождавшись вопросов, стал объяснять сам, захлебываясь многословием. Оказалось, что красно-белый обелиск — вовсе не первобытный символ плодородия, изображения которого иногда откапывали в стране, а великая летательная машина, «Копье Единого». У Копья есть глаза, уши и другие органы чувств. Долетев, оно станет кружиться вокруг мертвой планеты и сообщать Кругу все, что узнает.

Вирайя кивал, не сводя глаз с обелиска. В бледнеющей синеве лопнули по вертикали стальные леса и медленно разошлись в разные стороны. Говор и смех Священных оборвались всеобщим шиканьем, многие прильнули к биноклям. Золотом вспыхнуло море, и горизонт обозначился широкой раскаленной полосой.

Тогда вся равнина содрогнулась и загудела, точно чугунная сковородка. Вирайя знал, как ворчат и скрежещут машины, стряхивая железное оцепенение под рукой человека — но так мог вздохнуть только вулкан.

Белый плотный дым лениво выплеснулся из-под обелиска и ручьями потек снизу вверх по круглым бокам. Грязно-белое облако разбухло на перекрестке дорог и рельсов, озаряясь изнутри рыжим огнем.

Рвануло горячим ветром. В туче кто-то поперхнулся, и вдруг — словно там терзали и мучили гигантское живое чудовище — возник, нарастая до боли в ушах, долгий режущий вопль. Красная оскальпированная голова выползла из дыма; ускользая из рук мучителей, скрывавшихся в дыму, обелиск поднимался все выше. Крик звенел теперь торжеством. Закружилась клочьями, растаяла, сгинула туча. Вместе с первыми лучами солнца возносилось к зениту «Копье Единого», выбрасывая книзу ослепительный факел в фиолетовом ореоле.

Поминутно стирая слезы, следил Вирайя, пока машина не обратилась к нему четырьмя соплами из глубин бледного неба, подобно пламенному кресту. А потом крест сжался в стремительно уменьшающуюся белую звезду, и скоро он уже не мог отыскать ее в свете неба, хотя и напрягал глаза до боли.

Тогда Вирайя шагнул было к своей машине. Но все Священные стояли, словно ожидая чего-то, и Трита сделал Вирайе быстрый предостерегающий знак рукой.

Все оставались на местах, пока с отдаленного края поля не отъехала длинная красно-белая машина в сопровождении целой колонны черных. Только тогда водители включили двигатели…

Наконец он остался один. Прилег на кушетку в самой маленькой и скромной комнате отведенного ему дворца. Здесь были собраны вещи Вирайи, доставленные по воздуху из столицы. Настольная лампа матери под розовым шелковым абажуром, кресло с круглыми полированными площадками на подлокотниках — для бокалов и пепельниц, выцветшие олени и папоротники на гобеленах… Многое напоминало о детстве, о рано умерших родителях. На пороге великого житейского перелома он по-новому, пристально разглядывал милые сердцу предметы. Не эту ли почернелую серебряную лягушку, курильницу благовоний — он однажды набил порохом и поджег? Незадолго до того они всей семьей ездили к родичам в Авалон — город вечного праздника, где маленький Вирайя был ошеломлен золотыми драконами, изрыгавшими из пасти фейерверк. Вернувшись домой, он добыл немного пороху из охотничьей комнаты отца, и бедная мирная лягушка с блеском сыграла навязанную ей роль. Струя огня была выплюнута прямо на корешки книг в стеллаже. Случившийся рядом раб погасил очаг пожара руками. Вирайя выслушал строгое отцовское внушение, раба — хранителя охотничьей комнаты — отправили бить руду, прочие домашние рабы по традиции получили порцию плетей, включая того, с обожженными руками.

Мальчик долго думал вечером, не решаясь спросить разгневанного отца, — за что же выпороли скандинава, остановившего пожар? И догадался-таки, к собственной гордости: если бы раб не бросился гасить, то, вероятно, составил бы компанию хранителю охотничьей комнаты…

Отец Вирайи старался жить, как все Избранные: был строг с рабами, усердно посещал храмовые церемонии, усердно участвовал в «очищающих» праздниках — кровавых оргиях на стадионе. Он очень заботился о том, чтобы ничем не выделяться из массы, и тому же учил единственного сына. Он даже напивался, чтобы быть похожим на других, хотя его воротило от спиртного, и погиб, разбившись спьяну на машине, а мать после этого быстро угасла в какой-то жуткой, непонятной врачам нервной горячке. Избранные умирали либо в глубочайшей старости, либо от несчастных случаев: медицина Архипелага давно ликвидировала все болезнетворные бактерии. Но была еще эта горячка, словно организм перегревался от внутреннего потрясения; с ней бороться так и не научились. Часто она поражала самых благополучных, ведущих размеренный образ жизни…

Вирайе было десять лет, когда умер отец, и двенадцать, когда ушла мать: он вырос на реках безвольной тетки и поэтому стал более инициативным и самостоятельным, чем хотели бы его родители.

Одиночество и вседозволенность научили его сомневаться.

…Вряд ли суровые адепты, обучавшие Вирайю архитектуре и прочим искусствам, одобрили бы фантазию, появившуюся у него в последний год учебы. Тайно, скрываясь от всех, чертил Вирайя в альбоме с плюшевой зеленой обложкой контуры невиданного на Земле города, города счастливых людей. Без обязательного пирамидального главного храма, без многоярусной системы с пышными, тяжелыми дворцами адептов высших посвящений наверху и жалкими ячейками нижних горизонтов, где при складах и узлах коммуникаций живут городские рабы, — город этот каждому рожденному предоставлял светлую, просторную квартиру, каждым нескольким семьям — сад с бассейном и игровыми площадками для детей, каждой сотне — чудесные залы для собраний и совместных застолий; тем, кто горит творчеством — целые кварталы мастерских, лабораторий… Были здесь цирки, театры, гимнастические арены — Вирайя любовно рисовал их акварелью, тонкой кистью на плотных сероватых страницах. Город складывался удивительным многолепестковым лотосом; все предприятия — в толстом «стебле», уходящем вглубь земли, — почти полная автоматизация; над сердцевиной лотоса — Дворец Мудрости, средоточие интеллекта, гения, памяти… такой должна быть Власть.

Вирайя сам боялся зеленого альбома. Но вот он — лежит здесь, на столе, среди бумаг, карандашей, чертежных инструментов. Заглядывал ли в него кто-нибудь? И если заглядывал, то какие сделал выводы?..

…Старые любимые вещи окружили Вирайю, призывая забыться и отдохнуть до завтрашнего утра. Но ложиться не хотелось. Жила в сознании и теле некая лихорадочная, морозная бодрость, и мысли множились с бредовой быстротой и ясностью.

Он испугался. Может быть, после посвящения человек перерождается? Неужели такова участь Священного — служение без отдыха и сна, годами, десятилетиями, а то и сотнями лет? Участь бога, невыносимая для обычного человеческого существа. Он боится — значит, недостоин быть среди богов?! Но ведь испытания-то он выдержал! Хотя — Равана говорил что-то о большой спешке, о сокращенной программе… Нет, Круг не ошибается. Вероятно, такова реакция всех новичков.

Несмотря на многолетнюю дружбу с Эанной, больше всего боялся Вирайя сомнений, с юных лет непрошено гнездившихся в его душе. Чтобы избавиться от них, он решительно нажал кнопку звонка.

Явился из-за шторы черный Вестник с жезлом и молча склонил голову.

— Я хочу спать, — сказал Вирайя. — Понятно? Сделай что-нибудь, чтобы я уснул.

Вестник приложил руку к груди и исчез. Вирайя испытал миг неприятного волнения. Пошел исполнять приказ — или докладывать о неслыханной выходке новичка.

Маленький лакированный аппарат на круглом столике в углу издал мелодичный гудок и замигал огоньками, Вирайя подошел, снял трубку.

— Слышишь, брат, — сказал голос Триты, слегка приглушенный шипением помех. — Если хочешь поспать, прикажи подать снотворного. А то мы вчера тебя так обработали, что трое суток не уснешь.

— Спасибо, брат, я уже послал Вестника, — отвечал архитектор, испытывая нечто вроде приступа нежности. — Спасибо, дорогой, что ты обо мне заботишься.

— А то как же, — сказал Трита. — Мы тут заботимся о новых братьях. Иначе туго придется. Вместе жить, вместе помирать.

Сердце Вирайи сжалось.

— Помирать?

— Ну да. Если это ядро каменное прямо в нас… понимаешь? Никакие убежища не спасут. Даже твои…

— Единый не допустит гибели своего Ордена, — привычно вымолвил Вирайя. И тут же отчетливо понял, что сказал банальную и глупую фразу. Здесь, на Черном Острове, можно было не прибегать к формулам, годным для Внешнего Круга.

— Правильно, — ответил Трита. — Не допустит. Ну, спокойной тебе ночи. — И повесил трубку.

Явился раб, посланный Вестником, с высоким стаканом пенистой жидкости на блюдце. Согнувшись чуть ли не до полу, подал и ждал. Питье было довольно горьким, пахло лимоном.

Отослав раба, Вирайя улегся поудобнее, закрыл глаза. Ждать пришлось недолго. Медленно разошлась по телу истома, тяжелели веки, — исполнялось желание. Могуч святой Орден, отбросивший человеческие слабости! Вот смешано время суток, и можно бодрствовать или отдыхать, когда угодно…

На миг Вирайе стало невыразимо приятно от сознания, что он теперь — член Ордена, Священный, что к его услугам все богатства распределителя, безграничная роскошь, подобострастная забота всей Империи. Впереди — сладкая, блестящая жизнь. Он властен над жизнью и смертью миллионов посвященных Внешнего Круга: он может остановить любого прохожего и приказать ему покончить с собой, и ему безропотно подчинятся, потому что воля Внутреннего Круга неисповедима. Благословенное каменное ядро! Единый позаботился, да…

Чья это красно-белая машина отъехала первой с поля? Все ожидали с таким напряжением, пока она не достигнет шоссе…

Гасли острые мысли. Сладкая дрема растворила границы тела, в уютном всеобъемлющем тепле нежилось угасающее сознание. Толпами явились зрению пестрые предвестники сна — лица, фигуры, предметы и виды, непостижимым образом перемешанные с обрывками фраз, сказанных и выкрикнутых различными голосами. Освободившись от жесткой связи событий, видения на все лады варьировали пережитое. Как основная музыкальная тема, сквозил в их гротескном рисунке бело-фиолетовый свет факела.

Факел… «Копье Единого»! Что-то очень важное, связанное с ним, пробивалось сквозь цветистую муть полусна.

Попытка Вирайи бороться с наступающей ясностью только ускорила ее победу. Увяло зыбкое очарование, путь к блаженству был грубо прерван, и оформилась беспощадная мысль — венец всех его неистребимых сомнений.

Круг всесилен. Кругу покорны пространство и время. Зачем же нужны Кругу добавочные сведения о планете, летящей навстречу? Зачем нужны гигантские убежища? Разве нельзя отклонить удар? Как вообще смог Единый подвергнуть риску Орден, Страну Избранных, весь род человеческий? Или есть пределы и его власти?

Но тогда… все традиционные представления о божестве и Круге…

Кто смотрел из красно-белой машины на взлет «Копья»? Кто?!

Ужас объял Вирайю — ужас, доселе не испытанный, больший, чем в часы мучений, когда висел он нагишом на магнитных браслетах. Обливаясь холодным потом, архитектор зарылся в подушки и стал неистово молиться, ожидая жестокой кары.

Выпитая жидкость продолжала действовать. Скоро сон сморил Вирайю. Ему снилась Аштор.

 

Глава VII

Налаженный механизм теократии работал без перебоев. Чиновники Внешнего Круга привычным порядком вели строительство и учет, сплетали сложную сеть централизованного распределения. Их собратья, посвященные в духовный сан, безмятежно учительствовали, врачевали и правили ежедневные ритуалы молений Единому: в конце концов, не только покой в стране, но и равновесие Вселенной зависели от того, насколько скрупулезно будет соблюдаться Избранными каждая деталь обряда.

Но покой и равновесие все-таки пошатнулись. Невообразимая секретность, которой окружал Черный Остров каждое свое слово и каждое дело, не помешало просочиться жутким слухам; более того, искаженные жесткими фильтрами, эти слухи приняли самый причудливый характер. Стрезва привычно молчали; но, уединившись в дружеском застолье, перешептывались о каких-то грядущих человеческих жертвоприношениях по примеру древних. Некоторые лица духовного звания обвиняли Избранных в неверии и гордыне, предсказывали близкий гнев бога и Острова.

Новости были сладко-захватывающими, как рассказы о призраках перед сном. Их передавали дальше, любовно изукрасив леденящими душу подробностями.

Еще больше радости приносили застольным вещунам вполне достоверные сведения о том, что на верфях метрополии в страшной спешке строятся чудовищно-огромные транспортные суда: их шпангоуты были хорошо видны с моря и с улиц портовых городов.

Кстати, именно с моря, то есть с борта рыболовецких и распределительных судов, проникли в метрополию подробности внезапно начатых, лихорадочных работ на горных массивах Земли: туда согнали, кажется, всех наличных рабов и строили что-то грандиозное. Во всяком случае, мирные сейнеры и рудовозы часто уворачивались в открытом море от внезапно появлявшихся эскадр, черных кораблей с крылатым диском на носу; и даже окончательно пьяные горожане поднимали головы на ночных улицах, следя, как с надрывным ревом уплывают в сторону огни грузовых «змеев». Орден что-то перетаскивал через весь мир, волок по морю и по воздуху целую бездну таинственных грузов.

Несмотря на постоянный страх перед всеведением Ордена, было так принято намекать за столом на свою причастность к «компетентным источникам» и «высшим тайнам»…

В тот роковой для Империи год, нуждаясь в спокойной рабочей обстановке и понимая, что открытые репрессии лишь усилят смуту среди избалованных, мнительных Избранных и вызовут сокрушительную панику на Архипелаге, Внутренний Круг постарался отвлечь внимание народа. Собственно, Орден занимался этим уже тысячу лет, стараясь совместить в своих подданных крайнюю религиозность с привычкой разряжать угнетенные желания и чувства в «очистительных» кровавых оргиях; но теперь Священные превзошли себя, изыскивая русла-отводы для нарастающего волнения. В Висячих садах столицы был устроен многодневный праздник, причем кольцевые каналы текли вином, в рощах разыгрывались массовые эротические действа с участием детей и животных, а напоследок сошлись на стадионе две армии гладиаторов, вооруженные топорами, гранатами и огнеметами. Раненых, по обыкновению, добивали сами зрители. Объявлялись лотереи с розыгрышем драгоценных призов из орденского распределителя. Даты из мифологической и государственной истории отмечались с неслыханной пышностью; фейерверки, подобные полярным сияниям, не гасли ночами над Архипелагом.

Впрочем, солдат любого из колониальных постов, этот несчастнейший среди Избранных, теперь истреблял за день куда больше спиртного и наркотиков, чем участник столичного шабаша — так чрезмерно вырос труд ловца рабов. Не успевали погрузить одну партию, как снова сигналил штаб сектора и сваливался на голову черный брюхатый «змей», жадно распахивая ворота под хвостом: «Гони!» Туземцы сжигали дома, целыми племенами бежали в леса, в непроходимые горы. На берегах Внутреннего моря появился какой-то энергичный вождь «коротконосых», за считанные дни собрал огромную армию. Дрались отчаянно; несмотря на пулеметы, разгромили десятки постов, взяли в осаду штаб сектора. Отчаянно храбрые копьеносцы и лучники, одетые в шкуры, гибли тысячами; но на их место стекались новые, столь же яростные толпы.

Начальник сектора запросил разрешения выпустить Сестру Смерти — но Круг ответил, что достаточно будет напалма, и потребовал еще рабов.

При всем при том — не всех удавалось успокоить фейерверками или напалмом.

…Ветер над раскаленным берегом плыл равномерно, без порывов, но высота прибоя была постоянной. Косо накатывалась мелкая кружевная волна по щиколотку; следующая хлюпалась тяжелее, взвихряя песок. Волны росли, пока не приходил настоящий вал, хищно изгибая гребень и далеко распластываясь по песку. Затем цикл повторялся.

Он тщетно пытался сосчитать, какой по счету вал самый большой. Ничего не получалось — прибой баюкал, крепло сонное оцепенение. В порядке протеста он резко поднял голову и сел, скрестив ноги, лицом к зеленому морю. И тут же спросил себя: «Зачем я это сделал?»

Отныне безразлично — лежать или сидеть, спать или бодрствовать, быть трезвым или пьяным. Он, Эанна, слит навеки с этим песком, он будет дышать этим песком, жевать его, вытряхивать из постели — пока его пепел не зароют в этот песок, накаленный свирепым солнцем. Впрочем, весьма возможно, что пепел утопят в болоте. Что тут еще есть, кроме песка и болот? Под выбеленным небом — язвы от морского ветра на раскрасневшейся каменной гряде, цепкие наждачно-серые кусты. За скалами — сизый пояс тростников, редкие пальмы с рыжими, пожухлыми перьями. Он будет еще много лет жить среди тростников, над мутным рукавом великой реки — одной из двух, орошающих эту жаркую зловонную страну. Он будет до седых волос заниматься нехитрыми солдатскими болячками: прижигать чирьи на ягодицах, сводить экзему или накачивать теплой водой каптенармуса, отметившего получение канистры спирта для чистки пулеметов. Станет привычным круг примитивных мыслей, рожденных неторопливым, скотским бытом; недаром собственные гладко выбритые щеки кажутся чем-то вроде вызова всему посту…

Повинуясь горестно-ироничному порыву, он стал читать одно из своих изящных и печальных стихотворений, написанных в форме «шестилепестковой розы». Не дочитав, засмеялся. Забавный и пустой набор звуков. Скоро он будет, подобно каптенармусу, нагревать флягу со спиртом в песке: приспособление ускоряется, да…

Круг мыслей и забот.

Его собственный «внутренний круг».

Да, Эанна давно чувствовал, что ходит по лезвию, — но первой жертвой оказался почему-то Вирайя, невиннейший из невинных. Где он теперь, гениальное взрослое дитя? Когда Вестники забирали кого-нибудь, даже ближайшие друзья старались десятой дорогой обходить его дом. Эанна, наоборот, немедленно навестил старую, до смерти перепуганную тетку архитектора и узнал, что Вестники вывезли почти всю обстановку из кабинета Вирайи, все его чертежи, записи, инструменты и даже любимые безделушки. Вероятно, Круг пытался создать Вирайе привычную рабочую обстановку — но где? Уж не в одной ли из своих полулегендарных «пещер», магических сверхизоляторов?

Уж теперь-то Эанна наверняка ничего не узнает. Когда Ицлан, это старое, покрытое грубым салом животное, вползавшее в его салон по праву друга покойного отца, — когда Ицлан, подхватив бордельные слухи, стал сетовать на падение нравов и предрекать близкую кару тем, кто пропускает ежедневные обряды в районном храме, молодой врач не сумел смолчать. Было порядком выпито; к тому же Аштор, резвясь в комнатном канале, голая и облепленная мокрыми цветами, явно ждала молодецкого ответа нудному старику.

— Твой Диск, право, не так уж божественно мудр, если сначала сам развращает наши нравы, а потом нас же собирается карать… Кому сейчас до ранних богослужений, если у всей столицы трещит голова с похмелья? — И, увидев, как сразу взмок и глиняно посерел Ицлан, как ужас выдавил его тусклые глаза из орбит, врач не удержался, чтобы не добить святошу последней фразой: — Может быть, Орден сам боится нас, и потому старается напугать…

Тут Аштор, скорее полная страха перед Орденом, чем верующая, стала отчаянно бранить хозяина, прикрыв руками грудь. Гостей как ветром вынесло, Ицлан едва успел послать «проклятие дому сему». Когда на рассвете подъехала и заурчала под балконом мощная машина, Эанна даже не усомнился — чья…

«В память о заслугах рода врачевателей, предков Эанны», ему не пробили иглой затылок; его не сделали государственным рабом. Что ж, слава милосердному Диску! Тридцать озверелых пьяниц армейского поста № 56 сектора Междуречья получили столичного врача…

Конечно, лучше бы лежать вот так целый день. Но с тех пор, как черный катер с крылатым диском на корме, высоко взбив воду, разворачивался прочь от мертвого берега, а Эанна катался по берегу, срывая ногти и грызя песок, — с тех пор у ссыльного появились некоторые обязанности. Например, сейчас Эанне надлежало исполнять то, ради чего он приехал на берег моря — то есть, собрать водоросли, из которых он варил лечебную похлебку для старшины, получившего тепловой удар. Затем следовало явиться на хоздвор поста и проверить санитарное состояние продуктов, доставленных туземцами: рыбы, фиников, пахты и сыра. Если к тому времени вернется патруль — осмотреть привезенные экземпляры и написать заключение о рабочей пригодности каждого. Разумеется, и эта работа станет ему привычной; но уж как он удерживался от рвоты в служебном помещении в первый день, когда двоих парней с грыжей и одну девицу с расширением сосудов на ногах, признанных неподходящими для строительных работ, быстренько отвели в тростники, пристрелили и оставили наглым местным шакалам. Потом будет обед с обязательной программой острот из серии «приятного аппетита», явно адресованных ему, как интеллигенту и новичку. После обеда его почти наверняка вызовет в свой грязный «кабинет» начальник поста, вконец опустившийся старший офицер Урука, и начнет умственную беседу. Урука сделает это по трем причинам: во-первых, потому что считает себя интеллектуалом и рад распустить хвост перед столичным жителем; во-вторых, он поставлен надзирать за Эанной и доносить обо всех его словах и поступках, что на практике выливается в частые и глупые провокации; наконец, у лакомого офицера есть надежда склонить новичка к грешному сожительству. Разговор предстоит идиотский, многословный, с повторами, путаницей и конечным выводом Уруки о том, что, как ни верти, все в мире связанно некой общей гармошкой, и даже то, что нам неприятно, для чего-нибудь да полезно. Договорившись до этого, начальник будет хлестать спирт с консервированным лимонным соком, жирно смеяться, а при возможности щупать колени Эанны; и врач, так же приняв спирта с соком, станет представлять, как было бы хорошо и полезно для мировой гармонии отвести Уруку в тростники, где ждут падали шакалы, и там пристрелить… Но рано или поздно пытка кончится, и можно будет, ввиду близкого вечера, пойти прямо к каптенармусу и там вконец набраться. Тем более что Урука, при всей своей мерзости, хорошо понимает, что такое — суровое похмелье в жаркий день, и потому наутро позволит «лекарю» взять пескоход, акваланг и прокатиться за водорослями…

Беспощадным рывком поднялся Эанна, так, что закружилась еще не полностью проветренная «со вчерашнего» голова, и стал натягивать гидрокостюм. Резина была жесткой, скользкой, он осыпал ее бранью. Наконец, застегнув ремни баллонов, тронулся к морю. Вода, приветливо зашипев, взвихрилась вокруг колен, насыщенная веселыми пузырьками и песчинками. Эанна стремился поскорее спрятаться в ней, уйти в прохладный желто-зеленый мир.

Мелководье оборвалось крутым, в темных зарослях, склоном; врач открыл вентили, подсосал воздух через мундштук и с наслаждением ухнул в глубину. Его руки, мертвенно-белые, с целой россыпью жемчужных пузырьков в волосах, погрузились в гущу мохнатых лент и мелко-лапчатых жирных листьев. Он запел бы, если бы позволил мундштук. Огромные белые камни черепами выглядывали из коричневого змеящегося сумрака, вокруг них мгновенно перестраивались и бросались врассыпную от человека рыбьи стайки.

Он уже почти набил резиновую сумку растениями, когда в сизом солнечном тумане из-за камней метнулась вверх большая тень. Эанна поднял голову. То был юный ныряльщик-туземец, худой и темный, с большими подошвами узловатых тонких ног. Над ним висело днище тростниковой лодки. Ныряльщик схватился за ее борт и исчез так быстро, словно его выдернули.

Эанна подплыл ближе и увидел на белых ноздреватых глыбах разбросанные раковины мидий, за которыми нырял этот парень; увидел его плетеную кошелку и грубый нож, явно сделанный из напильника. Нож, конечно, был сокровищем парня, и обронил его хозяин с перепугу, завидев маску и ласты Эанны. Может быть, мальчишка стянул напильник из слесарной мастерской, когда приносил на пост свои раковины. Такой риск следовало вознаградить, и врач решительно поднялся на поверхность.

Он вынырнул рядом с тростниковой лодкой, широкой, как диван, и сразу содрал маску. Мокрый паренек сидел на корме и держался двумя руками за колено, а из-под его пальцев струилась кровь, еще три человека столпились вокруг и что-то все разом говорили. Юнец внимательно, с детским недоумением рассматривал рану и поэтому не сразу заметил белое божество из моря. Другие оказались более расторопными и привычно уткнулись лицами в дно, выбросив руки перед головой. Двое мужчин и женщина, в юбках из луба, с позвонками, торчащими на высохших спинах, как зубцы по хребту крокодила. Паренек замешкался с раненой ногой, стараясь последовать их примеру, и Эанна сразу понял, что не он напугал ныряльщика, а то, что нанесло мальчику эту глубокую рану.

Тогда врач бросил в лодку нож, раковины и кошелку и сам полез через борт. Плетеное суденышко оказалось прочным и устойчивым, оно почти не покачнулось под грузным телом Избранного. Эанна нетерпеливо задрал подбородки обеих мужчин и сказал, мало надеясь на понимание:

— Грести. Берег. Ясно?

Неожиданно оказавшись понятливыми, низкорослые круглоголовые мужчины бросились к низким валикам «бортов», цепкими корявыми руками схватили весла, которыми они работали без уключин, и широкий «диван» заскользил к берегу. Эанна заставил раненого лечь на спину, а затем на руках вынес его на песок. Там сорвал мешавшие баллоны и бросил их рядом. Парнишка дрожал, как в ознобе, у него были почти круглые синие глаза и толстые беспомощные губы. Собственные рабы никогда не смотрели на Эанну с такой смесью ужаса и мистического восторга.

…Синие глаза были у маленькой Арти. Синие удивленные глаза и светлые волосы, легкие, как летучая паутинка ранней осени. И они все свободное время проводили вместе, болтали, целовались, ели сласти, которые Эанна таскал из буфета в столовой, забирались в самые укромные уголки сада и там сидели часами молча, крепко обнявшись, как будто предчувствуя ужасное будущее. Солнце шевелилось на траве; зелено было и тихо, как наяву не бывает… Он уже смутно помнит, как все случилось. Северный приморский городок-курорт, терраса на высоких колоннах, удушливо-сладкий, тошнотворный запах магнолий. Желтые пористые плиты колеблются под ногами, словно вода, и расступаются. Он падает… О землетрясении почему-то не успели предупредить, молчала большая сирена сейсмослужбы — такие установлены во всех городах Архипелага. Перелом ребер, трещина в бедренной кости, от поясницы до плеча содрана кожа… Конечно уж, его выходили. Столичные врачи постарались для единственного сына начальника транспортной службы, адепта высшего посвящения. У молодого раба взяли кости… И белую кожу для пересадки взяли у девочки-рабыни… Очень отличался по цвету пересаженный кусок, потом граница стерлась. Арти умерла от кровопотери. Закрылись синие глаза…

…Может быть, от вечного чувства вины он и стал мыслить не как другие. Свободно, трезво, опасно и… сделался врачевателем…

— Лежи спокойно, дурак. У меня с похмелья нет аппетита на детей.

«Коротконосый» закрыл глаза тонкими, птичьими веками и отвернулся.

— Э, да ты, я вижу, сообразительный, — приговаривал Эанна, осматривая тонкую, как тростинка ногу, — кто это тебя так, а?

Но вопросы он задавал исключительно для того, чтобы поговорить. Под коленом алело полукружие глубоких ранок — свежий укус водяной змеи. Врача охватила злость на идиотов-взрослых, не сумевших уберечь мальчишку: он пинками поднял всех троих, так и не сменивших позу поклонения, и показал мужчинам жестами, что надо прижать к земле ноги и руки раненого. Женщина робко пыталась заголосить, но Эанна сказал:

— Разве ты мать? Сама ты змея хорошая, а не мать. — И показал кулак.

Потом на миг задумался — а мужчины, словно окостенев, прижимали укушенного к земле. Никаких медикаментов с собой не было. До поста паренек не доживет, да и не решился бы ссыльный врач доставить туда туземца в качестве пациента. Приходилось действовать на месте, надеясь на профессионализм и везение.

Не обращая внимания на сдавленные стоны матери, он стянул ногу мальчика ремнем, отстегнутым от баллонов. Затем, протерев нож спиртом из фляги, стремительно распорол укушенное место. Мальчик завыл по-щенячьи, задергался; женщина бегала вокруг, нещадно кусая то кулак, то запястье. Мужчины хотя и держали, но злобно переглядывались, на их старообразных лицах выступил крупный пот. Эанна понимал, что вся троица считает себя присутствующей при какой-то священной пытке, и только ужас перед белыми богами удерживает родственников паренька от нападения на врача…

Эанна тщательно отсосал кровь, сплюнул и прополоскал рот спиртом. Остаток жидкости он вылил на рану. Оставалось только забинтовать ногу, и он сделал это, оторвав кусок собственной майки.

Потом он разрешил мужчинам встать и отойти: но они истолковали жест врача в удобном для себя смысле и ударились бежать к лодке, темные и проворные, как жуки. Эанна понял, что мать и он могут остаться без плавсредства, и грозным окриком остановил беглецов.

Затем он довольно долго сидел на горячем песке, время от времени тревожа оперированную ногу движениями специального массажа. Паренька больше не бил озноб, он лежал с закрытыми глазами и дышал ровно, как во сне: опухоль не появлялась.

А напротив Эанны, столичного гурмана, эстета, адепта среднего посвящения — сидела, поджав под себя одну ногу и выставив другую, серая полуголая женщина, костлявая, как летучая мышь и терпеливая, как ворон; женщина с жидкими грязными волосами и длинными черными сосками пустых свисающих грудей. Тысяча лет жизни в уютных комнатах, с великолепно сервированными завтраками и обедами, с ароматной пеной, наполняющей ванну — тысяча лет лежала между ними. Страх, вера в чудо, рабское ожидание делали живым изъеденное болячками и ветром, преждевременно сморщенное лицо женщины. И Эанна, выждав положенное время, употребил для ее сына заветное знание Избранных: прикоснулся подушечками пальцев к вискам раненого и влил в него силу встать, ходить и не помнить о болезни.

Тогда мальчик распахнул синие фарфоровые глаза и доверчиво посмотрел на белого бога. А врач помог ему подняться. И мужчины, сидевшие на корточках возле лодки, вскрикнули и повалились лицом вниз.

— Не пускай одного нырять, курица ты, — сказал Эанна. — А, что с тобой говорить!

— Уму, — вдруг торопливо и отчетливо сказала женщина, ударяя себя в грудь. — Уму. — Она хотела, чтобы добрый бог запомнил ее имя, хотела начинать каждую молитву словами «Это я, Уму, ты меня помнишь…» Но она не знала имени божества, и потому протянула руку в строну его резиновой груди, и тут же отдернула.

Но врач понял и засмеялся.

— Что ж, представимся. — Ткнул себя в грудь. — Я — Эанна.

— Анана — сказала женщина, пытаясь повторить. — Нана.

— Э-а-н-н-а!

— Аана…

Эанна махнул рукой и побрел к пескоходу. Разумеется, он не стеснялся дикарей, но сейчас почему-то не хотелось стягивать при них гидрокостюм.

— Проваливайте! Ну! — крикнул он, взгромождаясь в обшарпанный, под брезентовым верхом маленький пескоход и включая двигатель. Те повиновались, мигом оттолкнули лодку от берега, и женщина бережно помогла сыну перелезть через борт.

«Всю жизнь будет таскать тряпку на ране», — беззлобно подумал врач, почему-то испытывая ощущение веселья и глубокого удовлетворения.

 

Глава VIII

Утренний ветер налетел с вершин, он принес собой холод огромного пустого пространства и свежесть снега, на который миллионы лет не ступала ничья нога. Ветер с вершин леденит тело, но возвышает душу: приходит великое умиротворение, созерцательный покой, словно ты уже причастен к вечности. Когда дует ветер с вершин, слабеет душевная боль, жизнь лишается нервозности, — и даже если Аштор куксится в постели, вспоминая Висячие сады, достаточно вытащить ее через порог, чтобы первый порыв ветра сделал женщину серьезной и проникновенно-нежной.

Впрочем, Аштор при этом не перестает сознавать, как она безупречно хороша: в пушистых северных мехах до пят с пышным цветком бронзовых волос на высоком стебле шеи, среди суровых глыб. Плотнее закутавшись, она останавливается на гребне гигантского склона. Вниз уходит щетина серых, жестких, раздетых ветрами кустов. За кустами — озеро, не озеро? В котловине, почти правильно круглой, разлиты серовато-синие облака. Тени гор лежат на них. Дальний край котловины, почти черные провалы между скалами. А за ними, дальше и выше всего, что можно себе представить, в глубокой разреженной вышине, громоздятся чудовищные белые пики. Они кажутся чуждыми всякой жизни; они живы сами — жизнью потусторонней, чуждой животному и растению, словно за гранью смерти начинается вечная ледяная молодость.

Солнце вскарабкается выше — холодный, ослепительный космический круг. Таким его никогда не видят жители низин. Ледники зарозовеют, провалы за облачным озером станут сиреневыми, и обнаженный камень ближних гор, потеряв мистическую синеву, обретет шершавую сизо-коричневую шкуру. Тогда, может быть, медленно закипят в котловине облака, двинутся по кругу, и в разводьях между плывущими массами откроется глубина.

Оттуда, снизу, от цветущих речных долин, поднимется дневной ветер. Он чувствительно-теплый, пахнет пряностями и быстро теряет силу в суровом мире высот. Он заставляет Аштор кокетничать, зябко ежиться и говорить, что судьбе подруги лучшего архитектора Империи она бы предпочла виллу и садик у моря.

Утро совершенно, а дневной ветер иногда воскрешает цепкие, тошнотворные воспоминания.

…Ох, этот едкий, приторный, рвотный запах бетонных подземелий Черного Острова! Запах, словно чья-то пятерня, лезущая в горло; иногда приходиться незаметно щипать свое запястье или прикусить язык, чтобы выдержать. Почему он, как мальчишка, отказался от предложения Триты пройти какую-то «блокировку»? Совестно было обнаружить слабость — а как же, ты ведь Священный, всесильный член Круга, будущий иерофант! Мальчишка…

«Хозяйство» Триты — это не только очаровательные, зеленые, шелестящие поля, где каждый колосок обернут бумажной одеждой, где в ритме странной музыки, подобной дождю и крикам птиц, мерцают ночами гроздья низко висящих лиан… Не только ряды великолепных плодовых деревьев, со звонким гудением пчел и радугами оросительных фонтанов. Там рабы усердно подвязывают отягощенные ветки, зачем-то бинтуют и надрезают гладкую кору, и румяный Трита, проходя в благоуханной тени, громко хрустит упругим яблоком.

Над главной «кухней» — земля, бетон и сталь. Секреты передаются от учителей к ученикам, скрепляются магическими клятвами.

Здесь лепят мясо, сращивают кости, ткут нервную ткань. Отсюда вышли в свое время сверхбыстроногие кошко-собаки — гепарды, предназначенные для охоты, спортивных состязаний и ловли рабов. Еще раньше, когда у Архипелага Блаженных были могучие враги, из подвалов Острова был выпущен гибридный грызун-диверсант с бешеным аппетитом и фантастической плодовитостью, позднее названный домовой крысой. Этот серый голохвостый зверек лучше огня истреблял запасы хлеба, и расправиться с его миллиардными стаями было практически невозможно.

Вирайя видел, как дрожали и бились в теплых бульонах, за прозрачными стенками человеческие и звериные зародыши. В тысячекратном увеличении смотрел, как растягивается, приобретая тонкую «талию» яйцеклетка; как лопается мутная капля ядра. Скользкая плоть клетки раздавалась, впуская тончайший хоботок шприца. Игла твердого алого цвета рылась в ядре, кромсая цепочки молекул.

Словно после мучительного горячечного сна, Вирайя вспоминал только яркие, бессвязные обрывки впечатлений, а в промежутках — слепую борьбу с тошнотой…

Бронированная дверь уходит в паз; выкатывают тележку, а на ней, запрокинувшись, — голая девочка-подросток, от пупка до колен залитая кровью. Трита, похохатывая, в соленых выражениях рассказывает историю одной Священной, вот уже шестьдесят лет поддерживающей свою страстность за счет таких девочек.

Новая напасть: по коридору тянет горелым мясом. Откуда бы? Все двери одинаковы: матовая зеленоватая сталь, овальные приваренные номерки — черное на белом. С номера 1637 бороздами сцарапана краска. Неужели чьи-то ногти?

…В длинном плоском аквариуме — бурые, разбухшие, складчатые медузы. Медузы срослись тысячами белых нитей. В их тела воткнуты трубки и провода, покрытые россыпью пузырьков. Мутная жидкость в аквариуме иногда начинает бурлить.

— Объединенные возможности нескольких человеческих мозгов, — объясняет Трита. — Заставляем всю эту массу клеток решать одну задачу. Например, математическую. Имей это в виду при расчетах убежища…

Минута просветления. Сводчатый зал, беспощадно залитый светом прожекторов. Вирайе кажется немного обидным, что рабыни в клетчатых фартуках и таких же шапочках на бритых головах, сидящие за металлическими столами, не валятся на пол при появлении Священных, но он тут же мысленно пристыдил себя за спесь. Рабыни копошатся руками в фарфоровых мисочках, распутывая клубки тонких белесых червей. По словам Триты, они плетут и сшивают нервы и сосуды для ожерелья мозгов. Чтобы увеличить чувствительность, у рабынь срезана кожа на кончиках пальцев.

Вирайя невольно косится на розовые, холеные, вечно движущиеся пальцы Триты. Сейчас они теребят переливчатый орденский пояс.

…Лицо.

Неожиданно осмысленное, большеглазое и большеротое лицо молодой рабыни. Ее изувеченные пальцы привычно выдергивают волокна из осклизлой путаницы нервов — но карие глаза, влажные и горячие, обращены к Вирайе, и губы вздрагивают… Сумасшедшая. Попади он, Вирайя, в положение этой женщины, разве он смог бы на что-то надеяться?

И внезапно ответил сам себе: да, смог бы.

А может быть, сюда просто не заходит никто, кроме надсмотрщиков, и приход новых людей — это волнующее событие?

Нет.

Глаза остальных рабынь потуплены, бескровные лица под шапочками одинаковы, как слепки одной скульптуры. Но кто же ты, женщина, сохранившая живую душу даже там, где сама жизнь расчленена и выпотрошена? Женщина, похожая на меня — достаточно безумная, чтобы отвергнуть счастье отупения и держаться одной надеждой!..

…Так было полгода назад. Но не пришел еще дневной вечер, и Вирайя ни о чем не вспоминает. Прохлада, покой и синева облачного озера. Аштор смотрит вглубь плато, отворачивается от котловины.

— Кажется, стало больше самолетов?

— Да. Ночью привезли части большой алмазной фрезы, теперь работа в центральном стволе пойдет быстрее.

— Ну и крепко же я спала сегодня! Раньше ночные посадки всегда меня будили.

— Горный воздух всем на пользу, — назидательно произносит Вирайя, хотя сам не может похвастаться крепким сном. Даже после орденского снотворного…

— Предпочитаю морской, и вообще без самолетов.

Плато было открыто лишь с одной стороны — оттуда, где находился сборной дом Вирайи. Равнину подковой сжимала огромная стена, эскарпами и бастионами уходившая к поднебесным ледникам. Короткая передышка после ночной смены — не для людей, для техники! Скоро под стеной застрекочут автофрезы, бульдозеры, камнедробилки, чихнут дымом первые взрывы. Отделка плато заканчивается. Аэродром уже готов полностью, и на нем китовыми тушами покоятся не менее полусотни «змеев». Те, что прибыли перед рассветом, глянцево-черны; простоявшие ночь — подернуты седым инеем.

Возле сборного дома диспетчерской, с локатором и порослью антенн на гофрированной крыше — стадо грузовиков и цистерн. Наметанный глаз Вирайи замечает отсутствие тяжелых многоколесных платформ. Значит, детали огромной фрезы погружены и отвезены к месту еще затемно.

Ребячливо прыгнув с камня на камень, Аштор споткнулась и чуть не вывихнула лодыжку. Однако Вирайя успел подхватить подругу, за что и был вознагражден морозным поцелуем.

Будто дождавшись этого, ожило скопище унылых, крытых толем бараков на правом краю плато. Звеня комариным криком, посыпались из дверей темные фигурки, бешено пронеслась среди них машина надсмотрщика, и люди стали строиться в колонны.

Некоторые отряды были составлены из рабов чуть ли не вдвое ниже от нормального роста. Аштор знала, что это вовсе не дети, а смышленый карликовый народ, весьма ценимый Избранными; Вирайя, как член Круга, был осведомлен, что пигмеи выведены все в той же подземной кухне Острова специально для рудничных и иных работ, где предпочтителен малый рост…

Аштор присела, изящно вытянув и скрестив ноги в меховых сапожках. Над горой уже фыркали, скрежетали, плевались отдохнувшие машины, начиная сгрызать последние неровности плато. В центре подковы зияли четыре жерла, четыре тоннеля в подземный город, озаренные изнутри рассеянным светом ламп и вспышками сварки. В три тоннеля вливались колонны свежих рабов, а из крайнего правого выползала по дороге, петлявшей впритык под скалами, медлительная муравьиная цепочка окончивших смену.

Аштор пригласила Вирайю сесть рядом с ней на валун, проследила, чтобы друг подогнул под себя шубу. Внезапно зажала ему ладонями глаза:

— Сказать, о чем ты сейчас думаешь?

— О чем? — вздохнув, спросил Вирайя, хотя не сомневался, что Аштор угадала. Нахлынул первый порыв дневного ветра, унося душевное равновесие.

— О том, что из горы сегодня вышло очень мало рабов.

— То есть в три раза меньше, чем вошло вчера! — страдальчески воскликнул Вирайя, оторвав ладони Аштор от лица и взглянув ей прямо в глаза. Она бывала растроганной и гордой в такие моменты; она не сомневалась, что только с ней адепт ордена позволяет себе быть откровенным и беспомощным. Аштор упивалась тем, что она, неизмеримо уступая другу в интеллекте и знаниях, в то же время крепче, опытнее, взрослее Вирайи — одновременно любовница, старшая сестра и мать.

Уткнув лицо друга в длинный мех на своем плече, она сказала:

— Ну, чем ты можешь помочь? Если они будут работать меньше и не так надрываться — не успеют закончить к сроку.

— Да, я ничем не могу им помочь, — глухо забормотал Вирайя. Освободив голову, опять стал смотреть в сторону тоннелей. Вслед за цепочкой обессиленных людей потащились грузовики с высокими бортами. — Недавно я понял, что вся моя сила — призрак, мираж! Тем более что я — трус. Я мог бы построить больницу, заботиться о безопасности их труда. Мог бы приказать надсмотрщикам быть более человечными…

— Так в чем же дело? Ради Единого, сделай все это и успокойся! Ты знаешь, меня волнуют не столько рабы, сколько твое состояние.

— Я трус, — упрямо повторил Вирайя. — Если я сделаю это, Орден ничего не возразит, даже поддержит, ведь им некем заменить меня до конца строительства. А потом, когда убежище будет готово… Ведь я даже не прошел все испытания, я только формально Священный — чего им со мной стесняться?

— Что ж, — значит, вина с тебя снимается!

— Нет! — крикнул Вирайя, и слабый крик его растаял, не родив эхо, в разреженном просторе. — Может быть, я погибну потом, но спасу сотни… сотни… — Он задохнулся, слезы выступили на глазах. — Если бы не эта стройка, я бы всю жизнь был, как спящий! Видишь эти грузовики? Там навалены мертвые и раненые… вместе… как дрова!

— Прошу тебя, хватит! — зашептала Аштор, обнимая друга обеими руками за шею. — Разве ты не понимаешь, что все равно… ни одного строителя убежища не оставят в живых? Что даже мне — Избранной — не разрешат улететь отсюда, если я захочу? Но я не захочу, будь уверен.

— Конечно, — сказал он, потупясь. — Я не только трус, но и самый настоящий подлец. Я только тогда подумал, что искалечил тебе жизнь, когда ты вышла из самолета.

— Искалечил бы, — уточнила Аштор, соскакивая с камня, и становясь на одно колено перед Вирайей. — Искалечил бы, если бы я тебя не любила.

— Но я же этого не знал! Просто воспользовался своей властью и потребовал, чтобы привезли тебя. Как последний развращенный негодяй, как…

— Довольно самоистязаний. Я сегодня с тобой слишком серьезна, это тебе во вред… — Она решительно встала и рывком подняла с валуна Вирайю. — Во что бы то ни стало, ты понял? Во что бы то ни стало нам надо выжить, и убраться отсюда, и жить свободно! — Хризолитовые глаза Аштор истерически сузились, совсем как тогда, в первый вечер у Эанны, но она быстро овладела собой. — Надеюсь, что и после катастрофы останется где-нибудь уютный морской берег…

— Останется, — сказал Вирайя, краем глаза уловив какое-то новое движение у скал. — О, платформы возвращаются! Значит, сборка фрезы закончена…

— Поезжай, — насмешливо сморщила нос Аштор. — Тебе же не терпится.

Они поцеловались. Потом Вирайя достал из-под шубы радиопередатчик, повешенный на шею, и стал вызывать вездеход.

 

Глава ІХ

Послеполуденные часы — раскаленное сердце суток. Высушенная пыль на площадке под баньяном легка, словно пудра; мелкие птицы, сражаясь за обгрызенную лепешку, подняли красноватое облако, и оно не торопится оседать.

Пусто. Глубоки тени конусов-хижин. Следами босых ног и коровьих копыт истоптана пыль до самих джунглей. Солнце выпило воду из колоды для скота; и некому, налить свежей, словно деревню поразила чума. Испуганно вспорхнули птицы — из лесу надвигается слитный рокочущий шум, прерываемый треском гибнущей поросли. Похоже, что бежит, часто дыша, взбесившийся слон. Вот уже совсем близко мелькает его черная лоснящаяся туша. Громко лопаются обросшиеся бородами сухих корней, узловатые лианы.

Облепленный паутиной и листьями, выкатился на площадку под баньяном бронетранспортер. Отчаянная сине-зеленая птаха метнулась наперерез, из-под самого рубчатого колеса умыкнула спорный огрызок лепешки. Бронетранспортер встал, но еще некоторое время пыхтел, булькая и сотрясаясь. В тишине ударил бортовой люк, и вылез, пошатываясь, бледный, мокрый от пота Индра. Расстегнутая черная рубаха болталась на его похудевшем, подсохшем теле; подобно большинству Избранных, стажер страдал в тропиках от солнечных ожогов и не раздевался даже в сильную жару. Обалдев от духоты в машине, последнюю часть пути Индра думал только о том, что кондиционер бессилен и надо попросить в штабе округа баллоны со сжатым воздухом. Образ серебристой капли, испаряющийся живительным холодом, стал так болезненно ощутим, что стажер не выдержал и тут же, в машине вылил на себя ведро воды. Зная уживчивый нрав стажера, солдаты отпустили серию соленых шуточек. Зато механик-водитель Матали, подскочив от брызг, чуть не уткнул носом машину в могучее дерево и непочтительно назвал Индру капризной бабой.

Шумно вывалившись вслед за командиром, опытные загонщики тут же поняли, что деревня покинута. Матали ногой опрокинул колоду для скота и сказал:

— Значит, поедем в Заозерную: давно мы их не трясли!

— Так Панду же оттуда родом, — заметил один из солдат. До сих пор он шлялся по деревне, отдирая от бамбуковых каркасов звонкие, хрупкие пальмовые листья, словно надеялся найти спрятавшихся жителей.

— Ну и что? — пожал плечами механик-водитель. — Его семью не тронем.

Индра невольно заглянул внутрь хижины, похожей на оборванный полураскрытый зонтик. Разглядывая жалкий ворох тряпья и циновок, грубые горшки, вылепленные без помощи гончарного круга, он в очередной раз подумал: как бы ни лютовали загонщики рабов, все-таки вдали от метрополии дает трещины стена между Избранными и «коротконосыми». Вот уже и любимчики появились: тот же Панду, коричневый слуга, восемнадцать лет подтирающий блевотину в столовой поста. Впрочем, стажеру такое положение казалось не слишком тревожным. Ведь в любом случае Избранные остались Избранными, то есть самыми умными, одаренными и храбрыми существами на Земле. Кроме того, Индра сам симпатизировал Панду.

Согласно уставу, стажер первым плеснул из канистры на ближайшую хижину, поднес зажигалку… Когда запылала деревня, все опять загрузились в осточертевшую душную машину, обтерли от пота подголовники сидений. Заскрежетал разбуженный двигатель, нехотя тронулись восемь пыльных колес.

К озеру, за которым стояла большая деревня, тащились по дну песчаного русла. В сезон дождей здесь бушевал поток, волоча вырванные деревья, а сейчас только неуловимая вода миража, то черная, то блестящая фольгой, катилась перед транспортером, обнажая раскаленный песок. Потому-то не смог зоркий Матали увидеть тонкую темную фигурку на дне русла. Схлынул фронт ложной воды, и взглядам явился голый, тощий, курчавый подросток с непомерными провалами глазниц, преградивший путь бронированному ящеру. Стоя на коленях, он молитвенно сложил руки ладонями у подбородка. Зажившие шрамы на коже были ярки, словно коричневая краска сцарапана с белого гипса. Прямоугольная тень машины накрыла юношу и замерла.

Матали открыл свой маленький люк перед штурвалом, высунулся и заорал:

— Эй, Арджуна, что ты здесь потерял, ослиная задница? Раздавлю!

Наверное, он понял только собственное — уникальное для существа низшей расы, гордое имя из хрестоматийных героев Страны Избранных, полководцев в Войне Света и Тьмы. Панду, отец юноши, в свое время был жестоко бит Рудрой за то, что осмелился так назвать ребенка. Но Арджуна, часто прибегавший на пост помогать отцу, оказался веселым, ласковым, смышленым пареньком; его громадные глаза так нежно и восторженно смотрели на белых демонов, что смягчился даже суровый начальник поста. Сам отец нескольких детей, по которым он отчетливо тосковал целый год от отпуска до отпуска, Рудра то пугал мальчонку пистолетом: «Пу! Пу!» — и смеялся до упаду, когда Арджуна, рыдая, валился ему в ноги, то учил песенкам, то закармливал шоколадом…

Выслушав донесение Матали, как обычно, украшенное непристойной руганью, Индра сам выглянул в передний люк. Ерзая коленями по красному песку, «коротконосый» весь так и рвался к транспортеру, прыгали сложенные ладони.

— У него кровь на шее, — сказал, присмотревшись, Матали. — Дело нечисто, парень что-то хочет нам сказать.

Громыхнули люки. Арджуну обступили, он затравленно завертелся на месте. Индра присел перед ним на корточки и сказал как можно мягче:

— Ну, так чего же ты хочешь?

Лицо, удивительно одухотворенное для получеловека-туземца. Точеный раскрыленный нос, высокие дуги бровей, а под ними — дикие, скорбные глаза, иссиня-черные вблизи, как грозовая ночь. Если заглянуть в них, остальные черты мгновенно расплываются, исчезают, словно весь Арджуна — это только пара глаз. И, тем не менее, у него глаза ребенка. Как приковала их свернувшаяся змея с хвостом во рту — золотой значок стажера! Индра внезапно вспомнил юного раба, которого затравил гепардом покойный дядюшка…

Э, да у него действительно распорота шея! Может быть, большим, как кинжал, шипом кустарника? Есть такие в джунглях…

— Да говори же, Арджуна, не бойся!

Нет, он слишком утончен от природы, чтобы вырасти послушным и добродетельным. Интересно, как выглядела его мать, родившая пятерых сыновей и умершая совсем юной? Рот прекрасно очерчен, однако нижняя губа немного толще верхней — примета жестокого сластолюбца. Неужели с несчастной туземкой порезвился от скуки какой-нибудь Избранный? В метрополии порча Священной Расы стоила бы жизни и женщине, и ее любовнику, а сын попал бы в государственные рабы. Но здесь закон не столь зорок…

Солдаты нетерпеливо заворчали. Индра прервал их жестом. Наконец-то взгляды туземца и стажера встретились. Дрогнули, разомкнулись губы, красиво опушенные нарождающимися усиками; Арджуна энергично замахал рукой в сторону озера:

— Не иди! Не иди! Деревня — там!..

Исчерпав запас подходящих к теме слов Избранных, Арджуна вдруг наклонился и начал быстро, как зверек, рыть яму в песке. Вырыв, он перекрыл ее несколькими тут же подобранными прутиками. А затем показал, как что-то подползает к яме, ломает настил и — о ужас! — проваливается.

— Т-ррр-ттт… — лепетал Арджуна, возможно, пытаясь воспроизвести шум двигателя.

И вдруг вспомнил самое главное, самое нужное слово:

— Деревня — убивать!

— Ах, ты, дерьмо коротконосое! — закричал, хлопая себя по бедрам, Матали. — Чтобы в нашем родном секторе, да чтоб вас…

Высказавшись, Арджуна упал на лицо и длинными шоколадными пальцами закрыл голову. Вероятно, он не сумел скрыть от сородичей, что бежит предупредить белых демонов. Его пытались задержать, ранили… Раз не удалось, — значит, Заозерная теперь тоже пуста, жители прячутся в чаще. В случае покушения туземцев на Избранного, — а тем более на целую группу, — устав предписывает действия, «по возможности поучительные для всего сектора». Это значит — полное уничтожение десятков деревень, ковровая бомбардировка леса.

С другой стороны, — Индре, стажеру Внутреннего Круга, известно, что Ордену, как никогда, нужны рабы. Десятки, сотни тысяч рабов. Что же делать?

Разве что командующий сектором вразумит: у него посвящение на две ступени выше, чем у Индры.

Стажер крепко потер ладонью лоб и сказал радисту:

— Соедини меня со штабом сектора, будем докладывать.

— А Рудре?

— Это орденское дело, — отрезал Индра.

Возбужденные солдаты полезли в машину, обмениваясь кровожадными предсказаниями. Индра ласково потрепал Арджуну по подбородку и вдруг приказал — неожиданно для самого себя:

— Парня взять с собой. Рану промыть спиртом.

 

Глава Х

Речонка среди выжженной земли вздрагивала и испуганно прижималась к земле, как звереныш, застигнутый грозой. Шатались корявые черные столбы на берегу, остатки деревьев, словно рядом по земле били тяжелые молоты. Ни звука, ни красок. Под гнойным небом двойной цепью ползут к реке плоские бронированные машины. Вот уже передние, машинально вытянув хоботы орудий, вспахивают черную воду. Белые пенные крылья вырастают у машин при переправе. Опять беззвучно дрогнули черные стволы, гарью затянуло берег и передний танк, уже рывший песок мокрыми гусеницами, остановился, выбрасывая из щелей башни жирный, копотный дым.

Оставив полдюжины костров над рекой, поредевшая цепь танков упорно ползла к горизонту. Там, за краем равнины, что-то клубилось, вспыхивало, перебегало огнями — и надо всей наземной суетой величаво висела в зените странная туча, сущий кочан капусты на массивном лохматом стебле. Разбухший бок пересекали, как шрамы, белые следы боевых «стрел».

Потом появился город. В мелькании черно-рыжей неразберихи, сквозь пляску царапин, подобных ливню, увидел Вирайя, как весело всеми окнами озарился изнутри многоэтажный дом. Будто падающая штора, медленно осела передняя стена. Водопад обломков балок и праха накрыл несколько бегущих фигурок…

Снова скачут ржавые пятна — следы нескольких веков хранения… Вот окоп, а в нем — солдаты. Стертые грязью и копотью лица под краем каски со змеей. Солдаты лихорадочно кормят снарядами громоздкое орудие, отскакивают — и орудие трясется, как в приступе падучей, откашливаясь и возвращая дымящиеся гильзы. Другие солдаты — с руками и головами, обмотанными кровавыми тряпками, сидят в длинной глубокой траншее, в дождевой хляби, и выскребают ложками дно котелков…

…И снова, клубясь и пенясь, вздымается эта странная туча на толстом растрепанном стебле. Только теперь она вырастает из морских глубин; чудовищный вал легко опрокидывает оскаленные пушками, многоярусные военные корабли.

Когда Савитри, историк Ордена, выключила равнодушно трескучий проектор, Вирайя долго не мог говорить, не мог подняться из глубокого кресла. Стальные, огненные монстры, сшибаясь в поединках, топтали, как хрупкую траву, своих создателей. В этом была некая логика навыворот, убедительная, как всякий бред.

Нелюдимая, надменно-язвительная Савитри еще там, на Черном Острове, почему-то взяла под покровительство Вирайю. Может быть, мятущаяся душа архитектора, столь далека от зрелости и силы, вызывала в Савитри материнский отклик?.. Теперь, в свежевырытом убежище, под гранитной толщей Меру — Горы Единого, она впервые показывала другу древние, полуистлевшие кинопленки.

Аштор глупо, истерично ревновала Вирайю к Савитрии. Сегодня она с утра закатила скандал, хотя и знала прекрасно, что любовник никак не может взять ее на просмотр. Все-таки, Аштор имела лишь предварительное посвящение Внешнего круга — ниже стоял только раб.

Разумеется, как все Избранные, Вирайя с детства знал о кровопролитной и славной Войне Света и Тьмы: о том, как девятьсот лет назад некая северная держава, ранее бывшая колонией Островов Блаженных, обрела самостоятельность и стала накапливать гигантские арсеналы. Пришлось Избранным поломать головы, изобретая все более страшные виды оружия. Неустойчивое равновесие тянулось более века. Наконец, северяне нанесли коварный удар. Их десант был перебит; в ответ «силы Тьмы» потопили флот Империи. С обеих сторон взмывали стаи Сестер Смерти. Островам посчастливилось уцелеть. Северная страна вымерла полностью: позднее это изображалось, как великая победа «сил Света». Имя главного военачальника северян, пропавшего без вести, Круг запретил произносить. Его называли только Враг или Лжец…

Тогда-то живой бог и приказал истреблять все, даже зачаточные очаги культуры вне Архипелага. Чтобы никто и никогда не смог посягнуть на обитель Никем не Рожденного, на Священную Расу… Цветущие страны были испепелены. Теперь Орден тщательно следил, чтобы нигде на планете не начали пользоваться парусом, компасом, жечь нефть или плавить руду. Распространение элементарных знаний пресекалось жестокими казнями.

Доныне в школах зубрят пышнословные стихи о низвержении сынов Севера во главе с Врагом, посягнувшим на престол Вселенной. Стоят в городах колоссальные помпезные арки и памятники, подобные тому, перед входом на Священный Стадион, где крылатый воин в солдатской каске, красуясь непомерными плечами и бицепсами, мечом высотой до груди прикалывает корчащегося чешуйчатого гада.

Времена славных походов и гениальных полководцев, великих воздушных сражений и полетов Сестер Смерти всегда казались Вирайе хрестоматийно-бесплотными. Рассказы о них пахли мифотворчеством и казенным пафосом… Но выцветшие фильмы Савитри придавали мифам гнетущую, будничную достоверность.

…Это было позавчера. А сегодня Вирайя принимал внутреннюю отделку астрономической обсерватории. Убедившись, что работа отделочников не оставляет желать лучшего, он вышел на площадку и нетерпеливым жестом отпустил вездеход.

От самых ног уходила вниз крутая каменная осыпь, бурыми клиньями рассекая полукольцо девственно-чистого снежного склона. Далеко внизу среди камней кустились нежные бело-розовые цветы, которые он давно хотел нарвать для Аштор. Вирайя постоял немного, примериваясь, и поставил ногу на плиту, предательски покачнувшуюся под его тяжестью.

Впрочем, осторожно спустившись на несколько шагов, он убедился, что качающиеся глыбы достаточно крепко сидят в своих гнездах. Молодому и ловкому человеку, каким был архитектор, ничего не стоило одолеть эту осыпь. Он продолжал слезать боком, иногда придерживаясь руками, но вскоре, почуяв безопасность, сделал один прыжок, другой… Может, никогда так легкомысленно не взвивался черный, леденящий душу плащ адепта Ордена!

Разогнавшись, Вирайя не смог остановиться сразу и нанес изрядный урон цветам. Бережно поднимая затоптанные стебли, он вдруг опять — в который раз — увидел, как вспыхивает, оседает и хоронит под собой прохожих громада дома. Дул пряный дневной ветер, бередя старые тревоги, сомнения, так и не получившие ответа. Почему Единый, Держатель Мира, допускает такое? Ведь, если верить учению Ордена, древний Враг со своей армией тоже были творениями живого бога… Как может космос, подвластный Диску, вдруг замахиваться страшным молотом над всей землей? Непонятно, непостижимо!..

То ли Он, Никем не Рожденный, склонен к самоубийству; то ли наслаждается муками смертных — и заслуживает имени Врага; то ли попросту далеко не всесилен, а стало быть, не достоин такого поклонения…

Не так давно Вирайя торжественно доложил по радио Ложе Бессмертных, что строительство подземного города Меру полностью окончено. Многие ярусы коридоров, тысячи комнат, залы для собраний, выдолбленных в толще горы — отделаны и меблированы. Оформлен даже тропический сад, освещаемый искусственными солнцами. Генераторы электростанций, котлы отопления, трубы водопроводов, оборудование цехов и лабораторий — все доставлено воздушным флотом, установлено на место, соединено, подключено. Запасы воды и пищи, топлива и медикаментов собраны полностью, включая резерв сверхглубокого бункера. Арсенал укомплектован, Священная Гвардия заняла посты, рабы всех специальностей и предназначений смиренно ждут господ…

Во время доклада все начальство стройки находилось в ритуальной позе, опустив головы и сложив ладони перед грудью.

А на следующий день они встречали на аэродроме самолет иерофанта. Прибыл тот самый, тучный, одышливый старец, что руководил посвящением Вирайи. Он уже трижды посещал Меру, — следил, как идут работы, — и теперь должен был принять от имени Ложи готовое убежище. Опираясь на руки Вестников, верховный адепт долго одолевал ступени трапа, затем сгреб своего питомца за плечи и стал с неожиданным пылом целовать.

— Я всегда был уверен, ты оправдаешь! — в самое ухо прохрипел Бессмертный. Сек наискось мертвый снег, и новая огромная звезда — начищенная серебряная медаль — сияла сквозь туман рядом с тусклым Солнцем.

Потом начали прилетать Священные. Неугомонному Трите даже близость ужасного испытания не помешала закатить попойку в свежеотделанном личном бункере, среди зеркал, бассейнов, оранжерейных цветов и драгоценных мозаик. Пьяный, расплескивая багровое вино из плоской чаши, он без удержу молол языком:

— Не успеют, не успеют… В убежище Туле еще проводка не готова, ходят с факелами, и воды нет. О бункерах Внешнего Круга и говорить не приходится, — даже половину не разместят, и то битком… Поздно спохватились.

— Ты одно из двух: или пей, или говори, — вмешался никогда не пьянеющий Равана.

— А-а, — беспечно отвечал русый бородач, заливая себе брюки. — Сейчас все пьют. На Архипелаге как предупредили насчет гнева Единого и спасения достойных — все с ума посходили, особенно в столице. Я там был, из бронетранспортера не вылезал. У кого найдут направление в убежище — разорвут беднягу в клочья со всей семьей, хотя бумага-то именная и другим от нее толку нет. Распределители грабят. Голубая Стража бомбит усыпляющим газом, уснувших грузовиками свозят и сваливают на стадионе. Пытались штурмовать Храм, Гвардия отстреливалась, — что крови было! Ну их! Вирайя, богоподобный, что бы мы без тебя делали? Эй вы! Кто не выпьет за нашего спасителя, тот последняя скотина!..

И так далее, к вящим страданиям Вирайи.

Наконец, одним погожим утром архитектору пришлось постоять на коленях, с закрытыми глазами, перед отворенной бронеплитой люка в Святая Святых — центральную обитель, полную роскоши, непостижимой уму. В это время по гладкому каменному полу с воем катились «черные стрелы» охранения, и в центре их треугольного строя — белоснежный, с пурпурным исподом крыльев и золотым диском на носу, огромный брюхатый «змей»… Одни только адепты Внутреннего Круга имели право встречать эскадрилью снаружи, да и то не смея смотреть на прибывшего в белом самолете. Создания малых посвящений, в том числе парализованная ужасом Аштор, лежали в комнатах, прижавшись лбами к полу.

…Он уже давно знает, что Круг не в силах прочесть мысли; но глубоко сидит воспитанный многими поколениями, панический страх перед черными… Хочется запретить самому себе думать, доискиваться правды. Озабоченный своим раздвоением, Вирайя машинально рвал цветы, пока руки сами не ощутили толщину охапки. Хватит, будет трудно нести наверх…

Вирайя оглянулся по сторонам, ища — чем бы связать букет.

Кто-то кашлянул за высоким, как пьедестал, растрескавшимся камнем; ветер коснулся ноздрей архитектора запахом табака, облагороженного мускусом.

Вирайя спустился и обошел глыбу. Там сидел, втянув голову в плечи, подобрав ноги и кутаясь в овчинный кожух, долговязый мужчина лет сорока, с трубкой во рту. Узкое, костлявое лицо его с глубокими глазницами и провалами щек представляло, по сути, один гигантский нос. («Избранный из Избранных», — подумалось Вирайе). Взгляд жгуче-темных глаз терялся за белым склоном, в заснеженных нагромождениях скал. Жидкие черные волосы, длиной до плеч, повинуясь ветру, то прилегали к щекам, то открывали широкий лоб и порядочные залысины. В худой ширококостной руке, брошенной на острые колени, читалась некая вялость — недостаток жизненных сил. Вирайя успел рассмотреть и табачную желтизну большого пальца, и серый, крупной вязки свитер под кожухом, и мятые белые брюки, заправленные в сапоги с медной пряжкой — а сидящий даже не покосился в его сторону. Время от времени мужчина вынимал трубку изо рта и пускал бледными губами длинную сизую струю.

Человек без знака посвящения, одетый чуть ли не как раб, и при этом не обращавший внимания на приход черного адепта — это было просто невообразимо, мир вывернулся наизнанку! Но, ощутив гнев и досаду, Вирайя решил в очередной раз наказать себя за испорченность, а потому спросил как можно ласковее:

— Прости меня, друг, — не найдешь ли ты, чем перевязать букет?

Наверно, он просто погружен в свои мысли, Может быть, это испытуемый Ордена, постигающий самоуглубление, первые навыки сознательного управления чувствами, а затем — сокровенной жизнью тела? Об этом свидетельствует его худоба и видимая слабость… Кто знает — не длятся ли испытания уже многие годы? Вирайя, принятый в Круг только благодаря безумной спешке с убежищем, мало знал о подробностях настоящего посвящения… Вероятно, сейчас глаза аскета станут осмысленными; он обернется на голос, увидит переливчатую черноту и золотой диск — и зароется лицом в камни, умоляя не превращать его в пепел за невнимание…

Обернулся. Удивленным был его взгляд. Казалось, что черные непрозрачные глаза направлены по обе стороны лица Вирайи, не сходясь в одну точку.

— Можно разорвать платок на полосы, — не слишком внятно сказал носатый. — Ничего более подходящего у меня нет.

Он говорил очень тихо, странно растягивая гласные и спотыкаясь в середине слова. Усилие, нужное для речи, как будто доставляло ему боль. Медленным, сонным движением он достал из кармана кожуха мятый белый платок:

— На, рви!

С полной сумятицей в голове, архитектор принялся отдирать полоску. Кто же перед ним — иерофант? Или просто обезумевший беглый раб? К любопытству Вирайи все еще примешивалось глухое чувство оскорбления: да, глубоко и быстро вросла в душу сверхчеловеческая спесь черного адепта!

Связав цветы жгутом из неуклюже оторванного полотна, Священный сказал:

— Спасибо, брат, — выручил!

Тут Вирайя вдруг обнаружил, что почему-то робеет перед этим носатым, жидковолосым типом, похожим на внезапно состарившегося подростка. Он спросил почти сурово, чтобы отдернуть самого себя:

— А теперь скажи мне кто ты? Каково твое посвящение?

Сидящий откинул голову на камень, выпустил дым через ноздри:

— Хотел бы я сам узнать — кто я! — У него задергалась щека, растягивая рот в кривую ухмылку. — Должно же быть у меня определение? Или само понятие определенности — тоже призрак, как понятие начала и конца?

Это похоже на орденские философствования. Пожалуй, в горах действительно укрылся испытуемый. Он не в силах вернуться в реальный мир, разорвать пелену самовнушенного транса… Имеет ли кто-нибудь, даже Священный, право помешать ему?

…Священный имеет право на все. Вирайя выбрал глыбу поудобнее, присел и опять спросил:

— Значит, ты не знаешь, кто ты?

— Я ни в чем не уверен полностью…

— Хорошо, пусть так. Кто твои родители?

— А какое это имеет значение? Они были такие же, как вы все. Только убеждали меня, что я произошел от них.

— А ты не верил?

— Когда-то верил. Очевидно, моя субстанция выходила из подсознательного состояния…

Вирайя спрашивал, не в силах противиться сладкому, захватывающему чувству опасной игры. Трубка собеседника захлюпала, догорев. Он выколотил ее и достал шелковый клетчатый кисет. Пожалуй, из всего окружающего незнакомец уделял сосредоточенное внимание только трубке, а со Священным говорил небрежно, между прочим, как бы занятый другими мыслями.

— Странно. — Его пальцы привычно набивали обгорелую чашечку, бурый большой палец с грубым плоским ногтем прижимал, утрамбовывая волокна. — Странно, что от моего сознания могут отделяться этакие островки… независимые, что ли! Вот я, например, не знаю заранее, что ты скажешь или спросишь. И не мог предположить, что увижу тебя сейчас. Почему так?

— Ты предполагаешь, что я тоже — островок, призрак твоего сознания? — спросил Вирайя, внезапно ощутив гадливость.

— А чем же ты еще можешь быть? — Он достал драгоценную, сплошь усыпанную бриллиантами зажигалку и стал раскуривать трубку; кожа втягиваемых щек рельефно обрисовывала зубы. Разогнав рукой первые клубы дыма, пожал плечами:

— Возможно, я раздваиваюсь для того, чтобы получше постигнуть самого себя. Через диалоги, вопросы-ответы…

— А тебе никогда не приходило в голову, что ты не один? Что мир существует помимо твоего сознания и любой человек не менее реален, чем ты? Что каждый из «призраков» тоже ощущает собственное «я»?

Он помолчал, терпеливо опустив длинные редкие ресницы.

— Приходило, конечно. Всякое бывало. Но ведь вы сами всегда уверяли меня, что все зависит от моей воли.

— Кто это — мы? Нас же нет! Мы — призраки.

Ответом был снисходительный кивок.

— Да, мой опыт это подтверждает, что истинно лишь мое «я». Иначе было бы столько же мнений и желаний, сколько людей я вижу вокруг себя.

— А разве это не так?!

— Нет, не так. Мне всегда объясняли, что даже то, что делается как бы помимо моей человеческой воли, есть воля, исходящая от меня — всемирного, всеобъемлющего…

Что можно было ответить на это? Пытаясь подавить отвращение, Вирайя внушал себе, что перед ним — больной, несчастный человек. Кем бы он ни был, как бы ни оказался на Горе Единого — надо показать его орденским врачам.

…Орденским? А если это все-таки раб? Или хуже того — подопытный Триты, тоже какая-нибудь живая машина, сбежавшая с поврежденным мозгом? Вызвать что ли, Вестников? Нет, — надо попробовать разобраться самому, еще попробовать…

— Пра-аво же, — тихонько засмеявшись и опустив дрожащие сморщенные веки, тихонько пропел незнакомец. — Иногда мне обидно, что я не могу заставить гору взлететь; или, скажем, почему в ответ на твою просьбу перевязать букет я не смог создать красивую ленточку? Но, в конце концов, это значит, что мое всеобъемлющее «я» состоит не только из рассудка. Рассудок предназначен лишь наблюдать за жизнью Вселенной — то есть, моей души, со всеми ее «островками». Итак, я — одновременно и зритель, и сцена, и труппа актеров! — Он совсем зажмурился, блаженствуя. — Зрителю неинтересно смотреть спектакль, когда он знает весь сюжет наперед и сам всем управляет. А мне вот — интересно! А порой и жутко. Сейчас вы все пугаете меня. Этой звездой, мировой катастрофой. Уговорили прилететь сюда… — Веки затрепетали и взметнулись, в черноте глаз звездными точками стоял страх. Носатый явно искал поддержки у Вирайи. — Ведь, если кто-нибудь меня убеждает — значит, мое всемирное «я» обращается к рассудку? Сцена — к зрителю? Значит, действительно есть какая-то опасность? И существует внешняя сила, которая может быть, когда-то создала меня, а теперь… теперь…

По плоскости его носа, как дождинка по стене, сползла слеза. Губы задрожали.

— Тебе бывает больно? — осведомился Вирайя. Он затягивал диковинный разговор, не в силах ни уйти, ни решиться на что-нибудь другое.

— Да. Если ударить рукой по камню, будет больно.

— Так, значит, есть что-то вне тебя?

— Нет, — прошептал собеседник — совсем упав духом. — Жизнь — это противоборство сил внутри меня: только равновесием борьбы держится и развивается «я». Ничтожный перевес одной из сторон — это и есть боль.

— А если ты спустишься туда, вниз, и бросишься в пропасть, — какая сила победит тогда?! — не в силах больше сдерживаться, закричал Вирайя.

Удивительно легкими были мгновенные переходы настроений носатого. На крик Вирайи он ответил улыбкой, забил себя руками по коленям и долго смеялся мелким, сотрясающим все тело смешком…

— О, если бы я до сих пор не знал, что я единосущ, — то догадался бы сейчас! Ты — это я, я! Тысячу раз говорил себе: прикажи летчику открыть люк — и прыгай! Возьми у Вестника пистолет — и выстрели в себя! Попробуй, познай границы бытия!.. Ха, тысячу ра-аз! Это ис-ку-ше-ние-е, мой дорогой двойник, этого делать нельзя!

— Кто же может искушать тебя?

Опять посерело лицо, тоскливо опустились концы губ.

— В глубинах моего «я» заложены и семена гибели.

Неловко цепляясь длиннопалыми руками за язвы скалы, он встал и выпрямился во весь рост — на худых, как палки, ногах, сутулый, с развевающимися жидкими прядями над курчавым воротом.

— Раз я всеобъемлющ и всемогущ — значит, могу уничтожить и себя. В конце концов, разве Вселенная не гибнет и не заменяется другой, когда я засыпаю?

Шагнув вперед, он вдруг цепко схватил Вирайю за локти. Зубы сжимали мундштук, и речь стала совсем невнятной.

— Никто из вас никогда не говорил со мной, как ты… никто, кроме нее!

— Кроме… кого?

— Ну, это глупо. Зачем я буду рассказывать самому себе?

Его зрачки сливались по цвету с радужкой — словно одни безумно расширенные зрачки чернели на фоне красноватых белков. Такие страшные «глаза» бывают на срезе агата. Вдыхая табачный перегар пополам с запахом сладких духов, Вирайя вдруг представил себе, как он схватит носатого за горло, повалит и будет до изнеможения топтать ногами. Тот, наверное, что-то увидел во взгляде архитектора, поскольку сразу отпустил его локти и попытался затянуться погасшей трубкой. Снова явилась на свет зажигалка — золотая коробочка с узором светоносных камней.

Он тщательно раскурил трубку, отвернулся и, не попрощавшись, не оглядываясь, побежал вверх по осыпи. Нелепый, тощий, голенастый, в расхристанном кожухе с мотающимися полами. Взобравшись с неожиданной ловкостью паука, сутулым силуэтом мелькнул на фоне холодной синевы, в свете двух дисков — Солнца и серебристой звезды, которая уже была не намного меньше Солнца. Исчез.

Постояв еще немного, архитектор зарылся лицом в цветы, жадно втягивая ноздрями горьковатый, почти воображаемый запах сырых лепестков. Разгадка вертелась у самой поверхности, но в руки не шла. А может быть, он просто боялся принять разгадку?

О, эта вечная борьба с собственной трезвостью! Хлестнул по натянутым нервам суматошный, оглушительный треск. Из-за свинцового, морщинистого утеса выплыла тройка пузатых черных «стрекоз». Одна из них отделилась от строя, и как-то боком, со страшной быстротой понеслось на Вирайю. Мгновенно оглохший, исхлестанный пыльным ураганом от винтов, он увидел совсем близко крылатый каравай на брюхе машины, и стертый протектор одного из колес, и — в прозрачном синем пузыре кабины — каски Вестников…

Ожили вековые, выцвевшие кадры Савитри: прямо в лицо Вирайи смотрел черный круглый глаз пулемета. Выронив букет, архитектор побежал, споткнулся, ободранными руками обнял валун… Ему показалось, что за спинами Вестников мелькнуло лицо знакомого старика-иерофанта, злое и растерянное, а затем — алый плащ.

И «стрекоза», взяв крен на другой борт, чуть ли не хвостом вперед унеслась от Вирайи. Две другие уже скрылись за краем осыпи.

Дрожащими руками подобрал он цветы. Сердце бешено колотилось, плясали пятна тьмы, словно дефекты пленки. Брезгливо содрал с букета бурый от пыли жгут…

Вирайе трудно было держаться на ногах, не то что лезть наверх — и все-таки он торжествовал. Он карабкался по качающимся глыбам древнего обвала, смеясь и прижимая к груди охапку цветов. Он смеялся, хотя пальцы его были окровавлены.

Больше не существовало ни загадок, ни сомнений, ни бередящих душу вопросов. Впервые за долгие годы, начиная с горячечной, втайне от всех, работы над городом мечты в зеленом альбоме, с первых крамольных вечеринок у Эанны, пришла звонкая, солнечная ясность. Такая же солнечная, как вершины этих великолепных гор, — изгаженных, изгрызенных железными кротами, залитых кровью тысяч рабов во имя сохранения жизни… чьей? Горы великие, чьей?

Он смеялся и плакал, поднимаясь и утирая слезы обшлагом орденской рубахи. Теперь Вирайе хотелось только одного: чтобы скорее подошла к Земле белая, праведная, разящая звезда и одним ударом уничтожила всю копошащуюся человеческую слизь…

 

Глава XI

Свалить дерево и разрезать его на кругляши оказалось делом не слишком сложным, — тем более, помогали «коротконосые». Двоим самым сметливым — мужу Уму и его приятелю — Эанна вручил стальные пилы. Зато выдалбливание колод заняло несколько дней. Эанна бил молотком по рукоятке долота, опытным путем ища наилучший наклон. Острохребетные, большеглазые друзья старательно подражали — но их ручонки были намного слабее… Уму благоговейно собирала щепки. Остальные жители деревни, не смея приблизиться, сидели на корточках вокруг поляны. Надо было видеть, с какой детской надменностью несла Уму кувшин к ручью, когда Эанну выпивал всю воду! Перед женщиной уже расступались, к ее дому свернул поток подношений, ранее предназначавшихся колдуну. На глазах начиналась династия верховных жрецов бога Эанны!..

Врачу было, в общем-то, все равно — лишь бы сделать пасеку. Будучи опытным медиком и человеком воли, он быстро понял, что спирт, подогретый в песке — это безумие и скорая смерть. Солдаты поста были уже обречены, все до единого. Рыхлые сердца с трудом перекачивали отравленную кровь; второй офицер вообще не бывал трезвым, радист по ночам гонялся у себя в комнате за мохнатыми человечками, вопил истошно.

Работа, вернувшая бодрость, нашлась в деревне за болотами, у границы сектора. Избавив от смерти сына Уму, укушенного водяной змеей, Эанна не удержался и приехал на следующий день — закрепить лечение. А чтобы мать с отцом кормили мальчишку получше, привез мармеладу и галет. В конце концов, выздоровление мальца было вопросом профессионального престижа…

Но, регулярно посещая деревню, ссыльный не мог не поразиться фантастическому невежеству ее жителей. Они не знали гончарного круга, не умели выделывать кожу, не носили иной одежды, кроме заскорузлых повязок вокруг тощих бедер; им не приходило в голову построить жилище хотя бы в человеческий рост, навесить дверь, вырыть погреб или колодец. Косматые малорослые козы вели полудикий образ жизни в пойме реки; их было не так-то легко отлавливать для доения.

Добровольно взятые обязанности просветителя отвлекли Эанну от тяжелых мыслей, дали смысл монотонному существованию. А сколько было веселых минут! Он жалел, что умеет так мало. Любой агроном или металлург мигом перевернул бы жизнь этого рода, где почти никто не доживал до старости… Однако врач все-таки сумел поднять народ на устройство загонов для скота, создал общинное молочное хозяйство, откормочную загородку для маток с козлятами. Он сделал примитивный плуг, запряг в него пару мужчин и собственноручно вспахал участок возле реки, где сейчас подрастал уже второй урожай пшеницы. (Мешок зерна для первого посева Эанна заказал через Урука, летевшего в штаб сектора, объяснив офицеру, что проросшая пшеница — отличное лекарство от резей в желудке). Также удалось врачу за неполный год обучить наиболее смышленых ребятишек выражать свои мысли рисунками, выцарапанными на глине; после долгих тренировок сплести рыбачью сеть из пальмового луба; сложить печь для обжига посуды и приучить к ней гончаров, ранее обходившихся солнцепеком. Он объяснил нескольким женщинам, как обрабатывать раны и вскрывать нарывы; помог Кси-Су, мужу Уму, открыть мастерскую костяных рыболовных крючков и каменных грузил; показал его другу Падде, как вымачивать кожи в соленой воде.

Впрочем, малые знания Эанны были даже кстати: слишком очевидный прогресс в деревенской «технике» окончился бы «восстановлением равновесия»…

Тяжелее всего было заставить взрослых несмышленышей не просто выполнять из-под палки распоряжения «доброго Анны», но сознательно и постоянно трудиться, поддерживая все новшества: кормить коз и убирать в загонах, полоть и поливать пшеницу, чинить печь. Свежие раны не мазать землей, бормоча заклинания, а промывать и прижигать. Пришлось разработать целую литургию, внушить, что выполнение трудовых обязанностей — это богослужение, жертва…

Конечно, контакт с «коротконосыми» может стоить Эанне новой встречи со следователями Внутреннего Круга; а если Орден узнает, что ссыльный врач нарушил закон о нераспространении знаний Избранных — встреча окончиться трагически. Но слишком уж страшна пьяная монотонность будней, да и никто из солдат поста никогда не сунется в деревню иначе, как в целях облавы. Радиограмма с заказом на партию рабов, как правило, приходит вечером, чтобы командир мог назначить рейд на утро. Так что врача не застанут врасплох.

Сейчас, обнаружив в соседней роще, в дуплах, несколько пчелиных роев, Эанна увлекся идеей деревенской пасеки. Когда будет готов первый долбленый улей, придется, к ужасу деревни, надеть резиновый плащ, маску, да еще обмотать голову — и в таком виде переселять рои. Маленькие, черные дикие пчелы злы до чрезвычайности, и укусы их долго не заживают.

Близился закат. Пузыри на ладонях Эанны, полопавшись, нестерпимо саднили от грязи и пота. Наконец, он передал инструменты напарникам и поплелся к ручью. За его спиной радостно залопотали голоса, сорвались с места десятки босых ног. Теперь-то деревня окружит колоду, и будет лезть носами под самый молоток, между тем как Кси-Су, муж Уму, безобразно важничая и кривляясь, нанесет удар по собственным пальцам…

Густая, приземистая роща без видимой границы переходила в густую щетину тростников, а та — в мутно-желтую речную гладь. Как растрепанные метлы, торчали из чащи к медному небу пальмы. В устье ручья, среди песчаных наносов, вода была холоднее и чище, чем в реке. Голыми коленями плюхнулся Эанна в песок, с наслаждением зачерпнул руками холод, окатил голову…

— Устал? — участливо спросили сзади.

Не оборачиваясь, он представил себе коротконогую, с выпяченным брюхом фигуру Уруки, его грязно-белые шорты и гимнастерку со значком посвящения, пропотевшую от подмышек до поясницы; представил редкие полуседые волосы, тщательно зализанные на лоб, и вечно приоткрытые, как для поцелуя, жирные губы…

Обернулся. Начальник поста смотрел с веселым любопытством, склонив бульдожью голову к левому плечу, — эта манера придавала ему еще большее сходство со старым, опухшим от безделья псом. Из-за его плеча скалился лопоухий, редкозубый водитель Асура — нынешний «дружок» Урука. Должно быть, машину загнали в рощу и долго ждали, пока Эанна уйдет с поляны. Незыблема этика Священной Расы. Нельзя унизить Избранного на глазах у «коротконосых». Даже если Избранный — преступник, которого завтра отправят на суд и расправу к адепту Ордена, начальнику сектора.

Глубоко вонзив ногти в ладони, Эанна подавил смятение первых секунд. Жизнь оканчивалась; пурпурному солнцу, расплющенному жарой, больше не суждено было подняться из-за горизонта. Он медленно встал и утер лицо от воды, натекшей с волос. О да, — когда Эанна набирал воду в ладони, он был еще жив. Всего несколько мгновений назад он жил и радовался жизни.

Белые глаза Уруки, как бы выдавленные из глазниц внутренним напором плоти, сползли с лица Эанны. Перед глазами офицера, навеки слепыми от пьянства, похоти и неутоленной злобы, лежала беззащитная нежно-зеленая полоса вдоль ручья, ковер пугливо шуршащих, юных колосков, обернутых шелковыми листьями; колосков, которым уже не удастся зацвести и осыпаться твердыми сладкими, зернами.

— Очень хороша от резей в желудке, — сказал начальник поста. Голос у него был какой-то дикий, с моментальными переходами от визга к утробному басу. — Что же ты молчишь?

Не дождавшись ответа, Урука мотнул щеками в сторону леса: «Иди»!

Загребая ногами песок, Эанна чувствовал, как у него мерзнет спина от злорадного перешептывания Урука с водителем. Врача никто, никогда не оскорблял грубым словом, тем более рукоприкладством. Теперь он был бесправен, он был затравленным пойманным зверем; эти двое могли как угодно измываться над ним. Больше всего он боялся, что вояки захотят удовлетворить свою скотскую похоть — и, конечно, Эанна сдастся под дулами пистолетов… «А мы-то думали, где это он пропадает целыми днями», — начал Урука, вне себя от радости, что наконец-то выпал случай свести счеты с интеллигентом, — «а он, оказывается, вот оно что! Школу открыл для ублюдков, ему Избранные не компания!» Зависть солдафона, ассенизатора Империи, к человеку утонченной жизни и чистого труда; ненависть твари, знающей только убогие плотские желания, к носителю духовного богатства — все это кипело издевательским сюсюканьем Уруки. «Ага, ага!» — гундосил в ответ водитель, — «грамотный, среднее посвящение имеет — мы ему не компания, он этим хмырям облизывает…»

Вот и роща: запах козьего помета, кривые низкие стволы, трава, вытоптанная копытами. И пятнисто-зеленый вездеход, квадратная лягушка с запасным колесом на заднице, уткнулся в кусты рядом с желтым пескоходом Эанны, будто оба щиплют пыльную листву. Совсем близко — поляна, где так весело щебечут голоса…

Уруку, видимо, вдохновила новая мысль — кажется более отрадная, чем прежние.

— А вот что ты Кругу скажешь, голубчик? А? — спросил он, открывая дверцу своей машины. — Ты перед Кругом так не отмолчишься, он тебе покажет, откуда ноги растут!

Водитель хихикнул, усаживаясь за штурвал пескохода. Урука основательно пихнул Эанну под ребра и еще раз спросил: «А?» Неожиданно для самого себя ссыльный взорвался от этого тычка: пришла какая-то отчаянная лихость, бесстрашие обреченного.

— Ты, вонючий боров! — заорал он в лицо начальника поста, сразу ставшее багровым и бешеным. — То, что я скажу Кругу — я скажу Кругу, а не такому мешку говна! Понял?!

Эанна тут же заслонил локтем лицо — но Урука в соответствии с подлой натурой, ударил его ногой в пах и затем, когда врач завопил и скрючился, — сцепленными руками по затылку…

Сквозь пелену нестерпимой боли Эанна едва разобрал, что его тащат за ноги куда-то вверх — очевидно, в машину. Затем ноги опустили, и далеко, словно под облаками, затрещали пистолетные выстрелы. Усилием тренированной воли одолев тошноту, врач извернулся, встал на колени.

Вниз лицом рухнув из машины, лежал рядом с ним Урука. В широком красном его затылке, меж потных завитков, торчала короткая оперенная стрела.

Водитель, стоя в пескоходе, еще раз наугад выпалил по кустам.

— Эй, — крикнул Эанна, — ложись, дурак!

Лопоухий даже оглянуться не успел. Странная вещь — стрела: в полете ее почти невозможно увидеть, особенно такую короткую. И вдруг — сидит капитально, как вбитый гвоздь, в ямке под горлом. И Асура, нелепо загребая воздух руками ко рту, будто не успел надышаться за годы жизни, грохается на панель управления. Алые капли стекают по ветровому стеклу. На стекле много пыли, кровь быстро делается вязкой и бурой.

…Когда Кси-Су приблизился к доброму богу, перекинув лук через плечо, а друг его Падда, тоже с луком, благоговейно притронулся к ноге божества — тогда бог, сидевший над убитым демоном, обратил на воинов дивные глаза свои, цвета морской травы, и что-то произнес нараспев.

— Что же вы со мной сделали, дети? — сказал Эанна. — Что же вы сделали с собой?

Надо полагать, Урука раззвонил на посту, что едет проверить свои подозрения: не околачивается ли поднадзорный лекарь в деревне? Значит, если пятнистая машина не вернется засветло — ночью к околице подползут фары транспортера…

Врач подумал, что лично для него выход все-таки есть. Отвезти трупы на пост, показать стрелы, выразить негодование. Коварная засада. Он, Эанна, спасся чудом. В такой версии жизнь для него одного — и гибель целых племен, тень Сестры Смерти над Междуречьем.

Он сразу понял, что не сможет этого сделать, и даже застыдился своей испорченности — могло же такое прийти в голову!

…Если бы Кси-Су и Падда не верили, что падение Эанны — случайное, временное, что демоны просто обманули Учителя; если бы они не надеялись на его покровительство и заступничество — вряд ли пролилась бы кровь Избранных. Только потому, что Эанна великодушен и всезнающ, он стал центром деревенского мироздания, а солдаты-человеколовы утратили славу неуязвимых. Солнце — тоже бог, и его иногда проглатывает черный зверь. Надо кричать, стрелять и дымить в небо: хищник испугается и выплюнет светило. В другой раз Солнце будет осторожнее…

Как бы то ни было, роду теперь оставалось одно. Бросить новое поле, загоны со стадами и уходить, куда глаза глядят, болотными пустошами, на дремучие острова дельты.

Но первым делом — закопать убитых…

…Уруку и водителя погрузили в топкую вонючую жижу под корнями рощи. Солнце давно зашло, но от горизонта вставало веером пепельно-серебристое сияние, рождая бледные тени у деревьев и хижин. Радуясь небесному свету, как счастливому предзнаменованию, возбужденные белой ночью, юркие бесшумные люди упаковывали копья в чехлы, привязывали к своим спинам орущих младенцев.

Вокруг Эанны сверкали зубы и белки глаз. Гордая Уму на правах верховной жрицы отвешивала кому-то затрещины — начинался священный поход под водительством благосклонного божества, прочь из страны демонов!

…Только бы успеть отойти подальше! Но главное — чтобы пост не вызвал авиацию сектора. А ведь вызовет — как только не обнаружит ни троих Избранных, ни населения деревни… Пойдем болотами, тростниками, манговым поясом — так хоть кто-нибудь уцелеет, спрячется…

Вот досада! Небо все светлее и светлее. С каждой ночью становится все больше восходящая на востоке новая гигантская звезда…

Уже боясь заводить двигатели, врач с помощью дюжины мужчин вкатил обе машины в реку и утопил их.

Бурные пузыри хлынули из-под воды, заурчали, лопаясь. Словно в ответ, раздались с темного берега ликующие вопли: «Эа! Эан!» — и торопливые удары в бубен.

Ярко серебря безветренную гладь, выделив каждое перо на кронах пальм, под рокот родовых ритуальных бубнов поднималось над ложем двух могучих рек чужое узору созвездий, голубое царственное светило.

Как огромен сегодня его диск! На голубоватом серебре видны темные пятна. Да, именно сегодня, в день убийства… Волей-неволей поверишь в сверхъестественное.

Ночь, как день — и не спрятаться от самолетов…

 

Глава XII

Тончайший крючок дрогнул в пальцах, ожег болью. За дверью сыпался грохот кованых ботинок, словно целая рота охранников ломилась коридором. Сквозь каменную толщу рыдала, выматывая душу, сирена тревоги. Прогрохотали каблуки, сирена захлебнулась визгом, и стало тихо. Необычайно тихо.

Уши давно привыкли к целодневному жужжанию моторов за стенами, к монотонному гудению проводов под потолком и ритмичному чмоканью насосов. Так было на Черном Острове, так продолжалось в недрах Меру. А теперь все звуки оборвались, будто она оглохла. Да и не она одна. Вскочили из-за столов рабыни, беспомощно растопырив мокрые пятерни. Еще мгновение — и погасли слепящие прожектора над головами. В духоте остывали волоски ламп, меняя цвет от оранжевого до темно-вишневого. Жалобно, как птицы, заголосили женщины; кружась в темноте, они невольно протягивали руки вперед, и каждое прикосновение причиняло лютую боль изувеченным пальцам.

А потом дрогнул под ногами, крытый линолеумом пол — и пошел ходуном. Загремели, слетая со столов, кюветы с нервной тканью. Что-то ухнуло и осыпалось веселым стеклянным дождем в соседней комнате. Пол наклонился как палуба. Металлический край стола толкнул Дану в живот и прижал к стене; металл был еще горячим от прожекторов.

Катались-перекатывались над перекрытиями колеса глухого грома. Не обращая внимания на боль в пальцах, Дана оттолкнула стол. Сразу четыре руки впились в нее, оглушили надсадные вопли. Кто это был? Разговаривать запрещалось, Дана не узнала за год даже имена женщин, сидевших рядом с ней. Она освободилась, наотмашь лягнув ногой и одновременно ударив кричащую головой в зубы.

Кажется, долго шарила по камню, разыскивая дверь — и, наконец, нашла. С размаху всем телом навалилась на стальной щит…

Словно придя на помощь ее ничтожным усилиям, всей массой чуть сдвинулась Гора Единого. Сварная рама, прогнувшись, со скрежетом вырвала замок. Распахнулась дверь, и Дана боком упала в коридор.

Сразу загромыхало и загудело так, словно в недрах Мepy проснулся вулкан. Своды кольцевого коридора зловеще озарились и снова исчезли для глаз; из-за поворота дохнуло жаркое пламя.

Поскольку выбор направления был безразличен, Дана невольно двинулась к огню. За поворотом пылал приваленный глыбами автокар, чуть ближе зеркальной каской уткнулся в стену охранник — вместо ног у него было нечто мокрое, жуткое… Она побежала обратно. Из открытой двери так никто и не вышел. Что там делалось, было неизвестно: рев шатающейся горы глушил все звуки. Дану бросало то на стены, то на сталь дверей. Некоторые комнаты оказались открытыми, наверное, тоже по вине землетрясения: из одной удушливо пахнуло мертвечиной, из другой — выбежало, храпя, что-то четвероногое, слюнявой мордой мазнуло по голым коленям рабыни…

Затем пол, круто накренясь, увел Дану в пустоту; под коленями и ладонями оказались обшитые кожей ступени. Разумеется, эскалатор не действовал. Боясь напороться на пробку обвала, она осторожно тронулась вверх. Подъем оказался изнурительно долгим, гора много раз сшибала ее с ног. Вернулась боль в кончиках пальцев, приглушенная, лихорадочным возбуждением первых минут, — словно Дана схватилась за раскаленное железо.

…Быть может, легла бы она, скуля, как израненное животное, на лестнице, залитой из разорванного водопровода, — ждать судьбы, — если бы эта самая судьба не оказалась снова благосклонной. Вихрь снежной пыли с надрывным воем вырвался из стены перед Даной.

То гигантский камнепад сбрил половину воздухозаборной трубы, вместе с решеткой и вентиляторами.

Не раздумывая, Дана бросилась навстречу холоду и свету и поползла в тесной трубе, жмурясь от хлещущего снега с пылью…

…Когда излом края охладил горящие руки, она открыла глаза и увидела мир, наполненный белесым, трубно ревущим ураганом, и призраки гор, словно трепетавших перед мощью бури. Пологий срез скалы расплывался через несколько шагов. Белизна была исчерчена трассами каменной мелочи; большие обломки валились овечьими стадами или проносились, паря, кувыркаясь, вопреки понятию тяжести. Рокот чудовищной поземки перекрывал даже мелодию урагана, а если гора при этом покачивалась — казалось, что земля рассыпается вдребезги.

Не родись Дана рабыней, не испытай за тридцать два года жизни все возможные унижения, муки, вплоть до гибели сына по хозяйской прихоти, не узнай она, как проваливается под ударом человеческий череп и что чувствует человек, когда на протяжении года ему раз в семь дней срезают чуть зажившую кожу на пальцах, — не пройди она такую школу, может, и надломилась бы ее душа от увиденного зрелища. А так, — вынырнув из преисподней, коченея и съеживаясь в одном клеенчатом фартуке и шортах, — чуть ли не равнодушно смотрела сквозь волнистую шквальную мглу. Туда, где низко-низко над головами нависал тускло-серебряный пятнистый шар величиной в двадцать солнц. Полустертый, блеклый Диск, сбежавший в глубину неба от бога-завоевателя, казался таким крохотным и перепуганным.

 

Глава XIII

И вот ты расстанешься с этим местом — и никогда не увидишь его снова, ибо превратится оно в воду…

Египет. «Сказка потерпевшего кораблекрушение».

…Отворились все колодцы великой бездны, и ставни неба открылись, и был на земле ливень сорок дней и сорок ночей… И вода поднялась на земле так, что покрыла все высокие горы подо всем небом. На пятнадцать локтей поднялась она над горами, покрыв их. И погибла всякая плоть, какая движется по земле…

Книга Бытия.

Когда-то, давным-давно, земля была залита большой водой; тогда и появился Богомол — его принесла на своих крыльях пчела… Она летела и летела над водой, пытаясь отыскать клочок суши, чтобы посадить на нее Богомола…

Легенда бушменов.

В давние времена в краю Имас демоны справляли большой праздник. В самый разгар пира хлынул ливень, и демоны спрятались под землю. Только псу-демону удалось отыскать среди всеобщего потопа сухое местечко…

Сказание папуасов Новой Гвинеи.

Когда Великий Дух убедился, что все добрые звери и добрые люди целы и невредимы, он приказал сильному ливню хлынуть на землю… Всю землю затопила вода.

Легенда северо-американских индейцев.

…Некогда земля Уэльса простиралась далеко в море, пока внезапно появившееся мировое море Ллин-Ллион не затопило всю страну и не погубило ее население.

Кельтское предание.

Волк проглотит солнце… Звезды скроются с неба… Задрожит вся земля и горы так, что деревья повалятся на землю, горы рухнут… И вот море хлынуло на сушу…

«Младшая Эдда».

Падишах Азрака… велел водой залить землю, а небо поджечь. И залилась земля водою, небо пламенем озарилось…

Башкирский эпос «Урал-батыр».

Потоп был вызван драконом Кун-Кун. Он ударил головой о небесный свод, отчего поддерживающие его столбы свалились, и все небо рухнуло на землю, заливая ее водой.

Китайская легенда.

Шел огненный дождь, земля покрылась пеплом… Камни и деревья были раздроблены… С неба сорвался Великий Змей… и на землю упали его кожа и куски его костей… Нахлынули ужасные волны. Небо вместе с Великим Змеем рухнуло на землю и затопило ее.

Мексика, кодекс «Чилан-Балам» из Чумайэля.

Много столетий назад Луна упала в море. Это вызвало потоп: даже горы на материке были залиты водой…

Легенда ягана — жителей Огненной Земли.

Потоп вызвала Чиа, злая жена доброго бога Бочику. Тогда бог, рассердившись, забросил ее на небо, где она и осталась до сих пор. Ее можно видеть каждый вечер. Это Луна.

Колумбийская легенда.

Своим оружием — очиром — бог-охранитель Очирвани ударил по океану, и от этого на небе появился месяц…

Монгольский миф.

Вскоре после потопа взошла красная Луна, окруженная пеленой облаков, которые рассыпались и падали на землю, вызывая разрушения. Страна осталась без людей…

Ирландский миф.

Тогдашний мир погиб, был потоплен водою. А нынешние небеса и земля… сберегаются огню на день суда и погибели нечестивых человеков.

Второе послание апостола Петра.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Индия, «Махабхарата».

…Тела, вращающиеся по небосводу вокруг земли, отклоняются от своих путей, и потому через известные промежутки времени все на Земле гибнет от великого пожара… Когда же боги, творя над Землей очищение, затопляют ее водами, уцелеть могут волопасы и скотоводы в горах, между тем как обитатели… городов оказываются унесенными потоками в море…

Платон, «Тимей».

 

Глава XIV

Вирайя ужинал вдвоем с Аштор.

Молча, механически, лишь бы чем-нибудь заниматься, они ломали хлеб, жевали, резали, приправляли соусами, церемонно поднимали бокалы, прежде чем отпить…

…Каменный шар, изрытый оспой, прошел над миром, волоча за собой хвост ураганов, гигантских землетрясений и цунами; голодным ревом приветствовали пришельца вулканы, земная кора дыбилась вслед ему новыми, черными от подземного жара хребтами; чуть ли не выше гор кипел приливный вал, слизывая бешеные тучи. Бог-разрушитель стремился уйти в бездну, породившую его — но изувеченная Земля, словно желая отомстить, остановила чудовище и сделала своим вечным пленником. Теперь новый Диск являлся в небе после ухода дневного божества. Он безобиден. Только воды морей, в память о былом, слегка волнуются при его появлении и заливают отлогие берега, чтобы отхлынуть наутро. Он сияет волнующим кровь, возбуждающим светом. Сначала Диск был идеально круглым, потом выщербился, начал таять, иссох до тонкого ломтика, погас вовсе — и снова зажегся дужкой, начал толстеть.

«Черные стрелы» рыщут над Землей, привозят новости, которым невозможно поверить. Большие населенные острова погибли в Восточном океане; на равнинах Великого материка стоит вода, мелкая и соленая, до самых отрогов гор Юго-Востока, и по ней плавают трупы людей и животных. Между Землей Черных и Великим материком словно кто-то вогнал топор; теперь их разделяет узкое и глубокое, как рана, море. Цветущие берега Срединного и Внутреннего морей опустошены полностью; на дальнем севере тает ледяной барьер, топя мамонтовые стада; фронт пресной холодной воды соединился с южным морским мелководьем. По краю длинной Земли Красных остроспинным извилистым драконом вьются новые горы; дракон изрыгает лаву в океан, стена пара не дает «стрелам» пробиться вглубь материка. Большое убежище, построенное неподалеку от Восточного океана, уничтожено полностью; осталось лишь пустое плато, сплошь расчерченное лопатами бульдозеров, да часть дорожек грузового аэродрома среди каменного хаоса. Далекая земля крайнего Юга — свирепая черепаха под белым панцирем, мать морозных ураганов — тоже окутана паром, ее панцирь стремительно тает. Пелена пара, пыли и вулканического пепла стоит надо всем миром, окрашивая в багровый цвет изменившиеся созвездия…

Родина, как и предсказывал старик-иерофант, перестала существовать. Многие острова поглощены морем, с уцелевших почва сорвана до голого камня. Черный Остров раздроблен попаданием одной из глыб, прилетевших в свите разрушителя. Вирайя вначале подивился тому, как легко восприняли в убежище весть о гибели Архипелага Блаженных, Страны Избранных, Оплота Священной Расы — и как еще не называли эту цепочку ухоженных, тонущих в роскоши островов! Собрание в центральном зале; речи иерофантов, полные высокопарных уставных сожалений, косноязычное обращение живого бога через динамик — «истинная родина в сердцах Избранных»… И все! Трита стал подбирать гарем из детей рабов, — теперь его не интересуют те, кто старше десяти лет. Равана так и не вышел из глубочайшего запоя, который он начал еще перед катастрофой — чтобы не так бояться. Священные продолжают ставить свои опыты, интриговать, развратничать, совершать ритуалы…

Позже архитектор понял, в чем дело. Если Страна Избранных была намертво изолирована от всего мира, то Орден давно сидел в бронированном бункере посреди самой страны, и все гимны Священной Расе звучали для Круга чистой словесностью, поскольку не касались его дел. В сущности, черные адепты не видели разницы между рабом, «коротконосым» — и посвященным Внешнего Круга, при всей своей сытости, при всем богатстве бесправным, суеверным и панически запуганным. Так о чем же, о какой родине им жалеть, о каком народе?

Зато Аштор, получив трагическую весть, рыдала и грызла пальцы, била посуду или сутками лежала в прострации, вспоминая родных, подруг, улицы; танцзалы и стадионы, какую-то свою полудетскую любовь; один раз накинулась на Вирайю, крича, что он изверг и что лучше бы она умерла вместе со всеми. А он, успокоив ее как мог, запирался в кабинете, перелистывал старые домашние книги и порой тихонько, как тяжелобольной, сквозь зубы подвывал от душевней боли…

Прошло и это. Вирайя чувствует, что предел горя еще не достигнут. Сгущается, нависла беда.

Журчание вина, звон вилок.

— Аштор, переперчишь!

— Я люблю острое.

Робкий гудок — сигнал из зала ожидания. Как ни несмело просигналили, рука Вирайи судорожно смяла хлеб: «Вот оно, вот!» Так было теперь при каждом звонке телефона, при позывных экстренного сообщения в динамике. Сердцебиение, мгновенная сухость в горле. Он ответил с выносного пульта двумя гудками: «Разрешаю». (Такие пульты были везде, по несколько в каждой комнате). Скрипя ремнями и втыкая каблуки, вошел черный Вестник. Раньше они только вытягивались в струнку, рапортуя — теперь, как положено, молодец бухнулся на одно колено, поднял жезл и, боднул себя подбородком в грудь:

— Бессмертный! Священная Савитри молит о позволении говорить с тобой.

Аштор еле сдерживается, чтобы не фыркнуть в бокал: она продолжает ревновать к Савитри и рада любому унижению «соперницы». Но Вирайя отлично знает, что его избрание в Ложу Бессмертных — только формальность, почетная награда за то, что убежище устояло; что алый плащ иерофанта, который пожалуют ему завтра в Святая Святых руки живого бога, не сделают его равным Трите или Савитри, родным Ордену. Сейчас перед ним заискивают Священные, выше Вирайи по рангу — только Единый, но он не перестает ощущать себя чужаком, выскочкой, адептом Внешнего Круга, совершенно не готовым к роли жестокого и эгоцентричного сверхчеловека…

Оттого с каждым днем крепнет в сердце Вирайи страх перед будущим. И не только оттого…

Он встал навстречу Савитри и, не позволив ей поцеловать себе руку, дружески обнял за плечи. Аштор тоже поднялась от стола, замерла, прикусив губу; ее положение было двусмысленным. Как существо низшего посвящения, она должна была бы склонить колени перед Савитри, но Вирайя, иерофант, позволил ей сидеть за своим столом, и это как бы приравнивало Аштор к членам Внутреннего Круга.

Впрочем, Савитри, очевидно, так не считала. Архитектор усадил ее, сам налил вина и выбрал фазанье крылышко; но когда и Аштор осмелилась присесть, гостья вскинула горбоносую голову и, подняв точеные брови над ясной синевою, сказала небрежно-ласково:

— Бессмертный простит его рабу, если она попросит разговора наедине?

Аштор вскочила, норовисто звякнув серьгами. Поймав укоризненный взгляд Вирайи, сдержала себя; присела в поклоне, хотя большие ноздри раздувались от гнева. Выходя, она демонстративно играла бедрами — высоченная, в лиловом струящемся шелку.

Опустив ресницы, Савитри тонко улыбнулась. Рабов унесло еще раньше — будто сквозь стены.

— Зачем ты обидела девочку? — спросил архитектор. Она не ответила. Молча, долго рыскала взглядом по лицу Вирайи, будто стремилась запомнить мельчайшие черты. И внезапно, в одно мгновение, стала совсем другой: встревоженной, мягкой, откровенной…

— Небо и земля успокоились, Вирайя. Теперь они простоят незыблемо тысячи лет. Орден спел хвалу своему спасителю.

«Вот оно», — шепнул вещий голос в ухо Бессмертному, и он спросил, словно проваливаясь куда-то вместе с креслом:

— Что это значит, Сави?

— Это значит… — Она через стол взяла его на обе руки. — Значит, что ты… что тебя больше незачем беречь.

Страх, как и любое чувство, имеет потолок в душе человеческой. За этой гранью наступает либо гибель души, либо спасительное отчуждение. Теперь Вирайе казалось, что речь идет не о нем, — не может такого быть, — и даже чудилось, что не его, а чужой голос отвечает Савитри:

— Разве у меня здесь есть враги?

— Нет. Просто твои слова, мысли, поведение… Был разговор в Ложе: ты совсем чужой, но очень много знаешь. Твой зеленый альбом… — Вирайя ощутимо вздрогнул, она положила узкую ладонь на его вспотевшую руку. — Нет, его не приняли всерьез, только посмеялись. Но это еще один мазок картины… Тебя считают опасным. — Она проглотила комок, волнуясь все больше. — Может быть, все улеглось бы, если бы… если бы не…

Вирайя сжал руки Савитри, скомкал их, как недавно хлеб; терять было нечего, время утекало, точно вода из разбитого кувшина, — теперь он мог бы пытать Священную ради выяснения правды:

— Если бы не что? Что?!

— Мне больно так. Не надо…

Разом оттаяв, он притянул к себе и поцеловал ее пальцы:

— Прости меня, Сави, я потерял голову. У меня есть одна догадка, но я не думаю, чтобы ты могла знать…

— Я знаю, — горько усмехнулась она. — Он сам мне все рассказал. Он вообще ничего от меня не скрывает.

Спасительное отчуждение пошатнулось под неожиданным ударом. Опомнившись, Вирайя путано залепетал:

— Так это он… о тебе? Что никто с ним не говорил так, как я… никто, «кроме нее»? Она — это ты?

Савитри кивнула и пожала плечами, оправдываясь:

— Должен же кто-то его любить. Такого несчастного, беспомощного — ты же видел! Когда умирает… такой, как он… Ложа выбирает среди детей адептов Ордена… выбирает по нескольким тысячи признаков, как эталон Священной Расы. Нос, форма черепа и ногтей, группа крови…

— Это страшно, Сави.

— Да, очень. Теперь тебе достаточно сказать одно слово, чтобы я тоже не дожила до завтрашнего дня.

— Значит, это… произойдет до завтрашней церемонии?

— Скорее всего, Вирайя. Алого плаща тебе не видать, за это я ручаюсь. Способ найдется. Самый… — Она поискала слово, сложив пальцы щепотью и словно что-то растирая ими. — Самый естественный. Потом — пышные похороны, памятник в центральном зале…

Вирайя помолчал, пытаясь осмыслить услышанное. Гром уже грянул — стало быть, впереди надежда.

— Ты бы не пришла ко мне, если бы не знала какого-нибудь выхода. Что я должен сделать?

— Забрать Аштор, погрузить все необходимое на «черную стрелу» и поискать спокойное, не слишком пострадавшее место на Земле — подальше отсюда.

— Разве существует угол, где Орден не найдет меня?

— Таких углов теперь — чуть ли не вся планета, — ответила Савитри; Вирайя не понял, печалит это ее или радует. — Большинство гарнизов и постов не обнаружены с воздуха, не отвечают на вызов по радио. Возможно, что Меру и Туле — наши последние убежища…

— А ты уверена, что мне позволят взлететь?

Она даже не шевельнулась, только чуть прищурила глаза — но Вирайя сразу понял, на чем основана уверенность Савитри.

Они допили вино из бокалов, одновременно встали и вышли из-за стола навстречу друг другу.

— Все-таки, ты, пожалуйста… подожди хотя бы до полуночи. Чтобы потом, когда-нибудь… если я уже не буду под защитой… твой отлет не связали с моим приходом к тебе сегодня. Хорошо?

У Савитри кривились надменно вырезанные губы, глаза ее были полны влаги. Руки слегка согнулись в локтях, словно Священная хотела и не решалась раскрыть объятия. Вирайя порывисто бросился к Савитри, припал щекой к ее щеке — и почувствовал, как упала ему за воротник горячая капля.

«Беги с нами», — хотел шепнуть он, но удержался. В одиночку она не покинет Меру, — а забрать того, вероятно, невозможно. Прогулка по горам была чьей-то жуткой оплошностью, следствием суматохи перед катастрофой; такой промах не повторится, кто-то наверняка умер за него мучительной смертью.

Савитри прижалась на миг всем телом, всхлипнула — и вдруг толкнула его ладонями в грудь, почти грубо высвободилась и ушла.

Вонзив ногти в ладони, Вирайя сел, лбом уткнулся в лакированную столешницу. Странно и почти смешно; у него и у Савитри есть любимые существа, слабые, капризные, подобные испорченным детям.

Оторвал лоб от стола, налил себе бокал до краев и залпом выпил. Горячо, душисто и горько стало во рту, в ноздрях. Еще бокал…

— Аштор!

Подождав, позвал ее громче, затем во весь голос. Нет ответа. Вирайя терпеливо засмеялся и встал — хмель немного пошатывал его.

Пропавшая нашлась в своей туалетной комнате — так называлась жарко натопленная анфилада с бассейном и серной баней, с розовыми, золотыми и зелеными тканными обоями в розах и райских птицах; со столами, поставцами и полками в сплошном сверкании изысканной посуды.

Дважды в день здесь колдовали одетые в голубое и зеленое — любимые цвета Аштор — парикмахеры и массажисты, маникюрщицы и рабы, искусные в косметике. Рабы роились, мелодично звеня флаконами, гребнями, мисочками, растирали и смешивали составы для масок, подбирали тона помад утренних и вечерних, лаков повседневных и парадных. Взвивались облачка душистых пудр, лязгали ножницы, царицей улья гудел электрофен; пестрый, блестящий вихрь шумел вокруг недвижного идола — Аштор, восседавшей с белой или пурпурной маскою на лице, с зажимами на ресницах, головой в электрокороне, растопыренными жемчужными или изумрудными ногтями… Бо ́льшая суматоха царила лишь в анфиладе гардеробных, когда живописно оформленная Аштор выбирала обувь, чулки и белье, платье и драгоценности.

Теперь, не зажигая света, забралась она с ногами в кресло, покрытое красно-бурой мамонтовой шкурой. Сидела и накапливала обиду, а вокруг хищно поблескивали флаконы и инструменты, еще не зная, что ежедневная добыча ускользает от них навеки.

Он тихо назвал ее имя, стараясь быть проникновенно ласковым; но получилось хрипло и тревожно, так, что она сразу повернула голову и насторожилась.

— Плохие новости, девочка. Собирайся.

— Что? Как собираться? Куда?

Вирайя присел на подлокотник, прижал к себе убранную мелкими кудряшками голову Аштор:

— Собираться очень просто: только самое необходимое. Ну… поменьше косметики, чистое белье, теплые вещи, обувь попроще и покрепче. А вот куда — я и сам не знаю. Ты говорила когда-то, что и после катастрофы останется где-нибудь теплый морской берег. Вот, полетим его искать.

…Он уже давно готовил себя к побегу, к новой жизни, просторной и опасной, как ледяные поля Меру; к долгим десятилетиям, когда придется оружием добывать себе пищу, защищать свой дом и плугом вспахивать заскорузлую землю. Несмотря на весь накал ужаса и омерзения, внушаемых Черным Орденом, — грядущая утрата комфорта и сытости пугала, что греха таить, немногим меньше.

Иногда утром, меланхолически открывая серебряные краны смесителя и пальцем пробуя нагрев струи, — архитектор думал о том, каково, наверное, мыться в ледяном ручье или таскать тяжелые ведра из колодца, и все внутри сжималось. Следя за столом, как Аштор копается в пироге, извлекая и брезгливо отбрасывая кусок недостаточно пропеченного теста, или отодвигает, слегка поковыряв, великолепнейшую паровую рыбину — Вирайя испытывал страстное желание одернуть подругу, рассказать ей о жестоком будущем, когда краюха свежего хлеба станет легендарным яством. Предчувствие голода и нечистоты, тяжкого труда и скупого, настороженного отдыха, грязных мозолей и въевшейся каймы под ногтями; угроза безобразных болезней, раннего заката холеной красоты Аштор и, наконец, — если помилуют зубы хищника, бацилла, нож дикаря, — кошмар преждевременной смерти в пятьдесят-шестьдесят лет вместо нормальных ста восьмидесяти, не говоря уже о бесконечных орденских веках, — вот что удерживала Вирайю от решительного шага из бункера. Надо было явиться Савитри и обозначить элементарный выбор — смерть завтра или побег сегодня, чтобы от бесплодной ненависти он перешел к действиям…

— Слава Единому, — сказала Аштор, вставая, и прохладно коснулась губами его щеки, — а я думала, в самом деле, плохие новости. А зачем приходила эта?.. Все, молчу, молчу. Я уже тут с ума схожу, мне каждую ночь снится землетрясение и что гора давит меня. Наверное, лучше всего будет надеть суконные брюки и сапоги на низком каблуке, да?

…В последние дни Вирайя тщательно, будто предчувствовал эту минуту, запаковывал свой старый любимый альбом в зеленом потертом плюше. Недавно архитектор вернулся к юношеской мечте о чудо-городе — вдруг на последних, незаполненных листах набросал подземный вариант лотоса, не насквозь открытого солнцу, как мыслилось раньше, а надежно спрятанного от возможных катастроф, Сестер Смерти… всего, чем могло быть чревато будущее. И тем не менее, город остался жильем для счастливых, равных, свободных, и в центре его сверкал, под защитой гор и энергетических полей, Дворец Сокровенной Мудрости… Сам, не доверяя рабам и Вестникам, сделал водонепроницаемый пакет, поверх него — чехол из грубой мешковины. Чувствовал: с этим нельзя расставаться.

…Вирайя собственноручно нес винтовку и патроны, донельзя пристыженный, и кем же — той, кого он считал своим «ребенком»! Домик у теплого моря и свобода не оказались блажью пресыщенной самки — изнеженная Аштор смело переступала через все удобства… И темный путь по разоренной планете внушал ей только азартную радость!

Бог-разрушитель, ущербный красноватый полудиск, тускло высвечивал ребра скал, им самим сброшенных с Меру и почти сплошь заваливших половину аэродрома; другая половина отломилась вместе с кряжем плато и канула в новорожденную пропасть. «Черная стрела», не нуждавшаяся, в отличие от грузового «змея», в разбеге для взлета, спесиво задрала носовую иглу над расчищенной площадкой. Диск на ее брюхе сиял под мощными фарами топливных автоцистерн. Очевидно, фары освещали еще что-то, лежавшее на земле, поскольку у высокого голенастого шасси сгрудились, наклоняясь и переговариваясь, человек пять; среди них блестела каска Вестника. Когда Вирайя и Аштор вышли из-за глыб, сопровождаемые другим Вестником с ручным фонарем, его собрат в зеркальной каске мгновенно отскочил и яростным жестом шуганул в темноту всю группу, состоявшую из рабов — механиков и заправщиков. Затем Вестник проворно оказался на одном колене. «Недолго же я побыл иерофантом», — подумалось Вирайе.

На покрытой инеем щебенке лежала, раскинув руки и уронив набок голову с открытыми глазами и ртом, почти голая изможденная женщина в шортах и завернувшемся клеенчатом фартуке. У нее были короткие волосы такого богатого огненного колера, что перед ним стушевалось даже крылатое солнце на брюхе «стрелы». Налет седины не убавил яркости этого пламени.

Когда подошел Бессмертный, Вестник вскочил и услужливо повернул ее голову носком сапога, чтобы лицо смотрело вверх.

И Вирайя вдруг вспомнил шершавые своды адской кухни, сухой металл столов, накаленный тысячесвечовыми лампами. Вспомнил путаницу белых червей в кювете, рвотный дух крови, гари и формалина — и два живых, отчаянных карих огня под краем уродливой клеенчатой шапочки. Да, это были те самые глаза, они не умерли; оторочка густых ресниц дрожала над их гаснущей гладью. В глубине пульсировали крошечные золотые диски.

Ахнув, гневно заговорила о чем-то Аштор, виновато-недоуменно пискнул в ответ юный Вестник — мало ли везде дохлых рабов валяется! Вирайя не слышал. Он жадно рассматривал стертые до мяса, едва зарубцевавшиеся маленькие ладони женщины, подогнутые пальцы со струпьями на кончиках… Неужели эти руки смогли взломать изнутри толпу Горы Единого? Как она сумела выжить — почти раздетая, среди мерзлых груд камнепада?

— …Рядом нашли, — оправдывался Вестник перед грозно подбоченившейся Аштор, — там у нее под камнем вроде гнезда из разных лохмотьев. Думали — мертвая, а она дышит!

— Дышит, — машинально повторил Вирайя, глядя на растерянного пухлогубого юнца. Не появись они с Аштор — попинал бы мальчик свою находку сапогом, убедился, что рабыня вставать не собирается, спокойно всадил пулю в рыжую голову и наказал бы тем же заправщикам свалить труп где-нибудь подальше, дабы не осквернять взоры Священных…

— Дышит, — еще раз сказал Вирайя — и добавил бесцветным, чуть ли не унылым тоном человека, не допускающего даже мысли о чужих возражениях (прилипло за год с лишним в Ордене):

— Женщину в самолет.

Аштор не сказала ничего, только одобрительно пожала локоть друга.

…Как раз три кресла оказалось в тесной, — четверть положенной Священному площади отхожего места, — душной кабине «стрелы», кроме того сидения, что было занято пилотом, ухитрившимся даже в этой тесноте приложиться к резиновому полу перед Бессмертным. Вестники уложили рыжую женщину, будто шарнирную куклу, застегнули на ней привязные ремни. Пилот выпучил глаза и быстро отвернулся от соблазна. Черно-зеркальные, топоча по трапу, слетали за чемоданами, лихо вскинули жезлы, прощаясь: последняя почесть Внутреннего Круга Избранных своему двадцатидевятилетнему иерофанту! Люк захлопнут и заперт. Над горами — холод, ночь, тишина и пол оспенного лица приблудившегося бога.

Проснулась, прочистила глотку сиплым рыком, вздрогнула «стрела». Пошли качаться, как маятники, свешенные с кресла руки рыжей. Изогнувшись, насколько позволяли ремни, Аштор схватила Вирайю за колено. Крик ее чуть слышен:

— Только бы сейчас нам… не по-ме-ша-ли!..

Он думает о том же. «Стрела», проклятая и благословенная, как сама жизнь, «черная стрела»! Когда-то с шахматной крыши столичного храма ты унесла меня в таинственную область Ордена. Кому же, как не тебе, суждено спасти меня сейчас?

Со скрежетом лопаются кандалы земной тяги. Не слишком ли громко? Томительные мгновения все более сильной тряски, горячечного рева машины, переходящего в головокружительный свист. Нет — туда, в бункеры, едва доносился даже голос каменного шторма! И все равно скорее, скорее…

Наконец, рывок: грузно отекает тело, чьи-то пальцы через уши ввинчиваются в мозг…

Взлет!

 

Глава XV

Острова над унылым послепотопным мелководьем, заваленные буреломом, когда-то были зелеными холмами у реки, а теперь торчали из мутного зеркала, бурые, словно туши буйволов. Воскресшая река, промыв чистую голубую полосу в серо-желтом супе, подтачивала рыхлый берег острова, увенчанного двухэтажным кубом штаба сектора Бхара. Видимые сквозь прозрачную воду, на дне сцепились разбухшие оголенные деревья.

Испуганно посмотрев на Индру, Варуна сказал тоном человека, догадавшегося о страшном коварстве:

— Наверное, они узнали, что Архипелага больше нет, и потому осмелели. — Он поднял указательный палец. — Но откуда? Неужели нашелся Избранный, который мог…

— Ничего они не узнали, — хмуро ответил стажер. Он стоял, сунув руки в карманы брюк, широко расставив ноги и внимательно, цепко рассматривал все детали открывшейся картины. Солдаты — пилот и механик — жались к борту «стрекозы», шептались, нехорошо подмигивали друг другу, — одним словом, только дисциплина удерживала их от позорного бегства обратно в воздух.

— Ничего они не могли узнать. Напали, считая, что защита ослабела после землетрясения и потопа. Ночью видел факелы?

Варуна кивнул. Вопрос о том, почему штаб сектора вот уже вторые сутки не отвечает на вызовы, решился сам собой.

У речного прибоя неряшливо обрывалась дорога. Ворота были выбиты, асфальтовый двор за стеной усыпан бумагами, горелыми сучьями и трупами. В молочном, бессолнечном свете туманного дня буднично чернели твердые, словно рог, босые подошвы. Копья судорожно зажаты в острых, сухих кулаках. Те, кто выламывал ворота, валом лежали в проеме, облепив колоду импровизированного тарана. Очевидно, они были заранее обречены на смерть, как и весь отряд, ворвавшийся во двор и лежавший теперь полукругом, головами к дому, с безобразными дырами на лопатках — предметом особого внимания мух и оводов.

Взглядом пригвоздив к месту солдат, Индра кивнул Варуне, и тот, брезгливо подтягивая брюки, вслед за стажером полез через месиво в воротах.

Кровавый кавардак в комнатах дал возможность легко восстановить события. Пока смертники, валясь под огнем пулемета, отвлекали внимание казармы, — главные силы, по-обезьяньи ловкие и беспощадные, обрушились на штаб с тыла.

В солдатской спальне не все проснулись от стрельбы. Надо полагать, с перепоя. Один так и застыл, подложив ладони под щеку, с горлом, разваленным до уха; зато другой сопротивлялся, разбросал постель. Он ушел не один — истыканный ножами белокурый великан. Его пальцы сдавили шею извернувшегося винтом, маленького шоколадного охотника.

В столовой чьи-то сапоги торчат из-под растрощенной мебели, видны попытки поджога. Канцелярию сжечь удалось. Уцелевшие бумаги, подхваченные жаром костра, вылетели в разбитые окна и шевелятся теперь на дворе.

Командующий сектором умер, как Избранный классических времен. Он сидит за своим огромным Т-образным столом, запрокинув седую голову на спинку кожаного кресла — бронзово-загорелый, с носом гигантской вымершей птицы. У него маленькое, аккуратное отверстие в правом виске. Серебряный именной пистолет покоится на полу, под свесившейся рукой. Перед столом, головами к порогу, навалены тела нападавших. Они ворвались — но тут же повернули обратно, объятые ужасом, и твердая рука генерала расстреливала их в спины, пока не остался один патрон…

«Коротконосые» не посмели коснуться тела командующего. Преклонив колено и воздав положенные почести, Индра и Варуна сняли с генеральской груди золотой крылатый диск. Варуна откровенно плакал, кулаком вытирая глаза. Торжественно поцеловав диск, стажер Гвардии застегнул цепь от него на затылке. Теперь он, Индра, остался единственным представителем Внутреннего Круга в секторе — значит, временно принял пост командующего и его посвящение.

Осмотрев следы резни в доме, новый комсектором и младший офицер Варуна спустились в подвал.

Длинная, низкая каменная коробка служила тиром для солдат — лучи фонариков обежали ряд поворотных силуэтов-мишеней, нещадно продырявленных пулями. В дальнем торце тускло, равнодушно блеснула цельностальная дверь — видимо, ее тоже пытались штурмовать дикари, но тщетно: только размочалили острие бревна, тут же и брошенного. Без толку повозившись с цифровым набором (Варуна присвечивал двумя фонарями), Индра решительно снял с плеча пистолет-пулемет.

Вслед за неописуемым грохотом эха и визгом бичуемого замка, из-за двери раздался внятный, хотя и далекий крик. Офицеры вдвоем навалились на стальной щит, распахнули…

Электростанция была отключена, — горелые трупы прилипли к высоковольтным шинам, — но на лестнице, уходившей вниз в тесном ущелье стен, под наклонным потолком горели пыльные зарешеченные плафоны.

— Эй, — совсем отчетливо крикнул голос снизу, — эй, Избранные, не стреляйте!

— Кто там? Выходи! — сказал в ответ Индра, все же не опуская автомат. Человек под лестницею недовольно закряхтел, вышел из дверного проема и стал лениво постукивать каблуками, поднимаясь. Это был пожилой, полный, розоволицый офицер самого благообразного и холеного вида, типичный штабной, с маленькой бородкой клинышком и дурашливыми светлыми глазенками. Белая тропическая гимнастерка порыжела подмышками, но аккуратно выстирана и отглажена. На мгновение Индре стало неудобно, что он заставил вскарабкаться по лестнице столь почтенного и одышливого мужчину. Офицер при каждом шаге промокал полотняным платком крутой лоб и залысины.

Индра и Варуна невольно переглянулись, увидев вблизи его значок. Адепт высшего посвящения Внешнего Круга! В его присутствии главенство Индры становилось сомнительным: офицер был равен по священству главе имперской профессиональной коллегии или, скажем, начальнику столичной голубой Стражи, а стажер, пусть и орденский, все-таки оставался учеником.

Но бородач не оказался уставным жуком и, молча скользнув лукавым глазом по нелепому сочетанию, — армейская каска со змеей и крылатый диск на груди, — попросил у молодых людей «хотя бы сухарь, пусть даже и не моченый». Порывшись в полевой сумке, Варуна добыл яблоко и два раскрошившихся овсяных печенья, обещав накормить получше в «стрекозе».

— Наверху, вероятно, славненько? Я так и думал… Поесть я поем, спасибо, двое суток пил воду и жевал табак, — но с вами, юноши, не полечу, — говорил офицер, хрустя печеньем. — Вы, конечно, с патрульного поста, мои милые освободители?

Его речь отличалась напыщенно-шутовской манерой; так говорят любимцы компаний, каждое слово рассчитывая на эффект.

— Да, мы с тридцать первого, в Заозерье.

— В бывшем Заозерье, хотите вы сказать… Еще «стрекозы» у вас уцелели?

— Одна, кроме этой. Больше у нас и не было. Зато дом снесло, живем в транспортере, в шалашах…

— Дом построить можно, — вздохнул офицер, смахивая крошки с бороды. — У нас наоборот: коробка эта уцелела, а техника потонула. Вся. Потому и не встретили «коротконосых», как подобает…

— Мы, собственно, прилетели, потому что не было связи, старший! — робея, сообщил Варуна. — Мы так и думали, что здесь что-нибудь такое… такое…

— Да, страшненько получилось. Ну, что ж, перебазируйтесь, переселяйте людей сюда.

— Пожалуй, так и сделаем, — согласился Индра. — Много было нападающих?

Он спрашивал, а сам испытывал нечто вроде удовлетворения по поводу того, что родной пост вооружен теперь лучше, чем штаб сектора.

Офицер смачно вгрызся в яблоко и ответил с набитым ртом:

— Саранча. Как их спаслось столько? Наверное, целый племенной союз. Сотни челноков, плоты… подошли в полной темноте, факелы зажгли только у берега!

Внезапно Индра спохватился. Как же он не понял сразу, насколько поведение бородача, трусливым котом отсидевшегося в запертом погребе, недостойно Избранного, да еще с таким посвящением! Особенно на фоне геройской смерти комсектором. Конечно, радость по поводу уцелевшего собрата совершенно естественна — но пора принимать бразды правления.

— Почему же ты не был с теми, кто защищался? Почему заперся здесь один и не помог спастись штабу, гарнизону?

Услышав резкие, холодные вопросы Индры, Варуна стал переводить тревожный взгляд с одного собеседника на другого — не то желая помирить, не то пытаясь угадать возможного победителя…

Кажется, бородач ожидал этих слов и нисколько не боялся. Безмятежно доев яблоко и обсосав кочерыжку, он выбросил ее, аккуратно обтер пальцы и губы. А затем улыбнулся и сказал с кокетливой наглостью себялюбца:

— Ну, зачем этот ледяной орденский тон, мои юные друзья? Как будто мы с вами на плац-параде в блаженные дни Архипелага, а не в болоте после потопа… Сейчас надо жить в мире. Я не мог выйти из бункера, ибо должен находиться во время любых происшествий именно там. Там мой боевой пост. И не мог спасти остальных, потому что нападение с тыла произошло внезапно, целая орда сразу посыпалась в подвал — едва успел запереться…

— Допустим, что все это так. Но я, как временно исполняющий, именем Ордена, обязанности командующего, должен знать, какова твоя должность и почему ты находишься во время боя в бункере?

— Пожалуйста, пожалуйста, рад служить юному спасителю! — радушно развел руками бородач. — Идемте, идемте, от Ордена у меня тайн быть не может, слава Единому!

— Слава Никем не Рожденному, — привычно откликнулись офицеры.

Он стал суетливо спускаться по лестнице. Плотная, но стройная спина и полнокровный затылок отличались какой-то окаменелостью.

Сойдя, они миновали две или три комнаты с каменным полом и обшивкой из досок. На столах и стенах громоздилась радиоаппаратура, шасси полуразобранных приборов, тиски, паяльники. По углам — катушки кабеля, алюминиевые ящики с орденским штемпелем. Казенный неуют постылой мастерской, откуда только и мечтаешь вырваться; деревянная, металлическая оскома.

Дальше — узкий проход, сытный запах машинного масла; вместо боковой стены проволочная сетка. За нею небольшой цех, десяток небольших станков и два угрюмых верзилы с квадратными плечами — сверлильный стан и пресс. Проход кончается у снарядоупорной двери, двойника той, верхней, с таким же замком.

— Итак, господин временно командующий, мы у цели!

В другое время Индра выдал бы ему за «временно командующего», — паяц несчастный, — но теперь холод ощутимо щекотал позвоночник, и ничего нельзя было с этим поделать. От бородача исходила некая давящая сила. Набрав толстым пальцем цифровую комбинацию, размашистым жестом отпихнул хозяин броневую плиту и щелкнул выключателем.

— Прошу!

Не иначе, как в бункере штаба работали очень мощные аккумуляторы. Прямо-таки затопленная светом с близкого потолка, на лифтовой площадке стояла черная лоснящаяся колонна с заостренной верхушкою, высотой в четыре человеческих роста. Не было на ней ни надписи, ни знака. В потолке открывался круглый проем уходившей вверх шахты.

— Разрешите представиться, — сказал бородач, скромно кланяясь. — Ваш покорный раб Арья, хранитель Сестер Смерти.

 

Глава XVI

Щуплый пилот обернулся. Был он бледен, белыми ресницами и профилем напоминал ягненка. «За нами погоня, Бессмертный! — услышал Вирайя в наушниках. — Какие будут приказания?»

Рассветная ширь над облачным войлоком, бледно-голубая и лимонная на восходе, не скрывала виража двух «черных стрел», заходивших по дуге слева. С отнесенными к хвосту треугольниками крыльев, с клювами на вытянутых шеях, самолеты были изысканны, как черно-лаковые статуэтки журавлей.

Сам не зная почему, будто по чьей-то подсказке, Вирайя крикнул пилоту:

— Вверх!

Незримый груз рухнул на грудь и колени. Завопила Аштор, ударившись головою о панель пульта. Облачная степь качнулась и встала дыбом, словно обрыв гигантского ледника, подсвеченный сбоку восходящим солнцем. Два черных журавля, приклеенных к обрыву, плюнули огнем, превратившимся в дымные полосы. И, увидев, что опоздали с выстрелом — задрали клювы, укоротились… Слабый гром дошел из воздушной пропасти.

— Единый, как я ударилась! — проплакал в наушниках голос Аштор. Она уже сидела в кресле, трясущимися руками застегивая ремни. Под носом чернели струйки крови.

— Извини, девочка, это было необходимо.

Рыжая рабыня, так и не придя в сознание, моталась от толчков, будто мертвая.

Теперь был виден только один из преследователей; тщательно уравняв высоту полета, он заходил в хвост.

— Бессмертный! Разреши маневр по моему усмотрению!

Вирайя хотел уже бросить «да» — но вместо этого, ведомый той же бессознательной силой, скомандовал:

— Вверх и назад, живо! Аштор, держись!..

Жестокая боль под ребрами. Череп готов лопнуть, словно вся кровь хлынула в него. Шкура облаков, как полог перед лицом. Кто это так страшно визжит в кабине — рыжая? Или Аштор, потерявшая ларингофон?

…Вдруг отлегло, покатилась тяжесть в руки, в ноги. Вирайя облегчился рвотой. Мелькнули мигающие выхлопами сопла одной из обманутых «стрел». Самолет, выполнив петлю, падал, пока не вонзился в невесомый желтый войлок. Заскрипела, затряслась, всеми суставами машина. Мокрый волокнистый туман помчался метелью по черным плоскостям.

— Справедливо твое решение, Бессмертный, я и сам думал так поступить! — орал осчастливленный пилот.

…Конечно, раз сам так думал — справедливо. Но ведь они-то не глупей, и им не надо кувыркаться через голову, чтобы догнать. Значит — остается одно…

Вирайя прислушивался к внутреннему отсчету времени. Он знал точно: когда придет то, единственное мгновение, раньше и позже которого — гибель, он отдаст приказ. Откуда это у избалованного жизнью адепта, никогда не участвовавшего в боевых операциях? Наверное, в минуты крайней опасности мозг подключает какие-то глубинные резервы…

— Сбавить скорость!

Затылок пилота выражает недоумение, но приказ, конечно, исполняется.

Облака прорваны. Стелется под крылом равнина, исполосованная белым, и бурым, и багряным — то наносы в высохших руслах потоков. Стынут озера, почти восстановившие чистоту. Барьеры бурелома, навороченные потопом, словно крепостные валы. Неожиданная зелень уцелевшего леса.

— Идем на посадку.

— Повелитель, но…

— На посадку.

Великая вещь — орденская привычка к подчинению. Прикажи Вирайя, и этот блондин-ягненок безропотно направит «стрелу» хоть в кратер действующего вулкана. Но садиться приходится всего лишь на болото, подступающее к лесу.

Ближе, ближе ржавая гладь, чешуя затонувших стволов, шапки ядовито-зеленой поросли трясин. Разводя след по воде, вьется, удирает водяная змея… Мгновенный удар, плеск; ливень грязи рушится на стекла.

Словно клинок в мясе, «стрела» с треском застряла в болотном лесу. Собрав остатки воли, выдернул Вирайя обмякшее тело из кресла, освободил Аштор и рабыню. Повинуясь его яростному жесту, пилот, наиболее тренированный из всех, а потому бодрый, распахнул люк и смело спрыгнул в гнилую жижу. Плюх! Он стоял по бедра в болоте и приготовил руки — поддержать следующего.

Когда Вирайя сгружал полуобморочную Аштор, что-то блеснуло по другую сторону «стрелы», жаркое дыхание принесло капли брызг. Пилот зажмурился, присел от грохота с Аштор на руках. Впрочем, она сразу же встала на ноги и рванулась прятаться за деревьями.

Следующая ракета взорвалась в двадцати шагах. Они как раз спускали из люка рыжую. Вирайя уронил ее, и рабыня шлепнулась мешком, увлекая за собой пилота… Седой косматый столб, зарычав, осел в тучу пара; Бессмертный покинул «стрелу» последним, не забыв, впрочем, чемоданы; он и поволок их в лес.

Скорость «черных стрел» сослужила им на сей раз плохую службу. Обрушить залп на болото они могли, только пикируя; затем приходилось подниматься высоко над землей, разворачиваться и опять заходить в пике. Вся четверка, разгребая зловонную топь, уже внедрилась глубоко в чащу, когда ракеты, гремевшие впустую, наконец, накрыли цель. Увязший самолет расцвел жарким черно-алым цветком.

И наступила тишина. Далекий, словно звон в ушах, рокот уходящих хищников. Жужжание насекомых. Равнодушные всплески — это срывались тяжелые капли со стволов, обросших за послепотопное время мочальной бородкой белесых корней. Шаг, еще шаг. Засасывающее дно, коричневая вода по пояс, пахнущая тошнотворно, как слизь, выделяемая напуганным ужом.

Ягненок-пилот, оказавшийся поразительно выносливым, тащит на плече жалкую, измокшую рабыню. Вирайя вплавь буксирует чемоданы. Страшно оказаться в глуши без вещей, без запаса еды. Аштор боится всего, — змей, пиявок, коряг, вони, трясины, — но деваться некуда, и она бредет, выволакивая ноги, бледная до сизого, с дрожащими губами.

Идя, старались беречь дыхание, — путь немеряный, с высоты лес казался огромным. Однако пилот иногда не выдерживал и хрипло восклицал:

— Кем надо быть, чтобы осмелиться поднять руку на Бессмертного! Воистину, пришли последние времена.

Или еще:

— Гнев Единого пал на Орден. Вижу раскол и брань среди Священных!

Вообще, он выражался очень книжно, в духе прописей Гвардии и Корпуса Вестников.

Наконец, топь стала мелеть, местность — подниматься.

Открылись поляны, затянутые сухим растрескавшимся илом. Скоро нашли чистый ручей, отмеченный по краю пестрыми цветами. Взобравшись на поваленный ствол у воды, беглецы с наслаждением разделись. Пилот принялся полоскать весь ворох одежды и сапог. Цепенея от страха перед Бессмертным, он все же не мог удержаться и нет-нет, а поглядывал, как Аштор моет прекрасные белые ноги с неповрежденным лаком на ногтях.

Рыжую пришлось освободить от чехла, шортов и сырой, как губка, кожи фартука. Она уже давно постанывала на пилотском плече, пыталась прийти в себя — и теперь, под ласковым рассеянным солнцем, очнулась окончательно. Поднялась на локтях. Кажется, была она сложена немногим хуже, чем Аштор — но прискорбная худоба обрисовала мослы колен и кости бедер, приклеила кожу к ребрам и позвонкам… Бледная оливковая кожа с кровоподтеками на груди, с грифельно-серыми струпьями шрамов!

Осознав свою наготу, рабыня легко вскрикнула, обхватила колени и зарылась в них головой.

Как бесконечно ни устала Аштор, как ни сжималось ее сердце при мысли о громадной вымершей земле, которую теперь, быть может, годами придется мерить пешком — она не выдержала и рассмеялась. Забывшись, присоединились к ней Вирайя; почтительно прыснул в ладонь пилот. Медленно появились над сбитыми коленями живые, как родники, глаза: боязливые, вопросительные, доверчивые. Моргнули ресницы. Солнце посыпалось в прорехи облаков. Сидя верхом на толстой, как удав, ветке, хохотала прозрачноглазая длинноногая красавица, едва прикрытая кружевным бельем. Ей вторили двое мужчин, одетых еще более скудно, — на одном, утлого сложения блондине, плавки проштемпелеваны номером.

Красавица была знакома. Из полубреда складывались темная кабина, сотрясаемая моторным рыком; стеганый потолок и это лицо, участливо склоненное… Знакомым казался и второй мужчина — высокий сумрачный бородач. Только по-иному, как бы издавна, тревожно, щемяще… Нет, его не вспомнить!

— Здравствуй, — сказала длинноногая, насмеявшись. — Тебя как зовут, стыдливая мимоза?

— Дана, моя госпожа. Прости меня, я испугалась, увидев себя без одежды.

— С такой фигурой — и бояться раздеться? — удивилась Аштор. — Впрочем, содержали тебя не лучшим образом… Ну, да ладно. Главное, что в себя пришла. А то доставила ты нам хлопот, Дана!

Этого не следовало говорить. Рабыня мигом уткнулась лбом в кору и стала так униженно молить о прощении, что пришлось вмешаться Вирайе. Обняв за плечи, он почти насильно поднял женщину.

— Не слушай Аштор, она шутит! — Укоризненный взгляд в сторону подруги. — Здесь все тебе рады, рады тебе помочь. Ну, ну, перестань сейчас же!

— Слава Единому, — сказала Дана, проведя рукой по волосам. Только теперь заметил Вирайя, сколько седого пепла скрывает рыжий огонь. — Я уже совсем прощалась с жизнью там, на горе. У меня кончился хлеб, я все время спала. — Она всплеснула ладонями. — Неужели вы тоже беглые?

— Беглые? Мы?!

Пилот надулся гордостью Избранного, готовясь достойно ответить, но Вирайя жестом велел ему молчать и сказал как можно ласковее:

— Да, мы бежали с Меру.

Очевидно, злосчастный ягненок не догадывался, что таинственный ночной вылет иерофанта был не сверхсекретным орденским делом, о котором грех и задумываться, а всего-навсего бегством. После слов Бессмертного он несколько раз закрыл и открыл рот, но ничего больше не изрек. Стоя у ручья, отжимал только что выстиранную фуфайку Аштор. Коль скоро мир уже разрушен, пусть рушится до конца. Будем философами.

— И вам удалось захватить самолет?! Какие же вы мо…

Тут Дана вдруг уставилась, не мигая, в одну точку; на секунду замерла, как загипнотизированная — и, позабыв о своей наготе, ринулась вон со ствола. Вирайя еле успел поймать ее за руку, потом подскочил пилот. Аштор ахнула и скатилась с насеста, по-женски решив, что рыжая увидела змею или иного гада.

Но рабыня, бившаяся в руках мужчины, с диким ужасом смотрела на два золотых крылатых диска. Большой и малый, подвешенные за цепи, они мирными маятниками покачивались рядом…

— Успокойся, — захрипел Вирайя. — Да стой же! Ты права. Сейчас, сейчас…

И, отпустив Дану, сильным решительным движением забросил сверкающие бляхи как можно дальше. В болотное «окно», прикрытое ряской и плавучим сором.

Отчаянный вопль пилота прокатил дальнее эхо по лесу, спугнул птиц и потревожил гревшихся на солнцепеке мудрых сетчатых питонов.

 

Глава XVII

Варуна видел великую армию.

Возможно, не так уж не прав он был, предполагая что «коротконосые» узнали о гибели Архипелага. Волна вооруженных племен двигалась с гор Севера, увлекая за собой остатки приречных общин. Армейские посты успевали только послать отчаянную радиограмму соседу — и умереть, поскольку боеприпасы оканчивались быстро, подвозить их теперь было неоткуда, а коричневые воины, веселые фанатики, с песнями шли на пулеметы и орудия, пока молнии белых демонов не захлебывались под горой трупов…

В нежнейших сиреневых сумерках Варуна подвесил «стрекозу» над заболоченной равниной. Три больших муравьиных колонны извивались в пустынном просторе, порою сливаясь краями. Светлые огоньки, мерцая, перебегали вдоль колонн, словно солнечные блики на хитиновых панцирях — то блестело оружие. Роями стремительных жуков стелилась конница, подсвеченная закатом кирпичная пыль взлетала из-под копыт на сухих участках.

Разведчик снизил машину и, маневрируя рогатым штурвалом, направил ее по большой дуге к югу, постепенно забирая в сторону штаба. Мертвый блеск озер, занесенные илом остатки леса. И всюду, всюду, от горизонта до свинцового лезвия большой реки, врассыпную и сплошными массами движутся неутомимые муравьи. Ползут глыбы боевых слонов, вьются обозы телег, запряженных буйволами — словно переселяющийся муравейник тащит свои запасы.

Банг! Неожиданно звонко ударила в брюхо машины стрела. Боком описывая дугу, «стрекоза» слишком снизилась. Видимые вплоть до блеска зубов на лицах, бегут по топкой земле, по щетине свежих ростков полуголые люди. У каждого — выгнутый парусом кожаный щит в человеческий рост. Пятится, косясь на летучее чудовище, слон с клыками, окрашенными киноварью, с помостом на спине. Но лучники, заполнившие помост, хладнокровно осыпают машину стрелами.

Варуна успел испытать сосущее чувство беды, когда винт поперхнулся метко пущенным копьем. Страх прошел быстро, осталась жгучая досада: «коротконосые» больше не боялись машин Избранных! Вкусив побед и крови вчера еще всесильных демонов, они кипели военным азартом.

Штабной холм перестал быть островом — вода схлынула, река почти вернулась в русло. Наносы ила и мусора уже прорастали иголками трав. Дом с белой крышею и серый квадрат двора окружены новым валом и рвом. Между валами и старой стеной — подернутые зеленью полосы огородов, дощатый навес коровника. Ряд скромных деревянных надгробий. Лишь место, где закопана урна с пеплом старого комсектором, отмечено стальным обелиском (сварен в мастерской Арьи). Варуна невольно вздохнул, пролетая: как печально, что нет у них больше родной земли, куда можно было бы отвезти хоть прах…

Очевидно, он как-то нервно посадил «стрекозу». Пока останавливал винты и открывал дверцу, во двор сбежалось не меньше дюжины солдат. Вылез из-под транспортера Матали, измазанный до ушей, вытирая руки ветошью. Даже Рудра — совсем обрюзгший, постаревший, неопрятный, — высунулся в окно и закричал, брызгая слюной:

— Что это ты шлепаешься, как коровье говно, олух? Другой машины не будет!

У Рудры отнялись ноги после потопа и смерти старшего офицера Дэвы, раздавленного рухнувшей балкой перед глазами начальника поста. Не претендуя на разделение власти с Индрой, старик целые дни сидел в кресле у окна, курил трубку, пил слабый чай — надо было беречь оставшиеся пачки — и громогласно требовал у раба судно.

Не обращая внимания на бывшего командира, Варуна бросил солдатам:

— Убирайте коров в ограду — и вообще, полная боевая готовность!..

Начались расспросы, но разведчик оборвал их, напустив на себя непроницаемый вид, и строго обратился и механику-водителю:

— Где командующий?

— В подвале, натаскивает обезьяну, — ехидно сообщил Матали, взглядом ища одобрения у солдат. — Слава Единому, ублюдок уже водит транспортер — теперь, значит, должен владеть стрелковым оружием. Чтобы я учил «коротконосого», который завтра всадит мне пулю в задницу, — да пусть лучше меня…

Не дослушав тирады водителя, обнаружившей глубокое знакомство с половыми извращениями, под соленый солдатский гогот Варуна бросился в коридор.

…— А ну-ка, что ты должен сделать, если я отхожу к мишеням?

Арджуна сморщил лоб, задумавшись, но тут же поспешно задрал ствол автомата к потолку, взглядом спрашивая: верно ли? Он был одет в мешковатый выцветший комбинезон, однако бос — никак не мог привыкнуть к обуви. Комсектором милостиво кивнул, и лицо Арджуны расцвело детским восторгом. Индра сам не знал толком, зачем взялся развивать коричневого парня: учить письму и счету, электротехнике, вождению машин, а теперь — обращение с оружием. С одной стороны, безудержное преклонение Арджуны, его бурная радость по поводу каждого нового «чуда» были забавны и лестны на фоне привычно-неохотного, ворчливого повиновения Избранных и тупой покорности рабов. С другой — начинали шевелиться в смекалистой голове Индры кое-какие, пока очень смутные, планы на будущее. Арджуна оказался необыкновенно понятливым, он уже не уступал по знаниям любому из солдат… Как бы то ни было, сейчас комсектором обходил шеренгу отдаленно человекоподобных силуэтов-мишеней, не без удовольствия обводя мелом пулевые дыры.

— Начало очереди — неплохо, две штуки в девятке, зато хвост ты опять увел в небо. Говорил же тебе — не дергай, веди мягко, но держи как можно крепче.

Арджуна, следивший больше за выразительными руками Индры, чем за его речью, с готовностью кивнул:

— Понял. Не дергай.

— Ну, молодец. Валяй еще раз, потом будем заниматься одиночными.

Индра отсыпал патроны из рожка — хватит и половины, сейчас приходится быть скупым. — На, заряжай.

Чуть утолщенные в суставах, быстрые пальцы Арджуны мигом приладили рожок на место.

— К стрельбе приготовиться!

С неуклюжей четкостью, как у старательного первокурсника Гвардейской Школы, он лязгнул затвором, поднял ствол. Автомат без дрожи глядел в грудь силуэтам. Голова юноши высоко вскинута, иссиня-черные глазищи под крыльями бровей полны безумной гордости. Он священнодействует.

Отойдя к ящичку на стене, Индра касается одной из двух кнопок, и силуэты резко поворачиваются ребром к стрелку. Часовой механизм возвращает шеренгу плечистых теней, бьет метроном; всего четыре удара, и мишень снова станет невидимой.

Не успела. Острый подбородок Арджуны почти прижался к горлу, глаза по-кошачьи сузились. Единый знает, кого он полосовал очередью в своем воображении. Может быть, жителей родной деревни, чуть не убивших его?.. Кашлем и визгом наполнился подвал, дымящаяся гильза хлестнула Индру по ботинку.

— Командующий!

— А, это ты! Ну, как разведка?

Варуна ответил не сразу. Стоял, часто моргая, словно не решался начать.

— Они идут с севера, Индра. Не больше двух дневных переходов. Тысяч пятьдесят пеших, конница, слоны.

— Так, — сказал командующий. — Значит, сектор Предгорья не справился, а Меру не помогла. Арджуна, положи автомат и марш в свою комнату, пока не позову. Стрельба на сегодня отменяется.

Неслышно ступая, юноша побежал по лестнице. У самого выхода оглянулся через плечо, сверкнул провалами черноты — и исчез.

— Как ты можешь доверять ему оружие? Солдаты смеются! — возмутился Варуна.

— А вот уж это не их дело… Я доверяю ему больше, чем всем нашим. Опустившиеся пьяницы и трусы…

— Зря. Такое делается кругом. Дождешься очереди в спину…

— Вот уж никогда! — Индра обнял Baруну, повел его к дверям бункера. — Он мой, мой с потрохами; он упивается тем, что дружит с белым демоном. Ты видел, как он гоняет рабов, своих соплеменников? Одного чуть не пристрелил за пролитый стакан молока… Поверь, я обучил добавочную боевую единицу, защитника штаба!

— Но как может Избранный дружить с «коротконосым»? Не понимаю!

Индра ухмыльнулся, набирая цифровую комбинацию замка:

— Ты забываешь, мой милый, что Островов Блаженных больше нет, а нам с тобою жить здесь всю жизнь. Да, да, всю жизнь! — Замок щелкнул, отпираясь. — Когда-нибудь окончатся и патроны, и снаряды, и топливо. Надо иметь верных сторонников, воспитывать местных Избранных!

— А кем же тогда будем мы? Священная Раса?!

— Богами, дружище! — ответил Индра, отодвигая стальную плиту. — Вечными и всемогущими. Покровителями царей города, который возникнет на месте этого штаба.

Варуна понял не полностью, но расспрашивать подробнее не решился.

Спустившись, они нашли Арью в конце бокового коридора, где у хранителя Сестер Смерти был уютно обставленный кабинетик. Арья кайфовал с чашечкой кофе, утопая в шелковом кресле, положив ноги на специальную высокую табуреточку. Свет хрустального подвесного шара зажег тисненные золотом надписи на корешках книг. Встречая вошедших, метнулся от кормушки на жердочку и сварливо застрекотал хохлатый грязно-зеленый попугай.

— О! — сказал Арья, округлив пухлый рот и подняв левую руку над головой. — Мои юные освободители! Прошу, прошу!.. — С ловкостью, которая всегда казалась странной для его грузного тела, хранитель взвился из кресла, усадил в него Индру, из-под стола выдвинул стул для Варуны и захлопотал, безмятежно журча:

— Вы знаете, что меня больше всего огорчает в нашем будущем? Нипочем не угадаете. Отсутствие кофе! — Поставив на плиту нечто вроде легкой серебряной сковородочки, он высыпал в нее горсть зерен. — Ну, на полгода хватит, на год… А потом? Свежих-то семян нет, одни жареные! — Дождавшись, пока на зернах выступят капли влаги, Арья опрокинул сковородочку в раструб медной кофемолки. Панически заскрежетав, пошел мирно жужжать моторчик.

— Боюсь я, — сказал Индра, неодобрительно слушавший болтовню хранителя. — Очень я боюсь, что ты выпьешь свою последнюю чашку значительно раньше.

— Господин временно командующий собирается лишить нас кофейного пайка? Вероятно, из стратегических соображений?

Голос Арьи оставался кокетливо-капризным, руки невозмутимо держали сосуд с деревянной ручкой и помешивали в нем желтую пену — но розовый окорок-затылок уже напрягся, и бородка топорщилась как-то неспокойно. Индра готов был поклясться, что хранитель видит партию на несколько ходов вперед, и ему просто неугодно понимать собеседника. Что ж, поддержим игру.

— Нет, не я собираюсь лишить тебя пайка, а племенной союз Куру.

— Я считаю, что это в высшей степени бестактно со стороны племенного союзу Куру — не правда ли, мой юный друг? — Обратившись к Варуне, Арья начал выставлять на стол позолоченные чашечки размером чуть больше наперстка.

— Я летал на разведку, посвященный! — раздраженно ответил Варуна. — На нас идет неисчислимое войско, земли не видно. Ты ведь уже пережил одно нападение, знаешь, каково это!

Покусывая губу, Арья разлил кофе.

— Кому как угодно, а я без сахара. — Отхлебнув, он вдруг ясно и пронзительно глянул вглубь зрачков Индры. Слетела плутовская шелуха, делался решительный ход. — В общем, того, что ты хочешь, командующий, я сделать не могу. Наш гарнизон вырезали, потому что мы остались без техники, да и не были готовым к таким неожиданностям. А у тебя есть две «стрекозы», транспортер, полевые орудия, и главное — врасплох нас не застанут. Так что…

— Ты смеешься над нами, Арья! — Индра так поставил чашку на блюдце, что брызги кофе разбежались по столу, а попугай, забившись, осыпал перьями пол. — Сейчас не те времена, когда «коротконосые» молились на пролетающий самолет. Мы сами развратили их. Сначала этим строительством — Меру… Когда в одной деревне вырыли ловчую яму для моего транспортера, сектор запретил бомбардировку, потому что были нужны рабы. Потом — катастрофа… Они узнали, что Избранные уязвимы и смертны, что и они бывают бессильными! Теперь мы уложим пятьсот человек, тысячу, будем стрелять, пока у каждого не останется по одной пуле, Арья, по последней! И не станет Священной Расы. Ты этого хочешь?

— Нет, — ответил тот, мрачно глядя исподлобья. — Просто ты не знаешь, о чем просишь.

— Знаю. У нас перед ними еще должок за вырезанный штаб. Их надо поразить ужасом на века. На сотни поколений. Чтобы никогда, ни в одну коротконосую башку даже не закралась мысль…

— Да, ты прав. Это ужас! — глухо, размеренно заговорил Арья. — И намного больший, чем ты себе представляешь. Это полностью выжженный край; это яд, который не выветривается десятилетиями, яд в воздухе, в дожде, в пыли, яд, который поражает зародыши в чреве матери! Один взрыв — и мы будем дышать отравой, есть ее, пить из реки, мы облысеем, потеряем силы, сгнием заживо!..

— Твой бункер крепок, — непреклонно ответил Индра. — А о Сестре Смерти нам рассказывали в Школе. Сделаем запас воды, переждем несколько дней и спокойно выйдем.

Арья вскочил, забегал по маленькой комнате, отмахиваясь, как от жуткого видения:

— О нет, нет, спаси меня Единый! Я не могу выпустить ее без специального разрешения Ордена, Ложи Бессмертных. Я все-таки офицер и адепт высокого посвящения, я давал клятву перед алтарем!..

— Радиостанция уничтожена, ты это прекрасно знаешь, — угрожающе сказал Индра и тоже встал.

— Значит, перебьем, сколько сможем и отсидимся в бункере. Он действительно крепок, они не прорвутся, я ручаюсь.

— Не прорвутся, твоя правда, — саркастически прищурился Индра. — Просто станут лагерем наверху, будут громить дом, веселиться, танцевать свои танцы и ждать, пока мы сдохнем от голода или выйдем сдаваться.

— Ни за что! — внезапно фистулой завопил хранитель, бросаясь к ящику стола. — Оставьте меня, иначе…

Недаром Варуна всегда восхищался чуткой, высокоорганизованной силой Индры. Не успев даже выдвинуть ящик, Арья как-то сразу обмяк и бисерно вспотел, загипнотизированный строгим зрачком пистолетного ствола.

— А ну-ка, — сказал командующий и протянул левую ладонь. Медленными движениями Арья снова взялся за ящик стола, достал большой, отделанный перламутром белый пистолет и отдал Индре.

— Вот так-то лучше, хранитель. — Вооруженная рука придвинулась еще ближе. — И запомни раз и навсегда: теперь Орден — это я. Я тебе и Внутренний Круг, и Ложа Бессмертных, и… — Сердце Индры екнуло от его же дерзких слов, но он все же окончил: — Приказываю тебе, адепт Внешнего Круга Арья, немедленно подготовить к использованию оружие, именуемое Сестрой Смерти, и применить его по моему сигналу в указанном месте. («Прости меня, Единый, — ты сам видишь, в каком мы положении»!)

— Убери, — хрипло сказал Арья. Опустился гипнотизирующий зрачок, и хранитель мешком плюхнулся в кресло за столом.

— Мне нужно точное рас… — заговорил вдруг Арья сухим шепотом. Рука его дернулась в сторону графина; Индра, как эстафету, властно передал этот жест Варуне, и тот, вскочив, налил и подал стакан. От воды к хранителю вернулся полнозвучный, хотя и брезгливый голос: — Нужно точное расстояние до цели. И направление по карте…

— Сделаем, все сделаем.

Варуна счел возможным допить остывший кофе и сел, приосанясь. Поединок, начавшийся еще в день первого прилета, увенчался победой одного из соперников; только теперь младший офицер почувствовал себя уверенно рядом со страшноватым Арьей.

— Подготовка займет время до рассвета, — тоном безнадежности сообщил хранитель.

— Раньше и не надо, — махнул рукой командующий. — Я еще должен определить расстояние. — Как всегда, настояв на своем, Индра смягчился, был готов чуть не прощения просить у хранителя. — Может, и не придется беспокоить Сестру — я попробую еще одно средство!..

Арья механически кивнул, губа его отвисла.

— Счастливо остаться, — сказал бывший стажер и размашисто вышел. Варуна рванулся было за ним, но быстрый взгляд Индры приковал его к столу. Младшему офицеру поручалась роль тюремщика. Он перебрался в кресло, которое только что занимал Индра, — самое удобное в комнате, — сместил кобуру на самый живот и развязно заявил:

— Хороший кофе варишь, старший! Нельзя ли еще чашечку?

…Около полуночи, суматошным кудахтаньем оскорбляя бархатное небо, снова повисла над озерной равниною «стрекоза». Теплились золотые костры воинов, как рассыпанные уголья громадного пожарища — мерцали, перемигивались со столь же частыми звездами. Кое-где огонь весело вспыхивал от свежей охапки топлива, и тогда искаженные гигантские тени людей, шалашей, слонов недолго плясали на светлой земле.

Держа штурвал, Индрa внимательно следил за Арджуной. Чувственный профиль, испорченный несуразными наушниками, точно выкован из темной меди. Под опахалами ресниц — гордыня, в уголках губ — снисхождение.

— Мальчик мой… — Он вздрогнул, как чуткий пес, от руки, положенной на затылок, но не повернул лицо. — Сейчас ты скажешь им, и они тебя услышат. Скажи им, что ты — Арджуна, сын Панду, царь. Что если воины не сложат оружие и не присягнут тебе на верность — ты обрушишь на них небесный свод и погасишь солнце. Гневом своим ты сожжешь племена, как молния высохшую траву, а уцелевшие будут прокляты до десятого колена. Говори!

Индра включил внешнюю связь и передал юноше микрофон. Сверкнув белками, юноша покосился на командующего, ноздри его раздулись и опали. Держа микрофон на отлете, словно цветок с удушливым ароматом, он произнес первые вкрадчивые, полные ненависти звуки. Рупор на брюхе «стрекозы» железным вздохом разнес их по равнине.

— Куру…

Мальчик смелел с каждым словом. Рассекая кулаками воздух, кричал, словно сердитая птица. Стискивая зубы так, что желваки пробегали под шелковистой кожей — и снова метал на землю угрозы и проклятия, еще более жуткие из-за непонятного торжественного языка. Несколько раз Индра услышал свое имя…

Он смотрел, как напрягается жила на хрупкой, еще немужской шее Арджуны, и думал, что такую шею можно переломить ребром ладони, а вот, поди же ты, — действительно царь! У командующего скребло на душе. Словно он выпустил на свет некую зловещую силу, вроде Сестры Смерти, и теперь то ли не решается, то ли не может ее усмирить…

Накричавшись, загнанно дыша, Арджуна повернул вдохновенное, пылающее лицо к покровителю:

— Я сказал. Они слышали.

— Сейчас посмотрим…

Индра двинул рычаг набора высоты на себя.

Победно гремя винтами, черная «стрекоза» падала в центральное кольцо костров, где человеческое месиво шевелилось вокруг лохматых камышовых конусов — жилищ вождей. Несколько мгновений Индра все-таки надеялся, что воины повергнутся в пыль, и станет виден знакомый по лучшим временам узор спин, подобный тугому заряду семян в круге подсолнуха. Он мог бы поклясться, что ему совершенно не хочется сжигать заживо этих воинственных, пылких детей с их разукрашенными слонами и лошадьми, с деревянными божками на носилках…

Но муравейник встревожился, закипел, и навстречу ширкнули горящие стрелы. Такие ясные, стремительные огненные змейки; солнечный дождь, падающий вверх. Словно пальцы простучали по днищу «стрекозы», пробуя толщину металла…

Рука Индры повалила рычаг в обратную сторону.

Между кострами и звездами, равно чуждая тем и другим, уходила от лагеря трескучая машина. Хмуро молчалив был бог-громовержец Индра; молчал и юный царь Арджуна, изо всех сил стараясь удержать злые слезы.

 

Глава XVIII

Шестнадцатый день постукивает дряхлый движок, толкает по мутной, разморенной солнцем реке неуклюжую баржу. День за днем одно и то же; по левому борту марево над гнилой поймой, пояс тростников и накаленная степь, по правому — слои обрывов, осыпи, то сахарно-белые, то ржавые, поросшие цепким кустарником. Формируя новое ложе, река грызет склоны. Иногда целые пласты, ворча, оседают под воду. Серебристый плеск покачнет баржу, и снова — покой, ленивый ветер, запах гниющих зарослей.

Вирайя сидит на кормовом возвышении; в его руках видавший виды, обмотанный синей изолентою руль. Под ногами архитектора — крашеная грязно-коричневая крыша единственной каюты. Там, за тонкими досками, сидит вконец исхудалый пилот с багровым блестящим ожогом, закрывшим всю левую половину лица. К его голове приросли черные блюда наушников. Еще немного, и Вестник сменит Вирайю у руля, а «Бессмертный» сядет обшаривать эфир… Громоздкая старая рация работает лишь на прием. Вплотную к ее горячему, словно утюг, кожуху, лежит на тощем солдатском матраце больная Аштор. Дана старательно ухаживает за нею, поит кипятком, закрашенным крупицами кофе.

…В последнее время он стал чаще и чаще вспоминать старого друга Эанну. Что-то с ним? Получил ли он пропуск в одно из убежищ Внешнего Круга? А если получил, то устоял ли поспешно выстроенный бункер?

…А может быть, сразила врача гвардейская пуля во время столичных волнений перед потопом или растоптала обезумевшая толпа? Впрочем, очень может быть, что еще раньше за крамольные речи в своем доме попал Эанна в орденский застенок. Оттуда же если и выходят, то лишь после мозговой операции — покорные, бессловесные люди-автоматы, государственные рабы низшего разряда…

Скорее всего, давно нет на свете бедняги врача. Но мысли его живут в памяти Вирайи; живет громкий сочный голос, то насмешливый, то гневный, то подкупающе-убедительный. Сидя за рулем или отдыхая ночью, когда баржа сонно покачивается в очередной бухте, бывший иерофант ведет молчаливую беседу с другом.

— Мог ли ты предполагать, Эанна, что все кончится… так быстро и страшно? Даже ты, при всем своем вольнодумии, был уверен, что Острова Блаженных, Империя, Орден — это навеки, до конца времени… Были великие города, «черные стрелы»; были молочные ванны и утренний шоколад. И вот нет ничего, и нас — тех, богатых, уверенных — тоже нет. Мы — словно пена морская, что тает на берегу под солнцем. И никакая сила не спасет нас…

…Тогда у них еще не было баржи. Завидев на горизонте ясную синюю полосу, решили добраться до реки одним переходом — и совершили его почти целиком, изнемогая в доменном жару пыльной красноземной степи.

Любой раб в каменоломнях Архипелага выглядел чище, чем они теперь: Вирайя в лохмотьях орденской черной куртки и переливчатой рубахи, в изодранных брюках, с чемоданом, для удобства привязанным за спину; пилот, утопивший каску в болоте и повязавший голову шарфом — несуразно смотрелись яркие золотые нашивки на грязном комбинезоне; голоногая Дана, замотанная чехлом с самолетного кресла; Аштор, серая и заострившаяся, похожая на цаплю — без косметики, в огромных пыльных очках…

Пришлось устроить привал из-за Даны, подвернувшей ступню. Они втроем возились, вправляя ногу, под лучами беспощадного Диска, словно решившего покарать отступников… Потом ждали до заката, пока Дана сможет продолжать путь; достигли реки глухою ночью, идя с фонарями по извилистому оврагу. Вода, вязкая и черная, как смола, открылась внезапно. За ней всю степь покрывали костры, словно стая солнечных бабочек билась под сетью. Беглецы по-ночному отчетливо слышали стрельбу горящих стеблей тростника, слышали чуждый стремительный говор — Избранные никогда не вкладывали в слова столько страсти, не смеялись и не ссорились так шумно и открыто, как эти люди вокруг костров. Скупо звякала сбруя, храпели и топтались лошади; перекрывая все звуки, спертым голосом протрубил слон. Из-за реки пахло жареным мясом, навозом и сандаловыми дровами.

Набрав свежей воды, они спрятались в овраге и провели там тревожную ночь. Иногда казалось, что совсем рядом бухает барабан и свирепо-озорные голоса выводят монотонную песнь, полную скрытой угрозы.

На рассвете Вирайя не выдержал и ползком подобрался к воде. Разумеется, Аштор пыталась удержать его, шепотом умоляла не рисковать — но, заняв позицию в ложбине, он почти сразу услышал рядом дыхание подруги. Чуть позже приползли пилот и Дана.

— Покарай меня Единый, если я когда-нибудь видел такую орду! — ерзая на жесткой глине, шипел пилот. — Как ты думаешь, Бессмертный, с кем они собираются воевать?

Впрочем, можно было не шептаться — так скрипели возы, грохотали копыта и орали вожаки выступающего войска. Поэтому Дана сказала громко, с надрывом — она никогда так не говорила раньше. Вирайе почудились истерические нотки:

— Какие же мы страшные, люди! Нам мало даже потопа. Убивать, убивать, убивать…

— Мужчины, — едко откликнулась Аштор.

Соревнуясь со слонами, гнусаво ревели военные трубы. Блестя ручными и ножными браслетами, текла масса бегущих воинов с огромными щитами, с белыми повязками на головах. Кони шлепали по мелководью. Сухие, как кость, малорослые зубастые всадники хохотали и перекликались, словно им предстояла веселая игра. У излучины целый полк помогал буйволам вытаскивать увязшие телеги, остро щелкал бич.

Завороженные размахом и пестротой движения, беглецы чуть ли не до полудня сидели в ложбине у воды — пока не ушел последний обоз, ленивые сизые быки, терзаемые слепнями и неугомонными погонщиками. Вирайя понимал волнение Даны, однако сам испытывал совсем другое чувство. Он был умилен и растроган, словно за рекой бежали и скакали на конях его собственные повзрослевшие дети. Он радовался, глядя на торжественную процессию с главным кумиром армии — медным котлом для мяса; на меленького, полного, усыпанного золотом человека, который отдавал приказания со спины столь же разукрашенного слона, чванливо встряхивая огромными серьгами…

Оставив медленно оседавшую стену пыли, в которой мелькали конники арьергарда, войско ушло по течению. Вирайя предложил сделать привал на двое-трое суток, дать армии откатиться подальше и выступить туда же, к югу, чтобы достигнуть моря до наступления дождей. Пока что он не мечтал о большем, чем какое-нибудь заброшенное здание поста у побережья, скромное поле и рыбачья сеть…

Пока пилот, раскрыв складной нож, занимался рубкой тростника для шалаша — Аштор и Дана самозабвенно плескались в реке, взвизгивали, и бывшая гетера шутливо топила более робкую подругу…

Стоя на краю изрезанного глинистого берега, Вирайя все смотрел, как редеет дымка над степью и черным муравейником шевелится горизонт. Странное, томительное предчувствие мешало ему отвести взгляд от уходившей армии. Нелепой, беспорядочной, шумной — и вместе с тем пронизанной чуждым для Избранных духом веселья и воли.

Дневной жар выбелил чистую высь. Глаза Вирайи резало, но он все же не отводил их от горячего блеклого неба, пытаясь понять: не почудился ли ему легкий моторный рокот в вышине?

Нет, не почудился. Белая царапина, расходящийся след, словно пена за кормой лодки; словно белоснежное перо с тонко отточенным концом поднимается с Юго-Востока над краем степи…

Как во время воздушного боя, — не успев отдать себе отчет, почему он поступает именно так, — Вирайя крикнул, срывая горло: «Все в укрытие!» — и прыгнул сам, чуть не сломав ноги, в глубокую расселину склона.

Теперь горизонт был скрыт от него. Справа, в устье оврага, появилась мокрая Аштор. Она тащила за руку Дану. Вода мешала им бежать. Тогда Вирайя захрипел сорванным голосом:

— Ложись, где стоишь!

Каждое мгновение стало нестерпимо долгим. Аштор буквально швырнула Дану вперед; рыжая с воплем, подняв облако пыли, упала к ногам Вирайи. Сама гетера поскользнулась на мылкой кайме берега. Плеск…

Забыв обо всем, он рванулся помочь… Не успел.

Небо вдруг приобрело цвет расплавленной бронзы; кто-то жестоко ударил по ушам с обеих сторон, так что огненные колеса завертелись перед глазами. Вирайя уткнулся лбом в землю, но тут же поднял лицо, ибо чувствовал, что должен смотреть и запоминать.

Над гребнем склона, в южной стороне неба, творилось что-то омерзительное и невообразимое. Там разбухала, вспучивалась шишковатая, быстро темневшая туча. Сначала она была пламенной, затем быстро сделалась гнойно-ржавою. Клубящиеся отростки поползли к земле. Навстречу им рванулся, громоздясь, косматый столб праха. Прильнул, поддержал тучу, будто шляпку грузного кряжистого гриба…

Налетел первый порыв шквала. Воющая воздушная волна мчалась над рекой, срывая седую водяную пыль. Комья глины барабанили по спине, несколько раз больно ударили в темя. Воздух, упругий и твердый, давил резиновой ладонью, не давая вздохнуть…

Постепенно вихрь выдохся и сменился серым, промозглым ветром Быстро сплывались облака, скрадывая расплющенную громаду гриба. Да и не гриб это уже был, а лепешка гнойного тумана низко над степью, безобразное облако, не смеющее встать в небесный строй. Под ним бесцельно блуждали блики, совсем непохожие на россыпь солнечных костров, чьи темные оспины еще курились в траве…

Они молча встали, отряхнулись. Аштор била крупная дрожь, она никак не могла застегнуть сорочку. Без единого слова вышли на линию прибоя. Огибая бесчисленные мысы, мчался к ним Вестник-пилот. У него обгорел левый рукав — как потом оказалось, вспыхнули сухие тростники. На перепачканном личике пилота с белесыми ресницами изображались восторг и священный ужас. Еле переведя дыхание, упал он на колени и поцеловал руку Вирайи. Дико было слушать здесь, сейчас, горячечное славословие в адрес Меру, всесильного Ордена, всемогущего Диска, карающего дерзких… Вирайя резко выдернул руку и велел Вестнику замолчать.

Расплылись на все небо траурные тучи… По воде, рождая мгновенные пузыри, по изрытому копытами дальнему берегу застучал редкий дождь. Но сумрачные огни все так же бродили степью, временами хищно вспыхивая над новой добычей…

Сделав несколько шагов, Дана со стоном повалилась на песок, стала кататься, царапать лицо ногтями… Мужчины прижали ее к земле; Аштор плескала водой, потом склонила колени, взяла голову Даны на грудь, гладила, щебетала детские глупости.

Запекшиеся губы разомкнулись, темны были омуты немигающих глаз на грязном, заплаканном лице, — больше не жили в них золотые искры.

— Сколько можно? — раздельно проговорила Дана. — До каких пор?..

— До конца мира, уж будь спокойна, — заверила Аштор. — Мужчин не переделаешь.

— Но ведь мир уже разрушен, его нет больше… — удивленно сказала Дана — и внезапно стиснула пальцами виски. — Будьте вы прокляты, прокляты, прокляты!

Последнее слово, зазвенев страшным птичьим криком, покатилось выжженными просторами к небесам.

…В ночь после падения Сестры Смерти они выбрали для ночлега уцелевшую рощицу у самой воды. В сиреневом сумраке теплилось угасающее зарево на противоположном берегу; глазу мерещились какие-то пугающие бродячие силуэты…

Корявая светлокорая роща, пахнувшая прелью, перевитая сочными лианами, казалась волшебным оазисом, устоявшим против разгула стихий — естественных и рукотворных… Массивные бархатные султаны цветов, темно-пурпурные в свете фонарика, на ломких стеблях поднимались из буйного подлеска; стыдливо-порочные желтые лилии намекали сладким запахом на близкое царство смерти.

У корней, вымытых из склона, сиротливо и непринужденно покачивалась, поскрипывала моторная баржа. Вирайя отправился на разведку: он хотел прихватить и пилота, но Аштор заявила, что они с Даной боятся одни в роще. Однако пилоту все же пришлось побывать на барже, — чтобы помочь спихнуть в воду два трупа Избранных, в лохмотьях армейской формы, с изъеденными, как сыр, щеками… Наверное, долго несло течением посудину с какого-нибудь разоренного поста, пока не прибило волной от взрыва к подножию рощи.

Ночь проходила трудно. Возились с Аштор. Ее начало рвать сразу после захода солнца — просто наизнанку выворачивало. К рассвету женщина полностью обессилела от приступов тошноты и только просила чуть слышно: «Убейте меня, все равно мне конец!» Держа ее голову на коленях, Дана часто меняла мокрые тряпицы на пылавшем лбу Аштор. Пилот тоже чувствовал себя скверно: левое ухо, левая сторона шеи и плечо покраснели и саднили, как от сильно ожога. Но, тем не менее, неутомимый и старательный ягненок полностью забыл о себе — утешал Аштор, бегал к реке смачивать новые компрессы.

Наутро пилоту удалось завести движок.

Велико было уныние полей пепла, мимо которых целый день семенило медлительное судно. Стволы деревьев, обугленные до сахарной белизны, скрученные винтом; тление в глубоких расщепах; вздутые туши коней и быков, пришедших утолить последнюю смертную жажду. Полчища разноцветных, органно гудящих мух — из-за них женщины до ночи не вышли из каюты. Дальше от берега, в струящемся мареве, было трудно различить что-либо, кроме сплошной черноты, — зато по кромке прибоя, выбрасывавшего странную кофейную пену, трупы лежали часто и неряшливо, иногда сцепившись целыми гирляндами. Более светлые ступни и ягодицы, облитые водой, блестели, как желтое масло. Пилот у руля вздрагивал каждый раз, когда баржа натыкалась на что-то и словно мешок протаскивали под плоским дном…

На третьи сутки, ночью, Вирайя заметил свет с вершины приречного холма и приказал выключить двигатель.

— Но ведь это же пост, Бессмертный! — шипел сбитый с толку рулевой, когда течение несло бесшумную, темную баржу вдоль гряды, увенчанной светлым, с горящими окнами двухэтажным домом. — А может быть, и штаб сектора! Здесь тебя встретят и поселят, как подобает твоему рангу, и всех нас при тебе!..

— Тихо, — сказал Вирайя. — Это наши враги. Держи руль правее.

И они ушли благополучно, — хотя прожектор время от времени подметал гладь, вызывая нервный писк в заречных тростниках, где миллионными стаями селились птицы-ткачики…

Скоро Аштор стало совсем худо. Она лежала, не поднимаясь и не проявляя интереса к окружающему. День и ночь глаза были прикрыты опухшими веками. Дане еле удавалось накормить ее вязкой кашицей — на барже обнаружили запас манной крупы. Зубы разжимали насильно. Твердая пища причиняла Аштор сильную боль, она стонала и отплевывалась. Десны опухли и кровоточили все сильнее, во рту появились язвы.

На десятый день пришла великая, неожиданная удача.

Наугад обшаривая эфир с помощью громоздкой обшарпанной рации, пилот каждый вечер убеждался, что мир Избранных почти угас. Еще кололи ухо деловитые искровые сигналы, еще можно было разобрать косноязычный, полустертый помехами рапорт командира «черной стрелы», а то и стальной рев сверхмощной радиостанции Меру: «Всем Избранным, независимо от посвящения, предписывается немедленно связаться с диспетчерской Внутреннего Круга на волнах…» Но то была уже агония, тщетные попытки сшить лоскутья расползавшейся культуры… И вот — среди панической сумятицы, межматериковой переклички постов, ставших недоступными друг для друга, как разные планеты, — позывные бились издыхающими бабочками на пустых полях частот, — на фоне передаваемой каким-то совершенным безумцем танцевальной музыки выплыл усталый от бесконечного повторения голос: «Сектор Междуречья, сектор Междуречья… Эанна, сын Камы, врачеватель, вызывает Вирайю, сына Йимы… Сектор Междуречья…»

Стиснув зубы, чтобы не застонать от душевной боли и нетерпения, Вирайя крепко держит руль баржи.

Пенится под винтом синеющая вода, и морские чайки вспарывают безбрежное устье, ни разу не промахиваясь по мелкой рыбе. Становится свежо и солоно на губах…

 

Глава XIX

Уходит баржа — заново просмоленная и покрашенная, кормой вперед отползает от причала. Движок чихает, выплевывая синий дым и густую пену. Удаляется пристань с черными кольцами автопокрышек на стенке. Песчаный купол берега пуст. Под навесом, на крашеных голубых досках — одна-единственная застывшая фигура. Плотный, дочерна загорелый Избранный в шортах и белой шляпе. Вот он медленно, словно через силу поднял руку и помахал. Пока еще можно что-нибудь крикнуть, Избранный на пристани услышит и ответит, — но зачем? Все уже сказано…

…Тогда, в день прибытия, они выжимали из расшатанной посудины все возможное, — земля маячила на горизонте вторые сутки, в полном свете бога-разрушителя отблескивали ночью пески. Пилот насиловал движок, надорванный переходом через два моря, и вслух мечтал о том, как он выкинет собакам все запасы осточертевшей рыбы. Дана, опустив ресницы, молча улыбалась своей блуждающей улыбкой. Радость ее была видна лишь по быстрым, лихорадочным движениям, которыми Дана подсовывала щепки под котел опреснителя… А желто-серая полоса делалась все шире, вспучивалась холмами. За восточным мысом открылась иссиня-зеленая гладь гигантского рукава дельты.

Эанна не только возобновлял передачу, но и круглые сутки держал включенным радиомаяк, — усыпительно повторяющийся гудок, — и Вирайя, натасканный пилотом, прокладывал курс… Потом маяк стал лишним. Они увидели голубой поплавок у подножия склона и колею, взбирающуюся наверх. Увидели, как бежит толпа, облепляя песчаный холм; как люди расступают перед ползущим камуфлированным вездеходом…

Окончание пути. Шустрый серокожий человек мечется, ловя брошенный конец и наматывая его на тумбу. Мужчины с бедрами, прикрытым лубом, подтягивают баржу — и вдруг, точно в дни расцвета Страны Избранных, валятся вперед, гулко стукаясь лбами о доски…

Эанна, до сих пор неподвижно стоявший в тени навеса, делает несколько шагов к воде. Бронзовокожий, подтянутый, распрощавшийся с холеным животом, он сильно поседел. Впали щеки, окаймленные жесткой бородой; усох подбородок, и оттого еще более мощным кажется карниз лба. Он как-то недоуменно, несмело обнимает Вирайю своими обновленными, узловатыми руками пахаря и строителя. Борода старого друга пахнет солью, табаком оливковым маслом. Пальцы его жестки, словно терка…

Тощие люди с острыми позвонками, в набедренных повязках из луба не спешат подняться на ноги. Встав же, пятятся молчаливо и смиренно, тесно встают поодаль. Только синие глаза блестят при виде баржи. Дикари, дети… «Коротконосые»…

Испытывая самый чистый восторг, Вирайя в то же время чувствует скрытое недоумение. Да нет, — пожалуй, досаду. Словно кто-то обманул его ожидания, взлелеянные долгими днями морских дорог. Дана не преклоняет колено перед незнакомым Избранным, как это было бы еще год назад, — но все же подходит к Эанне с потупленным лицом и почти не отвечает на крепкое, искреннее объятие. Робость? Или то же глухое беспокойство, что мешает радоваться Вирайе — только более острое, осознанное?

Пилот представляется строго по уставу, со всеми орденскими титулами. Эанна бледнеет, — это видно даже под грубым загаром, — но все находит в себе достаточно юмора, чтобы вытянуть руки по швам и ответить с той же церемонностью.

Впрочем, никакие ритуалы не мешают «Вестнику внутреннего Круга, пилоту-механику ступени Сокола» и «адепту-врачевателю среднего посвящения Внешнего Круга» обняться и долго похлопывать друг друга по плечам. В новом, страшном, пустынном мире нет ничего слаще встречи с соотечественниками…

Врач с интересом поглядывает на ожоги пилота. О таком он не слышал и не читал в пору учебы. Лицо и шея обезображены плотными красно-фиолетовыми буграми, похожими на панцирь краба…

…Собственноручно, не доверяя даже раболепным серокожим туземцам, Вирайя с Эанной выносят из каюты Аштор — бывшую «фею висячих Садов», «жемчужину столицы». На пристани воцаряется тишина, будто в храме. Где-то плачет ребенок, его успокаивают шлепком. Голова Аштор наглухо обмотана — она потеряла все волосы, даже брови выпали. Под кожей костлявого птичьего лица проступают кровавые пятна. Со свистом вырывается частое горячечное дыхание…

Такой была эта встреча — на рубеже сезона дождей, перед посевом.

Пыльный пятнистый вездеход — трещина в ветровом стекле заклеена лентой пластыря. Вездеход тащится еле-еле. Эанна бережет аккумуляторы, ибо зарядить их будет негде; бережет каждую деталь машины, поскольку каждая теперь незаменима, как часть собственного тела. Выезженная песчаная колея, огибая крутобокий горб, проходит над самым берегом рукава. На затхлой тенистой воде лежат острова — точно шапки из коричневых, зеленых, желтых перьев. Посреди отмели дохлым китом колышется груда гниющего тростника. Тростник связан в пучки, длинные и толстые, как деревья; среди стеблей проросли белые цветы, копошатся птицы.

— Это был корабль Кси-Су, — остановив вездеход, показывает Эанна. — Когда мы уходили вдоль реки, на нас напоролась машина из штаба сектора. Пришлось, конечно… — Он хлопает по кобуре. — У водителя нашли пакет с секретным предписанием командующему всем постам: сворачиваться, сидеть в подвалах… Дата катастрофы указана точно. Нас уже к этому времени три раза бомбили, из всего рода уцелело человек двадцать. Я поручил резать тростник и строить корабль, так, как они делают свои плетеные лодки, только большой… Кси-Су руководил работами. Бомбежек больше не было, — понятно, почему. Погрузили всех, вместе с быками, козами, с зерном и прочим, и — на воду… — Он тронул машину с места. — Когда налетел вал, повыше этого холма, наша плетенка выдержала. Моталась долго, мы морской болезнью переболели. Потом смотрим — холмы показываются, вода мелеет…

Выше от берега вездеход резво покатился каменистой степью, и врач неожиданно спросил, есть ли на барже зубная паста или хотя бы порошок? «А то мылом зубы чищу, да и мыла того уже осталось полтора бруска…»

…Дворец Эанны. Да, самый настоящий дворец! Врачу повезло: потоп не пощадил никого в штабе сектора, лопасти затянутых илом «стрекоз» торчали грозно и беспомощно. Теперь вокруг кирпичного двухэтажного дома — фруктовый сад и квадратная утоптанная площадка, глиняная стена, капитальные ворота с медными шляпками гвоздей. На холмах вокруг вырыты норы — это жилища родов, собравшихся после потопа под руку доброго бога Эанны. Отдельно, в раме прудов и колосящихся полей, низкий барак, крытый тростником. Там живут царь Кси-Су, его жена — верховная жрица Уму и их большеглазый отпрыск, некогда спасенный Эанной от змеиного яда. У царя есть двор и войско.

Однажды Вирайя увидел, как по дороге четверо воинов гнали медными жалами связанного, зло огрызавшегося человека. Тощая собака бежала, обнюхивая следы.

— Это вор, — сказал Эанна. Сидя рядом с архитектором на балконе, он потягивал молоко из кружки. За отсутствием льда, молоко охлаждали в колодце. — Он уводил и поедал царских коз, теперь ему отрубят голову.

Воины свернули на широкую тропу в полях. Встречные водоносы, с кувшинами, подвешенными к шесту через плечо, возбужденно залопотали, сторонясь. Один из них плюнул на связанного.

Затылку Вирайи стало холодно. Он обернулся. В дверном проеме стояла Дана с кувшином в руках — она ходила за водой для срезанных цветов.

…Влекомый бессознательной тревогой, Вирайя догнал Дану ночью по дороге к заливу. Одетая в мешковатые брюки и непомерно широкую куртку с множеством карманов, — подарки Эанны — женщина быстро шла, повесив на плечо брезентовую сумку. Под неестественно крупными и чистыми звездами, рыдая, перекликались гиены. Морская свежесть охлаждала пустыню.

— Я хочу жить одна, — сказала Дана, не вырываясь из рук Вирайи, но и не трогаясь в обратном направлении. — Много ли мне надо? Буду ловить рыбу, заведу козу…

— Но почему, почему ты так решила?

— Я становлюсь плохой. Плохой! — упрямо повторила она. — Мой отец был Избранным, его казнили за то, что он имел ребенка с «коротконосой»… моей матерью… и ее тоже… Наверное, это от отца. Мне начинает нравиться, когда мне кланяются… подают еду… стелят постель. Скоро мне захочется наказать кого-нибудь… убить… а ведь я такая же, как эти люди, и убитый будет чьим-нибудь сыном!

— Не оставляй нас, — нежно шепнул ей на ухо Вирайя. И добавил неожиданно для себя: — Может быть, скоро мы уйдем. Вместе.

Главный разговор состоялся много позднее, в бывшем кабинете командующего сектором. Эанна собрал сюда все уцелевшие книги, хорошую старую мебель; полированный, крытый замшею стол о восьми ящиках, трюмо с инкрустированным подзеркальником, широченный диван с зеркалом в деревянной спинке и невинно-лазоревыми валиками. К тому времени произошли важные события: Аштор, смерти которой ожидали со дня на день, начала потихоньку поправляться.

Появились даже новые волосы, редкие, как младенческий пушок. Не проходили только безволие и вялость. Все так же механически ела она из рук Даны; гуляла, едва переставляя ноги и опираясь на чье-нибудь плечо, вокруг дворца; почти не разговаривала. Зато бедняга пилот стал жаловаться на боли в груди, слег и угас за время, меньшее, чем требуется богу-разрушителю на превращение из тоненького серпа в серебряное блюдо. Эанна знал, чем болен Вестник, — ужасная опухоль в легком, — но не смог помочь. Его аптека была убогой и состояла в основном из местных трав…

Говорили глубокой ночью, выколачивая пепел трубок на бронзовую пепельницу в виде виноградного листа — память о невозвратных временах. Чадящим, рыжим, пахучим светом пятнала комнату масляная лампада. Аккумуляторы предназначались только для вездехода, — хозяин невесело шутил: «Когда будет на исходе последний аккумулятор, зажжем все лампы в доме, попрощаемся с электричеством».

— Ты себе представляешь, что это такое — новое плавание?

— Представляю, — кивнул Вирайя. Мгновенной вереницею пронеслось перед ним пережитое в море: палящие полудни и скупые горячие капли из опреснителя, неожиданно хлесткий, как пощечина великана, удар штормового гребня, отчаянный скрип и пляска баржи в котле ночных бурь и те невообразимо жуткие минуты, когда кажется, что двигатель захлебнулся… Собравшись с духом, он сказал как можно беспечнее:

— Конечно, представляю.

— Ну, и куда же ты поплывешь, сумасшедший человек?

— Вот этого не знаю… Но здесь мне тяжело и страшно. Мы опять стали Избранными; нашим именем правят, присваивают себе стада и поля, рубят головы непокорным. Извини меня, — я не могу сидеть здесь до самой смерти, считать оставшиеся спички и куски мыла и принимать дань от племен…

— А чего же ты хочешь. Вирайя? Ты знаешь, я сам всегда был за равенство, за человечность, но… Мы пока что самые образованные, самые сознательные люди на Земле. Значит, именно мы дадим «коротконосым» понятия о законах, о дисциплине. Чтобы они больше не убивали друг друга, не угоняли скот и женщин, вместе вспахивали поле. При их вопиющей дикости, которой хватит еще на тысячелетия, — что иное, кроме религиозных запретов и крепкой власти, заставит их работать для общества?

— Но ведь так рассуждает и Черный Орден, Эанна! Конечно, гораздо легче управлять, когда тебя чтут, как божество, а твоих ближайших помощников наделяют правами царей…

— А почему бы и нет, если божество старается творить только добро, если оно учит царей справедливости? Орден стремился сосредоточить всю власть знания в своих руках — мы же будем делиться всем, что знаем сами, и поможем племенам устроить самоуправление…

— Неубедительно, Эанна. Поначалу они станут выбирать правителями тех, кто угоден нам. А после нашей смерти власть захватят самые сильные и жестокие, и объявят свои кровавые прихоти волей богов, ушедших на небо, и будут приносить человеческие жертвы перед алтарем… твоим алтарем, бог Эанна! Ты не воспитаешь народ, а приучишь к слепому повиновению; твои помощники научатся безнаказанным расправам. Стоит убрать твою личную, собственную справедливость, и останется тирания. Новый Орден, ранги посвящения…

— Ты очень повзрослел, друг мой.

— Возможно. Но первые слова правды, которые заставили меня задуматься, я услышал от тебя. В твоем столичном доме. Когда ты защищал человеческое достоинство раба.

— Я и сейчас его защищаю. Каждый будет находиться под охраной закона. Вместо рабовладельцев и рабов — отцы и дети!

— Отцы с топором и плахой… У твоих «детей» появятся рабы, Эанна. Они начнут покорять другие народы. Когда-нибудь они додумаются и до Сестры Смерти. И, может быть, истребят все живое на Земле…

— А можно узнать, — что собираешься сделать ты, Вирайя?! — как некогда в своем салоне на горе Висячих Садов, загорелся, стал повышать голос Эанна. — Приплыть когда-нибудь в другую страну, найти некое первозданно-наивное племя и сделать его людей совершенными? Чтобы они не знали ни власти, ни собственности, ни преступлений, порождаемых ею? Чтобы ими руководили только любовь и совесть, и не знаю, что еще?! Ну да, они затвердят, как молитву, твои благородные фразы и будут делать все так, как нравится белому богу из-за моря, и напишут священные книги для потомков. А позже? Как ты сказал мне, после твоей смерти? Через сто лет, через пятьсот? Разве сильным той страны не захочется иметь побольше стад, и хлеба, и слуг, чтобы удовлетворить капризы плоти, жить на зависть соседям? Разве они не начнут воевать и не станут казнить непокорных; не будут досыта кормить умных рабов, чтобы те придумывали для них новые наслаждения и новое оружие? И возвышенный дух твоих законов будет растоптан, а буква — заучена наизусть; и лицемеры станут цитировать тебя, оправдывая любую свою гнусность!..

— Вероятно, ты прав, — после долгого отчужденного молчания сказал Вирайя. — Но хочется надеяться на лучшее. Может быть, не мне, так потомкам моим удается построить нечто, противоположное Меру. Убежище просвещения и свободы… Выходя оттуда, они сумеют противостоять злу, поддерживать человеческое в людях. Мы передадим лучшие наши мысли, заповеди любви — туда, в будущее, через тысячелетия. Поверь, Эанна, — люди не только себялюбивы и корыстны, они еще доверчивы и любознательны…

— Пожалуй, в этом с тобой можно согласиться, — набивая новую трубку имперским табаком пополам с местной душистой травою, кивнул Эанна. — Например, мои маленькие друзья жадно интересуются звездным небом, ходом светил. Я объяснил им, что первые признаки грядущей катастрофы появились на небе, и разрушитель вначале был маленькой движущейся звездой. Теперь они еженощно задирают головы и таращат глаза — чтобы не пропустить предвестие нового потопа. Я воспользовался этим и начал рассказывать им о созвездиях, о разнице между звездами и планетами… Они же соединяют новые знания о небе — со старыми, накопленными за много поколений. О, они достаточно наблюдательны, поверь мне! И вот, уже пытаются выцарапывать на глине какие-то календари, звездные карты. Мысль получила толчок, у их внуков будет неплохая астрономия…

— Вот видишь! — торжествующие воскликнул Вирайя. — Значит, не только хищный зверь живет в человеке. Если мы постараемся, у их внуков будут и достаточно человечные отношения!..

— А вот это менее вероятно. — Выпустив струю дыма, Эанна проследил, как разошлась она прозрачным облачком. — Привычные убеждения прочнее стали. Помнишь, как умирал твой пилот? Его мучило одно, только одно. Нет, не собственная судьба; он понимал, что обречен… Другое. Он держал меня за руку и лихорадочно твердил, чтобы мы с тобой «покаялись»… Он, повидавший гибель мира, обожженный и отравленный Сестрой Смерти, так ничему и не научился — и молил нас отправиться в Меру, припасть к стопам живого бога. Всемилостивый Круг простит, да… Такие вещи впитываются в плоть и кровь, передаются по наследству. На первых порах — лишь твердая рука умелого воспитателя…

— Ну, подумай, что ты говоришь! — добродушно рассмеялся Вирайя. — Принуждением, пусть и умелым, заставить раба перестать быть рабом?!

— Это странно лишь на первый взгляд, дружище. Без столкновения противоречий — нет развития… Наследственному рабу надо внушить для начала понимание ценности свободы. Внушить даже против его воли…

— А может быть, лучше все-таки действовать терпением и лаской?

Эанна безнадежно махнул рукой.

— Так мы с тобой могли бы спорить всю жизнь.

— Сто жизней подряд будут спорить об этом наши потомки…

— Пожалуй. И потому, вернемся к простым житейским вопросам… — Прямо глянув в глаза Вирайи, врач испытующе прищурился. — Ты, проповедник кротости и милосердия! Не считаешь ли ты безнравственным брать в свои скитания Аштор? Она не обладает ни твоей волей, ни твоими устоявшимися взглядами. Мне кажется, просто жестоко…

— Успокойся, — мягко прервал его архитектор. — Я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, я люблю ее и знаю, что она платит мне тем же, но… не воспользуюсь ее любовью. Моя теперешняя дорога слишком трудна. Может быть, тебе удастся полностью вылечить ее, вернуть былую красоту… — Эанна потупился; мелькнула в лице его смущенная, вороватая радость. Вирайя растроганно вздохнул. Не было ни злости, ни ревности. Как хорошо, что, невзирая на самые кошмарные испытания, живет сердце человеческое!

— Ты знаешь, вот ей как раз понравится быть богиней! — вдруг нашел в происходящем веселую сторону Вирайя. — Аштор будет настоящей богиней любви. По всем правилам…

Согласно кивнув, Эанна выколотил угли из трубки. Не сразу погасли они на бронзовом листе. Как завороженные, друзья следили за ползавшими в пепле искрами. Вот угасла и последняя…

…Скрипит старушка баржа, отползает все дальше от причала. Уже не крикнешь, не попрощаешься с Эанной. На новой рее — грязно-серая колбаса, перетянутая веревками. Это парус, сделанный из чехла транспортера — на случай, если откажет ветеран-движок или окончится где-нибудь посреди океана скупо отмеряемое топливо.

Он не нашел в себе мужества попрощаться с Аштор. Вечером посидел рядом с ее постелью, держа изможденную пятнистую руку и болтая о разных пустяках. Она не отвечала, не улыбалась, и тусклым был свет хризолитовых глаз. Смерть при жизни… Печать Сестры Смерти… Пройдет ли это когда-нибудь? Вирайя поцеловал ее в сухой лоб и вышел, сдерживая рыдание.

Позже он попросил Эанну дать больной сильное снотворное. Чтобы проспала не менее суток и проснулась, когда баржа будет уже далеко от берега.

Позади — тайные муки, попытки оправдать собственную слабость: искал предлога остаться, да так, чтобы не испытывать стыда… Не нашел предлога, но и муки не прекратились. Страшен океан, сомнительно будущее: не суждено ли плывущим задохнуться под грузом равнодушных вод, не ждут ли их бесплодные скалы материков, изуродованных катастрофой, или отравленные стрелы с берега?

Решимость оказалась сильнее страхов и сомнений.

Он лишил себя отдыха, курил бодрящий наркотик и бешено торопил с погрузкой. Зерно, сыр, мед, вяленое мясо, живые козы, семена для посева, саженцы деревьев, инструменты. Бумага, карандаши, краски — чтобы рисовать и наглядно показывать изучаемое взрослым детям, любознательным дикарям. Если таковые найдутся, он сможет двинуть у них строительное дело сразу на тысячу лет. Один принцип колонны чего стоит! А, скажем, арка? А расчет купольного свода?.. Кстати, немало полезного найдется в зеленом альбоме, в чертежах города-лотоca — не сейчас, так через тысячи лет. Людям жить вечно…

— Не забывай мою волну, — шумно сопя в ухо, сказал на пристани Эанна — и прижал Вирайю так крепко, что у того перехватило дыхание…

— Пока жив, буду тебя слушать!

— Пока у меня есть батареи, — грустно поправил врач.

…Вирайя стоит на носу баржи, расставив ноги для упора — высокий, худой, как мачта, в обрывках черной орденской рубахи. Ветер ерошит каштановые волосы, ставит дыбом светлую, мягкую бородку; близко сидящие светло-серые глаза на худом, крупно вылепленном лице прищурены от встречного ветра.

Баржа приближается к устью реки. Уже видна за серыми водами дельты радостная, пронзительно-синяя полоса моря.

За рулем — Дана, огненный факел на фоне шальной синевы. По обыкновению, коротко опущены густые ресницы, но быстрый боковой взгляд лукав и загадочен, как грядущее.

Шумит пена. Пронзительны крики чаек…