A. Днепров

Там, где кончается река

Когда я выхожу из высокого серого здания с могучими колоннами и спускаюсь вниз по широкой гранитной лестнице, меня охватывает чувство, будто ничего этого никогда не будет и что все, что там может произойти, -плод моего воображения. Я щурюсь от яркого солнечного света, меня оглушает шум уличного движения, а голоса прохожих, среди которых я затерялся, кажутся мне чересчур громкими.

На этой улице и на других улицах и площадях все мне кажется совершенно новым и незнакомым, хотя смысл, который я вкладываю в слово "незнакомый", в данном случае совсем не тот, который существует в понимании большинства людей.

Я иду по улице и внимательно рассматриваю спешащих навстречу мужчин и женщин, всматриваюсь в их лица, разглядываю их одежду, и меня поражает фантастическое многообразие и пестрота во всем. Именно пестрота, от которой рябит в глазах, а в висках больно стучит кровь. Я просто поражаюсь, как огромно, бесконечно велико многообразие в том мире, через который я иду, вернее, не иду, а протискиваюсь.

И хотя очень скоро я забываю про величественный серый дом, про его полупустые, похожие на музейные залы, я не могу поверить, что вне его стен существует этот многоголосый, красочный, бурлящий, как океан, мир.

Особенно трудно привыкнуть к шуму и непрерывному движению. Только сейчас я начинаю понимать, что почти всякое движение сопровождается шумом, иногда едва уловимым, но чаще грохочущим, звенящим, стучащим, воющим, скрипящим, и все это сливается вместе в то, что привыкли называть гармонией жизни большого города, гармонией, от которой болят уши и кровь в висках стучит еще сильнее...

Я замечаю, что прохожие обращают на меня внимание, и может быть, это было так и раньше, но только я этого не замечал. А сейчас я замечаю значительно больше, чем раньше, почти все: и взгляды людей, и выражение их глаз, и движение рук, и то, как на мгновение они останавливают внимание на мне, а затем снова торопятся вперед.

О большом сером здании с колоннами я забываю, как только дохожу до моста через реку. По нему я иду медленно, очень медленно, и теперь меня перегоняют все, кто до этого шел сзади меня. Прохожие обгоняют меня, а после поворачивают голову и сердито смотрят, потому что я иду слишком медленно и, наверное, мешаю им куда-то спешить. А они буквально проносятся мимо меня, а я иду вдоль перил и смотрю на воду, которая тоже куда-то несется подо мной.

А прохожие обходят меня, неодобрительно оглядываются и, наверное, думают, что я порядочный бездельник, если вот так, как сейчас, стою у перил моста и смотрю на желтую воду, которая течет туда, куда ей положено течь.

Мне становится весело от мысли, что многие принимают меня за бездельника, от нечего делать глазеющего на течение реки, а я-то чувствую свое превосходство и постепенно начинаю понимать, почему меня интересует эта река и вообще все, что творится вокруг. Тогда я снова мысленно переношусь в полупустые залы и вспоминаю все, до последней мелочи, ибо мир состоит из мелочей, которые только кажутся незначительными.

Во время первой встречи с Горгадзе он прямо меня спросил, умею ли я замечать мелочи. Сначала я не понял, что он имел в виду, а после его разъяснений пришел к выводу, что под этим словом он подразумевал все на свете и, значит, особенно не нужно было ломать голову над тем, что я должен уметь замечать.

Сначала были тесты, подобные тем, которые раньше педологи предлагали ученикам, чтобы определить степень их внимательности. Огромные листы бумаги с точками, крестиками, кружочками, которые нужно было либо закрасить в разные цвета, либо перечеркнуть через один или через три, либо отметить фиолетовыми и красными чернилами.

Я очень быстро справился с этим, и Горгадзе сказал, что моей способности замечать мелочи может позавидовать самый совершенный автомат.

Постепенно от тестов на бумаге мы перешли к тестам более простым и одновременно более сложным.

Мелочи нужно было обнаруживать там, где их, казалось, вовсе и не существует, например на идеальном стеклянном шаре, или на полированной поверхности металла, или еще на чем-нибудь удивительно простом.

Сначала я думал, что должен заметить крохотную царапину, или вмятину, или пылинку, но после обнаружилось, что есть еще бесконечно много других мелочей, которые можно увидеть на поверхности стеклянного шара или металлического зеркала. И я увидел искаженное отражение высокого, доходящего почти до потолка, стрельчатого окна, через которое пробивается дневной свет и мимо которого плывут белые облака. Увидел, как в шаре отражаются мое собственное лицо, руки, которые кажутся неимоверно огромными. А на мгновение по нему в разные стороны растекаются усы Горгадзе и его улыбающиеся губы, хотя он никогда не улыбается.

С поверхностью металла дело обстояло значительно сложнее, потому что в нем отражается все, весь мир, и, значит, нужно заметить все иоб этом подробно написать в дневнике.

Я учился замечать мелочи не только на предметах, но и на сложном собрании их, или, как говорил Горгадзе, на ансамбле предметов, и тогда число мелочей росло в фантастической пропорции. А когда для такого изучения он поставил передо мной картину Крымова "Женщина в голубом", я исписал целую толстую тетрадь. Там было обо всем: о каждом мазке кисти художника, о всех оттенках красок и о выражении лица женщины, которая, конечно, была смертельно больна. Это видно сразу, если обратить внимание на синеватые пятна на ее руках и на голубоватую дымку, сквозь которую как бы просвечивает лицо женщины. Кажется, что она кудато уходит, или почти ушла, или находится на границе между реальным и нереальным.

Горгадзе особенно похвалил меня за то, что я это заметал, и тогда мы перешли к завершающему этапу тренировки, в течение которой я должен был научиться замечать и запоминать мелочи, попадающиеся на глаза в реальной жизни.

На это ушло три месяца, и после я удивлялся сам себe, каким я стал внимательным и как хорошо я запоминал эти мелочи.

Одновременно с этим пришло чувство значительности любой так называемой мелочи, понимание того, что из мира нельзя изъять ни одной крупинки, ни одного атома, а если это каким-то чудом и сделать, то тогда рухнет вся вселенная.

По правде говоря, я стою посреди моста и смотрю на бегущую реку не только для того, чтобы еще и еще раз убедиться, что без этой реки, и без вот той крохотной волны, и без моста, и без меня вселенная существовать не может. Это для меня аксиома. Но если вселенная не может существовать без таких мелочей, то она и подавно не может существовать без того человека, которого я здесь жду.

Я смотрю на свои часы и по углу между стрелками с точностью до секунды определяю время. Я мог бы на часы и не смотреть, потому что в курс тренировки входило определение времени без часов, и я это могу делать в любое время дня и ночи с точностью до секунды. На часы я смотрю просто для того, чтобы еще раз удивиться, до чего же это таинственный механизм.

Я уверен, что из всех самых непонятных и таинственных вещей на свете самым непонятным и таинственным предметом являются часы - все равно какие. Или мои, наручные, или вон те, электрические, которые висят на столбе на набережной.

Тайна этого прибора в его простоте. Подумать только, все события во вселенной зависят от того, каков угол между большой и маленькой стрелками! А вращают эти стрелки обыкновенные колесики и пружинки, и от этих колесиков и пружинок зависят затмения Луны и Солнца, движение переменных звезд, отстоящих от часов на миллиарды миллиардов километров, распад атомов урана и движение железнодорожных поездов.

Горгадзе всегда говорил, что от часов нужно избавиться, потому что они только запутывают суть дела. Часы вносят сумятицу в понимание проблемы, и поэтому нужно научиться на них не обращать внимания и вообще о них не думать.

Мои часы мне ни к чему, я их ношу по привычке, просто для того, чтооы иногда пытаться постигнуть их непостижимую тайну. Я уверен, что тайна здесь какая-то есть, может быть, одна из тех, на которых стоит весь мир.

Ведь недаром же вот сейчас, когда обе стрелки слились, когда колесики и пружинки поставили их так, что время стало называться половиной шестого, человек, которого я жду, появился на противоположном конце моста. Как закон. Как неизбежная судьба. Как вспышка новой звезды в далекой галактике.

Как всегда, она идет неторопливой походкой, помахивая своей красной сумочкой. Я издали вижу, что она улыбается, но я знаю, что, когда она поравняется со мной, улыбка исчезнет с ее лица и она пройдет мимо, глядя на противоположную сторону моста. Из-за этого я всегда вижу ее лицо вполоборота.

Если я написал о картине Крымова целую тетрадь, то об этом лице я мог бы написать энциклопедию.

Как вечная фотография, оно запечатлелось в моем мозгу, и, хотя она проходит мимо, глядя на ту сторону моста, я вижу ее голубые глаза, полуоткрытый розовый рот, легкий румянец и беспокойную прядь каштановых волос, которую еще тогда, когда я увидел ее первый раз в метро, трепал ветерок, вливавшийся в открытое окно. Я знаю, что мимо меня она пройдёт очень медленно, как бы ожидая, что я ее окликну или что-нибудь спрошу, а когда этого не случится, она зашагает быстрее, не оглядываясь, рассерженная и разочарованная.

А может быть, мне это только кажется, и в наших встречах нет ничего особенного, и она просто думает, как многие другие прохожие, что я стою на мосту от нечего делать и к тому, что я здесь стою, она не имеет никакого отношения.

Каждый раз, когда мы встречаемся, я даю себе слово хоть на минутку стать храбрым, остановить ее и сказать, что я так больше не могу и что для меня она - весь мир, и особенно сейчас, когда все тренировки, которые придумал Горгадзе, позади и я жду самого главного.

Я заранее знаю, что храбрым я не стану и что сегодня будет то же, что вчера, позавчера, неделю и месяц тому назад, и я просто еще раз буду провожать ее глазами до тех пор, пока она не скроется на спуске с моста. Я побреду обратно, ей вслед, проклиная свою нерешительность, мечтая о том, чтобы скорее все началось сначала.

По мере того как она приближается, помахивая красной сумочкой, я судорожно сжимаю чугунные перила и замечаю все мелочи.

Она идет очень медленно, плавно, слегка покачиваясь, и в этой походке есть что-то по-детски озорное, небрежное и очаровательное.

Горгадзе всегда повторял, что в мире главными являются не столько предметы, сколько их движения, и поэтому нельзя влюбиться даже в самую красивую, но неподвижную статую.

Если говорить по правде, то о Горгадзе и об огромном здании с полупустыми залами я забываю только на одно мгновение, на тот теряющийся в океане времени миг, когда она оказывается рядом со мной. Даже мой натренированный мозг не в состоянии определить этот интервал времени, до того он краток. У меня внезапно появляется жгучее желание усилием воли растянуть этот интервал до бесконечности, и вот здесь-то наступает что-то, похожее на облегчение, вспыхивает надежда, в сердце вздрагивает чувство, похожее на чувство мести.

Я закусываю губы и начинаю думать о том, что если Горгадзе прав, то всем моим мукам скоро конец.

Я даже подумал о том, что когда это наступит, то я выброшу свои часы, как ненужные.

Я взглянул на циферблат - стрелки разошлись ровно на столько, на сколько я предвидел, и она в это мгновение поравнялась со мной.

- Скажите, пожалуйста, который час?

Я окаменел.

Перед глазами плывут желтые пятна, и среди них, как отражение солнца среди волн реки, светится ее лицо, то самое лицо, которое я так хорошо знаю.

- У вас, кажется, есть часы, - сказала она.

Я нелепо киваю головой и тяну рукав пиджака, чтобы посмотреть на часы.

- Я вижу. Половина шестого. Спасибо.

И она повернулась, чтобы опять уйти.

- Постойте, - прошептал я.

Когда мы пошли рядом, мне стало чертовски радостно и вееело. Был взят какой-то тяжелый, требующий огромного душевного напряжения барьер, и теперь все стало легко и просто.

Мы болтали обо всем на свете, и она иногда останавливалась, и ее лицо выражало неподдельное удивление, когда я сообщал ей что-нибудь такое, чего она не знала или о чем она никогда не думала.

- Я вас знаю давным-давно, - сказал я, когда мы уселись на скамейке в сквере.

- Я вас тоже, - сказала она, улыбаясь. - Вы мне даже раз или два снились. Стоите себе на мосту с каким-то странным выражением лица. Я иногда даже думала, что вы собираетесь кинуться в реку. Не знаю, почему я так думала. Наверное, потому, что у вас действительно всегда было такое странное выражение лица.

- Я прихожу туда, чтобы встретить вас...

- А я об этом догадалась давно и тогда перестала бояться за вас.

- А вы боялись за меня?

- Очень, - ответила она, - особенно ранней весной, когда вода в реке была еще холодной. В темноте, при свете первых фонарей, она кажется мне еще красивее, и я иногда умолкаю, чтобы слушать ее голос, не очень заботясь о том, чтобы понимать, о чем она говорит.

После снова говорю я, и так было до тех пор, пока на башне куранты не пробили полночь.

Она вздрогнула, а я тихонько взял ее руку и прошептал:

- Это скоро кончится...

- Что?

- Тирания... Тирания времени... Вы помните, у Гёте: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" - Помню...

Когда мы дошли до ее дома и взялись за руки, чтобы попрощаться, у меня было такое чувство, будто мы - старинные-престаринные друзья и было нелепо несколько месяцев стоять без толку на мосту и смотреть на желтую воду и на стрелки часов.

А может быть, не так уж и нелепо, как мне казалось. Ничего нельзя уже переменить, а то, что было, свершилось, и значит, так нужно.

Я все еще продолжал верить, что поток времени совершенно неуправляем, что против его течения человек бессилен, а будущее давным-давно готово, лежит себе, как на складе, и ждет момента, чтобы неизбежно превратиться в настоящее...

Все наше будущее существует себе с незапамятных времен готовенькое и ждет своего времени..

- Именно такая концепция породила множество нелепых фантазий о машине времени, - сурово поучал Горгадзе. - Нельзя совершить путешествие туда, где ничего нет... Будущее - это постепенное, кропотливое мучительное созидание, в котором участвуют силы природы и силы человека. Его мы создаем, строим по зримым и незримым чертежам и планам. А пока эти чертежи и планы не реализованы, нечего и мечтать о путешествии в ничто...

Его голос гулко отражался под сводами высоких залов, и от этого смысл того, что он говорил, становился торжественным и величественным. Он посвятил всю свою жизнь тому, чтобы разрушить концепцию машины времени, доказать всю ее нелепость и бессмысленность, а сделать это можно только, создав нечто совершенно противоположное...

- Реальным является только настоящее... А кто в этом сомневается? Машина времени - это неизбежная мечта человека, не сознающего своего собственного величия. Такому человеку кажется, что его завтрашний день уготован ему давным-давно, и ему остается только покорно ждать.

- Реальным является только настоящее...

Рано утром я поднимаюсь по широкой лестнице в этот серый дом и заранее знаю, что будет дальше. Я буду смотреть на экран осциллографа, где неподвижно застыли причудливые кривые, которые изображают волны, несущиеся с фантастической скоростью. Я буду удивляться тому, что этот незамысловатый прибор остановил течение времени и то, что мчится, летит, изменяется на экране, омертвело и застыло. Я буду долго смотреть на бешено вращающееся колесо.

Его спицы освещены быстромигающей лампой, и вот теперь оно стоит совершенно неподвижно, и течение времени прекратилось.

Горгадзе снова и снова покажет мне фильм, на котором запечатлен всего лишь один неподвижный гоночный автомобиль. Гонщик сидит в напряженной позе, упрятав голову в плечи так, что над сиденьем возвышается только его белый шлем.

- Обратите внимание, автомобиль неподвижен, хотя он и несется вперед. Просто съемки производились с другого автомобиля, который мчался с такой же скоростью...

А вот другой фильм.

В голубом небе парит очаровательная девушка. Она без парашюта, широко раскинула руки и замерла в бездонной голубизне. На ней оранжевый комбинезон, и она напоминает неземное существо, покорившее силу тяжести.

- Она камнем падает на землю, - бормочет Горгадзе. - Но ее снимал другой парашютист, который падал так же, как и она...

Да, идея предельно ясна: для того чтобы остановить течение времени, нужно научиться двигаться с его же скоростью!

Я долго не мог понять, что значит двигаться с той же скоростью, что и время, пока, наконец, в процессе тренировки до меня не дошел смысл этого. Я фиксирую внимание на множестве мелочей, я их запоминаю, я их фотографирую в своем сознании, и они оказываются навсегда выхваченными из потока времени. Теперь они уже вне изменений, и над ними ничего не властно.

Значительно позже Горгадзе раскрыл сущность моих тренировок. Он сказал, что они нужны так же, как нужны тренировки для любого другого необычного путешествия. Для путешествия в горах, для путешествия на плоту через океан, для путешествия в космос... Я столкнусь с необычайным миром, где время перестанет течь. Это должен быть мир застывших движений, неизменных предметов, мир, состоящий из бездны связанных друг с другом мелочей, как величественный храм, построенный из миллионов сцементированных кирпичей.

Движения и изменения не позволяют в деталях изучить запутанную структуру мироздания, и поэтому путешествие в мир без времени станет началом величайшей революции в истории познания, революции, не знающей себе равной во всей истории науки.

Я поднимаюсь по ступеням в здание, которое когда-то было не то музеем, не то католической церковью, и заранее знаю, что Горгадзе снова и снова будет повторять мне то, что я уже давно усвоил, но что я должен сделать частью себя, иначе опыт не удастся.

И то, что я знаю, как все будет, почему-то убеждает меня, что будущее все же существует в реальности, что оно меня зндет именно таким, каким я его предвижу. Я начинаю, сoмневаться в том, что нельзя построить машину времени, и уже готов доверить мои сомнения Горгадзе, как вдруг он сам, просламленный ученый, выдающийся знаток теории времени, встречает меня вовсе не там, где обычно, а прямо возле самого входа.

По его глазам и сосредоточенному выражению лица я понимаю, что он догадался о моих сомнениях и вот так, просто, нарушив привычное течение событий, вышел мне навстречу.

- Сегодня, - сказал он коротко. - Сейчас. Вы готовы?

Мне казалось, что я всегда был готов, вернее, давно уже готов к тому, чтобы броситься в омут безвременья, но сейчас, когда это мгновение наступило, я вздрогнул и заколебался.

- Если вы не готовы, можно подождать.

Подождать? Ах да, конечно, нужно подождать! До того момента, когда обе стрелки часов не сольются в одну...

- Если не возражаете...

- Нет, что вы! В таких случаях не возражают... Делайте что хотите, а когда будете готовы, приходите. Я буду вас ждать.

Он исчез в полумраке зала, и только долго не смолкающие гулкие шаги свидетельствовали о том, что он идет в самый дальний зал, где под стеклянным колпаком стоит его стробоскоп времени.

И вот я снова в толпе быстроидущих людей, среди грохота и шума большого города, всматриваюсь в мелькающие лица, в смеющиеся глаза, в солнечные зайчики, прыгающие в трепетной утренней листве, и мне кажется, что иначе и быть не может и нужно действительно быть таким, как Горгадзе, чтобы додуматься до машины, останавливающей время.

Я силился представить себе, как все будет, что я буду чувствовать, когда все остановится и я буду бродить (именно так сказал Горгадзе бродить!) в мире без времени.

Это все равно что смотреть на картину, сочную, живую картину, написанную великим мастером.

Я долго стоял на трамвайной остановке и почему-то снова и снова следил за тем, как трамвай останавливался, как переставали вращаться его колеса, и передо мной возникала красная стенка вагона, а после он трогался с места, красное полотно исчезало, а на той стороне улицы торопливо шли люди, открывались и закрывались двери магазинов, и порывистый городской ветер непрерывно шарил в густых кронах лип, что растут вдоль тротуара.

Когда это начнется, я пойду на свой мост!

Она еще не знает, какой у меня сегодня особенный день.

Я ей об этом ничего не рассказывал, разве что только намекнул, процитировав Гёте. Но я уверен, что она так и не догадалась, что это не образ и не простая поэзия, а это уже реальность. После, когда опыт кончится, я расскажу ей про все, про машину времени, которую никогда нельзя будет построить, про Горгадзе и про его уже созданный, стоящий под стеклянным колпаком стробоскоп времени.

Я иду и замечаю множество мелочей, без которых вселенная немыслима. Но эти мелочи так быстротечны, так мгновенны, что они теряют всякое значение и начинают казаться действительно мелочами.

Я вздрагиваю от мысли, что в половине шестого они перестанут быть мелочами и приобретут то значение, которое им по праву должно быть приписано.

Я пересекаю широкую историческую площадь, и мой взгляд останавливается на обветренных временем старинных стенах. Они, эти стены, кажутся мне вне времени, и я начинаю подозревать, что когда окажусь вне потока времени, то тогда все, не только эти стены, будет казаться мне давнымдавно минувшей историей.

Здесь опять противоречие. Ведь без времени не может быть никакой истории, кроме того, что есть на самом деле.

И все же мне хотелось бы, чтобы в мире без времени была хоть какая-нибудь жизнь, а не просто кладбище застывших движений... Площадь громыхает от потока автомобилей и автобусов, и я невольно улыбаюсь, вспомнив о Мюнхгаузене, который услышал оттаявшие звуки рожка. В мире без времени должно быть вечное молчание, незыблемая тишина, в бездне которой должно потонуть биение собственного сердца и собственное дыхание.

Я обязательно пойду с ней на эту площадь и после расскажу подробно, как прошел опыт, что я видел и чувствовал, особенно тогда, когда она была рядом со мной.

Безвременье должно походить на вечность или на что-то в этом роде. А может быть, это будет просто кромешный мрак, тот самый, о котором говорил Горгадзе:

- Направьте телескоп в ту часть вселенной, где нет ни одной звезды, в черную пустоту, в бездонную пропасть и попытайтесь там найти намек на течение времени.

Несколько ночей подряд я смотрел в телескоп в ничто, и постепенно мной овладевало сознание, что пустота это и есть конец времени. Но стоило прибор повернуть на какойнибудь градус-полтора, и перед глазами начинало искриться звездное небо, где все менялось, мерцало и вспыхивало.

- Звезды, галактики, сверхгалактики - это острова времени во вселенной. Между ними ничего нет... Нет и времени...

А что, если справедливо и обратное?

На Мгновение мне становится жутко от возможности вместе со стробоскопом опуститься в черную неподвижность, раствориться в ней и навсегда исчезнуть.

Сейчас время летит очень быстро, я не замечаю, как оно подкрадывается к роковому мгновению, и я начинаю лихорадочно обдумывать самый короткий путь, чтобы побыстрее вернуться к Горгадзе.

По дороге я сталкиваюсь с прохожими, они произносят мне вслед бранные слова, а мне весело. Скоро, скорее, чем они думают, я буду бродить среди них, как среди памятников, но они этого не знают и не подозревают, что это будет значить.

Я опять ничего не предвидел. Я думал, что Горгадзе, как и утром, встретит меня у самого входа, а в действительности он стоял в большом зале в глубине здания в окружении моих товарищей.

Это они, их двадцать человек, делали под его руководством все, чтобы сегодня я отправился в путешествие. Они стояли справа и слева от него и внимательно смотрели, как я к ним подходил. Они собрались, чтобы меня проводить. На их лицах было выражение торжественности, озабоченности и тревоги.

Никто не проронил ни слова, говорил только Горгадзе:

- Запоминайте мелочи, все до одной. После вам придется много и подробно обо всем писать. И еще, не торопитесь... Впрочем, сейчас это уже не то слово... На этот счет, по правде говоря, я не могу дать вам никаких указаний, потому что я не знаю, какие указания там пригодятся... Прибор остановится автоматически... Вас интересует, через сколько времени? Этот вопрос теперь не имеет смысла, поэтому вы о нем не думайте, Вам нужно только нажать кнопку, а дальше все пойдет своим чередом... Может быть, не п о и д е т, а о с т а н о в и т с я своим чередом... Я не знаю... Я вас не ограничиваю ничем. Вы можете начать опыт с любого момента и с любого места. Только прошу - запоминайте мелочи!

Я попытался улыбнуться и потянулся к стробоскопу времени.

- И еще одно. Я не хочу, чтобы, находясь там, вы делали какие-либо суждения или обобщения. Они могут быть неверными, и вы вернетесь с искаженным представлением о том, что вы увидели и что пережили. Это будет большой урон для науки. Выводы мы сделаем после того, как вы опишете все мелочи.

"Находясь т а м... Находясь т а м... Так ведь это же здесь, рядом, всего в пяти минутах ходьбы!" Мои товарищи по очереди пожимают мне руку. С прибором наготове я шагаю к яркому прямоугольнику двери и выхожу на шумную улицу, освещенную оранжевым вечерним солнцем.

Было бы неправдой сказать, что я не волнуюсь. Конечно, не настолько, чтобы отказаться от опыта, но я чувствую, что сейчас должно произойти что-то странное, то, чего нельзя никак предвидеть, что было ясно только теоретически, и то лишь в самых общих чертах. Я почему-то думаю, что все героические опыты прошлого, какими бы незначительными они ни были, всегда таили в себе крупицу опасности именно потому, что будущее нельзя предвидеть даже при помощи самых точных теорий...

Меня успокаивает то, что речь идет не о предвидении будущего, а только о настоящем, и если в этот момент со мной ничего не случится, то значит ничего не случится никогда.

И вот я уже вижу ее.

Сейчас она идет быстрее, чем раньше, той задорной, смелой походкой счастливой девушки, которая точно знает, что ее всегда ждут. Улыбка не сходит с ее губ, и, по мере того как она приближается к середине моста, ее лицо, ее глаза, ее губы начинают светиться.

- Я не опоздала? - спрашивает она, немного задыхаясь.

- Нет.

- У вас опять странное выражение глаз... Вы...

- Я в полном порядке... Я только прошу вас... Как вам сказать... Я очень прошу вас меня не покидать, что бы ни случилось...

Она громко смеется и крепко сжимает мою руку.

- Идемте! Я вам расскажу, как вы мне приснились еще раз...

"Сейчас или немного погодя? Кто знает, когда наступает настоящее счастье? И вообще, существует ли такой момент? А если его не существует, то тогда можно и сейчас..." Я на секунду останавливаюсь и привлекаю ее к себе.

...Она попятилась назад, и мне показалось, что она испугалась моего слишком смелого движения и того, как громко что-то щелкнуло в приборе, находившемся в моей сумке, висевшей через плечо. Она действительно попятилась назад, но.очень странно улыбаясь и помахивая сумочкой. Мимо меня прошел какой-то человек и на мгновение заслонил ее спиной, а когда он отошел в сторону, я уже ее не видел. Только тогда я сообразил, что после щелчка прибор начал действовать, и я ужаснулся тому, что он, наверное, не работает, и тому, что она так внезапно исчезла. Я не знал, что мне делать, и несколько секунд стоял в раздумье, как вдруг увидел автомобиль.

Это было обыкновенное такси, "Волга", оно показалось из-за поворота и ехало в мою сторону задом наперед.

Когда автомобиль поравнялся со мной, шофер высунулся из окна, лукаво подмигнул и крикнул:

- Счастливая парочка!

Она рядом засмеялась.

- Веселый парень, не правда ли? - сказала она, когда такси снова двинулось вперед.

- Вы... Вы...

Из-за поворота опять появился автомобиль, но теперь он ехал, как положено. Однако колеса у него вращались в противоположную сторону!!!

- Вы куда-то... уходили?

Вместо ответа я увидел ее на противоположном конце моста, все с той же красной сумочкой, которая почему-то была не в правой руке, как обычно, а в левой. Она очень торопилась, после замедлила шаги и прошла мимо меня, отвернув голову, как это было до нашего знакомства.

- Прошу вас... - начал было я. - Почему...

Она прошла мимо, очень рассерженная и разочарованная.

После она сошла с тротуара, сделала круг на проезжей части моста, ловко лавируя между машинами. Среди автомобилей было несколько таких, которые, как тот, первый, ехали задом наперед, или с колесами, вращающимися в противоположную сторону. Меня очень насмешила одна пара, мужчина и женщина, которые сначала прошли мимо меня, а после вернулись, двигаясь задом наперед, а после снова пошли, как нужно, и так было несколько раз.

Я опять что-то подумал о приборе, который был в сумке, но теперь мой взгляд упал на электрические часы на набережной, и я удивился, что они по-прежнему показывали половину шестого, хотя, по-моему, е момента моей встречи с ней прошло ло крайней мере минут десять.

- Я не опоздала? - спросила она, немного задыхаясь.

- Нет.

- Счастливая парочка!

Это опять прокричал шофер того самого такси, но теперь оно ехало нормально.

- Нахальный парень, - пробормотал я. - Правда, он нахальный? Куда это вы только что исчезали?

Она хихикнула и попятилась назад. Конечно же, она двигалась назад, а ее ноги ступали вперед! Как я не заметил этого сразу? Я никогда ни у кого не замечал такой манеры ходить. Но если у автомобилей, почти у всех, которые проезжали мимо, колеса вертелись не так, как нужно, то почему бы и людям не передвигать ноги так, как им это нравится?

Я помахал ей рукой и сошел на проезжую часть моста, чтобы перейти на противоположную сторону.

Часы на набережной по-прежнему показывали половину шестого. Я начал подозревать, что прибор работает!

Я только не мог понять, в чем ошибся Горгадзе.

Было еще одно, что я заметил сразу, с того самого момента, когда в сумке щелкнул прибор.

Я ничему не удивлялся! Все, что случалось и что случится, так и должно быть! Вернее, здесь может быть что угодно...

И если сейчас она идет уже по этой стороне моста, то так оно и должно быть. Прошла мимо? Ну и что ж!..

Это такси начинало действовать мне на нервы. Сколько раз можно вот так, как попало, приезжать и уезжать. И шофер не отличался остроумием: он повторял одно и то же.

Поэтому я взял ее за руку, и мы пошли на набережную, где рабочие снимали трамвайные пути, ковыряя гранитную брусчатку и поддевая ломами шпалы. Эти пути были сняты давным-давно, но это не имело никакого значения, потому что в следующее мгновение по ним снова прошел красный трамвай, а за ним, уже по асфальту, - автомобиль, задом наперед, с колесами, вращавшимися в противоположную сторону,

- Я не опоздала? - снова повторила она надоедливый вопрос, и я ответил, что нет и что все это чертовски скучно.

- Счастливая парочка!

Нет, нам решительно не избавиться от этого таксиста!

Часы, теперь уже другие, а не те, которые висели на еще не достроенном, но сейчас уже вполне готовом доме, показывали половину шестого. Если этот таксист появится еще раз, мы просто сядем в машину.

Он не заставил себя ждать, подъехал как-то боком и, лукаво подмигнув, крикнул свое.

Дверь машины отворилась не наружу, а внутрь, и из машины послышался мрачный голос:

- Занято.

Действительно, забившись в угол, сидел человек в шляпе, надвинутой на глаза, с высоко поднятым воротником. Кроме того, водитель был уже другим.

- Нам сегодня не везет, - пробормотал я в пустоту.

Часы показывали половину шестого, и мне, конечно, нужно было торопиться на свидание. Теперь я знал, что должен сделать. Нужно крепко взять ее за руку и никуда не отпускать!

Нет, конечно, она не опоздала. Когда мужчина и женщина два или три раза продефилировали мимо нас, я повел ее туда, где рабочие уже не снимали трамвайный путь, а где теперь была пустынная площадь, обсаженная вокруг молоденькими липками.

Вести ее не составляло никакого труда, хотя она шагала в другую сторону и даже иногда куда-то бежала.

Пусть себе бежит - она все равно рядом со мной и повторяет один и тот же надоевший вопрос.

- Занято, - сказал кто-то прямо мне в ухо, и тот, кто сидел в углу автомобиля, повернул ко мне свое лицо и повторил: - Занято...

Это была женщина.

Мы перебежали площадь, а после бежала только она, а я шел медленно рядом и держал ее за руку, чтобы не повторять всю эту идиотскую историю со свиданием на мосту.

Солнце было еще высоко.

Я ничего не решил, она все бежала куда глаза глядят, и поэтому мы оказались на набережной и двигались в сторону парка.

Колесо обозрения было переполнено детишками, они весело визжали, но оно пока не крутилось. Оно совсем не крутилось, а контролер впускал одну группу ребят и выпускал другую, тех, кто уже получил удовольствие. Было удивительно смотреть на их счастливые, возбужденные лица и на то, как они рассказывали о своих впечатлениях каждый раз различным родителям. И они были тоже разными, только колесо продолжало стоять на месте, а поток ребят не прекращался.

Я начал вспоминать, где я видел ту женщину, сидевшую в такси, а она рассмеялась рядом со мной и опять спросила:

- Я не опоздала?

Когда же завертится это колесо?

Качели были пустыми. Они почему-то в половине шестого не пользуются успехом, хотя и качаются пустые. А одни качели застыли в высоко поднятом положении, с одним-единственным пассажиром, тем самым, которого я видел все в том же идиотском такси...

Я решил, что не плохо было бы покачаться на качелях вместе с ней и отвлечься хоть на минуту от мысли о необходимости спешить на свидание, но она крикнула мне, что она уже там, и тогда мы пошли по парку, нарочно избегая встречных прохожих, которые все шли спиной вперед. Я сообразил, что они спешат в кино, которое должно вот-вот начаться в Зеленом театре.

Несколько лодок на реке плавали только боком, то приближаясь, то удаляясь друг от друга. Это было похоже на странный танец. Исполнять его, по-видимому, было не трудно, потому что течение реки прекратилось, и лодки всегда могли остановиться в любом месте или приближаться и удаляться друг от друга боком, иногда ударяясь бортами. Для этого не нужно было быть искусным гребцом, а стоило только поднять одно весло, а левым грести, как воя тот гражданин с бородой, или опустить оба весла в воду, как та девушка в синем купальнике, или просто лежать на дне лодки и ровным счетом ничего не делать...

Нет, это действительно было приятное зрелище - движения лодок одна к другой, боком, как в старинном танце.

А когда она поднялась со дна лодки, я решил, что стоит прекратить это и идти дальше. Поэтому я еще крепче стиснул ее руку, чтобы она, чего доброго, не схватилась за весла, и тогда мы оказались не в парке, а на другой его стороне, на лугу.

Я знал, что сейчас все еще половина шестого, торопиться некуда. Она несколько раз пробежала мимо меня взад и вперед, хотя я все еще держал ее за руку, а когда мне показалось, что она отбежала слишком далеко, я пошел обратно в парк и буквально вытащил ее из этой дурацкой лодки.

Нельзя же без конца лежать на дне, тем более что оно сырое и легко можно простудиться.

Я заметил, что ветра не было.

Луг был ненастоящим, потому что его давным-давно осушили, и теперь здесь вырыли котлован, чтобы построить детский санаторий. Это очень красивое здание, светлое и легкое, с широкими окнами, выходящими прямо на пляж. Дети очень любят свой санаторий, для которого вырыли котлован ва осушенном лугу, поросшем сочной травой.

А за лугом, за камышовыми зарослями, начиналось озеро, куда впадала река.

Конечно, для того чтобы добраться до озера, не нужно было хлюпать по воде среди камышей, но так как ноги почти не касались земли, то я пошел вперед, чтобы прокладывать дорогу. Она бежала впереди меня по тропинке, которая образовалась после того, как прошел я, и иногда возвращалась назад, не поворачиваясь, чтобы я имел возможность все еще держать ее крепко за руку. Один раз она оказалась в самом начале камышовых зарослей, когда мы уже их прошли насквозь.

Если бы не это неподвижное колесо обозрения и не этот непрерывно обновляющийся поток детей, мы бы давно обошли камыши, двигаясь слева от детского санатория или прямо по лугу, по тропинке, которую я прокладывал. Наверное, колесо так и не завертится, потому что лодки на реке все время плавают только боком и течения совсем не было.

Я подумал, что ей действительно не следовало лежать на дне сырой лодки, тем более что санаторий можно обойти не только слева, но и справа. Там берег песчаный и плотный, а камыши и заболоченная земля попадаются только там, где я прошел.

Если река стала такой же неподвижной, как и озеро, куда она впадает; подумал я, то тогда ей нечего было тратить деньги яа такси, чтобы вовремя попасть на мост. Она доехала до площади, а пришла ко мне с противоположной стороны и, значит, ничего не выиграла. Ведь часы все равно, как и теперь, показывают полшестого.

Но у нее, вероятно, было свободное время и для качелей и для лодки, и вообще, может быть, она в половине шестого выходная.

Горгадзе мог бы меня предупредить, что когда начнет работать стробоскоп времени, то не нужно ломиться в занятое такси, а после держать ее крепко за руку, когда машина уже тронулась и все началось сначала.

Сейчас, когда мы уже в третий или четвертый раз пробираемся сквозь камыши - она бежит впереди, а я, крепко держа ее за руку, прокладываю всем корпусом дорогу, -я начал подозревать, что вся эта прогулка к неподвижному озеру ровным счетом ничего не стоит по сравнению с колесом обозрения. Нам приходится к нему возвращаться снова и снова, чтобы после удивляться качелям и лодкам на реке.

А озеро как озеро. Оно всегда такое. В него впадает река, а само оно никуда не течет.

На нем нет волн, над ним не веет ветер, и вообще здесь очень пустынно и грустно, как в том самом детском санатории, где мы побывали и где никого еще нет...

Песок на берегу был еще теплым, и она вытянулась на нем и положила голову мне на колени. Но это мне только показалось, потому что в действительности она по-прежнему пятилась назад, а после я оказался впереди нее и помчался что есть мочи к мосту, чтобы не опоздать на свидание.

А она продолжала лежать на песке и смотреть на неподвижное мутное озеро, где все застыло, и в глубинах которого может случиться что угодно. Точь-в-точь как в этом мире без времени. Это озеро очень мутное и очень неподвижное. Оно фактически никуда не вытекает, хотя некоторые ученые утверждают, что на самом дне есть расселина, которая соединяет его с подземным океаном, неподвижным и черным, как пустая вселенная.

Может быть, это и так, иначе трудно объяснить, куда девается речная вода, которая тоже не течет, пока она лежит на дне сырой лодки.

И все же на свидание нужно не опоздать. Озеро здесь пи при чем. Это хорошо понимает не только она, но и я, и после того, как мои товарищи пожали мне руку и Горгадзе кивнул головой, я стоял на середине моста и напряженно смотрел на ту сторону, где часы показывали половину шестого.

Она подошла ко мне торопливой походкой.

- Я не опоздала? - спросила она, немного задыхаясь.

- Нет.

В это мгновение я услышал щелчок в моей сумке.

Теперь все было так, как и должно быть.

Я привлек ее к себе и поцеловал в губы.

- Счастливая парочка! - крикнул промчавшийся мимо таксист.