Трехцветная кошка охотилась. Почти ползла в гуще трав, длиннолапая, тощая, мускулистая, сплошной каучук. От холеных пращуров осталась у кошки только неудобная для охоты, некогда престижная окраска.
На расстоянии прыжка хищница сжалась, готовая схватить ближайшую птицу, но белые ширококрылые птицы, давно косившиеся в сторону шороха, вдруг тяжело вспорхнули, паническим кудахтаньем воскрешая образ нелетающих домашних предков.
Кошка досадливо зашипела и тут же поняла, что не виновата. Кур, летевших теперь к лесу, к своим огромным гнездам на вершинах сосен, кур спугнул другой охотник. Круглый, блестящий, горячий, он стоял в поле, невесть откуда взявшись, и дышал опасностью. Какой опасностью, этого кошка не знала. Вместе с нелепой расцветкой она унаследовала от тех, городских, страх перед всем большим, блестящим, движущимся, внезапно появляющимся, подозрительно живым, хотя и непохожим на живые существа. Страх перед машинами. Он жил в крови, хотя машины исчезли давным-давно.
Блестящий бок лопнул вертикальной щелью, щель начала расширяться…
Поражаясь самому себе - насколько хладнокровно он все делает, - Ромул отстегнул кнопку белой кобуры, достал массивный старинный пистолет. Перламутр на рукояти не грел, ис холодил - машина сама легла в руку, змеей пристроилась вокруг пальцев.
Благо Лауры в том, что мы дисциплинированны и не переоцениваем собственную жизнь.
Первым делом он прострелил голову робота, чтобы тот не вмешался, слепо следуя программе защиты хозяина. Сиреневый ореол погас, померкла белизна; черная, как свежей смолой облитая, статуя грохнулась на ковер.
Он обвел взглядом салон корабля - последнее, что суждено увидеть. Настоящий островок Лауры. Восточные ковры под ногами и на стенах, яркие и строгие, как стихи Корана. Кинжалы столь драгоценные и вычурные, что даже мысль об их мясницком предназначении кажется кощунством. Эмалевые миниатюры - колибри в пестром птичнике живописи, прелестные родственницы золотокрылых музейных кондоров. В салоне отсутствовали приборы - корабль вела воля пилота. Ромул сосредоточивался, глядя в яшмовые зрачки священного тибетского льва.
…Стоя посреди красно-желтого ковра, он расставил ноги пошире и прижал ствол к виску, прямо к бьющейся вене.
Скорей, скорей, пока не вздыбилась волна самосохранения…
Они не остановят, ибо чтут чужую свободу. Они сделали все, что могли, - прочли проповедь…
Спуск. Такой податливый. Подушечка пальца почти не чувствует сопротивления. Спуск…
Когда лаурянин, в белоснежном камзоле с золотой нагрудной цепью, коротких белых штанах и лайковых сапогах с кружевными отворотами, ступил, небрежно откидывая широкий струисто-синий плащ, в луговое разноцветье, - голова его закружилась от запахов. Полынь и мед, пряное и приторное, смола и высушенные солнцем травы, и пугливый воздушный след пробежавшего зверя, и гнилая струя болот.
Впереди заросли глубиной по колено, а то и по пояс - скромные белые лепешки тысячелистника, лиловый железный чертополох, нежная медовая кашка, обильный желтый дрок… Дождевые липкие русла. Подкова кряжистых сосен. Яростный щебет в куполе одинокой яблони-дички. В лесу - серые, угловатые не то утесы, не то бастионы. Космодром Земля-Главная.
Отсюда стартовали первые переселенцы на Лауру.
Здесь окончит свой печальный путь по Земле их далекий потомок, пилот Ромул.
Он осмотрелся и увидел трехцветную, черно-бело-рыжую кошку, притаившуюся в безопасном отдалении. Взглядом и позой кошка излучала испуг и ненависть. Ромул сделал шаг, она сорвалась с места и беззвучно исчезла.
Пилот шагал, подставляя заоблачному ласковому светилу бледно-смуглое, костистое, остробородое лицо; шагал, высоко поднимая колени, отмахивая перчаткой в перстнях наглые одуванчики чертополоха. За лауря- нином упругой походкой атлета спешила полупрозрачная статуя, молочно-аметистовый Дискобол, очерченный огнем по контуру мышц и каменно-кудрявой слепой головы, - ангел Второго Возрождения. Антиутилитаристы, поднявшие «эстетическую революцию», вложили бездну выдумки и вкуса в каждый тогдашний инструмент, корабль, робот.
Лес расступался молча, только хрустели под сапогами сухие шишки. Птицы давно отыграли свадьбы, учили оперившихся птенцов мудрости осеннего перелета и голос подавали редко.
Сосны боязливо касались стены. Ноздреватая серая кладка замыкала цирк. Тысячелетняя шуба винограда щетинилась очередной свежей порослью. Ромул вскарабкался на осыпь, прошел проломом, подобным ущелыо.
Он остановился, не видя смысла идти дальше; робот замер, полуоторвав ступню от щебня. Подкравшись, ворвался в проломы ветер, напоенный цветочным медом и смолой, принес сухую пыльцу, и чешуйки сосен, и крылышки мертвых насекомых; взвихрил тополя, заиграл изнанкой листьев - белыми зеркальцами…
Счастье обретения покоя, сон безлюдных просторов, глухая боль потери - неужели так много может навеять ветер прародины? Бормочет, смеется, игрой белых зеркалец завораживает Земля, покинутая, но незримо полная - до самого облачного свода - чувствами ушедших, памятью об ушедших. Он, Ромул, - беглец, отщепенец. Разорвана нить духовной связи с общиной Лауры, с Учителями. Он один против шелестящего колдовства июльской Земли.
…Костром загудели, затрещали встопорщенные тополя, истаяла пелена полудня, и в щербатую кружку диспетчерской молодым вином хлынуло солнце. Ослепленный вспышками зеркалец, осыпанный пылью и лепестками с луга, Ромул на одно сладкое, обморочное мгновение почувствовал все сразу, все, что его окружало и было в нем самом. Струны магнитного поля гремели под пальцами солнечных потоков; вторя мощным аккордам, играли оркестры в каждом уголке его тела, делились клетки, толчками плыли по венам густые, горячие ручьи, - а может быть, то текли соки в корнях тополей и винограда?
За этот миг, более насыщенный, чем вся его предыдущая жизнь, успел постигнуть Ромул послушное, размеренное бытие своего робота - Дискобол не был чужд природе, но относился к ней, как наручные часы к запястью.
Потом все ушло; снова подали голос потревоженные шмели, где-то рухнула отмершая ветка, и гость понял, что он уже не один.
- Разумеется, вы всемогущи, - заговорил он, протянув руку туда, где в бликах зелени ощущал взгляд и улыбку. - По расправа с беззащитным пришельцем не принесет вам чести. Оставьте мне мою волю - смотреть и выбирать.
- Так и быть, - смотрите! - совсем с другой стороны ответил чуть насмешливый женский голос. Изменив лаурянской сдержанности, Ромул обернулся так резко, что робот вообразил угрозу хозяину и принял боевую стойку.
…Все они знали с детства, пилоты и те, кто не думал покидать Лауру: полет к Земле - гибель. Хуже, чем просто гибель. Невообразимые для лаурянина последствия. Плен в мире невидимых и могучих существ, чуждых всему людскому, живущих «по ту сторону добра и зла». После разрыва с Розалиндой и ссоры с Учителем Ромула потянуло к Земле, как тянет в пропасть: было захватывающе и жутко улетать. Одичавшая прародина успокоила его плеском, шелестом и птичьими голосами. Теперь в одну секунду вернулось предстартовое чувство.
У опушки рощи стояла молодая женщина. Ромул, с его академическим вкусом, предпочел бы, чтобы ее плечи были поуже, а бедра - пошире. Но все-таки женщина была хороша. Безупречно стройная, рослая, свежая, с выпукло вырезанным ртом и крупными кольцами смоляных волос. Широко расставленные глаза на тонком загорелом лице сочетали, подобно янтарю, тепло и твердость. Зоркий, воспитанный шедеврами взгляд пилота подметил противоречия, слагавшиеся в странную гармонию. Грудь высока, но кости ключиц сквозят под оливковой кожей в распахнутом вороте рыжей безрукавки, и худы сильные темные пальцы, по-мужски обхватившие ремень тугих брюк. Она внушает тоску и тревогу, как этот ветер, утихший по ее приказу.
Решив не сдаваться до конца, он выставил правую ногу, склонил голову и, плавно поводя кистью от сердца, сказал, как говорили с дамами на его родине:
- Очень любезно с вашей стороны принять для встречи странника столь очаровательный телесный облик!
Она пожала крепкими плечами:
- Я ничего не принимала, это мой настоящий вид.
Внутренне посмеиваясь, Ромул еще галантнее поклонился фантому:
- Как вам будет угодно!…
Женщина порывисто мотнула черной гривой:
- Вот чудак-человек! А какими же вы нас представляете?
- Такими, какие вы есть, - рискнул сказать Ромул. - Бестелесными, живущими в космической пустоте, и незримыми, покуда вам не будет благоугодно воплотиться.
Шаг навстречу, другой… Поборов леденящий ужас, Ромул позволил ей взять обе свои руки.
- Скажите, зачем вы здесь? Что собираетесь делать дальше?
…Однажды он сам задал подобный вопрос Розалинде. Открыл душу тонкой, чуткой девушке, которую считал пожизненным вторым «я». Выплеснул сомнения многих лет - концентрированную кислоту одиночества - и спросил: «Что же нам делать дальше?»
Не мне делать, а нам, потому что не отделял себя от нее… И Розалинда испугалась. Ромул никогда не видел ее лицо таким искаженным. Несколько секунд она смотрела на Ромула, широко раскрыв рот, со слезами в распахнутых глазах. Затем громко всхлипнула и бросилась вниз по лестнице, грациозно подбирая белое платье со шлейфом. Бежала, точно Золушка с последним ударом часов, вниз по розовым ступеням, мимо надраенных бронзовых фавнов и нереид, вниз, в галдящую сутолоку набережной, где под фонарями ползли кареты и прогуливались разряженные пары, сопровождаемые роботами Второго Возрождения: изумрудными рыцарями, беломраморными девами, диковинными жуками или ящерицами.
У Розалинды был фарфоровый робот, увитый живыми розами. Она плакала, но быстро утешилась. По канонам Лауры, где никто не изменял свой врожденный облик, девушка была прекрасна: округлые узкие плечи, тяжелые бедра, пухлые детские ладони и ступни. Облагороженный вариант Венеры Виллендорфской, божественная родильница. Розалинда утешилась восторгами обожателей, а Ромул понял, что не может больше оставаться на Лауре…
…- Так все-таки зачем вы здесь?
Не поддаваться! Собрать всю волю! Это только игра. Такая же игра, как черные туфельки напротив лебединой пары его сапог. Замшевые туфельки в пыли, носок правой чуть потерт. Можно подумать, что этому существу не дано читать мысли, узнавать прошлое, предвидеть будущее и управлять им. Цель игры недоступна, но выбор скуден: либо без оглядки бежать к кораблю, либо вести себя так, словно перед тобой действительно живая девушка, нуждающаяся в твоих ответах на вопросы.
Итак…
- Прошу великодушно простить меня, но прямой ответ весьма затруднителен. При всем желании могу сообщить вам единственное. Я разошелся с Учителями, старейшинами нашей общины, и понимании того, что есть истина, и взалкал запретного плода.
Она отпустила его руки и медленно покачала головой, словно не веря тому, что слышит; в янтарных радужках качнулись черные точки, подобные мошкам в Настоящей окаменевшей смоле.
Ромул витиевато представился и спросил «имя прелестной хозяйки».
Он мог бы поклясться, что она смущена. Ресницы опустились, и на лице блуждает какая-то тихая, обращенная внутрь полуулыбка.
- У нас теперь нет имен, они уже не нужны.
Если это ложь, то бессмысленная. Таким признанием не приблизишь к себе, не завоюешь доверие. Но если это существо не лжет, то… прикажете считать правдой и маскарад с женским телом?
…- Впрочем, если вам удобнее как-нибудь называть меня, то зовите Виола. Я родилась задолго, очень задолго до Перехода; до того, как Лаура стала автономной общиной. Кажется, даже раньше, чем на вашей планете основали колонию! - Ее улыбка стала чуть кокетливой.
- Имя, вполне достойное своей носительницы, - поспешно сказал Ромул, чтобы не услышать точной даты рождения Виолы. - К тому же одно из тех, что слывут красивейшими в нашей общине, где каждый стремится наречь дитя в память героя древности либо прославленного образа искусства. Виолой звалась дивная героиня шекспировской «Двенадцатой ночи»…
Просияв, хозяйка хлопнула в ладоши:
- Как чудесно! Меня назвали именно в честь этой Виолы!
И сразу погрустнела. Спросила трепетно, почти заискивающе - переходы ее настроений были мгновенны:
- Почему вы не верите мне? Как мне доказать, что я не замышляю зла против вас?
Ромул только вздохнул.
…Учитель обожал готику. Шоколадный дуб стен. Пестрые клинки витражей. Епископские резные кафедры и кресла со спинкой в рост жирафа, увенчанные зубцами и крестами. Учитель сказал Ромулу, боком сидя в кресле-небоскребе, раскинув пурпурную мантию по подлокотникам:
- Соблаговолите объяснить мне, почему столь огорчена ваша нареченная невеста? Как вы, рыцарь, дерзнули быть жестоким с Розалиндой, кроткой голубицей, беззаветно любящей вас?
- Разве она не открыла вам свою душу, Учитель?
- Нет. - Дрогнули козырьки седых бровей, судорога гнева зазмеилась по длинному сухому лицу. - Она уязвлена, но чувство Розалинды к вам не остыло. Она молчит, хотя надлежало бы…
- Учитель, - впервые в жизни решился Ромул перебить того, кому поверяли самое сокровенное все три тысячи жителей братства. - Учитель, спасите меня, ибо пришли губительные сомнения, и нет мне покоя даже ночами.
- Рассказывайте, рыцарь. - Старик величественно откинулся на спинку кресла, смотрел свысока, надменностью скрывая раздражение.
Горло Ромула сжалось. О чем же рассказывать? О том, как год за годом проходил он по центральной площади столицы, по гигантской мозаике, изображающей Муз и Гениев с Дарами Свободных Искусств? Проходил под сахарным портиком Эрехтейона, а по левую руку рыбой-пилой, вставшей на хвост, целился в желтое неземное небо Кёльнский собор, а по правую руку надувал затканные барельефами паруса башен храм Кандарья-Махадева, а прямо за спиной Микеланджелова Давида лезли в глаза, оттесняя друг друга, и арка Тита, и колонна Траяна, и православные золотые луковицы… Рассказать, как год за годом накапливалось в нем пресыщение всеми этими подлинниками; как начало вызывать тошноту всеобщее безудержное преклонение перед каждым старинным кирпичом или бубенцом от конской сбруи? Как раздражали вечные лаурянские самовосхваления - с высоких трибун и в интимном застолье: мы-де последние, истинные блюстители человеческого естества, стражи нетленных ценностей?… Страшно превращение целой планеты в музей, декорацию, кладбище!
Ромул выдавил из себя лишь одну короткую фразу:
- Учитель, мне необходимо побывать на Земле.
Наставник братства, великий философ и художник, должен был понять молодого пилота. Успокоить мудрым, терпеливым словом, доказать справедливость уклада Лауры. Тогда Ромул еще не ожесточился; стоя перед готическим троном, лихорадочно ждал сострадания, прохладной руки на пылающий лоб. Ждал раскрытия каких-то светлых, человечных тайн, несходных с назойливой повседневной пропагандой.
Но Учитель задышал прерывисто и яростно: побелели, стиснув подлокотники, холеные пальцы, злобно сверкнул на них гранатовый пастырский перстень. Сотни лет не слыхано в братстве, да что там - во всей планетной общине подобного кощунства! Он вдохновенно обличал. Высоким сварливым голосом обрушивал громы на прародину. Самообновление, бессмертие… Наконец, этот Переход! Отказ от тела, выстроенного эволюцией! Путь Земли - не ошибка, а чудовищное преступление. Возгордившийся вид. Последний островок подлинного, исконного человечества - колония на Лауре, а так называемые земляне - только искусственные монстры, без морали, без чувств…
Все те же общие места; стереотипы, жесткие, как ошейник. Внезапно в груди Ромула сгустилась тошнота. Он отвернулся и не попрощавшись пошел к выходу - высоченным костельным дверям с рельефами из священного писания…
…- После всего того, что говорят нам об отступниках-землянах наши Учителя и книги, мне чрезвычайно сложно было бы сразу довериться вам, Виола. Не обессудьте, но даже вы, совершившие Переход, не в силах представить себе…
- Мы представляем, - кивнула Виола. - И очень, очень вам сочувствуем. Нам горько, потому что мы ничем не можем помочь. Пока вы не позовете сами.
- Увы, сочувствие и жалость всесильных оскорбительны для столь гордого существа, как лаурянии, - сказал Ромул, успокаиваясь, поскольку уже отчетливо представлял свое ближайшее будущее и не противился року. - Более оскорбительны, чем поражение в открытом поединке, пусть даже он закончился бы моей гибелью.
- Какой поединок? Какие оскорбления? О чем вы, Ромул? - Она опять схватила его руки, изо всех сил сжала. - Поймите же, поймите, со всей вашей гордостью - вы вернулись домой. В свой настоящий дом. На Землю.
Бережно и решительно он освободился от ее пожатия, отступил на шаг, церемонно склонил голову.
- Изволите ошибаться. Мне нет места ни на Лауре, ни среди бестелесных и всемогущих. И если вы воистину благородны и терпимы, вы не отнимете у меня права поступить по своему усмотрению.
- Ромул, поверьте, мы остались такими, как были… Только перешли на новую энергетическую основу, понимаете?
- К великому своему стыду, нет.
Виола нетерпеливо топнула ногой. Она была так по-девчоночьи непосредственна, что Ромул на мгновение перестал верить в ее геологический возраст, в Переход- вовсе, кроме самой Виолы, которая мучится, объясняя тупице-гуманитарию азы абсолютистской физики.
- Ах, это же так просто! Вымирают животные, разрушаются планеты, гаснут звезды, но Вселенная в целом не стареет, она все время развивается, рождает новые миры… Понимаете? Целым правит закон, обратный закону части. Мы овладели первичной созидающей силой, потребляем ее, как раньше - химическую энергию пищи и воздуха, наши нынешние тела - модулированные участки единого поля… Теперь мы сильнее, быстрее и универсальнее любых машин. Но при этом остаемся мужчинами и женщинами, ибо природа развития - в борьбе и слиянии двух начал. У нас разнообразные характеры, мы совершаем массу глупостей, только… Мы свободны, Ромул. Переход не был ни экспериментом, ни чьей-то прихотью. Он закономерен, как утро после ночи, он не наступил внезапно. Сначала механические костыли для стремящегося к покою, смертного белка: регенераторы, киборгизация. Затем регулярные обновления клеток. И наконец, превращение тела в упорядоченное энергетическое поле…
- Все это более или менее постижимо для такого дикаря, как я, - в смиренной позе выслушав Виолу, тихо проговорил Ромул. - Но, с вашего милостивого разрешения, я все же поступлю так, как мне подскажут мои принципы.
- Извините, - так же тихо откликнулась Виола. - Мы обычно не проникаем без разрешения в чужую психику… Я прочла кое-какие ваши мысли. Любопытство, каюсь. И знаете, что я вам скажу? Ваша настоящая любовь здесь. Нет, не я. Но я знаю ту, которую вы полюбите, а она вас. Навсегда. На миллиарды лет.
Ветер бросил черные пряди на лоб Виолы: янтарь сверкнул, словно сквозь водоросли, - и все погасло. Момент исчезновения был неуловим. Лаурянин поймал себя на том, что уже довольно долго стоит и рассматривает вязь морщинистого ствола.
…Все-таки оружейники древности достигли совершенства в ручном стрелковом оружии. Форму пулевого пистолета улучшить невозможно. Он буквально прирастает к ладони, служит продолжением пальцев. Ромул впервые убедился в этом еще на лаурянском космодроме, прорываясь к своему кораблю, - когда молодцы из Стражи Духа, в оранжево-золотых колетах, прятались за вычурными колонками ограды, и никто из них не осмелился поднять парализатор, а пули бегущего пилота свирепо взвизгивали над их шлемами…
Тогда он хотел жить и действовать.
Ах, Виола!… Какой же неистовой жадностью к жизни надо обладать, каким сокрушительным любопытством к миру, чтобы пройти двадцать, сто, пятьсот обновлений организма и дождаться Перехода, отменившего власть времени!…
Путь, недоступный человеку, потерявшему свое место во Вселенной. Потому что этот человек слишком горд.
Спуск. Такой податливый. Подушечка пальца почти не чувствует его. Спуск…
Он услышал собственный выстрел как бы извне, словно стоял в нескольких шагах и наблюдал. И сразу увидел сходящийся тоннель, пробитый пулей в воздухе, - той самой пулей, что вышла сквозь оба его виска. И еще Ромул понял, что может, если ему будет угодно, наблюдать круговерть молекул в статуэтке льва, оцарапанной тщетным выстрелом, и может слушать песню, которую пел угрюмый мастер в кожаном фартуке, некогда отливший эту пулю…
Ошеломленный, он стоял на ковре над поверженным роботом, а рядом задорно и громко смеялась Виола, и ей вторили другие звонкие, громкие, веселые голоса.