Пролог

Германия, 1945 год

Поздно светает в феврале; а в то утро еще и сырым, гнилым туманом затянуло леса под Падерборном. Деревенский бауэр, на телеге вывезший жену рожать в ближайшее местечко, был остановлен у дороги хмурым, нахохленным мотоциклистом в каске-горшке и кожаном пальто коробом. Не помогли ни мольбы, ни крутая мужицкая брань: эсэсман молчал, держа руки на автомате, и все время поглядывал туда, где у въезда на шоссе маячил еще один солдат.

Вот уже с неделю дороги вокруг спецаэродрома перекрывались ежедневно; каждое утро садился самолет, а то и два, — постовые СС просто осатанели. Но сегодня творилось что-то особенное. Солдаты вели себя, точно загипнотизированные, — а вдоль двухкилометрового шоссе вдобавок рассыпалась стрелковая часть, держа под прицелом каждый кустик в лесу.

В 5.30 ветер от винтов хлестнул по лицам ожидавших у посадочной полосы, стал трепать полы кожанок, но офицеры во главе с комендантом замка стояли твердо, не опуская рук, выброшенных в приветствии. Черный «Юнкерс-52» с огромной свастикой на хвосте, со всех сторон озаренный прожекторами, утробно рыча, описывал круг по мокрому бетону. Покашляв, умолкли моторы; неторопливо открыв дверь из ярко озаренного салона, двое верзил-«мертвоголовых» стали спускать лесенку. Офицеры окостенели, вытягиваясь; водители ждавших машин разом включили зажигание.

Казалось, вопреки законам природы, с каждой минутой темнеет, и наступление дня остановлено каким-то чудовищным колдовством. Липкие хлопья повалили из пространства, лишенного неба; «дворники» не успевали очищать ветровые стекла. Колонна черных «хорьхов» и «майбахов» ползла по прямому, точно сабельный шрам, шоссе, провожаемая биноклями сотен иззябших наблюдателей. Водители не смели увеличить скорость, чтобы не подвергнуть риску жизнь того, кто прилетел на «юнкерсе» и сидел теперь за закрытыми шторами в машине, шедшей посередине колонны. Единственным ориентиром впереди был громадный, наполовину в низких тучах силуэт обрывистого холма.

Чем ближе подплывал холм, оседланный замком, тем яснее проступали сквозь метель чернолесье склонов, и над ними — уступ за уступом — грубая плоть стен, кирпичная или покрытая штукатуркой; стен, прорубленных высокими окнами и бойницами. В обледенелых шлемах крыш, под шишаками башенных шпицев громоздился, давил на сознание многоголовый Вевельсбург.

При самом подъезде к мосту через ров приезжий глянул направо — не без легкой тревоги: на месте ли грузный оплывший дуб, что помнит, должно быть, еще барона-разбойника Вевеля фон Бюрена? Сейчас, без листьев, дерево, выступающее из тумана, похоже на сплошную опухоль. Уцелело, слава Высшим Неизвестным, — от времени, от бомбежек… долго ли еще простоит?

Он ждал, пока остановится машина, пока адъютант распахнет дверцу и щелкнет по мокрому каблуками, выпячивая грудь. Вышел, горбясь и поднимая ворот кожанки, под сплошной уже снег; протирал на ходу стекла очков — а в голове его бешено вертелся горячечный, не ведомый никому вихрь последних месяцев. Гостя (вернее, владельца) замка мучили, подчас доводя до тихого безумия, не столько внешние, пускай и тяжкие, заботы, сколько бури в собственной душе. Да и как было не бушевать этим бурям, если сама реальность раскалывалась надвое?..

Был физический план, маха майя, мир феноменов. Здесь для приезжего не существовало тайн — по крайней мере, государственных или военных. Радийно-газетная трескотня холопов хромого Юпкина шумела мимо, будто ветер, полный мусора.

Он стоял вне и выше всех в райхе — и уж наверняка на остальной части планеты, с ее стадами полулюдей; вне и выше всех, кроме… впрочем, и здесь могли быть варианты. Одно дело — двадцать третий год, пальба в Мюнхене возле «Фельдхернхалле» и он, будущий Глава Черного Ордена, дрожащий с пистолетом в руке от промозглой погоды и от почти девичьего, любовного восторга перед Ним, Первым Адептом, дерзнувшим восстать на «ноябрьских преступников»; и совсем другое — февраль сорок пятого. Первый, все еще гений, полубог, но — больной, напичканный наркотиками, косноязычно лепечет там, в бункере, приказы длить и длить бессмысленную войну. Ситуация из сказки Андерсена, когда тень может занять место своего хозяина. О да, — есть еще привычная за четверть века преданность Ему, благоговение, даже трепет… но теперь приходит и другое. Ясность. Понимание воли Тех, Кто до сих пор осенял и питал энергией своего Главного Медиума, однако с некоторых пор… Впрочем, это уже не проявленный мир.

…Первый Адепт — счастливчик: умеет разряжаться в крике, выкладываться в порывах неистовой ярости. Владельцу замка этого не дано. Гнев, растерянность, отчаяние лишь придает его лицу, бледному от природы, оттенок рыбьего брюха. Да еще — становится всемогущий Глава Ордена, райхсминистр внутренних дел и здравоохранения, верховный шеф всех видов полиции, разведки и контрразведки, командующий сотнями тысяч солдат «ваффен-СС», — становится, в круглых своих очках, похожим на бухгалтера, застигнутого за подчисткой счетов. И молчит…

Маха майя требовала прямого, механического вмешательства — и он вмешивался, был активен, распорядителен, беспощадно властен.

Лично отслеживал события в Цюрихе, где честного Карла Вольфа водили на крючке старые рыболовы Даллеса, и заигрывания умницы Вальтера со шведами, и все потуги орденских эмиссаров, пытавшихся остановить нелепую внешнюю бойню с Западом. Не щадя себя, грузил на плечи все больше обязанностей, имперских постов. И каждый танк Эйзенхауэра катился по немецким полям к Рейну как бы в фокусе его очков, и к каждой кучке пораженцев, шлепавших прорусские листовки в подвалах Берлина, уже приближался его указательный палец, испачканный любимыми бледно-зелеными чернилами. Каждая новая русская траншея в Померании бороздой пролегала по его тонкой, чуткой коже; каждый большевистский снаряд, выпущенный по Кенигсбергу, молотом отдавался в воспаленном мозгу…

Генералитет тихо, но люто ненавидит; серо-зеленые «профи» с моноклями и деревянными спинами, кайзеровский заповедник, называют его безумным властолюбцем, маньяком, бешено ревнующим к своей славе и престижу Ордена (как они говорят, «сброда провокаторов и убийц»), слюнтяем-штатским, от неполноценности вожделеющим к маршальскому жезлу… пусть! Не военному косному уму, распластанному по фасаду явлений, понять причины его напора, его сверхчеловеческого усердия. Он сшивает воедино двойную реальность. Надо во что бы то ни стало продлить существование райха — чтобы успели подключиться источники Силы, о которой знает лишь он, Магистр, да Капитул Ордена…

Придерживая за козырек фуражку, бочком, с неловким проворством кабинетного чиновника он спешил вверх по заново отремонтированной лестнице, и на каждой ступени с обеих сторон пуще столбенели, задирали подбородки караульные в парадной черно-серебряной форме. Чуть задержался под широкою аркой входа: раньше здесь гремело дивное эхо, тихий вздох обращая в львиный рык, удары каблуков делая маршевой симфонией… ах, первые успехи, победная осень тридцать девятого!.. Увы, сегодня все звуки вязнут в туманно-снеговом тесте, никакой радости.

Внутри замка он, как всегда, немного успокоился — и, по мере движения коридорами, комнатами начал приходить к любимому состоянию отрешенности. Здесь была, стараниями Ордена и его Главы, как бы материализована истинная, духовная реальность — вернее, лучшая ее часть, внушавшая надежду на благие перемены. Надменные курфюристы и ландграфы на гобеленах — и их же, быть может, пустые рачьи панцири с челюстями забрал, со страусовыми плюмажами, водруженные в простенках и у лестниц; штандарты с тевтонскими крестами, со львами и василисками, вывалившими языки; знамена, обожженные и простреленные под Кульмом и Лейпцигом, Мецом и Седаном; грамоты на стенах, писанные затейливой готикой, все эти дарственные и жалованные, с именами разных «экселенц» и «хохгеборен»; и везде — любовно размещенное, начищенное, в чеканке, золоте, самоцветах — оружие, оружие… россыпи разящей и стреляющей стали.

Все это создавало чистую, свежую ауру, словно насыщенную озоном, бесконечно далекую от войны профанов, от постылой возни со снабжением передовых, топливными перебоями, срочной ликвидацией «ка-цет» и их беспокойного населения… А главное — только здесь, в Вевельсбурге, притихал упрятанный в шахту души, тяжелый, едкий ужас. Чем-то он был похожим на детские страхи Главы Ордена, на обморочный перепуг, коий внушала затянутая в перчатку рука отца — директора провинциальной гимназии. Тогда первым делом сжимался желудок, грозя обмарать и опозорить будущего Великого Магистра… теперь — душило предчувствие, вернее, точное знание своего скорого, неизбежного конца. Недаром один из его зубов был искусно высверлен и наполнен мгновенно действующим ядом. По крайней мере, не натешатся недочеловеки…

Лишь здесь, среди священных реликвий, порою чуть отлегала тяжесть; он крепче верил в этих стенах толщиною с дуб фон Бюрена, что тайные духовные Силы родственны его страстным желаниям, упорным мыслям, а оттого более послушны, управляемы, чем их проекции в физическом мире; быть может, доступны волевому акту, заклинанию, обряду!.. Нельзя, увы, энвольтированием сбить подлетающий «спитфайр» — но не дано ли заручиться поддержкой Тех, Кто просто не даст бомбардировщику взлететь или сделает слабым, трусливым его экипаж?..

А все же, Первый Адепт в принципе прав. Хоть и время Его прошло, и фокус астрального влияния перемещен с Его личности… Он поступает, как иерофант, Высший Посвященный — пусть многие действия Первого кажутся толпе безумием. И Юпкин, в сущности, помогает Ему… Сейчас, в разгромленном и горящем Берлине, запретить всякое пораженчество, скулеж о проигрыше войны; под страхом смерти для болтуна и отправки в лагерь — для всей его семьи, велеть своим генералам и министрам скрывать истинное положение вещей в райхе; приказать дикторам радио кричать о «продуманном сокращении фронта» и «близком часе возмездия»… нет, это не позиция страуса и не тупой фанатизм. Воздвигаются насыщенные энергией мыслеобразы, способные перелепить по своему подобию предметный план… может быть, способные. И ему, Главе Ордена, следует действовать так же. Действовать, не отступая и не колеблясь, сколь бы жестокими ни были бури в душе, вызванные разрывом между мрачной, беспросветной кажимостью и неизменно ясной, гармоничной сутью бытия.

Для создания мыслеобразов, магических форм, куда затем должны были вплавиться события, годилось все, любое тайнознание, откуда бы оно ни было почерпнуто, как бы ни звались его духи, демоны, демиурги — ведь это лишь разные имена Высших, служению Которым отдана его жизнь. Лишь бессильное, слабодушное христианство стояло в стороне… разве что личность проклинаемого попами Светоносца, библейского Прометея, была достойна молитв… Зато Донар с его молотом или буйный Вотан, отец войн… не к Арктиде ли восходит суровая, отсвечивающая льдами и полярными сполохами мистика Севера, не к блаженной ли прародине ариев?! Статысячелетнее прошлое переплетается с иными эпохами: не случайно головорез Вевель заложил свою крепость именно тут, возле Тевтобургского леса; недаром внешние стены замка образуют как бы наконечник копья, направленного к Северу! Оттуда, согласно древнему пророчеству, должна прийти помощь против восточных орд. Да, во всем райхе не найти места, более подходящего для твердыни СС!

Но есть еще мужская, истинно германская магия Права и Мести: ее мудро-беспощадные адепты, не тронутые христианской заразой, творя свои тайные суды под сенью лесных чащ, карали смертью целые семьи за вину одного отпрыска. Есть религия Земли и Крови, вера немецких крестьян, возрожденная в двадцатом веке обществом артаманов, которому он, Магистр, посвятил молодые годы; истовая вера пахарей, не тронутых городским развратом и ложью либерализма, людей, преданных Родине, Вождю и Семье, с шершавыми руками и точным чутьем истины. Наконец, есть оно, извращенное профанами-генералами, но живое, мощно влияющее на тонкий план служение Германскому Воинскому Духу; ритуал, овеянный золотошитыми стягами, опаленный порохом, свершаемый под дробь барабанов, трели дудок и дружный топот шагающих шеренг. О, какие грозно-прекрасные аватары Высших Неизвестных приходят в час испытаний, чтобы водительствовать нами, немцами! Арминий и Генрих Птицелов, Фридрих Великий и князь Бисмарк…

Многое в замке, стоящем между двумя мирами, двумя реальностями, утешает, многое поддерживает накал борьбы, желание выстоять и победить… но лишь ОДНО, то, ради чего слетелись в Вевельсбург члены Капитула и он сам, магистр, — одно представляется прочной опорой. Архимедовой точкой, от которой пойдет поворот — к перелому в войне, к победе, к торжеству северной расы и ее элиты — Ордена СС — над захлестывающим ныне райх потопом человекоживотных. Одно. Последнее…

Будто давая добрый, радостный знак, расползлись массы туч, брызнула на серую снежную кашу дорог и полей солнечная голубизна. Из своих покоев с эркером, посвященных гению короля Птицелова, он вышел в 9.50 — отдохнувший, свежевыбритый, сменивший белье. Взгляд под стальными очками был рассеянно-беспечен, встречных ласкала чуть смущенная легкая улыбка. Старинные гербовые двери отворились в Северную башню на самом острие «копья», древнее, хмурое строение, сердце Вевельсбурга. Дубовые створы, пропустив Главу Ордена, бесшумно закрылись на смазанных петлях; встали снаружи около дверей полуторного роста парни в черном с серебром: каски на нос, лица восковые, автомат наизготовку, ноги циркулем. Начиналось заседание Капитула.

…Как то было предписано уставом Ордена, они сидели, положив перед собою руки на огромный круглый, полированного дуба стол. Безоружные руки на столе означали многое: и полное доверие между членами Капитула, и присутствие твердого орденского духа (даже легкая дрожь пальцев, при заученно застывших лицах, выдала бы слабинку); и, наконец, кольцо рук с серебряными, украшенными черепом перстнями, круг почти соприкасающихся кистей создавали поле внесловесного общения, зону совместного прорыва за предел вещественного — как на спиритическом сеансе… Двенадцать мужчин, в основном немолодых, с тенью власти и тяжкой заботы на изборожденных лбах; двенадцать носителей почетного меча, обергруппенфюреров СС в мундирах, усыпанных наградами, ожидали первых слов собравшего их Магистра.

…Он сам выбрал это число, столь часто повторяющееся в оккультной истории. Двенадцать вещих домов Зодиака проходит за год Солнце, прообраз свастики; двенадцать богов-асов пирует в Асгарде; двенадцать светлых, золотоволосых и голубоглазых олимпийцев числили эллины, тогда еще не тронутые арабо-еврейской порчей и не превращенные в греков. Столько же рыцарем усаживал за свой круглый стол в Камелоте, ныне исчезнувшем под водами Атлантики, король-маг Артур — и, следуя ему, Карл Великий, также окружал себя дюжиной пэров. Как всегда, пытаясь хоть внешне перенять арийскую символику с ее глубиной и мощью, христиане приписывают двенадцать первых учеников своему мессии… Вот все они перед ним, Главой Ордена, — испытанные, закаленные войной и высоким мистическим служением рыцари! Ни вздоха, ни моргания. Лишь у иных шевелятся губы, видимо, шепча мантру, облегчающую самопогружение… Он задавил смех от игривой мысли: на кого больше похож Далюге, на апостола Петра или на сэра Ланселота? А Зепп Дитрих с его мужицкой физиономией — он кто? Фома? Парсифаль? Роланд, готовый отдать жизнь за своего сюзерена, как он то и сделал в Ронсевальском ущелье? Хотелось бы верить…

…Ах, был, был тут Роланд, молодой и смелый; еще три года тому назад сидел там, где нынче Кальтенбруннер, на том же кресле-троне с высоченной спинкой, а серебряный щит с его чеканным гербом был прикреплен за креслом к стене! Бесстрашный летчик-любитель, яростный и малоразборчивый женолюб (из скольких историй пришлось его выручать!); безупречный псарь всеевропейской агентурной своры, первый хозяин РСХА; на четверть еврей — и оттого втайне любимый еще больше, словно беспутное, особо нуждающееся в заботе дитя… Гейдрих, милый Рейнгард!

Тело его, тело Зигфрида, разорвано чешском бомбой; оружие и гербовый щит, словно во времена древних германцев, сожжены здесь же, в Северной башне, на жертвеннике ритуального зала, что под полом комнаты собраний… Никогда впредь кощунственно не оставит Гейдрих где-нибудь рядом с трофейными римскими орлами Вара детектив в пестрой обложке или роман Карла Мая… Никогда.

Хватит. Это снова дает о себе знать та слабая, низменная часть души, что вплотную связана с телесной требухой. Ни единой мысли о потерях, о жертвах, об утраченных соратниках… погибших еще будут миллионы сотни миллионов! Так надо; таков залог успеха в великом, тайном деле Ордена, на пути длиною в геологические эпохи, к воплощению замысла Высших…

Привычным, отработанным за многие годы нажимом воли он оттеснил все земное, плотское; глядя на свои чистые, коротко остриженные ногти, сосредоточился по заповедям йоги: «в середине лба пусть он созерцает молочный океан… будущее откроется ему, ум очистится»…

— АУМ, — ровно без выражения произнес Глава Ордена; двенадцать голосов глухо откликнулись, повторяя высшую из звуковых вибраций, трезвучие освобождения духа от оков тела, разума и «эго»…

Ярко, осязаемо увидел он горную страну, объятую ледяным холодом. Белые вершины, точно великаны-лебеди, в жуткой стратосферной синеве парили над перевалом, где круглился грубый купол, сложенный из глыб. Еще одно усилие, и Магистр оказался внутри постройки. На потолке был намалеван странный полустертый знак: квадрат, вписанный в круг. Посреди же квадрата алел кружок, похожий на «яблоко» стрелковой мишени…

С перевала открылась сияющая снегами дорога; горы словно расступались вдоль нее, открывая вдали вершину немыслимой белизны и красоты, в радужном ореоле, залитую светом трех ложных солнц, какие вспыхивают порой на морозных высотах…

Теперь уже дыхание тринадцати еле слышалось в бывшем баронском зале, где свет из окон-бойниц дробился в гербовых щитах, играл на серебряных пластинах с именами членов капитула, прикрепленных к спинкам кресел. Генералы СС совершали стхула дхьяну — созерцание Высших в зримом, образном плане, среди величавых гор Их страны. Каждый видел повелителей Мира по-иному: кто — восседающими на лотосовых тронах под сводами дворцов, скрытых от глаз профанов толщею льдов и скал; кто — величаво идущими вровень с пиками, так что густо-фиолетовые тени Высших, словно от туч, ползли по долинам, по кровлям одиноких заоблачных дзонгов, храмов-крепостей…

Наконец, были произнесены мантры для выхода из медитации. Заручившись помощью свыше, вновь обретя трезвость мысли, члены Капитула шевелились, кашляли, обменивались короткими репликами, пока напряженная поза Магистра, блеск круглых стекол на его глазах не заставили всех вновь умолкнуть и замереть, ожидая.

— Мои господа…

На любом экзотерическом совещании в Берлине, даже в ставке Первого, пришлось бы говорить о военных неудачах, о положении на фронтах и в сети спецслужб. Здесь — не нужны околичности. Каждый из двенадцати знает, что войска и народы Запада — не враги, а профаническая, не просвещенная Светом Высших часть северных рас, обманутая бесами Востока, колдунами Иудеи, за спиною которых шаманят те, принесшие в мир красное знамя; что присоединение англосаксов к делу Ордена лишь — вопрос времени, что… Словом, здесь можно сразу перейти к главному.

— Мои господа, мы встретились сегодня здесь с единственной целью — предпринять последний, страшный, но неизбежный шаг для выигрыша в войне. Других возможностей не осталось, и вы прекрасно отдаете себе отчет в этом… — Ненадолго сняв очки, он потер наболевшие места за ушами. Вдруг почудился звон за стеною, словно там толкнули буфет, полный хрустальной посуды. Или то внизу, в ритуальном зале? Толщина перекрытия — почти два метра. Чушь. Нервное перенапряжение. — Значит, господа, остается единственное средство. Уверен, каждый думал о нем, и каждый колебался. Лекарство очень, очень опасное, но… болезнь еще опасней; болезнь смертельна, господа, а другого шанса справиться с ней у нас не будет!

— Райхсфюрер, — подал голос Поль, сидевший в глубокой тени, по обыкновению скрестив на груди руки. — Насколько я понимаю, вы имеете в виду просьбу… о прямом вмешательстве?

— Это решать Им, дорогой брат. Наше дело — сообщить об абсолютном истощении сил райха, Ордена…

— Можно подумать, Они не знают! — криво усмехнулся Зепп Дитрих.

— Богу известно все, но к нему обращаются с молитвами. Это необходимый обряд — обращение младших к старшим, детей к родителям…

— Насколько я понимаю, райхсфюрер, — сказал, наклонясь вперед и сдвинув свои красивые брови, очень взволнованный Вольф — сейчас речь пойдет об орденском после с особыми полномочиями? Тем более, что Винклер…

— Адепт Винклер в любом случае не подошел бы для такого поручения, — перебил магистр, доставая зеленую записную книжку. — Есть другая кандидатура, ее готовят в Берлине. Сейчас я сообщу данные, и мы вместе…

Он умолк, прислушиваясь.

Теперь не было сомнений, что звон — реален, глуховато-звучный, металлический, смягченный мощной кладкой башни. Пронизанные внезапной тяжелой дрожью, заговорили коллекции Вевельсбурга. Лязгали в витринах тевтонские мечи, секиры викингов; доспехи, содрогаясь, вдруг обретали пугающую живость Голема; в особом, надежно защищенном подвале звенели дарохранительницы, дребезжали кубки и чаши, собранные по свету искателем святого Грааля, адептом Отто Раном. А затем — дрогнули стены, шатнулся мозаичный паркет; басовое гудение пролилось с неба, весь замок уподобив гулкому колоколу.

Глава Ордена смотрел в узкое, заостренное кверху окно — щурился, похожий на бухгалтера, застигнутого за подчисткой счетов. Смотрел, словно пытаясь силою взгляда обрушить американские эскадрильи Б-29, в веселой умытой голубизне плывшие над бессильным магическим копьем — бомбить Гамбург.

 

Глава I

Чуба, купленная мною в Дарджилинге, оказалась невыносимо жаркой — но я терпеливо упражнялся, кутаясь в нее, чтобы потом, среди вечных снегов, не запутаться в полах, складках и неизмеримых рукавах. Мне охотно помогал старый тибетец, хозяин маленькой гостиницы, где я прожил последние дни перед походом. В кирпично-рыжий халатище можно было завернуть двоих таких, как я, однако старый Пасанг уверял, что чуба теснее не бывает. Широченные полы надо подхватить и сложить на спине двумя складками, по лхасской моде; тогда спереди, над поясом, образуется нечто вроде громадного кармана, куда можно спрятать деньги, огниво, четки, деревянную чашку для чая, священные книги… До начала моего главного пути я свернул чубу и привесил ее к седлу своего мула, по кличке Калки-Аватар.

Первые дни тропа моя проходила в странном мире, похожем на те горячечно-щедрые видения, что являлись мне в разгаре медитации, когда пышные лотосы, выраставшие на долгих стеблях из ртов и пупков божеств, разворачивались в целые вселенные мириадами дивных созданий… По узкому карнизу я пробирался вдоль потока, петлявшего в глубоко прорезанном каменном русле; шел, осыпаемый цветочными лепестками, купаясь в водопадах солнца, хлеставших сквозь кроны. Салатовые опахала бананов склонялись надо мною, словно над путешествующим раджой. В теснинах поток, нетерпеливо ревя, взметывая радужные столбы, осыпал водяной пылью кусты пламенных орхидей, бороды столетнего винограда. Попугаи склоняли головки, глядя одной любопытной бусиной с высоты ветвей. Серые обезьяны следовали за мной, вереща и болтая, точно невоспитанные дети. Однажды я увидел на плоском камне гревшуюся кобру. Она мало походила на свои обычные изображения с поднятым для удара клинком крылатой головы и выглядела лениво-благодушной.

Ночевал я не под деревьями, опасаясь падающих сверху змей и лесных пиявок; ложился на просторной скале, привязав Калки-Аватара и завернувшись в чубу.

Скоро я вступил в края, где впервые ощущается близость великих вершин. Теперь надо мною весь день парили далекие белые птицы с раскинутыми крыльями перевалов. Стало явственно холоднее и суше. Тропа превратилась в горную дорогу, я смело мог занять место в седле. Здесь начали встречаться люди: пастухи в овчинах и вязаных шапках, старообразные женщины с лицами, как стертые медяки. Степенно прошагал монах в линялой красной тоге, перебирая агатовые четки — наверняка сто восемь, по числу книг божественного Ганджура. Я приветствовал его, сложив ладони; он ответил мне по-тибетски, высунув язык.

Добравшись до ближайшего селения, я отыскал постоялый двор. Он походил на обычные дома местных жителей, — бамбуковые коробки на сваях, — но был куда обширнее. Одна, зато просторная комната с очагом без дымохода, забросанная циновками и ячьими шкурами, вмещала человек двадцать, евших или спавших под неумолчный говор, среди густого печного ада. Непальцы в белых одеждах и черных пилотках; рослые кхампа с косами, обмотанными вокруг головы; бхотии в теплых бордовых халатах, при обязательном мече у пояса; грустный маленький лепча с кустиками вместо бороды и усов — все они вели караваны на ярмарку в столицу княжества. У стен лежали вьюки с бутанским шелком, сиккимским кардамоном, непальской посудой, индийскими самоцветами…

С радостью заметил я возле самого огня и приветствовал купца из Кашмира, полного и пучеглазого обладателя роскошных усов. Позабыв о вреде нечистой пищи для будущих аватар, жадно уписывал он вареное мясо. Узнав соотечественника, купец пригласил меня сесть рядом. Щуплый слуга, отвернувшись, дабы не осквернить дыханием почтенных людей, налил мне в походную чашку супового чая, заправленного солью, салом и молоком; на край он, как водится, положил кусочек масла.

Кашмирец, которого звали Викрам, заговорил со мной чрезвычайно уважительно, но откровенно. Он был немало удивлен тем, что природный индиец, да еще из варны браминов, совершает паломничество к святыням чужой веры.

Мне было бы тяжело объяснить достойному Викраму, что буддизм есть шаг вперед в человеческой мудрости от привычного нам, индийцам, многобожия; что наши домашние боги — слоноголовый Ганеш, многорукая Кали и другие — всего лишь непроявленные дхармы, для доступности изображаемые в лицах. Я сказал только одно: что я, ученый пандит, хочу дознаться истины о святом человеке, родившемся двадцать пять веков назад на земле Индии в племени шакьев, и потому хожу путями его учения. Быть может, посетив высокогорные обители княжества и познакомившись с древними книгами, что хранятся там, я двинусь дальше, к престолу Лхасы, дацанам Монголии, храмам загадочного Алтая… Викрам слушал заворожено, однако не забывал при этом есть и потягивать хмельной чанг.

— Удивляюсь я вам, ученым людям! — сказал он погодя. — Для любого человека счастье — это уютный дом, послушная жена, здоровые дети. Я немало езжу по торговым делам, но каждую минуту рвусь домой. Вы же, Раджнарайян-бабу, бродите в одиночестве, ночуете подчас на голой земле, подвергаете себя тысячам лишений, а радость вам доставляют выдуманные вещи — мертвые камни, книги… Отчего это? Какая сила заменяет для вас подлинное — ложным?

— Что ты называешь подлинным?..

Хотел я показать Викраму всю степень его неправоты, но умолк, почуяв на себе чей-то взгляд. Взгляд не безразлично-любопытный — цепкий, ощупывающий, будто обезьянья лапа.

Оглянуться откровенно, встретиться глазами — значило показать, что я ожидаю этого взгляда; что я именно тот, кого ищут, пытаются узнать… Будто чужой палец уткнулся мне между лопатками, но я продолжал поучать купца:

— Как отличишь ты настоящий мир от видения? Днем ты торгуешь, ночью во сне видишь себя махараджей — кто скажет, которая из двух жизней истинна?

— Мудрены для меня ваши речи, — усмехнулся Викрам, любовно очищая свежий банан. — Я человек простой, и еда в моем понимании — еда, вино — вино, а тяжелые сны после сытного ужина — сны, и больше ничего…

Слуга принес мне мисочку цзампы — от других блюд я отказался и стал бросать в рот намокшие мучные катышки. Дрогнув, незримый палец прополз по моим позвонкам, затем его отдернули. Теперь можно было бы невзначай обернуться и поискать — кто из гостей столь упорно меня разглядывал? Но я решил поступить иначе и продолжал есть.

Покончив и с бананом, Викрам допытывался:

— Разве не лучше, не ближе к божьей воле — жить просто, без затей? Иначе все бы были браминами…

— Что значит — без затей? Повинуясь телесным желаниям, страстям? Подумай, в чьем теле ты можешь возродиться!.. — сказал я, вставая и направляясь к выходу.

— Наверное, я буду свиньей! Но хоть в нынешнем воплощении порадуюсь… — весело сказал мне вдогонку Викрам.

Словно бы по нужде, я вышел из дому. Темнело: склоны вокруг селения сливались с небом, становились беззвездной его частью. Лишь лебеди Большого хребта висели светящимися призраками… Не притворив двери, я спрятался за угол. Если тот разгадал меня, он не упустит возможности оказаться наедине…

Косой луч из дверей падал… на деревянный покренившийся крест, обмотанный цветными нитками — магическую защиту против злых духов, что бродят ночами вокруг жилья в виде черных собак с огнедышащей пастью… Меня передернуло — то ли от крепнувшего ночного холода, то ли потому, что у дороги зашевелился приземистый силуэт. Еще мгновение, и он изрыгнул пламя.

Резко сдавило грудь; я почувствовал, что слепну, задыхаюсь… Но пламя вспыхнуло ярче, и я узнал малорослого горца. Присев у дороги, лепча закуривал неведомо как оказавшуюся здесь, вполне городскую папиросу. Обычай запрещал курение в доме.

Желая отрезвить себя болью, я ударил кулаком по стене. Что со мной делается?! Вместо того чтобы собраться в кулак для возможной схватки с реальным врагом, я шарахаюсь от тибетских духов… Мое перевоплощение грозило стать слишком полным. Я терял себя, растворялся в личности этого Раджнарайяна-бабу, пандита из Варанаси, спесивого от своей учености и суеверного, как последний шудра.

Кто дал папиросу малышу лепча? Купил ли он ее у одного из торговцев, или?..

Выше по дороге зашуршало, посыпались камешки, и под чубою нащупал я рифленую рукоять пистолета. Ясность уже понемногу возвращалась. Чтобы закрепить ее, я несколько раз повторил по-немецки свое имя и звание: Бруно Хильдемайстер, СС-оберштурмбанфюрер, адепт и полномочный посол Черного Ордена.

 

Отступление первое

Палестина, ХІІ век до н. э.

— Они не движутся, старший!.. — растерянно доложил снизу механик-водитель. Восседая на раме башенного люка, Сисара продолжал молчать, поскольку ответа ждали экипажи всех машин, не выключая громыхавших двигателей. А ответить начальник отряда пока не мог, ибо сам был озадачен поведением противника. Войска на склоне горы вправду замерли. Зная живой, неукротимый характер «заречных», Сисара не мог не опасаться подвоха.

Что они задумали? Ловчие ямы, бочки с горящей смолой?.. Все это уже было двадцать лет назад — и нимало не помогло. И, тем не менее, они решили восстать. Значит, держат камень за пазухой…

Своими острыми глазами Сисара видел на горе блеск медных копий и нагрудников. В самом деле, почему медлят? Струсили, завидев перед собой ряд бронированных машин? Но ведь знали же, на что идут? Да и не слыхал Сисара, чтобы «заречные» когда-нибудь отказывались от боя.

Что ж! Он поступит, как велят обстоятельства. Жаль несчастных, замороченных полудикарей — но проказа, исходящая из Меру, должна быть остановлена любыми средствами.

Прочистив горло, Сисара сказал в микрофон:

— Отряд… марш!

Лязгнули гусеницы, рывком стронулась башня под командиром… Наверное, следовало быть жестче двадцать лет назад, во время первых сражений. Соединиться с другими царями Ханаана, двинуться большим походом на Юг, дойти до Силома и первым делом взорвать Ковчег Завета, проклятую станцию связи, кою «заречные» волокли на плечах через горы и пустыни, ежедневно слушая кровожадные призывы своего «бога». Ах, союзнички наши, спесивые павлины, зажиревшие, слабодушные, вроде того моавитского царька, которому пропорол брюхо лазутчик пришельцев — и невредимым выбрался из царского дворца!.. Скоро царьков перебьют поодиночке, и мы ничем не сможем им помочь. Запасные части на исходе, оборудование нефтяных скважин ветхо; снарядов после сегодняшнего боя, можно сказать, не останется…

Тем не менее, цепь боевых машин бывшего сектора Приморья, пока еще грозных и наводящих ужас на пастушьи племена, с утробным рыканьем ползет по лугу. После недавнего разлива Кессона почва чавкает под тяжелыми траками. Вон за той рощицей он, Сисара, назначит огневой рубеж.

Затрещали стволы корявых акаций, вода из ручья плеснула на бледные ирисы… Повитые смрадным дымом, останавливались «железные колесницы». Все так же сидя верхом на башне, начальник отряда приказал целиться. Машины подняли хоботы орудий, точно собираясь затрубить по-слоновьи. Но Сисара не сразу велел стрелять, поскольку услышал голос.

Он доносился через всю равнину, — звонкий, исступленный, почти нечеловеческий по накалу страсти голос женщины. Женщина кричала там, на тронутом весенней зеленью склоне Фавора, перед молчаливыми толпами «заречных». Сумасшедшая пророчица с Ефремовой горы. Внедренные агенты не смогли обезвредить ее, умевшую зажигать воинов священным неистовством. Пророчицу хорошо охраняли.

На мгновение потеплело в груди у Сисары. Бедняжка, — самые страшные заклятья не удержат в полете осколочно-фугасный снаряд… Чтобы подавить непрошенную жалость, Сисара спрыгнул вниз, в душное нутро машины, и сухо скомандовал:

— Огонь!..

Грохот рухнул обвалом, под ногами дернулся пол. Через бинокуляр опытным глазом определил Сисара: недолет! Лишь один-два снаряда поразили цель, алым обрызгав камни, оставив изорванные шевелящиеся тела.

Что за притча? Вместо того чтобы рассеяться по Фавору, залечь за глыбами осыпей, — под радостно-хриплый вой своих варварских труб «заречные» хлынули на равнину. Бежали, горланя и отталкивая друг друга, вертя над головами мечи…

— Изменить угол прицела! По противнику… прямой наводкой…

Росла, росла тревога у Сисары. Нет, здесь не только азарт, внушение одержимых пророков и жрецов — связных Меру… Большое судно без огней три ночи назад двигалось по морю против горы Кармил. Патрульный вертолет погнался за ним, но был обстрелян и вынужден вернуться. А что делается на суше, у нас под боком?.. Трудно работать агентам, малочисленны они, да и оснащение Перевал пока не может заменить новым. Вот, не уследили за работой тайных мастерских, позволили вчерашним рабам царя Иавина вооружить такую армию…

Вдруг захотелось бросить все и лететь прочь из этого голого, дикого края, от озверелых пастухов и их кровавых распрей — домой, первым же почтовым самолетом в Гималаи!..

Расходился едкий орудийный чад. Оставив сотни трупов в грязи, в заплывавших мутной водою воронках, не замедляя хода, бежало с копьями наперевес орущее воинство «заречных».

Ладно. Машины больше не будут стрелять. Поступим по-другому. Малый вперед, фланговым выровнять линию… Когда гусеницы сомнут передовых, самых отважных или одурманенных, и медь клинков бессильно скользнет по стальной броне, — задние бросятся врассыпную; войска Иавина, обложившие равнину с трех сторон, легко переловят беглецов. Так было, когда «заречные» пришли в Асор и впервые столкнулись с «железными колесницами». Так должно быть и сейчас. Завтра те, кого помилует царь, вернутся на поля, в каменоломни, к печам для обжига кирпича…

С раздирающим гулом и свистом, оставляя широкую полосу гари, из-за Фавора взмыл крутой дугою остроклювый черный самолет с золотыми дисками на треугольных крыльях.

Уберегли, значит. Сколько веков хранили ради подобного случая! А может быть, несмотря на отсутствие всего, сумели изготовить? Если так, бедная наша Земля…

Сисара не успел додумать. Черная стрела, на бреющем пройдя над самыми башнями, вдогонку машинам растопырила дымную пятерню. Ракета ударила точно: дохнул огненный зев, полетели стальные лохмотья, в горящем комбинезоне закувыркалась безголовая кукла — стрелок-радист… Не дожидаясь, пока рванут топливные баки, Сисара вскарабкался к люку. Сзади визжал раздавленный прогибом корпуса механик-водитель. Отчаянным натиском отвалив массивную крышку, командир выкатился на лобовую броню; соскочил с нее, побежал, разбрызгивая лужи. За ним басовито вздохнула земля, и стало горячо спине. Машины справа и слева уже бушевали чадными кострами…

Поздно вечером, оглядываясь за горы, где мерцало тусклое зарево, выбрел Сисара к шатрам мирных кочевников — кенеян. Шлем он потерял в дороге, лицо скрывал грим из жирной копоти и пыли. Все тело сочилось болью после целого дня на крутых тропах, ноги были стерты до мяса; на затылке саднил большой ожог, кожа слезала мокрыми лоскутами.

Собрав последние силы, начальник отряда доковылял до шатра, где жил данник царя Иавина, кенеянский вождь Хевер, человек хитрый, но более развитый, чем его соплеменники. Видимо, хозяин был дома, огонек светильника теплился за чуть отодвинутым дверным полотнищем. После ада в долине Киссона и мучительного пути через горы все казалось добрым сном: уютный свет, тишина, шорохи в козьем загоне, стадо островерхих шатров под дубами, запахи навоза и парного молока.

Сисара отдернул полотно и заглянул в шатер. Он ошибся: дома была лишь жена Хевера. Широкобедрая и плосколицая, вовсе не женственная Иаиль шила, сидя на вытертом ковре, а кругом возились ее голые дети. Подслеповато моргал фитиль в глиняной плошке.

Женщина узнала Сисару сразу, порою он заезжал к Хеверу на шумной самокатной повозке — выпить вина, потолковать…

— Зайди, господин, — сказала она. — Мужа моего нет, он поехал в Кадес за сбруей для лошадей. Но ты зайди, я угощу тебя и приму, как подобает.

Из поданного кувшина Сисара умыл руки и лицо; затем вошел и блаженно растянулся на войлочной подстилке. Иаиль напоила его тепловатым кислым кумысом, принесла оливкового масла, и гость смазал ожог на шее, немного утихомирив боль.

Как ни заставлял себя начальник отряда думать о важном, о том, что в штабе его наверняка считают погибшим, — дремотная вялость овладевала измученным Сисарой. Что толку терзать себя, коль скоро нет при нем ни рации, ни даже ракетницы на тот случай, если его станет разыскивать вертолет?.. Останься Сисара на поле боя и не сгинь под обстрелом с воздуха, его бы наверняка живьем освежевали «заречные»… Главное, он уцелел — значит, есть шансы выбраться отсюда. Наутро он облачится в долгополую одежду Хевера, купит у вождя лошадь и поскачет к морю. Бегства Сисары не видел никто, ушел он тростниками, речной долиной, — погоня вряд ли будет выслана, и не позднее, чем завтра вечером, он достигнет потайной бухты, куда заходят патрульные катера.

Так оно и произойдет. Спокойнее, дружище, спокойнее!.. Сейчас тебе надо отдохнуть. Хорошенько отдохнуть до рассвета…

Самый смелый из детей, курчавый малец с торчащим, будто морковь, пупком, приковылял и вытаращился на гостя, не зная, заплакать или улыбнуться. Сисара сделал ребенку гримасу, пытаясь насмешить…

Оставив шитье, хозяйка быстро оглянулась. Глаза Сисары были закрыты.

Она бесшумно подошла вплотную, наклонилась — грузная, как медведица… Веки гостя дрогнули, приподнялись. Он еще не спал, хотя глядел с сонной беззащитностью.

Иаиль прикрыла Сисару шерстяным одеялом и вернулась к своему шитью. Командир лишь благодарно покивал головою и завозился, устраиваясь поудобнее… Говорить не хотелось. Да и о чем он смог бы говорить с этой дремучей бабой, наверняка видящей в нем опасного колдуна?.. Она в жизни не поймет, какая беда надвигается на земли ханаанян и все прилегающие страны. «Заречные», потомки адептов Внешнего Круга, что спаслись в малых убежищах Приморья, пытаются восстановить допотопную мировую империю. Это шестьсот тысяч беспощадных фанатиков, уверенных в своей богоизбранности; их воины храбры и великолепно обучены, женщины обильно рожают, а Меру то и дело подбрасывает им подарочки из своего арсенала. За много лет до сегодняшней битвы мощным артобстрелом были обрушены стены старейшего из после потопных городов, Иерихона; выжжен напалмом город-крепость Гай; гигантские осветительные ракеты превратили ночь в день и тем повергли в трепет армию пяти ханаанских царей под Гаваоном… До недавних пор мы удерживали за собою морское побережье, теперь приходится отступать. Склады оружия и боеприпасов в подземельях штаба сектора почти опустошены. Надо искать новые пути сопротивления. Готовиться к тысячелетней войне. Но все это потом… завтра…

На миг еще прояснело сознание Сисары; почудилось ему, что осторожные шаги хрустят вокруг шатра, сжимается кольцо крадущихся врагов. Верный пистолет сразу по приходе в дом был засунут Сисарою под изголовье. Выхватить его, вскочить, распахнуть вход… Нет сил. То, должно быть, топчутся козы. Завтра…

Окончив шить, Иаиль накормила грудью полугодовалую девочку. Все с тем же бездвижным, словно у зверя, лицом вышла вперевалку на двор и принесла один из кольев, которыми прибивают к земле края шатра. Взяв в другую руку деревянный молоток, снова подошла к ложу гостя. Дети затихли, глядя с любопытством из своих углов, что делает мать. Она послушала дыхание Сисары и, найдя его спокойным, приставила окованное медью острие кола к виску спящего. Начальник отряда шевельнулся, по-детски сворачиваясь под одеялом. Не медля, Иаиль взмахнула молотком и деловито нанесла удар.

Дождавшись, пока перестанет извиваться тело, хозяйка отвела входное полотнище. Снаружи блеснули шлемы, нагрудники и концы копий.

 

Глава ІІ

В тот раз Старик вызвал меня не в служебный кабинет, а к себе домой, на Шарнгорстштрассе.

Не знаю, почему, но перед тем, как ехать к Старику, я оставил машину на берегу канала и долго гулял пешком, точно прощаясь с городом. Сходил на Унтер-ден-Линден, к старому Фрицу, славному тем, что лучшие поэты и философы его эпохи ютятся под хвостом королевского коня. Сейчас памятник был забран досками и сквозь щели гневно таращился в небо, точно высматривал очередную армаду… В те тоскливо-сырые дни конца февраля враг ждать себя не заставлял: тут и там за крышами гнойно дымили пожарища; истерически завывая, проносились санитарные машины. Порою, знакомая улица оказывалась перерезанной рухнувшим домом…

Кружным путем вернулся я на набережную, перешел мост и долго стоял перед хмурыми колоннами Пергамона. Тяжеловесная пародия на античный храм, серо-черная от въедливой копоти, наводила меня на обычные мысли о нашей навязчивой, чисто немецкой гигантомании.

Я не люблю столицу, ее липкий туман, безвкусно-пышные закопченные громады — но стойкое предчувствие разлуки отзывалось глухою болью. Словно не увижу больше ни мутно-зеленой Шпрее под мостами, ни толстых лап надземки над изрытой бомбами Александерплатц.

Когда я вошел в кабинет Старика, хозяин сидел, склонившись над столом, и лишь поднятием отечной руки приветствовал мое появление. Пепел из трубки только что просыпался на разложенные игральные карты, и Старик неуклюже сдувал его. Такой уютный, краснощекий рождественский дедушка. И обстановка самая мирная: потертые кожаные кресла, стол под лампой в виде бронзового Меркурия, ряды книг… Не надо только присматриваться к фотографиям на стеллаже. Они могут надолго лишить покоя. Люди, что сняты рядом с молодым Стариком, теперь командуют армиями и повелевают странами. Их фамилии много лет звучат уже для немцев, как имена воскресших языческих богов. Вряд ли они вывешивают у себя дома фото, где запечатлены в одних трусах, горланящими с кружкою пива. Но Старику можно все. Его вряд ли тронет даже Первый Адепт. Сам Глава Ордена побаивается Старика, хотя тот занимает скромную должность консультанта «Аненэрбе» по индо-тибетским учениям.

— Бруно, — сказал Старик, дождавшись, пока я нырну в «гостевое» кресло. — Ты хочешь кофе, чаю или рюмочку «Эделькирш»?

Больше всего ему нравится, когда гость, отказавшись от угощения, просит набить табаком одну из многочисленных трубок. У Старика завидная коллекция.

Трубку майссенского фарфора с серебряной крышкою подарил ему когда-то Гиндербург.

Я отказываюсь от угощения, выбираю скромный, хорошо обкуренный «брайяр» и прошу набить его. Хозяин подносит мне трубку вместе с разожженным трутом. Табачная смесь бесподобна, она благоухает чем-то довоенным, цветочно-безмятежным…

Передвигая карты, Старик рассказывает о чепухе, каких-то своих снах и недомоганиях, о том, как он подвернул ногу, спускаясь в бомбоубежище. Я понимаю, что он намерен исподволь перейти к главной теме, но невольно отвлекаюсь на другое. Слева от меня на нижней полке, как бы невзначай прислоненный к корешку «Дхаммапады», стоит снимок: Старик и будущий Глава Ордена позируют, обнявшись, оба в коротких штанах и лихо заломленных тирольских шляпах, на фоне какого-то слащавого озера с беседкой. Где это, когда?.. Блестят у Главы Ордена очки, смолоду он слеповат, наш Генрих Птицелов…

Строго говоря, лишь с помощью Старика, его небрежно брошенных сквозь трубочный дым иронических максим и редких, но глубоких откровений я понял, насколько неисповедима воля высших неизвестных. Хозяин — один из немногих, кто тесно общался с такими столпами оккультизма, как великий магистр «Ордена Восточного Храма» Алистер Кроули, или русский маг Григорий Гурджиев, или наш Карл Хаусгофер, носивший погоны немецкого генерала и сан буддийского священника, — тот самый Хаусгофер, что в тюрьме Ландсхурт внушил Первому Адепту замысел «Моей борьбы…» Если бы не он, я никогда бы не поверил, что величайшее в истории дело может воплощаться руками столь, мягко говоря, слабых людей, как наши вожди. Но, оказывается, у Неизвестных другие представления о пригодности человека на роль их орудия…

Взять хотя бы того же Первого Адепта. Что за нелепая, противоречивая фигура, клоун Сатаны, вызывающий то смех, то ужас! В юности, сбежав от семейных неурядиц, таскался по ночлежкам Вены; голодал, однако последние медяки тратил на шарлатанские книжонки самозваных «гуру», набивал себе башку дикой смесью из йоги, астрологии и писаний об арийском сверхчеловеке. Рехнулся вовсе; на фронте полковой командир Лист клялся, что не допустит до офицерского чина «этого припадочного богемского ефрейтора». Но из припадочного вырос живой бог, покоривший пол мира, и даже суровый «старый борец» Грегор Штрассер вынужден был признать: «Господин с комической щеточкой усов превращается в архангела».

О да, в явном, вещественном плане Первый — отпетый негодяй, грязный извращенный человечек. Уж мы-то знаем… Его чуть не шлепнули за доносительство рабочие-дружинники пресловутой Баварской Советской республики. И в группу Дрекслера, зародыш нашей партии, будущий Первый Адепт был внедрен, как осведомитель, начальником отдела пропаганды военного округа капитаном Майром… А его сексуальные похождения? Ради денег ублаготворял пожилую фрау Бехштейн, жену фабриканта роялей, и зверски мучил свою племянницу Гели Раубаль. Послушные законники объявили, что Гели застрелилась; но нам было ведомо, какие раны и кровоподтеки покрывали тело «самоубийцы», как беспощадно сломал ей кто-то пальцы рук… И при всем при этом, один из «священной семерки» основателей партии, серьезный оккультист Дитрих Эккарт сказал перед смертью, указывая на Первого: «Следуйте за ним. Он поведет танец, музыку которого написал я. Мы дали ему средства общения с ними…»

Может быть то, что зовется моралью, духовными устоями, лишь мешает Высшим превратить человека в свой послушный инструмент, и как раз такой хлипкий, разболтанный психофизический механизм есть самый чуткий проводник Их энергии?..

Прислушиваюсь. Хозяин рассказывает что-то о картах, выложенных перед ним. Это специальные гадательные, они достались ему необычным путем: «в магазинах таких не купишь». Даже подвернутая нога была ими предсказана.

— А хочешь, попробую раскинуть на тебя? Узнаем твое будущее…

До сих пор я не обращал внимания на карты Старика, теперь всмотрелся. Очень плотные, словно из полированного дерева, крытые коричневым лаком; фигуры азиатски вычурны, тронуты золотом и киноварью. Да это и не привычные короли или валеты, а нечто совсем другое: старец в длинных одеждах, величавый лев, дверь храма…

Точными движениями фокусника Старик разбросал комбинацию, перевернул, собрал, дал мне снять, и снова разложил…

— Видишь, какая интересная штука получается? Вот эта развилка дорог обозначает испытание. Но далее ждет тебя сфинкс — удача. И, наконец, крокодил, знаменующий награду.

Неожиданно я понял, к чему ведет Старик. В трубке у меня захлюпало; мертвея, машинально выколотил я угли в медное блюдо на треноге. Сказать, что я был ошеломлен, раздавлен — значит, ничего не сказать. Я словно со страшной скоростью провалился куда-то под гнетом смертной тоски.

— Угадал, Бруно, все угадал, братец! — довольно сказал хозяин, похлопывая меня по колену. — Гордись и готовься внутренне…

И добавил, печально вздохнув:

— Нет больше Винклера, Бруно. Убили Винклера.

— Как нет?! Кто убил?! Неделю назад было радио из Герата, я сам расшифровал…

— Иранский пограничник. Говорят, проводник был на службе у англосаксов и нарочно вывел его на пулю.

Мы молчали. Старик упрятал карты в ящик стола, стал заряжать трубку свежим табаком.

— Впрочем, Бруно, это дело добровольное. Никто тебя не осудит, если…

Я потупился, стараясь держать мысли поглубже. Вступали в действие правила иной, не карточной игры, наиболее рискованной из всех, что мог вести адепт Ордена. Тысячемильный путь в чужом обличье, через воюющие страны, по глухим дебрям и ледяным высям к цели, таящей стократ больше угрозы, чем вся дорога… Но игру эту можно было блистательно выиграть, шансы оставались немалые. Зато в случае отказа… Да что отказа! Несколько секунд промедления — и Старик может заявить, что он шутил, и испытывал меня: что уже подготовлен новый связной вместо Винклера. И все. Потом я смогу хоть до завтра каяться, молить хозяина поверить мне, — даром! Как бы ни любил меня Старик, как бы ни жалел он о сокровенных знаниях, вложенных в меня — машина заработает. Где-нибудь в переулке мой «опель» получит удар от мебельного фургона, или даже во время очередных стрельб в нашем тире сосед случайно продырявит мне череп, или… Да мало ли есть способов убрать посвященного, который усомнился…

Будто сигналы точного времени отзвучали во мне, и я спросил, вставая:

— Когда и где я смогу получит маршрут и задание?

— Пошли, — с облегчением вздохнул Старик и оперся ладонями на стол, медленно поднимал одеревенелый крестец. Он был искренне рад, что мною не пришлось пожертвовать. Кроме того — кто знает, сколько времени довелось бы искать другого подобного исполнителя! Специально тренированного, постигнувшего высокую степень йоги, знающего языки… Орден не может похвастаться более чем тремя-четырьмя такими адептами, как я или Винклер. А Винклера уже нет…

Только сейчас, отвлекшись от разговора, своим изощренным чутьем уловил я, как пульсирует кругом воздух. За стеною работала установка, пронизывавшая дом Старика выбросами магнитных волн. Нас не могли подслушивать через телефонные аппараты; ни один микрофон, спрятанный в комнатах, не передал бы ничего, кроме бессмысленного треска…

По узкой ковровой лестнице спустились мы в маленькую комнату, где я не бывал раньше. Как нечто мутное, почти не выделяя деталей, воспринял я красно-синюю гамму тибетских ковров, мягкий свет подвесного ажурного фонаря, блики на полированной меди будд и боддхисатв… Все внимание мое сосредоточилось на черно-лаковом, с перламутровыми вставками, ларце. Из этого ларца бережно достал Старик и протянул мне на ладони круглый шлифованный камешек. Внутри него, словно в темном стекле, стояла зеленоватая огненная точка. Хозяин легко дотронулся до камня, и точка начала расти, наливаться яркостью…

 

Глава ІІІ

Особая подлость была в том, что мост оборвался не сразу. Я уже довел мула чуть ли не до середины бамбукового пляшущего ксилофона, когда оба каната лопнули.

Орденская выучка позволила мне ускорить внутренний темп. Гибкая лестница уплывала назад и вниз, точно в замедленной кинопроекции. Когда падение лишь начиналось, успел я плюхнуться навзничь и крепко схватить канаты. Затем сумасшедшим рывком извернулся вместе с лестницей и вытянул ноги вперед, чтобы хоть немного смягчить удар.

И удар пришел, хотя растянутый во времени, но машинно неумолимый. Мои подошвы вдвигало, впрессовывало в обрыв каньона; боль текла от ступней к коленям, словно ломались кости…

Выдержать! Улучив момент, рвануться назад. И-и раз! Я запрокидываюсь, перенося тяжесть на верхнюю часть тела… Опять несет к скале. А ну, как сомнет меня сейчас, раздавит грудную клетку, словно пустой бочонок? Нет, слава Высшим! Прижало плотно, но терпимо; и вот я уже качаюсь маятником над кипящей в провале свирепой рекою.

Оказывается, за эти секунды бедняга Калки-Аватар едва успел долететь до дна. Видел я, как его нелепо растопыренное тело врезалось в приречную гальку. Лопнул живот, высоко выплеснув требуху; голову и ноги разметало в стороны, точно взрывом.

Когда поутихла резь в мышцах, выбраться наверх стало не таким сложным делом. Но, карабкаясь, думал я о том, что готовится мне: выстрел или камень в темя? Канатные мосты в княжестве не рвутся сами, их содержит и подновляет специальная, неплохо оплачиваемая служба.

Но — то ли не допускал неведомый враг, что я спасусь, то ли не решился белым днем устроить засаду возле переправы, где всегда людно — из пропасти я выбрался невредимый…

Обрыв моста стоил мне целого дня пути. Пришлось искать безопасную тропу на дно каньона, чтобы подобрать вьюки. Затем, сгибаясь под их тяжестью, тронулся я в обход до другой переправы. Та, к счастью, была сложена из добротных бревен.

За мостом располагалось большое селение, где я купил рослого и не слишком упрямого осла. Он получил «наследственное» имя Калки-Аватар, хотя еще менее, чем покойный мул, был похож на грозного коня, вестника последнего Суда над человечеством…

К вечеру встал передо мною последний из дзонгов на моем пути — крепость Трех Сокровищ, четырехугольник стен, как бы выраставших прямо из горы, с квадратными, коренастыми башнями под шифером. Дзонг — резиденция княжеского наместника — напоминал средневековый форт, окруженный изрядным рвом, наполнявшимся водою из потока. В начале своем поток водопадом низвергался сквозь тучи от края ледника; а в нижней пологой части, по пути к дзонгу, вертел колеса длинной цепи крошечных мельниц. Я знал, что мельничек этих должно быть ровно сто восемь, и каждая из них наверняка заправлена бумажкой с надписью «ом мани падме хум», «о чудо в цветке лотоса». Хвала Будде, умноженная на сто восемь, круглосуточно возносится к Просветленному…

К западу от каскада мельниц стояла дряхлая, крытая соломою молельня. Под ее кровом шесть-семь столь же почтенных лам в шапках, похожих на римские шлемы, сидели двумя рядами друг против друга. Священник, увенчанный золоченой шишкою «дорже», распевал тексты из «Ганджура»; старики трясли в такт головами, а состоявший из таких же ветеранов «оркестр» дудел в трубы и раковины, звенел бронзовыми колокольцами.

Столпясь у резных дверей, точно овцы при входе, в загон, слушали кирпичнолицые, в кирпичного цвета чубах пастухи. Их плоские физиономии не выражали ничего, но я подумал, что вера нищих бхотиев крепче и глубже, чем европейское показное благочестие. Она столь же естественна, прочна и стара, как эти повитые туманом ледники и скалы под коростою лишайников; как лебеди Большого хребта в бледной морозной синеве.

Я повернулся было идти к дзонгу, когда варварские звуки оркестра смешались с низким, угрожающим, странно знакомым гулом. Словно вибрировали сами горы… Я вгляделся в закатное небо: оно было пустынно. Однако слух мой не мог обмануться — над плато пролетел тяжелый самолет, почти наверняка бомбардировщик. И путь он держал в ту же сторону, что и я…

В дзонге рядом с покоями наместника размещался еще и небольшой монастырь; там меня ждали. Бесшумный, незаметный монах отворил боковую калитку, провел через галереи и дворы, где жевали сено яки, сами похожие на стога прелой травы…

На утоптанном земляном полу вдоль стен замерли, поджав ноги, одинаково бледные молодые люди, человек тридцать. Головы их были обриты, бурая одежда груба, склоненные лица выражали безразличную покорность. Навстречу мне поднялся коренастый лама в черном, обветренной кожею напоминавший пастуха.

Мы церемонно приветствовали друг друга. Лама Нгорчен узнал о моем приближении несколько дней назад: дозорный черношапочной секты прислал быстроногого гонца… Единоверцы Нгорчена, рассеянные по деревням и дзонгам, давно держали связь с германским Орденом — как они понимали, с белокожими потомками великанов-колдунов, живших в незапамятной древности. У белокожих идут войны с враждебным астральным миром; чтобы они победили, нужна магическая помощь из Гималаев, прародины гигантов. Для этого черные ламы готовят отряды послушников, обученных и рукопашному бою, и мантрам, обеспечивающим поддержку тонких сил. Нгорчен — один из тех, кто знает секретный маршрут переброски молодых бхотиев в Европу. Раньше на связь с ним выходил Винклер. Теперь, наряду с главным заданием, это поручено мне.

…Я не знал толком, как мне относиться к этой затее Генриха Птицелова; впрямь ли принесет нам какую-нибудь пользу неминуемая гибель злосчастных послушников на улицах Берлина — одетых в форму вермахта без знаков различия, едва заучивших, как обращаться со «шмайссером» или «штурмгевером»… Шутовство перепутано с трагическим многознанием: смерть бхотиев может стать умилостивительной жертвой для Высших Неизвестных или — остаться кровавой бессмыслицей, прихотью облаченного властью маньяка…

Как бы то ни было, я вручил равнодушно-приветливому Нгорчену деньги, уточненное расписание поездов и пароходов, новые пароли для переговоров с ожидавшими на границах агентами спецслужб. Верил ли сам лама в необходимость своего дела? Или же азиаты, приступая к чему-либо, начинают с отрицания личных интересов, ценности своего «я»?.. Прощаясь, я обвел взглядом мальчишески лопоухие головы смертников, как бы заранее клонившиеся под топор. Нелегкое, противоречивое чувство владело мною…

Надвигалась ночь. На синеве с проклюнувшимися звездами тускнели сахарные изломы горных цепей. Мне предложили келью, но я задержался во дворе. Оставшись один, достал яшмовую коробочку, а из нее — то, что вручил мне при расставании Старик; то, что носил при себе злосчастный Винклер, а затем оно исчезло с трупа, непостижимым образом оказавшись в столице райха, в «азиатском» кабинете моего наставника… Камень размером с конский каштан, тепловатый на ощупь и немного мылкий, будто стеарин. В нем, стекловидно-темном, жил зеленоватый огонек, точка света, скорее угадываемая, чем видимая. Но вот я поднял камень, протянул его к Северу, и точка стала разгораться, набухла с вишневую косточку… Я обводил рукою горизонт, пока не нашел нужное направление. Тогда свет заполнил весь объем камня, и талисман засиял хищной желтоватой зеленью.

Теперь я мог обходиться без карты.

 

Отступление второе

Иудея, І век н. э.

Сухой наждачный ветер больно хлестнул песком. Адепт невольно отвернулся, заслонил лицо рукою. От ветра жара не спадала, точно дышала плавильная печь. Свежее дуновение недалекого моря преображалось в этих проклятых местах. Было непонятно — как вообще сумели вырасти кусты, ржавыми прутьями торчавшие из наметенных дюн? Возле каких исчезнувших вод поднялась щетина тростников, теперь иссохших и ломких?

Адепт шагал уверенно, ведомый ощущением человеческой ауры — упругий, подтянутый, не умеющий уставать. За крутобоким холмом он свернул и, решительно хрустя щебнем, двинулся через раскаленное каменное поле. Новая громада вставала впереди, купол растрескавшихся скал, полузасыпанный песками. Наконец, под нависающим гигантским карнизом, в душном сумраке пещеры адепт обрел того, к кому стремился.

То был юноша лет девятнадцати, застывший в позе лотоса, костлявый и почти обнаженный. Лоскут выгоревший ткани покрывал его чресла. Волосы слиплись и висели сосульками, лицо было опущено. Он медитировал.

Сняв зеркальные очки, пришелец долго смотрел на молодого йогина. И, наверное, не просто смотрел. Скоро ребра юноши чаще заходили под кожей. Очнувшись, поднял он еще отуманенные глаза, странно светлые и прозрачные на смуглом нервном лице. Вздрогнул. Осознав событие, начертил в воздухе охранительный знак шагающего Солнца. Адепт усмехнулся, не разжимая губ. В Меру рисовали тот же крест со сломанными концами, но «шагал» он в обратном направлении.

Видя, что гость в зловещей переливчато-черной одежде, с золотым крылатым диском на груди, не тает и не обращается в бегство, юноша опасливо спросил:

— Кто ты?

И, не получив ответа, выкрикнул:

— Если демон, отступись — нет здесь тебе добычи, я поклоняюсь Богу единому, ом!..

— Разве твои наставники не объяснили тебе, что нет ни демонов, ни богов?

— Бог есть правда, а демоны ложь, — уверенно сказал отшельник. — Он один, а у лжи много обличий, потому демонов без числа.

— Недурно, Ессе! — Гость благосклонно кивнул, словно учитель, довольный знаниями ученика. — Значит, если я скажу правду, ты признаешь, что я послан Богом?

Юноша колебался недолго:

— Может быть, ты скажешь маленькую правду, чтобы скрыть большую ложь?..

— Ты осторожен, Ессе. Или предпочитаешь, чтобы тебя называли Кришной? Я слышал, ты хочешь принять его имя.

Настороженное лицо отшельника чуть смягчилось.

— Это и мой любимый герой, — продолжал адепт, усаживаясь в тени скального карниза. — Помнишь? Его едва не прикончили в детстве: царь Канса, получив предсказание, что некий младенец из города Матхуры вырастет и убьет его, велел перебить всех новорожденных в этом городе. Но Кришна все-таки спасся, стал взрослым и убил злого царя… Знаешь, и о тебе уже ходит подобная легенда! Люди считают, что ты должен расправиться с тетрархом…

— Но зачем? Я никого не собираюсь убивать. Мне бы хотелось установить на земле закон любви…

— Прекрасно! Великолепно! — поднял палец обрадованный адепт. — Как раз об этом я и хотел с тобой поговорить. Хочешь, чтобы люди полюбили друг друга, перестали насильничать и теснить слабых? Обратись к самым простым человеческим чувствам. Голод! Смотри, сколько кругом голодных. Накорми их, и любовь просто затопит землю!..

— Как, как я смогу это сделать?.. — горько вздохнул Еcce. — Вся Иудея — сплошные камни и песок…

— Только решись, — вкрадчиво заговорил черный адепт. — Объяви своим… наставникам, что ты выходишь из-под их опеки, и мы дадим тебе силу сделать песок и камни плодородными. Здесь будет колоситься пшеница, вырастут финиковые пальмы…

— Мало дать хлеб голодным, — кротко, но твердо сказал юноша. — Хлеб этот должен быть чист. Во имя ли Господа и правды Его накормлю я людей?..

— Значит, пусть лучше голодают? — резко спросил гость. — Пусть гибнут дети, и матери тщетно выжимают молоко из пустых сосцов своих?!

— Кровь свою отдал бы я за них, — был тихий ответ. — Но вечные муки души — не горше ли смерти тела?.. Не только хлебом должен жить человек, но и словом, и мыслью, идущими от Бога.

— Хорошо, — дернув желваками, сказал адепт. — Проповедуй свое… то есть, Божье слово, учи их великим истинам. Но виден ли свет свечи, горящей под спудом? Нет, свечу надо поставить на высокий подсвечник! Чтобы вести за собою народы, нужны власть и могущество. Хочешь открыть школы в каждом городе? Хочешь, чтобы твои слова размножили переписчики в тысячах книг? Стань царем, как Кришна! — Увлекшись, адепт вскочил, подсел к юноше, обнял его за тощие плечи и горячо зашептал: — Да не паршивым тетрархом, куклою на руке прокуратора, — стань принцепсом Ромы! Тиберий едва держится на троне — покойному Августу он всего лишь пасынок. Его племянничек, Германик, парень честолюбивый и командует рейнскими легионами. С помощью этих легионов можно вышибить Тиберия, а потом… В общем, это наше дело. Тебе стоит сказать сейчас одно слово — «да», и через год ты Цезарь. Неплохо для сына еврейского плотника, а?..

Ессе деликатно высвободился из объятий гостя.

— Твои слова заманивают и дразнят, чужеземец. Меня предупреждали, что посланцы Меру коварны…

— Но разве я предлагаю что-нибудь дурное? Ты же хочешь улучшить жизнь для всех бедных, гонимых, несчастных. А кто это сделает лучше, чем повелитель мира?!

— Нет, — покачал головою отшельник. — Такой путь не для меня. На крови поставишь ты мой престол, на обмане и предательстве. Мне ли перешагивать через трупы Тиберия и Германика, сталкивать меж собою армии? Бог отвернется от меня, Великодушные изгонят из своей среды. Как ты не понимаешь? Давая помощь из рук, обагренных кровью, я тем самым развращу людей, смешаю для них понятия добра и зла. Пусть лучше будут бедны, но не приемлют благ, добытых преступлением.

Адепт встал, сделал несколько шагов к выходу из пещеры. Остановился на грани полутьмы и слепящего солнца. За холмами, за плавящимися в мареве дюнами на длинных паучьих ногах ступала цепь верблюдов. Он рывком обернулся:

— Добро, зло… Что знаешь ты о них, блаженный?! Когда Внутренний Круг властвовал над всей Землею, покой и ясность, мир и постоянство царили повсюду; каждый знал свое место, и Бог был среди нас… А кто такие Великодушные, ведомо тебе? Адепты, отколовшиеся от Меру, изменившие клятве. Какова их цель? Для чего они используют тебя, твой дар мыслителя и пророка? Не отбросят ли, выжав, точно спелый гранат?..

— Неужто затем издалека приходили ко мне наставники, терпеливо учили владеть собой, управлять жизнью тела? Для того ли, чтобы выжать и выбросить, объясняли мне мудрость «Бхагавадгиты», Платона и Гаутамы?..

— Ну, ты же не раб с киркой или лопатой! Все человечество должен ты привести под ферулу Великодушных, чтобы удовлетворить их жажду первенства, их сумасшедшую тягу к власти!..

Молчал Ессе, глубоко задумавшись. Гость понял, что наконец-то задел одну из самых больных его струн. Отшельник давно сомневался: не впустую ли потрачены юные годы и первые, самые чистые силы души? Суровый пост, адова печь пустыни, тяжкий путь в запредельных мирах, во имя непостижимого совершенства — и это в неполные-то двадцать лет, с пылкой семитской кровью, вместо всех радостей жизни! Наверняка он еще не знал женщины — да и узнает ли?.. Впрочем, мальчик взращен фанатичной сектой ессеев, отсюда и его прозвище.

— Порою мне и вправду кажется, что я раб, игрушка в чужих руках… — Голос аскета дрогнул, юноша страдал неподдельно. — Если я оставлю Белых учителей, то окажусь в руках Черных. Свободным же не быть мне никогда…

— О, ты знаешь, как слушают тебя люди, как безоглядно идут за тобою! Такая большая сила не может оставаться без надзора.

— Страшно, страшно ощущать эту силу! — почти простонал Ессе — и вдруг уткнулся в ладони. Открытость его чувств была трогательна; даже серые губы адепта чуть растянулись, тронув ямочками носатое лицо, в профиль похожее на кирку. — Зачем ты дал мне ее, Господи?! Вдруг изберу неверный путь — и вместо закона любви принесу людям…

— Так и случится, — веско проговорил гость. — И никаким Великодушным не удастся здесь что-либо изменить. Сколько бы ни твердил ты людям о доброте и милосердии, все будет иначе. Верующие станут по-разному толковать твое учение, каждое слово — тем более, многократно искаженное переписчиками — выворачивать так и сяк… Самые пылкие и необузданные, споря между собою, схватятся за мечи — и польется кровь, Ессе, во имя любви хлынет кровь!.. А иные, волки в овечьей шкуре, назовутся твоими наместниками и первосвященниками, воздвигнут себе дворцы пышнее царских, и за стенами их будут неслыханно ублажать плоть…

— Да, да, да! — дрожа и покрываясь потом, шептал, точно в горячке, юноша. — Я знал, я предчувствовал все это! Самому себе боялся признаться!.. Да, да…

— Во имя твое, — безжалостно продолжал адепт, — создастся новый Внутренний Круг, куда более дикий, жестокий и кровожадный, чем наш, накопивший мудрость сотен веков…

— И ничего… ничего нельзя сделать, чтобы…

— Только одно. — Адепт неторопливо, внушительно поднялся. — Уйди от соблазнов ложного, развращающего человеколюбия. Неси людям правду Черного Ордена, правду героев, могучих миродержателей!..

— Но тем помогу я закрепить несправедливость, вечное неравенство человеческое!..

— Не человеческое. Установленное Богом. Вот — Его истина, а не рабий лепет Великодушных! Неравенство ария и монгола, брамина и шудры; сильного, владеющего мечом и золотом, и слабого, возносящего молитвы. Его не перехитрить, не обойти, не отменить даже самой лучшей проповедью. Пятнадцать тысяч лет учению Меру, зримый символ которого — пирамида. Берешься ли ты создать нечто более устойчивое?..

— Нет. Мне приходило в голову иное, — подняв глаза, полные слез и муки, прерывисто заговорил Ессе. — Здесь недалеко есть скала, похожая на столб. Забраться туда — и прыгнуть… Мне кажется, что я не разобьюсь. Кто-то ласковый и сильный подхватит… понесет выше, выше… и больше не узнаю я сомнений, и все станет легко!..

— Что ж, проверь! — сощурив водянистые глаза, сказал адепт и сделал шаг к отшельнику. Решение было принято, посланец Ордена более не колебался. — Если все случится именно так — значит, Бог с твоими Великодушными, а не с Меру. И я во всем неправ.

Уперев немигающий взор в расширенные от боли зрачки юноши, адепт повторил — и вся мощь орденского внушения была придана его словам:

— Проверь. Сделай это. Прыгни со скалы. Бог ангелам своим заповедает о тебе, и на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень. Иди. Иди!

Встав с ветхой подстилки, не отрывая глаз от гостя, — подобно малому птенцу, завороженному змеею, юноша сделал один шаг, другой… Остановился. Пошатнувшись на исхудалых ногах, закричал, будто его резали:

— Не стану искушать Господа моего, не усомнюсь в нем и на мгновение! Отыди от меня, дух зла! Сгинь, пропади навеки!..

Ограждая себя ломаными крестами, Ессе, прозванный Кришной, попятился, а затем бегом бросился в темноту пещерного хода.

Стоял знойный месяц Таммуз, и черепки растрескавшейся глины на месте весеннего озера дышали гончарным жаром. Беспечно шагая в своих ботинках на толстой рубчатой подошве, адепт вдруг задрал голову, остановился, высматривая что-то. Эхом раскатываясь в пустынной вышине, нарастал ровный свист.

— Ну-ну! — сказал адепт, на всякий случай, перетягивая наперед кобуру. — Летите, ангелы, утешьте малыша!..

И се, ангелы приступили и служили Ему.

Евангелие от Матфея, IV, 11.

 

Глава IV

Утром дзонг Трех Сокровищ остался далеко позади и внизу. Мой ушастый некованый Калки-Аватар скользил под вьюками на заледеневшей с ночи тропе. Ночной северный ветер, несущий холод и ясность, отступал перед дневным южным; колыхалась влажная дымка, покрапывал дождь. Натягивая повод, я шел среди гравюрно строгих сосен, вдоль густых, точно подвергнутых парковой стрижке шпалер можжевельника. Выше начиналась сплошная чаща рододендронов, с желтыми и красными легкими цветами, подобными присевшим на ветви бабочкам.

Перевал, хоть и высокий и скользкий, я одолел без особых трудов. На верхней точке его притулился чортэнь — грубо округленная постройка, неведомо кем и когда сложенная из дикого камня.

Я зашел внутрь, любопытствуя. Потолок украшала полустертая мандала — квадрат, вписанный в круг. То была схема мироздания. Центр мандалы представлял собою алое яблоко, похожее на «десятку» стрелковой мишени; оно обозначало пуп Земли, опору небес, гору, богов Меру… Поразительно! Никто из входивших в чортэнь не знал правды о чудо-горе. По крайней мере, в нашем столетии. Никто, кроме штурмбанфюрера Рихарда Винклера, уже покойного, и меня, — двоих белых людей из другой части света. Да и тот, кто рисовал мандалу, тоже не знал правды. Иначе он изобразил бы центральный кружок не алым, а черным…

Перейдя седловину и начав спуск, я сразу увидел самолет.

Восточная часть перевала не столь давно низверглась оползнем, язык массивных обломков достигал дна долины. Из этого каменного хаоса вздымалось оливковое крыло, громадное, будто парус тонущего судна. Ниже угадывалась груда обгорелого металла, и за нею — почти неповрежденный, целиком отломившийся от фюзеляжа хвост. Никакого знака не было на вертикальной плоскости, — но по форме и размеру этих рулей я угадал воздушное чудовище райха, «Хейнкель-111». Должно быть, машина несла добавочные баки, и в них оставалось немало топлива: глыбы вокруг самолета были обуглены, щели между ними курились, точно на склоне вулкана.

Что-то мелькнуло в моей памяти, ускользающее, дразнящее… то ли обрывок слышанного разговора, то ли строки секретного донесения… нет, не вспомнить. «Хейнкель»… Гималаи… Нечто, связанное чуть ли не с самим Первым… Но что же?!

Я чувствовал себя сыщиком, Ником Картером в лихорадке поиска. Добраться до самолета не представлялось возможным, да и вряд ли нашлась бы разгадка среди гари и лома, — но, спускаясь вдоль оползня, ежеминутно ожидал я новых открытий. И не ошибся.

Сгущался туман; сквозь него я увидел, как ходит волнами нечто светлое, бесформенное — и вдруг вздувается объемистым пузырем. То был пустой парашют; стропы вились и шуршали по камням, словно семейство рассерженных питонов.

Я замедлил шаг, и вовремя. Навстречу сверкнуло пламя, пуля истерически вжикнула над самой головою осла. Необстрелянный, но смекалистый Калки-Аватар мигом прижал уши…

Думая лишь о том, как бы выиграть время, я метнулся под защиту здоровенной глыбы и завопил по-немецки:

— Не стрелять! Германия превыше всего!..

Кто бы ни стрелял, со своей нынешней позиции он по мне не попадет, — ну, а я тем временем достану свой «вальтер»… Но не выстрел ответил мне, а высокий, изумленно ахнувший женский голос. И тут я вспомнил все, что слышал об этом «Хейнкеле». Верно, секретнейшие сведения. Их передал мне собрат — адепт высшей ступени, служивший на Принц-Альбрехштрассе. Как офицер службы безопасности и даже как член СС, он не имел права ничего мне сообщать: но мы, посвященные Черного Ордена, связаны куда более тесными узами…

Скоро я уже склонился над нею, сняв шапку, чтобы под моей запущенной гривой и бородой легче было разглядеть черты европейца. Не в силах встать из-за вывихнутой ноги, в изорванном летном комбинезоне на меху, без шлема, все еще держа стволом вперед свой «парабеллум», сидела передо мною живая сказка немцев — пшеничноволосая, кукольно румяная, сложенная крупновато, но ладно летчица Ханна Глюк.

Мне такие никогда особо не нравились — но, что греха таить, она производила впечатление. Само здоровье, сама молодость нации! Дочь безвестных крестьян из Саксонской Швейцарии, Ханна была похожа сразу на все плакаты, которых я навидался с тридцать третьего, на картины имперских выставок живописи — в одном лице Брунгильда, Лорелея и активистка «Союза немецких девушек». Ганс Штейнхоф пытался снимать ее в каком-то из своих барабанных фильмов, но Ханна могла быть лишь самой собой и абсолютно не умела играть. Свое увлечение небом начала, как потом сообщала репортерам, с просмотра ленты «Триумф воли»: ее потрясли первые кадры, в которых самолет Вождя, летящего на партийный съезд в Нюрнберг, величаво вспарывает облака… Поступила в парашютный клуб, затем села за штурвал спортивного самолета; со своей сияющей улыбкой и «истинно нордической» внешностью попала на страницы журналов — и пошло-поехало… После дружеской беседы Геринг разрешил ей испытывать военные машины разных марок; немного погодя на одном из приемов в Каринхалле рейхсмаршал представил Ханну любимому вождю.

Она стала нередкой гостьей в «орлином гнезде» Бергхоф. У Старика есть фото: на террасе замка Ханна в обнимку с Евой, обе в белом, в теннисных юбочках. Рядом сидит за столиком Первый Адепт, нога на ногу, и прямо тает от удовольствия. А у барьера красуется еще более довольный толстый Герман в своем любимейшем мундире главного лесничего, зеленом с дубовыми листьями…

По нашим сведениям, кое в чем Ханна даже выигрывала у фройляйн Евы: Первый решился посвятить девочку в очень, очень многое… Он свято верил в свою интуицию, провидческий дар; по его мнению, Ханна Глюк воплощала женскую силу расы не только внешне, но и, так сказать, эзотерически, в «подлинном» мире первообразов. Потому живой бог и открыл летчице тайну нашего союза с Гималаями, и поручил этот полет…

Растерянно-радостно глядя на меня снизу, Ханна спросила:

— Вы… немец?

— К услугам фройляйн, Бруно Хильдемайстер из Мюнхенского университета; кафедра санскрита, ассистент профессора Вурста.

Я не слишком солгал: санскритолог Вурст был научным руководителем «Аненэрбе», мне довелось прослушать у него курс лекций по индийским священным текстам.

Выражение лица Ханны сразу стало хмурым, настороженным. Профан, занимающийся дурацкими изысканиями в краю святом и сокровенном… Видя перед собою рослого и крепкого мужчину, а также помня о своей вывихнутой ноге, летчица не пыталась что-либо предпринять. Но я ощущал, что она затаилась.

Велев Ханне обеими руками держаться за камень, я занялся ее ногой. Уж такой банальный вывих был сущим пустяком для адепта, обученного останавливать кровь из разорванных вен и в короткое время заживлять раны… Вправив сустав, я немного помассировал щиколотку и внутренне приказал нервным, кровеносным связям — восстановиться…

К собственному изумлению, не хромая, с моей помощью взгромоздилась летчица на спину Калки-Аватара. Осел, несший доныне лишь вьюки, обиженно фыркнул и попробовал было упереться, но я благословил его добрым шлепком и повел за узду.

Поначалу Ханна дичилась, еле разговаривала со мною, но скоро сделалась общительней. Как-никак, я был ее спасителем, единственным спутником в этих безлюдных и беспощадных высотах… О цели своего полета она рассказывала заученно-гладко, очевидную легенду. Вместе со своим штурманом Грюне вылетела из Ирана, видимо, с одного из тайных аэродромов, устроенных там немецкими спецслужбами. Испытывалась некая «азиатская» модификация бомбардировщика, предназначенная для сверхдальних беспосадочных перелетов, в том числе и над горными странами. Содержавшийся в легенде намек на далеко идущие юго-восточные планы Первого звучал бы правдоподобно года три назад, но не сейчас, когда Берлин хрипел в петле союзных армий… Впрочем, я не подал виду, что испытываю недоверие. Откуда бы штатской крысе-языковеду разбираться в столь высокой политике?

Ближе к вечеру, отогревшись на привале плиточным чаем, Ханна разговорилась более искренно. Она и впрямь не знала, что вдруг случилось с надежным, дотошно проверенным самолетом. Оба двигателя исправно пожирали бензин — и вдруг разом захлебнулись. Тщетно Ханна со штурманом лазали в нутро приборов, искали неисправность — с заунывным свистом «Хейнкель» наискось мчался вниз. Бросив отвертку, Грюне заскулил по-собачьи и стал вползать под сиденье… Она почувствовала, что сейчас утратит власть над собой, открыла фонарь кабины и выбросилась. Успел ли прыгнуть штурман, Ханна не знает. В такие секунды каждый сам за себя…

Я составил мнение о причинах гибели «Хейнкеля» сразу, когда увидел его обломки. Более того: такой конец перелета показался мне вероятным, едва слуха моего коснулся гул мотора над маленькой молельней…

Ханна спросила, не собираюсь ли я вернуться в столицу княжества. Я ответил, что интересуюсь наречиями племен, живущих к северу, и пока не склонен менять маршрут. Летчица для порядка изобразила озабоченность, но мне стало ясно, что нам с ней по дороге до конца.

Мы так и не успели засветло пересечь впадину между двумя перевалами, отрезанную с востока большим ледопадом. Гребень впереди уже наливался жемчужно-розовым, сползали по нему лиловые тени… Наломав сосновых веток, я снова развел костер, достал из мешка сушеное ячье мясо, лепешки, поделился всем этим с Ханной. Она уписывала за обе щеки, одновременно болтая что-то о яках в Тиргартене — девчонка девчонкой… Выждав, пока Ханна насытится, я как мог деликатно объяснил ей наше положение. Ночью землю придушит жестокий мороз; как ни поддерживай огонь, к утру можно закоченеть насмерть. Поскольку на фройляйн Глюк нет ничего, кроме изодранного комбинезона, я вынужден предложить ей провести ночь в моих вполне уважительных объятиях, под материнским покровом чубы.

Надо отдать должное Ханне, она согласилась без страха и жеманства. Уже не саксонская простушка — идеал немецкой молодежи, гибкая, как кожа, и упругая, точно крупповская сталь… Я заставил осла лечь и пристроил Ханну на лучшее место, между теплым боком животного и собою.

Холод брал свое, — но все же мне было нелегко отрешиться от прелести ее горячих рук, обвивших меня, от дерзкого прикосновения груди, от чистого молодого дыхания… Шутка сказать: я ночевал, обняв мечту всего «гитлерюгенда»! Лишь силою закаленной воли усмирил я беспокойную змею Кундалини и принудил себя уснуть…

Разбудили меня не то стужа, не то спасительное орденское чутье. Я лежал один у догоревшего костра, чуба моя раскрылась, а Ханна, красивым силуэтом на фоне залитого луною хребта, поднимала к моей переносице ствол «парабеллума». Бедная дурочка!.. На сей раз я просто молча поглядел в ее зрачки и сделал два-три плавных движения рукою. Ханна тут же смежила веки, уронила пистолет и послушно вернулась на мою грудь. Она вся дрожала. Мороз терзал нас злее с каждою минутой, но я не поспешил закутаться, а подобрал и спрятал ее опасную игрушку. Внушение Первого Адепта могло оказаться долгосрочным…

 

Глава V

Деревушка была маленькой — не более десятка двухэтажных домов с плоскими кровлями, приткнувшихся у подножия изборожденной таяньем стены ледника. Последнее человеческое жилье на моем пути… До сих пор для меня загадка — почему люди решили поселиться рядом с вечными льдами?..

Выбрав дом попросторнее с виду, я постучал в запертые ворота хлева — на первом этаже у горцев не живет никто, кроме яков и овец. Чуть погодя из входного лаза на крыше выглянула старуха в вязаной шапке, с продубленным дочерна лицом, и сварливо спросила:

— Каре ре? (В чем дело?)

— Кале пхе! (Не спеши!) — ответил я классическим тибетским приветствием, а затем пояснил, что мы паломники из Индии к святыням Севера и просим приютить нас до утра — разумеется, не бесплатно.

Народ здесь замкнут и опаслив. Должно быть, старуху подкупила моя вежливость; кроме того, я заранее достал из вьюка и держал перед собою белый подарочный шарф. Нам был спущен шест со ступеньками-перекладинами. Торопясь удрать от холода, Ханна кошкою взобралась на крышу — привыкла взбегать по трапу в кабины огромных бомбардировщиков.

Все в доме оказалось примерно таким, как я и ожидал: пропахшая потом и стряпнею теснота, над головой — бурдюки с бараньим жиром, под ногами — косматые шкуры. Топили по-черному, потолочные балки были закопчены; черноты добавляла еще и лампа-жирник возле домашнего алтаря, над которой был подвешен гладкий камень. Значит, и эта бобылка платила «чернильную» дань князю, раз в год соскребая с камня маслянистую сажу для писцовых чернил.

Хозяйка — ее звали, будто в насмешку, Аши (принцесса) — усадила нас на почетное место, у очага. Ханна и поеживалась от крепко пахнувшей «экзотики», и с детским любопытством вертелась по сторонам — когда еще удастся побывать в таком жилище!..

Само собой, Аши покормила нас на славу: горцам известно, как утомляют путника высотные переходы, разреженный воздух и мороз. Отведали мы и дхалы — отварной чечевицы; и непременной цзампы и вязкой, приятно-острой простокваши, и слабо хмельного чанга.

Наевшись, я отдарился плиточным чаем и горстью конфет из Дарджилинга, а затем повел приличный случаю, чисто гималайский неторопливый разговор — о том, о сем, ни о чем серьезном. Таков был обычай, и Ханне пришлось терпеть незнакомую речь. Впрочем, она скоро задремала, доверчиво склоняясь на мое плечо.

Аши поведала мне, что родом она из Мустанга, где до сих пор у женщин может быть несколько мужей, причем дети зовут каждого из них «ау» — дядя-папа.

Там, в деревнях парни не заигрывают с девушками, лишь переглядываются издали. А уж когда договорятся взглядами, парень начинает действовать. Ночью приходит к дому своей избранницы и ну стучать, ломиться в ее окно! Девушка, как положено, вопит во всю глотку, зовет на помощь. Но родители даже ухом не ведут, делают вид, что спят; соседи и подавно… Если девица впрямь не захочет пустить, не пустит и без воплей. Ну а коль переглядки не прошли даром, окошко рано или поздно будет отворено… Наутро счастливый любовник приходит к своему отцу и заявляет: «Я спал с дочерью такого-то». Отец берет бутылку чанга покрепче и отправляется толковать с будущим сватом. Тот встречает пришедшего обязательной фразой: «Руки моей дочери хотят многие» — но затем «смягчается»… После долгого хождения из дома в дом, многочисленных пиров и взаимных подарков жених селится у невесты и живет там с полгода на правах мужа, только «невенчанный». И лишь в конце этого испытательного срока, если молодые не разбежались, лама сочетает их браком.

Аши избежала всех этих сложностей. Ее покойный муж, уроженец здешних мест, был погонщиком каравана; идя со своими яками через Мустанг, он случайно увидел Аши и посватался к ней — за красоту… Трудно было представить, что эту старую карлицу, завернутую в полосатое тряпье, кто-то когда-то считал красивой — но здешние вкусы здорово отличались от европейских… Низшая раса, да! Монголоиды, люди эпохи отдаления Луны. В Берлине я бы брезгливо обошел такое создание… если бы оно вообще осмелилось появиться на столичной улице. А здесь — слушаю монотонный говор Аши не только по надобности, но и с любопытством; ее общество мне приятно… Что это: душевная усталость после трудного пути, странная власть горного края?..

Когда хозяйка приумолкла, я спросил как бы невзначай:

— Ты ничего не слышала о волшебной горе — там, за перевалом?..

Аши не торопилась отвечать; морщинистая маска была бесчувственна. Да поняла ли она? Слыхала ли вообще о других местах, или же интересы ее не простираются дальше дома и стада?..

Допив остывший чанг, я попросил старуху устроить нас на ночлег. Поклонившись, она сказала, что девушку может уложить прямо здесь, перед очагом, а меня проводит в чулан. Стараясь не потревожить, отстранил я от себя спящую Ханну, вместе с Аши устроил летчицу на шкурах.

Вдруг хозяйка посмотрела на меня живее прежнего, даже с хитрецою, и спросила, почему белая женщина идет паломницей в Тибет. Ведь, насколько ей известно, белые верят в Ису, которого казнили и он потом стал богом?..

Черт тебя дери, подумал я, — неплохая сообразительность для дикой горянки! И знания, несомненно, выше, чем она пытается показать… Что она скрывает? Или это просто мои страхи, въедливая орденская подозрительность?..

Я рассказал, что белая девушка — дочь большого начальника в Индии, английского губернатора; она прочла в книге о чудесах Лхасы и теперь хочет своими глазами увидеть заповедную землю великих лам.

Равнодушно приняв мое пояснение, Аши предложила отправиться в чулан. «Рано еще», — ответил я. «Сначала согрей мне воду, чтобы я мог умыться». Старуха засеменила к посудной полке, движения Аши показались мне скованными. Неужели боится — кого? Смиренного паломника, чтящего ахимсу? И почему забеспокоилась только сейчас? Оглядывается через плечо, медлит… Дьявольщина! Глупо было бы наставить на нее пистолет и потребовать сознаться… в чем?! Нет, это уж точно дает себя знать переутомление… Не суетитесь, почтенный Раджнарайян-бабу! Вас просто тошнит от собственной многодневной немытости…

Прихватив с собою медный таз и кружку, отправился я на крышу. Раздевшись и стараясь не замечать холода, облил себя горячей водою, намылился… Уф! Я ощутил себя новым человеком, когда тело мое облекла свежая пара тонкого шерстяного белья.

Надев брюки и сапоги, я принялся тщательно застегивать на себе шедевр берлинского портного — жилет, хранивший в карманах лекарства, патронные обоймы, сухой спирт, планшет с картами, документы на несколько фамилий… Под мышкой пристегнул я кобуру: затем настала очередь куртки.

Уже одетый, я не спешил возвращаться в дом. Надо было выполнить ежедневный ритуал, одновременно уточняя дальнейший путь…

Когда Люцифер, самый прекрасный и гордый из архангелов, восстал на равного ему, но случайно достигшего высшей власти, чванливого Демиурга, — навстречу герою и его легионам выступил ангел с душой раба, тупой рубака Михаил. Случилось так, что во время поединка, от которого дрожали миры, Михаил своим огненным мечом выбил из короны Люцифера сверкающий зеленый камень.

Гигантский кристалл, полный магических свойств, упал на юную Землю, где тогда еще не было людей, и раскололся на части. Миллионы лет спустя из самого крупного обломка была сделана чаша, служившая на тайной вечере Христу — по учению нашего Ордена, арийскому просветителю, чья попытка очеловечить евреев кончилась распятием… Затем в эту чашу собрал кровь из ран умиравшего на кресте миссионера Иосиф Аримафейский.

Чаша стала известной, как Святой Грааль; недавно по воле Главы Ордена ее разыскивал адепт Отто Ран. Намного меньшему числу людей ведома участь других кусков зеленого светоносного камня. Их судьба таинственна и чудесна. Крошечный осколок, отшлифованный руками скрытых от мира Мастеров, стал маяком на пути к моей цели; вот сияет он тревожно, остро, когда я поворачиваю ладонь в нужном направлении…

Хорошо, что часть моего внимания всегда настороже. Боковым зрением поймал я бесшумно двигавшееся пятно, сгусток темноты возле входного лаза.

Делом секунды было сунуть маяк в карман и всем телом повернуться к врагу. Но он не уступал мне в быстроте и ловкости. Нечто сгорбленное, пока для меня — безликое, кинулось в ноги. Не удержавшись, я упал через него, но успел сгруппироваться и сразу вскочил.

Внушать не представлялось возможным — человек этот был погружен в забытье наяву, то ли наркотическое, то ли вызванное чужой волей. Я был наслышан о гипнозе тибетских лам, об их умении превращать человека в существо, неподвластное холоду, боли и усталости; в живое орудие без размышлений и колебаний любой ценой выполняющее приказ своего духовного владыки. Передо мною был такой человек. Я чувствовал оцепенелость его сознания, сжавшегося в одну точку: убить!

Он волчком закрутился на месте — низенький, рукастый — и вновь, пугая молчанием, побежал на меня. Уйдя с его пути, я со всей силой выбросил кулак — ошеломить, оглушить прямым ударом… Но, хотя я считался неплохим боксером, сейчас поразил только воздух. На мгновение показалось мне, что мой противник — призрак, сотворенный словом мага… Удар в пустоту пошатнул меня. Поймав краткую заминку, враг стремительно прыгнул, и мне пришлось спасаться чуть ли не акробатическим кульбитом.

Он бросился на меня сверху, не дав подняться, И в этом была его ошибка. Вставая, был бы я менее устойчив… Левой рукой враг стиснул мое горло, правой, вооруженной, ударил в грудь — темнота помешала прицелиться, клинок скользнул по плечу, будто змея укусила.

Пырнуть вторично он не успел. Мои лопатки, прижатые к крыше, послужили опорой для мощного толчка. Противник уступал мне весом и силою; звякнул вышибленный нож, я оказался сверху…

Хорошенько постучав его черепом о крышу, я стал душить врага, пока не перестало биться тело и дыхание не оборвалось визгливым хрипом. Опыт эсэсовской школы «наполас», где мы расправлялись не только с манекенами, подсказал: он, безусловно, мертв. Я уже выпрямился, переводя дух, — как вдруг его ногти вонзились в мои запястья…

С омерзением вырвавшись, я саданул его ногою в пах, но тут же почувствовал, как меня хватают за сапог. Поединок становился навязчивым кошмаром. Не помня об осторожности, я выхватил пистолет и в упор разрядил всю обойму…

Поуняв дрожь и сердцебиение, присветил зажигалкой. Убитый был, несомненно, монголоид, скорее всего, тибетец; с лицом наподобие каравая, исклеванного птицами, и щеткою проволочных волос. Глаза-прорези сохраняли выражение свирепого упорства.

Я утер пот со лба, отдышался. Все-таки добрались до меня. Чуть не угробили. На постоялом дворе не осмелились тронуть, только щупали исподтишка взглядами да бродили вокруг, как шакалы. Потом был подрезанный канатный мост. Теперь — открытое нападение… Что дальше?.. Злосчастный бхотий, понятно, лишь наемник, перчаточная кукла. Кто же загипнотизировал его с помощью лам — или по их методу? «Великие души»? Вроде бы не их почерк… Но если не они — значит, главный соперник орденской агентуры в Азии. Двойное «S». Больше некому…

Затем я сообразил, что молодец вылез на крышу по внутренней лестнице. Стало быть, либо Аши впустила его в дом, пока я мылся, либо — он сидел в том самом чулане и ждал меня с ножом… Воистину, безошибочно чутье посвященного!

В любом случай, хозяйка была причастна к покушению на мою жизнь и заслуживала кары. Я спустился в комнату: увидев меня и выражение моих глаз, Аши бухнулась мне в ноги и запричитала монотонно, будто выучила слова наизусть. Вперемешку с клятвами и именами божеств я разобрал, что «человек с Юга» явился в деревню еще утром, всех переполошил, грозил убить того, кто выдаст его гостям, которые придут; целый день из укрытия следил он за дорогой, а когда мы с Ханной выбрали для ночлега дом Аши — пробрался туда же и терпеливо ждал случая напасть на меня… Выскочил бы и раньше, пока я стоял голый и намыленный — но Ханна, сама того не зная, помогла мне: едва враг прокрался в комнату, она проснулась, попросила воды, и тому пришлось лежать, забившись под шкуры, покуда вновь уснет летчица.

Бедняжка! Я содрогнулся, представив, что ей угрожало. Аши кланялась часто-часто, доставая лбом пола. Стоило бы прикончить старую обезьяну; но я лишь пнул ее сапогом и велел убираться с глаз долой. Пятясь и всхлипывая, она уползла в чулан.

Ханна спала сном праведницы. Снова раздевшись до пояса, я смазал ножевую царапину на плече. И тут только спохватился: где камень-маяк?!

Там, на крыше, готовясь обороняться, я впопыхах сунул его в карман куртки. Нет, в этом кармане пусто… и во втором… и во всех закоулках жилета… и, конечно же, в яшмовой коробочке, где по правилам должен был содержаться талисман.

Обшарив всю свою одежду и не найдя камня, схватил я в очаге горящую головню и ринулся вверх по лестнице. Ожогов я не чувствовал; меня бил смертный озноб, не чета испугу перед схваткой. Если маяк потерян, сокровенный путь закроется; меня ожидает бесславное возвращение и в лучшем случае — смерть от собственной руки, согласно закону чести германского адепта…

Труп лежал, раскинув руки и ноги, гневно глядя ввысь; из-под разбитой и простреленной головы на наст вытекла смоляная лужа. Обшарив тесный квадрат кровли, я в отчаянии швырнул вниз свой тусклый «факел», присел охладить обожженные пальцы. И почти сразу заметил среди мерзлого щебня за домом ритмично мигавший кошачий глаз.

О счастье! О радость неописуемая, ликование под морозными звездами! Они не выпускают меня из виду. Они хотят, чтобы я достиг цели…

 

Отступление третье

Италия, 393 год н. э.

Невелик был белый храм на вершине приморского холма, строен и насквозь пронизан солнцем. Собственно, и не храм даже, а круглая беседка, шесть колонн под крышею. Вели к ней стертые ступени, поросшие бархатным мхом.

Все было соразмерно в маленьком строении — и скромно-торжественные колонны, и простой жертвенник, и единственная, посреди беседки стоявшая статуя. Юный бог вина и солнечного безумия высоко возносил чашу, обвитую лозою с гроздьями. Он как бы открывал шествие; но клонилась прекрасная, в гиацинтовых кудрях голова, потому что ведь и вчера был праздник; и свободная рука устало опиралась о затылок тершейся у ног пантеры.

В тиши, нарушаемой лишь вечным гулом близкого прибоя, долгие века простоял отец веселья — его хранила наивная любовь поселян. Глубокую тропинку между соснами протоптали они, нося бескровные жертвы — плоды и цветы. За храмом ухаживали, сменяясь, поколения жрецов; усердно чистили и полировали. Но пришли скудные радостью времена, никто более не очищал шахматный пол от сыплющейся хвои, от нанесенной ветром земли.

Однажды вдруг вернулся прежний почет. Беседку вымыли и увили цветами, неведомо откуда явился дряхлый жрец, но скоро сгинул — и вновь потянулись годы забвения…

Апрельским райским днем, когда запах смолы мешался в воздухе с морской горечью и солью, взошли на холм рыбаки из поселка, неся непривычные им орудия — заступы и молоты. Бородатых силачей вел монах с исклеванными оспой щеками, со лбом, как башня, в одежде настолько грубой, что казалась сомнительной человеческая природа монаха — нормальное тело сварилось бы под плотной накидкой с куколем.

Не без опаски, косолапя и сутулясь более обыкновенного, разрушители приблизились к колоннам.

— Во имя Господне, бейте! — крикнул монах; кисть его руки змеиной головкой выскользнула из норы рукава, указывая на статую. Рыбаки взмахнули своими орудиями…

— Зачем же так спешить, святой отец?

Монах разъяренно обернулся. У дорожки, что виясь, бежала вниз от ступеней храма, на горбатом корне сидел мужчина лет сорока, загорелый, словно купец-путешественник, с короткой седеющей бородой. Одежда на нем была необычная: сапоги из мягкой кожи, узкие штаны, будто у сармата или фракийца, холщовая белая рубаха. Рядом лежали плащ, дорожная сумка и широкополая шляпа-пилеус.

Хотел было монах властным окриком, знаком креста прогнать пришельца, как он делал это со всеми, кто становился на пути — но что-то помешало, одернуло. Словно морозное дуновение среди жаркой весны…

— Не должен медлить тот, кого ведет святое рвение веры Христовой, — сказал монах, пытаясь скрыть внезапную робость. — Или ты прибыл из языческой земли и считаешь иначе?..

— Я прибыл из языческой земли, — дружелюбно ответил странник. — Но, право же, я разделяю любое рвение, если оно действительно свято.

— А что же может быть святее веры в Искупителя, которую утвердили соборы в Никее Вифинской и в Константинополе? Неужели ты дерзнешь выступить против воли благочестивейшего Августа, указавшего нам сносить идольские капища?

— Не путай небесное с земным, — все так же мирно предостерег незнакомец. — Я всем сердцем с теми, кто любит кроткого Христа. Но называть благочестивым Феодосия, старого ханжу, изувера, сжегшего в Александрии великий храм Сераписа и ценнейшую библиотеку, — есть оскорбление христианству! Церковь, славящая такого августа, уже не Богу повинуется…

На мгновение монаху захотелось прекратить спор и попросту велеть рыбакам забить до смерти наглеца. Он сказал вполне достаточно, чтобы прикончить его, не передавая вигилям. Страшно оскорбил императора, глумился над церковью… Но победила привычка вести диспуты, побеждать бескровно. Да и предательский холодок еще веял, словно собеседник был чуть ли не одним из ниспровергнутых лжебогов.

— Деяния нынешнего августа боговдохновенны. Проклятый всеми Юлиан пытался бороться с церковью, воскрешал мерзость идолослужения, и что же? Невеста Христова опять в одеждах брачных, а отступник сгинул, подобно псу…

— Ты зря хулишь Юлиана, — покачал головою странник. — Тем более, будь он сейчас у власти, ты бы столь же охотно возлагал плоды на этот жертвенник…

— Никогда! — вскричал монах, но собеседник лишь отмахнулся, продолжая:

— Я был рядом с ним в Антиохии, в Медиолане… Он удостаивал меня чести советоваться со мной, в том числе и по вопросам богословским. Говорил, что с детства веровал в доброго Христа, в праведность его последователей. Но потом, когда христианин Констанций убил его отца и брата…

— Разве язычники не более жестоки? — перебил монах. — Разве их цари не убивали своих ближних? Вспомни род первого Августа, мужеубийцу Юлию Агриппину и сына ее, Сатане подобного Нерона!..

— Ты всегда хорошо знал историю, Сервий! — не без лукавства склонил голову «купец». — Отличался еще тогда, когда мы оба корпели над тацитовыми «Анналами» в школе этого мелкого деспота Харлампия, с его ужасной латынью и вечным запахом чеснока!..

Монах ошалело воззрился на странника, брови его сдвинулись — он вспоминал… Видя, что разговор господ затягивается, рыбаки побросали тяжелое железо и сели кружком под сосну. Пошел по рукам бараний мех с вином; иные достали сыр и лепешки.

— Боже правый! — сказал, наконец, монах, и на лице его мелькнуло подобие улыбки. — Неужели это ты, Марк?

— Я, Сервий. И очень рад, что ты узнал меня, несмотря на прошедшие двадцать лет.

— Сервия уже нет в живых, Марк! — наставительно сказал монах. — Есть смиренный служитель Божий, брат Павел из киновии Святого Духа. Принимая сан иноческий мы, христиане, как бы умираем для мира и даже имя свое меняем…

— Хорошо, будь Павлом! — незлобиво согласился «купец». — Всякая вера достойна уважения, если она не бесчеловечна… Но все же вернемся к нашему детству. Ты помнишь, как Харлампий впервые рассказал нам об Аполлонии Тианском? Мы потом целый год играли в магов и чародеев…

— Не напоминай мне о нем! — монах стиснул кулаки. — Только детской глупостью можно объяснить наш восторг перед этим лже-мессией, посланцем дьявола!

— Зачем же так сурово, Сер… то есть, Павел? Мне кажется, к этому человеку следовало бы относиться с уважением, коль скоро император Александр Север воздавал почести статуе Аполлония, а описать жизнь великого мудреца поручила Флавию Филострату сама августа Юлия Домна! Ты помнишь, друг, как Аполлоний со своим спутником Дамидом путешествовал по Индии и нашел некую таинственную общину на неприступном холме? Там увидел он много чудес…

— Для чего ты рассказываешь мне все это? — прервал Марка давно проявлявший нетерпение Павел. — Чтобы смягчить мою ненависть к язычеству и ложным пророкам его? Чтобы спасти эту гнусную кумирню?! Тщетная надежда! Эй, братья мои во Христе! Вставайте, свершите Божье дело!..

Один из рыбаков с испугу выронил мех, вино мутнеющей струйкой зазмеилось по склону. Кряхтя, люди стали подниматься, брать молоты и заступы… Но вдруг вскочил с земли рослый, мускулистый Марк, разом перейдя от вялой беспечности к упругой боевой стойке.

Был он безоружен — однако, рыбаки затоптались, не спеша выполнять монаший приказ.

— Остановись, — веско промолвил Марк. — Ты сказал о деле своем, что оно — Божье. А хочешь узнать, чье оно вправду, твое варварское дело?

— Чье же?.. — коснеющими губами спросил монах.

— Слушай. Я был там же, где некогда Аполлоний Тианский. На север от Индии, в пещерном городе. Там я узнал многое, о чем не подозревают люди. Прежде всего, о том, что сокровенный город не один! Их — два! И каждый по-своему влияет на жизнь народов. Тот, где побывал я, подарил людям знания о металлах, планетах, умение лечить болезни и многое другое, что еще проявится в веках. Из его мудрости черпали великие учителя Востока, и ведомый тебе Пифагор, и Христос… да, да, Сервий, наставниками его были посланцы Белого города! Эта община, содружество добрых магов, хочет, чтобы люди научились мыслить и свободно выбирать свой путь. Зато другой город, Сервий, скрытый в тех же недоступных краях, пытается возродить на земле древнее, жестокое всемирное царство. Не раз пытался он уничтожить Белую общину, но с позором отступал… Теперь между городами — не только могучие хребты, но и невидимая, нерушимая стена…

— К чему мне эти индийские сказки? — ободренный миролюбивой речью Марка, презрительно спросил брат Павел.

— Не сказки… Черному городу ненавистны красота, сила и вольность людские, то есть — все достоинства языческого времени. Подумай же, друг: кому ты служишь, полагая, что посвятил свою жизнь Христу; кто вдохновляет вас сжигать книги философов и разбивать статуи; кто нашептывает вашим епископам и самому…

— Нет!! — словно заглушая в себе некий разлад, исступленно закричал бывший Сервий. — Отыди, сатана! Меня не смутишь ложью! Дети мои, бейте его во славу Господню, и простятся вам грехи ваши!..

Привычная покорность одолела. Рыбаки подступали снизу, кто по тропе, кто по косогору; крепко сжимая свои орудия, загодя размахивались…

— Уйми их, Сервий! — торопливо сказал Марк; черты его отвердели, он пружинисто присел, обернувшись к нападающим и чуть расставив руки. — Я не хочу карать невин…

Лохматый губастый парень, хищно кравшийся впереди, с резким уханьем швырнул молот. Неуловимо быстро увернулся Марк; затем, точно согнутая и распрямившаяся полоса стали, прянул навстречу зачинщику. Было лишь легкое касание, не то рукою, не то кончиком выброшенной ноги — но парень с истошным воплем скрючился пополам. Ребрами ладоней рассекая воздух, прыгнул Марк вправо, влево — и с хрипом опрокинулся на спину другой рыбак; и третий, подобно червю, головою ввинтился в сухую землю…

Словно от живого беса, с криками разбежались рыбаки. Под стоны поверженных, еще танцуя каждым мускулом, предстал Марк перед съежившимся у колонны братом Павлом. Глядел на монаха, сжимая кулаки и шумно дыша; но вот — овладел собою, склонился и заговорил напористо, убеждающе:

— Послушай меня, Сервий! Ну, вспомни же нашу детскую дружбу, наш восторг перед силой искусства, смелостью мысли!.. Твоя судьба еще может стать счастливой. Открою тебе то, что мог бы сказать лишь ближайшему другу: я один из тех, кто послан в мир спасать от гибели лучшие творения людские — понимаешь, кем послан?.. Вот и этот веселый бог займет место среди прекраснейших статуй, в зале под толщею скал… — Марк дружески положил руку на плечо монаха. — Пойдем со мной! Стань моим спутником, раздели мои труды. Мы с тобой, я верю, спасем немало прекрасных вещей, мудрых книг — а в конце пути откроются перед нами ворота Белого города!..

— Врата адовы! — яростно взвизгнул монах — и, с обезьяньей цепкостью схватив Марка за грудь, рванул его на себя. Расчет брата Павла был бы верен для обычного противника: ударить лбом о колонну, затем подмять и добить. Но, точно растянув волшебным образом краткий миг падения, пришелец извернулся в воздухе и снова встал на ноги…

Ужасен был ответ Марка: рубящая ладонь его раздробила под куколем челюсть, монаха, сломала шейные позвонки; черным мешком осел наземь бывший Сервий, дабы никогда уже не послужить инструментом всемирного зла.

— Ах ты, бедняга!..

Постояв и склонив голову над трупом, Марк решительно шагнул внутрь беседки. Прежде чем снять статую с постамента, он шаловливо подмигнул Вакху — точно доброму старому приятелю.

 

Глава VI

Все, все человеческое, доступное разуму и чувствам, осталось внизу.

Там остался мой осел Калки-Аватар: вместе с вьюками я доверил его старенькому ламе в селении, где живет предательница Аши. Там, внизу, произошел неожиданно откровенный мой разговор с Ханной Глюк. «Я видела, Бруно, как вы сегодня ночью доставали камень!» — с вызовом сказала она. «У меня нет такого маяка, но я знаю, кому он может быть доверен… Я не могу убить вас, потому что вы сильнее, и обучены всякой чертовщине. Но и вы меня не убьете, поскольку за нами наблюдают. Поняли?»

Я кивнул. Исчезли последние сомнения: Первый Адепт, не слишком доверяя «почте» Ордена, завел собственную связь с Убежищем. Теперь и за ней, и за мною следят — быть может, с неба или сквозь километры гор, — какие-нибудь невероятные объективы… «Зачем же мне вас убивать?» — как можно любезнее сказал я. «Вдвоем веселее… Только выдержите ли вы то, что нам еще предстоит?» — «Выдержу», — не моргнув, ответила Ханна.

…Запомнилось очередное «святое место», до которого мы добрели через трое суток после выхода из деревни. Белые цветы гигантских рододендронов; пирамида камней, собранных богомольцами, с россыпью медных денег вокруг; нарисованные на скале кошмарные хари духов-охранителей в головных уборах из черепов (вот откуда наш «тотенкопф» на фуражках!)…

У начала главного подъема, в долине, где ярко желтел лес, еще не успевший сменить хвою, мы снова оказались на волос от гибели… Разбитый дневным переходом, я утратил остроту восприятия и шел, машинально переставляя ноги. Вдруг — оцепеневшая в миллионолетнем сне, коростой лишайников покрытая скала рядом с нами содрогнулась, выдохнула из расселены дым и каменный град.

Невольно присев от грохота, я смотрел, как ворочаются в своих гнездах, склоняются над нашими головами потревоженные взрывом глыбы… Внутренний темп ускорился сам собою. Ни слова не говоря, я схватил Ханну за плечи и буквально поволок в сторону, за деревья… Она не сразу поняла, оскорбилась, начала упираться; еще секунда, и я отключил бы ее, чтобы затем унести на руках; но тут громыхнули первые молоты обвала, и Ханна, взвизгнув, намного опередила меня…

Сейчас все тяготы пройденного пути кажутся забавой. Над нами и под нами, сколько хватает взгляда — крутой склон, точно белой глазурью, покрытый твердым снегом, фирном. Даже сквозь темные очки царапает глаза белизна. А вверху так сверкает чистое небо, словно на нем целая стая солнц.

Фирновый подъем зажат стенами обрывов, будто стесанными топором; их немыслимо штурмовать, один путь остается к нашей цели.

Я вбиваю ледовые крючья, зацепляю за них веревку, подтягиваюсь сам, — перчатки защищают мало, ладони содраны, — подтягиваю задыхающуюся Ханну; передохнув немного, вынимаю крючья, долблю новые лунки, начинаю все сначала…

…Выше, еще выше! Кругом идет голова, да так, что все видимое вертится бело-голубою спиралью, и горячо обмякают ноги, и если б было еще, чем блевать, то вывернуло бы наизнанку… Упав, каким-то впрямь агональным выбросом воли принуждаю себя встать. Йоговская подготовка уже почти отступила перед слабостью тела.

Я хорошо переношу разреженный воздух; я тренировался в барокамерах; до войны, как и многие немецкие военные, совершал восхождения на Кавказе. Но сейчас задыхаюсь. Это жуткое чувство — словно чья-то неумолимая ладонь нажимает тебе на грудь, не давая сделать полный вдох.

Я готов закрыть глаза и лечь наземь, забыв о задании, об орденском долге, о самой жизни, — но вот оборачиваюсь и вижу, как, подобно сомнамбуле, шатаясь, вершит свой путь Ханна. Она бледнее, чем глянцевая кора фирна; под ноздрями, словно проведенные ярким лаком для ногтей, блестят две струйки крови. Похоже, что ее сознание мертво. Может быть, космические энергии через посредство Первого Адепта питают летчицу?..

Напрасные надежды. Ханна падает навзничь, кровь сочится из ее ушей, изо рта. Как я ни изнурен, понимаю; ни на чем ином, кроме собственной страстной веры, не держится бедная девушка; и, улегшись рядом, касаниями в нужных точках пытаюсь пробудить ее скрытые силы.

…Верхний край фирнового склона скрыт громадным облаком. Оно висит перед нами, словно аэростат на привязи. Но вот, колдуя над летчицей, я чувствую, как в затылок мне ударяет жар; фирн вокруг ослепительно вспыхивает!

Оглядываюсь. Цепенею. Сразу приходит чувство невозможности того, что я вижу. Вернее, чувство провала в инобытие, туда, где нет уже ничего запретного, и скучный рассудок склоняется перед величавым безумием.

Отплывает облачный аэростат, являя взору чудовищную пирамиду, иссиня-белый пик. За ним — почтительная свита меньших гор, конвой кинжальных утесов. Вьюги гуляют по граням царственной горы; странный туман, словно подсвеченный изнутри, висит вокруг ее вершины. А над самым острием пылают три солнца, настоящее и по сторонам его два ложных; три солнца в семицветных ореолах, и пуповина радуги соединяет их.

Защитные стекла больше не помогают мне; я отворачиваюсь в слезах, невольно заслоняя собой Ханну. Но она уже очнулась, приподнялась на локте и потрясенно вбирает глазами чудесную мощь Меру.

Да, то была она, Маха-Меру, Сумеру старейших мировых мифов, верхний конец axis mundi, земной оси! Над нею закреплена Полярная, звезда, а под подошвою лежит Нижний мир, Патала, обиталище змей-нагов, хранителей допотопной мудрости. Гора гор, центр Вселенной, — вокруг нее вращаются планеты и звезды; пик из чистого золота, подпирающий концентрические шары небес, где живут боги со свитами и воинством. С Меру низвергается священная река Ганга; чудо-гора окружена семью кольцами неприступных хребтов.

Чего только не говорили, не пели о Великой Меру за сотни столетий коренные жители Индостана и пришлые арии, племена Алтая и сибирские степняки, монголы, китайцы, бхотии! Множество легенд, пласты священных преданий… Но прихотливо, диковинно — век за веком в разбитом на осколки зеркале народных фантазий, в песнях аэдов и скальдов, в путаных сочинениях мистиков мелькает правда!..

Орденская традиция, восходящая к первым оккультным связям Запада и Востока, отождествляет гималайское Убежище с сокровенным городом черных магов Агарти, Асгардом северного эпоса…

Я помог Ханне подняться. Больше не таясь от нее, вынул и положил на ладонь камень-маяк. Его изжелта-зеленый цвет перешел в золотисто-бирюзовый; талисман сиял, будто вместив гроздь солнц; даже в плескавшемся вокруг океане света мы видели его луч, иглою направленный к Убежищу.

Подойдя к самой кромке склона, мы увидели пропасть, отделявшую нас от Меру. На ее стенах лежал иней; чем ниже, тем голубее становился он, затем синел, лиловел и уходил в кромешную черноту.

Луч повернулся, указывая дорогу. Теперь мы почти бежали вдоль края бездны, не ощущая более ни мороза, ни удушья. Очевидно, сейчас нас и вправду поддерживали, вели, в нас вдыхали запредельную бредовую бодрость; хотя до входа в Меру пришлось бы идти еще целый день, а может, и дня оказалось бы мало, — мы спешили, безоговорочно веря, что нас подберут, постелят к ногам радужный мост…

И таков был мой восторг в эти сумасшедшие минуты, что за некое благосклонное чудо, чуть ли не за приветствие Убежища принял я хлесткий удар незримого бича перед собою, разбросавший каменно-ледяную крошку… Но — вслед за этим сработала выучка, обретенная в «наполас», и я растянулся на брюхе.

Ханна снова промедлила перед опасностью; я дернул ее за ноги, свалил и подгреб под себя. Даром стукнула вторая пуля, затем рядом с нами проехалась по скале целая очередь, будто угрюмо стучащий грузовой поезд.

Это было непостижимо — в преддверии всезнающей, всевидящей Меру — но это было! Тот, кто оборвал подо мною бамбуковый мост, кто вложил нож в руку одурманенного тибетца, кто чуть не похоронил нас с Ханной под камнями, обрушенными взрывом, — встретил меня лицом к лицу у самого входа в тайную обитель. Может быть, они испытывают нас? Или наблюдают, будто римляне со скамей цирка, за нашим гладиаторским поединком? Я не знал разгадки, но видел, что игра идет всерьез, без послаблений.

Лежа, я пристально, не упуская мелочей, огляделся по сторонам. Путь, огибавший пропасть, вначале пролегал вдоль насыпи из давно рухнувших сверху, смерзшихся обломков, — только на этом завале и мог притаиться стрелок, и сейчас он наверняка менял свою позицию, чтобы достать нас… Шепотом приказав Ханне лежать неподвижно, я завернул повыше полы чубы и, сжимая пистолет, пополз к насыпи. Скромный «вальтер» П-38 с укороченным стволом — против автомата или ручного пулемета… Бедненько, — но, может быть, мое изощренное чутье уравняет шансы?..

Я полз, стараясь заслониться каждым бугорком или наледью. Стояла тишина, глубокая и полная, будто на дне морском, — такою делало ее безвоздушье. Пришло отчетливое понимание: мы живы против законов природы, и Ханна, и я, и мой невидимый противник; прервется поддержка магов Меру, и все мы захлебнемся собственной кровью. Но пока что распирала меня эта горячечная (не предсмертная ли?) бодрость, и чувства были ясны, и звуки звонки, и краски чисты, как никогда прежде; и я, не чуя своего веса, взобрался на насыпь и там затаился, ожидая, не хрустнет ли снег, не посыплются ли камешки под ногою крадущегося врага.

Ага, вот оно! Легкое мышиное царапанье за камнями слева… Может, эхо собственного взбесившегося пульса в висках? Нет: течет сухая снежная струйка, скрипнул подкованный каблук… Опыт подсказал мне: надо действовать быстро, ошеломляюще. Вскочить и навскидку разрядить в него обойму. Он не успеет повернуть свою пушку. А если уже повернул?..

— Бруно!

Какого дьявола! Эта идиотка, Ханна Глюк, чем-то насмерть перепуганная, не скрываясь, бежала ко мне. «Ложись!!» — срывая связки, завопил я; и тут же по нас резанула очередь.

Враг оказался хитрее, чем я ожидал. Он не стал обходить меня по насыпи, а взобрался на отрог склона, начинавшегося за нею, и теперь бил сверху. Я видел его силуэт, крошечную фигурку на небе, вылинявшем от блеска трех солнц. Ханна упала с коротким птичьим вскриком, покатилась, пятная снег клюквенными каплями. С яростным ожесточением я послал пулю… увы, не послал!

Впустую щелкнул боек: взрывчатая смесь в патроне сделалась бессильной, точно глина. Наверное, и у того больше не действовало оружие. Зрители вмешались в поединок.

Спрятав бесполезный «вальтер», прыжками бросился я к неподвижно лежавшей Ханне, присел около нее… Две-три пули пробили девушке ноги выше колен.

Я успел только порадоваться, что она без сознания, а стало быть, не чувствует боли… Враг уже спешил к нам, не прячась, — рослый, с широким веснушчатым лицом, рыжеватый молодец в меховом комбинезоне и унтах.

Теперь ему не на что было надеяться, кроме как на свою, видимо, немалую мускульную силу. Решив доконать меня, молодец отшвырнул свой парализованный «стэн» и сделал жест, как бы раскрывая братское объятие.

Раны Ханны добавили мне злости; я поднялся навстречу, отдирая примерзший кусок породы — увесистый, с острыми краями. Тогда наклонился и он…

Было что-то дикое, извращенно-комическое в нашем положении: по воле зрителей с невидимой цирковой трибуны, мы затевали бой, достойный неандертальцев!..

Судьба утаила от нас возможное окончание драки. Круглая тень заслонила безжалостное сверкание солнц. То ли неслышно слетев с «наконечника земной оси», то ли воплотившись из пустоты, завис над нами черный двояковыпуклый диск…

 

Отступление четвертое

Перуанские Анды, ХІІІ век н. э.

Перед рассветом бледные зеленоватые пики опрокинулись в подернутое туманом озеро. Задрожала вода, тронутая ветерком. Отступая, будто пепельный отлив, ночь оголяла ступенчатые громады города. Бледнеющее звездное небо бритвою полоснул метеор. И, словно полет его был неким сигналом, над кровлею Дома Виракоч бесшумно снизился круглый черный воздушный корабль.

Внутри его в креслах, охотно принимавших форму тела, возлежали двое мужчин, одетых одинаково: костюмы цвета вороньего пера, золотые крылатые диски на шейных цепях. Один из двоих походил на мумию, другой цвел нежным румянцем, но оба были равно подтянуты и легки в движениях, а совсем сходными делали их носы, чуть ли не от середины лба грозно выступавшие вперед.

Старший адепт щурился и сжимал губы, вспоминая… В былые годы — так ли, словно подкрадываясь, приближался к священному городу-храму корабль Виракоч? Дивно преображаясь, выбрасывал он во все стороны радужный ореол. Мощные лучи ударяли вниз, принуждая сверкать ярче, нежели в солнечный полдень, медную чешую карнизов, полированные плиты крыши. Каменные головы на стенах, с глубокими впадинами глазниц и ртов, словно оживали, поворачиваясь вслед кораблю. И — кольцевым океанским валом раскатывался по городу из главного храма рев священных труб!

Корабль зависал над золотой плитою в центре кровли; откидывалась плита. Величаво спускался адепт по узкому корабельному трапу внутрь здания. Тьма царила там, просторная и гулкая; чувствовалось, что зал необъятно громаден.

Посол Меру ждал, стоя на площадке вверху храмовой лестницы. Приглушенный шум нарастал снаружи, начинали вливаться в гигантские двери ручьи светляков. Оставив на дворе обувь, шурша босыми подошвами, люди с факелами приближались к алтарной черте и падали ниц — впереди верховный вождь в раззолоченном плаще, с букетом перьев над головной повязкою, за ним военачальники, общинные старосты, сотни полуголых крестьян, согнанных на великие строительные работы.

Сделав приличную случаю паузу и включив на груди под одеждой микрофон с динамиком, адепт произносил первые слова: «Именем солнечного Диска, Единого, Никем не Рожденного…» Он знал — сегодня же, после восхода, его наказы станут блоками, высеченными из целых скал, поднятыми на страшную высоту пирамид; стенами террас, где между камнями не просунуть иглы; прямо, как луч Солнца, прорытыми каналами и проложенными дорогами…

Сейчас все было иначе. Не к золотой почетной плите, а в колодец одного из внутренних дворов опускалась черная линза. И встречал адептов одинокий жрец, закутанный в шерстяную накидку — родом из уру, древних озерных людей, помнивших еще Гнев Единого. С тех пор, как судорогами земли был вознесен к небу морской залив и сомкнулись вокруг него горы, по возникшему озеру кочевали уру на тростниковых плотах.

Неслышно ступая, жрец приблизился, упал на колено. Плащ из шерсти гуанако обнажал узловатые руки в кованых браслетах; длинный, как дыня, череп был гол и желт. Не будучи сыном Священной расы, глава Дома Виракоч, однако же, имел высокое посвящение и даже когда-то посетил Убежище Меру — оттого и не робел перед белыми человекобогами, и, деловито воздав им почести, снова гордо выпрямился.

— Знаешь, зачем мы здесь? — спросил старший адепт.

Никак не выразив своих чувств, жрец ответил:

— Наверное, Виракочи и сам Отец-Солнце хотят, чтобы мы перестали строить им город.

Черные гости быстро переглянулись, затем младший спросил с ноткой подозрения:

— Почему ты так решил?

— Виракочи знают все, что делается на земле… — Уру сказал это, почтительно склонив голову, но адепты уловили скрытую насмешку. — Мы, дети озера, не равняем себя с богами, но у нас хороший слух, и мы видим то, что происходит вдалеке. На Севере люди, называющие себя инками, заложили новую столицу. У них умелые воины и много отваги в сердце. Инки перерезали дороги и отнимают дань, которую богомольцы несут в Тиа-Ванаку. Они построили богатые алтари Солнца-Тики; у них тоже есть наставники, которых инки называют по привычке Виракочами, но учат они совсем другому, чем вы: говорят о грехе пролития крови, о том, что все люди равны и должны трудиться для самих себя… — Не выдержав, младший адепт шумно потянул носом, кулаки его сжались. Уру спокойно продолжал: — Теперь паломники молятся у новых алтарей. Без дани, приносимой людьми, Тиа-Ванаку скоро станет голодным и нищим. Строители его разбегаются, священники уходят из храмов. Виракочи не мешают инкам убивать Тиа-Ванаку, — значит, наш город больше не нужен богам.

— Такова воля Отца-Солнца, — назидательно проговорил старший адепт. — Только Единый знает пути смертных, города рождаются и умирают по его мановению…

— Это так, Виракоча, — ответил жрец, прижав ладонь к блестящим амулетам на груди. — Но могу ли я узнать: чем прогневили Отца-Солнца мы, жители Тиа-Ванаку? Разве мы плохо выполняли законы, которые он дал нам? Не чтили Единого, не приносили Ему жертвы, не радели о том, чтобы власть и учение детей Его — Виракоч расходились по свету?..

— Справедливость Творца выше людского понимания, — строго заметил старший посланник, и уру низко склонил голову:

— Я повинуюсь, но позволено ли будет спросить: что делать мне и собратьям моим в Доме Виракоч, когда здесь не останется и горсти маиса? Куда идти?

— В новую столицу, — с горькой улыбкою сказал младший бог; должно быть, он еще не научился орденскому бесстрастию. — Первый инка, Манко Капак, будет рад мудрецам из Тиа-Ванаку. Старые корни дадут хорошую пищу свежим росткам…

— Ты опечален, Виракоча? — спросил жрец, и впервые голос его дрогнул, а брови удивленно поднялись. — Я слышу, ты скорбишь вместе со мной… Но почему? Разве ослабела рука белых богов, и Отец-Солнце не с ними? Или они уже не владеют оружием, некогда истреблявшим целые народы? Что мешает им обратить в пепел дерзкого Манко Капака и его воинство, стереть с лица земли их столицу и вернуть прежнюю славу праматери городов?!

Губы младшего раскрылись для ответа, — но вдруг розовощекий адепт побледнел и опустил ресницы, точно услыхав беззвучное предостережение. Ответил старший:

— Мы боги лишь для людей иной крови, мудрец; а для Отца-Солнца такие же рабы, не ведающие Его замыслов и целей. Ты прав: дороги перекрыты, и скоро строительство прекратилось бы само собой…

— Понимаю, — кивнул бритым черепом уру. — Лучше пусть смертные разгадывают непостижимое решение Виракоч, чем знают об их поражении!..

Старший адепт гневно кольнул зрачками. В тоне главы храма звучала уже почти откровенная издевка. Скрытный, властолюбивый «человек озера» ненавидел своих хозяев и теперь с трудом сдерживал злую радость. Должно быть, давно уже мечтали священники в Земле Красных отложиться от далекого и страшного Меру, самим стать верховными наставниками вождей и племен, толкователями воли Солнца. Но — нагоняли жуть прилетавшие раз в несколько месяцев черные диски-корабли, и черные одежды носатых, и черная слава об их смертоносном колдовстве… И вдруг такой подарок судьбы! Оказывается, Виракочи не всесильны. Они отступают перед кучкою голых людей с медными копьями; перед разбойниками, что перехватывают обозы, идущие на Юг! Жестокий удар — забвение Тиа-Ванаку; но зато хоть щель приоткрывается к реальной власти…

По-прежнему надменно сух лицом, старший посланник коснулся холодными пальцами руки собрата. Этого было достаточно, чтобы передать приказ. Младший заколебался, возмущение стрельнуло ответным разрядом: «почему я?» Но был повторен молчаливый приказ, и орденская дисциплина взяла свое. Молодой адепт шагнул вперед и, как бы прощаясь, ласково прижал ладони к плечам жреца.

Теперь произойдет неизбежное. После восхода Солнца суровый уру передаст начальникам строительства волю Виракочей — работы свернуть; может быть, еще успеет совершить утреннее жертвоприношение, — но затем, до того, как день станет жарким, у главного жреца помутится сознание, откажут руки и ноги, утечет жизненная сила; и, словно пораженный молнией, мертвым падет у алтаря коварный помощник Избранных…

Под сводом заревого неба, всплыв из недр хмурого, словно квадратный утес, Дома Виракоч, массивный смоляной диск пронесся над городом, над идеальным крестом двух главных священных дорог. Делая разворот, корабль едва не задел ряд статуй обожествленных вождей; первый из них правил здесь еще в те времена, когда поселок, основанный Меру, полностью соответствовал своему названию — Тиа-Ванаку, Загон для Гуанако… У Ворот Солнца, каменной арки, где высечен был допотопный календарь, корабль свечою взмыл к зениту.

Он несся все стремительнее, оставляя за собою цепи снежных шатров, сморщенную рыжую шкуру горной страны. Скоро впереди ртутно блеснула дуга океана.

Неожиданно старший адепт подался вперед, — кресло послушно изогнулось следом, — наложил узкую пятерню на матово-серебристый экран, передававший желания пилота чуткому, почти живому диску. Точно конь, резко осажденный уздою, без видимого торможения корабль застыл на месте.

Посланцы убежища смотрели, как над оранжево-розовыми в короне восхода шапками дальнего хребта парят три зеркальных шара, внушая странное ощущение незыблемой легкости.

Невольно содрогнулся младший, увидев, как деревянный лик наставника лопнул трещинами, исказился гримасою ярости… Хлопок сухой ладонью по экрану — и черный диск, огласив пустоту треском разрываемого воздуха, панически устремляется прочь от берега Земли Красных.

…Никакая вещь не продавалась и не покупалась за серебро или золото и ими не расплачивались с воинами, не расходовали их, чтобы помочь решить какую-нибудь нужду, которая у них возникала: и поэтому они считали их ненужной вещью, которую нельзя было съесть или купить на нее еду. Они ценили их только за их красоту и блеск, используя для украшения…

«История государства инков».

В каждом селении, большом или маленьком, имелось два хранилища: в одном складывалось продовольствие, которое хранилось для помощи местным жителям на случай бесплодных годов; в другом хранилище находились урожаи Солнца и Инки…

Индейцы… исполняли… высокую заповедь не иметь собственности… В своем государстве инки также не забывали о путниках, ибо по их приказу построили на всех королевских и обычных дорогах гостиные дома… где путникам давали из королевских хранилищ, которые имелись во всех селениях, еду и все необходимое в дорогу, а если они заболевали, их лечили с великой заботой и уходом…

Они называли законом братства тот, который приказывал, чтобы все жители каждого селения помогали бы друг другу обрабатывать и засевать земли, и собирать урожай, и строить их дома, и делать другие вещи подобного же духа, что не требовало никакого оплачивания… Периодически они сменялись на той работе, чтобы чередовались работа и отдых…

Закон в пользу тех, кого называли бедняками, приказывал, чтобы слепых, немых и хромых, паралитиков, дряхлых стариков и старух, больных долгой болезнью и других немощных, которые не могли обрабатывать свои земли, одеваться и кормиться своими руками и трудом, чтобы всех их кормили бы из общественных хранилищ…

Никто не пребывал в праздности… Люди, пока они были здоровы, занимались каждый своей работой ради своего блага и среди них считалось великим позором и бесчестием, когда кого-нибудь публично наказывали за безделие…

По этой причине имелось такое изобилие в вещах, необходимых для человеческой жизни, что их раздавали почти бесплатно и даже те из них, которые и сегодня так ценятся…

 

Глава VII

Сегодня утром случилось то, чего я втайне ожидал и боялся: со мною заговорил терафим.

Я долго разглядывал его в первый день, когда знакомился со своим жилищем в недрах Меру. Сначала показалось мне, что передо мною драгоценная безделушка из фарфора или металла, под стать мрачновато-роскошным и непомерно большим хоромам. Но, вглядевшись пристальнее, я переменил свое мнение… На подставке в виде цветка лотоса, под стеклянным колпаком стояла женская голова натурального размера и вида, словно отрезанная под самый подбородок. Юное, милое скуластое лицо с полными губами и выпуклым лбом, с волосами, узлом собранными на темени, так, что были открыты лепестки нежных ушей. Голову покрывал слой золотистой краски, наложенной очень гладко, но не отражавшей, а как бы впитывавшей свет. Глаза были закрыты, каждая ресничка виднелась сквозь полупрозрачный лак.

Содрогнувшись, я понял, что передо мною подлинная мертвая голова, чудесным образом сохраненная от гниения и распада. Зачем она здесь? Неужели таково их чувство красоты?.. Воистину, «что наверху, то и внизу», по словам Гермеса Трисмегиста: привычное украшение хижины каннибала радует взоры гималайских магов, Избранных… Но ведь и кое-кто из наших «мертвоголовых» заказывает в лагерях сувениры — сушеные головы хефтлингов!..

А может быть, все не так просто? И жуткие сувениры, и черепа на фуражках — лишь отголоски древнейшего тайного знания?.. Мне вспомнились терафимы. Так в писаниях раввинов названы головы для гадания. Их отрывали у детей-первенцев, натирали маслом и солью, затем клали под язык золотую пластинку с именем одного из демонов. Готового терафима укрепляли на стене, зажигали перед ним восковые свечи и, встав на колени, задавали вопрос. Голова же, отверзнув губы, вещала.

Эллины верили, что Орфей, обожествленный певец и маг из Фракии, был растерзан вакханками за свое равнодушие к женщинам. Оторванная, снова-таки, голова рапсода была брошена в реку Гебр и вынесена в море. Плывя, голова продолжала петь; а когда волны выбросили ее на склоны, стяжала славу оракула и жила еще много лет, открывая людям будущее…

Соблазн был велик — спросить о чем-нибудь прелестного терафима; но страх удержал меня в первый день… Сегодня же, доставая книгу с полки, я невольно загляделся на позолоченную голову. Странное дело! — почудилось мне, что выражение девичьего лица стало несколько иным. Губы, казалось, вздрагивали, подбородок так и подался вперед…

Чтобы не успеть передумать, я быстро спросил:

— Как там, в Германии?

И она заговорила — так же, как я спросил, по-немецки, даже слишком по-немецки, чище и правильней, чем диктор берлинского радио. Грудной глуховатый голос звучал размеренно, не выражая чувств. Кроме мускулов рта, не двигалась ни одна мышца; ресницы лежали, словно приклеенные.

Бомбы сыплются на Берлин все гуще, гигантское здание райхсканцелярии почти разрушено, Первый Адепт с приближенными переселился в бункер. Он совсем болен, у него дрожит рука, контуженная в июле 44-го; едва переставляет ноги и не может сам себе подвинуть стул… Доктор Морелль пичкает своего богоподобного пациента стрихнином и чистым кислородом, чтобы тот мог хотя бы говорить с людьми. Мокрый туман в обреченном городе; с востока и запада клещами сдвигаются фронты, и главные бонзы райха за спиною Первого выторговывают себе жизнь у американских генералов, добиваются мира ценою головы того, кому лишь вчера пели осанну… Сам Глава Ордена, не слишком веря в магическую поддержку Агарти, ведет тайные переговоры с «расово неполноценными» победителями. Но большинство «мертвоголовых», как и положено верным адептам, дерется за каждый метр немецкой земли, уничтожает саботажников и предателей. Для этих людей проигрыш войны на физическом плане не обозначает поражения в высшем, мистическом смысле.

Собственно, двойная природа войны — физическая и астральная — была главной темой орденского послания, которое я изложил Бессмертному. Но от моего появления в убежище до встречи с иерофантом прошло много часов. А начались они чередою событий, угнетавших своим размахом и напористым темпом; мне отводилась роль жалкого бессильного существа, деловито передаваемого из рук и руки…

Меру надвинулась и проглотила круглый самолет, внутри которого мы, трое пришельцев извне, лежали, спеленатые подобно младенцам; скользнув под потолком необозримого ангара, машина мягко легла на пол среди подобных ей двояковыпуклых дисков. Рослые расторопные пилоты, спустив нас по трапу, вручили еще более видным невозмутимым молодцам; все были с ног до головы затянуты в черную кожу, носили зеркальные каски и зловещего вида оружие у пояса. Помню взмах красно-белого полосатого жезла в чьей-то руке — и нечто вроде автокара без водителя, с сиденьем, на которое поместили меня, пристегнув ремнями руки и ноги. Тележка понеслась сводчатым тоннелем, зачастил надо мною огненный пунктир плафонов; налетел тоннельный перекресток, мы резко свернули… Перекрестки и повороты следовали все чаще. Вдруг автокар провалился вместе с участком пола — и после долгого падения в темноте, помеченной лишь красными светляками указателей ярусов, снова запетлял подземными кварталами. Куда девали Ханну и того, я не имел представления…

Ненадолго удалось сосредоточиться в зале, где стоял туманный зеленоватый свет без видимых источников. Что это было, лечебница?.. Я парил обнаженный, не чувствуя никаких опор; к моему телу присасывались механические змеи, чем-то покалывая или слегка обжигаясь, а вокруг степенно ходили высокие, одетые в черное женщины с удивительно правильными лицами; их заботливое безразличие оскорбляло, но я не мог ни заговорить, ни шевельнуться.

Морозные ожоги были стерты, прошла боль в легких от безвоздушья; еще окруженный медсестрами, я погрузился в целительный сон… Очнулся уже на постели среди своих нынешних покоев, полностью отдохнувшим и мальчишески голодным.

Меня не торопили. Подкрепившись вином, сыром и фруктами, ожидавшими меня на столе у ложа, я вволю побродил по комнатам. Обстановка напоминала нечто знакомое — скорее всего, «модерн» начала века, фантазию на вавилонские или египетские темы; но вместе с тем казалась странной; будто бы и не людьми созданной, а какими-нибудь элоями из роскошного и невеселого уэллсовского будущего. Анфилада комнат ветвилась; вычурная мебель, оазисы тропической зелени, сплетение рельефов на стене — все подавляло чрезмерностью, пугало и завораживало… Чьи это были хоромы? Неужто они выполняли роль «гостиничного номера» для посвященных, что живут во всех странах и порою прибывают в убежище за наставлениями? Если так, — то какие чудовищные усилия (и чем вызванные?) были нужны, чтобы в недрах горы выстроить город, где на долю самых скромных адептов приходятся целые дворцы!..

Задержавшись в библиотеке, где на солидных дубовых полках тусклых золотом отсвечивали тома, наверняка редчайшие или вообще исчезнувшие в библиотеках мира, — я впервые увидел в углу девически серьезное лицо терафима… Но разговор тогда не состоялся — еще и потому, что мои колебания были прерваны мелодичной трелью переговорного устройства. Изящные аппараты, мало похожие на телефон, виднелись повсюду… Крайне вежливый, хорошо поставленный голос пригласил меня на важную встречу: «Бессмертный ждет вас, оберштурмбанфюрер; будьте добры собраться, не задерживаясь, за вами зайдут».

Я едва успел надеть костюм, заранее оставленный мне в спальне — переливчатую иссиня-черную рубаху без застежек, такие же брюки и широкий пояс; когда навешивал на шею цепь с золотым крылатым диском, в дальних покоях уже звучали четкие рубленые шаги.

Черно-кожаный верзила с полосатым жезлом проводил меня коридорами к лифтовому колодцу; он молчал, а я все рассматривал мозаичный паркет, гобеленовую обивку стен… Непомерная, расточительная роскошь захлестывала Убежище — быть может, чтобы жители его забыли о сотнях метров горной породы над головой?.. Зеркально-сафьяновая кабина лифта провалилась в шахту; на нужном ярусе меня встретил очередной молчаливый жезлоносец…

Наконец, приустав от долгих путаных переходов, я оказался перед исполинскими, будто в кафедральном соборе, чеканно-рельефными дверями. Они растворились легко, без шума, и я вышел…

Что знал я доселе о Меру-Агарти? Это главное убежище расы Избранных, допотопных хозяев планеты. Предвидя великую катастрофу, — приближение Луны, — сумели они сохранить часть своих сокровищ, машин и архивов под каменной бронею Гималаев. Были и другие укрытия, но погибли в земных конвульсиях, в кипящем котле потопа; лишь гималайская твердыня выстояла, ее население — адепты Внутреннего Круга, их слуги и рабы — уцелело почти полностью. Дивные средства, подвластные Кругу, позволили адептам не выродиться, тысячелетиями заключая браки внутри Убежища, между кровными родственниками… Раскол, случившийся в Меру до появления первых исторических царств, помешал Избранным вновь овладеть Землею, — но явно или тайно Круг вдохновлял многих правителей, направлял жизнь стран и народов, дабы все же продолжился оборванный потопом путь к созданию человека-бога, опоры Вселенной…

Итак, мне предстояла встреча с одним из владык Меру, посвященнейшим из посвященных, — может быть, и вправду бессмертным сверхмагом, стократ более могущественным, чем любой король или император. Я шагал к нему по сплошному, пылающих красок ковру, с пересохшим горлом и оглушительным стуком в висках…

Культура беспредельно старая, изощренная, пресыщенная богатством ощущалась в каждой мелочи… Дыхание шахского Востока было в искусственном ручье, журчавшем под помостом, где со свитою восседал Бессмертный. Приблизившись, я вытянулся, словно перед высшим орденским начальством, и боднул себя подбородком в грудь. У нас, германских адептов, между собою не было принято вскидывать руку.

Плотный, в просторной красной одежде, он чуть приподнялся на подушках и, растопырив пятерню, приветствовал меня. Большой диск на груди Бессмертного метнул сноп лучей. Я бы затруднился назвать возраст иерофанта: эти спокойные, выцветшие голубые глаза по сторонам внушительного носа, будто припыленный серебрянкою ежик волос, скупая щель рта могли принадлежать и мужчине едва за пятьдесят, и Мафусаилу. Люди, сидевшие вокруг Бессмертного, одетые в вороненую ткань, казались понятнее, ибо были явно молоды.

По-немецки отрапортовав о своем имени и звании, я ожидал, что услышу ответ на том же языке, но владыка заговорил со мною тихим, чуть надтреснутым голосом на санскрите. Слава Высшим Неизвестным, этот язык я знал досконально…

Да, он говорил так тихо, что приходилось прислушиваться — в этом бессознательном пренебрежении к собеседнику сказывалась многовековая безмерная власть: ничего, потерпят, в любом случае будут ловить каждый звук… Произносил вроде бы простые и любезные фразы; но каждая из них, по обычаю Верховного Ордена, имела несколько значений. Сообщив, что в Меру знают обо всех «событиях внешнего мира», Бессмертный сказал:

— Что бы ни случилось в дорогой нам Германии, мы рады, что немецкий Внутренний Круг не забывает своих верных друзей!..

Это значило примерно следующее: грубо вещественный план бытия становится важным, когда рвутся более тонкие связи. Через ритуалы — действия, совершаемые в видимом мире — можно способствовать возвращению астральной гармонии. Один из необходимых сейчас ритуалов — приход посла младшего Ордена к наставникам…

Вестник подставил мне кресло. Сказав несколько фраз в том же духе — о стремлении немецких посвященных унаследовать мудрость и силу учителей из Агарти, о нерушимости духовного моста через Евразию — и выслушав благосклонные ответы, я немного осмелел и спросил:

— Могу ли я узнать, зачем вы приютили профана, и к тому же врага райха и Ордена? Он доставлен в Убежище живым, — значит, может быть, тело его принесет пользу, если разрушен или недоразвит дух?..

Пользуясь двухслойной орденской речью, я намекал на опыты, которые Внутренний Круг ставит с незапамятных времен, исследуя суть живого. Дерзкие и кощунственные с точки зрения христианской морали, эти вторжения в плоть переняты у Избранных нашими врачами…

— Не в обиду вам, адепт, — но есть уровень, при взгляде с которого различие между профаном и посвященным весьма условно… К тому же, любой человек — средоточие влияний, важных для оперирующего мастера. Особенно тот, кто непохож на нас самих.

Я понял все, словно он и не затемнял свою мысль, а выложил ее с детской прямотою. Меру пытается воздействовать на исход войны, и сейчас немалую ценность для Круга являет воин противника. О нет, данные разведывательного характера Избранным ни к чему, — здесь располагают любыми сведениями. Но коль скоро низшие расы побеждают на Земле, значит, они служат фокусом неких внематериальных сил; и будет прелюбопытно разобраться, как эти силы отщепляются через отдельного человека… кстати, кто он, мой неутомимый преследователь?

— Питер Баллард, — вступил чернобородый синеглазый красавец из свиты Бессмертного, — Питер Баллард, капитан армии ее величества, сотрудник восточного отдела британской секретной службы.

По выжидательному молчанию хозяев я понял, что вводная часть окончена — и, подобравшись в кресле, стал излагать послание германского Черного Ордена. То, что не могло быть записано никаким, даже самым нераскрываемым шифром…

Речь шла о действиях, совершаемых по закону подобия и вселенской связи событий; как сказано тем же Гермесом: «Что в большом, то и в малом…»

Некогда ацтеки проводили священную игру в мяч, веруя, что таким образом они могут влиять на ход светил; круглые мячи были двойниками Солнца и планет, поле олицетворяло Вселенную. Мы тоже хотели научиться подобной игре; в засыпаемом бомбами Берлине создать магический центр, посылающий вибрацию воли и власти. Как следует поступить, к каким прибегнуть церемониям и обрядам, чтобы добиться невозможного — повернуть войну от полного разгрома к выигрышу? Какими средствами привлечь на свою сторону Высших Неизвестных: молитвами, заклинаниями, черной мессой, воскрешением какого-нибудь первобытного шаманства или, как считают некоторые в Ордене, массовыми человеческими жертвами? Я должен был вернуться в Берлин с ответом…

Меня доброжелательно выслушали; иерофант часто кивал головою, как бы готовый легко разрешить мучительные сомнения немецких посвященных. Когда я окончил, хозяева быстро перешепнулись и — устами синеглазого бородача объявили, что я свободен и буду в надлежащее время приглашен для новой беседы.

Честно говоря, — с той поры, как полилось наше гладкословие, я предчувствовал такую развязку. Эти непроницаемые, предельно закрытые сверхлюди просто не могли дать ясный, прямой ответ. Хотя бы последний оставшийся в живых германский адепт истекал сейчас перед ними кровью, — они не поторопятся… Да, я почти не ждал иного, но все же надеялся, и обида ужалила больно. Что ж, — теперь только встать и резко склонить голову, прощаясь. Поворот через левое плечо…

— Погодите, — прошелестел Бессмертный, и я прирос к полу, будто в детской игре «замри», — Вы ведь хотите… очень хотите узнать одну вещь, но не решаетесь спросить. Напрасно… — Он поморщился с шутливой укоризной. — Ваши побуждения достойны рыцаря. Она жива, под хорошим присмотром, раны скоро будут залечены. При обоюдном желании, непременно увидитесь…

Я снова поклонился, с души немного отлегло.

…Сутки я маялся тоскою, все сильнее чувствуя гнет своей царской многокомнатной тюрьмы. Наверняка в подземном городе имелись развлечения — и такие, до которых не додумался наш ослабленный христианством мир; стоило лишь провести ладонью над переговорным устройством и выказать желание хорошенько встряхнуться, как мне тут же предоставили бы все возможности… Но что-то удерживало меня, то ли остатки провинциального добронравия, то ли упрямая злость на хозяев: пусть мне будет хуже, а виду не подам! Я листал инкунабулы, ненадолго увлекся прижизненным изданием брантовского «Корабля дураков»; затем присел перед терафимом и задал тот самый вопрос…

Окончив свой рассказ, она сомкнула уста, и сразу стало трудно поверить, что когда-нибудь эта золоченая маска, неподвижная, как металл, могла шевелиться. Я сидел потрясенный; но егозил, просился наружу еще один вопрос, самый больной: что там дома, в родном Веймаре? Все так ли размеренно тихо живет он, и хозяйки перекликаются из окон через тесные улицы, и под парковой лестницей петляет по лугу любимый мною с детства, мелководный Ильм? Что с матушкой, с сестрой Магдой — она должна родить в начале мая? Не гниют ли их обугленные трупы под обломками нашего дома на Якобштрассе после визита какой-нибудь заблудившейся «летающей крепости»? Да, я хотел спросить себя обо всем этом, но не осмелился. Если бы эти губы принялись вещать о родных мне местах и людях, я бы, кажется, сошел с ума…

Заставив себя встать и отвернуться, я, не раздумывая, провел ладонью над аппаратом связи.

 

Глава VIII

Подождав, пока я разденусь, Ила несколькими отработанными движениями сбросила синюю тунику. Любуясь ею, я подумал: а может быть, именно женское белье наиболее полно воплощает разницу между Убежищем и внешней цивилизацией? Точеные круглые груди Илы поддерживала атласная лента; бедра были прихотливо обернуты кружевной тканью — ее разматывание, медлительно-томное, множило соблазн…

По знаку Илы я прилег на диван. Я не видел, чтобы она включала какой-либо радиоприбор, но разом со всех сторон замурлыкала музыка, вкрадчивая и дразнящая, соединявшая индийскую знойную негу с чувственной лихорадкою танго. Не как танцовщица на эстраде, но с интимным озорством Ила сделала несколько гибких движений — и я вдруг понял, что зверино, до темноты в глазах хочу ее. Так лишь нецелованным мальчишкою хотел Марлен Дитрих в «Голубом ангеле»; зубами скрипел, созерцая ее черные чулки с подвязками.

Улыбаясь скромно, почти смущенно, Ила отбросила свои набедренные кружева… Что за дьявол сидел в этой скуластой крутобедрой бабе с пегими волосами каракулем — парикмахерше Корпуса Вестников, адептке предварительного посвящения, не имевшей права носить черную одежду?!

В день, когда смертно затосковал я после разговора с терафимом, мне предложили весьма сильные способы «встряхнуться», — видимо, лишь волшебство Меру избавило меня наутро от кошмарного похмелья, душевного и телесного. С тех пор я побаивался вновь напрашиваться на развлечения. Но как-то утром явилась Ила — любезно хозяева прислали узнать, не хочу ли я подстричься? И — сам собою закрутился игривый разговор, шуточная пикировка; последовало полусерьезное предложение вечерком встретиться. Она пришла после ужина; мы сожгли в чаше шарик вещества с пьянящим запахом (очаровательная замена выпивки!), и теперь Ила преспокойно раздевается, небрежным танцем заставляет мою плоть напрягать до отказа — а я жалею, что не начал постигать тайные радости Убежища именно с этой стороны…

Мягко взяв за плечи, она пригласила меня откинуться на спинку; затем ее губы горячо, остро коснулись моего живота… В следующий миг я выгнулся дугою от наслаждения, равного боли при ударе ножом; свет затмился перед глазами. И — вот странность души! — одновременно в глубине сознания словно форточка открылась, потянуло ледяным ветерком.

Внезапно я постиг глубже прежнего, сколь изысканно-бесчеловечная культура сложилась в Агарти. Северному варвару в жизни не приобщиться к ней… Эта женщина не испытывала ко мне никаких чувств, — но я был посвященный более высокого ранга, и мне следовало угождать. Так мог бы «любить» терафим, обладай он телом… Илой управляла привычка к рабскому подчинению высшим Избранным — плюс многотысячелетний опыт любовной техники, наука, бледным оттиском которой стала в миру знаменитая «Кама Шастра».

Впрочем, открытие это не убавило моего мужского пыла, разве что заставило вздохнуть о несбыточном… Даже Генриху Птицелову, судя по его записям, некогда предстал «идеальный образ женщины, о которой мы, немцы, грезили в молодости, а становясь мужчинами, готовы были отдать за нее жизнь». Что делать, мы и вправду таковы! Неодухотворенная страсть мало радует германца, ему до седин видится любовь мистическая и возвышенная; единение тел и душ с прекрасным чистым существом… таким, как Ханна!

Немного привыкнув к блаженству, я опустил ладонь на жесткие волосы моей партнерши, погладил… Ила подняла лицо; жарко шепнув — «а теперь я хочу так!» — мигом оказалась верхом на мне и с места взяла бешеный темп. Она работала неутомимым тазом, порою нагибаясь и водя маленькими твердыми сосками по моей взмокшей груди, — но я, машинально двигаясь в ответ, думал об отвлеченном. Каким-то образом мои забавы с парикмахершей Вестников напоминали о космическом долге Избранных, людей эпохи приближения Луны. Творцы глобальной «Кама Шастры», холодные, но исполненные непостижимого влечения к чудовищной любовнице — Вселенной!..

По-моему, она заметила мою отчужденность — и вдруг сделала такое своим телом, одновременно целуя меня в губы, что я полностью забылся… Лишь оторвавшись от Илы, сообразил, что в спальне давно и настойчиво щебечет железногорлый дрозд аппарата связи…

Меня ввели в небольшую кубическую комнату, похожую на склеп. Здесь не было ложных окон, как в жилых покоях — рам с матовыми стеклами, за которыми световые приборы воспроизводили каждую пору суток. Честная, неприкрытая плоть камня; несколько кресел, на полу мозаикой выложена змея, глотающая свой хвост.

А на высоте двух человеческих ростов недвижно висел без опоры английский разведчик, Питер Баллард. Он точно сидел на невидимом стуле — очень прямо, сдвинув колени и придавив их ладонями, ни дать, ни взять сидячая статуя фараона; видимо, англосакс не имел возможности пошевелиться. Тело его было почти обнажено, если не считать спортивных трусов. С невольным одобрением я заметил, в какой хорошей форме держит себя этот крупный мужчина, наверняка склонный к рыхлости, как все белокожие, рыжие, веснушчатые…

Синеглазый красавец-бородач, приведший меня сюда, сказал, что Внутренний Круг узнал о пленнике все необходимое и теперь предоставляет Балларда моей воле. Может быть, у меня найдутся темы для разговора с британским коллегой?..

Избранный повернулся и вышел вон, а я сел в кресло и воззрился на беспомощного врага. Меня обуревали противоречивые чувства. Происходи наша встреча там, на краю бездны перед входом в Меру, а тем более где-нибудь на Западном фронте, где каждый из нас был бы в мундире своей армии, с оружием в руках, — что, кроме ненависти, желания уничтожить, мог бы я испытывать к этому человеку?! Но, право, хоть это и не похвала члену Ордена, — рядом с безоружными, скованными молчит мой боевой дух…

Баллард не выглядел измученным, не было на нем следов пыток; но я чувствовал, как он угнетен — свободный охотник, попавший в чужую страшную западню. Взгляд его, устремленный с высоты, казался надменно-презрительным. Да он и вправду презирал меня, считая фанатиком, тупоголовым эсэсманом…

— Мистер Баллард, — начал я, собирая в памяти английские слова. (Раджнарайян-бабу говорил исключительно на хинди и тибетском.) — Меня, в связи с вами, интересует лишь один вопрос: как? Каким образом вы узнали о самом факте моего… путешествия и его цели?

Он не торопился отвечать. Клянусь, я не желал ему зла: передо мною был смельчак и «хай-профи», незримо прошедший головоломный путь в тысячи миль по самым недоступным на свете странам, — но слишком многое зависело от его ответов, и, не разговорись упрямый бритт добровольно, мне пришлось бы идти за помощью к умельцам-допытчикам Меру.

Наконец, он сказал — брезгливо, неприязненно:

— Можете мне не верить, но я понятия не имею, откуда наши все разузнали. Я просто получил задание. И выполнял его, как мог.

Звучало правдоподобно.

Организация, снарядившая Балларда, конспиративна до предела, доступного профанам. Как и наш германский Орден, в миру она известна под двумя буквами — «SS»… Я, конечно, штудировал «Наставление по английской секретной службе» с предисловием Генриха Птицелова, написанное для РСХА, но и оттуда мало что вынес. «Сикрет сервис» трудится во славу Соединенного королевства вот уже три сотни лет, и никто не знает ни подлинного ее названия, ни — кому же она, в сущности, подчинена?.. Зато плоды работы налицо. Стараниями двух «S» был разрушен наш завод тяжелой воды в Норвегии, и переправлены в Англию чертежи самолета-снаряда «Фау-I», и сорван план уничтожения «большой тройки» в Тегеране, и многое другое сделано в ущерб райху, на благо неполноценных рас, вновь затопляющих мир. Баллард — лишь ничтожный винтик этой грандиозной машины, и не ему знать планы ее надежно укрытых инженеров и механиков…

А все же, как они разнюхали?! Чтобы понять, надо начинать не с Берлина и не с Лондона. На землях Индии и сопредельных стран, где от века блюдет свои интересы британская корона, прекрасно обученные агенты «Секрет сервис», бесспорно, проникали и в среду духовенства. Входили в доверие к браминам и ламам, получали немалые степени посвящения… Зная муравьиное бесстрашие агентов, оттточенность их ума, можно не сомневаться: двойному «S» давно знакомы гималайские допотопные сверхубежища!..

— А вы-то на что надеетесь, Хильдемайстер, — можно узнать?

Я задумался, и внезапный вопрос пленника огорошил меня. Подвешенный, обязанный магическими путами, Баллард говорил со мною, будто сам вел допрос:

— Ладно, прикончите меня, перебьете еще уйму союзников… а дальше что? Неужели вы верите в чертовщину, образованный человек, сын учителя? В то, что они какой-нибудь своей йогой помогут вашему Адди выиграть в Европе?..

Настал мой черед молчать, обдумывая ответ. Спроста ли, от нехитрой своей протестантской души брякнул это Питер? Или не так он прост и, говоря о неспособности Меру влиять на ход войны, подразумевает некое встречное воздействие? Неужели, неужели за двумя «S» стоят… Но уж об этом, хочет того или не хочет Агарти, должен знать германский Орден!

Как можно суровее, собрав всю силу убеждения, я сказал:

— Прошу вас, Баллард, — ради вас самого прошу быть со мною предельно откровенным. Если вы не исполните мою просьбу, к вам будут применены другие меры дознания. В моей власти освободить вас или замучить до смерти… Итак, отвечайте прямо и не задумываясь: вам… (голос мой невольно дрогнул) вам известно что-нибудь о связях вашей службы с… Перевалом Майтрейи?

— Нет, — без запинки ответил Питер. — Вот уж о чем не слыхал никогда в жизни… Что это за перевал такой?

Я не усомнился в искренности его слов… Хотелось продлить нашу беседу и вместе с нею жизнь Питера, но что-то уже происходило вокруг нас, перемешивание света и теней, дрожь воздуха, колеблемого мощными басовыми струнами.

Вдруг рядом со мною оказался синеглазый бородач, сосредоточенный, словно хирург перед операцией. И вот я уже стою на ногах, а комната-склеп бредово меняется, делается шире — стены отступают, они теперь полупрозрачные, блестящие подобно слюде! Я теряю вес; как в первый день, я взмываю в воздух, и равнодушно-деловитые черные «медсестры», нажав мне на плечи и на колени, заставляют принять позу парящего на спине… Дикий ужас окатывает меня, чувство собственного насекомого ничтожества, — но рука синеглазого на моем плече, она дружески ласкова.

Низкий потолок подобен тусклому зеркалу: я вижу в нем себя и на расстоянии вытянутой руки справа — уложенного вверх лицом Балларда. Но я свободен, а он явно спеленат все теми же невидимыми узами: ступни сведены вместе, ладони придавлены к бедрам. Вздрагивают ресницы широко раскрытых глаз; у Питера смешные рыжие ресницы — таких немало в моей Саксонии…

В тишине начинает звучать высокая пронзительная нота. Сперва подобная звону в собственных ушах, она все громче, нестерпимее… Стоя у ног Балларда, синеглазый протягивает руки к его лицу. Нижняя губа Избранного прикушена, на лбу бисеринки пота. Я понимаю, что происходит, я слышал о таком; но я вовсе не хочу, чтобы это проделали с Питером, даже для моей пользы!..

Меня не спрашивали. Попытавшись что-то сказать, я убедился, что язык не повинуется мне и гортань омертвела. Синеглазый сверхйог — сиддха — продолжал свое дело, пошатываясь от натуги. И вот я увидел, как от переносицы Балларда потянулся к пальцам мага фосфорический, быстро удлинявшийся отросток… Из «грубого» тела разведчика, «стхула деха», утекала прана — субстанция жизни. О да, ее должны были передать мне, сообщив тем самым неслыханное здоровье и долголетие, — почему же я так внутренне сопротивлялся?..

Бело сияющий вырост, натянувшись, оторвался от головы Питера и толстым червем поплыл прямо в руки синеглазого… Даже если англосакс выживет, будет он глух и нем; его тренированный мозг станет слизью, вялым несмышленым куском мяса дотлеет свои дни капитан Баллард…

Что такое? Будто уловив чей-то оклик, маг вскинул голову… явно прислушался… и — бессильно уронил руки, поник взмокшим челом. Световой шнур, предоставленный сам себе, начал втягиваться обратно; бескровные щеки разведчика зарозовели, он порывисто вздохнул… Кто-то пощадил Балларда. Кто-то из имеющих здесь верховную власть. Неужели его тронул мой молчаливый крик?..

Сразу сделавшись усталым и подавленным, синеглазый без слова и жеста вышел прочь. За ним сомкнулись морозно-слюдяные двери. Строгие, смотревшие сквозь нас богини помогли встать мне и Питеру. Лишь одним коротким взглядом обменялись мы, прежде чем Вестники с жезлами развели нас по разным коридорам…

Оказавшись у себя и плюхнувшись на диван, — голова шла кругом от пережитого, — я скоро услышал уже ставший привычным щебет вызова. Нехотя подойдя к аппарату, провел над ним ладонью.

— Бруно, наконец-то! Где ты был, зачем тебя вызывали?

Голос Илы… Я молчал, почему-то вспоминая черных «медсестер» и то, как они укладывали меня в воздушное ложе.

— Бруно, почему ты не отвечаешь? Что с тобой?!

Я молчал.

 

Отступление пятое

Париж, 1788 год

Еще темны и пустынны были предрассветные улицы, когда на набережной Больших Августинцев раздались звонкие шаги. Шли двое: высокий мужчина в светлом плаще до пят, вполне дворянской внешности, и пожилой горожанин с седыми волосами до плеч, одетый в темное.

— Я много слышал о вас и раньше, монсеньер, — борясь с одышкой, говорил старик. — Господь привел встретиться сегодня… Это большая честь для меня, господин граф!

— Что же именно вы слышали? — спросил граф, придерживая свой широченный шаг возле семенящего спутника.

— О, разное! Не знаю, что здесь правда, что ложь… Как будто вы прибыли во Францию еще при покойном короле, во время войны с Австрией… и уже тогда выглядели зрелым человеком! Еще говорили, что вы родом из какого-то далекого южного царства, откуда некогда пришли волхвы поклониться Младенцу…

Старик смущенно умолк, — но улыбка графа была столь дружелюбной, что он решился добавить:

— Одного только не пойму: отчего из всех, собравшихся сегодня в ложе, вы избрали для беседы именно меня?

— А вы не догадываетесь, господин Казот?..

Хоть граф и медлил по возможности, — спутник едва поспевал за ним, задыхался… Скоро они вступили на Новый мост, чьи белые арки уже отражались в лениво колыхавшейся воде. Справа от них, на острове Ситэ, из слитной массы домов к сереющему небу вытягивались силуэты башен-близнецов Собора Богоматери, тонкий шпиль церкви Сен-Шапель.

— Честно говоря, монсеньер… откуда бы вам знать обо мне?

— Вы ошибаетесь, сударь, считая свое имя малоизвестным. Некогда ваша Бьондетта просто покорила меня, хотя ее и выплюнул прегадкий верблюд!..

— Спасибо, ваша милость, — я, право, не ожидал!.. — Казот поклонился, приподнимая круглую шляпу.

Увидев, что старик еле волочит ноги, граф остановился посреди моста. При свете наливавшейся зари Казот жадно рассматривал собеседника, его лицо под обшитой позументом треуголкою, — мясистое, с крупным горделивым носом и сросшимися бровями над парою мрачно-озорных выпуклых глаз, — лицо, вылепленное могучим разумом и сильными страстями.

— Благодарю, монсеньер, — я уже отдохнул…

Они тронулись в путь, к уже близкой набережной, однако, не пройдя и десяти туазов, граф опять остановился и, словно бы невзначай, полою плаща заслонил своего тщедушного спутника.

— Подождем немного, Казот, иначе нам может не повезти…

Писатель подслеповато вглядывался в еще одетые густою дымкой фасады зданий, в сонную громаду Лувра, — и вот, на мгновение показалось ему, что туман этот сразу за мостом пронизан странными блестками и мелькают в нем сгорбленные тени… Нет. Померещилось усталым глазам. Но откуда тогда эта едкая тревога на душе, желание сломя голову броситься обратно через Сену?..

Странная бледно-голубая вспышка распорола и точно испарила туман; яснее стали видны крутые скаты черепичных крыш, и граф любезным жестом предложил следовать дальше.

— У вас хорошие помощники, — заметил Казот. — Но и слуги сатаны не дремлют…

Из-за поднятого воротника граф с новым любопытством покосился на спутника.

— Откуда вы знаете, что дело идет о поединке двух столь могущественных сил? И что я участвую в нем, причем не на стороне… хм… князя мира сего?..

Мягко улыбаясь, Казот покачал головою. Он вполне походил бы на скопидома-буржуа, отдавшего жизнь пересчету своих экю, — сутулый, узкоплечий, в добротном темном сюртуке, в крепких сапогах с отворотами, — если б не эта особенная улыбка, бросавшая ангельский свет на унылое, некрасивое лицо.

— Думаю, что не ошибаюсь, монсеньер.

Они вступили на парапет; впереди снова был туман, он вливался в Монетную улицу, тек меж высоких беленых фасадов с узкими окнами. Утро обещалось хмурое, и даже начищенный медный крендель перед булочной не блестел, а скучно лоснился.

— На сегодняшнем… то есть, уже вчерашнем собрании я с интересом слушал господина Сен-Мартена, — будто невзначай сказал граф. — Что же, Казот, вы во всем согласны с мастером вашей ложи?

— Увы! — Старик огорченно развел руками. — Господин Сен-Мартен говорит, что воля Божья может быть выражена и в насилии, если оно поведет к установлению справедливости. А я с этим не могу согласиться! По-моему, из крови родится только кровь, и от смерти не возникнет новая жизнь…

— Это я и ожидал от вас услышать, друг мои; вы меня не разочаровали!

Писатель с удивлением поднял взгляд на невозмутимо шагавшего спутника. Прогулка по ночному городу, невзначай предложенная графом Казоту после их встречи (случайной ли?) на собрании «вольных каменщиков» оборачивалась неожиданной стороной…

— Судьба всего мира решается сейчас в Париже, вы догадываетесь об этом, — отрывисто, с нежданной суровостью сказал граф. — Не позднее, чем через год, во Франции случатся великие перемены: королевский трон падет, и наступит кровавый хаос…

Старик испуганно огляделся, не слушает ли кто-нибудь — но улица была еще безлюдна.

— Те, кого вы зовете слугами сатаны, непременно воспользуются переворотом, чтобы захватить власть и, поразив ужасом миллионы, возродить древнее жестокое царство. Но мы, их противники, постараемся разрядить накопившуюся грозу очистительным ливнем…

— Вы не боитесь доверять мне подобные секреты, граф? — спросил Казот и получил ласковый ответ, сопровождавшийся обворожительной улыбкою:

— Если бы у нас не было опоры в мудрых и праведных людях, — мы не продержались бы и сотни лет!..

— Дорого бы я дал, — печально проговорил Казот, — чтобы узнать, кто же такие — вы и почему сотня лет для вас лишь краткий миг…

— Считайте, Казот, что говорите с посланником древнейшей тайной ложи, взявшей целью установление на Земле вечного мира, человечности и справедливости.

— Как это прекрасно и благородно! — воскликнул старик, обеими руками пожимая руку графа в перчатке с надетыми поверх нее перстнями. — Те, кто привык унижать великих до степени собственного ничтожества, называют вас, простите, странствующим мошенником из мадьяр; иные же объявляют португальским евреем или, в лучшем случае, незаконным сыном испанской королевы… О вас ходит дурная слава шарлатана, похваляющегося в салонах личным знакомством с Моисеем и Юлием Цезарем. Но я никогда, никогда не сомневался, что правы лишь те, кто видит в вас тайное орудие Божьего промысла!..

— Многие называли себя тем именем, которое я принял во Франции, — без тени обиды ответил граф, — чтобы красочной ложью добывать себе деньги и благоволение знатных. Вы же угадали правду. Мне поручены дела вашего злосчастного королевства, и вот уже полсотни лет, как я ими вплотную занимаюсь… Здесь, как нигде, богатые беспечны, а бедные озлоблены. — Граф криво усмехнулся. — За лабораторным столом, обучая Луи Пятнадцатого улучшать качество алмазов, я между делом советовал королю смягчить законы, поощрять купцов и трудолюбивых крестьян, уменьшить безумное мотовство двора… Тогдашние траты на развлечения я считал безумными. Но кто мог подумать, что одна куафюра Австриячки будет глотать доходы целой провинции!..

От сих крамольных слов Казот снова стал озираться, но и улица Сент-Оноре, по которой они шли теперь, не спешила с пробуждением: лишь брела за собеседниками пара больших, неуклюжих бездомных собак.

— Король не был глуп или зол, — увлекаясь воспоминаниями, продолжал граф, — он мог бы меня понять; но воля его уступала лени и чувственности, им всегда вертели фаворитки, особенно эта хищная особа, Помпадур… Она меня не терпела, Казот; она ревновала короля ко мне! Приходилось вечно ублажать маркизу разными подачками — мазью от морщин, каплями для яркости глаз, пилюлями, увеличивающими любовное наслаждение… Верите ли, она требовала эликсира вечной молодости! Да, то были трудные времена…

— А сейчас? — спросил писатель, воспользовавшись минутою задумчивости графа.

— Сейчас все во сто раз хуже. Когда вступил на престол новый король, меня не допустили к нему. Я добился приема у королевы, но эта пустоголовая курица даже не уразумела, о чем я говорю. Министр полиции объявил меня прусским шпионом и хотел засадить в Бастилию… Вы догадываетесь, что арестовать меня не так легко, — но придворная клика свела на нет мои усилия предотвратить надвигающуюся беду. Я бросился к вашим собратьям, вольным каменщикам; в ложе «Девяти сестер» я спорил с Лафайетом, Франклином и Вольтером, в ложе «Общественного договора» моим конфидентом был сам великий Жан-Жак; но никто из них, Казот, никто из этих умнейших, гениальных людей не слышал шипения фитиля, подведенного к самой большой в истории мине!.. Теперь — поздно суетиться. Это моя последняя прогулка по Парижу перед возвращением… домой.

— Правда оказалась горше всех россказней, — подавленно сказал писатель. — Вы исчезаете, едва появившись в моей жизни, и больше я вас не увижу!..

Граф приобнял старика за плечи, как бы утешая — и одновременно придерживая на месте. Они остановились перед оградою монастыря. Три арки вели во двор, над двумя крайними белели в нишах статуи святых. На мощеном подворье, залитом киселем тумана, вздымалось массивное, как утес, хмурое здание.

— Вы знаете это место, Казот?

— О да, как любой парижанин! Это монастырь якобинцев.

— Скоро, Казот, парижане узнают его с новой стороны…

Поразившись скорбному звучанию этих слов, писатель обернулся к графу — и увидел, что тот пристально смотрит в сторону.

Там, посреди мостовой, невинно высунув языки и почесываясь, сидели рядом черные лохматые собаки, доселе неотступно следовавшие за ними. Дворняги, будто растерялись от упорного человеческого взгляда, подняли уши, одна прилегла… но граф продолжал смотреть, медленно протягивая руку с выставленной ладонью в сторону псов.

Вдруг, к ужасу Казота, собаки злобно оскалились, глаза вспыхнули зеленым — сплошь, так что исчезли зрачки. Рыча и пятясь, с ощетиненной по хребту шерстью, они разошлись к обеим сторонам улицы… была в их маневре некая не собачья согласованность; псы встали острым углом, в вершине которого находился граф.

…Словно момент погружения в сон, — не смог Казот уловить мгновение, когда на месте собак оказались двое. Крысино юркие, на низком бесшумном ходу, в плащах и треуголках, точно сшитых из беззвездной тьмы, — они держали перед собой тонкие лилово-белые лучи длиною с обычную шпагу, сходившиеся к концу до толщины иглы. Лиц не было видно.

Как бы обменявшись неслышным сигналом, черные дружно бросились на графа, только крылья плащей взмахнули. Но был начеку посланник древнейшей ложи: из-под обшлага его сверкнуло наотмашь, дугою через всю улицу, голубое пламя…

— Прорвались-таки! — крикнул граф каким-то новым для Казота, зычным грохочущим голосом.

С полминуты следил писатель, как два сияющих клинка, множась веерами, пытаются достать графа; и тот, вертясь на месте, словно осаждаемый сворой вепрь, все мечет огонь из рукава. Он был пока невредим, но уже сделал пару неверных выпадов…

Внезапно некий внутренний вихрь подхватил Казота — и, замахиваясь своей почтенной буржуазной тростью, он ринулся в гущу схватки.

— Держитесь, монсеньер! С нами крестная сила, да воскреснет Бог, и расточатся враги Его!..

Ему удалось огреть по плечу ближайшего из черных; тот чуть не упал, но, опомнившись, хлестнул старика пламенным лезвием. Откуда и прыть взялась у Казота — увернулся, лишь рукав сюртука был опален. Борозда, дымясь, пролегла по мостовой…

Где-то распахнулось окно, мелькнула свеча в другом; послышались встревоженные голоса.

Странно: и в слабой стариковской поддержке граф будто обрел новые силы. Боевым древним кличем загремел его голос; страшным жаром дохнула голубая вспышка из-под плаща, далеко раскидав нападающих.

И — не иначе, услышав беззвучный зов, приказ оставить бессмысленную борьбу — разом показали тыл, бросились прочь безликие. Секунда, и вновь пустынной стала улица, ходил в ней клубами сырой туман. Обиженно завыли поодаль собаки.

— Фу, мерзость! — брезгливо сказал граф. — Да что с вами?!

Сдвинув назад шляпу, старик утер пот со лба — и вдруг, пошатнувшись от перенапряжения, чуть было не упал. Его поддержала твердая, как рука статуи, десница победителя.

— Ради Бога, Казот, сделайте усилие над собой, нам надо скорее уходить!

— Сейчас, сейчас… — лепетал писатель, борясь с обморочною слабостью. — Простите меня, господин граф!

— Поторопимся, — я чувствую приближение городской стражи, мы весь квартал переполошили этим фейерверком… Народ, конечно, труслив, но уже шевелится, сейчас начнет выходить.

Сняв перчатку, граф кончиками пальцев дотронулся до висков Казота; к собственному удивлению, старик воспрянул, выпрямился, и новый друг под локоть увлек его прочь. За ними вправду начинали открываться двери, звучали шаги по мостовой.

— Если вы еще не прокляли нашу встречу, Казот, и не против моей компании, у нас есть час-другой; мы зайдем в один уютный погребок, и я немного расскажу вам о будущем. Почему-то мне хочется, чтобы вы были к нему готовы и приняли все его удары с достоинством…

Беседуя, они уходили все дальше от монастыря — две отрешенно-строгих фигуры, повыше и пониже, одна в треуголке и плаще до пят, другая в долгополом сюртуке, — два обычных человека посреди огромного рассветного города. Неприметно растаял туман, розовело над крышами. Париж пробуждался для нового дня треском отпираемых дверей лавок, беготнею слуг, стуком деревянной обуви ремесленников, щебетом служанок, шедших с корзинами на рынок, громыханием первой кареты, из которой глядела юная аристократка в белом парике, чьи щеки были нарумянены, а лукавые заспанные глаза хранили память о тайных ночных радостях.

…— Да послушайте, господин Казот, что это вы такое проповедуете, что же это будет — конец света, что ли?

Ж.-Ф. Лагарп, «Пророчество Казота», 1806 г.

— Этого я не знаю. Знаю одно: вас, герцогиня, со связанными за спиной руками, повезут на эшафот в простой тюремной повозке, так же как и других дам вашего круга.

— Ну уж, надеюсь, ради такого торжественного случая у меня, по крайней мере, будет карета, обитая черным в знак траура…

— Нет, сударыня, и более высокопоставленные дамы поедут в простой тюремной повозке, с руками, связанными за спиной…

— Более высокопоставленные? Уж не принцессы ли крови?

— И еще более высокопоставленные…

Это было уже слишком. Среди гостей произошло замешательство, лицо хозяина помрачнело. Госпожа де Грамон, желая рассеять тягостное впечатление, не стала продолжать своих расспросов, а только шутливо заметила, вполголоса обращаясь к сидящим рядом:

— Тот и гляди, он не оставит мне даже духовника…

— Вы правы, сударыня, у вас не будет духовника, ни у вас, ни у других. Последний казненный, которому в виде величайшей милости даровано будет право исповеди…

Он остановился.

— Ну же, договаривайте, кто же будет этот счастливый смертный, который будет пользоваться подобной прерогативой…

— И она будет последней в его жизни. Это будет король Франции.

 

Глава IX

Наконец, ранения Ханны были полностью заживлены, и мне разрешили видеться с нею.

Я с первого раза запомнил дорогу и теперь один, без сопровождающего Вестника, находил тремя ярусами ниже ее апартаменты, еще более сумрачно-роскошные, чем мои. Ханна принимала меня, завернутая в широченный, малиновый с парчовым шитьем халат. И здесь — в библиотеке под стеклянным колпаком — стояла вызолоченная голова, только мужская, наголо обритая. Я не отважился спросить, говорила ли Ханна со своим терафимом…

— Представляешь, как меня напугали сегодня после обеда? — сказала она в первую встречу. — Звонят в дверь; открываю, стоит Вестник, а рядом с ним мальчик-индиец, почти голый, ужасно хорошенький — глаза, как у оленя. И Вестник так, между прочим, предлагает мне этого мальчика… Ничего себе — сладкое после обеда, десерт, а?..

Я вежливо кивал и любовался ее безупречным профилем, с завитком пшеничных волос на гладкой розовой щеке. Плакат, да и только! Временами мне казалось, что я ничего так не хочу, как обладать этим дивным созданием. Затем, представив себе, какие стены мужицких предрассудков, замешанных на топорном национал-социалистском целомудрии, придется ломать, — невольно охладевал…

…А когда принял приглашение «братьев по Ордену» развлечься, — было вот что…

Пьяный ералаш в комнате: багровые потные лица, оглушающий говор и смех, похожий на воинственный клич; разрушенное богатство стола, смесь измятых и надгрызенных фруктов, цветов, охапками брошенных в винные лужи, осколков хрусталя; завитки душистого дыма над грудою костей — о, как здесь пожирали мясо! Я лежу за низким столом, среди мехов и мягчайших подушек. Мне незнакомы люди, вольно раскинувшиеся вокруг меня; да они и не спешат знакомиться, разве что лихо подмигивают или поднимают бокал, чтобы вместе выпить — в цветных кимоно, надетых на голое тело, босые, без признаков леденящей надменности Внутреннего Круга. Неужели меня посадили пировать с адептами малых посвящений — механиками, поварами, лифтерами?.. Нет. Я узнаю одного-двух — они из свиты иерофанта…

Еще не решив для себя, идти ли на сближение, — я просвещал Ханну в германском оккультизме. Беседы о потустороннем она впитывала, точно сухая земля воду… Прихлебывая грог, недурно сваренный самою летчицей, я рассказывал о сумасшедшем старике, полярном тролле по имени Ханс Гербигер, и о его чудовищной теории Вселенной.

В бесконечности плавают гигантские массы льда и равные им по размеру сгустки пламени. Однажды ледяная глыба столкнулась с огненным шаром — и грянул взрыв! Крупные обломки льда стали планетами, остаток раскаленной массы превратился в наше Солнце; ну, а мелкие осколки, сверкающие под солнечными лучами, мы теперь принимаем за звезды.

С тех пор большие и малые льдины продолжают разлетаться; но взрывная волна слабеет, а пространство, насыщенное ледяной пылью, «отжимает» обломки назад, к центру Солнечной системы. Когда-нибудь планеты и астероиды рухнут на Солнце, и будет новый взрыв, рождающий миры.

Впрочем, на пути к вселенской катастрофе происходит множество местных. Порою меньший осколок, приблизившись к планете, становится ее спутником. Так у Земли появилась нынешняя Луна. Если верить Гербигеру, она далеко не первая. Каждая из предыдущих Лун миллионы лет исправно ходила по орбите, но торможение в ледяном тумане накапливалось, и спутник начинал снижаться над Землею. Росло его тяготение, уравновешиваясь с земным; меж двух миров возникала невесомость, растения и животные становились все громаднее. Первая Луна породила титанические болотные леса карбона, вторая — динозавров… Но каждый раз недолго длится всепланетная родовая горячка. Снизившись до рокового предела, Луна разлетается вдребезги. Миллиарды тонн льда рушатся наземь, уничтожая все живое и консервируя трупы в вечной мерзлоте. Остаются лишь жители глубоких пещер и морских впадин. Во тьме и пепле многовековой ночи жизнь снова начинает завоевывать Землю…

Адепты оккультных обществ, сложившихся затем в германский Черный Орден, дополнили эту картину важнейшими подробностями. Между падениями Лун на Землю всегда успевало возникнуть очередное человечество. На исходе приближения Луны, когда наследственность бывала расшатана столкновением планетных энергий и часто рождались дети, непохожие на родителей, — среди людей появлялись великаны-мутанты с магическими способностями. Сама земная природа защищалась от гибели, создавая расу сверхсуществ. Мутанты концентрировали психическую мощь всего человечества и бросали ее в Космос, чтобы удержать падающую Луну. Потому они, люди-боги, становились естественными вождями и покровителями своих менее одаренных сородичей. И если катаклизм оказывался смягченным, если выживала хоть горсть малая из рода людского, — в этом была заслуга титанов, державших на плечах Космос…

…Что было потом, когда я уже с трудом разбирался в происходившем? Будто оборванные куски цветной кинопленки прокручивает память… Вот пара здоровенных рабов вываливает перед нами корзину великолепной морской живности: крабов, лангустов, креветок, цельных пучеглазых рыбин… Пир Тримальхиона! Я ломаю шипастую скорлупу, высасываю пахучее соленое нутро… хватаю еще одну панцирную тварь — и вдруг вижу, что она живая, страшно растопыривает клешни, водит мокрыми хлыстами усов! Отбрасываю. Хохот вокруг…

Почему-то именно в обществе цельной, наивной Ханны часто всплывали жгуче стыдные воспоминания о моей первой и единственной вечеринке в Меру… Я гнал их прочь, стараясь как можно проще объяснить девушке цели обоих Орденов — младшего и старшего, СС и Агарти.

Нынешняя Луна, приближаясь, вызвала потоп, описанный в Библии. Она погубила метрополию Избранных на островах в Атлантике. Но — надо полагать, разрушения были бы куда большими, не вмешайся гиганты-маги. Глыба льда, остановленная ими в падении, зависла на орбите, где находится до сих пор, украшая ночи. До поры, до времени…

Уцелел ли кто-нибудь из спасителей земли? Вряд ли, ответил я Ханне. Возможно, малая горсть. О гигантах, как вымирающей расе, бегло упоминает Ветхий Завет. Лобсанг Рампа, причастный к тайнам ламаизма, пишет о виденных им в подземелье некоего дацана трех гробах, где лежали одетые золотом тела исполинов, двух мужчин и женщины. Мы в Ордене полагаем, что память о титанах расцвела образами Прометея и Люцифера, споривших с верховным божеством, воплощением враждебного Космоса — и поверженных в борьбе. Быть может, усилия, затраченные на отдаление Луны, приблизили смерть мутантов? Что, если они всегда жертвуют собою, спасая человечество?..

Наши любезные хозяева могли бы рассказать побольше о своих современниках-миродержцах, — но вряд ли они станут распространяться на эту тему. Ведь, стоя ближе всех прочих тогдашних народов к великанам, перенимая их мудрость, Избранные, видимо, все же рабски подчинялись человекобогам…

Когда я услышал это название — Святая Святых? Чуть ли не на той же оргии… Самая тайная, глубоко укрытая, недоступная часть Меру. Что там? Кто обитает?.. В книгах теософов нашел я опьяняющую величием картину: последние титаны спят до поры в недрах Гималайских гор, чтобы однажды восстать и повести своих духовных наследников на завоевание мира. Но ведь духовные наследники, по учению Ордена — это мы, нордические арии. В нас дремлют зародыши великой мутации будущего. Значит…

Ах, если бы — слабая, но бодрящая надежда! — после своих раздумий и совещаний хозяева привели меня в Святую Святых, и я увидел бы воочию, как встают от полуторасотвековой летаргии, поднимаются с золотых лож…

— Ну, что же ты замолчал?..

Рука Ханны вернула меня к действительности. Теребя мой рукав, она требовала продолжать. И я повиновался.

…Сегодня на Земле невообразимая расовая пестрота. Вместе живут и потомки титанов, — люди, несущие в себе зародыши психоэнергии, способной влиять на Космос; и наследники племен, возникших в пору безопасного отдаления Луны — эти заурядны и годятся лишь на то, чтобы служить «близколунным»; и гадкая поросль темного болотного межлунья, псевдочеловеки, злобные и коварные от своей начальной неполноценности… Расы зрелые, набирающие силу, дряхлые и безнадежно выродившиеся варятся в одном планетном котле; их дальнейшее смешение гибельно. Надолго установили незримую преграду между Луной и Землей мутанты, на много тысячелетий — но, увы, не навеки; а темная, вампирическая энергетика людского месива еще и разъедает, подтачивает барьер… Рано или поздно наступит непоправимое.

Задача германских адептов — отделить зерна от плевел; собрать воедино всех, кто обладает зачатками психомагических органов и способен мутировать, превратиться в магов-луноборцев. Пока неумолимый закон тяготения не начал сжимать витки лунной орбиты, надо успеть перебрать все население Земли, будто груду семян, чтобы выявить и кропотливо соединить наследственные линии будущих сверхлюдей. Только так — не иначе! — мы сможем вырастить расу, способную отразить космический удар. Новых владык-магов. Когда придет День Гнева, они превратят человечество в единый психоаккумулятор и, быть может, вновь задержат падение Луны.

Одновременно надлежит очистить мир от генетического мусора, — от существ, неспособных концентрировать, а то и вампиризирующих защитную энергию…

Но для того, чтобы проделать все это, нужна верховная власть. Всемирная империя, как у тех, первых Черных адептов. Армии, танки и бомбардировщики — лишь инструменты для превращения Земли в единую селекционную лабораторию. А наше военное поражение может стать залогом гибели всей земной жизни…

…Что-то еще произошло тогда, во время пьяного буйства и чревобесия. Что-то нестерпимо ужасное, вывернувшее меня рвотой… Мальчик. Да, они привели юнца лет четырнадцати, с кожей цвета какао, загнанно озиравшегося бархатными глазами. Наверное, такого же предлагали Ханне «на десерт»… Один держал его за локти; другой нетвердо, но сноровисто воткнул под худую лопатку иглу шприца. Затем они оставили мальчика и сели вокруг, наблюдая.

Не выдумал же я это, в самом деле?! Минуту спустя он стал отчаянно чесаться, до крови раздирал кожу ногтями — то в одном, то в другом месте. Но зуд был ненасытен и мальчик, чтобы заглушить его, впился зубами в собственный бицепс… оторвав лоскут кожи с мясом, стал вгрызаться дальше.

Под общий гогот и одобрительны и свист мальчик поедал себя, обгладывая кости своей руки; потом, скрючившись, укусил себя над коленом… Кажется, это приносило ему наслаждение, словно почесыванье при зуде!.. Я больше не мог; я попытался спрятаться, зарывая голову в блюдо переспелых персиков, давя их и захлебываясь пахучим липким соком. Помню еще, как привычно волокли меня к лифту два невозмутимых и вполне трезвых Вестника…

За сотни столетий, миновавших со времен приближения «нашей» Луны, много раз видоизменялась, но никогда не была забыта идея магического союза человека и мироздания. Приемы волевого воздействия на Космос хранили и передавали своим ученикам жрецы первых государств, выросших из колоний Меру в долинах Инда и Нила, в горах Южной Америки. Крестоносцы, перекинувшие мост между Западом и Востоком; тамплиеры, розенкрейцеры, масоны — среди них всегда были люди, по крупицам восстанавливавшие древнюю власть Воли над Вселенной. Христолюбивые ханжи называли их служителями Сатаны, приспешниками Зла — что ж, может быть, так и было, но не в мещанском а в высшем, эзотерическом смысле! Роберт Литтл в чопорной викторианской Англии учредил общество черных магов «Золотой рассвет», куда входили знаменитые поэты, ученые и… автор романов о графе Дракуле и вампирах, Брэм Стоукер. Член «Золотого рассвета» Мэйзерс утверждал, что астрально общается с «тайными лидерами истории». Другой маг, Алистер Кроули, принес культ священного Зла в Берлин; там, в стенах ложи «Ордена Восточного Храма», Кроули взывал к героям-богоборцам, Антихристу и Деннице… А Булвер-Литтон, писатель из английских аристократов? В романе «Грядущая раса» предсказал он захват планеты сверхлюдьми из подземного царства. Вдохновленные дерзким прорицанием Булвера, германские масоны-антихристиане учредили «Сверкающую ложу». В нее входил известный востоковед и знаток оккультной практики Карл Хаусгофер; он же стал одним из создателей мюнхенского «Общества Туле».

Это общество, без сомнения люциферианское, было названо по имени волшебной исчезнувшей прародины германцев. Кажется, именно адептами «Туле» было твердо установлено, что в нордических ариях спит семя будущих гигантов, человекобогов. В годы расцвета — полторы тысячи посвященных; штаб — фешенебельный отель «Времена года», председатель с баронским титулом… Помимо профессора Хаусгофера, входили в Туле и его ассистент Рудольф Гесс, и журналист Дитрих Эккарт, и сын рижского купца Альфред Розенберг…

Ханна, конечно, знала, что эти люди были среди основателей НСДАП, национал-социалистской партии. Она ждала, не назову ли я еще одно имя. И я назвал его, поведав, как в Байройте, в доме Вагнера, под грозовые раскаты «Парсифаля» Эккарт и Розенберг впервые встретились с безвестным художником, будущим фюрером Великогермании…

Когда я окончил свою очередную проповедь, Ханна склонила тщательно причесанную платиновую головку, и я, даже не пытаясь увидеть ее ауру, почувствовал, что мозги Валькирии работают, как никогда в жизни. Даже при изучении материальной части «Хейнкеля-111»…

— А почему… почему мы никогда не слышали обо всем этом? Может быть, немцы воевали бы лучше и не подпустили врага к столице, если бы знали, что сражаются за спасение всего мира от гибели?

— Ты думаешь, их вдохновила бы на подвиг опасность падения Луны… через миллионы лет?! Ох, вряд ли… Профанам, Ханна, достаточно знать одно: по форме черепа, по цвету волос и глаз они настоящие нордические немцы, а значит — лучше, умнее, талантливее, чем разные там динарские немцы, славяне пополам с татарами, ожидовевшие французы… не говоря уже о цыганах и евреях, по-нашему, эзотерически — «межлунных»… Они должны понимать четко: если победят недочеловеки, благородная немецкая кровь смешается со всякой нечистью, дети родятся дураками и уродами… вот, на таком уровне, не выше! За это можно и лечь костьми…

Внезапно она отшатнулась и посмотрела на меня такими глазами, что я сразу почувствовал себя негодяем, ударившим ребенка.

— Значит, потом, когда мы… ну, может быть, не в этой войне… но когда мы окончательно победим, — настоящими людьми будет признана только самая верхушечка? Нордические? А что с остальными? У меня прабабка по отцу — полячка, Срезневская…

Понимая, что промедление здесь недопустимо, я бойко ответил:

— Тебе, как посвященной, и уже достаточно высокого ранга, можно знать: идея чистой нации, нации демиургов, временная и служебная; духовно-энергетические центры могут быть развиты и у негерманцев, благодаря исключительной собранности, самопознанию и упорству. Даже сам Первый Адепт отнюдь не являет собою образец расовой…

Я умолк, не окончив фразы. Ханна беззвучно, страдальчески плакала. И все ее естество требовало, чтобы я ушел.

 

Глава Х

Комната, куда меня привели, просто раздавливала чрезмерной пышностью, слоновой массивностью низких колонн, точно разбухших от тяжести лепного потолка. Лишь одна стена была лишена украшений: гладко-выпуклую, сплошь из молочного стекла, ее окаймляла мраморная рама. И все, кто расположился в комнате, сидели (вернее, полулежали) лицом к этой стене.

Бессмертного я узнал сразу. Он кутался в какую-то совсем не орденскую меховую накидку и вообще выглядел усталым, чуть ли не больным. Среди свиты первым делом нашел я синеглазого красавца-бородача, немало меня смущавшего. Он напряженно смотрел по сторонам и уж наверняка не был ни вялым, ни хворым: точь-в-точь пес, готовый броситься.

Вестник проводил меня к длинному креслу-ложу. Отвесив поклон иерофанту и по-орденски приветствовав прочих, я сел, чувствуя себя неуютно от вежливо-испытующего внимания синеглазого и его столь же рослых, бледно-смуглых и носатых коллег.

— Бруно, — хрипловато сказал Бессмертный, и в голове моей пронеслась дурацкая мысль — неужели такой, как он, способен простудиться?.. — Бруно, мы пока не можем однозначно ответить на… на ваш главный вопрос. Но сегодня, сейчас, на одном из островов Тихого океана произойдет событие, которое может повернуть ход вашей войны, и не магическими средствами, а военными, правда — особого рода…

Слово «вашей» в применении к войне больно резануло меня — до сих пор я думал, что в мире идет наша война, битва богов, которую наконец-то должна выиграть космическая иерархия, профанами именуемая «силами тьмы». Народ и армия райха; германский Черный Орден, его покровитель — город Меру-Агарти, подчиненный, быть может, скрытым великанам-сверхлюдям — какая совершенная, стройная пирамида, возглавляемая космическими демонами, Высшими Неизвестными! Ее осаждают полчища недочеловеков, а за спиною их — Перевал Майтрейи, лукавая обитель слуг иудейского бога, который погубил мир прошлым потопом и стремится теперь сделать нас заложниками нового… Да, я считал эту войну общим делом Берлина и Гималаев — и насторожился, услышав слова иерофанта; но упоминание о «военных средствах особого рода», признаться, ласкало слух.

…Я понятия не имел, было ли это сокровеннейшее знание передано нам из Убежища, или наши физики дошли до него своим умом. Ган и Штрассман, светочи германской науки, кажется, первыми продвинулись к разделению атомного ядра; статьи на эту тему, вполне открытые, на исходе тридцатых годов замелькали в «Натурвиссеншафт». Потом — разом опустилась стальная штора секретности. Кто-то в немецком Ордене (сам ли?) уразумел, что речь идет не о лабораторном курьезе, а о договоре с одним из опаснейших демонов Земли… В райхе над расщеплением атома работало сразу несколько групп. Уран они получали из Богемии, с рудников Иохимсталя, а после завоевания Бельгии пользовались рудою, добытой в Конго. Тяжелую воду, необходимую для замедления нейтронов, выпускал завод в норвежском городе Рьюкане. Отовсюду, куда только дотягивались его руки, собирал Орден ученых, оборудование — после 41-го года даже из Харьковского физико-технического института…

Но, видимо, с некоторых пор вмешались в игру вечные мистические соперники… Мы так и не сумели объединить усилия атомщиков, проживавших во владениях райха или в дружественных странах. Сциллард, Вигнер, Теллер покинули Венгрию; Вайскопф, а затем и Бор бежали из проглоченной нами Дании; Италия упустила Ферми, Сегре, Понтекорво — и всю эту сокровищницу талантов подгребла Америка!..

Несмотря на коварство врагов, работы продолжались с истинно немецким упорством. 8 июля 1943 года СС-бригадефюрер адепт Менцель доложил Герингу, что «за несколько месяцев дело довольно значительно подвинулось вперед». О том же, что случилось позднее, знала только тесная группа особо посвященных. Полагаю, даже Первому докладывали далеко не все, чтобы он, со свойственной ему на телесном плане истеричностью, не вмешивался и не торопил. И вот, по счастливой случайности — во время моего пребывания в Агарти многолетний скрытый труд, подвиг адептов-искателей должен был увенчаться триумфом!

Налилась ясным холодным светом стеклянная стена — и вдруг словно растаяла, и я увидел искристую громаду океана, а на ней — пальмовый остров в белом кольце песков и прибоя. С детства, со времен, когда зачитывался Жюлем Верном, мечтал побывать на таком… Темные пятна, различимые сквозь мелководье, были, как я догадывался, коралловыми рифами.

Мы наблюдали остров как бы с точки зрения птицы, зависшей высоко и неподвижно; затем двинулись к нему, полого снижаясь. Я понял, это не отснятые заранее кинокадры, а нечто вроде радио, только с передачей изображения; зритель видит то, что происходит сию минуту.

Часть леса была безжалостно вырублена и выжжена, на пустыре воздвигнуты грубые решетчатые вышки, бараки под цинковыми крышами. У понтонной пристани стоял немалых размеров корабль — как мне показалось, вспомогательный крейсер, переделанный из транспортного судна; в открытом море на рейде дымили два серых хищных эсминца.

Кинопередатчик, или как он там назывался, спланировал еще ниже, и я увидел под вышками суетливую толпу. Хаотическое движение превращалось в поток. Люди с чемоданами и сумками спешили на пристань, к трапу крейсера. Большинство было в комбинезонах армейского образца, мелькнуло несколько белых халатов. Винты корабля вращались на малых оборотах, взбивая пену под тяжеловесной закругленной кормой.

Несколько грузовиков с будками въехали на палубу по аппарели. Людское шествие иссякло, трап втянули; усердно грохоча, крейсер стал отходить от причала. Все шесть его орудий были повернуты к горизонту, сторожко обнюхивали воздух задранные стволы зениток.

Возвратившись к острову, глаз-передатчик поплыл над самым берегом. За пустым белым, кораллового песка пляжем, под крайними деревьями леса сидели и лежали десятка два мужчин и женщин — все коротко остриженные, почти нагие; полосатые лагерные робы брошены рядом. У женщин свисали жалкие мешочки грудей. Маленький кружок, видимо, обменивался анекдотами, то и дело скисая от смеха; немолодая и некрасивая пара самозабвенно целовались; присев за папоротником и поминутно оглядываясь, чтобы не отняли, мужчина пожирал с лагерной жадностью краюху хлеба. Двое парней калмыцкой внешности — наверное, из России — ногами попробовали воду (привычка, в тропиках бессмысленная), плюхнулись, поплыли…

Молча, внимательно смотрели Избранные.

Вдруг, оставив компанию у прибоя, передатчик метнулся мимо леса и завис вровень с одной из решетчатых вышек.

Невнятный ропот пробежал по залу. Адепты подобрались на креслах-лежанках, Бессмертный так и подался к экрану. Вышку завершало нечто громоздкое, угластое, похожее на железнодорожный вагон, прикрытый брезентом. Из-под ткани спускался вниз пучок кабелей.

Ровным краем скользнув сверху, словно бы коричневые сумерки разом спустились на остров. Фильтр, сообразил я. Сейчас будет свет, вспышка света — как о том написано в индийском эпосе, ярче тысячи солнц в зените…

Я слышал свои внутренние часы: подобно ритмично машущему лезвию, отсекали они частицы моего сердца. Тик-так, тик-так…

Прошла одна головокружительная минута, другая… И — ничего не случилось. До ужаса ничего. Океанский ветер трепал углы брезента, качались кабели. А потом с моря докатился могучий сотрясающий вздох.

Один из эсминцев на рейде погружался, задирая нос, будто молил небеса о пощаде. Холм вздыбленной воды оседал над его затонувшей кормою. Сквозь голубую рябь я видел бродячий риф, темное стремительное тело, кружившее около кораблей. Огонь сорвался с башен второго, неповрежденного миноносца, встали снопы брызг, живо напомнив мне фонтаны Сан-Суси, — даром, верткий подводный враг был недосягаем.

Высшие Неизвестные, безудержно досадовал я, — где, где наши хваленые субмарины, где обещанная флоту чудодейственная «серия XXІ» со своим «шнорхелем» — устройством для длительного движения под водою? Так опростоволоситься… Вот и второй эсминец кренится, пораженный торпедой, и тщетно палит, подходя на верную гибель, неуклюжий крейсер.

Воздух! Не иначе, как выпущенная с недалекого авианосца, тройка сердито жужжавших «адских котов» — «хэллкет» чуть не стригла гребни волн, несясь к острову. Наперерез метнулся с палубы крейсера одинокий «дорнье» — напрасный героизм; тут же расстрелянный истребителями, гидроплан чадным штопором ввинтился в море…

«Коты» заложили вираж над лесом, очевидно, разведывая оборону. Наш передатчик нервно поспешил вслед за ними.

Бессмертный громко хрустнул пальцами. То, главное, не сработало на вышке — но команда, строившая полигон, знала свое дело; на всю океанскую ширь ухнули радиомины, обращая в прах, в пыльный смерч и вышки, и бараки, и сам остров со всеми возможными свидетелями.

На миг закрыв экран крылом с цифрами, кувыркнулся несомый взрывом «хэллкет», за ним летели бревна, тучи листвы. Рассыпалась величайшая из надежд Германии. Последняя наша надежда.

Внезапно синеглазый адепт рывком оглянулся на меня, и мне показалось, что вместо зрачков у него два острых, насквозь прокалывающих луча. Я невольно опустил взгляд, успев поймать нечто серебристо-белое, округло вплывавшее в экран… Они не хотели, чтобы я смотрел дальше, и я не пытался спорить с их желанием. Я чувствовал себя лишним, словно мальчишка, затесавшийся на совещание генштаба. И с облегчением увидел черного Вестника, явно вызванного, чтобы проводить меня восвояси.

Стараясь даже боком не глянуть на экран, вслед за жезлоносцем поторопился я к выходу…

 

Отступление шестое

Петроград, 1916 год

Трамвай остановился.

Из-за угла по мокрому, истоптанному снегу выбегала толпа.

Давно уже все, кто ехал в полупустом вагоне по Большому проспекту, умолкли и тревожно, испуганно глядели в окна. Одна лишь укутанная баба с корзинами скучно причитала — «Господи, Твоя воля, что-те деется, Господи!..» — пока на нее не цыкнул строгий, раскольничьего вида старик в картузе. Странно пуст был проспект — ни прохожих, ни извозчиков; только бежали порой навстречу или стояли кучками плохо одетые, растерзанные люди, непохожие на пьяных. У иных лица были в крови, в руках колья или рабочие инструменты. Одного мужчину, сплошь окровавленного, уносили в боковую линию, где перед драными фасадами вразброд клонились столбы керосиновых фонарей.

Наконец, трамвай встал. Глухо ревя, вскрикивая, топоча тяжелыми сапогами, его обтекала плотная толпа: рабочие в темном, с затравленно-злыми лицами, и — загадочно смешавшись с ними — солдаты, серые шинели, красные околышки. Те и другие казались равно гонимыми; за хмурым угловым домом крик звенел громче, страшнее. Там бухали выстрелы.

Вскакивали пассажиры, баба с корзинами перекрестилась и завыла в голос, старообрядец накинулся на нее — «убью, просвирня!»; вагон, от внешнего мира отделенный лишь хрупкими стеклами, разом стал островком в бурной реке и, как таковой, мог быть ежесекундно захлестнут…

На заднем сидении тихо общались два господина, единственные на весь трамвай — холеного вида, в добротных пальто и мягких шляпах. Один, полный, круглолицый, с воровскими ерзающими зрачками, то втягивал голову, словно пытаясь сжаться в нечто невидимое, то, наоборот, подскакивал, машинально пытаясь бежать. Второй, бледно-смуглый, скуластый, узкими припухшими глазами смотрел на улицу — со спокойным любопытством, будто в кинематографе; лишь рука в лайковой перчатке выдавала волнение, то и дело пальцем расправляя черные жесткие усы.

— Извините меня еще раз, — напористо полушептал полный, — но я все-таки не могу понять… зачем? Этот запрет брать мотор… тащимся Бог весть куда… мало, что ли, укромных мест? Вот, теперь капитально влипли… надолго…

— Ну, может быть, и не очень! — Терпение врача, уставшего от капризов больного, звучало в голосе скуластого. — Дело особого рода, князь, я вам уже говорил несколько раз. Спасибо вам за помощь, за то, что сосватали… потерпите, ради всего святого! Если все будет в порядке, вы выиграете больше, чем…

Стрельба и вопли заглушили конец фразы, люди побежали быстрее, поток их начал редеть. Стали слышны хлюпанье по снежной грязи, слишком громкое для людских ног, похрапывание и ржанье.

Проспект совсем очистился. Вслед за иссякавшей толпой из-за дома-громадины лениво выехали всадники на хороших конях, в шапках с орлами, в черных бурках. Передний вытер оголенную шашку, с лязгом вбросил ее в ножны. Другой, с рыжим выпущенным чубом, картинно подбоченясь и качаясь в седле, кричал остальным что-то ёрное, усачи грубо смеялись. За казаками редкой цепью шли полицейские, держа перед собой револьверы.

Щеки князя вмиг приняли оттенок рыбьего брюха — но конные проехали мимо, точно не замечая ни вагона, ни прилипших к стеклам лиц.

К передним дверям подошли двое городовых, властно постучали. Вожатый открыл — и хотел было захлопнуть двери, впустив здоровенных, как тумбы, «опричников» — но ему не позволили. Ковылял третий городовой, кровью из простреленной ноги пятная снег; полицейского офицера с наскоро перевязанной головой вели под руки сотоварищи.

Раненых, ругавшихся матом, блюстителей порядка разместили на передних сиденьях. Содрогнувшись и зазвенев, трамвай тронулся. Проплыл мрачный дом, ранее скрывавший картину побоища. В боковой перспективе открылся дымный вид: улица упиралась в заводские железные ворота, воронье металось над кирпичным закопченным корпусом, а перед оградой словно тощие длинные мешки были раскиданы по грязи… «Господи, Сусе, святители, угодники!» — сорвалась на истерику давешняя просвирня, и никто ее не остановил.

Вагон набирал ход. Выждав немного, полный встал и направился вперед, к городовым… При этом, как бы случайно отогнув борт шубы, князь показывал лацкан фрака и безупречную манишку.

Большой, моржового вида унтер почтительно привстал ему навстречу, отдал честь.

— Что это у вас за светопреставление, братцы? Так ведь и насмерть перепугать можно…

Городовой махнул ручищей.

— Так что, ваше благородие, дурость одна! По городу, видишь, стачка; а тут, значит, у французов, не поддержали. А те, — это, значит, с других заводов, — пришли и ругаются, ворота ломают: вы, мол, собачьи дети, так вас растак, за войну, кончай работать! Ну, директор к ним, видишь, вышел, инженеры — французы, значит… а те, видишь, стрелять! И троих в аккурат ранили…

Если верить унтеру, «дурость» у завода французской компании случилась большая, неожиданная. После стрельбы пришлых стачечников по иноземному начальству вызванные полицейские силы попытались было рассеять народ; не сумев, пошли звать на помощь пехотный полк из ближайших казарм. Солдаты явились охотно — но вместо того, чтобы навалиться на мятежных рабочих, дружно открыли огонь… по полиции! Стачечники ликовали, лезли к пехотинцам обниматься. Полицейские залегли, стали стрелять в ответ… Слава Богу, кто-то сумел вызвать казачьи части. А те уж не подвели…

Слушая, князь почуял горячее на затылке и быстро обернулся. За ним стоял скуластый и тоже вслушивался — жадно, с непонятным выражением на лице, чуть ли не торжествующим…

Они сошли у самой Гавани. Через крыши разновысоких нищих домов, за их неопрятным скопищем был виден брезентово-серый залив, прихлопнутый белесым мутным небом, с частоколом мачт и утюгом военного корабля, разглаживающим складки волн.

Князь уже не кипел, не возмущался, — брезгливо дергая щекой, обходил кучи конского навоза и глубокие, полные грязной воды вымоины в булыжной мостовой. Ему, как петербуржцу, хозяину, пришлось искать назначенное место, спрашивать дорогу. Отвечали встречные испитые личности, кто невнятно, еле ворочая языком, кто — многословно, заискивающе, надеясь выклянчить подачку. Пару минут за ними тащился субъект в чиновничьей фуражке и шинели на голое тело, с длинной спутанной бородой, обвиняя двоих чужаков в содомии и рассказывая, что он всегда делал с педиками. Наконец, скуластый обернулся — только обернулся, ничего не сказав, хищно-весело оскалясь… и прилипала вдруг со стуком челюстей захлопнул рот, осенил себя крестом и бросился прочь, сильно хромая, оглядываясь выпученными глазами, точно за ним гнался дьявол.

Боковым взглядом проследив, как улепетывает бородач, — смолчал князь, лишь воротник бобровый поднял и заторопился пуще…

Хотя день едва перевалил за обеденную пору, в квартале, кажется, никто не работал. Одну и ту же дурацкую фразу, пьяно спотыкаясь, твердила где-то гармошка: «Николай, давай закурим, Николай, давай…» У входа в лавку дралась за кусок тухлятины пара бродячих псов, ее подзуживал кружок зевак; а под крышею трущобной пятиэтажки набирал силу семейный мордобой — с бабьим визгом, с крутым матом, пока не увенчался звоном выбитого стекла. Точно и не валялись в паре верст отсюда трупы на загаженном снегу… Вечный бедняцкий праздник, — «рвань гуляет!» — гнетущий именно своей вечностью…

— Ох, не дождется он, не любит ждать! — поскуливал на ходу князь. — Стукнет ему в голову, и полетел: на «Виллу Родэ», в Стрельну, к цыганам…

— И мы туда же, друг мой, и мы туда же!.. — Хлюп, стук, хлюп — ровны, тверды шаги скуластого. — Я сегодня настроен решительно, разговор будет.

— А перенести… никак? Это же тащиться опять черт-те куда, трамваями, извозчиками…

— Вытерпите, придется. Расположение звезд сегодня — единственное в своем роде, переносить нельзя! — был серьезный ответ; князь не нашел, что возразить.

Пропетляв Бог весть какими закоулками, дворами, где по штабелям мокрых дров бродили пестрые стада кошек, измочив-таки ноги и одурев от сортирной вони в подворотнях, они выбрели, наконец, к искомому месту. Под обшарпанной стеной — кривые, сбитые ступени в подвал, коряво намалеванная вывеска над ними… Гнусная припортовая забегаловка, недавно по-модному названная «кафе».

Внизу, в прокуренном и пахнущем дурной пищею зальчике с занавесом из дешевого подкладочного атласа перед помостом, — должно быть, вечерами ломался тут оркестрик, а то и местный Вертинский выл «Жамэ» или «Кокаинеточку», — в зале почти никого не было. Спрятанный граммофон выводил жеманное танго. Рябой детина в фартуке, волоча валенки, тряпкой вытирал столы; в углу прихлебывали пиво и таращились поверх кружек два плотных, неприметно одетых сударика в котелках, — этих и ребенок мигом признал бы за филеров…

Впрочем, и сии потертые личности, и пара-тройка иных, явно охранного вида, тасовавшихся у дверей на двор и в кухню, сразу как бы исчезли, слились с мебелью, когда гости увидели того, к кому добирались через весь Васильевский.

Справа от помоста были приподняты над полом и разгорожены занавесями кабинки для «чистой», денежной публики. В одной из них, перед взводом пустых бутылок, локоть устроив на столе, а щеку на ладони, сидел мужчина, пьяный до ступора. Казалось, толкни его легонько — исчезнет шаткое равновесие, мешком рухнет, покатится на пол мужик… Был он страшно бледен; темные, расчесанные по-крестьянски надвое волосы достигали плеч, топорщилась лохматая борода. Костлявая ручища механически сгребла салат из фарфоровой миски, щепотью отправила в рот. Сметанный соус закапал на белую шелковую рубаху с расшитой грудью…

— Не поехал никуда, — злобно зашептал князь, — тут успел… ч-черт… теперь трех слов не свяжет!

— Свяжет, свяжет, — уверенно сказал скуластый; сделав несколько шагов к кабинке, сорвал с головы шляпу и сдержанно, изящно поклонился.

Видно, впервые заметив гостей, пьяный поднял лицо, глянул… Как недавно пропало для пришедших все, кроме мужика за оградой бутылок, — теперь остались только глаза его… Светлые, глубоко вдавленные в череп, смотрели они недвижно, отрешенно, будто острой болью расширенные — и вместе полные мутной, тяжелой тоски… Незаметно перекрестив манишку, князь отвернулся — он-то знал силу этих глаз, перед которыми сникали и терялись министры, генералы… Но не дрогнул приезжий, с его чисто монгольской застылостью черт. Лишь теснее сжались припухлые веки, да напряженней стала любезная улыбка. Длился поединок взглядов, равный скрещиванию клинков… «Сатана, колдун тибетский», — с нарастающим страхом думал князь. «Не оказаться бы между ними!..»

Вдруг — лицо мужика прояснилось, мелькнуло в нем озорство. Чем-то (уж не твердостью ли противника?) довольный, он широко повел левой рукою — садитесь, мол…

Уже было выпито по паре стаканов мадеры, — без этого мужик и разговора начинать не хотел, — и капли пота выступили на залысинах совсем потерявшегося князя, когда хозяин застолья, наконец, сказал:

— Бадмаева, нехристя… ничего, уважаю. Поезжай, говорит, в это кахве… для секретности, да! Умный человечек Бадма… эх, хитра-ай! Ну, дак в чем секрет-то ваш? От меня чего надобно?..

— Надобно, да не мне, Григорий Ефимыч… — Тонко усмехнувшись, приезжий опустил ресницы. — Извините, что буду говорить высокие слова, но… то, о чем я вас буду просить, нужно отечеству… России!

Мужик преувеличенно, шутовски удивился, изломами поднял брови. На лбу его зализанными прядями была прикрыта шишка.

— Расее, значит? Всей, как есть? И на меньшее ты не согласный?..

Единым духом высосав из горлышка полбутылки, тылом ладони он утер рот; задышал часто, лицо стало вовсе бескровным.

— Ух, треплы хреновы… все одно как в Думе вашей… ля, ля — Расея, понимаешь, отечество, а делов-то во! — Сложив громадный кукиш, Григорий Ефимыч поднес его сначала скуластому, затем князю. — Ну? Кого ты мне привел, Мишка, сукин кот?!

Князь истово прижал пухлую руку к сердцу… но спутник не дал ему и слова вымолвить:

— Петр Александрович Бадмаев — целитель, хорошо известный и августейшим особам — мог бы дать мне иную характеристику: позвоните ему, если угодно… Мы с ним несколько раз встречались в священнейших, тайных местах Тибета и Гималаев. Он может подтвердить, что я представляю очень серьезных людей… организацию, в сравнении с которой любая партия или масонская ложа — нечто вроде отряда скаутов.

— Масоны… да, да, они всюду, всюду! — решил, наконец, блеснуть умом захмелевший князь. — Как какая грязь или заваруха… значит, масон или еврей. Вот, господин Филипп из Лиона… великими княгинями был представлен ко двору; вызывал духов, Ее Величеству предсказал скорое рождение наследника. И что же? Скоро узнали: сей Филипп — натуральный еврей и масон, мастер ложи «Гранд альянс израэлит»… в семействе русского царя!..

— Нет: я, наоборот, говорю, что моя организация — не масонская; она…

Срыгнув, мужик перебил скуластого:

— Да не слушай ты дурака, ей-Богу! — И — князю: — А ты заткнись, Побирушка! Слышал звон, да не знаешь, где он. А я — вишь, знаю… — В глазах Григория Ефимыча, с пьяной быстротою менявших выражение, явилась мечтательность, стали набухать слезы. — Мне Бадма про тех людей сказывал, про города ихние… там, в горах индийских, а раньше его — еще в Покровском, странники божии… — Наставительно поднял палец. — Страна Беловодь, значит! За Лопоньским озером… Люди святые там живут, праведные старцы, грешным человецем невидимые!.. А коли муж смиренен и благочестив со словом молитвы туды придет, ему старцы и откроются, в обитель свою введут, царству небесному подобную… — Мужик откровенно всхлипнул; князь, понимая, что речь идет о божественном, перекрестился размашисто, напоказ. — Так что же, значит, и вправду есть она… Беловодь?!

Будто нарочно, служитель, менявший пластинки на граммофоне, вместо трескучей шансонетки поставил шаляпинское «Ныне отпущаеши…» Музыка звучала достаточно громко, чтобы ни одно слово, сказанное в кабинке, не разнеслось по залу.

— Есть, Григорий Ефимыч, — глядя исподлобья, приглушенно сказал гость. — Есть Беловодье. Но я не оттуда.

Князь, пытавшийся, невзирая на хмель, следить за обоими, приметил, как изменился в лице мужик, нахмурил кустистые брови… будто понял что-то, еще недосказанное, но, безусловно, зловещее. И скуластый, со своею звериной чуткостью, уловил перемену в собеседнике; заговорил напористо, властно, заранее подавляя уже рождавшееся сопротивление:

— Немногие знают, сударь, что Беловодье, которое мы называем — Перевал Майтрейи, не единственный центр тайной мудрости… и не главный. В недрах гор стоит еще один сокровенный город, более древний, более могущественный. Назовем его — Черный город… — Гость резко наклонился через стол. — Так вот, именно он, а не Перевал, где предпочитают мечтать и строить несбыточные планы, — Черный город желает и может спасти Россию! Если, конечно, вы сделаете шаг навстречу…

— Фу ты, Господи! — Григорий Ефимыч шутовски сыграл испуг, плеснул в ладоши. — Да нешто нас уже спасать надо? Караул, горим, люди добрые!..

— Горим, — подтвердил скуластый. — Да еще как! Скоро и угольков не останется…

Они снова умолкли, вперясь глубоко в зрачки друг другу, полный мрачного буйства мужик-колдун, оберегатель царской семьи, и вкрадчиво-настырный монах-воин с манерами лощеного убийцы… оба такие разные — и такие сходные равной гипнотической силой, одержимостью душ. Тобольский сектант-хлыст и посол таинственной твердыни Юга, — что витало перед ними, без слов видимое обоим? Поля чудовищных битв на Дунае, в Прибалтике, под Эрзурумом, изрытые оспой воронок, шрамами траншей, заваленные русским мясом? Бычьи туши, горами гниющие на станциях Сибири — и голодный вой у пустых прилавков Москвы? Валтасаровы пиры чиновных воров, грабителей в золоченых мундирах — при спущенных шторах, чтобы не доносились снаружи топот демонстраций, пулеметная трескотня, гудки бастующих заводов?.. А может быть, будущее пригрезилось двум провидцам: миллионы изъеденных вшами окопников поворачивают штыки на Восток и валят, снося все на своем пути, домой, к бабам, к землице?..

Григорий Ефимыч порывисто налил. Князь сделал жест обеими руками, как Борис Годунов в опере: «чур, чур, дитя»! — вид полного стакана поверг его в панику; но мужик был неумолим…

— Ну, дак чего же ты от нас хочешь, спаситель?

Отпел Шаляпин, замолк церковный хор; их сменило также подходящее к случаю, жалобное — «Умер бедняга в больнице военной…» Допив вино, скуластый неторопливо повертел перед собою дольку апельсина, бросил в рот. Князь закусывал до отвращения шумно, мазал горчицею ветчину; хозяин покосился на него, и Побирушка замер с куском на вилке.

— Есть в истории ключевые, поворотные моменты, сударь… Знаю, — вы наставляете ее величество и цесаревича-наследника в учении кроткого Христа… да, было время, когда эта вера сплачивала людей, отучала от эгоизма… было, но прошло.

— Попы загубили, — прервал, злобно сопя, Григорий Ефимыч. — Жеребячья порода. Евангелию читают, а духа нет… в душе одна мзда!

— Попы на мзде ставлены! — кстати вспомнил князь и захихикал, радуясь, что поймал нить беседы.

Цыкнув на него, мужик нетерпеливо ударил кулаком по столу.

— Это тоже верно, — потеря искренности, — но не главное… Сейчас не ко времени любая проповедь равенства, человеческих прав плебея. Пусть десять раз евангельская, смиренная, она будет вредна, потому что…

— Погодь, погодь, — снова перебил хозяин. — По моему разумению, я из плебеев плебей; дак что же, у меня и правов нету? Меня надоть в хлеву держать, как скота, да пахать на мне?..

— Ваша мысль, как всегда, летит вперед и обгоняет сказанное мною… Я бы еще дошел до этого — как воля Высших Неизвестных из миллиардов ничем не примечательных людей выбирает группу особо одаренных, таких, как вы; эти-то избранные и творят историю, а остальные — лишь материал для их творчества…

— Ну, такое дело на сухую, не раскумекаешь… А ну, соколики!

Позднее князю Михаилу, прозванному в петроградском «свете» Побирушкой, не раз приходило на ум, что эти двое нарочно спаивали его — чтобы перестал понимать смысл разговора. Просто велеть Побирушке уйти, посидеть в углу с филерами — было бы неумно: обидится, разболтает в салонах о встрече, которую даже «тибетский маг» Бадмаев не решился провести в своем доме… «А зачем Сова вообще втравил меня в эту затею? — долго терзался князь. — Не мог послать провожатым какого-нибудь тупого санитара?» Решил, наконец: «маг» имел на него, Побирушку, свои виды. Должно быть, скуластый не все рассказывает соотечественнику; а тут — лишняя пара ушей… «Сволочи, игрушку из меня сделали, мячик для пинг-понга!»

Как бы то ни было, князь действительно упился; сидел, клюя носом, с глазами снулыми, мутными… и, протрезвев к утру, лишь предельным напряжением памяти смог восстановить отдельные фразы гостя. Князя Михаила, в душе по-детски верующего, демонской жутью пробирали слова о провоцирующей кровавый хаос роли «так называемых светлых сил». Скуластый высмеивал намерение «крестом и молитвой остановить озверелую чернь»; призывал отринуть «болтовню святош, юродствующих во Христе или в Марксе», воскресить «древний, жестокий культ героев, титанов, естественных поводырей слепого человечества»; собрать воедино всех, кто волей и талантом выделяется из «бездарной массы», «воинов духа» — и с их помощью установить в России беспощадную диктатуру. «Прочнейшее из мыслимых сооружений — пирамида»; никаких либеральных извращений, интеллигентского слюнтяйства: на вершине — «Внутренний Круг», богоподобные владыки, в основании — рабы, навеки отученные бунтовать. Каждый подданный империи, согласно уму и заслугам, закреплен, словно строительный камень, на своем уровне пирамиды…

У князя — минута просветления. Возможно, помогла папироса «Оттоман», любезно предложенная гостем. Скуластый показывает эмблему на крышке золотого массивного портсигара: на белом эмалевом кругу в ободочке из мелких бриллиантов — черный выпуклый крест со сломанными под прямым углом концами.

— Знаете, что это?

— Видали-с! — неожиданно для самого себя выпаливает князь. Рука его трясется, столбик пепла падает на брюки. — Сие теософский символ… из Индии, кажется!

Оттаяв от хмурости, с которой слушал он откровения гостя, Григорий Ефимыч зачарованно разглядывает портсигар: поворачивает, чтобы сверкал, пускал вспышки под лампой в ситцевом абажуре… Право, есть что-то детское в чернобородом, ухватистом мужичище.

— Мама, — вдруг говорит он, тыча пальцем в черно-белый знак. — Мама на письмах такие рисует… ага! Я видал.

— Вы наблюдательны. — Посланец Черного города лучится благодушием… правда, несколько удивленным, как если бы при нем ребенок написал интегральное уравнение. — Этим знаком пользовался предок ее величества, принц Карл Гессен-Кассельский; она же помечает им письма в Германию, к друзьям своей юности. Но и государыня, и ее друзья, кстати, состоящие в масонской ложе «Балтикум», рисуют этот знак — суастику — направленным посолонь, слева направо. Я же, как видите, предлагаю обратное начертание…

— И что с того? Велика важность…

— Не скажите! Суастика есть весьма древний символ движущегося и благословляющего солнца: «руки его летят перед ним». Премудрые китайцы, и индусы, и их европейские последователи, — в общем, все добропорядочные мещане от религии, — рисовали Солнце, как и положено, идущим с востока на Запад, чтобы бездарно погаснуть в загробном царстве. И лишь одна занятная секта в Тибете, называемая Бон-по, или черношапочная, чертила суастику наоборот. Нам, в Черном городе, открыта мощь обратной суастики. Солнце, встающее из загробья, несет необъятную энергию потустороннего мира!.. Медитируя на знаке Черного Солнца, можно вступить в союз с всемогущими существами — Высшими Неизвестными — и привлечь их для спасения государства…

— Сиречь, с диаволом и аггелами его, — неожиданно трезво, спокойно-обреченным тоном заключил Григорий Ефимыч.

— Да разве дело в названиях? Не тот момент, чтобы держаться привычных шаблонов… Одно слово вашего доверия, одно только слово, и у вас будет невиданное на Земле оружие, целая армия незримых, вездесущих помощников… Выиграете войну, подавите мятежи черни, станете первой державой мира!

Крутится за занавесом сиплая, исцарапанная пластинка: «Ревела буря, гром гремел…» Снова молчание за столом, грозное, чреватое разрядом молнии; опять дуэль взглядов, на скрещении которых потерял бы сознание обычный смертный…

— Поддержите меня, — размеренно, в каждый слог вкладывая всю свою магическую волю, говорит-внушает скуластый. Вовсю скрежещет граммофон; тих голос гостя, его не могут слышать за дальними столами, — но отчего-то умолкают шпики, перестают есть верзилы-телохранители… все искоса следят за происходящим в кабинке. — Устройте мне встречу с царем. Иначе Россия может рухнуть в хаос, а знак Черного Солнца — явиться на знаменах враждебной страны. Его уже носит на галстучной булавке английский посол Бьюкенен; его рисуют на обложках книг в Германии… Мы будем вынуждены дать это знание, эту силу — не вам, так другим. Нам нужна опора против Беловодья, его растлевающих утопий, исходящей из него революционной заразы. Будьте с нами!

Выдержав нужную паузу, гость гасит окурок в пепельнице, плавно поводит желтовато-смуглой рукою с короткими, ухоженными ногтями:

— А эту безделушку прошу принять от меня… в знак начала нашей дружбы. Золото самой высокой пробы!

Несколько секунд мужик недоуменно таращится на портсигар. «Действует! Попался!» — обмирает трезвеющий князь Михаил. Затем Григорий Ефимыч чуть слышно, но истово начинает читать:

— Верую во единаго Бога Отца, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия…

Не выдержав, мужик всхлипывает, и, мотнув каштановой гривою, точно стряхнув наваждение, с дикой яростью запускает драгоценную игрушку в гостя. Тот неуловимо быстро отклоняется; пролетев через зал, портсигар звонко бъет об стену, дребезжит, прыгая под столами. Вскакивают филера, облом-телохранитель лезет за пазуху…

— Изыди, сатана! — вопит, брызгая слюною, Григорий Ефимыч; безжалостно рванув рубаху у ворота, хватает и, нетвердо встав на ноги, тычет в лицо скуластому свой нательный крест: — Вот помощник единый наш, вот надежда царева, подмога Расее святой! И иной нам не надобно; с нею, помолясь, пойдем ныне на безбожников, — яко исчезает дым, да исчезнут! «Сим победиши»!..

Князю страшно, как никогда раньше; во сто крат страшнее, чем тогда, в застрявшем трамвае, среди возбужденной кровью толпы. Чтобы забыться, никого не видеть, окончательно ничего не понимать, — вцепляется Побирушка в бутылку крымской мадеры и, обливаясь, пьет из горлышка…

По-змеиному оборачиваясь влево, вправо, всех держа в оцепенении своим прищуром, слащаво-угрожающей улыбкою, — пятится к выходу посланец Черного города; надевает шляпу… растворяется в сырых, с редкими огнями сумерках. Доиграв мелодию, сухо царапает пластинку игла.

 

Глава XI

После ужина заиграл настольный аппарат, и я, подойдя, услышал голос Илы. В последние дни — от скуки, от разочарования, от нарастающего страха за свою судьбу — я позволял ей забежать вечером, и мы вкушали радости изощренной любви. Но свидания эти оставляли приторный вкус, она была жадная, чувственная самка, и ничего более; к тому же в миг высшего наслаждения, когда Ила визжала и закатывала белки, от нее начинало пахнуть по-звериному остро, и это тоже смущало мою нордическую душу… Итак, на предложение встретиться я ответил отказом. Кроме всего прочего, я ощущал немалое чувство вины перед Ханной Глюк. Словно нас с ней уже связывали взаимные обещания…

«Символ расы» я нашел в самой маленькой из комнат ее жилища. Под пронзительным взором двух изъеденных временем статуй неведомой людям культуры, — на стертых лицах блестели чудом сохранившиеся эмалевые глаза, — сиротливо свернувшись на низком атласном ложе, летчица, исплаканная и бледная, невидяще уставилась в одну точку. Так ведут себя от непомерного горя, воплями исчерпав первую острую боль и погрузившись в ступор безысходности.

Присев рядом, я положил руку на ее каучуковое плечо. Мне было жаль Ханну, но почему-то думалось о совершенно другом: наверное, прежде в Агарти жило куда больше народу; не может быть при любой технике, при любом количестве рабов, чтобы такие дворцы вырубались в горе специально для одиноких временных постояльцев. Или может?! Может. И дело не в избытке сил. Просто для них низшие расы столь бесспорно нечеловекоподобны, а жизнь рабов так дешева, что можно шутя пренебречь какой-нибудь тысячей надорвавшихся каменотесов. Райх, правивший миром сотни веков. Разве не к этому мы стремимся, — но почему же меня знобит от предчувствия такого будущего?..

Ханна резко повернула ко мне лицо — сейчас вовсе некрасивое, с набрякшими веками, вздрагивающими губами. Я понимал, что она растеряна, ищет опоры и потому не будет слишком щепетильной, и от этого понимания сам себе казался подлецом, — но соблазн был слишком велик. Вспомнилась наша первая невинная ночь, когда я отогревал Ханну своим телом под чубой, а она едва не пристрелила меня. Многое сблизило нас с тех пор… Рискну!

Обняв ее, я стал целовать мокрые щеки, шею; Ханна отвечала, по-ребячьи всхлипывая, еще уверенная, что я лишь братски утешаю… Скоро тяга к ней стала нестерпимою, я задыхался. Не переставая ласкать девушку, я мягко принудил лечь ее на спину, сам пристроился рядом.

Действовать следовало быстро и не раздумывая. Пытаться возбудить ее, заставить потерять голову — было затеей бесполезной, сильное тело Ханны никогда не ускользало из-под контроля ее крестьянского рассудка. Оттого я пошел напролом, решив, что победа все спишет…

В следующие минуты она неистово билась подо мною, отталкивала, кричала что-то обидное. Я успокаивал, шептал горячие слова, называл ее любимой и был достаточно при этом искренен, но не ослаблял хватки. Ханна должна была сдаться, хотя бы потому, что ей отчаянно требовалась чья-то близость, а оттолкнуть меня всерьез — значило потерять. Тем более, безусловно, я для Ханны давно был мужчиной, героем арийского мифа… Но опыт прабабушек велел не покоряться до конца, и она дралась, покуда я не сделал последний рывок, помешав ей свести крепкие длинные ноги…

Обладая Ханной, я не ожидал самозабвенного ответа. Я был бы даже несколько им разочарован… Но с чувством благодарного облегчения принял ее руку, вдруг обвившую мой затылок, и неумелый отклик бедер на мои движения… Конечно, летчица не была девственницей, — но тот, кто делал ее женщиною, явно схалтурил и остановился на полпути.

Когда все кончилось, — в последний момент я постарался быть мужественно-сдержанным, — Ханна смирнехонько встала, накинула свои малиновый халат (плащ, сари?) и отправилась в ванную, вернее, в круглый зал, где били фонтаны, текли источники ледяные и кипящие, минеральные и ароматизированные; где посреди голубого бассейна на хрустальном острове ожидали немые негритянки с благовониями и пушистыми полотенцами.

Я и сам ополоснулся в одном из источников, железистом и дивно бодрящем. Затем оба мы вернулись на ложе, и Ханна, с девчоночьей доверчивостью обняв меня и положив мне головку на плечо, открыла причину своего горя.

То, что рассказывал бедной летчице ее терафим в последние дни, звучало как Апокалипсис. Ураган огня гулял по Берлину, половины города уже не существовало. Словно в Судный день, под раздирающий душу вой сирен, хлеща лучами прожекторов, ночью атаковали русские танки — исчадия механического ада. В бункере Первого Адепта, этом уменьшенном подобии Меру, царило настроение пира во время чумы. Под пятнадцатью метрами стали и бетона пили горькую, с надрывным весельем отметив день рождения Вождя немцев. Он сам, поверженный архангел, волоча ногу, ненадолго поднялся наверх, в сад разрушенной райхсканцелярии, чтобы раздать награды подросткам, мобилизованным в оборону. Черт побери, — Первый верил астрологам, предсказавшим счастливый поворот событий в конце апреля… Шарлатаны, внушающие нам, что случайный узор звезд, видимых с Земли, может сказаться на судьбах людей! Глава народа, бесспорно, ослабел и растерялся, тайные обязательства перед Высшими Неизвестными были позабыты; лишний раз подтвердив свою человеческую ничтожность, Первый ударился в бытовую мистику. Более того, в духе мещанских идеалов решил узаконить свои отношения с давней подругой. («Я могла бы быть на ее месте», — ревниво всхлипывала Ханна.) Не с Христом ли решил помириться?! Муниципальный советник Вагнер, приведенный с горящей улицы офицерами Геббельса, оформил брак человекобога и девицы Евы Браун. Свидетелями были верный Юпкин и свирепый молчальник Борман. Прочие бонзы давно разбежались, были прокляты, лишены званий и должностей, объявлены предателями — в том числе и наш Генрих Птицелов. (Я подумал, что это известие разбудит мрачный юмор Старика — он никогда не чтил Главу Ордена). Злосчастные молодожены воссели за стол, и после первого же тоста Вождь объявил, что они с женой намерены уйти из этого мира… Собственно, это было главным, что так подействовало на Ханну.

Неоднократно в прошлые дни я пытался разубедить ее в святости и непогрешимости Первого Адепта. Рассказывал анекдоты о самом божестве, о его приближенных. Например, знаменитый случай, когда еще в начале своего правления Вождь, впав истерику, катался по полу и грыз ковер, а Рем в это время говорил собеседнику: «Я знал, что Адольф вегетарианец, но не думал, что он питается коврами»… Всякий раз Ханна бурно возмущалась, и я быстро понял, что ее сознание не приспособлено к переоценкам. Теперь же, выслушав все жалобы, я лишь ворковал какую-то ласковую чепуху и гладил девушку по вздрагивающей спине.

При нашей новой близости мне пуще прежнего захотелось узнать, за каким же дьяволом эта не причастная ни к какой магии простушка отправилась в сердце Гималаев. И Ханна сама удовлетворила мое любопытство. С обаятельной и жутковатой непосредственностью поведала мне, что вылетела по личной воле Первого, уже не доверявшего ни бонзам, ни Ордену, а только ей, беззаветно преданной… Моя задача была: узнать секрет победы для райха, если можно, получить помощь — независимо от того, кто возглавит Германию, и даже с учетом того, что скоро Первым Адептом назовут другого человека. Ханна добивалась одного — сохранения жизни и власти своего духовного отца и мистического возлюбленного. Разумеется, штурман не погиб при вынужденной посадке, а был застрелен недрогнувшей рукою Валькирии…

Перед сегодняшней нашей встречей Ханна побывала в Святая Святых. Лифт опускался туда чуть ли не полчаса. Что там происходило, от страшного волнения она помнила лишь урывками… Роскошь непостижимая, нагромождение гигантских кроваво-черных колонн, скульптур, барельефов; со всех сторон — пугающе одухотворенные лики богов и демонов, многоруких, подобных жабам и спрутам, взаимно пожирающих друг друга, сплетенных в агональном сладострастии. Мебель затоплена золотом, все удваивается темным, словно густая кровь, зеркалом пола. В золотой ограде — чешуйчатое узловатое дерево толщиною с водонапорную башню, с корнями, похожими на вымерших ящеров; его посадили основатели Меру, оно старше всех государств и наций.

Кто говорил с Ханной? Они не представились. Собрание в багряной полутьме, почти невидимые лица, приглушенный блеск крылатых солнц на груди. Во всяком случае, это были люди обычного роста, непохожие на титанов-космодержателей…

Ей выразили сочувствие, призвали быть стойкой. Спасти Вождя немцев? Увы, это не представляется возможным. Он погибнет со славою, как герои древности. Кажется, она рыдала, моля послать для спасения Первого эскадрилью черных кораблей-дисков, отряд Вестников. И получила четкий ответ: это невозможно. Поворот мировой кармы совершился; долг Ханны и всех посвященных — в глубокой тайне продолжать дело Вождя, готовить конечную победу высшей расы.

…Клянусь матерью! После этих слов Ханны точно магниевая вспышка высветила для меня и Святую Святых, и все, что скрывали от нас эти сверхконспираторы.

Не мы нуждаемся в помощи Агарти. Нет! Меру нуждается в помощи Внешнего Круга, в нашей помощи. Перевал Майтрейи выставил вокруг Черного города карантинный барьер, который можно взломать лишь извне. Нашими руками.

Чтобы прорвать блокаду Перевала, Убежище пыталось всю планету обратить в военный лагерь; мощь всех ее арсеналов, сплоченную германским верховенством, на последнем этапе войны двинуть против этих зеркальных шаров и их незримых хозяев. Не Избранные для нас, а мы для них опора и спасение; мы, сжигаемые заживо, расстреливаемые из пулеметов, насмерть замерзающие в окопах, даем нашу кровь дряхлым пятнадцатитысячелетним вампирам, помогаем вернуть единодержавие Внутреннего Круга!..

Под взволнованный полушепот Ханны представил я красочную картину 1950 или 1960 года, какой она, вероятно, виделась нашим хозяевам, покуда райх еще побеждал… В центре Берлина, перестроенного по безумным проектам доктора Шпеера, среди всех этих больных слоновостью пилонов, колоннад, Солдатских домов и Народных собраний по шестьсот метров высотой, на площади перед райхсканцелярией, где по углам торчат куски распиленного начетверо дуба-патриарха из города Запорожья, — садится черный двояковыпуклый диск. Каре германских адептов, с серебряными черепами на тульях, траурной каймою обрамляет плащ. Встретились они — и мы, источник — и река, допотопные властелины и их наследники, столь же суровые и непреклонные… Бомбами с «юнкерсов», танковыми колоннами, миллионами солдатских тел была, наконец, повалена ограда, в которую Перевал загнал черных адептов. Горы человечины сгнили на полях сражений, по улицам тарахтят инвалидные тележки, стучат тысячи костылей — но здесь, на главной площади Земли, открывается борт круглого самолета и важно сходит какой-нибудь Бессмертный в пурпурном плаще до пят. Трубы оркестра издают первый вопль всемирного государственного гимна, полощутся стяги с земным шаром, припечатанным свастикой…

Нежданная, пугающая параллель: ведь так же было у них и с евреями! Поначалу — ближайшие ученики и помощники, народ, предавший огню многие страны, чтобы восстановить империю Внутреннего Круга. Потом, когда империя не состоялась, — гонимые, обреченные вечно скитаться… С детства нас приучали ненавидеть эту нацию; Черный Орден учит, с одобрения Агарти, что еврей — самое злобное и порочное из болотных существ межлунья… Не затем ли это делается, чтобы мы не постигли глубинного сходства нашей судьбы; не разглядели будущих скитаний всеми ненавидимых «мертвоголовых»?..

Что это такое диковинное рассказывает Ханна? Покидая Святую Святых, в блике света различила она руку того, кто главным образом говорил с нею. Рука эта лежала на подлокотнике, покрытая иссизо-белой дряблою кожей в коричневых пятнах, с ногтями цвета свинца, и в вену была вживлена концом тонкая трубка, струилась по ней лиловая, непохожая на кровь жидкость…

…О, непохороненные вурдалаки! Моя честь офицера была задета, и — будь я проклят! из-под всех орденских умствований проступала гордость природного саксонца. Да чтобы я сложил голову за их подогретые бассейны и дрессированных шлюх?!

Еще кипя брезгливым гневом, я вдруг ощутил на своей шее влажно-горячую ладонь. Ханна придвигалась ко мне; она раскрывала губы, также полная омерзения к тем, внизу, — живая, полнокровная, несмотря на весь внушенный фанатизм, после мертвящих видений хотела забыться в любовной радости…

И, поворачивая уже вполне послушное тело Ханны, нежно помогая ей встать на колени, я осознал, что совершаю сейчас ритуал попрания черных святынь.

 

Глава XII

Сны мои сделались такими, что я боялся преклонить голову на подушку. Все, что можно себе представить болезненно-жуткого, обрушивалось на меня по ночам. Не помогали уже никакие самовнушения, не действовали волшебные снотворные и успокоительные лекарства. Днем, предоставленный самому себе, ничем не занятый, я томился все более тяжкими предчувствиями; в своих царских покоях бродил, как приговоренный к казни. Да я наверняка и был приговорен. Если Агарти умеет читать мысли, меня не выпустят отсюда живым. Хотя, собственно, зачем проникать в мысли? Достаточно было лишь наблюдать за моими встречами с Ханной, слушать некоторые наши беседы, видеть отвращение и ужас, которые мы порою не могли скрыть. Мы оба останемся здесь, я и она. И, кажется, я знаю, какая участь нас ждет, — думал я, останавливаясь перед терафимом… А потом опять наступало время ночных пыток.

Однажды, в начале мая, меня разбудила паническая трель устройства связи. Вскочив и слушая того, кто обращался ко мне, я исходил холодным потом: все, все, кошмары снов перешли в реальность, пробил мой час; сегодня сбудется то, что своим приближением обратило мою жизнь в медленный подъем по ступеням эшафота! Чей-то свистящий шепот срывался на визг; я не мог понять, чей, я не различал эти демонские голоса со слишком правильным произношением… Голос предлагал, настаивал, приказывал одеться как можно скорее и ожидать Вестника, который отведет меня куда следует. Я едва справился со своим бельем, долго искал застежки орденского платья — так колотилось мое сердце, дрожали пальцы. Неполный месяц в Меру сделал меня, здорового и закаленного немецкого офицера, настоящим неврастеником…

Не прошло, кажется, и трех минут, но я уже с ума сходил — где же Вестник? И, мечась по комнатам, вдруг поймал себя на том, что стою перед терафимом и задаю вопрос:

— Для чего я им понадобился?

Золоченая дева послушно отверзла губы, — но первые слова ее были заглушены топотом каблуков, скрипом кожи. Ввалившись, пара молодцев в зеркальных шлемах вскинула красно-белые жезлы, призывая к вниманию и повиновению.

Мы уже покинули кабинет, когда я, наконец, разобрал последние слова терафима: «такова воля Высших Неизвестных». Мне нестерпимо захотелось оглянуться; ведь я, конечно же, навсегда прощался и со своим, уже обжитым, подземным дворцом, и с девичьей головою, все чаще вызывавшей у меня не страх, а жалость. Что чувствовала она, что переживала под своим золотым лаком, слепая и бездвижная — ведь жил же там мозг и должен был терпеть адские муки, будто у похороненной заживо?! И я обернулся, проходя анфиладой; и увидел, что терафим смотрит мне вслед, впервые на моей памяти подняв окрашенные металлом веки. И в карих глазах мертвой девушки прочел я сострадание. А может быть, хотел прочесть?..

После уже привычного до оскомы перехода коридорными изломами, подъема на лифте — очутились мы на серповидном балконе, одном из многих разновысоких, соединенных лестницами в подобие ажурного цилиндра. Сооружение обнимало круглую площадь, на которой раскинулся сад, из числа сказочных подземных садов Агарти. Сад, овеваемый радугами на водяной пыли от дождевальных установок, полный сизых и розовых мхов, сладко-дурманных соцветий, лиан между корявыми стволами, — избыточный, как все здесь, извращенно-щедрый…

В подобных садах обычно прогуливались по ступеням аллеи в одиночку или парами вороненые Избранные, отдыхали на уединенных скамьях, размышляя о непостижимом для человека из внешнего мира. Сейчас тут не было ни души, лишь по плотным кронам перепархивали крикливо-яркие птицы. Зато на нижних балконах было полно людей. Во весь рост или опустившись на колено, стояли Вестники, и каждый прицеливался куда-то вглубь искусственной чащи из оружия, давно примеченного мною. Нечто массивное, в серебре и черни, размером с «парабеллум»; короткий, квадратный в сечении ствол.

Меня встретил у перил, скрестив руки на груди, манекенно прямой синеглазый бородач. Уставясь, будто ногтями нажимая мне на зрачки, он отчеканил:

— Прошу не задавать вопросов, посвященный Хильдемайстер. Ситуация чрезвычайная. Разрешить ее можно только с вашей помощью. Под угрозой священнейшая жизнь. Круг надеется на вашу верность. Вот оружие. Идите и будьте готовы действовать мгновенно.

Видят Высшие, это поручение ошеломило меня; но и порадовало несказанно. Казни не будет! Пока, во всяком случае… В руку мне был вложен мой «вальтер», который я считал навеки потерянным, и Вестник жезлом указал на лестницу. Я понял, что должен спуститься в сад. И уже примерно догадывался, какая там произойдет встреча.

…Строго говоря, он даже не особо скрывался — сидел на корточках за каменной скамьею на берегу лотосового пруда. А на скамье восседал, точно в столбняке, хорошо знакомый мне иерофант, и к спине Бессмертного был приткнут квадратный ствол оружия Вестников.

Хоть я и готовился к чему-то подобному, но изрядно опешил. Да как же они допустили? Нахальный профан, рыжий англосакс берет заложником верховного адепта, стоящего неизмеримо выше любого из земных королей и диктаторов!.. Почему Бессмертный легким сосредоточением не отправил Балларда в обитель несовершенных душ, разом отключив ему сердце или, скажем, перемкнув дыхание? Это могут в Меру даже посвященные более низких рангов… Почему никто из Вестников, телохранителей, сотен или тысяч сверхйогов, живущих в термитнике горы, не проследил за разведчиком, не вмешался и не защитил владыку? Неужели Питер — мутант вроде допотопных, врожденный феномен психоэнергетики? Да нет, вряд ли. Я вспомнил его беспомощным, стиснутым чужою волей… Здесь что-то иное. И надо бы разобраться, что именно.

— Вот и вы, старина! — дыша немного чаще, чем обычно, сказал Баллард. — Я так и думал, что они пришлют вас. И вы правильно делаете, что не играете в индейцев, не прячетесь и не пытаетесь подстрелить меня из засады. Вы знаете, что, даже умирая, я успею прожечь дыру в нашем общем друге. А вам тогда не поздоровится от прочих… Поэтому вы идете открыто и надеетесь заговорить мне зубы. И еще вы надеетесь, что я выстрелю в вас и на это время отведу пушку от старого колдуна; я, конечно, не попаду, при вашей-то прыткости, и тут вы меня благополучно шлепнете. Так вы лучше не пытайтесь. Я попаду.

— Не буду с вами спорить, Баллард, — сказал я, держа пистолет за спиною. — Вы мой враг, офицер страны, которая воюет с моей; вы несколько раз пытались меня убить, а теперь угрожаете жизни нашего союзника…

— Кое-что изменилось, — нетерпеливо прервал меня Питер. — Сейчас я не буду пытаться, я прикончу вас обоих, эсэсовские свиньи!

Моя рука с «вальтером» дернулась, но я сдержался и ответил возможно внушительнее:

— И тут же погибнете сами. Лучше излагайте ваши условия!

— Начнем переговоры, когда я окажусь наверху. А до тех пор…

Мгновенно перехватив оружие в левую руку, Баллард жестоким «ключом» зажал горло иерофанта, откинул его голову к себе на грудь. Квадратный ствол был уставлен мне в переносицу; я понял, что не выиграю этой схватки. Бессмертный хрипел, пытаясь оторвать от себя пальцы Балларда.

— Пистолет на землю, живо!..

Я повиновался. Но разведчик вдруг изменил свое решение, отпустил помятого иерофанта и, снова упершись стволом под его лопатку, сказал:

— Ладно, можете подобрать. Лучше вы будете нас охранять по дороге — и, если кто-нибудь окажется слишком близко, всадите в него пулю. Идет? А насчет всего прочего — вы, кажется, заметили, что я поворачиваюсь быстрее…

— Мои молодые друзья! — с неожиданным благодушием заговорил по-английски Бессмертный. — Я, конечно, понимаю, что в вашей игре я только неодушевленный предмет. Но, тем не менее, постарайтесь ко мне прислушаться. Меру — очень сложная система, вам не постигнуть и тысячной ее части. Если вы попытаетесь взять на себя слишком много, начнете здесь стрельбу, Круг сумеет избавиться от вас, даже подвергнув меня риску…

Кажется, и эту ситуацию Баллард оценил столь же быстро и точно, как я.

— Я не хочу вам зла, сэр! — примирительно сказал он. — Вообще, уважаю старых людей. Если обидел словом иди делом — простите, иной раз сорвешься… Выведите меня наверх и отпустите на все четыре стороны, вот и все. И спокойненько вернетесь. — Он покосился на меня. — А с этим господином мы разберемся отдельно.

Иерофант послушно встал со скамьи, и мы двинулись по розовым гравиевым дорожкам, мимо затейливых клумб и рощ. Гроздья мясистых цветов будто струили отравляющий газ. Баллард пропустил меня вперед, но я затылком чуял, что он ловит каждый мой шаг и вздох.

Потом — один за другим распахивались перед нами хрустально-серебряные ларцы лифтов, за узорными стеклами уходили вниз ярусы Убежища. И везде, на каждом уровне по коридорам бежали к возносившейся кабине, на ходу прицеливались Вестники.

Наконец, мы оказались в катакомбах, куда менее пышных, чем нижние — шершавый камень стен, обрешеченные пыльные плафоны. За углом, на выпуклом настенном экране вдруг явился видимый по грудь синеглазый бородач. Он что-то говорил, холодно-яростное и непонятное, относившееся к нашему пленнику; тот отвечал кратко, с дружеской иронией. Обострившимся до предела чутьем я внезапно постиг суть разговора, — хотя язык не походил ни на один из мне известных. Синеглазый спрашивал, отчего не включаются установки, долженствующие всех нас усыпить прямо здесь; иерофант оправдывался — мол, его сердце вряд ли выдержит общий наркоз… Ах, не простая велась игра, не простая! Лишь Баллард, похоже, не чувствовал никаких сомнений. Его рука с «пушкой» была тверда, словно протез.

Наверное, решив провести нас коротким путем, иерофант выбирал самые голые, скучные технические переходы. Впервые узнал я, что и в Меру существуют открытые кабели, ржавеющие трубы, электролампы в мятых жестяных колпаках… За стенами гудели, щелкали, громыхали загадочные цеха. Под слоем пыли зажегся очередной экран «видимого радио», резнули с него зрачки чернобородого — но Питер крикнул мне: «А ну, сделайте ему сквозняк!», и я послушно всадил в экран пулю, вызвав громкий хлопок и звон сыплющихся стекол. Все погасло.

Ненароком Бессмертный ошибся дверью, мы вошли в цех… Среди прочих машин ловко работала одна, собирая на резиновом транспортере узлы из крошечных деталей. Машина поворачивалась вправо-влево, хватая с подносов нужные части, и снова наклонялась над лентою. Из ее остова, вставленные в стальные гильзы, торчали живые человеческие руки. Они-то и трудились, проворно перебирая пальцами, иные без ногтей; жилистые мужские делали операции погрубее, гибкие тонкопалые женские крепили что-то совсем уж неухватимое… Питер отвернулся, бормоча ругательства; пару секунд я был уверен, что он продырявит пленника.

Крутыми разбитыми ступенями, в полумраке, где пахло не лучше, чем на берлинских мусорниках, мы поднялись к обитой жестью двери. По знаку Балларда, я толкнул ее.

Перед нами, за бетонной площадкой, высились плотно сомкнутые створы одного из входов в Агарти; броневые плиты, некогда, в дни Катастрофы, выдержавшие прибой каменного шторма. На пути подковою замерли два десятка Вестников, квадратные дула были сведены на уровне наших сердец.

Вдруг показалось мне, что вся затея Питера — не более чем затянувшееся по чьей-то прихоти дурачество; сейчас прискучит чудовищной кошке забава с мышами, и полетят обугленные клочья наших тел… Но время шло, и ничто не менялось.

Приосанясь, точно и не давило ему в спину оружие, Бессмертный подозвал ближайшего черно-кожаного и велел ему немедля принести пару теплых плащей. Верзила опрометью сорвался с места. Кажется, эта забота тронула Балларда, и он спросил:

— А… а вы сами?

— Не беспокойтесь, милый Питер! — доброжелательно щурясь, ответил иерофант. — Я не нуждаюсь в обогреве снаружи…

Левою рукою Баллард взял поданный плащ, перебросил его через плечо и сразу стал похож на оперного разбойника. Мне смоляная ткань показалась тонкой и почти невесомой, но я не сомневался, что она греет лучше самых толстых чуб.

С утробным гулом начали расползаться многометровой толщины створы, открывая проход между двумя мирами. Невысокий кряжистый иерофант, заложив руки за спину, спокойно двинулся наружу, в белую сумятицу летящего снега.

Неожиданно я сообразил, что могу остаться. Баллард, охваченный предельным напряжением, почти забыл обо мне. Идет, как приклеенный к иерофанту… Достаточно броситься под защиту Вестников, и я спасен. Я могу вернуться к Ханне! Что бы ни случилось дальше, пусть это произойдет с нами обоими…

Нет. Никто не даст мне встретиться с летчицей. Задание Круга не выполнено, Бессмертный в заложниках, сейчас его выведут из Убежища. Значит, расправа неминуема. Тем более что я увидел самое запретное, самое непрощаемое — Избранных в минуты паники, растерянности… Торчать моей голове под золотым лаком в чьем-нибудь кабинете!..

А если повернуть иначе? Катятся по рельсам бронеплиты, снежинки вольно врываются в расходящийся зазор. Уже по белому полю снаружи шагают двое, рослый и приземистый; а в том, что иерофант защитит меня, я почему-то не сомневался…

Чтобы не успеть передумать, я поспешил вперед и вскинул пистолет к заветной точке между плечами Питера. В затылок, решил я. Как на испытаниях орденской выдержки в «наполас»…

 

Отступление седьмое

Средняя Россия, июнь 1945 года

Дорогою в хвойном густолесье, то вовсе от дождей топкою, то мостками проложенною через болото, шел-торопился солдат Егор Векшин. Рассвет колебал тюлевые завесы перед стволами. Егор спешил попасть на место к тому часу, когда еще не родилось утро, но его приход уже несомненен. Остался по левую руку старый замшелый голубец, иконка на кресте под крышею домиком. Рядом — еще более ветхая ограда могилы святой игуменьи… Уже близко!

А вот и озеро. Таким, благостно-тихим, особенно любил его Векшин. Туман колдовски клубится над темной чашею, окаймленной тростниками и травами. Вода светлее с каждой минутой. Шаловливая рыбина взыграла, закачав детские кулачки кувшинок.

У самой воды встал Егор на колени, перекрестился, лбом припечатал плотный влажный песок. Скоро, в день Аграфены Купальницы, когда празднуют иконе Владимирской Богоматери, потянется сюда люд со свечами, с образами старого письма, распевая на ходу псалмы и молитвы. Истовые — поползут на коленях вокруг всего озера, трижды обходя берег его, длиною с версту…

Велика святыня, укрытая среди боров и топей староверского края! Егор про себя напел слова, памятные с младенчества: «Святые святители, вольные хранители, молитесь Богу за нас грешных»… Будто обратная сторона подуманного, явилось пережитое месяц назад: огненная буря на улицах Берлина, выгоревшие черепа домов, кровавые разводы на грязной, замурованной в камень реке; неподалеку от громадного дымного рейхстага — трупы последних его защитников, смуглых плосколицых узкоглазых людей в немецкой форме без знаков различия…

Отогнав страшное наваждение, поднялся Егор на ноги, рукавом потер медали, точно предстоял ему важный воинский смотр. Утрело все быстрее, сумрак утекал из тростниковых чащ озера, прятался в ольшанике, у подножия больших дубов. В желтовато-мутной воде становилась видимою глубина, мелькали там стрелы рыбьих спин.

Егору вдруг стало боязно. Никто не посылал его сюда в это утро, не благословлял идти и смотреть. Отчего же решил Векшин, табакур и нарушитель поста, многажды преступивший заповедь «не убий», что ему откроется нечто сокровенное, доступное лишь праведникам? Но страх прошел скоро и сменился блаженным покоем. Принял муку солдат, пролил кровь свою за православную веру и землю русскую, устоял в поединке с воинством Сатаны и вышел победителем — стало быть, достоин! И не гордыня это, но смиренное сознание причастности к Божьему делу…

Он присел на траву, не отрывая взгляда от чуть рябившей воды. Некогда здесь спотыкались разогнанные во весь опор ордынские кони; узкоглазые всадники кричали от ужаса, видя, как на глазах исчезают белые стены и золотые маковки церквей… Одни говорят — на дно озера, под воду ушел град; другие верят, что стал он подземным; третьи же учат — не проваливались градские строения, но стоят, невидимы и неощутимы для проходящих, вплоть до второго пришествия Христова. Немногим, то ли по праведности своей, то ли попущением святых, в граде проживающих и за нас неустанно молящихся, удается проникнуть туда. До сих пор пересказывают в Егоровой деревне предания о праведнике, посылавшем отцу своему письма из обители душ спасенных; о старушке, которая стояла уже возле ворот градских, но вспомнила об оставленной дома внучке, и опять сделалось перед нею озеро… Хорошо там, внизу, куда не достигают ни снег, ни дожди! Не бывает у святых неурожая или засухи, не вольны над ними гневливые власти мирские…

Пареньком в ясную Иванову ночь Егорушка среди односельчан пускал на воду кусок коры с прилепленной и зажженной свечою, бережно отталкивал… Десятки живых, трепетных огоньков скользили прочь от берега. Егоровы земляки верили, что свечи плывут прямо к алтарям скрытых храмов. А меж церквами тянутся подводные, подземные ли улицы, ходят по ним монахи и миряне, вокруг — крепостные стены с башнями; блещут княжьи и боярские палаты, по крышам их перелетывают птицы Алконост и Сирин, у ворот стоят на страже белые единороги…

Векшин лег, и показалось ему, что земля качается тихонько, плавно, будто ребячья люлька. Еще сказывали старики, что неглубоко стоит град, раньше пахари цеплялись сохою за кресты, а в трещины под деревьями до сих пор опускают богомольцы монеты или еду — молитвенникам, предстателям… Но тому лишь, кто напрочь отрешится семьи, из дома уйдет, не сказав близким и слова о своем намерении, порвет все земные связи, — тому могут открыться ворота с единорогами. Для Егора ли сие? Три года не был он дома, суетное занимает все мысли: кровлю перестелить новым тесом, хлев поставить взамен сгнившего, разжиться зерном на озимь, в городе достать сбрую для лошади. Мать лежит, обезножена, сестра норовит вон из деревни, замуж за районного комсомольского вожака, — кому работать?! Да, задавило мирское, грешен…

Едва успел он сокрушенно перебрать в памяти свои грехи — заходил берег пуще прежнего; нахлынул колокольный звон, под который и качалась огромная люлька. Первый яркий луч пронзил глубоководье, и засияли навстречу Солнцу золотые луковицы соборов; встала мощная стена из валунов, а по ней шел навстречу Егору некто в белых, сверкающих доспехах.

 

Глава XIII

— Отдохнем, друзья! — радушно сказал иерофант, опускаясь на снег и подбирая ноги, чтобы сесть подобно Будде. Красный плащ, широкими полукружиями легший по сторонам от него, придал Бессмертному еще более сходства с традиционной статуей. Повинуясь приглашающему жесту, мы уселись в таких же позах; наши фигуры на белом образовали равносторонний треугольник. Бесновалась поземка, но мы с Баллардом более не ощущали ее укусов, точно злобные порывы ветра обтекали нас и вокруг стояло озеро тепла.

Там, на выходе из Агарти, я хотел вскинуть «вальтер» к рыжему затылку англосакса; но нежданная судорога свела руку, будто кипяток пробежал по венам. Случайность? Не знаю. Но момент был упущен, разведчик подозрительно оглянулся; а тут и створы, пропустив нас, вновь сомкнулись, ощутимо тряхнув землю.

Мы долго шли, сутулясь от сухого колкого снега. Над пирамидальным пиком Меру с ледяными остриями по бокам не светили в этот раз ложные солнца, гора едва виднелась сквозь пелену низко летевших облаков.

Вдруг иерофант задержал шаг и с улыбкою, как ни в чем не бывало, обернулся к Питеру. Так могла бы улыбаться только статуя бога Тота.

Рука Балларда с оружием отброшена в сторону; разведчик скорее машинально, чем сознательно, отскочил назад и выстрелил в Бессмертного. Нет, не выстрелил, — только нажал курок, гашетку или что там служило для стрельбы. Нажал дважды, трижды, закусывая губу…

— Не полагаете ли вы, Питер, — безмятежно, словно в своих шахских покоях, заговорил Бессмертный, — что я бы согласился проделать весь этот путь под угрозой действующего оружия? А если бы вы, не дай Единый, споткнулись? Я себе дорог.

Баллард бумажно побелел под веснушками.

И вот мы сидим на снегу по обе стороны от верховного адепта, чувствуя себя вполне беспомощными, отданными на его волю.

— Предвижу все вопросы, — заговорил иерофант. Странным образом, и разреженный воздух сгустился вокруг нас, мы слышали каждый звук негромкого шелестящего голоса. — Ваша догадка верна, Бруно: Убежище не едино внутри себя…

Он помолчал, опустив впалое лицо с чудовищным носом, похожий на старого задумчивого марабу.

— Все это уже было, было… десять с лишним тысяч лет назад.

 

Отступление восьмое

Гималаи, IX тысячелетие до н. э.

Командный бронетранспортер был надежно звукоизолирован, но канонада достигла такого накала, что дрожь чувствовалась в костях и противно мозжило зубы. Начальник артиллерии Меру, адепт среднего посвящения Внутреннего Круга Хиракша, болезненно морщился. Впрочем, плотность огня надлежало лишь увеличивать. На электронном планшете, где все было обозначено зелеными светящимися линиями, — рельеф гор, огневые рубежи, кряжистый пик над Белым городом и под его толщей объемный лотос помещений, — подползая к цели, ощутимо удлинялся толстый червь подземного хода.

Уступив свое кресло у пульта связисту, Хиракша склонился к смотровой щели.

На ледяном плоскогорье суетились возле атомных пушек, точно ублажая грузных ящеров с длинными шеями, артиллеристы в черных комбинезонах. Орудия вздрагивали, на мгновение чуть втягивая стволы, окутывались жарким маревом. Свирепо воя, будто пытаясь заранее напугать противника, очередной снаряд мчался над наклонным, подобно палубе корабля в качку, рассеченным трещинами полем, над глубокой долиной с замерзшими камнепадами и хвойным лесом на дне — к отрогам горы, странно менявшей свои очертания, то раздуваясь бело-черным пузырем, то становясь уходящим в небо обелиском.

Собственно, сам силовой колпак, выставленный Перевалом, был, как и положено, невидим, — но он искажал перспективу, формы предметов. К тому же, разрывы снарядов то и дело очерчивали его кривизну потоками пламени. Округлость гигантского пузыря проступала в слоях обильного дыма, в тучах пара от растаявших снегов.

Из пасмурной высоты склонились к горе, прятавшей в своих недрах проклятый Белый город, лебединые шеи ракетных трасс. Это помогают полевым батареям внутренние боевые комплексы Меру… Несмотря на светофильтр, у Хиракши зарябило в глазах от одновременно вспыхнувшей полудюжины солнц. И до чего же обидно, что вся эта необузданная мощь, которой было бы достаточно для уничтожения целых царств, — всего лишь пиротехника, фейерверк, бессильный против гнезда раскола!..

Допущенный к важнейшим архивам (кроме, конечно, хранилищ Святой Святых), Хиракша знал в основных подробностях эти позорные события, случившиеся почти сто лет назад. И каждый раз, вспоминая о них, злился на основателей Меру: надо же! Они, видите ли, собирали по всей Земле Избранных, уцелевших после Гнева Единого! Тех, кто успел уже обжиться среди низших рас, a то и завести ублюдков от «коротконосых» самок, людей потерянных, опустившихся, с больным сознанием, помраченным Катастрофой… Никакого отбора, никакой бдительности! Было, было кому тогда начать в священных стенах Черного города проклятые, разлагающие молодых разговоры о (подумать только!) вине Внутреннего Круга перед человечеством, о необходимости покаяния, искупления «греха» просветительством, оздоровлением жизни убогих племен, проповедью всеобщей любви, милосердия… было кому породить и поддерживать весь этот утопический бред! Терпеливо, тихо, втайне от глаз тех, кто не изменил уставу Круга и законам погибшей родины, — тысячелетиями мозговая проказа подтачивала Меру. Она проникла и в Ложу Бессмертных, лишая их беспощадной твердости. Когда общине, наконец, удалось наладить производство собственных машин и оружия, заменить технику, оставшуюся после потопа, давно пришедшую в негодность; когда стало возможным решительными действиями вернуть власть над миром, создать новую планетную империю, — иерофанты дрогнули! А тут еще роковая находка в пещере…

Однажды на север от Срединного моря археологи Меру нашли пещерное захоронение времен, близких к Катастрофе. Скелеты двоих, мужчины и женщины расы Избранных, были погребены с величайшей дикарской пышностью; рядом и по сей день стояло большое селение «коротконосых», поклонявшихся могиле, а паломники приходили издалека. Говорилось в местных мифах, что эта божественная пара дала людям огонь и умение строить хижины, календарь, заповеди добра…

Вместе с костями покоился «клад», нехитрые для Избранных бытовые предметы… и среди них альбом с архитектурными эскизами. Почти не выцвели краски… Тексты под рисунками поразили: богом-просветителем оказался сам Бессмертный Вирайя, главный архитектор Убежища! Орденские архивы свидетельствовали, что гениальный строитель погиб, когда земные судороги разрушили часть его творения. Оказывается, нет! Остался жив… покинул Меру… с какой-то белой женщиной поселился — Единый знает, почему — среди грязных дикарей, стал их божком, шаманом… и тешил себя безумными прожектами! Хиракше показывали фотокопии этой мазни. Что за нелепая, извращенная выдумка! Тоже — город в недрах горы, но полная противоположность Черному: нет роскошных покоев, приличных адепту Круга, нет Святая Святых, зато — какие-то «залы общественных собраний»… масса ненужной зелени, галерей с картинами и скульптурами… а главное — везде, и в пояснительных надписях также, подчеркивается равенство всех горожан! Нет рангов посвящения, адептов; нет Внешнего и Внутреннего Кругов… нет рабов и господ!! И этот чудовищный, ниспровергающий все божьи установления кошмар со временем одурманил половину иерофантов; и они решили строить по эскизам обезумевшего Вирайи Белый город, центр «духовного обновления» Земли, оплот этого самого «покаяния Избранных»… Не иначе, повлияло страшное первобытное колдовство зверолюдей! О, как много их уже расплодилось после потопа! Провести бы этакое всеземное «восстановление равновесия»…

Нечего думать о постороннем. Надо отвлечь внимание врагов и их мыслящих машин, заставить всех в Белом городе переключиться на оборону верхних горизонтов. Вряд ли мы проломим колпак отражающего поля; только одного следует добиться массированным обстрелом. Чтобы под ударами ракет и снарядов, падающих сверху, под слепящими ядерными вспышками раскольники не почуяли тайной работы в каменных глубинах, урчания алмазной фрезы…

Подумав о подземном ходе, Хиракша вернулся к пульту. Вестник-связист бросился было освобождать кресло, но Священный лишь положил руку ему на плечо и стал смотреть, как растет в рамке планшета светящийся червь.

…А это еще что такое?! Голова червя словно наткнулась на неодолимое препятствие. Идут мгновения, множатся… Невозможно! Всех боеприпасов Меру скоро не хватит, чтобы поддерживать огонь такой интенсивности!..

Будьте вы трижды неладны! Экран, показывающий в цифрах режим работы фрезы, печатает одни нули. Фреза накрылась. Вот, Вестник докладывает, выслушав лай в телефонной трубке: аккумуляторы неисправны, разрядились намного раньше, чем положено. Ну, полетит чья-то голова за эти аккумуляторы! А может быть, и не одна. Ложа Бессмертных такого не спустит — и правильно сделает…

Без паники, только без паники, адепт Хиракша. Надо принять быстрое и верное решение. Быстрое и верное… Послать еще смертников — тянуть кабель через весь прорытый ход? Долго: засекут «просветители» своими приборами, тем более, что обстрел давно утихнет. Доставить запасной аккумулятор со склада? Пожалуй, столько же возни… Собственно, ему, Хиракше, тоже надо снять голову — не предусмотрел всех нештатных ситуаций!.. Ладно. Там посмотрим. Перебрав наличные возможности, начальник артиллерии данной ему от Ордена властью решает: взрыв! Готовность — на счет тридцать… Конечно, разрушения стали бы, безусловно, гибельными, достигни ход нижних «лепестков» города. Но выбирать не приходится. Вестник кричит в трубку, повторяя приказ Хиракши. Невиданную в истории, полную звездной истребительной мощи Сестру Смерти тянет автокар вслед за фрезой — должно хватить, чтобы до скальной скорлупы выгорел раскольничий притон!..

Итак, девяносто шесть лет назад давняя болезнь разрешилась кризисом. Начался массовый исход предателей Ордена из Меру. Ложа, Круг, Корпус Вестников, гвардия — все ранги и службы города разделились; тысячи адептов сбила с толку, соблазнила слащавая болтовня главных заговорщиков, лишил рассудка роковой альбом. Не было не то что попытки остановить уходящих; даже столкновения, перестрелки сколько-нибудь заметной не состоялось в Убежище… так, мелкие стычки. Вожаки обеих сторон, равно опытные, равно мудрые, понимали: затеять настоящий бой здесь, в замкнутом внутригорье, среди мощных энергостанций, сложных систем жизнеобеспечения — погибнуть всем…

Сотни гусеничных вездеходов, эскадрильи грузовых «змеев» ушли к облюбованному хребту. Даже обстрелять их в спину не удалось: раскольничьи вожди напоследок предупредили, что в самых уязвимых местах Меру заложены радиомины… То был блеф, но раскрылся он намного позднее. А пока — в считанные дни вырос поселок из хорошо оборудованных, теплых бараков, ударили первые взрывы горных работ… Свет прожекторов враждебного лагеря был виден через цепи вершин в Меру — и каждый оставшийся верным Ордену солдат на посту знал, что половина ракетных арсеналов Черного города вывезена туда и сейчас готова взлететь…

Так прошли годы, десятки лет. Воплотились грезы помешанного гения. Белый город был завершен, оделся, подобно Меру, защитным полем и стал, казалось, совершенно недоступным. Но не дремали военные инженеры Круга, изыскивая решение — как вскрыть застарелый гнойник. Тем более, «просветители» начали свою позорную деятельность, везде, на всех материках обучая недочеловеков ремеслам, зачаткам вчера еще закрытых для любого непосвященного орденских знаний о душе, теле, Космосе… Ложа поторапливала. И вот, наверху начался огненный шквал, а глубоко под горами поползла ведомая адептами-смертниками фреза, сопровождаемая самой большой бомбой, когда-либо собранной оружейниками Избранных…

Счет до тридцати оканчивается. Связист испуганно сует наушники полуоглохлому от грома Хиракше; звучит распоряжение иерофанта — главного стратега Меру (Бессмертный не знает о прискорбной задержке): изменить дистанцию стрельбы! Придвинуться ближе к цели, бить прямой наводкой! Пусть удары станут еще более тяжкими, и «белые» не вздумают отвлекаться на шум внизу, туда, где нет защитной энергетической скорлупы…

Поздно. Горы курятся обвалами, снежными лавинами, точно сползая с мест, кружась хороводом. Бронетранспортер качается, дергается взад-вперед, подобно плоту на речной быстрине. Это невыносимо; кажется, открывается провал, и штабная машина Хиракши; и пушки, и передвижные ракетные установки — все сейчас посыплется в тартарары… А вдруг в самом деле?!

Нет. Ничего подобного. Разве что трещин на заоблачном поле стало побольше, разветвились они; и падают вглубь, тихо шурша, льдинки да камешки… Даром ухнула под нерушимыми пластами базальта Сестра Смерти, испарив свою фанатичную прислугу, давшую клятву самопожертвования, обрушив свежевырытый ход. Планшет черен и пуст, датчики сгорели… но они и не нужны теперь. Хиракша видит в щель бессильно задранные ящерные шеи орудий; расчеты, потерянно топчущиеся на снегу. Хочется крикнуть: «По машинам! Всем отступать! Сейчас враг нанесет ответный удар!..» Но молчит начальник артиллерии, почему-то чувствуя, что ответа не будет. Презирают. Жалеют. Показывают свое хваленое милосердие. Только льются снизу по кривизне силового купола потоки дыма и пара. Стаял снег на окрестных склонах, горят леса долин — черная, голая весна, пробужденная атомными солнцами! Защитная линза искажает гору над бункером «белого братства», превращая ее в гроздь кристаллов, в замок с порослью причудливых шпилей…

Адепт среднего посвящения Хиракша неторопливо вынимает из кобуры пистолет, приставляет ствол к виску. Вестник-связист, скованный орденской дисциплиной, не смеет вмешаться и лишь встает от пульта, вытягивая руки по швам.

 

Глава XIV

— …Часть адептов, как прежде, добивается восстановления мировой власти; другая часть, более трезвая, давно поняла, что это невозможно, да и не столь необходимо. Я — на стороне трезвых. Иначе вы, Питер, не дожили бы до этого дня. И уж наверняка от вас и лужи не осталось бы, когда вы не то что начали, а задумали свою детскую выходку… — Положив ладонь на наст, Бессмертный сразу отнял ее. Вода заструилась в след, словно оставленный разогретым металлом.

— Я вполне добровольно прогулялся с вами, чтобы спасти вас из Меру. Да, вас обоих, — вы догадывались о своей судьбе, Бруно…

— Ладно, спасли своего, это понятно, — вмешался Баллард. — Но я-то вам на кой сдался? Я ненавижу всю вашу систему, Ордена, Убежища, Круги, все, что вы наворотили на бедной Земле за тысячи лет; я сам простой человек и защищаю простых, понимаете?! Зачем вам надо, чтобы я вернулся домой и опять взял в руки оружие против ваших союзников?

— Вам уже не придется брать его, — покачал головою иерофант. — Победили, Питер не только союзные армии, — до конца столетия, называемого вами двадцатым, победит и ваше отношение к миру, как к месту обитания простых и равных…

— Простите, Бессмертный! — почтительно возразил я. — Но ведь Перевал Майтрейи тоже, в конечном итоге, строит великую империю. При его поддержке Россия выиграла войну и стремится сейчас к захвату Европы. Думаю, что коммунистический Внутренний Круг, как и…

— Вы полагаете, что русских вдохновляет Перевал? — лукаво прищурился он.

— Ну, это знают даже адепты малого посвящения! Символы мировой большевистской революции — алое знамя Шамбалы и пятиконечная звезда, то есть, пентаграмма, знак господства над демонами и духами…

— Адепты малого посвящения вообще всегда все знают, — насмешливо сказал иерофант. — Потом они становятся осторожнее в выводах… Может быть, Перевал и причастен к русской революции, — но лишь в начальную пору, Бруно, когда идеалисты пытались установить царство справедливости. К нынешней же советской иерархии безбожного священства Перевал касательства не имеет…

— Значит, он не стоит за спиною Кремля?

— Никоим образом. Война, мой милый, подорвала и ваш национал-социализм, и азиатскую деспотию Москвы. Конечно, для непредвзятого историка эти явления несоизмеримы, более того — имеют противоположные знаки, но… на сегодня выиграли и вы, и русские. Отныне Россия, как и Германия, станет двигаться от безжалостного героизма к человечности. С иною скоростью, иным путем, но к той же цели, мой друг!..

— Одного я не пойму, — задумчиво проговорил Баллард, глядя на Бессмертного. — Почему вы, с такими убеждениями, остаетесь здесь? Есть ведь другое Убежище, где, как я понимаю, стоят за демократию. Так как же вы можете…

— Извините, — мягко прервал его иерофант. — Чтобы понять это, Питер, нужна известная мера посвященности.

Я понимал его — кажется, лучше, чем многие из фанатичных адептов Меру. Мир должен иметь равновесие добра и зла. На символическом рисунке средневековых эзотериков светлый бог глядит на свое темное отражение в воде: лишь двуединая, внутренне борющаяся суть — полноценна. Чрезмерно усилив Перевал Майтрейи, можно доставить ему быструю победу. И тогда «великие души» испытают соблазн всемогущества, и в недрах «белого братства» возникнет новая Меру, и будет новый Раскол, и война без конца…

— Вы не будете возражать, Питер, если я скажу несколько слов посвященному?

Подождав, пока отойдет чуть обиженный Баллард, Бессмертный приблизил ко мне лицо и внушительно сказал:

— Глава вашего Ордена, Бруно…

— Я уже знаю, — с легким поклоном ответил я. Терафим докладывал, как наш Генрих Птицелов попал в лапы к американцам и раскусил роковую ампулу.

— Пусть это вас не смущает, мое дитя. Ядро наиболее верных и осведомленных адептов должно остаться. И я не сомневаюсь, что вы, вернувшись отсюда, войдете в него.

— Зачем? Что нам делать в разгромленной Германии, под пятой союзников?..

— Наблюдать, накапливать сведения и — ждать. Главное — ждать!..

— Долго ли?

— Возможно, не одно поколение. Нам, посвященным, спешить не пристало, впереди вечность. Но роль наша с этих пор будет совсем не такова, как в прошедшие тысячелетия. — Перейдя с английского на немецкий, он говорил просто, без привычной орденской многосмысленности, и это действовало на меня завораживающе. — Планетная империя Избранных восстановлена быть не может. Более того, само время империй подходит к концу. Лет через пятьдесят начнется подлинное, не насильственное, а естественное объединение народов… То будет эпоха Баллардов, мой дорогой — трудолюбивых профанов, семейных людей с простой домашней верой в доброго Бога или в мудрую природу!..

— А что же делать нам в таком мире?

— Возглавить его, — не промедлив, ответил Бессмертный. — Но уже по праву самых знающих, владеющих тайнами души и тела, мудростью погибших цивилизаций. Тогда, и только тогда сойдутся для общего дела Меру и Перевал Майтрейи, Агарти и Шамбала… Между прочим, вам, как эзотерику, будет полезно знать: оба тайных города проектировал один архитектор. В Шамбале есть некая величайшая святыня, альбом с эскизами — ровесник потопа…

Я помолчал, обдумывая это внезапное откровение. Потом мне пришел в голову иной, практический вопрос:

— Не могу понять, зачем вы все же выпустили Балларда? Каким бы не оказалось будущее, война еще идет. Он видел неизмеримо больше, чем дозволено непосвященному: и он подготовит свой отчет, с указанием точных координат Меру…

Иерофант беспечно махнул рукою.

— Последнее исключено, Бруно. Никто не доберется сюда, пока мы не позовем. Для досужих альпинистов эти горы имеют совсем другой вид. Баллард был нужен, по вашей терминологии, в качестве «языка». Кстати, об этом симпатичном англичанине… — Бессмертный заговорил чуть слышно. — Его карма предопределена без нашей помощи. Увы, он не достигнет дома.

К своему удивлению, я ощутил неприятный укол.

— Несчастный случай?

— О нет. Питер падет, что называется, смертью храбрых, в поединке с вашей контрразведкой, поблизости от Анкары. Спецслужбы оканчивают войну последними…

Я оглянулся на здоровенного англосакса; что-то театральное было в его фигуре, укутанной в черный плащ, застывшей спиною к нам на фоне исполинских ледников.

— А… она? — осмелился, наконец, спросить я о том, что до сих пор старательно вытеснял из сознания. — Увижусь ли я еще… с Ханной Глюк?

Иерофант, вздохнув, потупил глаза. Складка прорезалась между его седыми колючими бровями, знаменуя для меня — конец, конец всего лучшего в жизни… Спутники мои по беспримерному походу падали вокруг меня, словно под ударами молнии: мужчина, который мог бы стать моим другом; женщина, пробудившая во мне забытую способность влюбляться и любить.

Сунув руку за пазуху, Бессмертный извлек маленькое фото, явно оторванное от документа. Ханна была снята совсем девчонкой, со светлыми непримиримыми глазами образцовой «гитлер-медхен». На оборотной стороне по засохшему клею было коряво нацарапано чернилами: «Помни обо мне. Твоя Х. Г. 3.V.45 г.».

— Она говорила со мной перед этим, — сказал иерофант, — и я не пытался ее остановить. Есть особое посвящение, без свидетелей, скрепленное клятвою перед самим собой. И если клятва нарушена, то человек живет лишь телесно. Дух его мертв, ужасны муки…

— Понятно, — сказал я, прилагая немалые усилия, чтобы выглядеть спокойным. — Как… это произошло?

— Она поставила на стол фотографию Вождя немцев и долго смотрела на нее. Потом достала ампулу…

— Хватит, — вырвалось у меня, и он примирительно кивнул. — Но почему же, все-таки…

— Она не захотела увидеть вас? Боялась, что отговорите. Вы для нее были последней зацепкой за жизнь… — Он выпрямил спину и сказал, будто старясь меня утешить: — Мы похоронили ее с честью, рядом с прахом основателей Меру.

Помолчали немного. Я силился представить себе, как, набальзамированное и раскрашенное, будет сохнуть тело, недавно так доверчиво и гибко прижимавшееся к моему; ее шея, великолепно переходящая в округлые белые плечи, ее упругие ноги с крупными, но красивой формы ступнями — все это, обработанное неведомыми энергиями и химикатами, окостенеет на пышном постаменте, среди мумий Единых, Бессмертных, Священных, глядящих в лепной потолок со времен библейского потопа… Бедная моя героиня, злосчастная крестьянская Валькирия! Не по силам груз ты взяла на себя… Терафим известил тебя о жуткой гибели твоего кумира, о том, как, покончив с собою, был он облит бензином в яме и сожжен, точно последний хефтлинг в Аушвице. И без того распятая горем, ты пуще терзалась из-за своего «падения» со мною, изнемогала от чувства греховности… пока не решила смертью очиститься; стать вровень с Первым Адептом, со своею вечной соперницею Евой!..

Я спрятал карточку, решив, что непременно найду родителей Ханны и, если они нуждаются, помогу им. Черт возьми, — а недурно было бы гулять с такой женой вечерами под руку по Шиллерштрассе, раскланиваться со знакомыми, есть мороженое в саду у «Элефанта», водить ее по лестнице мимо памятника Шекспиру в Гете-парк, к моему любимому, петлистому, музыкально журчащему Ильму!..

— Будем прощаться, Бруно. До темноты вам надо проделать немалый путь.

— Вы дадите мне маяк?

— Он вам больше не понадобится, друг мой. Дорога закрывается. Вряд ли мы станем напрямую связываться с оккультистами нынешнего поколения.

— Значит, навсегда…

— Смиритесь с этим, Бруно. Тем более, — захочется ли вам возвращаться? Здесь нелегко даже многим из нас. — Бессмертный встал, я поднялся вслед за ним. — От той седловины надо держать строго на северо-восток. Перейдете реку; до заката увидите дзонг Милостивой Богини. Там вас встретят, они предупреждены… Оба плаща и свою орденскую одежду оставите настоятелю. Получите чубы, яков, все необходимое на дорогу. Вот все, что я могу…

Он протянул руку ладонью вверх, и я, разом уловив смысл жеста, снял с шеи и отдал золотой крылатый диск на цепи.

Вдруг иерофант положил руки мне на плечи — и тут же снял, легонько похлопав правой. Но и этих секунд хватило мне, чтобы постигнуть нечеловеческую грусть старика, прожившего столетия в глубинах горы… Ведь у него нет своего Ильма, цветочных лугов детства, тех забавных и трогательных мелочей, что придают вкус жизни! Ничего, кроме, ярусов и коридоров Меру, загробной роскоши жилья, мрачных тайн Внутреннего Круга и порочных, жестоких наслаждений…

Затем Бессмертный подошел к Балларду и попросил вернуть оружие, отнятое Питером у одного из Вестников.

Я видел, как колеблется англосакс, бросая, между прочим, недобрые взгляды и на меня… Отдав «пушку» с квадратным дулом, он оставался безоружным против моего пистолета. С другой стороны, без дозволения иерофанта «пушка» пребудет лишь куском металла…

— Не переживайте, — сказал Бессмертный — и внезапно то ли из-под плаща достав, то ли взяв прямо из воздуха, протянул Питеру его автомат. Тот самый, в начале апреля ранивший Ханну, — «стэн» MK-IV, компактный вариант, весь охваченный стальною рамой с закругленными углами.

Поначалу отпрянув, затем — жадно схватившись за автомат, Баллард, наконец, овладел собою и поднял взгляд на иерофанта… Господи! Когда же это и кто так в последний раз смотрел на меня?!

— Прощайте, — сухо сказал иерофант, вскидывая ладонь. И ушел обратно к горе; а поземка взвивала его пурпурный плащ, посыпала снегом седой жесткий ежик.

 

Глава XV

У края плато окончилась магическая поддержка. Словно бритвенные лезвия вспарывали изнутри наши легкие — сказывалась месячная жизнь в богатой кислородом атмосфере. Но, едва волоча ноги от накатившей слабости, борясь с сердцебиением и тошнотой, мы зорко следили друг за другом. Предстоял головоломный спуск по ледяному скату — как могла бы облегчить его нам взаимная помощь!.. Мы же не решались сойтись ближе, чем на десять шагов, и были готовы схватиться за оружие; целясь дрожащими руками, начать новый, бесспорно уж последний поединок…

Видимо, я сделал неосторожное движение; в следующую секунду на меня, покачиваясь, глядел автоматный ствол. Но очереди не последовало. Зрачки Балларда закатились; он уронил «стэн» и, схватившись обеими руками за грудь, тяжело сел наземь.

Мигом оказавшись рядом с ним, я массировал, нажимал нужные точки тела, через кончики пальцев вливал свою жизненную силу. Все же, «секрет сервис» не мешало бы освоить йогическую подготовку агентов, наш Орден в этом изрядно выигрывает…

Я похлопал по зарозовевшим щекам; Питер простонал что-то неразборчивое и полез к себе за пазуху. Глупость какая, думал я, стоя над ним, — сейчас пристрелю упрямого дурака, и кончено… Но вместо очередного орудия убийства он выволок плоскую стеклянную флягу с золотисто-коричневой жидкостью.

— Ка… — Питер справился с непослушными губами: — «Канадиэн клаб», двенадцатилетний… Изо всех сил держался, ей-Богу, чтобы не выжрать в этом чертовом бункере!..

Я помог ему отвинтить пробку. Основательно приложившись, Баллард протянул флягу мне: «Хлебните-ка, не отрава!» Да, это было непохоже на тягучие, чувственно-сладкие вина Агарти. Забористое, припахивающее чем-то деревенским питье…

— В память одной хорошей девушки, — сказал я и торжественно выпил еще глоток. Баллард принял у меня флягу и, сказав: «Упокой, Господи, ее душу!» — надолго прильнул к горлышку…

Полдень застал нас в сухом ложе потока, у подножия страшной белой стены, что так дорого стоила нам с Ханной по пути в Убежище. Маршрут, указанный иерофантом, был короче и легче, да и Питер, опытный альпинист, вправду оказался прекрасным партнером в связке — но ладони я все равно изодрал, мышцы ломило от многочасового напряжения; казалось, я насквозь проледенел близостью люто холодных масс… В нижней части склона я сорвался, — костыль вылетел из ненадежной лунки, — скользил беспомощно по выпуклому зеркалу, покуда не остановила меня веревка, крепко схваченная Баллардом. С той поры часто возвращалась нервная дрожь.

Натаскав скудного хворосту, мы развели костришко в русле и по-братски грелись около огня. Взад-вперед ходила заветная фляга. Скоро обсыпанная медными крапинками физиономия Балларда показалась мне совсем родной. Вздыбленные трещиноватые утесы, окружавшие нас, за ними — четко разделенные пространством цепи гор, все более воздушно-голубые по мере удаления, затем синие, лиловые, — даже этот мир, где не было места человеку, представлялся теперь негрозным, пугающим понарошку, словно декорация.

Мне думалось сразу о многом: и о том, какой отчет дам я в Берлине Старику, — да жив ли он, старый лисовин, или тоже раскусил ампулу? А может, еще выплывет стойкий духом адепт где-нибудь в Южной Америке, куда многие их наших перебираются для основания новых общин Ордена?.. И о ламе Нгорчене вспомнил я, с его юными монахами-смертниками. Добрались ли они до места, успели принять участие в боях за столицу? Если успели, — вряд ли я когда-нибудь увижу Нгорчена и тридцатку злополучных бритоголовых парней… Все это — и моя будущая жизнь — представлялось мне после виски в лихом, задорном колорите… Питера же, наоборот, выпивка сделала наивно-серьезным; он допытывался, как настырный мальчишка, заглядывая мне в самые глаза:

— Скажи мне одну вещь, — только честно, как самому себе; это умрет между нами, слово офицера!

— Умрет, — подтвердил я, вспомнив о пуле, которой суждено было настигнуть Балларда под Анкарой.

— Тогда скажи: что, правда есть эта самая магия? Ну, там, чтобы силой воли управлять другими людьми, и прочее? Они в самом деле такие сильные, эти… черные адепты, белые адепты — как хотят, так и воротят? А мы, и генералы, и разные там политики для них вроде марионеток?..

— Да нет, наверное, — сказал я, к великому облегчению Питера — и к своему собственному, поскольку этот вывод давно просился наружу. — Просто еще пятнадцать тысяч лет назад у них были и самолеты, и радио, и всякая техника; с тех пор они напридумали много такого, до чего мы дойдем только в далеком будущем, но используют это главным образом друг против друга, Агарти против Шамбалы, и наоборот, чтобы не дать сопернику действительно повлиять на историю…

— Ага! — торжествующе воскликнул Баллард. — Значит, просто наука? Разные там изобретения, и никакого колдовства?..

— Никакого, — подтвердил я, невольно заражаясь его весельем. — И наука их уже не выручает. Не знаю, как там Перевал Майтрейи, но Меру хочет нашими, немецкими руками сломать шею противнику…

— Думаю, белые не лучше, — по некотором размышлении изрек Питер. — Тоже любят туману напускать… Одна школа!

Последние слова рыжего кельта насмешили меня, оба мы хохотали до слез. Совсем разрезвившись, Питер вдруг начал изображать голосом пыхтение паровоза, а кулаками работу поршней; затем он спросил меня, это ли поезд на Чаттанугу — чу, чу?.. Я не сразу смекнул, что он поет песню; но Баллард, вскочив, попытался отбить чечетку на обледенелых камнях. Впрочем, он сразу бросил это занятие, объявив, что ему далеко до каких-то братьев, негритянских мастеров степа…

Я и сам поднялся, разминаясь — и сразу увидел это. Круглая тень быстро скользила вдоль русла от подножия фирнового склона.

Я задрал голову, стремительно трезвея. Черный двояковыпуклый диск на снежном фоне снижался в нашу сторону. Это было волшебно красиво, просто сказочно.

Бешеный бело-фиолетовый луч жиганул в сухое дно, звездами разбрызгав накалившийся щебень. Силы Космоса, — а я любуюсь, в приятном расслаблении от «Канадиэн клаб!» Привычная готовность сработала, поборов алкоголь. Нас с Питером так и раскидало в разные стороны, под прикрытие испятнанных лишайниками глыб. Луч упал ближе, и в сверкании рассыпавшихся искр мне почудился взор синеглазого адепта…

Из засады Питера часто залаял «стэн»: я лишь ухмыльнулся, вновь подивившись кельтской наивности. Через полминуты они прицелятся, как следует, и любовно испепелят нас по одному. Не суждено сбыться предсказаниям Бессмертного: другая часть общины Меру, мрачные и неукротимые фанатики, оказались сильнее…

Но что это? Движение в воздухе навстречу диску-убийце; светлый отблеск падает на гальку в русле… Отерев с лица ледяную крошку, я помимо воли, точно влекомый магнитом, поднимаюсь на ноги. Встает из своего укрытия и Питер. Страх уходит! Повторяя изгибы ущелья, от дальних отрогов плывут к нам два серебристых шара. Первый уже совсем близко. Странно легкий при всей своей массивности, без иллюминаторов, без единого шва или выступа — он кажется чуть нерезким, расплывающимся… полуреальная, полувоображаемая сфера!

И — не пытаясь больше стрелять, пятится, взмывает по касательной к обрыву черный, будто из смолы вылитый корабль Меру. Перевалил край стены… исчез. Тишина, небесное сияние, беззвучная музыка серебристых парящих сфер.

 

Эпилог

Южная Америка, 1963 год

— Это за ним, — сказал Шульте, поудобнее устроив ствол «спрингфилда» в развилке папоротника. — Сейчас будет коррида.

За поворотом кофейно-мутной реки, словно курица мрачно кудахтала, перепархивая в гигантских кронах сейб и копайфер. Надо думать, и человек на катере услышал этот звук: стоя посреди палубы, задрав голову, мужчина держал руку в кармане джинсов.

— Выставился, как на параде, — трудно дыша, сказал ветхий собеседник Шульте, также лежавший на животе с винтовкой в руках. Снежные волосы до плеч, пышная борода и красные щеки, покрытые кровяной сеткой, делали старца похожим на Санта Клауса. — Стреляй, кто хочешь…

— Можно подумать, сеньор да Граса Круз, — Шульте насмешливо подчеркнул обращение и имя — что вы сейчас в блиндаже под тремя накатами! Сейчас нас накроют с воздуха, и хранителя величайших тайн века не станет… За каким чертом вы потащились сюда? Мало, что ли, этих жеребцов?..

Он энергично кивнул подбородком в сторону молодых колонистов. Голые до пояса, в армейских галифе и десантных ботинках, загорелые блондины сидели за папоротниками наверху берегового склона. В их ручищах казались чуть ли не игрушечными добрые старые немецкие карабины 98 «курц», с укороченным стволом.

— Спасибо за заботу, братец… но, во-первых, уж очень не хочется даже на восемьдесят седьмом году вести стариковский образ жизни… а, во-вторых, и в главных, я пока не чувствую опасности для нас с тобой.

Тут из-за деревьев вынесся и повис над излучиной маленький, трескучий, воинственный С-51, явно намереваясь атаковать катер. Грязно-голубая посудина с дженерал-моторсовским движком была широкой, расхлябанной и ходовые качества имела немногим лучшие, чем таз из детского стишка, перевозивший трех мудрецов. Рулевой, мулат в линялой майке и неописуемой шляпе из пальмового луба, озирался и вопил, бешено вертя колесо штурвала. Он явно пытался поскорее причалить — но просторна была река, и неуклюж катер…

Пассажир на палубе поднял руку с пистолетом и дважды выпалил навстречу вертолету. Тот разом снизился, задрал хвост и — трах! — бурый фонтан вспух и рассыпался за кормой катера.

— Дело серьезное, — заметил Шульте, ловя вертолет в перекрестие оптического прицела.

Вторая граната, точно кулак великана, сшибла палубную надстройку. Отброшенный от штурвала, плюхнулся в воду мулат; пассажир остался на ногах и даже продолжал разряжать обойму в преследователя.

— Да что же он, не понимает, что ли?!..

Человек на палубе словно услышал сердитый шепот Шульте, поскольку, не теряя времени, ласточкой сиганул с борта. В следующую секунду дымным сполохом рванул топливный бак, и судно начало оседать кормой, проваливаться вводу. Столб жирной копоти быстро поднялся выше деревьев, затем его сменило облако пара.

Пассажир уверенно плыл к берегу, где ждала засада колонистов; в нескольких метрах за ним пыхтел моржом и взбивал шапки брызг мулат. Очередная граната сверху пропала даром, лишь разметав клочьями зелень тростников. Тогда Шульте негромко скомандовал: «Огонь»…

Выстрелы атлетических блондинов, усердные, но не слишком точные, заставили С-51 живо отступить к дальнему берегу и подняться до «верхнего этажа» сельвы. И тотчас же раздался, перекрыв и треск мотора, и пальбу, полный безумного ужаса вопль снизу, от реки.

Шульте и старик вскочили, вглядываясь. Мулат-рулевой исчез, на месте его расплывалось багровое пятно. За пассажиром, выбивавшимся из сил, скользили по сторонам острого угла, сближаясь, два буруна. Один из них опал, показав нечто вроде бревна с крупночешуйчатою корою…

— Извините, ребята! — Шульте, почему-то раздумавший стрелять по вертолету, перевел прицел на стремительное «бревно». — Вы нам всегда хорошо служите, но… этот парень может понадобиться!

Пуля громко ударила в панцирь аллигатора, ящер завертелся, взбивая пену. Его собрат уже чуть не вцеплялся в пятки пловца — но тот, совершив невозможный рывок, оказался на мелководье, вскочил и побежал… чтобы рухнуть на песок у самой опушки папоротниковой рощи.

Измокшего, хрипло дышащего, его подхватили под плечи двое парней и мигом унесли в засаду. Незваный гость был черноволос, молод и миловидно-непримечателен, — хоть в разведчики. Сначала он выражал свою приязнь к спасителям лишь улыбкой и кивками головы, затем прорвались и слова — немецкий язык, правильность коего сразу обличала иностранца. Выходило, что именно в эту колонию он стремился через полматерика, а зловредный С-51 со своими гранатометчиками завершал цепь преследований, протянувшуюся от порта Белен и предназначенную как раз не допустить желанной встречи с колонистами…

Вновь появившись, вертолет провел длинную пулеметную очередь через тростники, приречный бурелом и гущу папоротников. Увлекая за собою пришельца, пригибаясь пониже, стрелки помчались прочь от реки, под защиту леса.

Маршрут, которым они двигались, можно было лишь условно назвать тропою: лысинки утоптанной глины, широкие корни, ободранные сапогами, еще не заросшие проломы, сделанные топорами и мачете в жуткой путанице подлеска. По такой «тропе» водить бы заключенных: шаг вправо, шаг влево — просто немыслимы… Над сплошной низовой порослью качались рваные салатовые полотнища равеналы, горели сплошь одетые красным цветом стволы пушечного дерева. Выныривая из зеленой гущи, набирая разбег по стволам среднего яруса, карабкались ввысь неисчислимые вьюнки, сплетались жгутами толщиною с бочку, выбрасывали усики, побеги, ветви с гроздьями соцветий. Мощный растительный прибой захлестывал слоново-серые стволы сейб с их опорами, похожими на стабилизаторы громадных ракет. Опахала пальм, гамаки вьющихся паразитов, наконец, подобные тучам, пласты вознесенных на полсотни метров раскидистых крон «верхнего этажа» — все это делало «тропу» полностью невидимой сверху, и обиженное кудахтанье вертолета скоро стихло.

— Если не знают, что к чему, полезут к кордону, — сказал один из молодых колонистов. Другой откликнулся:

— Жаль, если нас там в это время не будет! Хочу посмотреть, как им сбреют винт. А может, и птички в руки попадутся…

— Не попадутся, — заверил пассажир катера. — У них выучка четкая. Может, ампулы в воротниках, или взрывное устройство в машине…

— Ох, какой же вы у нас важный! — фальшиво удивился Шульте, шедший вплотную за спасенным — и вдруг сделал ему классическую подсечку. Незваный гость рухнул лицом в розово-зеленые, обрызганные белым листья каладии. Тут же на его спине оказалось колено Шульте, а у затылка — пистолетный ствол. Цепочка остановилась, колонисты были вполне безучастны с виду — словно их товарищ выбрасывал камешек из обуви.

— Быстро задание, быстро! — в самое ухо своей жертвы заорал Шульте. — Ну?! Имя, звание? Кто послал? Мосад, ЦРУ, КГБ? Кто?! На счет пять выпущу мозги? Ну?!! Считаю: один…

— Интересно, — задушено прохрипел пришелец, — интересно: у вас все тот же «вальтер», что весной сорок пятого в известном месте, герр Хильде…

— Молчать! — Шульте криком постарался перекрыть конец фразы, но пистолет отнял. Старик же сказал с выражением обреченности:

— Помоги ему подняться, братец. Это не то, что ты думаешь.

— Все равно, надо обыскать.

— Валяйте, — сказал гость, поудобнее устраиваясь щекой. — «Браунинг» я утопил, а из остального… коробочку не открывайте при всех, ладно?..

Двухэтажный дом Шульте, построенный недавно, еще не был покрыт зеленой шубою. В окно, раскрытое, но забранное тонкой стальной сеткою, лезли ветви дынного дерева, просились большие желтые цветки аллеманды. Комната со светлыми обоями, обставленная по-тропически скудно, — гостиная, как и все помещения, была пронизана ароматами ванили, какао-масла, фруктовых эссенций…

Устроившись в плетеном из лозы кресле, прогнутом до полу тяжестью его грузного тела, старик уютно почмокивал фарфоровою трубкой. Рослый седеющий хозяин дома, ничуть с молодости не располневший, ходил взад-вперед у стола, заложив руки за спину, и на лице его, правильном, словно у киногероя, залегла нелегкая дума. Настольный вентилятор трепал длинные, приклеенные к нему одним концом бумажные ленты. Рядом с ним лежала небольшая, но с виду массивная металлическая коробка. В ней уместился бы бритвенный помазок.

Наконец, Шульте остановился; жесткие светло-голубые глаза его, совсем прозрачные на фоне дубленой солнцем кожи, пытливо вонзились в зрачки гостя. Подсохший, причесанный, тот смотрел открыто и дружелюбно.

— Мы, честно говоря, за эти восемнадцать лет привыкли к мысли, что нас оставили в покое — раз и навсегда… Раз и навсегда! — Рука Шульте с сигаретой огненной чертою подчеркнула последние слова. — Я отдал Черному Ордену все, что может отдать живой человек; я…

Мягко ступая, вошла невысокая, полноватая женщина в длинном цветастом платье, с роскошными иссиня-черными волосами до пояса, по-домашнему распущенными. Цвет кожи, напоминавший о светлой бронзе, сочетание выпуклых скул с горбинкою на носу — все свидетельствовало, что здесь негритянская кровь соседствует с индейской. Женщина, опустив ресницы, несмело полуулыбаясь, поставила на стол серебряный подносик с кофейником, сахарницей и тремя чашками; застыла — узнать, не надо ли чего-нибудь еще, Шульте ласковым жестом отпустил ее, и метиска ушла, раскачивая бедрами и юбкой, как не умеют белые.

— После возвращения оттуда я переосмыслил многое, многое… — Хозяин расставил, чашки, принялся разливать. — И вот — мой учитель тоже. Мы с ним решили, что орденские цели не совпадают с нашими личными убеждениями.

Отхлебнув кофе, гость удовлетворенно склонил голову.

— Возможно, вы знаете также и то, что, несмотря на наш отход от орденских идей, нас нельзя назвать изменниками. Европа, покорная союзникам и русским, считает нас преступниками… кстати, в большой степени именно потому, что мы не покаялись и не попросились на службу новым властям! Многие соратники отделались условным тюремным сроком, а то и легким испугом, потому что сообщили кое-какие сведения, выдали определенные имена… банковские вклады… Мы этого не сделали — потому и живем тут, посреди джунглей.

— Ну, если речь идет о старшем Ордене, то это было бы и невозможно. Любые ваши рассказы сочли бы фантастикой, как полет этого жулика Адамски на «летающей тарелке»… читали?

Шульте сел напротив гостя, положил локти на скатерть.

— Послушайте, адепт… не знаю, какого вы там посвящения! Логики мне всегда хватало. Если бы нас с учителем захотели убрать — наверное, за восемнадцать лет нашли бы, как это сделать… самым естественным, не вызывающим подозрений способом! Вместо этого присылают вас, да еще и с хвостом от самого Белена. Спрашивается: зачем? Отвечаю: уговорить на новое сотрудничество. Причина? В Меру настали не лучшие времена. Я это ощутил еще в сорок пятом… Двое посвященных, весьма опытных, много умеющих, два десятка лет ведут себя, как паиньки, не кричат о тайном сверхубежище в Гималаях, вообще не высовываются. Значит, можно попробовать их вернуть в лоно Ордена. Может быть, сыграть на жалости, на чувстве рыцарства. Вот, мол, как нам плохо, как мы ослабели: даже не можем оградить своего посланника от опасности, от всяких негодяев… наверное, из Перевала Майтрейи? Кто там, в вертолете? А я думаю — ослабели, но не настолько. И в вертолете, может быть, тоже ваши люди. Какие-нибудь «зомби», запрограммированные… — Шульте резко раздавил окурок в пепельнице. — Я элементарно мог бы снять пилота, но тогда машина утонула бы. А так — еще, может, появится… Ну? Я не прав? — Он наклонился к самому лицу гостя, понизил голос. — Кстати, исходя из этих простых рассуждений, я уверен: если сейчас вас, молодой человек, вывести за кордон и шлепнуть, в Меру поймут однозначно: нас с учителем тревожить не надо. Вообще не надо. Никогда. И — не станут… Так что мне помешает отвести вас сейчас в лесок? Ну-ка?..

— Я думаю, только одно, герр Хильдемайстер. — Чужак слегка побледнел, но держался независимо. — То, что я не имею никакого отношения к Меру. Абсолютно. А организацию, пославшую меня, вы только что… назвали сами. Сообщив — кстати, несправедливо — что там негодяи…

Отшатнувшись, Шульте невольно глянул на металлическую коробку.

— Не удивляйтесь, — примиряюще сказал гость. — Осколки Люциферова камня, выбитого из щита мечом архангела, достались и Черным, и Белым адептам!..

— Высшие Неизвестные! — Старик уронил трубку, но она, по счастью, упала к нему на колени и потому не разбилась, лишь угольками засыпала бамбуковую циновку на полу. Затоптав искры, «Санта Клаус» сказал с тяжким вздохом:

— Ну, дожились мы с тобой, Бруно! Вот уж не думал, что такой грешник, как я, и на старости сподобится беседы с членом Белого братства.

— Ха, — если бы я был членом Братства, уважаемый, мне не понадобилось бы ваши пули против вертолета или аллигаторов… Нет, я в лучшем случае доверенное лицо. Из тех, кого у вас называют посвященными Внешнего Круга. Хотя — Шамбала и не знает таких понятий.

Шульте-Хильдемайстер нервно закурил новую сигарету. За окном басили шмели, визгливо зудели рои мелких насекомых.

— Тогда непонятно: что вас занесло к тем, кого ваши хозяева должны презирать и ненавидеть?

— Мои наставники никого не презирают и не ненавидят, в этом их сила. Они хотят встретиться с вами, господа, — или хотя бы с одним из вас. Вы — одни из немногих, кто знает изнутри связь младшего и старшего Черных Орденов, кто знаком с сущностью того и другого. И при этом — критически отнесся к этой сущности… Подобных людей на Земле единицы.

— Предателей своего дела, своих убеждений, — заключил Бруно.

— Нет, — тех, кто сумел освободиться от гипноза вложенной программы, — поправил гость. — Помните, вы тут упоминали «зомби»?.. Слава Богу, вас так никто не назовет!

Хильдемайстер одним глотком допил вполне остывший кофе.

— Честное слово, мне снова хочется вас пристрелить! На сей раз, чтобы в нашу жизнь не впутывались «великие души»… Мы хотим жить спокойно, понимаете?! Да, да, и нечего улыбаться: Эстрелья моя жена, мы любим друг друга, у нас дети… Я тут занимаюсь разработкой новых сортов шоколада, и, знаете, иногда неплохо получается, фирмы покупают; учитель пишет мемуары, издательство уже выплатило аванс… Так нет — появляется очередной бес-искуситель! Или ангел-искуситель… если такие бывают! Зачем вам я, мясник, эсэсман, убивший больше людей, чем у вас было девушек, с которыми вы целовались?! Мало, что ли, у вашей Шамбалы всяких безгрешных — монахов, лам, брахманов, просто слюнтяев, ни разу не спускавших курок? Говорите — знаем сущность, критически относимся… Да ерунда все это! Треп самый форменный, легенда. Вербуете, и все дела! Сколачиваете свои, ангельские спецслужбы! Понимаете, что монах или интеллигент-непротивленец любое задание провалит к чертовой матери — а на историю-то влиять надо! Черному Городу нос утереть хочется! Вот и нашли, не поленились: суперконспираторы, бывшие связные самой секретной организации на Земле, да еще опальные, с бывшими шефами горшки побили… ну, как таких не подобрать! Это ж на вес золота! Ну, — так куда надо будет внедряться, кого убирать, каким деятелям подбрасывать деньжат, или оружия, или… чем там «великие души» помогают своим? Не молитвенниками же?! Валяйте! Ваши условия! Ваша цена!..

Старик несколько раз пытался успокоить расходившегося Бруно, но тщетно. Тот уже кулаками потрясал над невольно съежившимся гостем… однако молодой человек, видимо, обученный в Белом Городе хорошему владению собой, сумел вставить фразу:

— Наша цена? Хорошо. Хорошо!

Бруно сел, утер пот со лба.

— Наша цена — как минимум, ваша жизнь. Как максимум, жизнь честная и полная добра, в искупление всех совершенных вами… ошибок.

— Так я и знал… — Рот Бруно зло искривился. — Я знал, что этим закончится. Вот, наконец-то, заговорил спецагент, пошли угрозы… Мальчик! Я вам уже говорил: если я восемнадцать лет подряд просыпаюсь живым и здоровым, значит, Меру на меня наплевать… или не по силам до меня добраться, что я тоже допускаю. Так что же угрожает моей жизни? Праведники из вашего христианско-буддийского рая? Но ведь это же смертный грех, убийство! Или возьмете на душу, а? Цель оправдывает средства?..

— Ладно, братец, остынь… — Старик поднялся, тяжело опираясь пухлой ладонью на стол. — Я, кажется, отследил ситуацию, и вы оба меня послушайте. — Взгляд из-под белых лохматых бровей переполз на «доверенное лицо». — Не знаю, насколько сведущ наш юный друг в эзотерической истории, но я в ней кое-что понимаю… Возможно, вам известно, что в разные времена опорой Черного Ордена являлись различные группы населения, тайные общества… народы?

На раскрасневшемся, не слишком выразительном лице гостя появилась озадаченность.

— Ну, а если известно это — значит, может быть, ведомо и то, что Меру не сделает вторично ставки на Германию. По крайней мере, в этом столетии. Все надежды будут возложены на… совсем другое сообщество. И, в связи с этим, мы, старые германские адепты, члены младшего Ордена, либо скоро получим задания уже в рамках другой, не немецкой программы, либо… Если мы останемся строптивыми или, не дай Бог, осмелимся мыслить самостоятельно, с нами, при наших знаниях, разберутся иначе. Не дарить же врагу такое оружие… Верно?

— Я никогда… не представлял себе это так связно, — глотнув, признался взволнованный гость. — Мне сообщили только, что вам и герру Бруно угрожает — впервые с сорок пятого года — очень серьезная опасность. И поручили предложить сотрудничество… опеку Шамбалы… Я же говорил вам, что я не адепт… просто ученик, доверенное лицо… я вообще — итальянский студент, меня спасли в Гималаях… я альпинист, поднимался на восьмитысячник… они спасли и почему-то признали достойным… стали со мной работать! И все… А тонкостей я не знаю!

Бруно давно уже не слушал пришельца; раскачиваясь из стороны в сторону, со смесью иронии и восторга он смотрел на старика, вновь невозмутимо пыхтевшего трубкою в своем кресле.

— Ах, шеф… ах, отец родной! Ну и канальчики связи вы тут наладили! Ну и источники раздобыли! А я, дурак, варю свой шоколад и пацанам вытираю сопли, адепт! Ну, ну…

«Санта Клаус» польщенно хохотнул.

— А ты, братец, наверное, думал, что мы проволоку под током, в два ряда, натянули против любопытных репортеров из антифашистских газет? И вышки поставили с крупнокалиберными пулеметами? По местной полиции, что ли, стрелять, которая у нас ест с ладошки? Или по губернатору, у которого вся администрация — не ниже гауптштурмфюрера?.. А почему мы с тобой за кордон выходим только с охраной?

— Ну, я не знаю… может быть, история с Эйхманом… есть группы, ищущие Бормана, Мюллера…

Старик не ответил, лишь выпустил большое кольцо дыма, второе, третье… и пронизал их насквозь струею дыма, любуясь своим воздушным художеством.

— Понял, — сказал через некоторое время Бруно. — Кто должен быть завербован этой… новой программой, — тех уже завербовали и используют. Остальные просто не нужны. Особенно — много знающие. Их можно самим прикончить, или выдать газетам, или толпе… А, собственно, на кого теперь опираются Черные? Кто вместо нас, вместо СС?

— Я сам, как и ты, больше люблю рыться в старых книгах, перечитывать немецких классиков, чем смотреть телевизор, — сказал старик. — Но и это иногда надо. И газеты не стоит презирать — слава Высшим, получаем свежие со всего мира…

— Я, кажется, понимаю, — робко подал голос студент-альпинист. — Еще там, в Гималаях, на инструктаже… нам очень подробно рассказывали о Соединенных Штатах, особенно об их внешней политике, о разведке…

Бруно хмуро выпятил губу, складка легла на его переносицу.

— Да-а… Эх, Бессмертный, наивная душа… я вам рассказывал, шеф, помните? «Эпоха простых людей… естественное объединение народов…» Надо же, тысячу лет прожить на свете и не понять, какая хищная, подлая, ненасытная тварь — человек! Этот самый простой человек…

— Нет, простые люди бывают славные, братец. Вот власть — развращает…

Гость неожиданно издал звук, похожий на всхлипывание, и попросил сигарету.

— Правильно вы… о простых людях! Мне даже стыдно… совсем забыл про Жоао. Это хозяин катера… за что он погиб? За какие высокие идеи? Такой чудный человек был… веселый, заботливый… За паршивых двести «баксов»!

— И у меня есть… кого вспомнить, — грустно откликнулся Хильдемайстер.

Помолчали. В джунглях панически заверещала обезьяна, другая рыком одернула ее — очевидно, вожак.

— Ну, хватит… Я скажу Эстрелье, чтобы она заварила еще кофе. Или лучше апельсинового соку? Есть ледяной.

— Она божественно варит кофе, — как-то по-детски сказал чужак.

Бруно, поднявшись во весь свой немалый рост, упруго зашагал к лестнице на первый этаж. Словно споткнувшись, встал, несколько секунд глядел себе под ноги. Обернулся:

— Вам было поручено забрать меня на этом катере? Слабоватый вариант…

— Нет, что вы! Они сами… Мы должны просто выйти на условную точку в лесу, это здесь поблизости. Ночью. И открыть вот это…

Гость коснулся пальцем коробочки у вентилятора. Как знали они трое, там лежал зеленовато-золотистый полупрозрачный камень — гладкий, чуть мылкий на ощупь, размером и формою подобный конскому каштану. Если поднять крышку, — скоро в центре камня рождалась, начинала наливаться и расти таинственная световая точка…

— А если мы плюнем на всех? И на Черных, и на Белых, и на Господа Бога вместе с дьяволом? — яростно спросил Бруно. — Будем защищаться здесь, как нас учили, до последнего патрона, до той самой капсулы в воротнике?..

Студент молчал, и молчал «Санта Клаус», окутываясь душистыми клубами. И вот — диковинное случилось с Хильдемайстером. Словно воскресло обретенное им в недрах Меру, дремавшее восемнадцать лет умение видеть внутренним взором, слышать то, что недоступно ушам… Что-то чудовищное, будто тропический грозовой фронт, медленно и неотвратимо наползало на мир. Разноименное, многоликое, в сверкании взрывов «ярче тысячи солнц» и в бешеных вихрях праздничных фейерверков; несущее скрежет танковых гусениц, и завывание джаз-оркестров, темное от гари пожаров и слепящее заревом стоэтажных городов, — близилось, подминало свободную земную жизнь ЭТО… а в глубине его, отделенный страшной толщею веков, но живой и торжествующий, из волн океана вставал со своими ступенчатыми башнями, с хищными прожекторами, с толпами обезличенных рабов со всей планеты и надменными Вестниками в зеркальных шлемах, — вставал Черный Остров. Такого не было прежде, даже во времена райха: Черный Остров поднимался из своей морской могилы, и пена бессильно стекала по его отвесным утесам!..

— А вообще, это действительно фантастика, братец! — сказал старик. — За одну жизнь побывать и в Черном, и в Белом Городах… завидно!

— Я себе не завидую, — буркнул бывший оберштурмбанфюрер, начиная спускаться по резным ступеням. Эстрелья внизу беспечно гремела посудой. Он шагнул было в кухню… но вдруг передумал, зашел в иное помещение и плотно прикрыл за собою дверь.

Здесь было его логово, его укромный угол, куда не допускались ни жена, ни оба мальчугана немецко-индейско-негритянско-Бог знает какой крови, игравшие теперь где-то в садах колонии; его любимые книги, одиночная узкая постель, столик с лабораторной посудой и оборудованием, где Бруно колдовал над своим шоколадом. А под стеклом книжного стеллажа — стояло покоробившееся от лет черно-белое фото юной красивой блондинки с очень чистыми, непримиримыми глазами образцовой «гитлер-медхен», которым противоречил детски-беззащитный склад полуоткрытых губ.

— Мы еще повоюем, Ханна, — тихо сказал Хильдемайстер, доставая и целуя снимок. — Ты будешь мной довольна, обещаю!..