Мир, в котором я исчез

Днепров Анатолий

Сборник фантастических произведений Анатолия Днепрова.

Содержание:

Полосатый Боб

Пятое состояние

Мир, в котором я исчез

Машина «Эс, модель № 1»

Игра

 

Полосатый Боб

 

1

Мы смотрели на оранжевую остроконечную громаду, возвышавшуюся в полумиле от нас на фоне бирюзового неба. Просто удивительно, как возникла эта скала высотой в три тысячи футов в центре песчаной равнины.

— Чудо природы, — заметил Боб. — Бывает же такое!

Вдали между нами и скалой виднелась изгородь из колючей проволоки, и сквозь нее к горизонту убегала узкая бетонированная дорожка В том месте, где дорожка пересекала изгородь, у ворот под брезентовым грибком стоял часовой.

— Наверное, здесь когда-то кругом были скалы. Со временем они выветрились, и осталась только одна эта.

Я посмотрел на Боба и про себя усмехнулся. В лучах яркого утреннего солнца белые полосы на его лице стали бледно-розовыми, как будто в этих местах кожа была аккуратно срезана бритвой.

— Знаешь, что я думаю, — сказал я. — Что не сделали за миллионы лет дожди, грозы и ветры, то за десяток лет сделаем мы, люди.

Боб опустил голову и стал ногой ковырять бархатистый песок. Мне показалось, что он стесняется белых полос на своем лице. Перед поступлением на работу нас всех проверяла медицинская комиссия. У Боба признали какую-то редкую болезнь под названием «витилиго». По непонятной причине на теле появляются места с отсутствием пигментации. В остальном он был парень как парень.

— Какой-то ученый или философ сказал, что человечество — это раковая опухоль на теле нашей планеты, — проговорил Боб.

— Хуже. Черная оспа. Цивилизация шествует по земному шару под взрывы снарядов и бомб. С каждой новой войной оспа оставляет на лице планеты все более глубокие язвы. Представляю, как будет выглядеть земля, когда по ней пройдутся наши эйч-бомбы.

Насмотревшись вдоволь на скалу, мы побрели обратно к двухэтажному серому зданию. Правее стоял коттедж полковника Джейкса, а слева от главного здания возвышался огромный парусиновый шатер высотой с пятиэтажный дом. С подветренной стороны на парусине трепетали три громадные синие буквы инициалы нашего могущественного государства.

— Эти штуки собирают в этом балагане, — пояснил я. — Где ты изучал математику?

— В Чикаго. У профессора Колинза. А ты?

— Я не математик. Я дозиметрист. И еще немного электронщик. Но я ничего, кроме колледжа, не кончал.

Навстречу шел полковник Джейкс. За десять шагов от нас он остановился, сложив руки на груди.

— Вам здесь нравится? — обратился он ко мне.

— А черт его знает! Без работы здесь можно сойти с ума.

— У нас хороший бар. Бесплатный. Самообслуживание.

— Это я уже знаю.

Пока мы так беседовали, Боб медленно брел к зданию. Видимо, ему не очень нравилось разговаривать с военными. Что же касается меня, то мне было все равно. Все они, в хаки, порядочные болваны. Непонятно, почему правительство поручает им дела, для которых требуются хорошие мозги.

— Кто этот парень? — спросил полковник, кивнув на Боба.

— Это Боб Вигнер, наш математик

— А-а… — протянул Джейкс — Без них теперь ни на шаг.

— Вот именно. Так когда же мы начнем горячую работу?

— А куда вам торопиться? Деньги идут, и хорошо.

— Не очень, — сказал я и поплелся в бар.

В баре сидели Джордж Крамм, Самуил Финн и какая-то брюнетка — кажется, по фамилии Чикони.

— Салют, Вильям! А где твой полосатый приятель? — спросил Финн.

— Наверное, пошел спать. Ему здесь не очень нравится.

— Не выношу парней с такой пятнистой рожей, как у него, — не отрывая ярко накрашенных губ от стакана, сказала брюнетка.

— Кстати, кто вы такая? — спросил я, не глядя на нее.

— А вы?

Терпеть не могу наглых девиц. А эта была прямо-таки наглейшая из всех, кого я когда-либо знал. У нее были красивые ноги, хорошая фигура и физиономия с кинорекламы. Ее стакан был испачкан в губной помаде. Мне стало противно, и я налил себе джина пополам с лимонным соком.

— Вильям, она у нас единственная дама, — заметил Джордж.

— Лучше бы ее совсем не было, — буркнул я.

Мне стало обидно за Боба. Какое дело этой девице до его лица? Хотел бы я поглядеть, как бы она себя вела, если бы у нее вдруг возникло какое-нибудь нарушение обмена веществ!

Несколько минут мы пили молча. Затем снова заговорил Самуил Финн.

— Может случиться, что мы здесь попусту тратим время. По радио передавали, что испытания скоро запретят. Всем атомным делам крышка.

— Чепуха! — уверенно произнесла Чикони. — Правительство на это никогда не пойдет. Пропагандистская шумиха.

— Вы, случайно, не помощник государственного секретаря? — спросил я.

— Нет. Я его двоюродная племянница. А вы не из комиссии по расследованию?

— При чем тут комиссия?

— Вы задаете вопросы, которые по ее части.

— Если прекратят испытания, нам делать здесь будет нечего. Наши контракты расторгнут, — продолжал Финн. — Самое большее, на что мы можем в таком случае рассчитывать, — это на сумму денег, необходимую для обратного проезда, плюс суточные.

Видимо, Финна очень волновала денежная проблема. А мне было наплевать. Не здесь, так в другом месте я мог найти работу по своей специальности. Почему-то я опять обиделся за Боба. Прямо-таки возненавидел брюнетку.

После второго стакана джина я сказал:

— К таким делам баб допускать нельзя.

Брюнетка пожала плечами и повернулась к Джорджу:

— Объясните этому типу, что когда у него начнется дизентерия, он приползет ко мне.

— Вы заведуете мужским туалетом?

Она бросила на меня презрительный взгляд и вышла из бара.

Крамм и Финн расхохотались.

— Чего ты к ней привязался? Она доктор.

— Тем более дрянь. Какое она имеет право так говорить о Вигнере?

— И что тебе дался этот полосатый парень? Физиономия у него действительно подгуляла. Ну и что же? Должны же мы о чем-нибудь говорить? Например, до твоего прихода мы мыли твои кости.

— Мои можете мыть сколько угодно, а Боба не трогайте.

В самом деле, что мне до Боба? Он такой тихий и застенчивый и уж больно неказист на вид. Наверное, с ним не хочет танцевать ни одна девушка. Как тут не проникнуться жалостью!

— Если она доктор, ей лучше подумать, как бы избавить парня от дурацкого витилиго. Сверхбомбы делаем, а излечить людей от такой чепухи не можем…

— Тебя повело, — заметил Крамм. — Иди-ка ты лучше спать.

Спать я не пошел, а решил заглянуть к Бобу. Его комната и рабочий кабинет находились на первом этаже в левом конце коридора. Я немного постоял у окна и посмотрел на парусиновый цирк, возле которого лениво двигались парни в фиолетовых комбинезонах. Они таскали внутрь шатра большие обитые жестью ящики.

Боб лежал, вытянувшись, на диване и перелистывал журнал.

— Почему ты не пришел в бар?

— Не хотелось, — ответил он и посмотрел мне прямо в глаза.

Он мне показался чертовски умным и честным парнем. Не знаю почему.

— Послушай, Боб. Если какая-нибудь скотина тебя обидит, скажи мне. В колледже я был чемпионом по драке без всякого стиля. Доказательство тому четыре привода в полицию и десять суток тюрьмы.

Он привстал и удивленно улыбнулся.

— А если тебя обидит какая-нибудь баба, особенно если она брюнетка…

В этот момент в дверь кто-то постучал.

— Войдите, — сказал Боб.

В комнату вошла та самая брюнетка. От ярости у меня перехватило горло.

— Вы Боб Вигнер? — спросила она, не обращая на меня никакого внимания.

— Да.

— Я только что просмотрела вашу медицинскую карточку. Вам предписаны уколы и ультрафиолетовые лучи.

Боб смущенно кивнул головой. Я стоял в стороне со сжатыми кулаками.

— Разденьтесь до пояса. А вы, пожалуйста, выйдите, — обратилась она ко мне.

— С какой стати?

— Так нужно. Если вы не выйдете, я пожалуюсь полковнику Джейксу.

Она открыла небольшой кожаный чемоданчик и вытащила из него шприц, спиртовку и коробку с ампулами. Боб растерянно стоял посредине комнаты.

— Ну, хорошо. Лечись, дружище, — сказал я, тряхнув его за рукав. — Только не особенно доверяй этим живодерам.

Я снова поплелся в бар. Он оказался закрытым, и я пошел спать. Заснул с мыслью о том, что Боб, наверное, замечательный парень.

 

2

Вскоре мне надоел ландшафт вокруг нашей базы. Я и Боб насмотрелись и на остроконечную оранжевую скалу и на плоскую пустыню. Щекочущее душу ощущение оттого, что рядом с нами, под парусиновым балдахином, покоится водородная бомба, также притупилось. Я решил не очень-то близко принимать все это к сердцу. Если тех, кто рекламирует себя в качестве спасителей человечества, атомная война не беспокоит, почему о ней должен думать я?

В баре мы узнавали друг от друга о том, что повсюду в мире протестуют против испытаний атомных и водородных бомб. Самуил Финн всегда говорил:

— Плюньте, ребята, на всю эту болтовню! Наше дело заработать. Если они договорятся прекратить испытания, нам — крышка.

Здесь была какая-то логика. Смысл высказываний Финна был очень простой, что важнее — деньги или жизнь?

Я не знаю, как эволюционировали мысли у наших ребят, но что до меня, то в конце концов наступил такой момент, когда мне стало все равно, работать ли на тайных испытаниях водородных бомб или в какой-нибудь больнице, где лечат радиоактивными лучами рак. Чтобы об этом не думать, я пил виски.

После выпивки в баре я навещал Боба. Не скажу, чтобы он был очень рад, когда я приходил к нему пьяным. Он вежливо улыбался и предлагал мне присесть. Но я чувствовал, что он не хотел, чтобы я долго засиживался в его комнате. А тут еще Маргарэт Чикони со своей ультрафиолетовой лампой и шприцем:

— Прошу вас выйти. Сейчас я буду делать уколы мистеру Вигнеру.

Оттого, что она ходила к Бобу, белых полос на его физиономии не убавилось. А я, в сущности, совершенно его потерял. Поэтому всякий раз, когда напивался пьяным, я находил полковника Джейкса и говорил ему

— Здесь чисто мужское дело. На кой черт вы взяли эту мисс Чикони?

— По данным статистического центра, — отвечал полковник, — процент психически неполноценных ребят растет пропорционально одной четверти недостающего количества представительниц женского пола. Чикони как раз и есть эта недостающая вам одна четверть.

— Наверное, это очень научно, полковник. Однако не может же одна четвертая часть быть одинаково хорошей для всей компании?

— Вы ревнуете ее к своему другу Бобу?

Однажды я крупно поговорил с Чикони.

— Чего вы пристаете к Бобу?

— Я его лечу.

— А кой черт вы являетесь именно в тот момент, когда к нему прихожу я?

— Этот же вопрос я могу задать вам.

— Знаете, мисс, хотя вы девица и привлекательная, но на меня это не действует. Я на сто процентов уверен, что вы дура, как все хорошенькие. Я бы не хотел, чтобы вы соблазняли умных и малоопытных ребят вроде Боба. Это просто подло.

— С какого возраста вы пьете виски? — спросила Чикони.

— С восемнадцати. Это к делу не относится.

— Ясно. Вы хронический алкоголик.

— Не хуже других. Вы знаете, как пил один наш ответственный генерал? Возле него нужно было держать дюжину ребят, чтобы предохранять нас от термоядерной войны. Такое могло случиться всегда, когда он напивался или когда его любовница отказывалась ложиться с ним спать.

— Нам ли думать об ответственных генералах… — неопределенно сказала Маргарэт.

— Значит, вам все равно, нажмет он кнопку ядерной войны или нет?

В бар вошел Боб.

— Здорово, старина! — воскликнул я — Завтра воскресенье, и я тебя приглашаю проехаться в Санта-Крус. Деревня, конечно, дрянь, но девчонки что надо!

Боб растерянно посмотрел на Маргарэт.

— Я только что получил вычислительную машинку фирмы «Феано». Замечательная вещь! Объем памяти — полтора миллиона двоичных единиц.

— Что твоя машина по сравнению с танцплощадкой в Санта-Крус! — воскликнул я, допивая третью порцию виски.

— Это несравнимые вещи. «Феано» равноценна самой современной вычислительной машине. В нее можно запустить любой алгоритм.

Боб нравился мне именно потому, что он был не такой, как все. Философ, смотрел на вещи с какой-то очень замысловатой точки зрения.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Чикони.

— Спасибо, хорошо, — ответил Боб, застенчиво улыбаясь.

Меня эта комедия начинала злить. К счастью, вошел Самуил Финн.

— Здорово. Где ты был? — спросил я.

— Под шатром. Туда меня отправил Джейкс. Ну и штука, я вам скажу!

— Что?

— Новая эйч-бомба. Тупорылое чудовище цвета хаки. Во-о!

Он широко развел руками.

— Сколько? — спросил Боб.

— Что-то вроде семидесяти мегатонн.

Я потянул виски.

В конечном счете всем нам крышка. Я уверен, что и у других есть такие же тупорылые чудовища или, может быть, еще похлестче.

Чикони слезла с высокого стула и сказала:

— Боб, пойдемте. Пусть эти дегенераты напиваются.

Боб пошел за ней как собачонка. Ну и парень!

На меня наползла серая злоба. Когда они были у самой двери, я крикнул:

— Эй, Боб! Неужели эта крашеная стерва для тебя значит больше, чем твои друзья?

Они остановились как вкопанные. Затем Маргарэт твердым шагом вернулась к стойке. Налила себе джина с лимонным соком. Перед тем как выпить, повернулась ко мне и изо всех сил ударила меня по щеке. После этого выпила свой джин.

Я не заметил, как они с Бобом вышли из бара. Я совершенно ошалел, а Самуил Финн хохотал во всю глотку.

— Ну и баба!.. С этой и атомная война не страшна!

Пошатываясь, я плелся к себе домой. Навстречу мне выбежал Боб.

— Ты знаешь, эта машинка фирмы «Феано» просто чудо! — воскликнул он, хватая меня за руку.

— Убирайся ко всем чертям!

— Да ты только послушай. Она нисколько не хуже «Эвенка».

— Боб! — грозно прорычал я. — Иди к своей накрашенной стерве!

Боб отшатнулся и как-то странно прижался к стене. Его губы задрожали, затем сомкнулись, и на пятнистом лице появилась глубокая складка, которую я раньше никогда не видел.

Он повернулся ко мне спиной и вбежал в свою комнату. Ну и пусть! Я поднялся на второй этаж, думая, что напрасно Боб обиделся. В голове гудели десять самолетных моторов, и я достал из шкафа виски и выпил еще. Потом заметил на столе конверт. Это оказалось письмо от моей матери. Она писала, что самое главное в жизни — это дружба. Если бы все люди на земле, независимо от того, где они живут и чем занимаются, дружили, то никаких войн никогда бы не было. Наверное, в этом была доля правды. Плохо, что я обидел Боба. Ну, ничего, это пройдет. Он так доволен, что ему дали для его математических вычислений портативную электронную машинку «Феано». Мне тоже кое-что дали — четыре конца проволоки, два красных и два синих, которые я должен был присоединить к импульсным счетчикам «Ракета» и «Пакет». Когда под скалой подорвут водородную бомбу, я буду сидеть в своей комнате и смотреть на счетчики, что они накрутят. Нужно знать уровень радиоактивности на поверхности земли после взрыва бомбы под скалой.

 

3

Джордж Крамм заведовал лабораторией фотоэлектроники. Это фотоэлементы, термисторы, сцинтилляторы и прочее. Измерение интенсивности вспышки, спектра излучения, интенсивности потока радиоактивных частиц — это все по его части. Он молча делал свое дело и не хвастал. А мы все хвастали. Все, кроме Боба. Он тоже работал молча.

Как-то в коридоре я встретил Крамма.

— Скоро скале конец.

— Жалко, — сказал он.

— Жалко, когда убивают человека. А тут, подумаешь, скала!

— Это единственная скала на сто миль вокруг.

— В мире сколько угодно других скал.

— Все равно. Наша скала делает ландшафт неповторимым.

С ума они все сошли, что ли? Перед испытанием бомбы вдруг всем стало жаль скалу!

Выйдя из дома, я направился к часовому у колючей изгороди. Он смотрел на небо и, не глядя на меня, сказал:

— Только что пролетел самолет. После него осталась дымная дорожка. И вот она уже исчезла. Чудно, правда?

Я ничего не увидел в голубом небе и стал смотреть на оранжевую скалу.

— Говорят, в понедельник это тоже исчезнет, — сказал часовой, кивая на скалу.

— Ну и что же?

— Все же мы порядочная дрянь. Портим природу.

Это был простой парень с карабином в руках. Пилотку он засунул за широкий брючный пояс. Из-под густых черных волос по загорелому лицу стекали капельки пота.

Я прошел к воротам.

— Стой! — крикнул он. — Нельзя!

— Это почему же?

— С сегодняшнего дня никому выходить за изгородь не разрешается.

— Почему?

— Там уже лежит она.

— Кто?

— Эйч-бомба.

По бетонированной дорожке прямо от скалы к нам неслась черная точка.

По мере приближения она принимала отчетливые очертания. Это была автоматическая тележка, управляемая по радио. При помощи ее механических рук наши военные инженеры делали под скалой то, что не успели сделать своими руками. Когда там, в пещере, уложили водородную бомбу, людей не стали допускать туда. Приборы и инструменты возила автоматическая тележка. Она подъехала к изгороди с каким-то грузом, закрытым брезентом.

— Что это она везет? — спросил я.

— Не нашего ума дело. Везет — и все тут.

Тележка промчалась мимо нас и, сделав по бетонной дорожке крутой поворот, поехала к парусиновому шатру.

— Дело дрянь, — сказал Крамм, подходя ко мне сзади.

— Почему ты так думаешь? — спросил я.

— Гоняют взад и вперед автоматическую тележку. Не успели все наладить. А правительство торопит покончить с испытаниями.

С легким жужжанием тележка снова подъехала к воротам и, на секунду замедлив скорость, вдруг взревела и помчалась обратно к скале.

— Быстро бегает, — заметил я.

— Странный твой друг, этот Боб, — сказал Крамм.

Я посмотрел на него непонимающе.

— Он, оказывается, никогда не видел термисторов. Пришел ко мне и взял один. Говорит, хочет испытать его на зуб. Как ты думаешь, зачем ему?

Я пожал плечами. Потеряв тележку из виду, предложил:

— Пошли в бар.

В баре сидели Маргарэт, полковник Джейкс и Финн.

— Привет, ребята! — сказал Самуил. — Почему у вас такой унылый вид?

— Жарко, — ответил Крамм.

— Мы боялись, что испытания не состоятся, — сказал Финн. — Слишком много пишут в газетах о контроле.

Джейкс скривился и махнул рукой.

— Чушь. На это никто не пойдет.

— А что, если народ потребует, чтобы все это прекратилось? — спросила Маргарэт.

Джейкс поднял на нее удивленные глаза.

— А что это за штука — народ?

— Ну, положим, все люди…

Полковник хихикнул.

— Люди — это мы. Ученые говорят, что подземный взрыв можно выдать за землетрясение.

— А сколько нам будут платить в те дни, когда мы будем изучать горячую зону? — спросил Финн.

Я и Крамм поморщились.

— Послушай, Самуил. Если бы тебе платили за убийство новорожденных, ты бы тоже интересовался ценой? — спросил я.

— Горячая работа есть горячая работа. При чем тут новорожденные?..

Я налил себе в стакан виски, половину наполовину. Этот Финн действовал мне на нервы. Когда я выпил, то сказал полковнику Джейксу:

— К таким серьезным делам всякую сволочь допускать нельзя.

— От вас я это уже слышал. Кого вы сейчас имеете в виду?

— Этого торгаша, — я кивнул на Самуила Финна.

Он вскочил со стула с искаженным от гнева лицом.

— Он жадный до денег. Дай такому в руки кнопку, заплати тысячу долларов и весь земной шар разлетится на куски. И что там только думают в отделе подбора специальных кадров?

Финн отскочил на два шага назад, разбежался и ударил меня кулаком в бок. Тогда я спрыгнул с высокого стула и, завернув его правую руку за спину, четыре раза ударил его по лицу. Он был изрядно пьян и после моих ударов не мог держаться на ногах.

— Сделали свое дело, а теперь тащите его домой. Мисс Маргарэт, завтра он должен быть как огурчик, — приказал Джейкс.

Я втащил Финна в его комнату и бросил на диван. Из носа у него текла кровь. Вскоре появилась Маргарэт с чемоданчиком. Она достала вату и нашатырный спирт. Я сидел и насмешливо смотрел, как ее ловкие руки приводили противную гладко выбритую рожу Финна в приличный вид.

— Вам не тошно возиться с такими, как он? — спросил я Чикони.

— Я еще никогда не видела таких кретинов, как вы, — ответила она, вытирая Самуилу нос ватным тампоном.

— Вы можете подождать и не приводить его в чувство еще одну минуту?

— Ну?

— Скажу вам откровенно, мне кажется, что человек, зарабатывающий на тайных атомных взрывах, — порядочная сволочь.

— А вы? Разве вы здесь не для того, чтобы зарабатывать, как и он? Он глуп и этого не скрывает. А вы корчите из себя пацифиста и спокойненько получаете свое жалованье.

— Да, но… — я вдруг задумался над тем, что сказала Маргарэт.

— Нет никаких «но». Просто здесь все порядочные скоты.

Финн открыл глаза и. увидев меня, повернулся лицом к спинке дивана. Чикони из пузырька полила на его виски какую-то жидкость, и он сам растер ее рукой. Я сидел, как форменный дурак. После того что мне сказала Чикони, я вдруг почувствовал себя негодяем. Действительно, за что я избил Финна? Чем я лучше его?

Я вышел из комнаты и отправился к Бобу.

— Ты на меня сердишься? — спросил я, входя без стука.

Он сидел, склонившись над бумагами. Иногда нажимал на своей вычислительной машинке кнопки, и она шипела, как спусковой механизм фотоаппарата. В центре миниатюрного чемоданчика вспыхивала зеленая лампочка. Боб смотрел на циферблат и списывал с него числа.

— Ты на меня не сердишься? — повторил я и положил руку на его плечо.

— Нет, — ответил он, подняв на меня свои умные глаза.

— Что ты вычисляешь?

— Так, всякую ерунду. Один алгоритм. Завтра ведь испытания.

— Знаю. Противно как-то…

Боб усмехнулся.

— Мы здесь вроде как шайка разбойников. Отщепенцы от всего мира. Подземный взрыв будем выдавать за землетрясение.

— Я знаю, — сказал Боб.

— Гнусно, правда?

— Очень. Знаешь, у меня много работы. Я могу до утра не успеть…

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Честно говоря, да. Завтра, после десяти утра, пожалуйста.

Десять утра — это момент взрыва. Значит, и Боб из шкуры лезет, чтобы подготовиться к испытаниям. И тем не менее я его не бью, а Финна избил.

На письменном столе я заметил кусок пластмассы с двумя концами проволоки.

— Что это такое? — спросил я безразлично.

— Термистор. Очень чувствительный к изменениям температуры прибор. Он чувствует тепло человеческого тела на расстоянии до мили.

Я вышел. Ох, как противно было у меня на душе накануне испытания водородной бомбы!..

…Я допивал пятый стакан виски, когда в баре появилась Маргарэт.

— Почему вы не идете спать? Завтра тяжелый день.

Я посмотрел на нее с ненавистью.

— Послушайте, вы. Вам нравится скала на западе?

Она очень серьезно кивнула головой.

— И мне тоже. Так вот, завтра ее не будет. Понимаете? Завтра мы сотрем ее с лица земли. Это государственная скала, она принадлежит нашему правительству… И оно решило ее уничтожить… Ясно?

— Мне все ясно. Только вам пора спать, — сказала Маргарэт и села рядом со мной.

— Я вас ненавижу. Давайте выпьем вместе за упокой скалы…

— Давайте. А вы дадите мне слово, что сейчас же пойдете спать?

Ее стакан показался мне повисшим в воздухе, и я долго целился, чтобы с ним чокнуться.

— А теперь примите вот это. — Маргарэт протянула мне две таблетки.

— Ведь вы женщина. Разве вам не страшно, что завтра земля, которая нас породила, вздрогнет, как смертельно раненный зверь? Разве вам не тошно получать за эту гнусность деньги? На чем мы зарабатываем деньги? На том, что в чрево нашей матери мы загоняем чудовищную взрывчатку и рвем на части тело, которое родило всех нас… А вы спокойно говорите, что я должен завтра быть трезвым… Не хочу быть трезвым, понимаете?..

— Понимаю. Примите таблетки.

— К черту! К черту ваши таблетки!..

Справа от меня вдруг появилась неясная фигура. Я протер глаза и сообразил, что это Самуил Финн. Он налил себе двойную порцию виски.

— А-а-а, пришел… — процедил я сквозь зубы.

— Пришел, — ответил он спокойно. Его нос изрядно вспух. Он с жадностью припал к стакану и выпил все до дна.

— Самуил, возьмите и вы. — Маргарэт протянула таблетки и ему.

Я почему-то вспомнил письмо своей матери и сказал:

— Давайте дружить, ребята. Ведь, кроме нас, на свете никого больше нет…

— Подумаешь, величина! Кроме него, никого на свете нет! А два с половиной миллиарда людей? Если бы каждый житель земного шара ударил тебя щелчком по носу, от тебя не осталось бы даже мокрого места. Не хвастай своими кулаками. Они — нуль против водородной бомбы, и нуль в десятой степени против всего человечества.

— И все же нужно дружить… — невнятно бормотал я.

— Я вас провожу, — сказала Маргарэт.

Я остановился у выхода и посмотрел вдоль коридора. В конце стоял Боб и курил.

— Разве он курит? — удивился я.

— Вигнер, как дела? — спросила Маргарэт.

— Все нормально

— Правда? — воскликнула она.

— Да, я все успел вовремя.

— Сейчас я провожу Вильяма до комнаты, и мы с вами поговорим.

— Я тоже хочу с ним поговорить, — промычал я.

Ноги меня не слушались. Чикони не без труда дотащила меня до комнаты, толкнула на диван и выключила свет. Ее таблетки — это какое-то снотворное. Засыпая, я видел, как оранжевая скала медленно поднимается в голубую высь, подпираемая снизу густыми клубами фиолетового дыма.

 

4

Я проснулся с тяжелой головой и посмотрел на электрические часы над дверью. Было шесть утра. Значит, через четыре часа все начнется — вернее, все будет кончено. За окном редела предрассветная мгла. В комнате было душно, и я подошел к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. Счетчики импульсов стояли на столе прямо перед окном. Сначала говорили, что при взрыве нельзя будет смотреть на скалу. Однако Боб подсчитал, что заметной вспышки при подземном взрыве не будет. Поэтому все, кто был связан с работой на приборах, перенесли их к окнам. Было интересно увидеть, что станет со скалой, когда под ней взорвется водородная бомба.

Часовой уже стоял не у изгороди, а ближе к зданию. Скала была черной на фоне темно-фиолетового горизонта.

Я смотрел в редеющий сумрак и думал о том, что здесь будет через четыре часа и что будет после взрыва. Сейсмические станции во всех странах зарегистрируют сотрясение земли. Сейсмологи по своим приборам легко определят место взрыва и нанесут его на карту. Они сопоставят характер сейсмической волны со всем тем, что им известно о землетрясениях, и без труда установят, что это было не землетрясение. Наше правительство будет все отрицать, и найдутся наши сейсмологи, конечно специально купленные для этой цели, которые будут доказывать, что никакого взрыва не было и все это — локальное землетрясение. Народы потребуют, чтобы к нам направили комиссию, чтобы убедиться в том, что действительно никакого взрыва не было. И тогда мы станем в негодующую позу и заявим, что это посягательство на наш суверенитет. Газеты пошумят, покричит радио, и все смолкнет. А мы будем некоторое время сидеть здесь и обрабатывать результаты наблюдения над подземным взрывом водородной бомбы нового типа. И это будет до тех пор, пока не подыщут или не выкопают еще одну пещеру под какой-нибудь скалой. И все начнется сначала…

Я увидел, что к часовому подошел полковник Джейкс, и они стали о чем-то говорить. Часовой несколько раз поворачивался к скале и махал рукой в ее сторону. Я оделся и спустился к ним.

— Бессонница? — спросил я Джейкса, закуривая.

— Кой черт! Сейчас мне позвонили и сообщили, что не вернулась автоматическая тележка.

— Как это не вернулась?

— Очень просто. Ее отправили в пещеру установить еще один дозиметр. И она, проклятая, не вернулась.

— Экая важность — автоматическая тележка! Целая скала взлетит на воздух, а тут — тележка.

— Наверное, у нее испортилось радиоуправление, — объяснил Джейкс.

— А если за ней кого-нибудь туда послать? — спросил я.

— Это невозможно. Приказано после двенадцати ночи к скале никого и ничего не допускать.

— Когда она уехала с дозиметром?

— В одиннадцать, — сказал Джейкс и выругался. — Нужно докладывать в центр.

Он зашагал к своему коттеджу, а я остался с часовым.

— Выскочила в темноте, как сумасшедшая, и помчалась. Вот техника!

— Ты о чем?

— Да об этой самой тележке. Бегает, как живая. И кто ее только придумал!

Стало совсем светло, и скала заиграла пурпурными и розовыми красками.

— Меня снимут с поста в половине десятого, — сказал часовой. — С этого момента никому не разрешается покидать помещение. Что вы там будете делать?

— Всякую всячину.

Я повернулся и увидел Боба. Он шел прямо ко мне, бодро шагая по песку.

— Ну и спектакль будет сегодня, правда. Боб?

— Точно, — ухмыльнулся он. — Дай-ка закурить.

— Я что-то не помню, чтобы ты раньше курил.

— Представь себе, редкий случай, когда курить предписывает медицина.

Я подумал о Маргарэт и решил, что Боб говорит в переносном смысле. Противно целовать курящую женщину, если сам не куришь.

— Вот в последний раз любуюсь скалой, — сказал я, протягивая ему зажигалку. — Тебе ее не жалко?

— Ну-ну, любуйся. А мне нужно до испытания принять уколы. — Боб заторопился обратно к зданию.

— Все в порядке, — подходя, сказал Джейкс — Решено пожертвовать тележкой. Через пару дней пришлют новую.

Я посмотрел на часы. Половина восьмого. Становилось жарко.

— А правда, что будет вроде как землетрясение? — спросил часовой у полковника.

— Вы слишком любопытны. Знаете, что за разглашение военной тайны…

Я так и не расслышал, какое наказание полагается солдату за разглашение военной тайны. Зато я знал, что полагается мне. Недаром, подписав контракт, одновременно я подписал и соответствующую клятву.

В баре я взял яичницу с беконом и кружку молока. Когда я вошел, Финн уже доедал свою порцию. После вчерашнего нос у него сильно распух. Он взглянул на меня красными от бессонницы глазами.

— Знаешь, в такой день стоит помириться. Я был просто пьян, — сказал я, подсаживаясь к его столику.

Он молча взял свой стакан с молоком и пересел к окну. Значит, здорово обиделся!

— Право же, Финн, прости. Честное слово, это потому, что я был пьян. — Я подошел и тронул его за плечо.

Он резко повернулся и процедил сквозь зубы:

— Есть вещи, которые не прощают до гроба!

— Ну, ударь меня, если тебе от этого станет легче.

— Плевал я на твой удар! Иногда слова бьют сильнее, чем кулаки.

Он залпом допил молоко и вышел. Что такого обидного я ему сказал?

— Мэг, что я наговорил вчера Финну?

Она посмотрела на меня усталыми глазами. Наверное, тоже не спала.

— С ним был нервный припадок. Вы вчера сказали ему что-то относительно цены за убийство новорожденных.

— Ну и что же?

— Ночью ему позвонили и сообщили, что его жена родила сына.

Я поперхнулся молоком. Какой же я идиот!..

— Я сейчас же пойду к нему, извинюсь и поздравлю его…

— Уже поздно, — сказала Маргарэт. — Через минуту вы должны быть на месте.

Действительно, зашипел репродуктор, и диктор бесстрастным голосом объявил:

— Операторам в течение тридцати секунд занять места у приборов.

— Когда испытания закончатся, я обязательно попрошу у него прощения, — сказал я, хватая Чикони за руку, как будто бы я был виноват перед ней.

Она слабо улыбнулась:

— Хорошо, идите. Пора.

— Боб на месте? — спросил я, шагая рядом с ней по коридору.

— Боб всегда на месте.

 

5

Это были проклятые минуты. Цокание хронометра по радио отдавалось где-то в самом сердце. Диктор деревянным голосом объявлял число минут, оставшихся до взрыва. Когда останется одна минута, он будет называть число оставшихся секунд. Я сидел у окна и, не мигая, смотрел на оранжевую скалу, которая сияла на солнце, как святая. Если верить библии, то над головами святых мучеников перед смертью вспыхивает сияние. Так оно было и сейчас. Я понимал, что сияние возникло оттого, что я слишком напряженно смотрел на оранжевую глыбу, и все равно она почему-то казалась мне сверхъестественной. Стало чудовищно тихо, как будто бы кругом все вымерло. Только хронометр по радио неумолимо щелкал.

«Шесть минут… Пять минут…»

Черт бы меня побрал за эту историю с Финном! Я вспомнил, что убийство новорожденного каким-то идиотским образом связано со взрывом под скалой. Сейчас Финн так же, как и я, сидит перед окном на первом этаже, смотрит на скалу и думает… О чем он сейчас думает? Конечно, о своем сыне, и о скале, и о том, что я ему вчера сказал. Оттого, что я точно знал, о чем в эти минуты думал Финн, мне стало еще более противно и даже страшно.

Посмотрел на два огромных молчаливых счетчика импульсов на столе. «Три минуты…» Я повернул тумблеры на панелях приборов. Вспыхнули зеленые лампочки. Сейчас приборы затрещат как сумасшедшие, подсчитывая количество смертоносных радиоактивных распадов в секунду. Интересно, что будет со скалой? Боб вычислил ее центр тяжести и рассчитал, что верхняя часть должна свалиться в нашу сторону Основание скалы, растрескавшись, немного приподнимется над землей и затем скроется в глубине образовавшейся после взрыва полости. Боб рисовал мне на бумаге, как это будет.

«Две минуты..» Я никогда не думал, что у меня такие слабые нервы. Руки дрожали, когда я прикуривал одну сигарету от другой. На мгновение мне показалось, что подо мной затрясся пол, хотя диктор объявил, что до взрыва осталась еще одна минута. Дальше он начал считать секунды. Теперь я ничего не видел, кроме оранжевой скалы с голубым сиянием вокруг. С каждым ударом сердца сияние то расширялось, то сужалось. Вдруг мне послышалось, что счетчики импульсов затрещали, и я вскочил, но тут же сообразил, что это из репродуктора.

«Семнадцать секунд, шестнадцать секунд…»

Что делает сейчас Финн? Боб? Мэг? Что они чувствуют с приближением страшной минуты? Чувствуют ли они то же, что и я, — роковую неизбежность гибели, конца света, смерти от неизлечимой болезни? Видят ли они ослепительное сияние вокруг одинокой скалы в пустыне?

«Пять секунд… четыре…» «Может быть, зажмурить глаза или отойти от окна», — промелькнуло в голове. Но это была ничтожная, беспомощная мысль, которой я не мог повиноваться. Я застыл перед раскрытым окном и смотрел только туда, где еще раз заворочается выпущенное по воле безумцев страшное чудовище…

«Огонь!» — закричал диктор.

Я изо всех сил стиснул челюсти. «Огонь!» — как эхо, повторилось где-то в глубине души. Вот сейчас, сию секунду… Еще одно мгновение… Мозг работал так быстро, что микросекунды, необходимые электрическому импульсу, чтобы добежать до скалы, вытянулись в минуты. «Огонь»… Качнулась скала? Нет, это только показалось. Задрожал пол? Нет. Затрещали счетчики? Нет.

Я уставился на горизонт. Ничего не изменилось. Затем из репродуктора послышалось:

«Я уже сказал „огонь!“, сэр…»

Голос у диктора был растерянным. Радио умолкло.

Я продолжал стоять у окна, сердце стучало, и в такт с его ударами я про себя повторял:

«О-гонь, о-гонь!..»

Но огня не было…

Из оцепенения меня вывел Крамм. Он появился внизу, прямо под моим окном. Вскоре к нему присоединились полковник Джейкс и парень в фиолетовом комбинезоне.

«Что-то случилось!»

Я сбежал вниз и у двери столкнулся с Бобом.

— Штука не сработала! — крикнул я.

— Как видишь, — ответил он и улыбнулся.

Полковник Джейкс взволнованно объяснял:

— Сейчас проверят цепь замыкания, и эксперимент начнем сначала…

— А что, порвалась цепь? — спросил я.

— Да.

— А если она порвалась где-нибудь под землей? — спросил Финн.

Лицо у него было возбужденным. Он бросил на меня быстрый взгляд, и я заметил, что его глаза не были такими злыми, как во время завтрака.

— Этого не может быть. Вчера вечером цепь проверяли.

Из шатра появились двое военных и быстрым шагом направились к полковнику.

— Можно вас на секунду, сэр?

Они отошли в сторону и вполголоса что-то ему доложили.

— Это же скандал! — вскрикнул Джейкс. — Кто крепил контакты на месте?

— Я. Лично я, — ответил лейтенант.

— Как же это могло случиться?

— Не имею представления.

— Значит, кто-то после вас там был и все испортил!

— Там никого не было.

— Вы уверены, что контакты порваны именно там?

— Точно, — ответил лейтенант.

— Тогда нужно немедленно их исправить! Немедленно, понимаете! Иначе будет поздно. В течение часа мы должны покончить с экспериментом! Берите «джип» и в сопровождении сержанта Кули мчитесь туда. Разблокируйте внешнюю цепь!

— Слушаюсь, полковник!

Лейтенант круто повернулся и побежал к шатру, из которого уже выкатилась машина. Он на ходу вскочил в автомобиль, и тут случилось невероятное. Прямо к автомобилю подбежал Боб и закричал:

— Стойте! Это бессмысленно!

Машина резко затормозила, обдав Вигнера густыми клубами пыли.

— В чем дело? — заорал Джейкс.

— Бессмысленно туда ехать… — кашляя, сказал Боб. — Если там появится хоть одно живое существо, бомба взорвется.

Водворилась мертвая тишина. Все уставились на Боба. Он яростно кашлял, слезы текли из его глаз.

— Вигнер, повторите, что вы сказали! — потребовал Джейкс.

— Он сказал, что туда ехать бессмысленно. Если там появится хоть одно живое существо, бомба взорвется, — ответила за Боба мисс Чикони.

— Н-не понимаю… — промычал полковник.

Боб несколько раз приложил носовой платок к своему полосатому лицу и сказал совершенно спокойно:

— Теперь взрывной механизм устроен таким образом, что появление человека или любого другого живого существа на расстоянии пяти ярдов от бомбы вызовет взрыв.

Джейкс хихикнул, потом еще раз и залился смехом.

— Мисс Чикони, вам предстоит тяжелая работка. Парень не выдержал напряжения и того… — полковник повертел пальцем у виска.

— Нисколько, полковник. Я вполне нормальный. Даже могу вам рассказать, как я это сделал. Вы, конечно, знаете, что ваша тележка вчера не вернулась…

— Что-о? Какое это имеет отношение?..

— Самое непосредственное. При помощи этой тележки я переделал взрывное устройство бомбы — вернее, заменил его совершенно другим…

 

6

Мы собрались в комнате Боба и смотрели на оранжевую скалу. Отсюда, с первого этажа, она казалась немного приподнятой над землей. Солнце освещало пустыню косыми лучами. Прямо перед нами под грибком стоял часовой и тоже смотрел в сторону скалы. Теперь в этой громаде было что-то новое, сказочное, как будто бы она ожила и бросала вызов всем нам.

— Как это тебе пришло в голову? — спросил Джордж Крамм.

Боб виновато улыбнулся и исподлобья посмотрел на Маргарэт.

— Это все она… Я бы, наверное, никогда до этого не додумался.

— Я предчувствовал, что лечение ни к чему хорошему не приведет, — сказал я.

Маргарэт тихонько засмеялась. Она подошла ко мне и положила руку на мое плечо.

— Разве вы не сделали бы то же самое, если бы представился случай?

— Я просто не знаю, как это делается. Боб, как ты это сделал?

За него ответил Самуил Финн.

— Все дело в автоматической тележке. Она снабжена радиоманипулятором с механическими лапами, при помощи которых инженеры проводили в пещере разные работы. Управление дистанционное. Боб отключил телеметрическую схему и поставил на тележку свою вычислительную машинку «Феано». Весь фокус в том, что он заложил в эту крохотную электронную голову.

— Машинку на тележке установила Мэг, — заметил Боб. — Вчера вечером, во время посещения больного в шатре.

— Вы спелись самым неожиданным образом, — с досадой сказал Крамм. — Вот дело будет! Вам обоим влетит по первое число.

— На юридическом языке это называется преднамеренный саботаж, — добавил Финн.

Я с сожалением посмотрел на Боба. У него были мечтательные глаза, и это меня вдруг очень разозлило.

— Болван ты, вот что я скажу! Ты думаешь, что эта бомба не взорвется? Ты надеешься, что военные не найдут способа ее подорвать? Я не понимаю, какой идиотской логикой ты руководствовался? Правду говорят: если бог хочет лишить мужчину разума, он напускает на него бабу.

Я с силой сбросил со своего плеча руку Чикони.

— Вы два круглых идиота, не понимаете, что теперь будет, — продолжал я. — Особенно тебе, Вигнер.

— Эта бомба не взорвется, — раздельно сказал Боб. — Никогда. Только разве что кто-нибудь решится пойти в пещеру. Черт его знает, может быть, найдутся добровольцы…

— Могут найтись, из числа безработных, — заметил Финн. — Кстати, если тебя потянут хорошенько господа из следственных органов, ты сам скажешь, что нужно сделать, чтобы отцепить от бомбы твой дурацкий взрыватель.

— В том-то и дело, что не скажу. Просто потому, что я теперь и сам не знаю, как устроен взрыватель.

Мы переглянулись. Было ясно, что Боб врал. Он боялся, что среди нас окажется предатель.

— Вы знаете, что такое машина, работающая по принципу свободного поиска? Нет? Представьте себе, что вы в незнакомой темной комнате, заставленной мебелью, и вам нужно из нее выйти. Вы начинаете беспорядочно рыскать в темноте, натыкаться на незнакомые предметы, шарить руками вдоль стен, пока не обнаружите дверь. Вы действуете, говоря кибернетическим языком, без всякой заранее разработанной программы, имея в голове лишь одну конечную цель. Вот так действовала автоматическая тележка, на которую я поставил «Феано» с очень примитивной программой: добраться до пещеры, отсоединить от бомбы два провода и присоединить к этим же клеммам два других, с термистором, включенным последовательно. Во время рыскания тележки машинка «Феано» сама составила себе программу, что должно быть дальше…

— А источник питания? — спросил я.

— От аккумулятора тележки.

— Не понимаю, как тебе могла помогать эта дама, если она, кроме шприцев и клизм, ничего не знает.

Я почему-то все еще недолюбливал Чикони. Она рассмеялась.

— В наше время любой человек знает, как включить или выключить радиоприемник. Мне Боб рассказал, что я должна была выключить и что включить на тележке. Счетную машинку я покрыла брезентом.

— И тележка сама поехала? — спросил Крамм.

— Через минуту после того, как я установила «Феано», тележка сорвалась с места. В темноте я даже не заметила, куда она скрылась. Кстати, почему она поехала именно по бетонированной дорожке?

На лице у Боба появилось выражение досады.

— Господи, как трудно объяснять что-нибудь людям, не знающим математики! Просто я так запрограммировал работу «Феано». А дальше в процессе работы она сама совершенствовала эту программу.

— Лучше бы ты никогда не изучал эту проклятую математику, — проворчал Финн. — Вылезет она тебе боком…

Дверь комнаты распахнулась, вошли полковник Джейкс и двое в штатском. Мы стали вокруг Боба.

Началось!

Я посмотрел на штатских. Как они, все эти, похожи друг на друга! Тупые квадратные морды, широкие плечи, длинные руки, каменное выражение лица.

— Кто? — спросил один из них, оглядывая всех нас.

— Вон тот, с пятнами на лице, Вигнер, — ответил полковник Джейкс, — и эта дама…

— Дама пока не нужна, — сказал штатский. — Выйдите все из комнаты.

— Почему у вас нет специального помещения для таких дел? — грубо спросил Джейкса второй штатский.

— Для каких дел? — Не выдержав, я подался вперед.

Ух, как я люблю бить по таким мордам! И чем сильнее сопротивляются их владельцы, тем с большим наслаждением я бью!

— А вы, собственно говоря, кто такой? — спросил один.

— А вы?

На его квадратной физиономии загуляли желваки. От желания ударить его у меня потемнело в глазах. Крамм тронул меня за руку.

— Идем, — сказал он. — Нам здесь делать нечего.

— Вот именно, — процедил сквозь зубы штатский.

Я взглянул на Боба и ободряюще кивнул ему.

— Предложи этим двум буйволам прославиться на всю страну. Если они хотят, чтобы бомба взорвалась, скажи, что им стоит слазить в пещеру под скалой!

Стоявший рядом со мной штатский незаметно взял меня за правую руку и сжал изо всех сил. Его глаза превратились в две узенькие слезящиеся щелочки. Он был чертовски сильный, но меня явно недооценивал. Работая только одной кистью, я вывернул его руку так, что он закусил нижнюю губу и расслабил пальцы. Все это произошло при полной тишине в течение нескольких секунд.

Мы поняли друг друга.

— Боб, после ты мне расскажешь, как вели себя эти джентльмены! — крикнул я, выходя из комнаты последним.

Полковник Джейкс пошел в бар вместе с нами.

— Ну и дисциплинка! — ворчал он, усаживаясь на высокий стул. — Из-за таких идиотов, как вы, я могу лишиться должности. Меня выгонят в отставку.

— Что ваша отставка по сравнению с водородной бомбой! — вдруг крикнул Финн. — Всех военных нужно выгнать в отставку, и тогда не нужны будут бомбы.

Джейкс посмотрел на него усталыми глазами.

— Какая разница, кто будет испытывать, военные или гражданские? Кстати, бомбы придумали не военные, а интеллигентные господа с высшим научным образованием вроде вас…

Такой тирады от Джейкса я не ожидал!

— И все же, полковник, это хорошо, что бомба не будет взорвана. Во всяком случае, эта. Как-то легче дышится, — заметил Крамм.

Джейкс пожал плечами.

— Будет взорвана. Обязательно будет!

Он проглотил виски и вдруг вспылил:

— Вы считаетесь умными людьми, а ведете себя, как сопливые мальчишки! Ну чего добился этот парень? Сорвал эксперимент? Для чего? Показать, что он герой, что он против атомных испытаний? Кому это нужно? Я не знаю, что он там сделал и при чем здесь математика и вычислительная машинка. Сегодня в мире все к черту перевернулось вверх дном, и то, что раньше делали мошенники, теперь делают математики. Я не понимаю, как они это делают. И вообще что это за гадость — кибернетика и почему с ее помощью можно делать все, что заблагорассудится? Но что бы Вигнер ни сделал с бомбой, она все равно взорвется. Понимаете вы, щенки! Рано или поздно все станет на свое место. Более глупого мальчишества я не видал. Кажется, вы на стороне Вигнера. Но только это безнадежное дело, уверяю вас.

— А что ему будет? — спросила Чикони.

— Вас, мисс, не интересует, что будет с вами?

— Меня интересует, что будет с ним.

— Мне неизвестно, какие законы существуют на этот счет, — проворчал Джейкс. — Но ребра ему помнут. Ведь эти ребята не поверят, что фокус с бомбой вы осуществили, не прикасаясь к ней руками. Попробуйте кому-нибудь доказать, что можно заменить взрыватель водородной бомбы при помощи дурацкого чемоданчика, в который напиханы провода…

— Умные люди поверят.

— А вы думаете, что выбивать зубы вашему гениальному математику будут умные люди? Святая наивность! Не более умные, чем те, которые сейчас с ним разговаривают.

Я встал и вопросительно посмотрел на Джейкса.

— Сидите спокойно. Я с ними договорился, что здесь, на базе, ничего такого они с ним делать не будут. Иначе я не могу ручаться за последствия. Если в шатре рабочие и инженеры узнают, что с Вигнером поступают плохо, на базе могут начаться беспорядки…

— Aга! — воскликнул Крамм. — Значит, не только мы, но и ребята из шатра на стороне Боба!

Джейкс допил свой стакан, встал и сказал:

— Да. Вас это удовлетворяет?

— Конечно.

— Ну и черт с вами!

Он вышел из бара. Я силился представить, о чем сейчас с Бобом разговаривают те тупомордые образины. И почему только для выполнения важнейших государственных заданий всегда используют дегенератов? Наверное, грязную государственную работу можно поручать только круглым болванам. Ведь умные люди ее выполнять не будут.

 

7

Боба перевели в комнату на втором этаже, рядом с радиорубкой, и поставили возле его двери часового. Когда я вышел в коридор покурить, часовой приблизился ко мне и сказал:

— Жалко парня. Ему, наверное, крепко влетит. Значит, эта бомба не взорвется?

Боб, конечно, предусмотрел очень многое. И все, что он предусмотрел, заложено в электронную голову автоматической тележки.

— Говорят, эта штука лежит под скалой и, пока туда не придет человек, она взорваться не может.

— Совершенно правильно. А откуда ты все это знаешь?

Часовой лукаво подмигнул.

— Нам все известно — сказал он. — Очень жалко этого парня. И женщина тут замешана. Правда, что это она его подбила на такое дело?

— Этого я не знаю, кто кого подбил.

Комнату, в которой раньше работал Боб, оккупировали следователи. Они иногда выходили из нее то по одному, то вместе, наведывались в шатер, заглядывали в другие комнаты, в том числе и в мою, что-то записывали и фотографировали. Затем вызвали на допрос Маргарэт Чикони.

Я очень за нее волновался и ждал ее у входа в дом. К моему удивлению, ее отпустили очень скоро, минут через десять.

— Любезные мальчики, — сказала она, раскуривая сигарету.

— Что они спрашивали?

— Так, всякую всячину. Говорят, девушке из приличного семейства не стоит ввязываться в такие дела. Я подробно рассказала, как я отцепила на аккумуляторе тележки красный и зеленый провода и вместо них прицепила красный и зеленый провода от машинки «Феано». «А где вы укрепили термистор?» — спросил один из них. «Я не знаю, что это такое», — ответила я. За меня ответил другой: «Он его вставил в гнездо вместо сигнальной лампочки». Потом показал маленькую электрическую лампочку и зеленый колпачок, которые раньше я видела на панели прибора. Они нашли их в письменном столе Боба.

— И все? — спросил я.

— Все.

— Что же будет дальше?

— Наверное, скоро нас увезут…

— Послушайте, Мэг, как это вам обоим пришло в голову такое сделать? — спросил я.

Она усмехнулась и медленно пошла по песку. Когда мы вышли из тени, отбрасываемой зданием, она воскликнула:

— Смотрите, над скалой вертолет!

Действительно, прямо над скалой повис вертолет. До слуха донесся гул моторов.

— Что-то исследуют.

Она кивнула головой и засмеялась.

— Боб сделал так, что им ничего не поможет. Разве что найдут добровольца залезть под скалу.

— Это вы его надоумили?

Она с удивлением посмотрела на меня. Мэг действительно была очень хороша. Я даже смутился, до того она показалась мне красивой. Продолговатое, тронутое загаром лицо, большие голубые глаза, пышные черные волосы, и все такое…

— Как я могла его надоумить, если я ничего в атомных делах, а тем более в математике не понимаю?

— Так как же все случилось?

— Право, не знаю. Кажется, началось с медицины. У Боба расстройство внутренней регуляции, а отсюда гормональная недостаточность. Во время сеансов ультрафиолетового облучения мы болтали об этом и о причинах, которые вызывают расстройства подобного рода. Я придерживаюсь теории, что расстройства регуляции секреторной системы происходят по более глубоким причинам чем принято считать. Например, это может произойти, если внутренний мир человека находится в непримиримом противоречии с внешним миром От такого даже с ума сходят. Вы ведь знаете, что с каждым годом число шизофреников, эпилептиков и алкоголиков непрерывно растет. Это результат невозможности для нервной системы человека приспособиться к тому, что происходит в мире. После этих разговоров мы стали болтать о времени, в которое мы живем, и, наконец, подошли к водородной бомбе. Вы понимаете?

Я кивнул головой. Вертолет над скалой медленно делал круги, затем начал спускаться.

— А вдруг они все-таки подорвут ее, — прошептал я.

— Вряд ли. Боб такой умный… Так вот, когда мы заговорили о водородной бомбе, я сказала, что меня возмущают ученые. Неужели наука, такая могущественная и такая всесильная, ничего не в состоянии сделать, чтобы прекратить стремление людей к самоубийству? Разве нет таких научных средств, которые бы сделали войны просто невозможными? Мы научились покорять реки и моря, управлять космическими кораблями, обуздали атомную энергию. Разве нельзя разработать что-то такое, что бы автоматически убивало самые зародыши войны?

Боб сказал, что это очень интересная идея и что ее следует рассмотреть с математической точки зрения. Я как-то прочитала один рассказ в воскресном приложении к газете. Там описывался ученый, который изобрел аппарат, способный разнести всю землю на мелкие кусочки, если где-нибудь на земном шаре взорвется хоть одна бомба. Понимаете, если кто-нибудь подорвет атомную бомбу, аппарат автоматически запускает цепную реакцию, от которой гибнет вся земля. Ученый об этом объявил на весь мир, и люди вынуждены были прийти к соглашению никогда не воевать. Разве нельзя создать такой аппарат? Он очень нужен.

— Ну, а что сказал Боб? Можно создать такой прибор?

— Он про такой аппарат ничего не сказал. Через день или два, когда мы вернулись к этой теме, он спросил меня, как я отношусь к скале, под которой лежит новая водородная бомба. Я ответила, что для меня скала — это символ смерти и что я не верю, что люди когда-нибудь поумнеют. Я смотреть не могу на эту скалу. Мне страшно, она мне по ночам снится…

— Между прочим, и мне тоже…

— Тогда Боб сказал, что водородная бомба под скалой никогда не взорвется… Вначале я не поверила, но он так серьезно об этом говорил… И я согласилась поставить его вычислительную машинку на тележку. Я верила, что все будет так, как он говорил. И вот я в Бобе не ошиблась.

— Теперь вам скала не кажется символом смерти?

Маргарэт улыбнулась и отрицательно покачала головой.

— Я очень люблю Боба… — вдруг сказала она.

Мы медленно брели по мягкому теплому песку, и я старался понять, что же произошло в душе этой красивой девушки. Если бы в самом начале мне кто-нибудь сказал, что Маргарэт полюбит парня с физиономией Боба, я бы ни за что не поверил. А теперь это показалось мне само собой разумеющимся. Я нисколько не удивился, когда она прямо и открыто сказала, что любит его. Я даже ждал этого. Разве настоящая женщина любит мужчину только за красивое лицо? Как бы угадав мою мысль, Мэг сказала:

— Женщины всегда любят героев. Так было во все времена. Невозможно оставаться равнодушной к человеку, который силой своего разума укротил чудовище, способное убить сразу миллионы людей. Это как в древних сказках о легендарных героях. Они побеждали злых титанов, огненных драконов, страшных чудовищ. Мой Боб победил водородную бомбу. Если бы каждый ученый сделал что-нибудь такое! Тогда жизнь на земле была бы вечной…

— Она будет вечной, — почему-то с уверенностью сказал я.

— Только бы ничего не случилось с Бобом, — прошептала Мэг.

— С ним ничего не случится. Вы слышали, что сказал полковник Джейкс?

— Нас скоро отсюда увезут…

Я подумал и сказал:

— Важно, чтобы о том, что сделал Боб, узнало как можно больше людей!

Мэг остановилась и лукаво посмотрела мне в глаза.

— Вильям, вы много пьете и совсем не интересуетесь тем, что происходит в мире.

Действительно, я даже забыл, когда слушал радио в последний раз.

— А что происходит в мире?

— Вся страна взбудоражена. Все газеты полны сообщений о поступке Боба. Крупнейшие ученые одобряют его действия. Создана «Научная лига солидарности с Вигнером». Вчера по радио один крупный физик выступил с идеей создания комитета по разработке активных научных методов борьбы с атомной опасностью. Он прямо так и заявил: «Пример молодого математика Боба Вигнера показывает, как много мы можем сделать, если хорошенько подумаем. Достаточно болтать о мире. Наступила пора активно действовать. Ученые должны быть впереди…» Может быть, они действительно смогут придумать такой аппарат, о котором говорилось в рассказе?

Я взял руку Мэг и крепко пожал.

— Если все ученые заговорят таким языком, никакого специального аппарата не понадобится…

 

8

На другой день следователи уехали, и Бобу разрешили выйти. Мы ждали его, собравшись внизу у лестницы. Когда он появился, ведя под руку Мэг, мы устроили ему бурную овацию. Свистели и кричали так, будто бы нас было не три, а тридцать три человека. Я не ожидал, что больше всех будет орать Самуил Финн. Боб улыбался во весь рот и кланялся нам, как неопытный молодой актер. Сзади него стоял часовой и тоже улыбался.

— Какого черта вы разорались? — гаркнул внезапно явившийся полковник Джейкс. — Ну и наделали же вы хлопот, Вигнер!..

— Служу отечеству, — отрапортовал Боб. — А ведь здорово я придумал, полковник!

— Мальчишка! Это только первый акт драмы. Скоро за вами приедут. Мне приказано вас с территории никуда не отпускать.

— О'кэй. Только это не поможет. Можете считать бомбу заживо похороненной.

Полковник покачал головой и, ни слова не говоря, ушел. Мы все ввалились в бар.

— Я предлагаю выпить за молодоженов, — сказал я, разливая шампанское.

— За кого? — переспросил удивленно Крамм.

— За чету Вигнер. Давай, Боб, чокнемся.

Наш математик так и застыл с открытым ртом. Затем перевел испуганные глаза на Мэг. Она храбро и лукаво улыбалась.

— Ну что вы на меня смотрите? — обратилась она к Бобу. — Разве вы не хотите, чтобы я была вашей женой?

Боб начал лепетать несусветную чушь, и, чтобы ему было легче, мы снова стали орать во всю глотку.

— Ребята, наша база теперь ни к чему! Ее закроют, потому что пещера занята! — кричал подвыпивший Финн. — А если бы вы знали, какого парня родила моя жена! — Потом посмотрел на меня и глухо сказал: — Это не для тебя говорится.

— Брось сердиться. Давай помиримся. Такой день!

Все поддержали меня.

— Самуил, не сердись на него. Это он спьяну тогда наболтал.

Финн нахмурился и уставился на меня исподлобья. Но его глаза были не злыми, а очень веселыми.

— Хорошо. Согласен помириться. Но только я должен дать ему сдачи.

— Ладно, черт с тобой, бей. Только не по носу.

Я встал перед Финном, поднял подбородок и зажмурил глаза.

— Ребята, подержите его руки. У него очень развиты условные рефлексы.

Крамм и Боб зашли сзади и взяли меня за руки.

— Подождите! — крикнула Мэг. — Я сбегаю за ватой и примочками.

— Не надо. Бей, Самуил, только скорее. Я не привык долго ждать.

Все загоготали наверное, над тем, как долго Финн примерялся Затем он ударил меня изо всех сил, и я отлетел к самой стойке бара. В глазах поплыли круги.

Крамм и Боб меня не удержали, и я грохнулся на пол.

— Ну и удар… — поднимаясь, кряхтел я.

В баре стоял невероятный хохот. Я долго ничего не мог разглядеть, потому что правый глаз моментально заплыл. Финн поднес мне рюмку виски, и мы с ним выпили, а после расцеловались. Мэг все же сбегала в свою комнату и принесла кусок марли, смоченной какой-то гадостью.

— Не хочу, чтобы у вас под глазом был синяк, — сказала она, прилаживая марлю при помощи пластыря.

Потом мы пили еще и болтали всякую чепуху. В разгар веселья в дверях бара появился полковник Джейкс с каким-то незнакомым парнем. Мы сразу притихли.

Парень был высокого роста, блондин, с бледно-розовой, почти детской физиономией. С виду совсем мальчишка, с красивыми, пухлыми, как у ребенка, губами. Он вежливо поклонился и тихо сказал.

— Добрый день.

— Это наш новый математик. Знакомьтесь.

Полковник Джейкс вышел, а мы продолжали молча рассматривать новичка.

— Моя фамилия Скотт, Роберт Скотт, — наконец произнес парень. — Разрешите присесть?

— Пожалуйста, — Финн кивнул на свободный стул.

— А как вас зовут? — Голос у новичка был мягкий и тихий.

Мы молчали.

— Я недавно окончил математический факультет в Чикаго, — продолжал он. — И вот сразу после дипломной работы меня рекомендовали сюда. — Он улыбнулся, затем порывисто встал и сказал: — Давайте выпьем за знакомство.

Подошел к стойке бара и стал разливать джин. Он не имел никакого представления, как вести себя среди взрослых людей.

— Пожалуйста, берите, — сказал он, расставляя стаканы. На его лице во всю щеку пылал румянец.

Мы продолжали хранить мертвое молчание, пристально наблюдая за новым математиком.

— А кто из вас мистер Вигнер?

— Я, — хрипло ответил Боб.

— Блок памяти для счетной машины «Феано» разработал я, под руководством профессора Колинза. Он вас знает…

Боб слегка кивнул головой.

— «Феано» — хорошая машинка. Удобная, правда? — продолжал лепетать Роберт Скотт, чуть касаясь губами своего стакана.

Мы ничего не отвечали. В баре стало как-то неуютно.

Несколько минут царило молчание. Скотт совсем потерялся. Затем ни с того ни с сего, обращаясь к Крамму, заговорил:

— Дельта-квантование — замечательная вещь! В сущности, это совершенно безотказный метод составлять какие угодно алгоритмы. Даже такие, которые нельзя выразить в аналитических функциях.

Боб закусил губу и встал.

Поднялась из-за стола и Маргарэт.

— Пойдем, Боб…

Они вышли из бара, и Роберт Скотт проводил их удивленным взглядом.

— Они муж и жена? — спросил он робко.

Ему никто не ответил.

— Пейте, — сказал он просительно и потом совсем тихо добавил: — Пожалуйста…

Мне вдруг стало его жалко.

— Так что вы сказали о дельта-квантовании? — спросил я.

Он мгновенно оживился.

— Вы математик?

— Нет, я дозиметрист.

— Дельта-квантование — это, так сказать, разложение непрерывных операций на последовательные импульсные операции. Если, например, вы работаете с цифровыми машинами дискретного действия, то, чтобы заставить их выполнять сколь угодно сложные непрерывные действия, вы должны разложить эти действия на отдельные импульсы. Наверное, именно так поступил мистер Вигнер, когда решил заменить взрыватель водородной бомбы. Правда?

Финн криво улыбнулся.

— Н-не знаю…

— Иначе быть не может, — продолжал мальчишка. — Мистер Вигнер никогда не был в пещере, где лежит бомба, и никогда не видел этой бомбы. Он знал только, что она снабжена электровзрывателем. И вот, имея такие ничтожные исходные данные, он смог составить остроумную программу для «Феано». С точки зрения математики это просто гениально! В университете мы все восхищались. Профессор Колинз поручил мне рассказать, как это делается, на университетском семинаре.

Роберт смущенно улыбнулся и немного отпил из своего стакана.

— А вы знаете, как это делается? — спросил я.

— Да, — ответил он и добавил — Вигнер, наверное, очень талантливый математик.

— Что вы собираетесь здесь делать?

— Я? — удивился Роберт Скотт. — Разве вам не говорили?

— А что вы за шишка, что нам должны о вас говорить? — не выдержал Крамм.

— Просто об этом написано во всех газетах и…

— Мы газет не читаем, — резко оборвал его Финн. — Пошли, ребята.

Мы встали и вышли из бара, так и не прикоснувшись к джину, предложенному нам Робертом Скоттом.

 

9

Мы собрались у изгороди, около часового, и смотрели на бетонированную дорожку, убегавшую к скале. Было раннее утро, но солнце жгло неимоверно. Боб нервно ходил взад и вперед, что-то усиленно обдумывая. Маргарэт следила за ним воспаленными, влажными глазами. Невдалеке стояли полковник Джейкс, голубоглазый мальчишка-математик и два гражданских представителя из центра. Посмотреть, что будет, вышли все рабочие из шатра. В фиолетовых комбинезонах, они держались в отдалении, сзади нас.

— Да перестань ты болтаться взад и вперед, как маятник, — раздраженно сказал Крамм.

Боб остановился.

— Какой же я идиот! Не учел такой элементарщины…

— Что?

— То, что вторая тележка с таким же электронным устройством может обезвредить первую…

— А, ты про это… Промахи бывают и у вас, властелинов самой точной науки, — не без иронии сказал Финн. — Скотт воспользовался тем же методом, что и ты?

Боб кивнул.

— Не расстраивайся, Боб, ради бога! — воскликнула Мэг. — В конечном счете дело, может быть, не в этой конкретной бомбе, а в чем-то большем. Главное дать людям направление мысли.

— Направление мысли?

Боб гневно посмотрел на Роберта Скотта, который с волнением ждал результатов своей недельной работы по программированию «обезвреживающей операции». Новый математик волновался, как школьник перед экзаменом.

Он меньше всего представлял, какую чудовищную подлость совершил, какие надежды разрушил. Для него это было всего лишь решение задачи по дельта-квантованию. В его мозгу не шевельнулась ни одна человеческая мысль.

— Таким разве дашь направление мысли! — с горечью продолжал Боб. — Они бездумно работают на войну, и когда атомное пламя охватит их, они так и не поймут, откуда оно взялось…

— Их научит жизнь, — сказал Крамм.

— А может быть, у него ничего не получится? — спросила Мэг.

— Судя по тому, как он рассуждает о методах программирования, получится. Он ученик Колинза. Старец ничего, кроме математики, не знает. Ему все равно, что рассчитывать: убийство людей или механическую детскую игрушку. Свою мысль — «Математика правит миром, а все остальное чепуха» — он внушает всем своим ученикам.

Боб говорил страстно и запальчиво.

— Может быть, он все же не такой умный, как тебе кажется? — прошептала Маргарэт.

Роберт Скотт вышел на середину дорожки, прикрыл глаза ладонью и вдруг закричал:

— Смотрите, они едут! Едут сюда!..

Вначале ничего не было видно, но потом на сером бетоне заблестела приближающаяся точка…

— Едут! Едут обе тележки! Вот здорово!.. — кричал Скотт. Радостный и возбужденный, он начал метаться от одного к другому, повторяя: — Все правильно! Значит, я не ошибся! Замечательная вещь — дельта-квантование!

Подбежав к нам, он закричал:

— Ребята, сейчас видно совершенно отчетливо! Моя тележка сзади. Она ведет первую!

Финн изо всех сил оттолкнул его от себя.

— Убирайся отсюда, щенок, глиста паршивая, — процедил он сквозь зубы.

Но Роберт этого даже не заметил. Он прыгал на месте, хлопал в ладоши и всем указывал на две тележки, которые быстро приближались к нам.

Тележка Боба была впереди, с машинкой «Феано» под брезентом. Сзади вплотную, прицепившись металлической лапой к никелированной скобе, катилась тележка Роберта Скотта. Казалось, она под конвоем вела первую тележку.

Военный инженер на ходу подхватил обе счетные машинки «Феано», провода оборвались, тележки остановились как вкопанные.

Стало очень тихо. Лицо Боба исказилось, как от страшной физической боли.

— Вот и все, — произнес Финн и, резко повернувшись, пошел к зданию.

Мы медленно побрели за ним. Молча в шатре скрылись рабочие.

— Вигнер и Чикони, подойдите сюда! — крикнул Джейкс.

Боб и Маргарэт остановились.

— Вы сейчас поедете с этими господами.

Джейкс указал на штатских. Боб молча кивнул.

— Мы принесем свои вещи.

— Только поскорее.

В двери здания показался Финн с чемоданом в руках.

— Вы меня захватите с собой? — обратился он к одному из штатских.

Тот вопросительно посмотрел на полковника Джейкса.

— Самуил Финн позавчера подал мне рапорт о расторжении контракта. Клятву о сохранении тайны он подписал.

— Ничего не имею против. Вы можете сесть в автомобиль, в котором будет женщина.

Я подошел к Финну и пожал ему руку.

— Поцелуй своего малыша.

— Теперь я понял, что моему малышу требуется нечто большее, чем поцелуи.

— Ты прав.

Все разошлись, а я остался внизу, чтобы проводить Боба. Он появился вместе с Мэг раньше, чем я ожидал. Оказывается, у них все было готово к отъезду.

Мы стояли втроем и смотрели на скалу.

— Значит, ей не суждено остаться в живых, — вздохнув, сказала Мэг.

— Скала — это не так уж и важно. Главное — люди…

— Мэг, ты что-то раскисла! — вдруг весело воскликнул Боб. — Борьба только начинается!

— Совершенно верно. Слушайте.

Это был Крамм. Он подошел к Мэг и протянул ей свой карманный радиоприемник.

— Это мой вам свадебный подарок. Слушай, Боб, что ты наделал!

«…речи сейчас ни к чему! — послышалось из приемника. — Передовые ученые нашего времени активно включаются в борьбу против атомной опасности. Кто, как не мы, знаем, что несет человечеству атомная война? Нельзя сидеть сложа руки и ждать, пока господь бог подарит нам мир. За него нужно драться настойчиво, неутомимо, как Боб Вигнер».

Передача транслировалась с какой-то огромной площади. Речи ораторов прерывались шумными возгласами, свистом, криками: «Долой ученых, работающих на войну! Не дадим в обиду Боба! Отстоим мир! Атомным и водородным бомбам общечеловеческое — нет!»

— Это сильнее водородных бомб, — сказал Крамм.

Два автомобиля, один за другим, скрылись за брезентовым шатром. Мы с Краммом несколько минут смотрели им вслед. Потом я зашел в бар.

В углу за столиком, потягивая лимонад, сидел Роберт Скотт. Он мурлыкал какую-то песенку и что-то писал на листе бумаги.

— А, Вильям, салют! — бросил он весело. Настроение у него было прекрасное. — Вы знаете, что я сейчас рассчитал? Можно создать такую систему испытаний водородных бомб, которая будет совершенно неуязвима. Просто не существует алгоритма, по которому можно было бы нарушить эту систему. Стопроцентная надежность!

Я выпил полный стакан виски и подошел к нему.

— Ну-ка, покажи свою систему…

— Пожалуйста. Только вы не математик и все равно ничего не поймете.

— Как-нибудь разберусь.

— Я вам объясню. Допустим, что в этом блоке находится взрыватель, который приводится в действие некоторой группой электрических импульсов…

Я взял лист бумаги, испещренный формулами, и сжал в кулаке.

Роберт Скотт поднял на меня удивленный взгляд.

— Я еще вам не рассказал…

— Мне все ясно.

Я рывком поднял Скотта со стула. Его выпученные глаза наполнились ужасом.

— Вильям, что вы… Я ведь… Право же, не надо… Я только…

— Ты понимаешь, щенок, что ты сделал?

— Ничего такого… Просто мне поручили…

— А если бы тебе поручили рассчитать, как лучше всего убить свою мать? — прошептал я, прижимая Скотта к стене.

У меня появилось дикое желание задушить его.

Скотт яростно затряс головой.

— Нет… нет… нет, — цедил он сквозь зубы.

— А помогать убивать миллионы других матерей — это хорошо?..

На мгновение он вывернулся и, забившись в угол, закричал:

— Почему вы ко мне пристаете? Я только математик. Я решаю задачи — и все. Я не имею к бомбам никакого отношения! Я даже не знаю, что это такое!

И тогда я его ударил. Он опрокинулся через стол, сгоряча вскочил на ноги и затем рухнул на пол, корчась от боли, как змееныш, которого прижали рогатиной к земле.

Я с презрением посмотрел на это тщедушное существо и решил, что мой удар поможет Скотту кое-что понять в будущем. А если он не поймет, то ему придется испытать еще и не такие удары.

Я переступил через него и пошел наверх упаковывать чемоданы.

 

Пятое состояние

Тонкая неподвижная струя воды протянулась от никелированного крана к самому дну белоснежной раковины. Струя застыла. Свет от настольной лампы серебрил одну ее сторону, и казалось, что это не хрупкая нитка воды, твердая стеклянная палочка. Только у самого дна раковины струя разбивалась на мелкие капельки, разлетавшиеся во все стороны с едва слышным шорохом. И еще было слышно, как в углу кабинета торопливо цокали оставленные кем-то на столе ручные часы…

Жизнь — поточное явление. Передо мной застыла струя воды. Кажется, она неподвижна и мертва. А в действительности поток составляет самую суть ее существования… Стоит закрыть кран, и жизнь струи прекратится. И вдруг кто-то протянул руку через мое плечо и резко завернул кран. На моих глазах струя затрепетала, разорвалась на мелкие клочки, затем на капельки и исчезла.

— Сестра, завтра вызовите водопроводчика. С краном что-то не в порядке.

Он повернулся и встал. Передо мной стоял высокий, уже немолодой мужчина в белом халате. Его усталые глаза внимательно смотрели на меня, а руки медленно скручивали и раскручивали трубку стетоскопа.

— Так это, значит, вы и есть Самсонов? — спросил меня доктор.

— Да. Разве вы меня знаете?

— В некотором роде. Мне о вас рассказала ваша подруга.

— Как она себя чувствует? Что у нее? — торопливо спросил я.

— Что у нее, пока неизвестно, а чувствует она себя в общем удовлетворительно. Удовлетворительно для больного, конечно, — поправился он.

— Можно мне ее видеть?

Доктор кивнул головой.

— Только недолго. Поговорите с ней о чем-нибудь э… интересном. О театре, о футболе. Понимаете?

— О работе можно?

Доктор отошел в сторону и посмотрел в окно.

— Только не в философском плане. Вы работаете у профессора Парнова? Я знаю его работы. Они, я бы сказал, очень замысловаты. В общем идите. Она вас ждет.

Он снова повернулся ко мне и, тронув за плечо, подтолкнул к двери, за которой лежала Анна. В палате царил полумрак. Окно было распахнуто, и в него проникал свет электрических фонарей из сквера внизу, перед клиникой.

— Ну иди же скорее, — вполголоса позвала Анна.

Я подбежал к кровати и схватил горячую, немного влажную руку.

Мы молчали минуту-другую, не зная, что говорить…

— Как мне здесь надоело! — наконец прошептала она.

— Доктор говорит, что у тебя состояние удовлетворительное.

Она грустно улыбнулась.

— Удовлетворительное?.. Я-то лучше знаю… Впрочем, все это чепуха. Лучше расскажи, что делается за этими стенами.

И я начал беззаботно, почти дурашливо рассказывать ей обо всем, что делается в институте. Я говорил торопливо, говорил, сбивался и больше всего боялся остановиться. Я заставлял себя улыбаться и смеяться, глядя прямо в большие печальные глаза. В этих глазах появилось что-то такое, от чего сжималось сердце всякий раз, когда я умолкал, чтобы перевести дыхание.

— …Притащили трансформатор. Штука семь пудов весом. Целый день ворочали его рычагами первого и второго рода, пока не установили в углу, возле высоковольтного щитка. И что ты думаешь! Появляется начхоз и заявляет, что именно в этом месте допустима наименьшая нагрузка на пол. По его расчетам, трансформатор неминуемо должен провалиться в кабинет директора. Вот было проклятий! А Мишка Грачев собрал макет радиоспектрографа. Радости-то было сколько! Запустил. И вдруг Бергер делает потрясающее научнoe открытие: все вещества — от куска хлеба до фарфоровой чашки — совершенно одинаково поглощают радиоволны. Оказывается, генератор Грачева вместо трех сантиметров генерировал волны в полтора километра!

Анна слушала, не сводя с меня своих умных, понимающих глаз, и затем положила свою руку на мою. Я умолк.

— Сережа, ты меня еще любишь?

Я склонился к ней и крепко поцеловал ее сухие губы.

— Скажи, что ты меня любишь.

— Я люблю тебя.

— Значит, ты меня никогда не забудешь, правда?

— Что ты, Анка! Вот только ты вырвешься из этой норы — и… свадьба! Правда?

— А если не вырвусь?

— Это почему же? Ну-ка привстань, я посвечу на тебя. Что-то я не помню, чтобы мой задиристый комсорг говорил таким голосом.

Я обнял ее и приподнял над подушкой. Жесткая больничная рубашка была завязана тесемочками спереди…

— У вас все ходят в таких балахонах? Хочешь, я куплю тебе шелковый…

— Сережа, у меня такое чувство, будто я никогда отсюда не выйду.

У меня перехватило дыхание.

— Это почему же?

Она облизала губы. Я чувствовал, как тяжело ей говорить.

— Уж очень ласково со мной беседует доктор, — почти застонала она и натянула одеяло до подбородка.

Я искусственно захохотал. Это был неуместный смех, но я ничего не мог сделать другого.

— Ему по штату положено быть с больными ласковым.

— Нет, Сережа, не то. Как бы тебе сказать… В его внимательности, в его задушевной теплоте ко мне ощущается что-то неумолимое, страшное. Я боюсь, когда он ко мне подходит… Он садится на край кровати, долго смотрит мне в глаза, гладит мои волосы и каким-то щемящим, ласковым голосом спрашивает о моем самочувствии. И говорит он не то, что обычно говорят больным. А так, всякую всячину. А сам все время смотрит куда-то в сторону… Знаешь, меня ничем не лечат… То есть почти ничем… Я разбираюсь немного в фармакологии. Вон в той бутылке — микстура Бехтерева. А эти пилюли — люминал. И все…

Я встал и прошелся по комнате.

— Это безобразие! — возмутился я. — Нужно учинить скандал!

— Сергей, прошу тебя, не нужно… Значит, так надо. Может быть, всякое лечение бессмысленно… — В это время тихонько отворилась дверь и вошла сестра.

— Молодой человек, больной пора на покой.

Я умоляюще посмотрел на Анну.

— Пора, пора. Прощайтесь. Уже поздно. — Сестра взяла меня за руку.

— До свидания, Сережа, — тихо произнесла Анна и протянула мне руку.

Я поцеловал ее в лоб. Закрывая дверь, я слышал, как сестра говорила:

— А теперь, миленькая, прими эти таблетки и постарайся уснуть. Сон — самое лучшее лекарство.

Я остановился у раковины и посмотрел на кран, из которого теперь падали большие редкие капли воды.

Наша лаборатория. Два вакуумных поста посредине комнаты, на большом физическом столе радиоспектрограф, собранный Мишей Грачевым, установка для парамагнитного резонанса в углу, справа от двери. Слева в стене глубокая ниша. В ней лабораторный электронный микроскоп. Но это еще не все. В соседней комнате налево все для спектрального анализа. Там стоит чудесная саморегистрирующая машина, работающая в инфракрасной области. Георгий Алексеевич Карпов, наш руководитель, «скрестил» этот спектрограф с микроскопом. Он создал гибрид из двух приборов. Теперь можно изучать спектры микроскопически малых объектов.

Химическая группа лаборатории разместилась на противоположной стороне коридора. В ней занимаются анализом и синтезом, хроматографией и ионообменной дистилляцией. Там установлены ультрацентрифуги и ионообменные колонки.

В общем наша лаборатория — это весь четвертый этаж института.

Мой рабочий стол стоит рядом с электронным микроскопом, хотя к нему я не имею никакого отношения. Моя область — парамагнитный резонанс. Я не физик, а биолог, который заражен физическими методами исследования. Я немало потрудился, чтобы вырваться из цепких объятий описательного мышления биолога и научиться думать в терминах строгой, математической науки. В этом заслуга Анны Зориной, с которой я познакомился здесь, в этой лаборатории, год тому назад… Она физик.

Вначале ребята приняли меня в свой коллектив с долей недоверия. Чувствовалось, что про себя они думают: «Вот затесался среди нас лягушатник». Не обошлось и без насмешек. Смеялись над тем, как я путался в элементарных физических понятиях. Но тут на выручку пришла Анна.

— Вот, начинайте с этого, — сказала она спокойно и протянула мне учебник физики.

Анна была строгим педагогом, более строгим, чем те, кому я сдавал физику на втором курсе. Несколько раз меня «отсылали», и я зубрил все сначала. Был случай, когда мне пригрозили поставить вопрос о моей «техучебе» на комсомольском собрании. Анна у нас комсорг! Мне было очень неловко. К тому же я успел влюбиться в белокурого учителя, который любил, прохаживаясь по комнате, повторять:

— Согласно закону Фехтнера-Вебера, даже если раздражение растет в геометрической прогрессии, возбуждение растет только в арифметической. Объясните, почему это так.

Само собой разумеется, что наши занятия происходили после того, как работа в лаборатории заканчивалась. Занятия со мной Анна называла «нагрузкой», ради которой она пропускала уроки художественной гимнастики.

Мое истинное увлечение физическими методами исследования произошло не тогда, когда я сказал Анне, что люблю ее и что не могу без нее жить, а значительно позже, совсем при других обстоятельствах. Нам привезли установку для изучения электронного парамагнитного резонанса. Это был уникальный прибор, созданный экспериментальными мастерскими по проекту профессора Карпова, макетированному Мишей Грачевым. Теперь мы могли исследовать магнитные свойства одной-единственной живой клетки. Прибор установили днем, а вечером я и Анна остались заниматься. И вдруг она сказала:

— Давай испытаем прибор!

— Ты с ума сошла! Испортим что-нибудь.

— Чепуха, не испортим. Я знаю, как он включается.

— Георгий Алексеевич рассердится.

Она мне подмигнула и, совсем как школьница, хихикнула:

— А он и не узнает.

Мы разобрали шнуры, проверили схему, подключили какие-то концы к силовому щитку, вывели изображение под микроскопом на телевизионный экран, а показания магнитометра на осциллограф.

— Теперь давай возьмем какой-нибудь препарат.

— Какой?

— Что-нибудь живое. Что у нас есть живое, Сережа?

— Что угодно. В термостате хранится культура bacila coli.

— Давай твою «Коли».

Пока я устанавливал под микроскопом предметное стекло, Анна включила телевизионный экран и осциллограф. Вскоре на экране появилось изображение бактерии.

— Вот мы и посмотрим, что с ней будет… — говорила Анна взволнованно.

Препарат покрыли колпачком и подключили к нему волновод. Загудел генератор. На бактерию одновременно действовали высокочастотное и постоянное магнитные поля. На осциллографе зеленая точка выписывала странную кривую.

— Ну, а что дальше? — спросил я.

— А я не знаю. Посмотрим. — Мы обнялись и уставились на телевизионный экран. Бактерия постепенно набухала, вытягивалась, ядро заколыхалось.

— Что это с ней? — удивленно спросила Анна.

— Сейчас наступит митоз, — сказал я.

— Что это такое?

Я посмотрел на нее насмешливо.

— Знаешь, после твоего курса физики я займусь с тобой по биологии!

— Не рано ли! — воскликнула она и рассмеялась. И вдруг она схватила меня за руку и зашептала: — Гляди, гляди, что творится на осциллографе!

По мере того как протекал процесс деления клетки, кривая на осциллографе начала резко меняться, стала четче, выпуклее, и в тот момент, когда ядро бактерии разделилось пополам, электронный зайчик ярко вспыхнул и взметнулся за пределы экрана, оставив после себя сияющий зеленый след. Деление клетки закончилось, и зеленая точка вернулась на прежнее место.

— Здорово! — восхищенно прошептала Анна. — Подождем еще, пока повторится митоз.

Мы терпеливо ждали, пока бактерия претерпела еще несколько делений, и всякий раз, когда ядро клетки раздваивалось, на осциллографе происходила странная пляска электронного луча…

В тот памятный вечер никто не мог сказать, что же происходило. Но про себя я решил, что вызубрю физику до последней точки. И во что бы то ни стало докопаюсь до объяснения странного явления. Самое поразительное явление жизни деление клетки каким-то образом сопровождалось всплеском напряжения на осциллографе, который измерял магнитные свойства живой материи… Тогда мне казалось, что, если найти разгадку этого явления, будет открыта великая тайна жизни, самая ее сокровенная сущность, над которой поколения ученых бесплодно ломают голову.

И вот сейчас, когда проделаны сотни опытов, когда исследован не только парамагнитный резонанс клетки на всех этапах ее жизни, когда исследована тончайшая химическая и физическая структура живой материи, когда все содержимое клетки — ядро, цитоплазма, митохондрии, оболочка проанализированы до мельчайших деталей, до последнего фермента, когда все составные вещества, входящие в живую клетку, выделены в чистом виде и для нас нет никаких структурных загадок химического строения живого вещества, проблема жизни стала еще более темной, туманной, неясной…

На лице Георгия Алексеевича Карпова появился налет усталости. В начале исследования он с таким энтузиазмом говорил, что все дело в структуре, в точном анализе. Сейчас все это мы знаем…

Я проходил по многочисленным группам нашей лаборатории и видел, как кропотливо и упорно трудились люди. Биохимики воссоздавали микроскопическое строение из тех же элементов, из которых оно состояло, когда было живым. После того как конструкция клетки заканчивалась, ее переносили в питательную среду, но жизнь не возрождалась…

Биофизики терзали кроликов и морских мышей, вставляли в их живые тела электроды и записывали на магнитную ленту электрические импульсы управления. Потом в сотый раз убеждались, что никаких электрических сигналов, так обильно сопровождавших процессы жизни, в искусственных клетках нет…

— Черт возьми! — кричал Аркадий Савко, наш ведущий биолог. — Мы же ничего искусственно не делаем! Мы же берем все готовое, природное. Мы все это складываем точно так, как в живой клетке. И какого черта она не живет! Вы можете мне объяснить такое хамство?

Синтез не получался. Что-то самое могучее и самое таинственное ускользало.

— Такое впечатление, будто виталисты правы, — как-то с горечью заявил профессор Карпов. — Мало построить клетку. Нужно еще вдохнуть в нее жизнь. Что значит вдохнуть в нее жизнь?

После посещения Анны меня встретил Володя Кабанов, биолог из группы Савко, наш парторг.

— Ну как она, поправляется?

Я ничего не мог ответить, потому что сам ничего не знал. Воспоминание о том, что она мне говорила, заставляло больно сжиматься сердце.

— У нее плохое настроение, — сказал я. — Очень плохое. Она не знает, в чем заключается ее болезнь. Ей упорно об этом не говорят. Мне тоже не сказали…

— Может быть, обратиться в больницу официально, через дирекцию?

— Пожалуй, это идея. В конце концов, может быть, попросим для нее каких-нибудь других врачей…

— Хорошо, — сказал Володя, — сегодня я поговорю с директором. А ты нос не вешай. При Анне ты должен быть бодрым и веселым, как никогда! Понял?

— Володя, что вы думаете о нашей работе? Такое впечатление, будто она зашла в тупик, — спросил я.

Он улыбнулся и почесал затылок.

— По-моему, мы упускаем какую-то непредвиденную закавыку, очень существенный пустячок…

Я вернулся в свою комнату и уселся у комбинированного потенциометра-магнитометра. Кто-то оставил на предметном столике микроскопа живую культуру нервной ткани с электродами, фиксированными на ядре и протоплазме клетки.

На экране осциллографа плавали электронные зайчики, точно повторяя одни и те же циклы жизни: малый, средний, большой…

«В чем же этот секрет жизни? Как тщательно она хранит тайну от самой себя! Жизнь и ее вершина — человеческий разум спрятали в область, недосягаемую познанию, свою собственную сущность. Вот они, два электронных пятнышка диаметром в несколько микрон, бегают друг за дружкой как ни в чем не бывало. И мы знаем, почему это происходит…»

На официальный запрос о состояния здоровья Анны Зориной ответа из больницы не последовало. Просто через несколько дней к нам в институт приехал сам лечащий врач, доцент Кирилл Афанасьевич Филимонов. Вначале он разговаривал один на один с директором, а после они вызвали Володю Кабанова, профессора Карпова и меня.

Директор института сидел за столом угрюмый и задумчивый, а Филимонов долго откашливался, прежде чем начать сбивчивое и взволнованное объяснение.

— Мы здесь поговорили с Александром Александровичем, решили, что… э… нужно вас обо всем проинформировать. Понимаете ли, дело очень сложное… Редкий случай в медицинской практике…

— Анна будет жить? — спросил Кабанов.

Водворилась тишина. Директор института тяжело вздохнул. У меня по спине поползла холодная капелька пота.

— Нет. Наверное, нет…

Филимонов отвернулся. Он засунул руку в карман, послышался треск спичечной коробки.

— Вы не имеете права так говорить! — закричал я, задыхаясь.

Он печально улыбнулся.

— Молодой человек, вы думаете, мне легко это говорить? Зорина вот уже три месяца в больнице. Два месяца я знал о летальном исходе ее болезни, и два месяца я молчал. Я мог молчать до конца. Но ваше письмо, ваше замечательное письмо от имени всех товарищей… Знаете, я больше не выдержал… я мог бы ответить так, как требует врачебная этика. Состояние тяжелое, но надежда есть. Ведь всегда надежда есть, правда? Но я сам коммунист…

У него задрожали губы, и спичечная коробка в кармане трещала еще более неистово.

— Что у нее? — уже робко спросил Кабанов.

— Нарушена сигнальная система, регулирующая питание сердца. Вначале я думал, что повреждены нервы. Но, оказывается, они совершенно целы. Однако… Они не способны регулировать жизнедеятельность клеток сердечной мышцы…

— А какова причина? — спросил профессор Карпов.

— Зорина четыре месяца тому назад ушибла третий позвонок. Именно в нем оканчиваются нервные волокна, регулирующие сердечную мышцу. Ушиб оказался фатальным…

— Разве ничего нельзя сделать?

— Я консультировался с ведущими нейрохирургами. Все они в один голос утверждают, что эти нейроны спинного мозга не регенерируют…

Я не помню, как покинул кабинет директора, как вышел из здания института и очутился на улице. Я шел долго-долго и оказался перед зданием клиники, где лежала Анна. Когда я начал подниматься по ступеням к главному входу, кто-то положил руку на мое плечо. Это был Володя Кабанов.

— Вы хотите, чтобы я к ней не шел? — спросил я злобно.

— Ты пойдешь к ней. И я тоже…

Мы стали подниматься, а ноги будто налились свинцом… На секунду мы остановились.

— Ты не знаешь самого главного, — задыхаясь, произнес Володя.

— Что?

— Анна знает все… Какая-то дура, ее подруга из медицинского института, принесла ей курс сердечных болезней… Там она нашла свою болезнь… Она в упор спросила доктора Филимонова, что у нее, и потребовала, чтобы он сказал ей правду. «Я понимаю, почему вы так тщательно изучаете мой третий позвонок…»

— И он подтвердил?

— Он просто ничего не ответил. Он ушел. Он говорит, что ему стало страшно встречаться с этой девушкой.

Мы вошли в вестибюль больницы и надели халаты. Вот он опять, этот проклятый длинный коридор с натертым до блеска паркетным полом. Ноги подкашивались…

— Только не нужно говорить о болезни, — взволнованно сказал Володя. — Если она… Она первая не будет говорить о смерти… И мы не будем. Мы будем говорить о работе, слышишь! О том, как успешно идет наша работа! Она идет чертовски успешно! Не сегодня-завтра тайна жизнедеятельности клетки будет раскрыта! Это будет революция в науке, революция более важная и более светлая, чем овладение атомной энергией. Понимаешь? И еще мы будем говорить, какие замечательные у нас люди и как все ее любят. И ты, особенно ты, должен говорить, как ты ее любишь. Ведь это сущая правда. Наберись мужества. Ты идешь не на похороны, не оплакивать, не жалеть. Ты идешь вселить человеку самое важное — веру в могущество человеческого гения, веру в его разум, в силу его благородных устремлений. Ты идешь к своей любимой девушке, чтобы передать ей частичку огромного мужества, которым полон наш народ. Пойми, Сергей, это не просто посещение больной. Нет! Ты несешь ей бессмертную веру в будущее… Будет такой момент, когда я вас оставлю вдвоем. Это будет для тебя самым страшным моментом. Но ты не должен думать о смерти… Тверди про себя: «Она будет жить, она будет жить». Сам поверь в эти слова. И тогда все будет хорошо.

Анна лежала, забросив руки за голову, и, когда я вошел, прежде всего увидел ее глаза. На исхудалом, мертвенно-бледном лице они казались огромными, удивленными. Я долго, не отрываясь, целовал её щеки, лоб, губы, прежде чем произнес первые слова:

— Здравствуй, моя дорогая.

— Здравствуй… О, и Владимир Семенович пришел…

— Здорово, курносая. Ты что же это так долго бездельничаешь? Нехорошо, нехорошо, милая дочка.

Володя был всего на два-три года старше меня, но он иногда называл нас сынками и дочками.

— Ну-ка, дай пульс, — сказал Володя и достал Анкину руку из-под одеяла. — Смотри, какой хороший пульс. Штук двадцать ударов в минуту!

— Да вы что, Владимир Семенович! У Наполеона был самый медленный пульс. Говорят, сорок ударов. А у нормального человека шестьдесят-восемьдесят.

— Правда? — неподдельно удивился Володя. — А я и не знал.

Водворилось минутное молчание. Я заметил, что бледные губы Анны были плотно сжаты, как будто бы она решила ни за что на свете никому не говорить что-то такое, что знала только она…

— Так вот, Аннушка, — начал я. — Прежде всего всеобщий привет и многоголосые пожелания скорейшего выздоровления.

— Спасибо…

— Во-вторых, твоей подружке Вале Грибановой присвоили почетное звание биоювелира. Правда, знание это еще правительством не утверждено, но она на него, бесспорно, имеет право. Девчата, которые собирают дамские часики в колечках, не идут с нашей Валей ни в какое сравнение. Она из отдельных молекул собирает клетку любой бактерии, от ядра до оболочки. Ты представляешь, что это за искусство?

— Здорово, — восхищенно шептала Анна. — И откуда это у нее…

— Она до поступления к нам в институт кончила курсы рукоделия, — серьезно вставил Кабанов.

Анна тихонько засмеялась.

— И все же в таких тонких делах девушки незаменимы, правда? — спросила она.

— Безусловно, — заметил Володя.

Я крепко сжал худенькие плечи Анны. «Это никогда не случится, никогда», — пронеслось у меня в голове.

— Ну и что получилось после того, как Валя собрала бактерию?

— Видишь ли, — начал за меня отвечать Кабанов, — во время сборки, наверное, потерялся какой-то маленький винтик. Знаешь, как это бывает с часами, вот машинка пока и не работает…

— А может быть, не винтик, а пружинка? — весело опросила Анна.

— А может быть, и пружинка. Но мы ее обязательно найдем. Наверное, недели через две-три, вот шуму-то будет, а? Как ты думаешь?

— Скорее бы, — поворачиваясь на бок, прошептала Анна. — Мне так хочется, чтобы это было скорее. Между прочим, Сережа, я здесь прочла несколько медицинских книжек, главным образом по нейропатологии. Советую почитать и тебе. Там есть много интересных исследований нервных клеток. По-моему, кое-что может пригодиться в работе.

— Обязательно прочту, Аннушка. А тебе, говорят, читать нельзя.

— Чепуха, — теребил меня Кабанов. — Читай все, что интересно и полезно. Придешь в лабораторию и поможешь Грибановой найти ту самую пружинку. А теперь разрешите откланяться. Я понимаю, у вас тут свои разговоры есть. Только ты того, не сильно докучай девчонке!

Володя поцеловал Анкину руку и сильно тряхнул меня за плечо.

Мы остались вдвоем.

— Твое замечание о пружинке мне нравится, — сказал я, думая совсем о другом. Я смотрел в усталые, но ровно сияющие, спокойные глаза, и мне казалось, что я никогда не любил их так сильно, как сейчас.

— Странная вещь жизнь. — Анна откинулась на спину. — Я много в последние дни думала о сущности жизни. Почему она такая? Почему движение составляет ее незыблемую сущность? И я пришла к парадоксальному выводу, который в формальной логике называется тавтологией. Жизнь потому и есть жизнь, что она означает вечное движение. В физике мы говорим, что не существует вечного двигателя и что построить его нельзя. А жизнь как раз и есть пример вечного двигателя, начавшего работать миллионы лет тому назад и не прекращающего своего движения ни на секунду.

— Да, — я прижал голову к ее груди.

— А смерть — это только условность… Это не прекращение движения вперед. Это только этап бесконечной эстафеты.

— Да…

Я слышал, как отчаянно билось её храброе сердце…

— И еще у меня появилась одна интересная мысль. Знаешь, какая? Физика знает четыре состояния вещества. Самое простое — газообразное, более сложное жидкое, еще более сложное — твердое и затем такое странное четвертое состояние — плазменное. Мне кажется, что жизнь — это есть какое-то другое, сложное, пятое состояние материи. Науке понадобились многие годы, чтобы выяснить причины, почему одно состояние материи отличается от другого. А сейчас вы, то есть мы, штурмуем пятое состояние…

— Это так здорово, то, что ты говоришь…

— Я почему-то уверена, когда ученые раскроют тайну пятого состояния, человек не будет знать старости. Ведь познать сущность жизни — это значит управлять ею. Ты согласен?

— Да…

— Мне представляется, что сейчас, в данный момент, и у нас в лаборатории, и во всех других лабораториях мира, где изучают живую материю, ученые ворвались в незнакомый мир, и им кажется, что все можно объяснить только местными четырьмя состояниями. Наверное, поэтому ученые не замечают чего-то очень существенного, что составляет интимную природу пятого состояния…

Анна стала быстро и мелко дышать…

— Подними меня, пожалуйста, чуть-чуть…

Я приподнял ее и прижал к груди.

— Сережа, вот что мне еще кажется. Жизнь как-то должна быть тесно связана с постоянным движением чего-то… Не перебивай… Всем известно, что в организме постоянно циркулируют по нервным волокнам электрические сигналы регулирования. Такие же сигналы циркулируют в виде электрохимических потенциалов и в одной-единственной клетке. Мне кажется, что, если бы как-то втолкнуть в искусственно созданную клетку вот эти самые законы ее самоуправления, она стала бы жить…

Я отодвинулся от Анны и внимательно посмотрел в ее огромные глаза.

— Повтори, что ты сказала, — прошептал я.

— Я говорю, в искусственно созданную клетку нужно как-то втолкнуть сигналы регулирования…

— Как ты себе это представляешь?

— Не знаю, Сережа… Я только уверена, что пятое состояние вещества — это такое состояние, когда материя становится вечной хранительницей информации о своей сущности, вечным вместилищем законов своего бытия… Я только не знаю, как это нужно сделать… О, если бы я знала…

— Анна, дорогая! Когда я слушаю тебя, мне начинает казаться, что вот сейчас, сию минуту, мы касаемся пальцами чего-то самого тонкого, самого главного и таинственного. Пятое состояние, вечное хранилище информации… Милая моя, любимая, как ты до всего этого додумалась?

Довольная, радостно и гордо она откинулась на подушку.

— Кому, Сережа, как не мне, думать о смысле и содержании жизни… Да и времени у меня для этого более чем достаточно… Было… — добавила она, едва шевеля губами. В это мгновение мы оба думали об одном и том же, но не один из нас ни единым дыханием не выдал своих мыслей…

Пятое состояние, пятое состояние… вечное хранилище законов своего собственного бытия… Анка умрет… Что такое жизнь? Вечное движение электронных точек на экране осциллографа?.. Четыре известных состояния вещества и пятое неизвестное?..

Это была страшная ночь после посещения Анны. Я видел в темноте ее прекрасные глаза, знающие все-все, до последней точки. В полумраке больничной палаты она упорно искала истину, и, может быть, в этих поисках скрывалась смутная надежда… Пятое состояние… Мне казалось, что я сойду с ума. Как можно ввести в искусственную клетку информацию, как? В живой клетке она есть. Это показывают приборы. Любой момент её жизни сопровождается потоком информации. Ее можно точно измерить, записать, нарисовать. А как ввести? Неужели нет никакого пути спасти Анну? «Летальный исход», — эти страшные слова произнес доктор Филимонов, и я не мог, я отказывался понимать их смысл… Анна — физик. Но она идет дальше того, что известно, она ищет новые пути, она не пережевывает термодинамику и квантовую механику. Она понимает, что мир построен не только на них, что он шире, богаче, сложнее, диковиннее! Мы знаем все винтики, из которых построена жизнь… А вот…

Вдруг я вскочил с кровати! Меня охватил ужас. Не помню, когда я заметил, что часы в моей комнате остановились, мысль о том, что их нужно завести, то и дело приходила мне в голову. Сейчас она возникла у меня снова, и я заржал, как в лихорадке. Я ощупью приблизился к старинным часам, открыл дверцу и вставил заводной ключ в гнездо. Пружина затрещала, и часы медленно начали отстукивать секунды…

«Не может этого быть… — про себя шептал я, — я, наверное, схожу с ума… Не может этого быть…»

Часы медленно тикали, а я смотрел в темноту и видел…

«А если это так и есть… Что, если это так и есть…»

Другой голос говорил:

«Чепуха. Это не так просто…»

«Но ведь никто не пробовал…» — возражал я сам себе.

«Значит, ты считаешь, что пружинка не потеряна?»

«Может быть, нет… А может быть, и да…»

«Тогда, как же ее завести?» — спрашивал внутренний голос…

«Ага, понимаю… Нужно немедленно действовать. Понимаешь, немедленно!»

Я включил свет и быстро оделся. За окном было еще темно, но мне было все равно. Нужно действовать!

На улице моросил дождь. Ни автобусов, ни троллейбусов. Одинокие электрические фонари. За углом, у «Гастронома», телефон-автомат.

Ответа долго не было. Затем послышался сонный женский голос:

— Вам кого?

— Мне профессора Карпова.

— Боже, да он спит. И вообще, товарищ…

— Мне немедленно нужно поговорить с профессором Карповым. По очень срочному делу.

— Разве дело не терпит трех-четырех часов?

— Ни одной секунды! — отчаянно закричал я.

— Ну, если так…

Мучительно долго тянется время. Я дрожу от холода. Наконец голос профессора:

— Я вас слушаю.

— Георгий Алексеевич, это говорит Сергей Самсонов.

— Слушаю вас, Сережа, что случилось?

— Случилось нечто очень важное. Вы бы могли сейчас прийти в институт?

— Сейчас? — удивился профессор. — А что там стряслось?

— В институте ничего… А вот со мной… То есть я сегодня был у Ани Зориной. Она высказала мысль… И мне кажется, что…

— Ну, если речь идет о мыслях, то давайте сохраним их до утра.

— Я не могу, Георгий Алексеевич… До утра я сойду с ума… Это точно…

Профессор кашлянул и затем сказал:

— Может быть, вы мне сообщите эту мысль по телефону?

— Хорошо, слушайте, вы когда-нибудь видели, чтобы хороший, исправный автомобиль сам, без завода, взял и поехал? Или чтобы ваш телевизор включился и начал работать по собственной инициативе?

Карпов долго ничего не отвечал. Затем я услышал:

— Хорошо. Я иду в институт. Жду вас там.

Карпов жил рядом с институтом, и, когда я пришел, он уже сидел в своем кабинете и грел руки над электрической печкой. Я упал в кресло и плотно зажмурил глаза.

— Я уверен, что мы правильно воспроизвели структуру живой клетки. Теперь ее нужно только запустить!

— Как?

— В нее нужно ввести информацию.

— Как?

— Точно теми же путями, какими мы ее выводим из живой клетки. Нужно запустить искусственно построенный биологический механизм электрическими сигналами от естественной, живой клетки. При помощи микроэлектродов мы выводим импульсы самоуправления на осциллограф, чтобы их видеть. Давайте эти самые импульсы при помощи тех же микроэлектродов введем в наше искусственное микроскопическое создание… Помните научно-популярный фильм «Сердце лечит сердце»? Электрические сигналы здорового сердца по проводам передаются больному сердцу… И оно, больное сердце, обретает нормальный ритм жизни…

— Пошли в лабораторию.

То, что происходило в период с пяти часов утра до девяти, невозможно описать. Это был взрыв энергии, яростный поток, проломивший брешь в плотине, исступление двух фанатиков. За все время мы не произнесли ни единого слова, хотя каждый из нас в любой момент понимал, что нужно делать. Карпов извлек из термостата образцы искусственных клеток. Я рядом поставил живой препарат. Он установил стекло на предметном столике телемикроскопа, я приладил микроэлектроды. Он посмотрел мне в глаза. Понятно! Нужно вывести потенциалы живой клетки через усилитель. Есть усилитель. Напряжение? Есть напряжение. Включить экран телевизора? Есть экран. Ток? Есть ток…

Мы уставились в темные контуры безжизненной клетки. Я увеличил яркость экрана. Вот она, серая лепешка с искусственно воссозданной структурой. Комочек грязи, кусочек неподвижной слизи… Два микроэлектрода касались ее оболочки и ядра.

Карпов положил дрожащую руку на верньер усилителя и начал подавать на безжизненный комок потенциал, тот самый, который непрерывно, цикл за циклом, возникал в живой клетке…

Нет, это было не чудо. Это было именно то, чего ждали тысячи умов, верящих в возможность искусственно созданной жизни. Именно так должна была вначале глубоко вздохнуть просыпающаяся клетка. Именно так должны перераспределиться внутри темные и светлые зерна. Ядро обязательно должно округлиться. Возле него сама по себе должна возникнуть ажурная ткань митохондрий. Оболочка должна стать более тонкой и прозрачной…

Клетка оживала на наших глазах. Да, это правильное слово. Оживала под воздействием ритма, введенного в неё извне. Искусственно построенная машина заводилась от машины живой…

Когда клетка стала совершенно прозрачной и задвигалась, профессор Карпов выдернул из нее микроэлектроды. Теперь она существует без посторонней помощи. Существует!

Я быстро капнул на нее теплый бульон. И она стала расти! Набухать! Митоз! Ура!

— Смотрите, делится… — услышал я шепот сзади себя. Мы не заметили, как в лаборатории стало совсем светло и как вокруг нас собрались сотрудники. Они долго молча следили за нашей работой, понимая ее сокровенный смысл. И теперь, когда искусственно созданное микроскопическое существо зажило своей собственной жизнью, они не выдержали:

— Ребята, смотрите, делится! Живет! Живет самым настоящим образом!

До этого я никогда не видел, чтобы ученый плакал… По-моему, сейчас плакали все. Валя Грибанова плакала навзрыд. Крупные слезы ползли по щекам серьезного и сосредоточенного Володи Кабанова. Кто-то из ребят протянул мне носовой платок.

Опыт был повторен несколько десятков раз, и каждый раз успешно. Его проделал каждый, потому что каждый хотел собственными руками создать кусочек жизни.

На следующий день после знаменательного события, когда я проходил сквозь толпу институтских работников, меня остановил Володя Кабанов.

— К Анне собираешься?

— Немедленно! А как же! Ведь это ей мы так обязаны!

— Никуда ты не пойдешь.

— Не понимаю, Володя.

— А тут и понимать нечего. Ей меньше всего нужны сейчас твои цветы и поздравления. Она очень плоха. Пошли в кабинет директора, там заседание ученого совета.

На ученый совет, кроме сотрудников нашего института, прибыли два представителя Академии медицинских наук и доктор Филимонов. Заседание открыл директор:

— Товарищи! О событии, которое совершилось вчера в этих стенах, мы еще поговорить успеем. Время терпит. Речь идет о другом. Необходимо сделанное открытие срочно использовать для спасения человеческой жизни. Сообщение по этому поводу сделает профессор Карпов. Прошу вас, Георгий Алексеевич.

— Мы сейчас располагаем средствами создать нейроны спинного мозга, поражение которых обусловило фатальное состояние Анны Зориной. Меня поправят специалисты, но мне дело представляется следующим образом. Нам нужны точные гистологические и цитологические данные о клетках, которые составляют основу нервного центра, регулирующего питание сердечной мышцы. Затем мы должны иметь материал для изготовления этих клеток. Мы должны точно знать, какую информацию эти клетки посылают к сердцу. Хирург должен произвести операцию и трансплантировать в нужном месте искусственно созданную нервную ткань.

Карпов сел. Сразу же после него выступил представитель академии.

— Точные гистологические и цитологические данные мы вам представим немедленно. Сложнее с информацией, которая регулирует деятельность сердечной мышцы. Кто согласится на такую операцию, как введение электродов? Это должна быть девушка, максимально похожая по биологическим признакам на Зорину.

— А как это узнать?

— Нужно произвести тщательные анализы и выбрать из многих такую, которая больше всего подойдет по группе крови, группе ткани и так далее.

В час дня, когда из Травматологического института прибыла спинномозговая ткань и точные микроскопические снимки клеток регулирующего центра, Володя Кабанов собрал открытое партийно-комсомольское собрание.

— Жизнь нашей подруги, молодого ученого Анны Зориной, в опасности. Разработан новый метод ее лечения. Необходима девушка, которая бы добровольно решилась на одно неприятное медицинское исследование. Вот все.

Несколько секунд тягостного молчания. Затем к столу подходит молоденькая лаборантка из отдела физиологии растений.

— Я.

— И я.

Это была секретарь-машинистка директора.

— Запишите меня тоже, — сказала наша буфетчица, Нина Савельева.

— Да что говорить, девчата, все пойдем, правда?

— Правда. Зачем терять время на какие-то записи? Куда идти?

Через минуту в зале никого не было.

А в это время в нашей лаборатории кипела работа. Пели центрифуги, гудели генераторы, аналитики пропускали жидкости через ионообменные и хроматографические колонки, выделялись вещества. И все это в стерильных кварцевых боксах передавалось главному исполнителю работы, Вале Грибановой.

Вооружившись мощным бинокулярным микроскопом, она при помощи электронного биоманипулятора по микрокапле строила одну клетку за другой, в точности повторяя структуру, изображенную на микрофотографии, на которой были нанесены формулы и цифры, показывающие, куда какое вещество необходимо ввести и сколько его надо.

Это был адский труд, до предела напряженный, но всех охватило страстное желание во что бы то ни стало его выполнить, назло тем временам, когда жизнь человека спасти было нельзя…

В шесть часов вечера из Института аналитической медицины приехал усталый, но возбужденный профессор Карпов.

— Ну как, отобрали?

— Да, вот лента с записью сигналов.

— Кто была эта девушка?

— Ей-богу, не помню! Какая-то наша девушка. Нужно торопиться.

Половина девятого. Валя Грибанова оторвала воспаленные глаза от окуляров микроскопа.

— Все… — прошептала она.

— Ты уверена, что ты сделала все, как полагается?

— Уверена. Дайте попить воды. Покройте препарат цистеином.

Я капнул на драгоценную структуру каплю защитного коллоида.

— Информация получена. Давайте вводить…

Не дыша мы перенесли препарат в соседнюю комнату.

— Контролировать будем?

— Обязательно. Включайте экран.

Медленно завертелись диски магнитофона, забегали зайчики на экране. Карпов ввел электроды в клетки. И повторилось то, что мы уже много раз видели. Но это были клетки человеческой нервной ткани, ромбовидные, с заостренными иглами, с тонкими, как шипы, отростками — аксонами. В них была заключена жизнь человеческого сердца.

Когда препарат начал жить независимой жизнью, его перенесли в микротермостат, наполненный физиологическим раствором.

— Теперь в клинику.

Как странно теперь выглядела жизнь! Еще вчера казалось фантастичным, что в лаборатории можно создать живую материю, а сейчас на огромной скорости мчался автомобиль по улицам города, и я сжимал в руках живое вещество, нужное для того, чтобы билось сердце моей любимой.

Клиника… На этот раз мы не шли длинным коридором с блестящим паркетом. Лифт поднял нас на девятый этаж, где под огромным стеклянным куполом помещалась операционная.

— Она уже на столе, — прошептал встретивший нас доктор Филимонов.

— Вот ткань.

— Я сейчас позову нейрохирурга Калашникова.

Вышел профессор Калашников, высоко подняв руки.

— В каком состоянии ткань?

— Она свободно плавает в физиологическом растворе.

— Хорошо. Наверное, ее можно поддеть микропинцетом. Какие у нее размеры?

— Полмиллиметра на миллиметр.

— Ого, сделали с запасом! Примерно на три такие операции.

— А вы сумеете сами отрезать нужный кусочек? — не выдержав, спросил я.

Калашников был выше меня ростом и раза в два шире. Он с интересом посмотрел на меня сверху вниз.

— Мой юный друг, современный хирург должен уметь разрезать волос вдоль его оси на десять равных частей. Понятно?

Мне очень понравилось, что он, как Горький, окал, особенно в слове «понятно». Почему-то я вдруг стал очень спокойным.

Десять минут, пятнадцать минут. Я и Карпов медленно шли по кольцевой галерее вокруг операционной. Прошло еще полчаса, после еще столько же. Странно, как спокойно я себя чувствовал. Я просто знал, что это очень тонкая и сложная операция и что она требует времени…

После я бродил уже целыми часами не по галерее, а по площади вокруг клиники, поглядывая на окна четырнадцатой палаты на пятом этаже.

В один из ярких солнечных дней, когда после работы я пришел сюда, чтобы совершить свою обычную прогулку, одно из окон пятого этажа внезапно распахнулось, и в нем показалась фигура полной женщины в белом халате. Она помахала мне рукой и указала на входную дверь клиники. Как на крыльях, я взлетел наверх.

Вот и палата. Несколько секунд я в нерешительности стоял перед дверью. Вдруг она сама отворилась, и появилась веселая, добрая сестра.

— Анне только что разрешили немного походить. Иди к ней, пока нет дежурного врача.

Я смотрел в смеющиеся, радостные глаза Анны, боясь к ней прикоснуться.

— Ну! — капризно произнесла она. — Чурбан ты какой-то! Поцелуй меня скорее, а то сейчас придет Филимонов.

Мы медленно пошли вдоль стен. Я поддерживал ее за талию и в такт с ее неуверенными шагами шептал:

— Раз-два, раз-два…

После мы вышли в соседнюю комнату, обошли ее и становились у раковины. Из крана протянулась неподвижная струйка воды, застывшая, как стеклянная палочка. Для меня она стала символом вечной жизни.

Внезапно вошедший доктор Филимонов сделал вид, что нас не замечает. Ворчливо, по-стариковски он сказал:

— Сестра, когда же, наконец, вы пригласите водопроводчика починить кран?

 

Мир, в котором я исчез

Меня купили мертвым и вывезли к Удроппу из морга. В этом нет ничего удивительного, как нет ничего странного и в том, как я попал в морг. Просто перерезал себе вены в ванной комнате гостиницы «Новый свет». Если бы не долги за номер, меня не нашли бы так скоро, вернее, нашли бы слишком поздно.

Но долги были, и частично из-за них я сделал неудачную попытку отправиться в лучший мир. Мне очень хотелось встретиться там с моими недальновидными родителями и сказать им, что я думаю про них и вообще про всех тех, кто плодит детей для нашего цивилизованного государства.

Как мне сейчас известно, Удропп купил меня за 18 долларов 09 центов, причем 3 доллара 09 центов у него взяли за одеяло, в которое он меня упаковал.

Так что круглая мне цена 15 долларов.

Представляете, с какой скоростью Удропп прокатил меня от морга до своего коттеджа в Грин-Вэли! Если бы не эта скорость, плакали бы его денежки. Вместо меня ему досталось бы несвежее одеяло плюс расходы на мои похороны!

Меня оживили по всем правилам: влили три литра крови, впрыснули адреналин, куда-то накачали глюкозу с рыбьим жиром, обложили грелками и опутали электрическими проводами. Затем Удропп выключил электрический ток, и я начал дышать без посторонней помощи, а сердце забилось как ни в чем не бывало. Я открыл глаза и увидел Удроппа и рядом с ним девушку.

— Как самочувствие? — спросил Удропп, тип в белом халате, с физиономией человека, занимающегося ради собственного удовольствия убоем крупного рогатого скота.

— Спасибо, сэр. Хорошо, сэр. Кто вы такой, сэр?

— Я не сэр, а Удропп, Гарри Удропп, доктор медицины и социологии, почетный член Института радиоэлектроники, — прорычал Гарри. — Есть хотите?

Я кивнул головой.

— Принесите ему тарелку супа.

Девушка вспорхнула со стула и скрылась. Гарри Удропп бесцеремонно задрал кверху мою рубаху и при помощи шприца влил в меня какое-то химическое вещество.

— Теперь вы совсем живой, — сказал он.

— Да, сэр.

— Гарри Удропп.

— Да, сэр Гарри Удропп.

— Я надеюсь, у вас не очень развиты интеллектуальные способности?

— Надеюсь, нет.

— Где вы учились?

— Почти нигде. Кончил что-то вроде университета. Но это так, между прочим.

Про себя я решил, что Гарри меньше всего нуждается в людях с высшим образованием.

— Гм. Чему вы там учились?

Я решил, что в моих интересах ничему там не учиться.

— Играть в гольф, танцевать, ловить рыбу, ухаживать за девушками.

— Это хорошо. Только не вздумайте ваши знания применять к Сюзанне.

— А кто это?

— Девушка, которая пошла за вашим ужином.

— Уже ночь?

— Нет, уже позавчерашний день. И вообще какого черта вы задаете вопросы!

Я решил, что бывшему мертвецу неприлично задавать много вопросов Гарри Удроппу, доктору и так далее, почетному члену Института радиоэлектроники.

Сюзанна сказала:

— Вы будете участвовать в испытании модели «Эльдорадо». Кстати, как ваше имя?

— Гарри.

— Плохо. Босс не любит, когда, кроме него, есть еще какой-нибудь Гарри. Вы не ошиблись? После смерти это бывает.

— А что такое «Эльдорадо»? — спросил я.

— Это мир счастья и процветания, достатка и социального равновесия, мир без коммунистов и безработных.

— У вас это здорово получается! Как у дикторши из «Нейшнл видео».

— В «Эльдорадо» вам отводится важная роль.

— Вот как. Какая же?

— Вы будете рабочим классом.

— Кем, кем?

— Не кем, а чем. Пролетариатом.

Я подумал и спросил:

— Вы уверены, что я воскрес?

— Вполне.

— А какую роль в «Эльдорадо» отводят вам?

— Я буду обществом предпринимателей.

Сюзанна вышла, и вошел Гарри Удропп.

— С сегодняшнего дня мы вас кормить не будем. Вам придется поголодать!

— Чудесно! Вы исследуете процесс умирания от голода? — спросил я. — Старо. И все же — как я буду питаться?

— Вам нужно будет поступить на работу.

— Вы еще не выбросили одеяло, в котором меня можно увезти обратно?

— В моем высокоорганизованном обществе найти работу не будет проблемой.

— Мне придется долго ходить и искать. Я не выдержу.

— Вам никуда не придется ходить.

— А как же?

— Вам нужно будет нажимать только кнопки. Когда вас примут на работу, появится зарплата, а появится зарплата, появится еда.

— Ведите скорее меня к этой кнопке!

— У вас еще не подготовлен психологический фактор. Вы не сможете нажимать кнопку с должным энтузиазмом.

— Я буду ее нажимать с любым энтузиазмом!

— Для чистоты опыта нужно поголодать еще пару часиков.

— Я буду жаловаться!

— Вы не будете жаловаться, потому что вас нет.

— Как так?

— Вы же умерли.

«Эльдорадо» — это три огромные машины в разных углах обширного зала. Они соединены между собой проводами и кабелями. Одна машина отделена стеклянной перегородкой.

Гарри Удропп сел за пульт в центре зала и сказал:

— Шизофреники, профессора и сенаторы пытаются усовершенствовать наше общество при помощи комиссий и подкомиссий, докладов добровольных комитетов и фондов, экономических конференций и министерства социальных проблем. Все это чепуха. Достаточно четырехсот двух триодов, тысячи пятисот семидесяти шести сопротивлений и двух тысяч четырехсот девяноста одной емкости, и вся задача решается. Вот схема организации нашего общества на сегодняшний день.

Гарри Удропп развернул передо мной и Сюзанной синьку с радиосхемой.

— Справа — блок «производства», слева — блок «потребления». Между ними положительная и отрицательная обратная связь. Заменяя радиолампы и прочие детали «общества», можно добиться того, что система не будет попадать ни в режим сверхрегенерации, ни в режим затухающих колебаний. Когда я этого добьюсь, проблема будет раз и навсегда решена!

Объясняя свой гениальный замысел, Гарри Удропп размахивал руками и вертел головой — такая у него, видно, была привычка.

— Но я предусмотрел нечто большее, — продолжал он. — Я ввел в схему человеческий элемент, который нерационально и слишком дорого заменять эквивалентным электронным роботом с ограниченной памятью. Эту функцию будете выполнять вы. — Гарри показал пальцем на меня. — И вы, — сказал он, обращаясь к Сюзанне. Затем он заложил, наконец, руки за спину и четыре раза обошел вокруг пульта.

— Здесь, — он грохнул кулаком по крышке пульта, — мозг нашего «общества», его «правительство». Наверху неоновая лампа выполняет функции президента, то есть стабилизирует напряжение. Вот и все.

Мы с умилением посмотрели на президента, который светился розовым огоньком.

— А теперь за работу! Вы марш в «производство», вы — в «потребление».

«Оригинальный случай увлечения электронным моделированием, подумал я. — В университете профессора нам говорили, что при помощи радиоэлектроники можно построить модели чего угодно: черепах, станков, межпланетных кораблей и даже модель человека. Гарри Удропп построил электронную модель нашего государства. И не только построил, но решил его усовершенствовать, предложить „гармоническую“ структуру нашего общества. Интересно, что у него из этого получится?»

Я подошел к машине справа, Сюзанна скрылась за стеклянной перегородкой в блоке «потребления».

— Что я должен делать? — спросил я.

— То, что и в жизни. Работать.

— Это здорово! Я голоден, как гиена!

— Прежде всего в сфере производства нужно получить работу.

— Как?

— Нажимай белую кнопку справа.

— А что будет делать она? — я кивнул в сторону Сюзанны.

— То, что делают предприниматели.

Я застыл перед огромным металлическим шкафом. На передней стенке блестели шкалы приборов, в разных местах выступали разноцветные кнопки, рубильники и рычаги. Здесь с помощью электрической энергии создавались «модели» материальных ценностей, и эти ценности циркулировали по проводам между «сферой производства» и «сферой потребления».

Я нажал белую кнопку.

— Ваша специальность? — рявкнула машина.

«Ого, совсем как в жизни! Машина даже интересуется моей специальностью!»

— Художник…

— Не требуется.

Я в недоумении посмотрел на Удроппа.

— Мне тоже нажать белую кнопку? — спросила Сюзанна.

— Конечно.

— И что будет?

— Получите «прибавочную стоимость», запасенную в схеме.

У Сюзанны щелкнуло реле. Я опять нажал белую кнопку.

— Ваша специальность?

— Зубной врач.

— Не требуется.

В это время Сюзанна нажала свою кнопку, и автомат выдал ей пакет.

— Специальность? — тупо спросила меня машина.

— Механик.

— Зайдите через месяц.

Электронное «производство» работало отлично. Сколько раз до того, как я попал к Удроппу, я ходил в поисках работы и слышал такие же вопросы и такие же ответы.

— Так дело не пойдет, босс, — Обратился я к Удроппу.

— Отвернитесь, я надену новое платье! — крикнула Сюзанна.

— Босс, я не могу ждать месяц!

— Попробуйте еще. Я уменьшил отрицательное смещение на сетку генераторной лампы «спроса на рабочую силу».

Сюзанна нажала кнопку, но автомат ей ничего не выдал.

— В чем дело? — запротестовала она.

— Когда он, — Гарри кивнул на меня, — создаст «прибавочную стоимость», ваш автомат снова включится. Сейчас наступила фаза «накопления капитала». Устраивайтесь поживее на работу!

Я нажал белую кнопку.

— Специальность?

— Грузчик.

— Берем!

Из машины прямо мне в живот вылез рычаг.

— Работайте! — крикнул Гарри из-за пульта.

— Как?

— Ворочайте рычагом вверх и вниз.

Я нажал белую кнопку.

— И сколько времени я должен это делать?

— До получения зарплаты.

— Как это?

— В ящик под вашим носом вывалятся жетоны. На них вы сможете есть, пить и развлекаться.

Я ворочал рычагом, пока рука не заныла. На секунду я остановился.

— Что вы делаете? — заорал Гарри.

— Хочу отдохнуть.

— Вас уволят!

Я схватился за рычаг и стал лихорадочно нагонять упущенное. Мысленно я представил себе электронный блок, который мог меня «уволить».

Наверное, двигая рычагом, я создавал электрические заряды, которые при помощи реле удерживали его в рабочем состоянии. Стоило мне прекратить работу, как срабатывал механизм, который убирал рычаг внутрь шкафа.

— Ага! Мой автомат заработал! — сказала Сюзанна.

— Босс, когда же зарплата?

Удропп возился с президентом. Не глядя на меня, он проворчал:

— Я слежу за приборами. Прибыль должна быть максимальной.

— Когда я получу свои жетоны? — повторил я.

— Когда анодное напряжение, которое вы создаете на конденсаторе, отопрет тиратрон.

— Есть хочется…

— Плохо работаете. Каждый взмах всего полтора вольта. Быстрее качайте.

Сюзанна снова включила свой автомат. Ей досталось второе платье.

— Я не хочу больше платьев, — сказала она.

— А что?

— А то, что вы обещали. Нейлоновую шубу.

— Сейчас я прибавлю еще отрицательное смещение на сетку и сниму часть напряжения с его конденсатора на ваш автомат.

Так я и знал! В схеме Удроппа роль капитала выполняет электроэнергия.

Она-то и перекачивается из моей «сферы производства» в «сферу потребления», в карманы «общества предпринимателей». Моделями карманов были конденсаторы и аккумуляторы.

— Ну, это слишком! Какого черта все только для нее!

Автомат щелкнул. В ящике перед моим потным носом затарахтели жетоны.

— Берите свою «зарплату».

Я достал пять медных жетонов.

— Что я должен с ними делать?

— Идите в «сферу потребления» и пользуйтесь автоматом.

Я забежал за перегородку.

— Пролетариат! — весело воскликнула Сюзанна. — Вам вон в тот автомат, рядом.

Я получил миску супа, холодную котлету и кружку пива. И то слава богу!

Мой первый рабочий день кончился. Сюзанна с ворохом тряпок пошла спать.

Что-то будет завтра!

Когда утром я прошел в «сферу производства», моего рычага не было. Сюзанна сидела в кресле рядом с «президентом» и пила пиво.

— В чем дело? — удивился я.

— Вас уволили, — сказала она и кивнула на стенные часы. Они показывали пять минут девятого.

— За что меня уволили?

— За опоздание. Попытайтесь снова получить работу.

— Откуда у вас пиво?

— Это за ваши жетоны. Они теперь мои.

Никогда не видел подобной наглости!

— Специальность? — спросила машина.

— Грузчик, — не думая, ответил я.

— Плохая рекомендация, — сказала машина и умолкла.

Машина, оказывается, обладает памятью! Она взяла на заметку факт моего увольнения за опоздание на работу. Опять все как в жизни. Может быть, в этих электронных моделях экономических и социальных структур и есть какой-то разумный смысл? И все же я не мог согласиться с тем, что такое чрезвычайно сложное явление, как жизнь многих миллионов живых людей в обществе, можно достаточно точно изобразить при помощи радиоламп, транзисторов, сопротивлений и реле…

Я стал думать, что мне делать. Мой взгляд упал на электронный мозг.

Если в нем сосредоточено все управление электронной моделью, почему бы не попытаться «усовершенствовать» ее по-своему?

— Вы не ябеда? — спросил я Сюзанну.

— А что?

— Я хочу попытаться усовершенствовать «общество».

— Пожалуйста.

Я подошел к пульту управления и наобум повернул первую попавшуюся ручку.

После еще и еще. Их здесь было около сотни. Машины дико взревели. До этого едва теплившийся «президент» стал пылать, как стеариновая свечка. В надежде, что мой рычаг все-таки вылезет, я вытащил «президента» из гнезда я спрятал в карман. В этот момент вошел Удропп.

— Ага, бунт! Это хорошо! Покушение на правительство! Чудесно! А где стабилизатор напряжения? Ликвидация верховной власти? Прекрасно! Верните «президента».

Я возвратил неоновую лампу.

— Мы предусмотрим и этот человеческий элемент. Я заэкранирую правительство сеткой и подведу к ней высокое напряжение. Две тысячи вольт хватит. «Президента» мы спрячем в колпак и подведем к нему пять тысяч вольт. Вот так. Таким образом, государство будет гарантировано от внутренних беспорядков.

Я стоял уничтоженный. Гарри Удропп подводил к электронному мозгу высокое напряжение.

— Дайте хоть какую-нибудь работу, — взмолился я.

— А ну-ка попробуйте сейчас, пока я не установил все потенциометры в прежнее положение.

Я нажал кнопку спроса рабочей силы. Репродуктор ни с того ни с сего запел голосом Джонса Паркерса «Как счастливо ты умирала в объятьях моих голубых…». Из машины вылез не один, а сразу три рычага, и они сами, без посторонней помощи, стали качаться вверх и вниз. Жетоны посыпались в коробку, как из рога изобилия!

— Босс, вот удача! Кажется, «Эльдорадо» получилось! — воскликнул я, выгребая медные кругляшки из коробки.

— Черта с два, — прохрипел Гарри. — В сфере потребления ничего нет. Пусто.

Я помчался за перегородку к автомату и сунул жетон. Никакой реакции. Сунул второй. Молчание.

— Н-да. Производство просто сошло с ума.

Электроника Гарри Удроппа, видно, работала только в строго определенном режиме. Модели производства и потребления балансировали на точке неустойчивого равновесия. Стоило машину вывести из этого режима, и она превращалась в нелепый клубок радиосхем, который делал что попало..

Гарри установил потенциометры как нужно, и все рычаги, кроме одного, упрятались в машину. Джонс Паркерс перешел на контральто, затем на колоратурное сопрано и умолк на ноте «ля» седьмой октавы. Я ухватился за оставшийся рычаг и стал его усердно качать, чтобы восстановить свою добрую репутацию.

— Отдайте жетоны, — сказал Гарри.

— Зачем?

— Они достались вам даром. Так не полагается.

— А почему ей все достается даром? — указал я на Сюзанну, которая уснула в кресле.

— Не задавайте глупых вопросов и отдайте жетоны.

Два жетона я все же припрятал!

Весь рабочий день Сюзанна проспала, а я к вечеру заработал еще семь медяшек.

Удропп обезопасил за это время «правительство» и несколько раз снимал напряжение с моего конденсатора. Вообще он возился со своей машиной очень усердно. Впоследствии Сюзанна мне сказала, что за проект «Эльдорадо» Гарри отхватил хороший куш. Теперь я был умнее и на еду истратил только два жетона. Это был почти голодный паек, но я понял, что нужно думать и о черном дне!

Утром следующего дня я застал Сюзанну с заплаканными глазами.

— Почему ревет общество предпринимателей? — съехидничал я. На работу я вышел рано. Позвякивавшие в кармане жетоны оказывали благотворное влияние на мое настроение.

— Это свинство! — сказала Сюзанна.

— Что?

— Он все у меня отобрал. И платье, и белье, и шубу.

— Кто?

— Удропп.

— Почему?

— Чтобы все начать сначала. Он их снова упрятал в автомат.

Я бросил рычаг и подошел к Сюзанне. Мне стало ее жалко.

— Мне не очень нравится эта игра, — сказал я.

— Ничего, Гарри добьется, что будет гармония.

— Я не знаю, что это такое. Но только свинство отбирать то, что тебе дали.

Вошел Удропп.

— Что это за идиллия? Марш по местам! Я, кажется, слишком увеличил потенциал на тиратроне. Вы ничего не делаете, и вас не уволили.

— Одну секундочку, босс!

Я кинулся к рычагу, но поздно. Он исчез. Довольный Удропп захихикал.

Черт с тобой, на сегодня у меня есть жетоны. Сюзанна насупилась и больше не пользовалась своим автоматом. Я нехотя нажимал белую кнопку, перебирая разные специальности. Никто не нужен. Неужели наше общество насытилось и врачами, и педагогами, и техниками, и поварами? Я еще раз нажал белую кнопку.

— Специальность?

— Журналист.

— Берем.

Я остолбенел. Из машины вылез стол с пишущей машинкой. Ну и Гарри! Даже до этого додумался!

— Пресса в нашем обществе доходное дело, — сказал Удропп. — Вы будете получать тем больше, чем с большей охотой Сюзанна будет читать ваши сочинения. Итак, начинайте.

Удропп вышел.

Я сел за машинку и задумался. Затем я начал:

«Экстренное сообщение! Небывалая сенсация! В результате радиоактивных мутаций появились новые виды животных! Говорящие ослы! Собаки-математики!

Обезьяны-гомеопаты! Поющие свиньи! Петухи, играющие в покер!»

— Чушь какая-то, — сказала Сюзанна, вытаскивая из своего автомата лист бумаги. — Если так будет продолжаться, я не буду читать, и вы умрете с голоду.

— Не нравится? — спросил я.

— Нет.

— Хорошо, я попробую другое.

«Небывалая сенсация! 18 миллиардеров и 42 миллионера отказались от своих миллиардов и миллионов в пользу рабочих…»

— Послушайте, Сэм, или как вас там! Я больше читать вашу белиберду не буду.

— Еще одна попытка.

— Не буду.

— Ну, пожалуйста, Сюзанна.

— Не хочу.

— Ну, Сузи!

— Не смейте меня так называть, слышите!

Я напечатал: «Сузи, вы чудесная девушка. Я вас люблю».

Она ничего не сказала.

«Я вас люблю. Вы это читаете?»

— Да, — тихо ответила она. — Продолжайте.

«Я вас полюбил с того момента, как воскрес. Все время, пока мы занимаемся этим идиотским проектом, я думаю, как нам удрать вдвоем. Вы и я. Хотите?»

— Да, — тихо ответила она, вытаскивая лист бумаги из автомата.

«И вот что я придумал. Как-никак, а у меня есть специальность. Мы уйдем от Удроппа и попытаемся найти настоящую работу, а не эту электронную чепуху. Вдвоем нам будет легче. Честное слово, после того, как я вас увидел, я пришел к выводу, что резать вены глупо».

— Я тоже так думаю, — шептала Сузи.

Вошел Удропп. Он посмотрел на свои приборы и щелкнул пальцами.

— Ага! Дело, кажется, идет! Напряжение стабилизировалось! Сдвигов фаз нет! Мы близки к гармонии между производством и потреблением.

— Конечно, босс, — сказал я. — Должно же наше общество когда-нибудь зажить как следует.

— Продолжайте в том же духе, а я все это нанесу на схему, — сказал он, выходя из зала.

«Сегодня ночью давайте встретимся здесь. Мы выскочим в окно».

— Хорошо…

До конца дня я сочинил около десятка идиотских сообщений и заработал кучу медяков. Сюзанна исправно отрывала листы бумаги, демонстрируя электронному истукану свою заинтересованность в моей продукции. Гармония была полная, и Гарри Удропп лихорадочно снимал схему «Эльдорадо», чтобы продать ее за миллион долларов. Она этого стоила, потому что в ней был учтен человеческий элемент!

На весь заработок я набрал бутербродов и спрятал их в карманах. Ночью, пробираясь к окну, я и Сюзанна остановились у «общества предпринимателей».

— Ты вчера ни разу не пользовалась своим автоматом.

— Если бы я пользовалась, ты бы заработал меньше.

— Хочешь, мы заберем платья и шубу?

— А ну их к черту.

— Я могу Удроппу оставить записку, что это сделал я. Все равно меня нет.

— Не нужно. Так будет легче идти.

Мы вылезли в окно, перемахнули через ограду и оказались на широкой асфальтовой дороге, ведущей в большой город. Над ним неистово пылало оранжевое небо. На мгновение Сюзанна прижалась ко мне.

— Не бойся. Теперь мы вдвоем.

Я ее обнял, и мы зашагали вперед. Только один раз я остановился у электрического фонаря и, посмотрев в доверчивые глаза девушки, спросил:

— Сузи, а как ты попала к Удроппу?

Она слабо улыбнулась, вытянула левую руку и, подняв рукав, показала мне запястье. На белой коже резко выступал продолговатый малиновый рубец.

— Так и ты?..

Она кивнула.

И вот мы идем, два человека, которых нет в этом страшном мире…

 

Машина «Эс, модель № 1»

Разговор зашел о неограниченных возможностях современной техники. Начали с холодильников и автомобилей, а затем постепенно перешли на телевизоры, реактивные самолеты и управляемые снаряды. Каждый из присутствовавших высказывался так, как будто он являлся крупным специалистом, хотя все, что говорилось, было извлечено из иллюстрированных приложений к воскресным газетам. Конечно, не обошлось без разговоров о кибернетике. Об этой новой науке почему-то говорили полушепотом, робко и таинственно, как пятьдесят лет назад о гипнозе и сто лет назад о привидениях. Однако сознание того, что кибернетика существует и кибернетические машины тоже, постепенно придавало собеседникам храбрость.

— Мы их делаем, мы, — восторженно шептал высокий блондин в потертой синей блузе. Он вытянул вперед руки и растопырил толстые пальцы. — Вот видите, все пальцы в красных пятнах. Это от олова. С утра и до вечера занимаюсь пайкой этих проклятых машин. Сколько там проводов, ламп и всякой всячины! Заглянешь внутрь — громадный радиомагазин. И представьте себе, все это работает. Техника! Может сбивать самолеты. Предсказывает, на ком ты женишься.

— Старо, брат, старо, — прохрипел хмурый облысевший бродяга, бессмысленно водивший по грязной клеенке руками. — Эти штуки не только предсказывают, на ком ты женишься, но и выбирают губернаторов. В пятьдесят втором электронная бестия по имени «Юнивак» выбрала губернатора штата Миссури. Это еще почище, чем жену выбрать, как-никак начальство.

— А правда, говорят, в полиции есть машина, которая предсказывает, где и когда ребята собираются совершить налет? Говорят, идут парни на дело, а их там, голубчиков, уже ждут, — с хихиканьем пропищал подозрительный тип в черных очках и робко поежился.

— Правда. Есть и такие. И суд и следствие вооружились такими машинами. Картинка! Задает эта машина какие-то глупые вопросы. А ты отвечай только «да» или «нет». Черт его знает, где нужно «да», а где нужно «нет». Тем более что она спрашивает: «Хотел бы ты побывать на Луне?» или «Кусали ли тебя в детстве собаки?» После того как ты наляпаешь невпопад штук сто этих «да» и «нет», машина и говорит: «Наденьте-ка на него наручники. Ему положено десять лет каторги». Вот так. Все это нам на погибель, — продолжал лысый бродяга. — Скоро эти машины всех нас заменят. Жить вместо нас будут. Пиво будут пить. Ходить в кино. Все будут делать сами…

— Умные машины. Гениальные. Они восстановят на Земле благоденствие и порядок. Исчезнет хаос. Расцветет бизнес, — вдохновенно продекламировал интеллигентный алкоголик, выделявшийся в толпе бродяг своим невесть каким образом сохранившимся фраком.

— Что вы сказали? Исчезнет хаос, и расцветет бизнес? Ха, мистер! Не думаете ли вы, что перед вами младенцы. И в электронике вы понимаете столько же, сколько я в породах лягушек. Никогда этого не будет, не надейтесь.

Это произнес с неподдельной горячностью толстый верзила с пунцовой физиономией, обросшей рыжей щетиной, и выразительно потер потную шею краем ладони.

— Его оштрафовали за незарегистрированный радиопередатчик, — хихикнул тип в черных очках.

— Или втолкнули на пару месяцев в каменный мешок за торговлю перегорелыми радиолампами!

— Ошибаетесь, джентльмены. Если хотите знать, то с этими проклятыми электронными машинами я слишком хорошо знаком, будь они неладны.

— Ого, похоже на то, что они его впутали в какое-то «мокрое» дело, — оживился лысый пьяница.

— Хуже, — мрачно произнес владелец пунцовой физиономии и подсел к общей компании. — Меня зовут Роб Дай. Может, слыхали? Меня как-то показывали в кино.

— Нет, не слыхали, — сказал интеллигент.

— Это неважно. Теперь я ни на копейку не верю электронным машинам. В том, что о них говорят, не больше правды, чем в воскресной проповеди.

Роб Дай с глубоким унынием потянул виски.

— Ну-ка, расскажи, как это они тебя… — заинтересовался тип в черных очках.

— Есть в нашем благословенном государстве некая промышленная фирма, которая рекламирует электронные машины для индивидуального потребления. Так сказать, бытовые электронные машины для облегчения вашего образа жизни. В одно солнечное воскресенье вы разворачиваете газету и читаете: «Дорогой сэр. Если вы нуждаетесь в обществе хорошего собеседника, если вы одиноки и вам нужна подруга жизни, если вам нужен добрый совет, как поправить ваши пошатнувшиеся дела, напишите нам. Братья Крукс и штат выдающихся инженеров предлагают вам свои услуги. Сформулируйте ваши требования, и мы изготовим по вашему заказу мыслящую электронную машину, способную восполнить любой пробел в вашей личной жизни. Дешево, надежно, с гарантией. Ждем ваших заказов. С уважением братья Крукс и К°».

У меня еще водились деньжата, когда я увидел это объявление. Вполне достаточно, чтобы вести приличное существование молодому неженатому парню. И вот я задумался. Я рассуждал так. Электронная машина выбирает тебе невесту. Машина выбирает губернатора. Машина ловит жуликов. Машина сочиняет кинобоевики. Все только и говорят: это сделала электронная машина, это стало возможным только благодаря электронной машине, это сделает только электронная машина. Короче говоря, электронная машина — это что-то вроде лампы Аладдина.

Так вот под впечатлением всех этих россказней я решил обратиться к братьям Крукс. Мои требования были предельно просты: хочу иметь электронную машину, которая могла бы давать мне советы о финансовых операциях. Хочу разбогатеть.

Точка.

И что вы думаете! Примерно через месяц к моему дому на Девяносто пятой улице подъезжает грузовик с огромным ящиком, в который заколочено что-то вроде пианино. Входят ко мне двое. «Здесь живет Роб Дай?» — «Здесь». — «Вы заказывали машину для финансовых операций?» — «Заказывал». — «Пожалуйста, где прикажете установить?»

Я провел ребят в свою квартиру, куда они и водворили «пианино». «Сколько стоит?» — спрашиваю. «Десять тысяч долларов». — «Вы с ума сошли!» — взревел я. «Нет, сэр. Это ее стоимость. Но деньги мы с вас сейчас не возьмем. Вы уплатите только после того, как убедитесь, что машина вас удовлетворяет». — «O'кэй! Тогда черт с ней, пусть стоит. А теперь научите меня, как с ней обращаться». — «Очень просто. В машину, кроме аналитических схем, вмонтированы четыре радиоприемника и один телевизор. Эти аппараты будут круглосуточно слушать радиопередачи. Вам надлежит в продолговатый паз под клавиатурой ежедневно вкладывать по крайней мере три свежие газеты. Финансовые советы машина будет выдавать на основе тщательного анализа информации об экономическом и политическом положении в стране». — «Хорошо. А как же с финансовыми операциями?» — спросил я. «В течение недели машина будет собираться с мыслями, анализируя всю информацию. После этого вы можете приступить к делу. Обратите внимание вот на эту клавиатуру с цифрами. Здесь всего пять регистров. Самый верхний соответствует сотням тысяч долларов, следующий — десяткам тысяч и так далее. Допустим, вы хотите пустить в оборот пять тысяч. Вы набираете эту цифру на клавиатуре и нажимаете ногой педаль. Из бокового паза выползет лента с напечатанным советом, что и как нужно сделать с указанной суммой денег, чтобы получить максимальную прибыль».

Как видите, ничего проще не придумаешь. Ребята установили машину «ЭС, модель № 1», воткнули вилку в сеть и исчезли.

— А что такое «ЭС»? — спросил кто-то.

— Это значит «электронный советчик».

Признаться, я с нетерпением ждал, пока пройдет неделя. Каждый день я всовывал в «пианино» по три газеты, с изумлением слушал, как внутри шуршала бумага и как газеты выползали сзади.

Газеты выкидывались перевернутыми наизнанку. Электронная бестия читала их от корки до корки. Внутри у нее все гудело и шипело, как в улье. Наконец наступил долгожданный день, когда мой советчик получил достаточное количество информации. Я подошел к клавиатуре и долго думал, что бы мне набрать. Конечно, я не такой дурак, чтобы пустить в оборот сразу крупную сумму денег. Поэтому я робко нажал на клавишу, на которой было написано: «1 доллар». После этого я ногой нажал педаль. И что вы думаете. Не успел я опомниться, как из бокового паза поползла телеграфная лента с такой надписью: «В семь вечера на углу Девяносто пятой улицы и Восьмой авеню в баре „Космос“ угости пивом Джека Линдера». Я так и сделал. Я не знал, кто такой Джек Линдер, но когда я вошел в бар, о нем только и галдели: «Джек Линдер — счастливчик; Джек Линдер — душа парень. Джек Линдер — добряк». Через минуту я уже знал, к чему был весь этот подхалимаж. Джек Линдер получил наследство от какого-то австралийского родственника. Он стоял у стойки бара, и на его роже играла самодовольная улыбка. Я подошел к нему и сказал: «Сэр, разрешите угостить вас кружкой пива».

Не дожидаясь ответа, я поднес ему ровно одну пинту за один доллар.

Реакция Джека Линдера была потрясающей. Он обнял меня, расцеловал в обе щеки и, сунув мне в карман пятидолларовый билет, серьезно заявил: «Наконец-то среди этой своры прихвостней я встретил порядочного человека. Бери, мой брат, бери, не стесняйся. Это тебе за твою добрую душу».

Со слезами умиления я покинул «Космос», радуясь тому, какая же все-таки умная эта бестия «ЭС, модель № 1».

После первой операции мое доверие к машине заметно возросло. Следующий раз я поставил пять долларов. Машина посоветовала мне купить пять зонтиков и отправиться по данному ею адресу к одному ростовщику. Зонтики вырвала у меня из рук жена ростовщика и заплатила двадцать долларов. В квартире под потолком полопались водопроводные трубы, и муниципалитет отказался их ремонтировать по причине неуплаты жильцами квартирной платы. Сто пятьдесят долларов я превратил в четыреста следующим образом. Машина приказала мне пойти на Центральный вокзал и лечь на рельсы перед уходящим в Чикаго скорым поездом. Нужно сказать, я долго колебался, прежде чем решиться на этот шаг. Тем не менее я пошел и лег. Не очень приятное ощущение, когда у тебя над головой гудит электровоз. Раздалось два звонка, поезд подал сигнал, а я лежу. Подбежал полицейский. «Вставай, бродяга, чего улегся!» Я продолжаю лежать без движения, а у самого сердце вот-вот выскочит из-под пиджака. Меня потащили, а я упираюсь. Стали пинать ногами, а я уцепился руками за рельсы.

«Сбросьте с пути этого идиота! — крикнул машинист. — Из-за него поезд опаздывает уже на пять минут!»

На меня наскочили сразу несколько человек и понесли в вокзальное отделение полиции. Тощий фараон оштрафовал меня ровно на сто пятьдесят долларов.

«Вот, — думаю, — и „ЭС, модель, № 1“!»

Выхожу из отделения как побитая собака — и вдруг меня обступает толпа людей. «Это он, — кричат, — это он! Качать его!» — «За что, спрашиваю, — что я такого сделал?» — «Если бы не ты, мы бы все превратились в отбивные». — «А в чем дело?» — «Поезд в Чикаго задержали. Прямо за вокзалом разобран путь. Если бы мы поехали на пять минут раньше, то… Ура нашему спасителю!»

Тогда я сообразил и говорю: «Леди и джентльмены. Ура — это хорошо. Но меня за мой героизм оштрафовали на сто пятьдесят долларов…» После этих слов все, кто был вокруг, стали пихать мне в карманы деньги. Дома я их пересчитал.

Четыреста долларов, как один цент! Я ласково погладил по теплым бокам машину «ЭС, модель № 1» и тряпкой стер с нее пыль. В следующий раз я поставил пятьсот долларов и нажал педаль. Совет был такой: «Немедленно нарядись во все новое, пойди на Бруклинский мост и прыгни в Гудзон между пятой и шестой опорами». После случая на Центральном вокзале я уже ничего не боялся. Я отыскал на Пятой авеню магазин готового платья, купил себе все самое шикарное, оделся и отправился прыгать в Гудзон. Когда я перегнулся через перила моста и посмотрел в черноту, где текла грязная вода нашей прославленной реки, у меня по спине побежали мурашки. Это было страшнее, чем лечь под поезд. Однако я теперь безгранично верил своей машине и поэтому, крепко зажмурив глаза, бросился вниз. И тут случилось невероятное. Сквозь зажмуренные веки я вдруг почувствовал, как меня обдало ярким светом, а через несколько секунд я ударился о что-то мягкое и упругое, затем подпрыгнул, снова ударился и, наконец, повис в воздухе. Я открыл глаза и обнаружил, что лежу на мелкой сетке, натянутой между опорами моста. Из-под моста на меня светили яркие прожекторы, возле них были видны силуэты людей. Затем кто-то прокричал в рупор: «Молодчина. Блестяще. Выползай сюда».

Меня вытащили наверх и стали поздравлять. Появился какой-то тип и протянул мне пачку денег. «Вот, — говорит, — получайте. Через неделю приходите смотреть в кинотеатр „Гомункул“ фильм с вашим участием в качестве самоубийцы. Здесь полторы тысячи долларов. После выхода картины на экран получите остальные пятьсот». Я ходил в течение недели на все сеансы в «Гомункул» и смотрел на себя в качестве самоубийцы. Пятьсот долларов мне так и недодали. Сказали, что ровно на эту сумму я насмотрелся на себя. Вскоре после этого ко мне приехали представители из фирмы братьев Крукс, и я с радостью расплатился за свою электронную машину. С этого момента она стала, как говорится, «телом и душой» моя. Следующая операция, которую я выполнил по совету электронной машины, была женитьба на одной старой леди с Парковой авеню. Женитьба обошлась мне в тысячу долларов. Через пять дней леди умерла, оставив мне чек на пять тысяч.

Эту сумму я превратил в старое полуразрушенное ранчо в штате Невада, за которое через неделю от правительства получил компенсацию в пятнадцать тысяч: на месте моего ранчо построили атомный полигон. На пятнадцать тысяч я закупил у одного канадца тихоокеанские крабы, которые тут же перепродал ресторану «Ритц» за тридцать тысяч. Каким-то чудом мои крабы оказались единственными из всего ассортимента в стране, имеющими допустимую дозу радиоактивной зараженности. После всех этих удачных операций я решил стать миллионером.

И вот однажды, предварительно помолившись богу, я набрал на клавиатуре своего советчика пятизначную цифру, все, что у меня в тот момент было. Затем я нажал педаль. Никогда не забуду того вечера.

Лента почему-то долго не появлялась. Затем показался кончик, который тут же исчез. Внутри у машины гудело и скрежетало. А затем — я уже было начал терять терпение — появилась лента с советом, который я буду помнить до гробовой доски: «Все деньги, которые у тебя есть, сожги в камине».

Я долго чесал затылок, следовать или не следовать этому совету. Однако я слишком верил машине и поэтому после длительных размышлений связал бечевкой все свои доллары, разжег камин и швырнул деньги в огонь. Усевшись рядом и глядя, как обращаются в пепел мои кровные денежки, я с приятным волнением ожидал, что вот-вот произойдет очередное чудо, которое моя умная электронная бестия приготовила для меня, основываясь на анализе политической и экономической обстановки. Деньги спокойно сгорели, я даже пошевелил пепел прутом, а чуда не было. «Будет, обязательно будет», — думал я, прохаживаясь по комнате и нервно потирая руки.

Прошел час, прошло два, а чуда все не свершалось. Я в недоумении стал возле своего «пианино» и сказал: «Ну?» Никакого ответа не последовало. «Скорее же отдавай обратно деньги!» — крикнул я. Машина продолжала хранить подозрительное молчание. Собственно, она и не умела разговаривать. Тогда, совершенно потеряв голову, я снова на клавишах набрал ту сумму, которой у меня уже больше не было. Когда я нажал педаль, произошла совершенно возмутительная вещь. Поползла телеграфная лента со сплошными нулями.

Сплошные нули и ни одного вразумительного слова. Взбешенный, я стал стучать по машине кулаком, затем пинать ее ногами, но она не унималась. Из нее лезли одни нули. Это привело меня в такую ярость, что я схватил чугунную решетку, которой закрывают камин, и изо всех сил стал колотить ею по электронному советчику. Полетели щепки корпуса, остановилась лента, и машина замерла. А я в отчаянии продолжал ломать электронную шарманку до тех пор, пока на полу не оказалась груда щепок, битого стекла и бесформенного клубка проволоки. Повалившись на диван и обхватив руками голову, я выл, как раненая пантера, проклинал все, начиная от радиоламп и кончая изготовленными из них электронными советчиками. Во время этого приступа горячки я бросил взгляд на оставшийся от моей машины хлам и заметил кусок ленты с какими-то буквами. Я чуть было не сошел с ума, когда прочитал то, что там было написано и что не хотела сообщить мне электронная тварь. Там было сказано: «Продай меня, доложи эти деньги к тому, что у тебя есть, и купи у братьев Крукс и К° усовершенствованную машину „ЭС, модель № 2“».

— А почему ты говоришь, что машина не захотела тебе сообщить об этом? — спросил Роба лысый пьяница, который, слушая удивительный рассказ, совершенно протрезвел. — Может быть, она просто испортилась…

— Конечно, черт бы ее побрал, не захотела. Она нарочно дала мне совет сжечь деньги, чтобы я ее не продал. Только она не учла моего темперамента: о нем ни в одной газете не было написано.

— Странно, — заметил интеллигент во фраке. — Получается, ей не хотелось с вами расставаться? Вы за ней так ухаживали.

— В том-то и дело. Она ко мне очень привыкла. Последнее время, когда мне особенно везло, я за ней ухаживал, как за невестой. Я покрыл ее шелковым покрывалом. Каждый день вытирал с нее пыль. Я даже купил несколько пальм и расставил их вокруг «ЭС, модель № 1». Вместо трех газет она у меня читала все десять. И вот результат. Когда согласно политической и экономической ситуации я должен был ее продать и купить новую, усовершенствованную машину «ЭС, модель № 2», эта гадина из-за своего бездушного эгоизма меня обманула.

— Вот вам и век, в котором мы живем, — глубокомысленно произнес парень в синей блузе. — Даже электронным машинам верить нельзя…

Глубоко вздыхая, все стали расходиться. Последним ушел Роб Дай.

 

Игра

Это была, как сказал профессор Зарубин, «математическая игра чистейшей воды».

Участвовать в ней предложили желающим делегатам Всесоюзного съезда молодых математиков, и, к всеобщему удивлению, желающими оказались все тысяча четыреста человек. Игра происходила на большой арене стадиона имени Ленина.

— Учтите, игра будет продолжаться часа три-четыре. Так что наберитесь терпения. Если кто не выдержит — все пропало! — предупреждал Иван Клочко, молодой украинский логист. Ему Зарубин поручил вести всю организационную работу, которая выглядела очень странно.

— Запомните номер вашей команды. Вам присваивается номер 10. Каждого участника вы сами занумеруйте порядковыми числами в двоичной системе, 1-й, 10-й, 11-й и т. д. — говорил Иван главе представителей от Российской Федерации.

Так он подходил ко всем делегациям, сообщая им условный индекс и разъясняя порядок нумерации участников.

На «организацию игры» ушла вся суббота, и сбор был назначен на 9 утра в воскресенье. Мне кажется, что ни один человек, который принял участие в этом удивительном мероприятии, не забудет его до конца жизни…

Ровно в 9 утра все мы собрались на стадионе. Там уже находились профессор Зарубин, его ассистент Семен Данилович Рябов и Ваня Клочко.

Зеленое поле стадиона было расчленено оранжевыми лентами на квадраты и прямоугольники. В каждой фигуре стояла небольшая деревянная тумбочка, на голубой поверхности которой мелом был написан номер. Все мы уселись на траву, ожидая, что будет дальше.

Профессор Зарубин куда-то исчез, и вскоре мы услышали его голос, раздававшийся по радио по всему стадиону:

— Группа участников с индексом 1011, займите прямоугольное поле в восточном конце стадиона. Расположитесь шеренгами и в затылок друг другу, на расстоянии вытянутой руки, в порядке возрастания порядкового номера. Семь человек в шеренге, глубина строя — шесть человек.

— Группа с индексом 111, займите поле у южных трибун. Также располагайтесь в затылок друг другу, на расстоянии вытянутой руки, в порядке возрастания номеров. Группа с индексом…

В течение пятнадцати минут Зарубин подробно инструктировал все группы участников, кому, где и как расположиться. Как только профессор называл индекс группы, молодежь вскакивала и стайкой бежала на указанный участок стадиона.

— А сидеть можно!? — крикнул кто-то.

Через несколько секунд веселый голос Зарубина сообщил:

— Можно! Главное, строго соблюдайте тот порядок, который я вам указал.

Я принадлежу к так называемой специальной команде. Мне и моим товарищам предстояло расположиться между отдельными полями и, как объяснил Клочко, «быть связными между командами».

Когда построение было закончено и стадион принял вид, как будто полторы тысячи юношей и девушек собрались для выполнения коллективных гимнастических упражнений, снова послышался голос профессора Зарубина:

— Теперь слушайте правила игры.

— Начиная с северной трибуны, вернее с товарища Сагирова, будут передаваться числа в двоичной системе исчисления. Например, один-ноль-ноль-один. Товарищ Сагиров сообщит эту цифру соседу справа, если она начинается с цифры «один», и соседу слева, если она начинается с цифры «ноль».

Если в числе будут последовательно две единицы или два ноля, то он должен сообщить это число соседу, сидящему за его спиной в следующей шеренге. Каждый, получив от своего соседа числовое сообщение, должен прибавить к нему свой порядковый номер и в зависимости от результата сообщить его соседу. Кроме того, если группа имеет индекс…

И так далее.

Правила игры были повторены три раза, и когда на вопрос: «Понятно?» весь стадион хором ответил: «Понятно!», Зарубин сказал:

— Тогда начнем.

Стоя между группами «110» и «1001», я видел, что ассистент Зарубина, Семен Данилович, что-то говорил делегации Грузинской ССР. Наверное, для них была необходима еще какая-то особая инструкция.

Игра началась ровно в десять утра.

Я видел, как, начиная с северной трибуны, головы участников начали поворачиваться то направо, то налево и это движение распространялось все дальше и дальше, пока, наконец, не охватило почти весь стадион.

Эти странные движения расползались по большой площади, как волны, перебегая от одного человека к другому, от одной группы участников к другой. Сложными зигзагами сигнал медленно приближался ко мне, и, наконец, мой сосед справа, внимательно выслушав то, что ему сказали сзади, достал лист бумаги и, быстро вычислив что-то, тронул меня за плечо:

— Один-один-один-ноль-один-ноль.

По инструкции я должен был отбросить все цифры, кроме первых четырех, и передать их в следующую группу.

— Один-один-один-ноль, — сообщил я девушке впереди себя.

Не прошло и минуты, как ко мне прибыло еще одно двоичное число и я снова передал его вперед.

Движения среди игроков становились все более и более оживленными. Примерно через час после начала все поле начало непрерывно колыхаться, воздух наполнился однообразными, но разноголосыми выкриками: «один-один… ноль-ноль… ноль-один…» А числа все бежали и бежали вдоль шеренг и колон игроков… Теперь они уже наступали из разных концов, и совершенно были потеряны начало и конец этой странной игры, в которой никто ничего не понимал, ожидая парадоксального окончания, обещанного профессором Зарубиным.

На левом фланге всего построения находился Иван Клочко с тетрадью и карандашом. Я видел, как угловой игрок иногда наклонялся к нему и он что-то записывал с его слов.

По истечении двух часов все изрядно устали: кто сел, кто лег. Среди молодежи начали завязываться самые различные, не относящиеся к игре разговоры, которые прерывались на секунду только тогда, когда вдруг откуда-то сообщалось число, с которым необходимые операции теперь производились быстро, механически, и результат сообщался дальше.

К исходу третьего часа через меня прошло не менее семидесяти чисел.

— Когда же кончится эта арифметика, — с глубоким вздохом произнесла студентка Саратовского университета. Это она принимала от меня числовую эстафету и передавала ее то вправо, то влево, то вперед.

— Действительно, не очень веселая игра, — заметил я.

— Потерянное воскресенье, — ворчала она.

Было очень жарко, и она то и дело поворачивала красное злое личико к северной трибуне, где стоял Зарубин. Глядя в блокнот, он диктовал числа «начинающему», Альберту Сагирову.

— Еще час, — сказал я уныло, глянув на часы, — ноль-ноль-один-ноль!

— Один-ноль-ноль-один, — проворчала моя напарница соседу справа. — Знаете, я не выдержу…

— Уходить нельзя! Ноль-ноль-один-один!

— Один-один-один-ноль! А ну их к дьяволу! Право, я потихоньку уйду. У меня начинает кружиться голова…

И не говоря ни слова, она поднялась и пошла по направлению к западной трибуне, к выходу.

— Один-ноль-один-ноль, — услышал я сзади.

«Кому же теперь передавать?» — задумался я. И так как никакого выхода у меня не было, я сообщил это число парню, который сидел слева от исчезнувшей студентки.

К концу игры через меня прошло еще пять чисел. Примерно минут через пятнадцать после этого раздался голос Зарубина:

— Игра окончена. Можно расходиться…

Мы поднялись на ноги и в недоумении стали смотреть на центральную трибуну. Затем все заговорили, замахали руками, выражая и словами и жестами неподдельную досаду.

— К чему все это? Чепуха какая-то! Вроде игры в «испорченный телефон»! А кто победитель? И вообще, в чем смысл игры?

Как бы угадав все эти вопросы, Зарубин веселым голосом сообщил:

— Результаты игры будут объявлены завтра утром, в актовом зале Университета…

На следующий день мы собрались в актовом зале Университета для обсуждения последнего и самого интересного вопроса нашего съезда: «Думают ли математические машины?». До этого в общежитии и в многочисленных аудиториях участники съезда горячо обсуждали этот вопрос, причем единого мнения на этот счет не было.

— Это все равно, что спросить, думаешь ли ты! — горячился мой сосед, «заядлый кибернетист» Антон Головин. — Как я могу узнать, думаешь ты или нет? А разве ты можешь узнать, думаю ли я? Мы просто из вежливости пришли к соглашению, что каждый из нас может думать. А если на вещи посмотреть объективно, то единственные признаки, по которым можно судить о мыслительных функциях человека, — это как он решает различные логические и математические задачи. Но и машина их может решать!

— Машина их может решать потому, что ты заставил ее это делать.

— Чепуха! Машину можно устроить так, что она сможет решать задачи по собственной инициативе. Например, вставить в нее часы и запрограммировать ее работу так, что по утрам она будет решать дифференциальные уравнения, днем писать стихи, а вечером редактировать французские романы!

— В том-то и дело, что ее нужно запрограммировать!

— А ты? Разве ты не запрограммирован? Подумай хорошенько! Разве ты живешь без программы?

— Я ее составил себе сам.

— Во-первых, сомневаюсь, а во-вторых, большая машина тоже может составлять для себя программы.

— Тс-с-с… — зашипели на нас со всех сторон.

В актовом зале водворилась тишина. За столом президиума появился профессор Зарубин. Он посмотрел на собравшихся с задорной улыбкой. Положив перед собой блокнот, он сказал:

— Товарищи, у меня есть к вам всего два вопроса. Ответы на них будут иметь непосредственное отношение к заключительному этапу нашей работы.

Мы напряженно ждали его вопросов.

— Первый вопрос. Кто понял, чем мы вчера занимались на стадионе?

По аудитории пронесся гул. Послышались выкрики: «Проверка внимания…» «Проверка надежности двоичного кода…» «Игра в отгадывание…»

— Так, ясно. Вы не представляете, чем мы вчера занимались. Вопрос второй. Кто из вас знает португальский язык, прошу поднять руку.

Это было уж слишком неожиданно!

После секундного молчания все полторы тысячи человек грохнули от смеха. Ну, конечно, никто из нас не знал португальского языка. Английский, немецкий, французский, — это куда ни шло, а португальский!..

Гул и смех долго не умолкали. Смеялся и Зарубин. Затем он потряс в воздухе блокнотом и, когда аудитория умолкла, он медленно прочитал:

— «Os maiores resultados sao produzidos рог — pequenos mas continues esforcos».

Это — португальская фраза. Вряд ли вы сумеете догадаться, что она значит. И тем не менее именно вы вчера перевели ее на русский язык. Вот ваш перевод: «Величайшие результаты достигаются небольшими, но постоянными усидрмки».

Обратите внимание. Последнее слово бессмысленно. В конце игры кто-то ушел с поля или нарушил правила. Вместо него должно быть «усилиями».

«Это моя соседка из Саратова!» — пронеслось у меня в мозгу.

— Это не может быть! — крикнул кто-то из зала. — Нельзя выполнить то, чего не знаешь или не понимаешь!

— Aга! Это как раз то, чего я ожидал, — сказал Зарубин. — Это уже почти решение вопроса, стоящего сегодня на повестке дня. Чтобы вы не мучились в догадках, я объясню вам, в чем был смысл игры. Коротко — мы играли в счетно-решающую машину. Каждый из участников выполнял роль либо ячейки памяти, либо сумматора, либо линии задержки, либо обычного реле…

По мере того как говорил профессор Зарубин, в зале нарастал гул, говор, галдеж, потому что все вдруг осознали, какую роль они выполняли на стадионе. Восторг и возбуждение дошли до такой точки, когда голоса Зарубина уже нельзя было расслышать, потому что полторы тысячи человек говорили одновременно. Профессор замолк и с восхищением смотрел на сотни возбужденных молодых лиц, математиков, которым не нужно было объяснять два раза.

— Это гениально! — закричал кто-то. — Эксперимент показал, что сторонники думающих машин не правы! Они посрамлены!

И снова шум, крик, смех. Зарубин поднял руку, и аудитория постепенно умолкла.

— Вы помните то место из статьи американского математика Тьюринга, где он говорит, что для решения вопроса о том, думают ли машины, необходимо стать машиной. Кибернетисты считают, что единственный способ, с помощью которого можно удостовериться в том, что машина может мыслить, состоит в том, чтобы стать машиной и осознать процесс собственного мышления.

Так вот, вчера все вы на четыре часа стали машиной, и не какой-нибудь выдуманной, а серийной машиной отечественного производства — «Урал». Если бы нас было больше, мы бы могли сыграть в «Стрелу», в БЭСМ, в любую другую счетно-решающую машину Я взял схему «Урала» и, из вас, мои молодые друзья, как из отдельных компонентов, построил ее на стадионе. Я составил программу для перевода португальских текстов, закодировал ее и вложил в «блок памяти», роль которого выполняла делегация Грузии. Грамматические правила хранились у украинцев, а необходимый для перевода словарь — у делегации Российской Федерации.

Наша живая машина блестяще справилась с поставленной задачей. Перевод иностранной фразы на русский язык был выполнен без всякого участия вашего сознания. Вы, конечно, понимаете, что такая живая машина могла бы решить любую математическую или логическую задачу, как и современные электронные счетно-решающие машины. Правда, для этого понадобилось бы значительно больше времени. А теперь давайте подумаем, как ответить на один из самых критических вопросов кибернетики: может ли машина мыслить?

— Нет! — грохнул весь зал.

— Я возражаю! — закричал мой «заядлый кибернетист», Антон Головин. — В этой игре в машину мы выполняли роль отдельных реле, то есть нейронов. Но никто никогда не утверждал, что мыслит каждый отдельный нейрон головного мозга. Мышление есть результат коллективной работы большого числа нейронов!

— Предположим, — согласился Зарубин. — В таком случае вы должны допустить, что во время нашей коллективной игры в воздухе или неизвестно где еще витали какие-то «машинные сверхмысли», неведомые и не постижимые для мыслящих деталей машины! Что-то вроде гегелевского мирового разума, так?

Головин осекся и сел на место.

— Если вы, мыслящие структурные единицы некоторой логической схемы, не имели никакого представления о том, что вы делали, то можно ли серьезно говорить о мышлении электронно-механических устройств, построенных из деталей, на способности к мышлению у которых не настаивают даже самые пламенные сторонники электронного мозга. Вы знаете эти детали — радиолампы, полупроводники, магнитные матрицы и прочее. Мне кажется, что наша игра однозначно решила вопрос: может ли машина мыслить. Она убедительно показала, что даже самая тонкая имитация мышления машинами не есть само мышление — высшая форма движения живой материи. На этом работу нашего Съезда разрешите считать завершенной.

Мы провожали профессора Зарубина бурными, долго не смолкавшими аплодисментами.

Ссылки

[1] Ошибка или автора, или OCR.

[1] Термин "бацилла" пишется или Bacillus , или Bacilli .

[1] Бактерия Escherichia coli , имеющая палочковидную форму, окрашивается по методу Грама отрицательно и не принадлежит ни к роду Bacillus , ни даже к классу Bacilli , но может быть названа бациллой, так как термин "бацилла", используется в микробиологии для описания морфологии любой бактерии палочковидной формы.

[1] (Примечание С. П.)