Мои воспоминания о Игоре Подшивалове

 Когда на поминках в первую годовщину смерти Игоря наш друг Миша Кулехов предложил всем написать свои воспоминания для этой книжки, многие грустно усмехнулись – дескать, половина, если не больше, таких записок будут начинаться со слов «…Выпили мы как-то с Подшиваловым бутылку, пошли за второй, и тут он мне и говорит…».  Давайте будем честными: так оно и было – слово «водка» у многих из нас так же точно ассоциируется с образом Игоря, как и понятие «анархия». Но если быть честными до конца, то давайте договоримся: банальными алкашами ни Подшивалов, ни другие люди, о которых здесь пойдёт речь, никогда не были. Мы дружили, ссорились, мирились, спорили, травили анекдоты, плакались в жилетку друг другу… Мы общались. А водка… Я прошу тех, кто будет читать эти записки, относиться к водке, всего лишь, как к одному из действующих лиц, и не более. Договорились?...

 *   *   *   *   *

 Впервые про Подшивалова я услышал, а вернее, прочёл в газете, кажется, зимой или весной 1989 года – я тогда заканчивал 10 класс средней школы. В стране шла так называемая «революционная перестройка» (если кто помнит), и среди прочих примет времени, едва ли не в каждом городе возникали тогда различные народные фронты, дискуссионные клубы и объединения избирателей. Поначалу, власти делали вид, что это очень даже здорово, как же – «демократия и прочий плюрализьм». Но чем больше проблем и вопросов затрагивали «неформалы», тем становилось яснее, что в своих взглядах и оценках коммунистическая власть и общественное мнение диаметрально расходятся… Видимо, тогда была спущена какая-то негласная директива Политбюро – «мочить» этих самых неугомонных «неформалов». Конечно, «мочить» не в прямом смысле (Андропов к тому времени уже несколько лет покоился у Кремлёвской стены), но «мочилово» через газеты было  санкционировано.

 Тогда-то мне и попалась статья некоего Олега Баснина «Наследники фиаско», опубликованная в «Восточно-Сибирской Правде». Со страниц официального печатного органа Обкома КПСС автор пугал иркутян зловещими «неформалами-анархистами» во главе с неким Игорем Подшиваловым, которые готовили едва ли не государственный переворот, планировали учинить геноцид над всеми членами КПСС и даже закупали для этих целей боеприпасы – и лишь благодаря бдительности иркутских чекистов все планы этих злодеев потерпели фиаско… Статья Баснина тогда наделала в городе много шуму, а меня очень заинтересовало, что это за антисоветчики такие отчаянные появились в Иркутске. К тому времени я и себя считал «заклятым врагом коммунистического режима», правда, ума хватало сильно свои взгляды на афишировать…

 А вскоре представился случай и лично познакомиться с героями публикации в «Восточке» – не помню уже, через кого я узнал, что в ДК «Юбилейный», в Академгородке, состоится некое массовое мероприятие под названием «общественный суд над КПСС». В назначенный день я двинул в Академгородок, «вооружённый» репортёрским магнитофоном-«семёркой» (в 10 классе, перед поступлением в Университет, я подрабатывал внештатником на Областном радио), в надежде сделать «забойный» материал. (Забегая вперёд, скажу, что никакого «забойного» материала не вышло – мой редактор, Саша Шахматов схватился за голову, обозвал меня придурком и собственноручно уничтожил все аудиозаписи с того вечера).

 А вечер был интересный. Зал ДК «Юбилейный» едва вмещал всех желающих; те, кому не хватило кресел, стояли в проходах; по сути, под крышей дворца культуры проходил митинг. Сейчас я не помню, кто вёл мероприятие – кажется, Олег Львович Воронин, а может быть, кто-то ещё – но, думаю, это не так уж и важно. Первым выступал Павел Кагарлицкий, один из лидеров Московского Народного Фронта – смысл его выступления, за давностью лет, полностью стёрся из памяти. Зато, очень хорошо помню, как на сцену вышли Игорь Подшивалов и Саша Антонов (тоже скончавшийся недавно – и совершенно нелепо). Их «дуэт»  запомнился хорошо – Подшивалов рассказывал о той самой провокации против него и его друзей, следствием которой и была публикация в «Восточке»; Саша Антонов вспоминал, как у него во время обыска чекисты изъяли, среди прочего трёхтомник Мао Цзэ-Дуна. На выступление Игоря народ реагировал достаточно бурно - то и дело, из зала раздавались выкрики, типа: «Позор Бутакову и Баснину!», «Позор «Восточке»!». Журналиста Олега Баснина даже заставили выйти на сцену и объясниться, но он лишь бормотал что-то маловразумительное…

 Когда мероприятие завершилось, я подошёл к Подшивалову брать интервью. К сожалению, тогда мы не нашли общего языка: ещё бы – ведь он был анархист, «левак», а я… Я монархист, консерватор, и вообще, «правее нас – только стенка»… В общем, разговора не получилось. Сейчас, когда прошло уже почти 20 лет, я понял, почему при первом знакомстве мы увидели друг в друге не просто идейных противников а даже врагов: дело в том, что мы оба совершенно искренне терпеть не могли КПСС и всё, что с ней связано, но… Но для меня все левые движения автоматически ассоциировались с коммунистической идеологией, Игорь Подшивалов так же автоматически зачислял в «коммунистические подголоски» всех правых. В результате, два искренних «антисоветчика», мы увидели «коммуняк» друг в друге. Подшивалову тогда было 24 года, мне – 16… Комментарии излишни.

 Позже, уже осенью 1989 года, когда я стал завсегдатаем политклуба «Демократ», заседания которого проходили еженедельно в Доме Политпросвещения (по иронии судьбы, именно в той аудитории ДПП, где в 1989 – 1991 годах собирались самые махровые иркутские антикоммунисты, сейчас располагаются областной и городской комитеты КПРФ), с Игорем мы пересекались достаточно часто – и постоянно скалились друг на друга. Между нами обычно происходил примерно следующий «обмен любезностями»:

 -Ну, как ваши дела, господа фашисты? – учтиво интересовался Игорь.

 -Да ничего, живём потихоньку, господа жидомасоны! – так же приветливо отвечал я ему.

 Коль скоро я вспомнил про политклуб, хочу рассказать один забавный случай, свидетелем которому я был. Не секрет, что любые сборища неформалов конца 80-х – начала 90-х процентов на 10 состояли из «внештатных друзей» КГБ СССР, и примерно на столько же, если не больше, из людей, мягко говоря, с не совсем здоровой психикой. Зачастую, таких больных людей «органы» использовали в качестве провокаторов, но и без влияния «кровавой гебни» эта публика порой устраивала такие представления, что местная «Лубянка» только диву давалась. Так вот, посещал заседания политклуба некий Анатолий Яковлевич С., человек с явными расстройствами психики. Обычно этот сумасшедший вёл себя достаточно тихо, ни в какие перепалки и дискуссии не вступал – просто сидел и слушал. Тем более неожиданным для всех явилось его выступление на одном из заседаний клуба, когда этот Анатолий Яковлевич, вскочив с места и прервав выступающего, вдруг объявил о создании какой-то «народно-освободительной армии», «маршалом» которой является он сам, и тут же принялся – под дружный хохот собравшихся – раздавать некоторым из присутствующих чины и звания. Смех, который ничуть не смущал, а, казалось, ещё больше заводил Анатолия Яковлевича, перерос в коллективную истерику, когда свежеиспечённый «маршал» пожаловал «генеральский» титул Игорю Подшивалову…

 Всё это было, конечно, очень смешно, и об этом случае можно было бы позабыть, если бы… Если бы через два или три года другой шизофреник, со всей, присущей этой категории людей серьёзностью, не сообщил бы мне – естественно, под ба-альшим секретом, что «Игорь Подшивалов, на самом деле – тайный генерал КГБ»; при этом, мой собеседник в красках рассказывал, что сам был свидетелем «разоблачения» Подшивалова, которое имело место быть… на заседании политклуба «Демократ», а «разоблачил коварного генерала спецслужб известный правозащитник, профессор и академик Анатолий Яковлевич С.»! Короче говоря, когда «дем. шиза» выносит разоблачения, КГБ может отдыхать…

 *   *   *   *   *

 Примерно, в это же время – во второй половине 1989-го, а затем, весной 1990-го года иркутские неформалы, не сговариваясь между собой, стали «выходить в народ». Сначала – на площади возле Торгового Комплекса, а с марта девяностого года на ул. Урицкого, на пятачке перед домом быта по субботам стали проводиться пикеты, участники которых распространяли «самиздат» и «толкали» свои идеи «в массы». Каждая группа выходила со своим флагом: «Демократический Союз» вывешивал бело-сине-красное полотнище, мы выходили под чёрно-жёлто-белым триколором, а члены Конфедерации Анархо-Синдикалистов – под диагональным красно-чёрным. В общем, «все флаги в гости будут к нам», «справа – славянофилы, слева – нигилисты», и всё в том же духе…  Здесь мы тоже продолжали зубоскалить друг с дружкой – я с наигранным простодушием интересовался у Подшивалова, зачем он поднял флаг республики Папуа – Новая Гвинея, и нужно ли теперь считать его и его соратников папуасами (дело в том, что у Папуа – Новой Гвинеи такой же диагональный красно-чёрный флаг, правда, на нём ещё изображено созвездие Южного Креста и какая-то птица). Игорь тоже не оставался в долгу, называя наш флаг «кайзеровским», и спрашивал, когда же мы, наконец, выйдем на пикет в стальных шлемах. Впрочем, эти препирательства продолжались недолго: ровно до того момента, когда сотрудники Кировского РОВД не стали поочерёдно «вязать» пикетчиков – в первую субботу «ДСовцев», на следующую – анархистов, а там и до нас очередь дошла…  И вот тут-то все – все! – поняли, наконец, разницу между понятиями «идеологический оппонент» и «враг». Помню, когда задержали (правда, ненадолго – всего на полчаса) нашу группу, Подшивалов, Павел Малых и его супруга Ирина Шишкина пришли пикетировать Кировский райотдел; а в другой раз уже мы вместе с анархистами (кроме Игоря, тогда был, кажется, Макс Воронцов и ещё кто-то) возле дверей РОВД развернули тут же наскоро написанный плакат «СВОБОДУ ПАВЛУ МАЛЫХ!».

 Я вовсе не хочу рисоваться – вот, мол, какими мы были тогда крутыми героями, менты нас загребали, а мы не сдавались, но всё-таки… Всё-таки, даже тогда, в относительно либеральные времена нужно было иметь определённое мужество, чтобы вот так – с поднятым флагом (и не важно, какой расцветки флаг!) выходить на улицы, за что – то агитировать… Никто из нас тогда и представить не мог, что пройдёт всего несколько лет, и за участие в уличных пикетах будут выдавать почасовую оплату, что такие вот выступления с раздачей газет станут одним из способов студенческого заработка…

 Неформальное движение к лету 1990 года, как мне кажется, вступило в фазу кризиса: начались расколы, внутри каждой группы началось дробление на какие-то микро-группировки, на «первичные организации» каких-то столичных «партий»; вчерашние единомышленники переругались друг с другом, каждый тянул одеяло на себя… На интуитивном уровне все понимали, что пикетами и самиздатом многого не добьёшься, что население уже сыто митингами по горло, что приходит время чего-то другого…  Кроме того, из всей неформальной среды никто не стремился стать «профессиональным революционером» – никто, кроме Игоря Подшивалова. Но, к этому времени пикеты на Урицкого практически, прекратились, и видеться с Игорем мы стали значительно реже. Кажется, именно тогда его пригласили работать в газету «Советская Молодёжь» – во всяком случае, в то время я чаще всего сталкивался ним в троллейбусе №4. Причём, всякий раз я наблюдал одну и ту же картину: Игорь сидел в троллейбусе, а в руках у него был очередной номер самиздатовского журнала «Община», который он сосредоточенно читал. Причём, Игорь держал в руках журнал таким образом, чтобы окружающим было видно, что за издание он читает… Впрочем, тогда наши отношения всё ещё оставались прохладными, и ни он, ни я не спешили завязать беседу.

 *   *   *   *   *

 Наша дружба началась совершенно неожиданно для меня – по инициативе самого Игоря. Случилось это примерно через месяц-полтора после уже почти совершенно забытых сегодня событий 19 – 21 августа 1991 года. В то время ещё была жива моя бабушка, которая по собственной инициативе взяла на себя обязанности секретаря-диспетчера при собственном внуке: каждый вечер, когда я приходил домой, бабушка вручала мне список, состоящий из телефонных номеров и фамилий звонивших мне, пока меня не было дома. Вот и в тот вечер меня ждал дома листок бумаги, исписанный аккуратным почерком, на котором, среди прочих имён и телефонов, я вдруг увидел фамилию Игоря, а рядом – номер редакционного телефона. «-Бабушка, - спрашиваю, - ты ничего не напутала? Это что, действительно Подшивалов Игорь мне звонил?». «- Да, - отвечает бабушка, - совершенно верно, Игорь Подшивалов из «Молодёжки», просил, чтобы ты ему перезвонил. Сказал, что задержится допоздна, так что, часов до десяти ты его застанешь на работе…».

 Ничего не понимая, набираю номер. Что могло понадобиться от меня анархисту Подшивалову?! Бред какой-то!… А между тем, трубку на другом конце провода сняли, и я слышу подшиваловский голос.

 -Игорь Юрьевич? Добрый вечер, это Роман Владимирович…

 -Здорово! Хорошо, что позвонил! Ты не читал мою статью в последнем номере «Общины»?

 -Нет, - говорю, - не читал, а что там такое?

 -Ну значит, я тебе прихвачу номерок. Надо встретиться, Ты не занят?

 -Нет, не занят, - отвечаю, и диктую адрес, чтобы он подъехал ко мне, а сам всё больше и больше чувствую какую-то нереальность происходящего – Подшивалов едет ко мне?! Да мы же с ним всё время нашего знакомства грызлись, как кошка с собакой, подкалывали друг друга, «фашистом» и «жидомасоном» обзывались… Нет, что-то здесь не так…

 -Ладно, - слышу голос Игоря, - через час-полтора буду. Кстати, ты водку пьёшь?

 -Пью, - отвечаю, и опуская трубку на рычаг, понимаю, что да, если сейчас мне что-то нужно, так это небольшая доза алкоголя, иначе я запутаюсь окончательно. Подшивалов едет ко мне в гости… С бутылкой водки… И с анархистским журналом «Община»… Поговорить… Сюрреализм и пи..ец!

 Действительно, где-то часа через полтора раздаётся звонок в дверь. Открываю. Ага, борода, очки, кожаная кепка-картуз, тельник, а поверх тельника – чёрная рубашка. На рубашке – чёрно-красный значок КАС. Это – не глюк. Это Подшивалов.

 Не знаю, может быть, мне показалось, но впечатление было такое, что и Игорь испытывал определённую неловкость от происходящего – ещё бы, анархист в гостях у монархиста, представители двух ну совершенно противоположных лагерей… Повисла пауза.

 -Проходи, - говорю, - а я сейчас пока закуску организую…

 Игорь достаёт из сумки журнал, ставит на стол бутылку, и оборачиваясь ко мне, вдруг спрашивает: «-А сигареты у тебя есть? А то у меня вот…» - и протягивает две пачки омского «Полёта».

 Кто не помнит, или не застал 1991 год, тот не поймёт, что значили в тот год две пачки сигарет – пусть даже сигарет без фильтра, выпущенные самой, что ни есть Мухосранской табачной фабрикой. Талоны на табачные изделия, искусственный дефицит курева, американские сигареты, которые время от времени появлялись в магазинах, а потом исчезали; цыганки, спекулировавшие «Примой» и «Беломором» на железнодорожном вокзале и в аэропорту, бабушки, продававшие на Центральном рынке сигаретные бычки врассыпную; самосад и махорка «Капитанская» – чтоб вам всем, козлы, жить в интересную историческую эпоху, когда на одной шестой части суши у  населения пухнут уши! Помните? То–то же! Индейские вожди с их навороченными трубками мира – просто жалкие кутята рядом с Игорем Подшиваловым и его двумя пачками  омского «Полёта» без фильтра!

 Ладно, пропустили по первой рюмке, сидим и курим «Полёт». Напряжёнка, вроде бы, спадает… Наконец, Игорь начинает излагать.

 -Журнал я тебе оставлю, статью сам прочтёшь. А если в двух словах… В общем, я пришёл к выводу, что всех «неформалов»  условно можно поделить на три категории: во первых, это шиза – демшиза (в основном), анархо-шиза, национал-шиза – ну, в общем, всё понятно… Во вторых, это карьеристы, вроде наших «братьев-депутатов» Гены Д. и Саши Н.- эти ребята на волне неформального движения просто всплыли на поверхность, получили места в Областном Совете, ну и… Карьеристы, одним словом. А третья группа – я её называю «жертвы перестройки» – это те, кто поверил, что что-то можно изменить к лучшему, это честные ребята, интеллектуалы, которые отстаивали свои взгляды не ради личной выгоды, а просто потому, что были уверены в том, что своими идеями смогут всем остальным пользу принести. Это самые честные из неформалов, и именно они ничего для себя в результате крушения КПСС не получили… Понимаешь?

 Я кивнул, не совсем, правда, понимая, куда Подшивалов клонит. Разлили по второй, выпили, и он продолжил мысль.

 -Я в августе в Москве был, Белый Дом защищал… Вернулся в Иркутск, посмотрел, кто где теперь, после победы над коммунистами очутился, ну, и сделал выводы. Наши демократы – те почти полностью на «шизу» и карьеристов раскололись, «жертв перестройки» среди них почти нет – разве что Сашка Антонов… У нас, на левом фланге, картина немного другая – наши, в основном, честняги – «жертвы», если кто карьеру делает, так только в бизнесе, а «шизы», кроме Лёвки Н. у нас и не было никогда… Ну, а у вас, у правых – примерно так же, как у демократов – если не «шиза», то карьеристы, только «оппозиционные». А из честных ребят, из тех, кого я называю «жертвами перестройки» – пожалуй, только ты…

 «Тут отвисла у меня прямо челюсть», как пел Галич… Не знаю, то ли за комплимент благодарить, то ли за наезд лицо бить – «жертва перестройки», ничего себе! «-Знаешь, Подшивалов, - говорю, - давай ещё по рюмке выпьем – за жертв перестройки!».

 Просидели мы тогда – в первый раз – часов, кажется, до трёх ночи. Игорь рассказывал про оборону Белого Дома, про баррикаду №6, которую защищали анархисты – он потом несколько лет подряд ежегодно летал в Москву на встречи «баррикадников», и я помню одну из его статей всё в той же «Общине» - кажется, за 96-й или 97-й год, где он написал об одной из этих встреч – общий смысл его материала можно было бы выразить единственной строчкой кабацкого «белогвардейского» романса – «за что же мы дрались, поручик Голицын?!»… А в тот первый вечер, когда мы познакомились по настоящему, я нарисовал на Подшивалова шарж, и подписал: «Игорь Подшивалов защищает молодую российскую демократию»… Шарж ему очень понравился, и Игорь забрал его себе, а я для себя сделал потом копию.

 *   *   *   *   *

 В 1993 году мы столкнулись в баре Дома Журналистов. Это было тоже очень интересное время – в баре «ЖурДома» каждый вечер собирались журналюги едва ли не всех иркутских газет и телекомпаний. Смешно сказать, но в Иркутске тогда было всего три телекомпании – ИГТРК, АИСТ и АС-Байкал-ТВ, две частных радиостанции – «ИНТА-Радио» и «Волна Байкала», а из газет – «Восточка», «Молодёжка», «Дело», «Что почём?», «Комсомолка», «Вечерний Иркутск», «АиФ в Восточной Сибири», «Земля», ну, и «№1», конечно – кажется, никого не забыл? Одним словом, все друг друга знают, все друг с другом пьют, пересказывают друг другу последние новости, крутят любовь и т.д.. Это уже потом «Генеральные Иваны Ивановичи» неофициально предупредили своих сотрудников: «Хотите после рабочего дня надраться – ваше право. Но! Но в редакции, а не в «ДомЖуровском» баре!» Такое было…

 Я уже не помню, кого я ждал в баре – кажется, кого-то из девчонок, - но никак не Игоря Подшивалова… И тут он появляется на пороге бара, и направляется за мой столик…

 -Ты один? Выпьем?

 Конечно, я один, и конечно, мы выпьем, только не водки – потому, что у «хозяйки» бара, легендарной Тамары Ивановны (у которой, при острой необходимости, любой из завсегдатаев заведения может и напиться, и опохмелиться в долг) сегодня только бренди «Сълничев Бряг», made in България. И вот мы пьём бренди, закусывая квашенной капустой, сосисками и картофельным пюре (а других закусок здесь отродясь не водилось!), запивая черным кофе, и подсчитывая пятисотенные и тысячные купюры (чтобы хватило на вторую!), а Игорь рассказывает о своём последнем судебном процессе – тогда он судился с атаманом Иркутского казачьего войска Николаем Мериновым (вкратце, предыстория такова: атаман и его нукеры устроили грязную расправу над несколькими казаками – выпороли парней плетьми прямо во дворе казачьей войсковой управы… Кстати я до сих пор полагаю, что это просто клиническое обострение садистских комплексов кое у кого… Жильцы же соседних домов, наблюдавшие за экзекуцией из окон своих квартир, позвонили в редакцию «Молодёжки». Результатом стали две статьи Подшивалова – «Атаманская расправа» и «Алая кровь на желтых лампасах»).

 -…Ну и вот, - рассказывает Подшивалов, - казаки подали иск. А заявление у них заканчивается - знаешь, как? Слушай: «…К казачеству Вы, Подшивалов, не принадлежите, чести не имеете, и Бога Вы не знаете!»

 -Ну, а дальше?

 -А дальше на процессе судья меня спрашивает: «-Вы согласны с обвинениями?», а я отвечаю: «-Частично». «-Чести Вы, гражданин Подшивалов, не имеете?», - спрашивает судья. «-Да нет, - говорю, - честь-то я имею!». «-А к казачеству не принадлежите?» – продолжает спрашивать судья. «-Нет, - говорю, - не принадлежу». А судья дальше: «-А Бога Вы, Подшивалов, знаете, или не знаете?» – и ведь таким же протокольным тоном вопрос задаёт! Просто театр абсурда какой-то!

 -Ну, а ты?…

 -А я? А кто я такой, чтобы меня с Богом знакомили? Нет, говорю, вот Евтюхова я знаю, Витьку Прокопьева знаю, Олега Всеволодовича Желтовского знаю… А вот Бога… Нет, не знакомился…

 К нашему столику подсаживается Ростислав Владимирович Филиппов, «дядя Слава», «самый большой поэт города Иркутска» – убеждённый коммунист, эстет и любитель крепких напитков. За месяц с небольшим до того в Москве президент Ельцин расправился с президентом Руцким, расстрелял здание Верховного Совета, закрыл все коммунистические газеты (а под шумок -–и эротическую газету «ЕЩЁ!»), запретил деятельность российской коммунистической партии… Поэтому Ростислав Владимирович Филиппов пребывает в состоянии глубокой меланхолии. Присев за наш стол, он достаёт ещё одну бутылку «Сълничего Бряга», разливает три полных рюмки, и не глядя на нас, а глядя строго перед собой, произносит:

 -Вот ты, Подшивалов – анархист, а ты, Роман - монархист, а я – коммунист… Ну, и где мы все?

 -Где? – вопрос звучит синхронно.

 -Где – где? В п…де! – рубит Дядя Слава, - выпьем!

 Нет, не прав был Дядя Слава. Прошло всего четырнадцать лет, а добрая половина тех, кто собирался в баре «ЖурДома» –не по указанному Филиповым адресу прописались, а по кладбищам иркутским разъехались. Игорь Подшивалов – самая свежая утрата. А ещё раньше ушел сам Дядя Слава. А до него – «хозяйка салона» Тамара Ивановна, а ещё раньше - вечный комсомольский секретарь, журналист газеты «Земля» Сашка Гладких, а прежде - друг всех журналистов, капиталист и владелец «ИНТА-Радио» Андрей Куницын, а прежде - «звезда ИГТРК» Инга Киселёва, а перед ней - самый РУБОПовский журналист Серёга Ананьев и добрый мой товарищ, ТЮЗовский актёр Слава Михайлов – и ещё многие-многие из тех, кто осенью 1993 года заходил «на огонёк» в бар Иркутского Дома Журналистов.

 А кто не пил тогда, в «ревущие девяностые» - от злости, от тоски, с куража, с похмелья, от большой любви или от скуки?

 Вечная вам память…

 *   *   *   *   *

 Весна 1994-го, кажется… Фирма «СибЭкспоЦентр» проводит очередную ярмарку. Пикантность мероприятия заключается в том, что ярмарка носит название «СибБезопасность». Поэтому местом её проведения организаторы избрали город Ангарск, тамошний ДК «Современник» – подальше от случайных посетителей, ибо незачем рядовым гражданам знать, с помощью каких усовершенствованных спецсредств и технических новинок сотрудники силовых ведомств будут грубо нарушать их права человека - если что… Но журналистов на ярмарку пригласили – к 10 часам утра к зданию областной Администрации подогнали два микроавтобуса «для прессы» (телевизионщики, в отличии от газетчиков, на съёмки ездят на своём транспорте).

 Уж не знаю, с какого переполоха я пришёл к месту выезда к половине десятого – обычно, я везде если не фатально опаздываю, то прибегаю за две-три минуты до… А тут вот – не знаю, какие черти в такую рань понесли… Ещё издалека замечаю на крыльце Серого дома вышагивающую туда-сюда одинокую бородатую фигуру – Подшивалов прибыл на место раньше всех, и видно, что уже возбуждён предстоящей поездкой…

 Так и оказалось - едва поздоровавшись, Игорь выплеснул на меня шквал эмоций:

 - Ну что, поедем и посмотрим, какие «сюрпризы» приготовило родное полицейское государство для нас с тобой! Поглядим, что эти унтеры пришибеевы наизобретали, чтобы душить свободу!… - и далее, всё в том же роде.

 В 10.00., как и было обещано, мы выехали в Ангарск. В таком примерно составе: за «старшего» - Владимир Васильевич Ходий (он тогда, кажется, работал в пресс-центре у губернатора); «Восточно-Сибирскую Правду» представлял какой-то совершенно невыразительный, а потому начисто выпавший из памяти субъект; Подшивалов был откомандирован от «Советской Молодёжи»; Рита Панфилова и я представляли, соответственно, газеты «Вечерний Иркутск» и «АиФ в Восточной Сибири»; кроме нас был какой-то весёлый юноша из газеты «Что Почём?». И сверх того, поехал с нами рок-музыкант Антон Тихонов, который никого не представлял, а просто отправился за компанию.

 Скажу сразу, что представленные на ярмарке образцы  некоторых спецсредств по части изощрённости даже превзошли наши ожидания – чего стоят, например наручники особой конструкции, которые при попытке – нет, даже не снять их, а просто пошевелить руками – выпускают по всей окружности стальные шипы, впивающиеся в руки?! Или крошечная – полтора на полтора сантиметра – дискетка, которая после произнесения ключевого слова, начинает сама, без дополнительной аппаратуры, записывать ваш разговор? Разработчики чудо-дискеты охотно объясняли, что их изобретение прекрасно может быть замаскировано в стенку простой сигаретной пачки, и способно записывать беседу на протяжении четырёх часов, а потом полностью воспроизвести – нужно лишь подключить её к компьютеру через специальный адаптор…

 Вдоволь налюбовавшись на чудеса полицейской техники, журналисты отправились на стрельбище, где организаторы  и участники ярмарки великодушно разрешили нашему брату поупражняться в стрельбе. Но здесь произошёл конфуз: минут через десять после приезда журналистов на стрельбище, вдалеке вспыхнула сухая роща… Оказалось, что кто-то из телевизионщиц (я знаю, кто – но не скажу!) пальнул из огнемёта не совсем туда, куда показывал инструктор, а чуть в сторону. Сухой лес, конечно, быстро потушили, но журналистов решили, все же, со стрельбища увезти на фуршет – пока они не взорвали АНХК, надо полагать…

 Уже возвращаясь со стрельбища, мы обратили внимание на то, что Игорь Подшивалов и Антон Тихонов ведут себя как-то странно: уселись на заднее сиденье микроавтобуса, и о чём – то перешёптываются. Кто-то пошутил, что наверное, Подшивалов утянул со стрельбища автомат Калашникова и пару ручных гранат, а значит, в ближайшие выходные нужно ждать начала Мировой анархо-революции. Но всё оказалось гораздо проще: в необъятной сумке Игоря сама собою самозародилась бутылка «Агдама», которую они с Антоном потихонечку ликвидировали весь обратный путь…

 Таким образом, когда мы приехали на фуршет, Игорь и Антон были уже навеселе… А теперь представьте, господа, этот фуршет: балюстрада ДК «Современник» - здесь расставлено порядка полусотни столиков; за столиками сидят господа в армейской, милицейской, чекистской форме – причём генеральских звёзд на погонах раза в два больше, чем полковничьих; за другими столиками сидят участники ярмарки – господа промышленники, предприниматели и прочие буржуи. Причём, сидят капиталисты исключительно «по стойке «смирно!»», ибо соседство с генералами их слегка нервирует. А в центре всего этого капиталистическо-милитаристского благообразия идёт шумная и весёлая пьянка – это столик с табличкой «Пресса», и распорядительствует за ним… ну, естественно, Подшивалов! Звучит смех, произносятся какие-то тосты, и вдруг раздаётся голос Игоря:

 -Это просто невероятно! Впервые в жизни надираюсь при таком скоплении ментов, и меня никто не вяжет! Чудеса!

 -Это кто такой? – негромко интересуется за соседним столиком один милицейский генерал у другого.

 -Бородатый и в очках? Да это же Подшивалов! – в голосе второго генерала звучит чуть ли не священный ужас.

 -Тот самый? Анархист из «Молодёжки»!? – теперь такие же интонации звучат и в голосе первого генерала, - Надо же!…

 …Когда журналистов повезли из Ангарска обратно в Иркутск, Подшивалова и Тихонова в автобусе не оказалось. Но на это никто не обратил внимания, ибо все нафуршетились более чем изрядно. Спохватились, только приехав в Иркутск, но решили, что отставшие доберутся домой на электричке…

 На следующий день выяснилось, что отставшие тоже так решили, и даже добрались до Ангарского вокзала. Но тут, как на беду, выяснилось, что подшиваловская сумка вновь произвела на свет бутылку какой-то алкогольной дряни, которую нужно, во что бы то ни стало, победить. И пока Игорь и Антон предавались этому увлекательному занятию, последняя электричка на Иркутск свистнула и ушла!…     

 Из всех решений в этой ситуации друзья избрали самое радикальное: добираться до Иркутска на подножке товарняка. Уже в темноте они нашли стоявший на дальних путях товарный состав, который действительно, шёл через Иркутск, устроились на какой-то выступавшей их вагона хрени, и когда локомотив дал гудок, покатили домой. Тихонов потом ещё рассказывал, что всю дорогу они ещё пели что-то очень революционное…

 Когда, подходя к Иркутску, состав стал тормозить (было это где-то в районе станций «Иркутск сортировочный», или «Военный городок»), Игорь и Антон спрыгнули на насыпь, и…  тут же увидели нескольких бегущих к ним сотрудников ЛОВД. Так как встреча с транспортной милицией не сулила им ничего приятного, друзья дали дёру…

 -Мы никак не могли от них оторваться, - рассказывал потом Подшивалов. – Мы продирались в кромешной темноте через какие-то кусты, лезли через какие-то овраги, а они всё никак не отставали от нас. Уж не знаю, сколько времени мы убегали от них, пока они нас не потеряли… И только сбросив ментов с хвоста, и глянув друг на друга, мы поняли, почему они всё время бежали за нами – мы с головы до ног были засыпаны мукой! Тот товарняк, на котором мы ехали, вёз муку!…

 Рассказывая это, Подшивалов весело хохотал. А я всё думал – если бы гнавшиеся за Игорем и Антохой менты знали, что это – «тот самый Подшивалов, анархист из «Молодёжки»», испытали бы они такой же священный трепет, что и те генералы в Ангарске? Или, всё же, огрели бы дубинками и заперли в кондей?…

 *   *   *   *   *

 Лето 1995 года. Рабочий день закончен, я выхожу из Дома Печати, и натыкаюсь на Игоря, который сидит на бетонном парапете и имеет какой-то совершенно растерянный вид.

 -Привет, - говорю, - чего такой убитый?

 -Да вот, - отвечает Подшивалов, - Елсуков, предатель, подпоил меня, а сам домой свалил…  А я на ангарскую электричку опоздал (я уже не помню, по какой причине, но Подшивалов в то время жил в Ангарске, а в Иркутск ездил на работу – Р. Д.), в Иркутске надо где-то до завтра перекантоваться…

 К себе Игорька пригласить я не мог по ряду причин, а оставлять его одного не хотелось.

 -Поехали, - говорю, - к Прокопу.

 Прокоп, он же – Витька Прокопьев – жил тогда на Депутатской, в коммуналке, и у него частенько зависали журналистские компании на предмет попить водки, когда денег ещё есть, а бары Дома Журналистов и Дома Актёров уже закрылись. Деньги-то у нас были, да только Виктор нас не принял, – отправил, куда подальше, намекая, что проводит время в более приятной компании…

 Делать нечего – выходим на трамвайную остановку, и думаем, как быть дальше. А Игоря, между тем, легонько пошатывает. И тут взору нашему предстаёт картина, столь типичная как для Средне–русской равнины, так и для нашей Восточно–сибирской возвышенности: возле остановки, на асфальте спит, раскинув руки, пьяный мужик; возле него, стараясь привести спящего в чувства, суетится средних лет женщина. Дополняет картину крошечная дворняжка, которая с тревожным лаем бегает вокруг спящего, волоча за собой поводок… Вроде бы, всё понятно – семейная пара возвращается с какого-то домашнего праздника у родных или друзей, так? Да нет, оказалось, что гораздо интереснее…

 Едва мы подошли к остановке, женщина кинулась к нам:

 -Ребята, помогите его поднять и в чувства привести! Он уже полчаса здесь валяется, я никак его растормошить не могу!…

 -Муж, что ли? – деловым тоном спрашивает Подшивалов, нагибаясь к спящему алкашу.

 -Да нет, я его вообще не знаю! Иду с работы, вижу, он тут лежит, собачонка его вокруг бегает и лает, а шпана – человек шесть их было – ему карманы прошаривает…

 Вдвоём пытаемся поднять «клиента» на ноги, но тщетно; на наши вопросы, вроде: «дядя, тебе куда ехать?», дядя бубнит что-то то ли на суахили, то ли на гуарани, и дышит в нас перегаром от дрянного винища…

 Ну что делать? Не было у нас своих забот… И тут остановившая нас женщина вдруг говорит: « -Ребята, а давайте ко мне его отвезём! Не оставлять же его здесь – вдруг эти хулиганы вернутся и запинают его насмерть?!».

 Честно говорю, я в такой вот альтруизм не верю, и когда услышал это, шевельнулась этакая пакостливая мыслишка: ага, одинокая дама, не согретая постель, а годы уходят… Но пакостливая мыслишка не успела оформиться…

 -Думаю, муж нормально всё поймёт, - говорит наша новая знакомая.

 -Ну тогда повезли, если не далеко, - отвечает Подшивалов.

 В подошедший трамвай мы с Игорем загрузили упившегося бедолагу, а наша спутница взяла на руки его собачушку. На следующей остановке мы благополучно сгрузились, и далее наш путь лежал через старое Лисихинское кладбище, в микрорайон Байкальский. Я украдкой наблюдал за Игорем, и ничего не мог понять: если ещё за полчаса до того он был лишь немногим лучше нашего «пассажира», то теперь Подшивалов трезвел прямо на глазах, уверенно шёл по тропинке и крепко поддерживал дядьку, упорно не желавшего приходить в божеский вид.

 Наша спутница отпустила собачонку побегать, и та наворачивала вокруг нас петли, весело лая. Видимо, её лай на несколько секунд привёл в сознание хозяина, потому что он резко упёрся ногами в землю, открыл глаза, глянул на меня, на Игоря и совершенно членораздельно произнёс:

 -Вы кто такие?!

 -Ангелы Божьи, - ответил Подшивалов, - в рай тебя несём!

 Я не знаю, что подумал мужик, услышав такой ответ и увидев вокруг себя кладбищенский пейзаж в лучах июльского заката, но только он сразу же вновь отрубился, и весь оставшийся путь выяснять наши личности не пытался.

 Долго ли, коротко ли, но, в конце концов, мы добрались до дома нашей спутницы, вошли в подъезд и с грехом пополам втащили нашу поклажу на четвёртый, кажется, этаж.

 -Подождите меня на площадке буквально две минуты, я сейчас мужу всё объясню! – сказала женщина, открывая входную дверь, и исчезая в квартире.

 И тут я понял, что мы влипли!… Ну что должен подумать мужик, когда вечером в домой приходит жена и объявляет, что там, на лестничной площадке, её ждут двое незнакомых парней, которые помогли ей дотащить до дому подобранного на улице невменяемого пьянчугу (обмочившего штаны, между прочим!), который, в свою очередь, будет сегодня ночевать в их квартире. Ну что хозяин должен подумать?! А тут ещё эта дворняжка карликовая…

 Подшивалов, кажется, подумал о том же, потому что пристально глянул на меня и очень серьёзно спросил:

 -Что будем делать?

 Я ничего не успел ответить, потому что в этот момент дверь стремительно распахнулась, и на площадку выскочил мужик в старых трико, майке и шлёпанцах. «Поздно…» – только и успел сообразить я.

 Хозяин квартиры, между тем, проворно схватил нашего алкаша за ноги, и, повернувшись к нам, скомандовал:

 -Берите его вдвоём под руки, и заносим в комнату! Жена там уже диван расстелила!

 Такого поворота событий мы ожидали меньше всего, но сразу же повиновались. Втроём втащили нашу ношу в квартиру, уложили на диван, и, выставив хозяйку, стащили с «героя дня» ботинки, брюки и, извините, мокрые плавки; сверху набросили плед.

 -А теперь, ребята, идём на кухню, знакомиться будем! – радушно пригласил хозяин. – Эй, жена! Спустись-ка до киоска, и возьми нам баночку беленькой – знакомство обмыть!…

 …Вчетвером мы сидели на маленькой кухне – хозяин с хозяйкой, Игорь и я. На столе дымилась отварная картошка, в рассоле плавали огурчики домашней засолки, на огромном блюде, политые сметаной, лежали рыжики. Хозяин разливал «Московскую» по стопочкам, а вторая бутылка охлаждалась в кухонной мойке под струёй воды…

 -Нет, ну я никогда бы не подумал, что буду сидеть за одним столом с Игорем Подшиваловым! – никак не мог успокоиться хозяин, - да ещё где! На собственной кухне!…

 Дело в том, что мужик много лет подряд выписывал «Советскую Молодёжь», а из всех авторов газеты предпочтение отдавал Подшивалову. Это выяснилось сразу же после того, как мы представились, – мы решили показать хозяину свои документы, ведь обстоятельства нашего появления в этой квартире выглядели, мягко говоря, не совсем обычно. С этого момента хозяина квартиры было не остановить: он стал рассказывать, что, когда тридцать с чем-то лет назад служил в армии, писал какие-то  заметки в окружную газету, и даже собрался влезть на антресоли, чтобы найти эти заметки и услышать Игорьково мнение о них; узнав, что все наши приключения сегодня начались с того, что Подшивалов опоздал на ангарскую электричку, этот радушный и немного смешной дядька заявил, что сегодня мы оба ночуем у него (мне пришлось объяснить, что я ни на какие электрички не опаздывал, и поэтому поеду ночевать к себе домой, но как раз на моей обязательной ночёвке хозяин не настаивал – он был весь поглощён Подшиваловым).

 В комнате, где мы оставили принесённое нами тело, работал телевизор – слышно было, что транслируют футбольный матч. В прихожей слышалась негромкая возня – это прибывшая с нами дворняжка играла с хозяйской болонкой и кошкой – те приняли её в свою стаю. Внезапно в прихожей раздался какой-то шум, а в следующий момент в кухню, пошатываясь, ввалился наш пьяный незнакомец – в носках, рубашке и задрапированный ниже пояса хозяйским пледом, в котором он напоминал шотландца в килте, – и радостно заорал:

 -4:1 в нашу пользу! Победа! – и тут же осёкся, - Я… вы… Кто?… Где я???

 -Мужик, - отвечает хозяин, - иди на диван, проспись. Когда проспишься, мы тебя полечим, а утром домой поедешь. И вообще, тебя сегодня журналисты на улице подобрали, тебя и собачку твою спасли! Сам Игорь Подшивалов тебя, можно сказать, на плечах своих сюда внёс!

 Это была уже вопиющая несправедливость, потому что мои плечи потрудились, не меньше подшиваловских, но я смолчал и предпочёл откланяться…

 …На следующий день я заглянул к Подшивалову.

 -Ну, - спрашиваю, - чем у вас закончился вчерашний вечер?

 -Сегодняшним утром! – отвечает Игорь. – Хозяин всё-таки достал с антресолей папку со своими армейскими газетными публикациями, и заставил меня критически оценить их… А тот футбольный болельщик в мокрых штанах так и проспал всю ночь, ни разу не проснувшись… - добавил он, зевая, - кстати, не выпить ли нам пивка? За успех Летучего отряда журналистов-тимуровцев?

 *   *   *   *   *

 2 августа 1995 года Подшивалову исполнилось 33. Накануне, готовя очередной выпуск газеты, в рубрике «Полит-салат» (была у нас такая рубрика – порядка десятка коротеньких заметок о жизни местной околополитической тусовки), я поставил материал «У «батьки» - праздник. Поздравляем!». Грубо пользуясь своим правом мемуариста, здесь я приведу текст полностью.

 «Сегодня, 2 августа, лидеру иркутских анархистов Игорю Юрьевичу Подшивалову исполняется 33 года. Личность иркутского «батьки» широко известна не только в Иркутске, но и в других городах России, а биография его напоминает остросюжетный политический роман – неустанны борец с тоталитарной системой, гневный обличитель казачества, героический защитник Московского Белого Дома (в августе 91-го) – одним словом, анархист… Поздравить именинника с вступлением в возраст Христа сегодня за круглым столом соберутся соратники по борьбе с родным государством, коллеги-журналисты, друзья, представители дружественных политических партий. Со своей стороны, поздравляем Игоря Юрьевича и желаем ему творческих и всех прочих успехов».

 В день выхода газеты, где-то в районе обеда звонит Игорь:

 -Значит так, я не знаю, как тебя теперь после этого называть – коллегой-журналистом, друзьём, или представителем дружественных политических партий, но вечером жду тебя на Сурикова (Подшивалов тогда жил в маленьком деревянном домике возле старого Ангарского моста – Р. Д.).

 -Ладно, - говорю, - приеду. Буду един в трёх лицах…

 После обеда в редакции подходит ко мне Лена Б., одна из сотрудниц нашего информационного агентства, и по секрету сообщает, что наш шеф обиделся на нас за то, что мы Подшивалова с днём рождения поздравили, а его – нет. Оказывается, у них дни рождения на один день приходятся!… Ну откуда же я знал…

 Ладно, вечером приезжаю к Игорю. Всё почти так, как я и написал: сидят друзья, соратники… Только круглого стола никакого нет – вся компания расположилась в огороде возле дома, все устроились, кто на чём, а вместо стола – фанерный ящик. Все в сборе: Макс Воронцов, Миха Кулехов, Умберто, Таня Дьяконова, сам виновник торжества, ну, и я… Кворум есть, пьянку… я хотел сказать, банкет можно начинать.

 Засиделись мы тогда до поздней ночи, жгли костёр, и бегая в туалет, вытоптали напрочь весь Татьянин огород… Подшивалов пересказывал чей-то старый фельетон, в котором говорилось о том, как злобные неформалы под руководством некоего «анархиста Ошивалова» готовили покушение на жизнь любимой собаки «комсомольского вожака Желтухина»… Эх, найти бы сейчас этот текст – я помню, когда Игорь это всё рассказывал, остальные только не катались со смеху по огороду.

 Я тоже решил сверкнуть эрудицией, и прочёл где-то услышанное минорное четверостишие:

 -Ага, - смеётся Игорь, - это Игорь Перевалов написал, когда мы в Универе учились! Слушай дальше:

 Почему я запомнил этот вечер? Да я и сам не знаю… Обычные посиделки, журналистские байки под водочку – таких встреч у нас была не одна, наверное, сотня. А вот запомнился и этот день Игорькова рождения, и это переваловское стихотворение, которое он прочитал; тёплые летние сумерки, запах речной воды, этот заваливавшийся на один бок деревянный домишко, вытоптанный нами огород, где на морковной грядке под наше пьяное ржание тихонечко уснул Умберто…

 Деревянный дом на улице Сурикова несколько лет назад сгорел. Руины пожарища снесли совсем недавно. Теперь здесь – бензоколонка и автостоянка.

 *   *   *   *   *

 Последний раз мы с Подшиваловым встретились на первомайском митинге в 2006 году. В основном, в последние годы мы и пересекались только на митингах… Я пригласил его к себе на новую квартиру, он обещал в ближайшее время зайти: я в это время стал собирать материалы по антисоветскому подполью в Иркутске в 20-е – 50-е годы; Игорь готовил книгу по «зелёному» повстанческому движению в Сибири. Мы собирались обменяться информацией, может быть, даже объединить свои монографии… Игорь сказал, что в ближайший месяц – два появится, но предупредил:

 -Знаешь, старик, только я сейчас пить бросил. У меня теперь другой кайф – книжки читаю. Очень много книг хороших появилось в последние годы – прочесть не успеваю…

 Зайти Игорь не успел… Теперь уже не зайдёт никогда. А мне теперь кажется, что за все без малого двадцать лет знакомства о чём-то очень важном мы так и не поговорили…

 Схожу в церковь, поставлю свечку за упокой его души. И выпью гранёный стакан водки в каком нибудь иркутском дворике – вечная память тебе, Игорь.

 

Старая коммуналка, талоны и родовое проклятие

Иркутск - не Питер, и даже не Москва: хорошего модерна здесь мало. Да и тот, что сохранился, зачастую дошёл до нашего времени с утратами. А этот двухэтажный доходный дом начала ХХ века я люблю с детства - он какой-то очень графичный, цельный... Красавец-дом, одним словом. Был когда-то...

 Когда его проектировали и строили, предполагалось, что в нём будет всего две квартиры - одна на первом, а другая - на втором этаже. Такие солидные квартиры для солидных людей. Но с установлением в стране совецкой власти, прежние, солидные жильцы сгинули в неизвестном направлении, а их просторные квартиры какой-то очередной Швондер со своей кодлой поделил на коммуналки. Как говорил знаменитый литературный персонаж, "пропал калабуховский дом"...

 Однако, жили здесь, судя по всему, далеко не пролетарии: когда лет десять-пятнадцать назад кто-то поджёг дерматин, которым со стороны парадного подъезда была оббита дверь коммунальной квартиры на первом этаже, и взгляду предстали старые филёнки, то всякий желающий мог увидеть на этой двери маленькую аккуратную табличку: "Якубовская Софья Израилевна, три звонка". Сомневаюсь, чтобы неведомая Софья Израилевна была пролетаркой - скорее, мещанкой. Или - бывшей комиссаршей... Злые языки поговаривали, что она имеет какое-то отношение к нашему бывшему мэру, Владимиру Викторовичу, но чего не знаю - того не знаю. А врать в угоду местным "борцам с жидомасонами" я не собираюсь.

 Когда мне было семнадцать - восемнадцать лет, я часто бывал в этом доме - правда, не на первом, а на втором этаже: там жил мой школьный приятель Лёшка. Учился он года на два-три помладше, а после восьмого класса и вовсе ушёл из школы, и устроился осветителем в Театр Юного Зрителя. Слишком независимым был парнем... Правда, заходил я не столько к Лёшке, сколько к его отцу дяде Севе, или - Всеволоду Николаевичу (с детства терпеть не мог этого обращения к старшим - "тётя", "дядя". Лучше уж - по имени-отчеству).

 Всеволод Николаевич был, в своём роде, очень интересной личностью: сам он всегда представлялся художником - но и я, и другие его знакомые прекрасно знали, что на самом деле, он - бывший художник: формально, он был инвалидом-лёгочником - в его спине был ужасный, страшный свищ. Поэтому, В. Н. нигде не работал, и считалось, что жил он на пенсию. На самом же деле, был у него совершенно иной источник доходов - да такой, что плакала по нему тюрьма. Чистоделом он был, чистоделом... То есть, закончив когда-то художественное училище, очень быстро сообразил, что творческими амбициями сыт не будешь - а вот мастерство гравёра и графика может быть востребовано не только любителями офорта и гравюры, но и совсем-совсем другими людьми. Короче говоря, занимался он изготовлением документов, печатей и прочими уголовно наказуемыми делами.

 К счастью, ни я, ни большинство его знакомых из нормальной, не имеющей никакого отношения к криминалу среды, об этой стороне его жизни не имели никакого представления - всю его подноготную мне, уже после его смерти, рассказал его сын Лёшка. А забегал я к Всеволоду Николаевичу совершенно по другим делам: во-первых, в необъятных недрах коммунальной квартиры, в общем коридоре, на чёрной лестнице и на мансарде десятилетиями копился разный хлам: везде были какие-то чуланчики, темнушечки, антресоли, в коридоре стояли какие-то шифоньеры, сундуки...

 И время от времени, Всеволод Николаевич находил там самые разнообразные диковинные предметы, которые и сплавлял мне по самой демократической цене - за бутылку водки. Помню, как-то он откопал в каком-то шкафу красноармейскую шинель с "разговорами" и шлем-будённовку - а когда я появился в его квартире, то он встретил меня куплетом песни:

 А так, как для меня родина ни с какой будённовки не начиналась, то, выдав Всеволоду Николаевичу двойной гонорар за его находку, я уже на следующий день с выгодой перепродал всю эту красноармейскую амуницию какому-то американскому негру-фотографу, который ещё и попросил меня сфотографировать его во всей этой сбруе на фоне памятника "ильичу".

 Ну, на здоровье, как говорится...

 Другой привлекательной стороной посещения этой самой коммуналки было то, что Всеволод Николаевич был кем-то, вроде старосты всей этой "вороньей слободки", и на этом основании хранил на своей большой "общественной" связке ключ от пустующей комнаты. Почему эта комната пустовала, и куда делись из неё жильцы - я не знал, да и не интересовался. Ну, а Всеволод Николаевич, со свойственной ему предприимчивостью, превратил пустующую комнату в... короче, не важно. Все студентами были, и всем эти проблемы знакомы. Не по подъездам же с девчонками приключений искать...

 Надо сказать, что Всеволод Николаевич не был каким-то примитивным алкоголиком, скорее - наоборот: всякий раз, когда я навещал его, он принимался делиться со мной впечатлениями от прочитанного - а читал он постоянно, и читал не какую-нибудь "Поднятую целину", а вполне приличные книги - Монтеня, Кьеркегора, Кнута Гамсуна... А любимой его книгой была "Женщина в песках" Кобо Абэ. Правда, время от времени, я заставал его за "баловством" - входя в комнату, видел его, заваленного самой разной справочной литературой и сосредоточенно разгадывающего кроссворды. И попивающего водку.

 Кажется, эта самая водка была для него не столько алкоголем, сколько доступным средством анестезии - про свищ в спине я уже упоминал. Поэтому-то, именно этот напиток в его комнате был всегда более всего востребован. И поэтому-то я очень удивился, когда однажды, придя к нему в очередной раз, я вдруг услышал:

 - Слушай, а тебе водочные талоны нужны?

 Не знаю, помнит ли кто, но в конце 80-х - начале 90-х, после провала горбачёвской антиалкогольной кампании, к списку продуктов, продававшихся по талонам, добавили и алкогольные напитки: ни водку, ни вино нельзя было купить без талона - а талонов на месяц выдавали на приобретение двух бутылок того и другого. Правда, для того, чтобы эти талоны "отоварить" (такое вот словцо из той, социалистической эпохи, всплыло в памяти), нужно было отстоять несколько часов в очереди. Да и для покупки всего остального продуктового набора, продававшегося по талонам, нужно было выстаивать многочасовые очереди. А по талонам в Иркутске с 1980 года продавали мясо, колбасные изделия и сливочное масло, с 1986 года - крупу, а с 1988 года - и сахар, и макаронные изделия, и муку, к которым потом добавились ещё и мыло, и стиральный порошок, и сигареты, и алкоголь. И за всем этим - очередь часа на три-четыре... Да ещё может и не хватить. Как пошутил тогда один мой друг, "...вся жизнь в СССР - одна сплошная очередь до самой могилы". Эх, хорошо в стране совецкой жить!

 Однако не отвлекаюсь. Так вот, спрашивает меня Всеволод Николаевич:

 - Слушай, а тебе водочные талоны нужны?

 - Зачем они мне, - говорю, - я, как-то, не любитель "злодейки с наклейкой"...

 - Ну, как же? Их же продать можно! По рублю! И денег огрести неплохо...

 - Это сколько же их надо продать, чтобы "денег огрести"? - спрашиваю, - сотню? Тысячу?...

 - Да сколько надо, столько и бери! - говорит Всеволод Николаевич - и приподнимает закрывавшую тумбочку плотную скатерть с маленькими кисточками. И вижу я, что на тумбочке под скатертью высится кипа каких-то бумажных листов - сантиметров на тридцать. А Всеволод Николаевич продолжает:

 - Здесь на каждом листе - по восемьдесят талонов. Значит, с каждого листа - 80 рублей чистого дохода. Десять листов - 800 рублей, двадцать - полторы "штуки". Бери!...

 Я уже и сам подсчитал выгоду с этого предприятия. Спрашиваю только:

 - Ладно, сколько с меня за каждый лист?

 - Да нисколько! - смеётся Всеволод Николаевич, - здесь мне на тебе нет никакого резона наживаться. Ну, если хочешь, то можешь мне бутылочку поставить... - и, отделив от стопки пачку листов с талонами, приблизительно, в сантиметр-полтора толщиной, суёт их мне.

 ...Я не считал, сколько их там было. И доход свой не считал. И продавал я эти талоны не по рублю, а по пятьдесят копеек. Продавал очень осторожно: в Университете сказал некоторым из своих однокурсников, что мол, есть немного неучтённых талонов (я старостой тогда был), и можно их... того... купить. А уже через неделю у меня ничего не осталось от этой пачки - а алчущие студенты просили ещё. Пришлось вновь навестить Всеволода Николаевича.

 Правда, как известно, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным, и среди тех, кого я облагодетельствовал талонами этими, нашёлся очередной "бдительный товарищ" - и я даже знаю его фамилию... Известно ведь, что вся совецкая система держалась на подлецах, стукачах и доносчиках "бдительных товарищах" - вот одна такая гнида личность и сообщила о моей "коммерческой деятельности" в деканат.

 И вот стою я в кабинете нашего декана, N.N. - а он сообщает мне, что мол, получен сигнал... что есть информация про какие-то неучтённые талоны... что слух уже гуляет по Университету, по общагам... И очень неожиданно заканчивает:

 - Роман, голубчик, Вы уж свой бизнес, хотя бы на время "сверните". И будьте осторожны, пожалуйста - ну зачем Вам эти неприятности? Нет, я, конечно же, никакого хода этому делу давать не буду, и если что - перед ректором ходатайствовать за Вас буду... Но давайте так, чтобы до этого не доходило. Пожалуйста, будьте очень, очень осторожны.

 Сказать, что мне наш декан открылся с совершенно новой стороны - значит, ничего не сказать. Ведь будем называть вещи своими именами: я нарушаю закон, занимаюсь спекуляцией. И прекрасно это понимаю. Да и происхождение этих талонов - очень и очень сомнительное... А декан факультета - вместо того, чтобы пресечь это безобразие, предупреждает меня?... Не устраивает никаких "разборов полётов", не сообщает, "куда надо" - а наоборот, вроде как, и покрывает?... Я ждал чего угодно - только не этого!

 Бормочу какие-то оправдания, извинения, благодарности - а в ответ слышу:

 - Ладно. Вы, если что, скажете, что свои талоны продали. Кстати, почём они у Вас?...

 - По полтиннику, - отвечаю я автоматически - а сам вижу, как декан за бумажником лезет. И, чтобы предупредить совершенно неуместную в данном случае коммерческую сделку, быстро расстёгиваю кейс, и говорю:

 - Вы возьмите - просто так! Мало ли, может пригодятся - строителей там, на дачу нанимать, или с сантехником рассчитаться... - и выкладываю перед деканом оставшиеся у меня листы. До сих пор стыдно.

 Но декан и здесь меня удивляет:

 - Солидно! - после секундного замешательства говорит он, - я смотрю, что бизнес поставлен на широкую ногу... А ведь и вправду, пригодятся!... - и убирает талоны в портфель. А я пулей вылетаю из его кабинета.

 Вот только, дорогие друзья, не нужно морализаторства: мол, "...как Вы могли, молодой человек?... с кем Вы связались?... как не стыдно об этом теперь рассказывать?...". Да вот так. Не стыдно. Вот за это - не стыдно. Перед деканом - да, стыдно было. А за то, что в меру сил, подрывал совецкую экономику - ни капли не сожалею. Особенно, если вспомнить, что до этой моей "талонной эпопеи" моя бабушка была вынуждена гробить здоровье, отстаивая по несколько часов в очередях за самым необходимым - а в результате моих спекуляций получившая, наконец, возможность покупать для всей семьи нормальные продукты на рынке, то мне и вовсе уж не стыдно. Вы лучше спросите, почему тогдашней поганой комунячьей власти было не стыдно унижать людей с этими талонами на мыло-сахар-соль-спички?

 Вот, то-то же.

 ...Ну, а история с Всеволодом Николаевичем закончилась и вовсе трагически. И не только трагически, но и мистически. Вот и не верь после этого в родовые проклятия...

 Видимо, с годами боли от злополучного свища всё больше и больше беспокоили его - поэтому, всё больше и больше стал он налегать на крепкий алкоголь. А, доведя себя "до кондиции", он принялся всем и каждому желающему облегчать свою грешную душу. И здесь выяснилось, что грех-то на душе у него - очень даже немалый: убийство. Непреднамеренное, по неосторожности - его даже и превышением необходимых мер самообороны не назовёшь, но - тем не менее...

 В 1992 - 93 годах я слышал от него эту историю не один раз. И многие слышали. Слишком многие. Оказалось, что ещё с начала 70-х годов Всеволод Николаевич регулярно ездил по путёвке туберкулёзного диспансера лечить свой свищ куда-то на воды - в Кисловодск, что ли... И вот однажды, в тысяча девятьсот семьдесят забытом году в санатории, где он в очередной раз находился на лечении, какой-то уголовник принялся его шантажировать: знаю, мол, чем ты на жизнь зарабатываешь - так что, если не хочешь попасть на нары - плати. Ну, а дальше... До серьёзной драки у них не дошло: когда шантажист решил, для острастки, видимо, потрясти щуплого Всеволода Николаевича за грудки, тот слишком неудачно оттолкнул его от себя... Этот "серьёзный разговор" происходил на какой-то лестнице - и уголовник-шантажист, потеряв равновесие, упал спиной на ступени и сломал себе шею. Смерть была мгновенной.

 А Всеволод Николаевич, устрашившись печального дела рук своих, в тот же день бежал из санатория. И почти двадцать лет хранил эту свою ужасную тайну - пока подмываемая алкоголем совесть не заставила его исповедоваться каждому, мало-мальски знакомому с ним, человеку. И он доисповедовался: дело в том, что в той же коммуналке, в соседней комнате проживала его бывшая жена - и отношения между экс-супругами были хуже некуда. Не смотря на то, что ей было уже далеко за 50, бывшая супруга Всеволода Николаевича завела себе молодого любовника, а бывшего мужа мечтала любыми путями выселить из квартиры. За десятилетия совецкой власти квартирный вопрос испортил не только москвичей, поэтому и здесь, в этой коммуналке, тоже шла своя война за квадратные метры - то вспыхивающая, то затихающая.

 Наконец, во время очередного бурного выяснения отношений между супругами, кто-то из соседей вызвал милицию. И здесь экс-супруга совершила подлость: " - Берите его, арестовывайте! Он несколько лет назад человека убил! - кричала она членам милицейского экипажа - это убийца, который находится в розыске!...". Обвинение было слишком серьёзным - а обвиняемый и не стремился опровергать слова своей бывшей половины...

 И экипаж, прибывший разнимать семейную ссору, увёз его с собой. А потом Всеволода Николаевича, до выяснения обстоятельств, поместили в изолятор временного содержания, а тем временем направили запрос на Северный Кавказ. И прошло ещё некоторое время, прежде, чем оттуда пришёл ответ: да, мол, было такое дело в одна тысяча девятьсот семьдесят забытом году. За истечением срока давности закрыто, и сдано в архив... Но задержанного свозили и в Кисловодск (или - в Минеральные Воды?), и сняли с него показания на месте, и провели следственный эксперимент. И всё то время, пока шло следствие - а продолжалось оно, что-то, порядка полугода, Всеволода Николаевича содержали под стражей.

 А когда в деле о неосторожном убийстве поставили последнюю точку и уже окончательно списали его в архив, В. Н. отпустили на все четыре стороны: срок давности уже давно истёк, и всё такое прочее. И он вернулся в Иркутск, в свою комнату в коммуналке. И умер через две недели. Было это в самом конце 1993 года - или в самом начале 1994-го...

 А ещё через семь лет умерла его бывшая жена: скончалась от побоев своего молодого сожителя. И остался от всей семьи сын Алёшка. Время от времени, я забегал к нему - по старой дружбе - и тогда он показывал мне какие-то старые документы и семейные альбомы, которые он нашёл у родителей. И вот в одном из этих альбомов я увидел фотографии, датированные 1919 - 1920 годами: на них был заснят некий молодой человек в красноармейской шинели и будённовке - не в тех ли самых, что В. Н. когда-то продал мне, а я перепродал чернокожему американцу? - Алёшка пояснил, что это - его родной прадед, дед его отца... У прадеда оказалась очень интересная биография: до революции - студент, кажется, Казанского, университета, затем - красноармеец, и даже - сотрудник политотдела 5-й красной армии. А после окончания гражданской войны Алешкин прадедушка, среди прочего, был членом какой-то комиссии по изъятию церковных ценностей. А ещё потом он боролся с врагами соввласти - гонялся за партизанами атамана Донского, проводил коллективизацию... Затем занимал какие-то важные должности.

 Сколько верёвочке ни виться, а будет и конец: Алешкиного прадеда шлёпнули в годы Большого Террора. И этот факт не вызывает у меня ни капли сострадания или жалости - по заслугам получил большевичок. Мне самого Алёшку жалко: он умер от воспаления лёгких жарким августом 2002 года, в возрасте двадцати пяти лет.

 Род, начавшийся красным комиссаром, громившим церкви, в третьем поколении явил инвалида, алкоголика и уголовника - а в четвёртом и вовсе пресёкся.

 Такие вот пироги...

 P. S. Да, совсем забыл сказать: коммуналки несколько месяцев тому назад окончательно расселили, и судя по всему, новый хозяин будет восстанавливать старый дом. Если не снесёт, конечно...

  *   *   *   *   *

 В качестве иллюстрации использована репродукция картины художника Василия Шульженко

 

Магеллан и ветераны

Есть в Иркутске такое замечательное здание - Гранд-Отель. Построено оно было в 1902 году ленским золотодобытчиком Бутиным - а в совецкое время верхние этажи заселили разными конторами. Во дворе были коммуналки, а на первом этаже, как и до революции, размещались магазины. И сейчас размещаются.

 Если на купол угловой башенки поместить вращающийся глобус, то аллюзия с Невским будет полнейшая - тем более, что ещё до самого недавнего времени здесь, под башенкой, находился центральный иркутский книжный магазин "Родник" - а рядом, в соседнем подъезде, был знаменитый "Букинист". И в годы, когда все полки в "Роднике" были заставлены марксистско-ленинским фуфлом, в "Букинисте" можно было найти и журналы "Англия" и "Америка", и замечательные дореволюционные издания, и много-много всего интересного... А кроме того, был при "Букинисте" отдел книгообмена: прочёл ты, предположим, какую-то книжку, пользующуюся повышенным спросом - и если теперь тебе интереснее прочесть другую книжку, нежели держать свою на полке - неси сюда, и меняй, на что душе угодно! Я, правда, этой услугой никогда не пользовался - слишком жадный был - а книги, "пользующиеся повышенным спросом", предпочитал покупать здесь же, возле входа в "Букинист", с рук у перекупщиков.

 Впрочем, назвать здешних завсегдатаев банальным словом "перекупщики" язык как-то не поворачивается. Нет, конечно, они очень даже неплохо "наваривали", продавая за четвертак какую-нибудь "Анжелику" или "Моонзунд", коим госцена была два с полтиной рубля... Но, при этом, они сами всё это, и не только это, читали. Были среди них такие фанаты, которые не столько торговали книгами, сколько приходили сюда поговорить о книгах. И существовала эта импровизированная книжная ярмарка с самого начала восьмидесятых по самый конец девяностых. Уже с середины восьмидесятых был я здесь если не "своим человеком", то и не совсем чужим: мои первые самостоятельные покупки здесь начались, наверное, ещё в пятом или шестом классе - и продолжались потом до самого конца существования "книжной стрелки", то есть, лет пятнадцать...

 Я рос, переходил из класса в класс, затем учился в Университете, работал в газетах, на телевидении и опять в газетах - а местные дядьки, кажется, были лишены возраста. Они были какими-то вечными - словно маскароны на фасаде здания, возле которого они собирались.

 И почти все они меня знали, и я знал почти всех. Многие из них были моими постоянными поставщиками - а я был их постоянным клиентом. С некоторыми из них у меня завязались даже приятельские отношения - вплоть до того, что когда я уже был студентом, мы отмечали наши сделки здесь же, во дворике (вернее, в настоящем питерском дворе-колодце) - водкой, которую пили из горлышка. Сначала ту водку покупал я. Через несколько лет - покупали уже в складчину... А потом - опять я: торговля у них шла настолько неважно, что такую роскошь, как складчина, они уже не могли себе позволить. А потом, на рубеже девяностых и нулевых, мои встречи с местными книжниками прекратились - ибо, книжники отсюда исчезли. Наверное, уже навсегда.

 Но я собирался рассказать о Магеллане. Правда, тогда он был ещё не Магелланом, а Фикусом... Нет, всё же, Магелланом. Те иркутяне, которые регулярно проходили здесь и хоть раз видели Володю-Фикуса-Магеллана, должны его помнить: небольшого росточка бородатый мужик, одетый в какой-то зелёный военный китель с красными отворотами, весь скрюченный ДЦП - детским церебральным параличом. Он торговал здесь книгами постоянно. Фикусом его прозвали за то, что из-за своей болезни он вечно размахивал при разговоре ладонями - словно комнатный фикус листьями, когда в окно ворвётся сквозняк. А ещё - за маленький рост. Правда, потом кто-то притащил сюда на продажу альбом с иллюстрациями, и был в этом альбоме портрет Фредерика Магеллана. И кому-то показалось, что Володя на Магеллана похож. Так и пристала к нему мореплавательская фамилия...

 Я не знаю, откуда, из каких закрытых книгохранилищ он стырил те книги, что продал когда-то мне - но именно благодаря ему моя библиотека украсилась дореволюционным сборником статей Льва Тихомирова "К реформе обновлённой России" и томиком воспоминаний депутата Государственной Думы В. М. Пуришкевича, изданным в 1926 году в Риге. Да и кроме этих двух книг, было ещё очень много всего интересного - и не упомнить уже...

 А случай, о котором я собирался рассказать с самого начала, произошёл ровно двадцать лет назад, в 1990 году. Если кто ещё помнит, то в те годы в совецком союзе существовали тогда самые разные - закрытые и полузакрытые спецмагазины. И к одному из таких магазинов был "прикреплён" мой дед - как ветеран, военный инвалид II группы (почти полная потеря зрения в результате фронтовой контузии) и персональный пенсионер. К слову, что сей последний титул обозначает, я до сих пор не имею ни малейшего представления...

 В этих самых "ветеранских магазинах" в те годы продавали продукты, которые сейчас составляют непременный продуктовый минимум любого задрипанного супермаркета: растворимый кофе, конфетюр, молочные сосиски, реже - паштет, шпроты, ещё реже - сыр и копчёную колбасу, и совсем уж в исключительных случаях (например, к Новому году, седьмому ноября или Дню победы) - красную рыбу и фрукты. В 1989 - 1990 годах, когда в городе (да, кажется, и в стране) случился "табачный кризис", эти самые "ветеранские магазины" были одним из немногих мест, где можно было, отсидев очередь, купить сигареты. Очереди там именно отсиживали, а не отстаивали - зная, что "отовариваются" здесь исключительно пенсионеры, администрация магазина выставляла по всему периметру небольшого торгового зала специальные полумягкие стулья или кресла.

 Сам дедушка в "ветеранский" за продуктами никогда не ходил: во-первых, потеряв зрение, он вообще, как можно реже старался выходить из дома - а во-вторых, закупкой продуктов в семье всегда занималась бабушка. И еженедельно, отправляясь в "ветеранский" (а надо еще сказать, что всех "прикреплённых" к магазину пенсионеров-ветеранов-инвалидов-героев "разбили" по дням недели - каждой подгруппе надлежало "отовариваться" строго в свой день) - так вот, еженедельно отправляясь туда за покупками, бабушка брала с собой дедово ветеранское удостоверение, сумку-кошёлку на колёсиках - и меня, в качестве ломового пони.

 Придя же в этот самый магазин, нам предстояло "высидеть" не одну, а две очереди: прежде, чем занять очередь, собственно, за продуктами, нужно было сначала дождаться своей очереди у специально дежурившего здесь старикашки-общественника, которому следовало показать дедово удостоверение - и тогда сей старикашка отыскивал дедову фамилию в специальном кондуите, ставил против неё галочку, а затем выдавал специальную бирку с номером. Номер он так же записывал в графу напротив дедовой фамилии - и только после этой процедуры получения номерка можно было занимать очередь за провиантом. Бирку же с номером надлежало при покупке сдать продавцу - и после закрытия магазина эти бирки пересчитывались, и их количество должно было соответствовать количеству отмеченных на "отоваривание" - а номера на них должны были соответствовать тем, которые пенсионер-общественник вносил в свой кондуит напротив фамилий покупателей. Ибо, согласно некоему картавому и лысому маньяку-сифилитику, "...социализм - это учёт и контроль!" - и этот основной принцип социализма я наблюдал каждую неделю в действии. В 1990 году в ссср ещё был настоящий, ленинский социализм!

 Прежде, чем я вернусь к рассказу о Магеллане, хочу ещё сказать, что старики-общественники дежурили в магазине по очереди, и эта очередь не совпадала с распределением покупателей по дням. Поэтому, моей бабушке постоянно приходилось доказывать этой бдительной сволочи личности, ведавшей "учётом и контролем", что она - не какая-то старушенция с улицы - а жена своего мужа, который к этому магазину "прикреплён".

 - А почему тогда Вы вместо него пришли? Почему он сам в магазин не приходит? - строго и подозрительно спрашивал этот дежурный общественник.

 - Да он вообще по городу старается не ходить, он - слепой, - отвечала бабушка.

 - Ха! Ерунда какая! - отвечал на это дежурный старикашка, - пусть с Вами вместе приходит! Мы должны на него посмотреть, познакомиться с ним! А то закис, поди, дома-то сидеть? От остальных ветеранов оторвался... Непорядок это!...

 ...Да, уж как хотелось некоторым из этих ветеранов втянуть бывшего гвардии майора Днепровского в свою орбиту!... Одна беда: деду этого не хотелось. И вовсе не в его слепоте здесь дело - просто, он прекрасно знал цену всем этим "друзьям-однополчанам", и не хотел с ними связываться.

 ...Обычно, во время посещения этого самого "ветеранского магазина" я брал с собой что-нибудь почитать: пока мы с бабушкой сидели в очередях, вместо того, чтобы слушать здешние разговоры, можно было отвлечься и по уши погрузиться в книжку. А разговоры здесь велись те ещё! Здешний "ветеранский" контингент через одного принадлежал к бывшей номенклатуре - вот и сиди и слушай, как бывший прокурор города и бывший военком города обсуждают нескончаемую тему о том, что "демократов и антисоветчиков надо перевешать на фонарях - тогда и порядок будет", а бывший товарищ первый секретарь витийствует перед своими бывшими подчинёнными, что Литву-Латвию надо "намотать на гусеницы танков" - и общим рефреном звучит это нескончаемое, тошнотворно-блевотное: "...А ВОТ ПРИ СТАЛИНЕ! ...А ВОТ СТАЛИН БЫ ИХ ВСЕХ!,,,".

 Та ещё обстановочка, короче говоря! Летом хоть можно выскочить на пару минут на улицу, покурить - а вот зимой... Нет уж, лучше сидеть с книжкой и стараться не слышать всего этого красного мракобесия.

 И вот однажды, уж не знаю, какими тропами, занесло в этот самый "ветеранский магазин" Володю Магеллана. Занесло, действительно, чудом: надо сказать, что все эти хитрые магазинчики располагались, как правило, в каких-то бывших магазинских административных помещениях - а то, и в переоборудованных подсобках - и вход в них, не обозначенный никакой вывеской, был не с улицы, а со двора. Не зная заранее, пройдёшь мимо - и не заметишь. Как говорил всё тот же, уже упоминавшийся сегодня персонаж, "...конспигация, товагищи - и ещё газ, конспигация!"... Но вот Магеллана каким-то чудом занесло сюда - не иначе, как, начитавшись за время своей книжно-торговой биографии разных детективов и шпионских романов, он уже обладал каким-то специальным чутьём...

 Я был, кажется, единственным человеком, которого появление Володи в этом спецмагазинчике не удивило: мало ли, - думаю, - может, парня из-за его ДЦП сюда тоже прикрепили?...  Однако, у здешних "ветеранов" его появление вызвало примерно такую же реакцию, какую появление современной европейской женщины в мини-юбке вызовет в кишлаке, где живут какие-нибудь талибы.

 - ЭТО ДЕМОКРАТ!!! - закричал крепкий седой старикан с орденскими планками на груди.

 - ДЕМОКРАТ! ДЕМОКРАТ!!! - стали орать остальные, - ПОШЁЛ ВОН ОТСЮДА, ДЕМОКРАТ!!! - и тут же несколько таких же крепких, как и тот, первый, стариков бросились к ничего не понимающему Вовке, стали тыкать его кулаками, размахивать своими палками, выталкивать на улицу.

 - Я его узнал! Он на Урицкого антисоветчиной торгует! - кричал бывший военный комендант, - они, гады, там ещё власовский флаг повесили!...

 - Точно! Точно! Проклятые демократы!... - орали остальные сталиноиды.

 В то время на улице Пестеревской (она же - в угоду этим самым ветеранам - до сих пор "им. М. С. Урицкого") действительно, местные активисты ДемСоюза распространяли газету "Свободное Слово", журнал "Посев", брошюру со статьёй Владимира Солоухина "Читая Ленина", и прочий сам- и тамиздат. Но Володя Магеллан не имел к ним никакого отношения: он вообще не интересовался никакой политикой, продавал исключительно выпущенные в совецких издательствах книги - ну, может иногда (как для меня) выуживал где-то букинистические раритеты - но не более. Повторяю, к тогдашним неформалам из ДемСоюза он не имел никакого отношения. Ошибка же стариков объяснялась куда, как просто: дело в том, что большинство активистов местного ДС были если уж не совсем инвалидами, то какими-то увечными людьми. Грешно смеяться и зубоскалить над чужой бедой - но, глядя на них, я всегда ловил себя на мысли, что либеральная идеология не может быть полноценной и здоровой, коль у неё такие ущербные последователи. Впрочем, не я один так думал...

 Тем временем, Магеллана едва ли, не на пинках, выбросили из магазина. Я испытывал ужасную неловкость перед ним - как будто, находясь здесь, я, сам того не желая, оказался заодно с этими злобными, жестокими стариками. Поэтому я поспешил выйти следом.

 - Нич-ч-чего не понимаю! - Володя своими вечно пляшущими руками пытался подкурить, - ч-ч-что за ма-ма-маразм?! Ч-ч-что я им сделал?! Х-х-х-хотел пап-пирос куп-пить...

 - Ну, давай, - говорю, - возьму я тебе папирос. А потом всё объясню.

 В городе, напомню, был табачный кризис: курево было невозможно купить даже по талонам. А вот в "ветеранском магазине" были и папиросы, и сигареты - с фильтром и без фильтра, на любой вкус.

 И я, чтобы не привлекать внимания остальных здешних покупателей, тихонько попросил свою бабушку взять плюс к прочему ещё десяток пачек папирос. И незаметно передал ей деньги. И она, прекрасно поняв, для кого нужны папиросы, совершенно спокойно взяла эти десять пачек, только шепнула мне: " - Сразу возле магазина ему не отдавай! Если ЭТИ увидят - нас с тобой с говном съедят!" Так и сказала. "С говном".

 Папиросы Володьке я передал на соседней улице. Ему было уже и не так важно, за какие такие "провинности" его вытолкали из "ветеранского магазина". Гораздо важнее для него были эти десять пачек курева.

 -П-п-п-нимаешь, мать больше н-н-ничго курить не может! П-п-п-привыкла ещё в лагере - и всё!... - благодарил он меня.

 Я забыл сказать, что однажды он рассказывал мне про свою мать - и про себя, про свою болезнь: его мать ещё шестнадцатилетней девчонкой, во время немецкой оккупации, угнали в Германию, в трудовой лагерь. После освобождения заключённых этого лагеря американцами, она попала в совецкий фильтрационный лагерь - где-то в Австрии. А уж оттуда - в лагерь сибирский, входивший в систему ОзерЛАГ МГБ СССР. Единственного сына-инвалида, страдающего ДЦП, она родила, кажется, за совецкой колючкой - или уже после выхода из лагеря. И, конечно же, в совецком союзе ни она, ни её сын не могли и мечтать о том, чтобы их "прикрепили" к какому-нибудь "ветеранскому" или какому другому спецмагазину: ведь они не были ни бывшими прокурорами города, ни бывшими военными комендантами города, ни первыми-вторыми-третьими секретарями райкома-горкома...

 Не то, что ЭТИ. Которые с говном съедят... Которые всю жизнь только этим и занимались.

  *   *   *   *   *

 В качестве иллюстрации к тексту использована репродукция картины художника Василия Шульженко "СУСАННА И СТАРЦЫ".

 

Двор детства. Ч. 1. Китайский десант

 Вспоминаю двор детства, и не могу не вспомнить его постоянных обитательниц - наших старушенций, бессменных часовых дворовых лавочек и беседки. Господи, сколько же они нам крови-то попортили в детстве!... И, как ни странно, я им за это благодарен: если бы они тогда постоянно не лезли к нам со своими придирками, не ябедничали родителям, то мы, скорее всего, если бы не поубивали, то уж покалечили друг друга...

 Сейчас мне даже страшно вспомнить, какие у нас тогда были развлечения! Вот представьте себе, к примеру, такую картину: к нашему двору вплотную примыкает прогулочная площадка детского сада, и на этой площадке стоит деревянная беседка-веранда с покатой крышей. Высота беседки - метров пять, не меньше (к слову, никак не возьму в толк до сих пор, зачем понадобилось строить такой огромный павильон), крыша крыта досками. В конце 70-х этой беседке было уже лет тридцать, и крыша прогнила к чертям собачьим: в некоторых местах края досок уже и выкрошились насквозь, и через дыры видно, что там, внутри... В одном месте несколько досок просто провалилось. Ну, а мы лезем на эту беседку - и прыгаем с неё в кучу листьев, собранную дворником, если дело происходит осенью. А если зимой - прыгаем в сугроб. А если летом - то в песочницу. А старухи, видя это дело, поднимают гвалт, орут на нас, требуют, чтобы мы немедленно спустились вниз. Как же мы их ненавидели тогда!...

 Мы ненавидели их за то, что они сорвали нам увлекательнейшую экскурсию в недра трансформаторной будки, которую кто-то оставил открытой; мы особо ненавидели одну из них - Полину Абрамовну - которая постоянно отнимала у нас самострелы, стрелявшие мелкими камушками... А как же мы ненавидели их за то, что они поднимали вопли всякий раз, когда мы намеревались проникнуть в старый, двухэтажный сарай, в котором половина кладовок была брошенной, и где можно было найти самые диковинные вещи (например, Андрей Москвин нашёл в одной из таких кладовок обломок настоящей сабли, а я - ржавое охотничье ружьё без приклада). В кладовках, время от времени, прятались от посторонних глаз алкаши самого живописного вида, которых наши дворовые бабули гоняли оттуда, размахивая своими палками...

 С этими кладовками, к слову, связан один интересный эпизод моего детства, и я позволю себе немного отвлечься, чтобы рассказать о нём. Дело в том, что грязных, бранных матершинных слов в детстве я не слышал, да и остальные мои сверстники - тоже. Что поделаешь? - двор у нас был далеко не пролетарский, и такого рода термины не были в заводе в наших семьях. И вот однажды я каким-то образом очутился возле того самого, жуткого и манящего сарая в тот момент, когда, едва держась на ногах, из него выбирались двое алкашей совершенно уж сюрреалистического вида: помню, у одного из них нижние веки настолько отвисли вниз, что мне показалось, что его глаза вот-вот выпадут на землю, и покатятся в мою сторону. А глаза были страшные, совершенно красные...

 И вот этот монстр оборачивается к своему компаньону, который выглядит немногим лучше, и произносит страшным-престрашным голосом фразу, делая ударение на страшном-престрашном, совершенно незнакомом для меня, слове:

 - Всё, пошли отсюда! А это УЁ*ИЩЕ пусть сидит там, в темноте, если ему так нравится!...

 И уходят, покачиваясь из стороны в сторону.

 А я представляю себе это УЁ*ИЩЕ, которое СИДИТ ТАМ, В ТЕМНОТЕ. Уё*ище... Чудовище... Страшное и ужасное! И тут же бегу в сторону песочницы, где копошатся все мои друзья-приятели, и страшным шёпотом кричу:

 - Скорее! Бежим туда! Там, в сарае, сидит ЧУДОВИЩЕ-УЁ*ИЩЕ!...

 - Какое такое чудовище-у*бище?!... - все взгляды устремлены на меня, в глазах у всех - страх и любопытство.

 - Ужжжасное! Страшное-престрашное! Надо его поймать и победить!...

 ...Сарай с "чудовищем-уё*ищем" мы брали в кольцо минут двадцать. А потом ещё, наверное, полчаса решали, кто первым полезет вовнутрь. Так и не решив этого вопроса, мы принялись швырять в сарай камни, и орать: " - Уё*ище, выходи!!!" Представили картинку?... А что должны были подумать взрослые, видя и слыша это?

 Потом, правда, во дворе было учинено дознание на предмет того, с чего вдруг вся пяти- шестилетняя малышня вдруг стала материться. И естественно, очень скоро был установлен первоисточник - ваш слуга покорный. Правда, к чести старших следует заметить, что они прекрасно понял то, что мы подхватили бранное слово, совершенно не понимая его смысла, а просто руководствуясь его созвучием с "чудовищем". И профилактика была соответствующая: нам объяснили, что слово это произносить нельзя, и даже взрослые его боятся потому, что если назвать по имени это самое...чудовище, то оно тут же явится, и превратит тебя в страшного-престрашного алкаша...

 Но слово - как известно, не воробей... И долго ещё мы, предварительно оглянувшись по сторонам, пугали друг друга, говоря страшным шёпотом: " - А к тебе ночью чудовище-уё*ище придёт, и заберёт!"...

 * * * * * * *

 ...Но вернусь к нашим замечательным дворовым старухам, которых, к слову, жители дома прозвали не иначе, как "коммендантский взвод". Дело было в конце мая, кажется, 1978 или 1979 года. Мы, на сей раз, никаких "чудовищ" по заброшенным кладовкам не ловили, а мирно возились со своими машинками-куличиками в песочнице. Бабки сидели на своих лавочках и обсуждали свои старушечьи дела, а до нас им не было никакого дела. Тем временем, во дворе появилась группа военных - человек двенадцать-пятнадцать. По всему было видно, что это НЕ СОВЕТСКИЕ ВОЕННЫЕ: мало того, что одеты они были в какую-то диковинную, никем прежде не виданную форму, так ещё все они, как один, были низкорослыми, с раскосыми азиатскими глазами, и разговаривали на каком-то незнакомом языке...

 В следующую секунду к нашей песочнице подлетела маленькая, юркая старушка Людмила Ивановна, и страшным шёпотом шикнула на нас:

 - Быстро все по домам!!! Китайцы!!! Война началась!!!...

 Дважды повторять нам было не нужно: едва успев подхватить свои лопатки-совочки-грузовички, мы ринулись по подъездам. Дело принимало серьёзный оборот... Нужно очень хорошо помнить конец 70-х годов, чтобы понять ситуацию: китайские войска вторглись во Вьетнам, чтобы установить там "правильный" китайский социализм взамен "неправильного" совецкого; ежевечерне информационная программа "Время" начинала свои выпуски с усиленной накачки зрителей информацией о "зверствах китайских милитаристов на территории оккупированного Вьетнама". Прибавьте к этому и общую государственную истерию по поводу "американских империалистов", возможности ядерной войны, "борьбу СССР за мир во всём мире"... Добавьте сюда ещё и то, что за неполных десять лет до того ссср уже имел "счастье" повоевать с китайцами из-за Даманского острова. И общее анти-китайское настроение тех лет вспомните... Поэтому вовсе нет ничего удивительного в том, что у определённой - и значительной! - части совецких обывателей натурально "рвало крышу" на тему возможного китайского вторжения на территорию совецкого союза...

 Я вбежал домой с глазами, круглыми от ужаса и полными слёз:

 - Бабушка, бабушка! - кричал я, - Там, во дворе - китайцы! Они нас всех убьют! Война началась!...

 Бабушка, естественно, ни в каких китайцев не поверила, и стала меня успокаивать. Но тут раздался телефонный звонок, и казённый голос на другом конце провода приказал бабушке "квартиру не покидать и к окнам не подходить". Кто-то из наших бдительных дворовых старух уже позвонила, "куда надо" - и вот теперь городской Штаб Гражданской Обороны обзванивал поквартирно всех жильцов дома: готовилась операция по захвату "китайского военного десанта".

 ...А во дворе, тем временем, происходили интересные вещи...

 Группа дембелей-якутов, решившая перед тем, как разъехаться по домам, немного погулять по городу и отметить окончание срочной службы, забрела в наш двор. Наверное, перед этим они уже успели "принять на грудь", поэтому разговаривали достаточно громко. Разговаривали на родном языке...

 Они расположились в беседке. С собой у них была целая сумка портвейна. Каждый из них был необычайно горд своей дембельской формой, которую они, специально для этого дня, украшали несколько месяцев: нашивали на рукава самые немыслимые шевроны, крепили на грудь самые поразительные значки и эмблеммы, которые делали для них умельцы-"сувенирщики"... Они выплетали из сеток-"авосек" аксельбанты и эполеты, чтобы украсить свои дембельские мундиры... Они ждали этого дня. Два года ОНИ ЖДАЛИ ЭТОГО ДНЯ - И ВОТ ОН НАСТУПИЛ. И они расположились в уютном дворе, в беседке, с вином - майская зелень, птицы поют, никого вокруг!...

 Кто же знал что местные старухи примут их за "китайский десант"?!!

 Совершенно внезапно к якутам-дембелям с трёх сторон ломанулись какие-то чужие солдаты, которых ещё секунду назад здесь не было, положили на пол, заломали руки. Потом - скованных наручниками, побросали по машинам, и увезли куда-то. Должно быть, на гарнизонную гауптвахту...

 Обидно за дембелей.

 P.S. В конце 70-х в Иркутске не было никакого китайского десанта - он начался позже, году в 1992-м - 93-м. И продолжается до сих пор. Только в роли десантников выступает не китайская армия...

 

Двор детства. Ч. 2. Тётка Толкуновой

 Про смерть Валентины Толкуновой - и в новостях, и в ленте...

 Ну да, естественно: мы - то предпоследнее "совецкое" поколение, которое помнит её песни с самого нежного возраста. Алексей П. вспоминает, что его детство прошло под "Спят усталые игрушки", кто-то выставил ролик "Поговори со мною, мама"... Я мог бы поставить здесь "Деревянных лошадок" - одну из любимых песен детства - но не буду. Я о другом. О своих воспоминаниях.

 Валентину Толкунову я однажды видел во дворе дома, в котором прошли первые тридцать два года моей жизни. Было это в 1980-м или в 1981 году - сейчас уже и не помню... Дело в том, что в доме нашем жили какие-то родственники певицы - едва ли, не тётка с дядей, а ещё их сын - стало быть, двоюродный (или ещё какой) её брат... Во дворе об этом родстве, насколько я помню, все прекрасно знали - но никто на этом факте внимания никогда не заострял: ну, племянница... ну, тётка с дядей... Соседи - и соседи.

 Я не знаю, может быть, она приезжала к этим самым родственникам не один раз, но я запомнил, что только один. Да и "запомнил" - громко сказано: шла какая-то тётка по двору, старушки на лавочках перешёптывались: " - Толкунова... Толкунова..." - а мне, и прочим, копошившимся на качелях малышам, и дела никакого не было. Вот и вся "встреча".

 А вот с семьёй этой - с семьёй родственников певицы - связана одна страшная история, произошедшая тогда же, в самом начале 80-х. Двоюродный (или - какой?) брат певицы, о котором я упомянул - звали его Леонид, а фамилию обозначим просто буквой С. - был достаточно колоритной личностью: кажется, он занимался фарцовкой, успел побывать за решёткой, и был наркоманом. Представьте - в 80-е годы сколько было наркоманов? Единицы... Леонида этого во дворе побаивались, хотя ничего такого ужасного я за ним, по малолетству, не помню. Помню только, как этот чернявый и длинноволосый дядька несколько раз шёл по двору какой-то странной походкой в сторону подъезда. А бабульки на лавочках нас пугали, велели не подходить близко к "Лёнчику" (хотя - с чего бы нам к нему подходить?)...

 А вот родители его - те самые тётка и дядя - были людьми, во всех смыслах, положительными. Почему-то, запомнилось, что глава семейства ходил в светлом пиджаке в крупную клетку, и внешне был очень похож на киноактёра Евгения Весника. А вот супругу его помню гораздо хуже: остался в памяти какой-то размытый силуэт дородной брюнетки, и всё.

 И вот, непутёвого юношу в очередной раз "закрыли". Те же старушки на лавочках рассказывали, как приехали за ним две или три милицейских машины, как "вывели Лёнчика в наручниках", да и увезли... Я этого не видел.

 А через некоторое время - через месяц, или чуть больше - возле подъезда опять стояли милицейские машины, только на этот раз рядом с ними стояла ещё и машина защитного цвета с красным крестом на борту. А во дворе, кроме привычных бабушек - обитательниц лавочек - толпились соседи. И все о чём-то перешёптывались.... Оказалось, что мать непутёвого "Лёнчика" - тётка Валентины Толкуновой - покончила с собой, сунув голову в петлю.

 Так же смутно помню, как санитары вынесли из подъезда на носилках закрытое куском брезента (или - какой-то тёмной простынёй) тело, и задвинули носилки в машину, и машина уехала... Помню, как несколько дней после этого её муж - тот самый, похожий на Евгения Весника дядька в клетчатом пиджаке - выгуливал во дворе какого-то маленького - лет пяти - мальчика. Помню, что мальчика звали Алёшей, и нам велели его не обижать...

 А потом и дядька в клетчатом пиджаке, и маленький Алёшка очень быстро куда-то уехали - и больше их никто не видел. Квартира несколько лет стояла пустой, пока в самом конце 80-х в неё не въехала другая семья, глава которой уже в 90-е стала директором одного из ведущих региональных банков. И "Лёнчика" - двоюродного брата певицы Толкуновой, ставшего, по всей видимости, виновником самоубийства своей матери, я тоже никогда больше не видел. Правда, уже году в 2003-м кто-то из соседей говорил, что видел его - он-де, недавно освободился, и зачем-то заходил во двор...

 Почему я вдруг вспомнил об этом, рассказал о чужой семейной трагедии? Не знаю. Я не хочу бросить тень на память певицы - просто, её смерть заставила вспомнить о людях, с которыми мы когда-то были соседями. Вот и всё.

 

Дачное детство

 Лето 1984 года. Мне - двенадцать лет. Я гоню на велосипеде по тряской грунтовой лесной дороге, беспрерывно гудя в самодельный клаксон. Из тумана раздаются ответные гудки - значит, не я один сегодня утром решил окунуться в этот туманный кисель. Ей-Богу, ёжики в тумане... Гудим, чтобы не столкнуться друг с другом, чтобы не сбить кого-нибудь из пешеходов - в этот ранний час на лесной дороге полным-полно дачников: все спешат на автобусную остановку, где расположен поселковый магазин. Предстоит важное мероприятие: с утра пораньше весь посёлок собирается здесь "тянуть фишку".  Эта процедура происходит каждую неделю - и каждую неделю на старой дощатой веранде автобусной остановки кипят страсти, слышатся счастливые возгласы и вздохи разочарования: кому-то повезло больше, кому-то - меньше, у кого-то "фишка" с маленьким номером, а у кого-то - за сотню. Если за сотню, значит, очередь дальняя и продуктов может не хватить...

 Магазин в дачном посёлке работал один раз в неделю: из города приезжала обычная продуктовая автолавка, и весь день продавщица торговала на той же остановке - к веранде пристроен специальный павильон из бруса с зарешеченным окошком-витриной, к которому после обеда выстраивалась очередь. Здесь же, возле окошка, вывешивался список очередников. Вот, чтобы оказаться в этом списке, я и гоню на своём "Салюте" через утренний туман по лесной дороге - "фишку тянуть".

 Что это за загадочная "фишка"? Ничего особенного, просто, ещё один из приколов эпохи развитого донельзя социализма: в восемь часов утра все желающие "отовариться" приходят сюда, на веранду автобусной остановки и образуют очередь. Потом появляется пан Председатель правления в сопровождении пары активистов-пенсионеров; пенсионеры пересчитывают всех собравшихся, после чего пан Председатель достаёт эти самые "фишки" связку небольших алюминиевых кругляшков размером с совецкий пятак, на каждом из которых выбит номер. Пан Председатель отсчитывает на своей связке нужное количество "фишек" - чтобы их число соответствовало количеству собравшихся здесь дачников, и опускает их в чёрный мешочек из плотной материи. Затем церемониально перетряхивает содержимое мешка. Всё! Готово. Можно "тянуть фишку": какой номерок вытянешь, такой номер и будет у тебя в очереди за продуктами. Ибо, как говорил классик-основоположник, "...социализм - это учёт и контроль!". А сидящая рядом с председателем пенсионерка в роговых очках записывает твою фамилию на специально разлинованном листе бумаги - в аккурат, напротив цифры, соответствующей твоему номерку. Потом этот список повесят на кнопках здесь же, на веранде...

 Вытянуть маленький номерок - конечно же, удача редкая! Но вот только... только потом придётся торчать здесь, на веранде, и ждать приезда автолавки. Пропустишь свою очередь - никто ждать тебя не будет. Нет, можно, конечно, подойти позже, объявить свой пропущенный номер, и дачники тебя пропустят отовариться... Ничего такого.

 Вытянуть "серединку" - номера с сорокового по шестьдесят пятый или шестьдесят восьмой - тоже, ничего. Правда, придётся потом раза два-три подъехать на велике к магазину и спрашивать, какая очередь сейчас отоваривается - и если окажется, что до твоего номера осталось человек десять-двенадцать, срочно гнать к себе на дачу, поторапливать старших, чтобы спешили в магазин. А потом, когда бабушка затоварится, везти на багажнике или на руле сумку с консервами, крупами, молоком, растительным маслом... А вот упаковку яиц бабушка сама понесёт - не доверит внуку-велосипедисту.

 А вот если тебе не повезло вытянуть номерок с большим номером, то - всё! не видать тебе ни молока, ни масла, ни яиц, ни тушёнки - всё уже раскупят до тебя: товаров, пользующихся особым спросом у дачников, в посёлок завозят всегда меньше, чем нужно. Правда, останутся макароны, крупа, какой-нибудь "завтрак туриста" в томатном соусе... Зато, и спешить в магазин не надо - главное, вообще успеть до того момента, когда автолавка уедет в город.

 "Тянуть фишку", сколько себя помню, было моей почётной обязанностью: бабушка утверждала, что у меня - "лёгкая рука". И действительно, моими "любимыми" номерами были всегда 28 и 32 - уж не знаю, почему я их всегда вытягивал. Сестрёнка, помню, постоянно мне завидовала: ей тоже хотелось тянуть из мешка счастливый номерок. Однажды я взял её с собой, и она вытянула из председательского мешочка кругляш с цифрой "116" - достала самую-самую последнюю в тот день очередь! Боже, сколько тогда было слёз!... А сколько же ей лет тогда было? Года четыре или пять, не больше... Эх, если бы во взрослой жизни нам так же везло, как с этими "фишками"!...

 ...Социалистическая традиция "тянуть фишку" пережила перестройку и исчезла лишь в 1993 году, когда кто-то из оборотистых дачников открыл в посёлке продуктовый магазин и надобность в выездной торговле и услугах автолавки отпала сама собой. А тот чёрный мешок с номерками-"фишками" наверное, до сих пор валяется где-нибудь среди хлама на даче пана экс-председателя (не знаю, кстати, жив ли сейчас сам бывший председатель) - мешочек радостей и разочарований, общепоселковая "рулетка"... Эх, найти б его!...

*   *   *   *   *

 Самовар я с дачи уволок в девяносто втором: в тот год начались массовые кражи на дачах, и я очень опасался, что дачные воришки утащат его на цветной металл. Тогда же я увёз с дачи свой патефон с пластинками и старинные настенные часы фирмы "Мозеръ и Ко". Часы до сих пор не идут - у них сломана анкерная вилка, а я всё никак не соберусь починить её... А насчёт самовара мне потом долго предъявляла вся семья: мол, не дай Бог, отключат в посёлке электричество - как тогда чай кипятить?... Ну, ничего: кипятили, поставив чайник в камин.

 Собирать шишки для растопки этого самовара тоже было нашей святой обязанностью. Лес начинался сразу же за участком - у нас, на пригорке он смешанный, а ближе к заливу переходит в сосновый.    И, вроде бы, небольшой лес - а тогда, в детстве, он казался необъятным, огромным. Да оно и понятно: лес был гораздо гуще, и в полусотне метров от тропинки, что петляла по его кромке вдоль дачных штакетников, дачи уже терялись из виду.

 Вдвоём с сестрёнкой мы вооружались корзинками - настоящими, "взрослыми" корзинками, сплетёнными из ивовых прутьев - и шли в лес, на поиски дятловой лущилки. Нередко получалось так, что отправившись за шишками, мы притаскивали обратно ещё и грибов (к великому неудовольствию бабушки - ведь именно ей предстояло всё это чистить-жарить!), и непременно, с огромными букетами лесных цветов - колокольчиков, ландышей, синих саранок, кукушкиных башмачков и жарков.

 Однажды, уже много лет спустя, жил у меня в гостях на даче мой приятель из Болгарии. Всю ночь мы пили с ним на веранде болгарскую ракию и русскую водку, а наутро я повёл Павла окунуться в залив - для поправки. Мы шли через лес, и вдруг болгарин встал, как вкопанный, и уставился на распустившиеся лесные жарки - перед нами была маленькая полянка, вся покрытая рыжими цветами.

 - Это - лесные маки? - спросил ошарашенный гость.

 - Нет, - говорю, - жарки. Сибирский эндемик. Когда пойдём обратно, пофотографируешь вволю. А сейчас у тебя с похмелья руки трясутся...

 Павел тогда часа два провёл на поляне - фотографировал невиданные цветы. А спустя пару месяцев прислал из Софии открытки с видами той лесной поляны - издал целую серию с видами Байкала, сибирской тайги и иркутских древностей...

 ...А тогда, в детстве, мы с сестрёнкой рвали их в лесу, набирали в огромные букеты, которые потом расставляли по всему дому - и на веранде, и в гостинной на камине, и во всех спальнях. Вазами нам служили обычные трёхлитровые банки, в которых осенью засаливались-мариновались на зиму огурцы и помидоры.

 Каждый наш поход в лес за шишками сопровождался непременной традицией - кидаться друг в дружку этими самыми шишками. В этом виновата классическая литература: дело в том, что тогда, в детстве, моей любимой книгой была "Винни-Пух и Все-Все-Все". К десяти годам я перечитал её уже на сто рядов и знал практически наизусть - и пересказывал сестрёнке целые главы. А там, если кто помнит, тоже был эпизод, в котором Кенга отправила Тигру и Крошку Ру собирать шишки - а они, вместо этого, устроили под Шестью Соснами целую баталию... Вот и сестрёнке казалось, что мы с ней - те самые Крошка Ру и Тигра из книжки. Её, правда, очень огорчало, что ни в дачном посёлке, ни в лесу нет речки - а соответственно, нет и моста, на котором можно было бы играть в любимую игру Винни-Пуха - в Пустяки...

 Ничего. Зато в дачном посёлке было (и до сих пор есть) другое место, вызывающее аллюзию с книжкой Милна-Заходера - Шесть Сосен.

 Вообще-то, их не шесть, а пять. Но, видимо, не одни мы в детстве читали эту сказку, потому что за этим местом на берегу залива прочно закрепилось название "Шесть Сосен". Когда-то между соснами лежала, перевёрнутая кверху дном, большая старая деревянная лодка. Лодка давно сгнила, не годилась ни для какого плавания, и дачники использовали её в качестве скамейки. Потом лодку извели на дрова.Когда моя бабушка, в очередной раз, во время прогулки к заливу, не обнаружила лодки на привычном месте, она принялась как-то беззлобно ругать деда:

 - Ну вот! Двадцать лет я говорила тебе, чтобы ты убрал лодку отсюда - а теперь вот её сожгли! На худой конец, ты мог бы её продать - тогда, в шестьдесят втором ведь Канторович хотел у тебя её купить - а теперь вот ни лодки, ни денег!...

 - Конечно же! - отшучивался дед, - ты будто Канторовича не знаешь! За те деньги, что он за неё предлагал, и бутылку хорошего коньяка нельзя было купить!... Это же Канторович!...

 Так я узнал, что старая деревянная лодка, под которой мы с друзьями так любили прятаться, принадлежала, оказывается, нашей семье! Если бы я только знал об этом тогда!... Лодка была одной из достопримечательностей посёлка,  и личная сопричастность к этой достопримечательности, безусловно, повысила бы мою детскую самооценку. А так... Да что говорить...

 *   *   *   *   *

 Перестраивать дачу дед затеял, едва вышел на пенсию в 1982 году.  В одно прекрасное летнее утро на участке появились штабеля бруса и досок, шифера, вагонки, кирпича, половой рейки... Момента, когда всё это завезли и разложили по всему участку, я не помню - просто, в один прекрасный момент всё это оказалось разложенным в самых неподходящих местах - на месте бывших грядок с редиской-морковкой.

 И строительство зажило своей жизнью: дед не хотел, к большому же неудовольствию бабушки, привлекать к строительству посторонних - у него были свои идеи и задумки, а, кроме того, он полагал, что строительство не займёт слишком много времени - максимум, два года, не более... Но случилось иначе: уже в самом начале строительства, на нулевом цикле, дед надорвался.

 Произошло это так. Вместе с зятьями дед ставил фундамент будущего дома: на вкопанные в землю пропитанные гудроном лиственичные столбы они укладывали периметр лафета - тяжеленных лиственичных брёвен со срезанной с двух сторон кромкой. Вечером, когда работа была закончена и все, наконец, сели за стол (с непременным - тем самым! - самоваром), дед вдруг стал жаловаться на боль в глазах и на то, что ему, как будто, стало темно. С этого всё и началось: за неполных два года дед, здоровый и не старый ещё мужчина, полностью ослеп на левый глаз, а потеря зрения правого глаза, как сказали врачи, составила 75 процентов. В дальнейшем же, зрение у деда только ухудшалось, и уже к концу восьмидесятых он почти полностью ослеп. Не помогли и поездки в Москву в клинику Филатова, в центр микрохирургии глаза профессора Фёдорова - у деда шёл процесс пузырчатого отслоения сетчатки, а это не лечится... 

 До сих пор потерю дедом зрения я воспринимаю, как свою личную трагедию: в свои шестьдесят два года дед потерял всё, что прежде так любил - книги, рыбалку, грибную "охоту", живопись (дед неплохо писал маслом и рисовал), автомобиль, на котором мы с ним мечтали путешествовать по окрестностям... 

 Тем не менее, за два года основной объём дачного строительства был выполнен: сложен сруб первого этажа, построен и подведён под крышу второй этаж дома. Дело было за верандой и печью. И здесь дед удивил всех: заявил, что печь и камин он будет выкладывать сам. И вот, всю зиму я читал деду вслух - наверное, на двадцать раз прочёл! - книгу "Кладка печей своими руками, а потом из досок напилил деду кубики, служившие ему уменьшенной масштабной копией кирпичей, и целыми днями дед тренировался: выкладывал из этих кубиков ряды печной кладки, ряд за рядом. Запоминал порядок укладывания, с тем, чтобы, в прямом смысле слова, вслепую класть летом настоящие кирпичи.

 Печь и камин были сложены за один сезон. "Ты будешь работать моими глазами", - говорил мне дед: определив по уровню вертикаль, я прибил для него четыре вертикальных рейки от пола до потолка, чтобы будущая печь не вышла кривобокой - и дед клал кирпичи, ряд за рядом, пока я гонял на своём "Салюте" по посёлку и окрестностям.

 Дед вошёл во вкус и объявил, что в следующем году он выложит печку и на втором этаже дачного дома - а собственно, почему бы и нет? И действительно, на следующий год он выложил ещё одну печь, стоявшую на нижней его конструкции. Но прежде, произошёл один достаточно весёлый эпизод.

 Пока дед выкладывал свою первую печь и камин, частым гостем на нашей даче был сосед, Иосиф Лазаревич Розенбаум. Иосиф Лазаревич постоянно приходил к деду, и пока тот клал кирпичи, развлекал его разговорами... А однажды зимой, приехав навестить дачу в очередной раз, а заодно - прихватить к Рождественским праздникам несколько банок солений и маринадов, мы обнаружили, что окно в гостиную аккуратно открыто. В доме ничего не было тронуто, и даже напротив, прибавилась пара предметов: на каминной полке лежала незнакомая нам рулетка, а также - пара листков тетрадной бумаги с какими-то записями, и карандаш... И едва летом мы приехали на дачу, как сразу же заявился Иосиф Лазаревич. С бутылкой коньяка.

 - Дорогой сосед! - начал он буквально от калитки, - прости старого еврея! Я тебе зимой вскрыл! У мене камин дымит, а у тебе - не дымит! И я таки привёз печника, и вскрыл у тебе окно, и таки показал этому шлимазлу, как нужно выкладывать камин!

 Ну что было делать с соседом Ёсей?... Дед сел с ним за стол, и они выдрызгали ту бутылку под разговоры о печах и каминах.

 - Ну теперь-то у тебя не дымит? - спросил его дед.

 - Уй! - отвечал счастливый сосед, - Уй! Таки, не дымит!...

 И , уж коли речь зашла о нашем соседе, непременно нужно сказать о нём несколько слов.

 Над Иосифом Лазаревичем мы традиционно посмеивались: старик был, будто бы, живой иллюстрацией рассказов Шолом-Алейхема - такой же суетливый, забавный, и... и очень еврейский. На старости лет, он увлёкся самогоноварением, и увидев однажды у меня коллекцию иностранных бутылок из-под алкоголя (такие вот "трофеи" юного фарцовщика). предложил мне гешефт: каждую пустую бутылку оригинальной формы он покупал у меня "за рубль денег" - а потом разливал в неё свою готовую продукцию, делал настойки - на кедровых орехах, на сливе, на малине и клубнике, на берёзовых почках и даже на хвое лиственницы. Пройдёт ещё лет пять или шесть - и Иосиф Лазаревич эмигрирует в Израиль, потом вернётся из этого Израиля, потом они с женой Лидией Яковлевной придут к нам на участок и упадут на колени перед совершенно ошалевшими моими бабушкой и дедом, и станут плакать:

  - Ой-вэй! Соседики, простите нас, пожалуйста! Мы - предатели Родины!...

  Всё это будет потом. И угощать меня Иосиф Лазаревич своей самогонкой будет потом. И рассказывать еврейские анекдоты, заканчивая их "...убедительной просьбой нигде ето не гассказывать! Ведь я, таки, смеюсь над своим народом, а у Вас, Ромочка, от таких анекдотов могут быть сплошные неприятности!...". А пока мне вспоминается один любопытный случай, который тогда, в детстве, раскрыл мне этого старика-еврея с совершенно неожиданной стороны.

  У моего деда со времён Второй Мировой остался очень своеобразный трофей: три германских креста - Железные I и II класса, и Рыцарский крест с мечами. В апреле 1945 года эти награды отдал ему пленный немецкий полковник, которого дед допрашивал. Полковник тот был уже в возрасте, был он каким-то военным инженером, в плен попал совсем уж не в боевой обстановке - поэтому, максимум, что его ждало в совецком плену - это несколько лет на "стройках народного хозяйства". Но награды свои он отдал моему деду - совецкому "герру официру", который вёл себя с пленным, не в пример многим, вовсе не как зверь... Дед награды сохранил, и даже была у него мысль: как-нибудь разыскать того полковника и переслать ему его ордена. Увы, ничего из этого не вышло. 

  Так или иначе, но все три креста достались мне. В коллекцию. Правда, я. грешным делом, не совсем хорошо представлял себе их коллекционную стоимость, поэтому и прицепил Железный Крест II класса на ошейник своей собаке - к радости дачных приятелей. Пёс целый день носился по посёлку, повергая дачников в шок, а на следующий день меня выловил Иосиф Лазаревич:

  - Ромочка, можно вас на минутку?... Я Вас очень-очень прошу: таки, не нужно, чтобы ваша собачка бегала с такой наградой на ошейнике. Нет, таки я всё понимаю: конечно, немцы - они враги, таки да... Но ето - ето очень, очень серьёзная награда! Её просто так не давали - только за храбрость, за большой подвиг, да! Откуда Ви знаете, за что тот немец такой орден получил? Может, он спас раненного товарища, и за ето такой орден получил? Ето ведь - всё равно, шо на собачку совецкий орден надеть, ви понимаете? Совецкие, немецкие - таки, какая разница? Солдат ведь жизнью рисковал, да... Таки. я ведь был на войне, я ведь знаю...

  Я был ошеломлён. Конечно же, Железный Крест тут же был снят с ошейника Тори и убран в карман. А потом дед рассказал мне, что да мол, наш сосед Иосиф Лазаревич воевал на передовой. В штрафной роте...

  ...После своего возвращения из эмиграции Иосиф Лазаревич Розенбаум прожил всего два или три года. А потом скончался от сердечного приступа. За те годы, что он прожил в Израиле, он начитался каких-то дурацких газет, в которых сообщалось, что в России, едва ли, уже не начались еврейские погромы. Вот этих погромов он и ждал - решив, что я каким-то боком связан с обществом "Память", он стал зазывать меня на свою фирменную самогонку, и исподволь интересоваться, не готовится ли в ближайшее время какой-нибудь небольшой еврейский погром, и "...шо тогда же делать?". Я от души смеялся над его страхами, и уверял старика, что если какой погром в нашей стране возможен - то исключительно, погром вино-водочного магазина. Причём, громить будут те, кому не досталось. А для старика всё это было гораздо серьёзнее - и вот однажды осенью, увидев в своём подъезде толпу каких-то пьяных или обкуренных подростков, которые крикнули ему что-то обидное, он испугался, и умер от сердечного приступа.

 *   *   *   *   *

 Сколько помню себя, никакого забора вдоль границы нашего участка и участка соседей не было. Вместо забора и с нашей, и с соседской стороны росли кусты смородины и крыжовника, и каждую осень и мы, и соседи снимали с этих кустов урожай – каждая семья со стороны своего участка – совершенно не заморачиваясь на предмет того, кому эти кусты принадлежат и кто их высаживал. А строго посередине этой зелёной изгороди, словно большие ворота, стояла П-образная деревянная конструкция, на которой висели качели: две парашютные стропы с дощечкой-сиденьем. Эти «ворота» и служили нам воротами: через них мы ходили к соседям в гости за «спичками-солью», а они, в свою очередь, к нам. Соседская семья была, по всей видимости, из тех, о которых говорят: «семья с традициями»; я очень хорошо помню старшее поколение этой семьи – троих бабушек-сестёр Анну Фёдоровну, Марию Фёдоровну и Елизавету Фёдоровну. Уже потом, в более старшие годы, я обратил внимание на то, что имена-отчества моих дачных соседок соответствуют именам русских Императриц. К тому моменту, когда я застал их, они были уже глубокими старухами (за исключением младшей сестры, Елизаветы Фёдоровны) – все они были из того, до-октябрьского поколения, и мне теперь кажется, что это совпадение их имён с именами наших цариц не случайно…

 …Так вот, о качелях. На этих стареньких деревянных качелях я провёл немало времени в свои дошкольные годы: они служили, как бы, естественным продолжением той небольшой детской площадки, которую обустроил для меня дед. Очень хорошо помню свою шестигранную, похожую на большую-пребольшую гайку, песочницу, которую дед сколотил для меня под кустом сирени – до соседских качелей от неё было метров пять, и я, соответственно, воспринимал эти качели, как продолжение своей «вотчины». Соседи против этого не возражали – а наша семья ничего не имела против того, что через несколько лет соседские ребята, которые были на года три-четыре младше меня, играли на нашем участке в бывшей моей песочнице. Правда, потом она заросла травой, и, в конце концов, её засыпали землёй, и в аккуратном деревянном шестиграннике под кустами сирени была разбита клумба с ирисами и белыми ландышами.

 Мне было уже лет двенадцать, когда я решил построить свои собственные качели – и не на солнцепёке, как у соседей, а в той части леса, что примыкала к нашему участку. Там росли (и до сих пор растут) вековые, в два обхвата, сосны, на которых можно было бы закрепить верёвки для качелей – и, если соседская конструкция была высотой всего метра два, то среди сосен качели можно было подвесить достаточно высоко, чтобы увеличить амплитуду.

 Решение было принято, и я, вооружившись молотком, гвоздями и какими-то старыми бельевыми верёвками, полез на сосну с целью воплотить в жизнь свой инженерный проект. Моя младшая сестрёнка, которая принимала деятельное участие в обсуждении этого проекта, тут же побежала, радостная, сообщать домашним о том, что сейчас, вот сейчас старший брат сделает для неё большие-пребольшие качели, что это будет просто замечательно!...

 Через несколько минут под сосной, на которую я взгромоздился, уже был мой дед:

 – Роман, погоди, ничего там пока не прибивай! – донеслось снизу, – слезай, сейчас всё обсудим.

 Вот за что я бесконечно благодарен своему деду, так это за то, что любая моя «творческая инициатива» в детские годы не только находила у него отклик, но и подвергалась таким вот «обсуждениям», которые позволяли мне избежать не только ошибок, но, зачастую, и травм. Вот и в тот раз дед начал своё «обсуждение» с краткого курса по техника безопасности:

 – Хорошо ты придумал, – начал он, – если качели подвесить повыше, то качаться на них будет – одно удовольствие! И я так думаю, не только вам, но и всей семье! Вот только… – дед с сомнением ощупал верёвки, которые я нашёл в кладовке и на которые собирался крепить свои качели, – вот только я сомневаюсь, что эти старые верёвки выдержат даже тебя. Идём-ка со мной в кладовку!

 Ещё через некоторое время из кладовки были извлечены куски толстой-претолстой резины, мотки толстой алюминиевой проволоки, тяжёлые цепи и мотки монтажного троса.

 – Слушай и запоминай, – говорил мне дед, – перво-наперво, вокруг ствола дерева на той высоте, где ты будешь крепить качели, нужно обернуть эту резину и закрепить её проволокой: качели будем вешать на цепи – для надёжности – а резина нужна для того, чтобы не повредить кору дерева и не убить его. Понимаешь? – я кивнул, а дед продолжал: – Дальше пропустишь вокруг ствола эти цепи, соединишь их между  собой болтами с шайбами – так будет надёжнее – а уже потом к цепям прикрепишь вот этот трос. Как его крепить, я объясню, а пока – действуй!

 Пока я «действовал», взобравшись на сосну и выполняя дедовы инструкции, дед принёс откуда-то старое кабинетное кресло со сломанными ножками. Когда я, наконец, закрепил на стволах сосен цепи и спустился вниз, дед указал мне на это кресло:

 – Вот смотри: его уже всё равно, не починишь, но если отпилить эти ножки, вот здесь и здесь просверлить отверстия и продёрнуть через них монтажный трос, то качели получатся – просто люкс! – я стоял, глядя во все глаза на это кресло и представляя, какие же экстра-люкс-супер-качели теперь у меня получатся – а дед, выдав мне пилу и дрель, произнёс только: – Улавливаешь? Значит, действуй!

 Качели у меня вышли – всем на зависть! И многие годы дачники, проходя по лесной тропинке, которая проходила вдоль границы нашего участка, останавливались и спрашивали, нельзя ли немного покачаться на наших качелях? Да ради Бога! Нам не жалко, качайтесь на здоровье!...

*   *   *   *   *

 …Помню, как в тот же год – а может быть, и уже на следующее лето – я сидел на этих качелях с книжкой. Стояла середина июля, день был яркий, солнечный – я наслаждался хорошей погодой и ничегонеделанием – одним словом, это был один из таких специальных дней, которые созданы именно для того, чтобы развалиться в дачном гамаке или на качелях (как в моём случае) с книжкой, и ничего-ничего не делать. Этакий специальный дачный день.

 Вот я и сидел, наслаждаясь жизнью, и наблюдал за небольшой зелёной ящеркой, которая сидела на небольшом валуне, греясь на солнышке. Только на пару секунд я отвёл от неё глаза, а когда глянул снова, то увидел, что на валуне сидит уже не одна ящерица, а целых три: рядом с первой, изумрудно-зелёной, грелись уже крупная песочно-жёлтая ящерица, и совсем маленькая – тёмная, почти чёрная. А в следующий момент я увидел двух бурундуков: маленькие полосатые «столбики» расположились на дровяной поленнице, встали на задние лапы и тихо посвистывали, словно суслики. Мимо моих ног в сторону леса, одна за другой, пропрыгали – именно пропрыгали, а не пробежали – ещё трое каких-то грызунов. Скорее всего, это были какие-то луговые крысы – они синхронно подпрыгивали, и через несколько секунд исчезли в траве. А со ствола сосны спустилась белка: она проворно спускалась по коре вниз головой, и вдруг замерла: в траве под деревом, разморившись на солнышке, дремала наша собачонка, дворняжка Томба.

 Томба услышала белку, и встрепенулась. В следующую секунду маленькая собачонка и белочка уже знакомились: Томба стояла на задних лапах (она очень хорошо умела держаться, и даже ходить на задних конечностях), задрав мордочку, и тянулась носом к белке – а та опустилась пониже, и теперь тоже тянула свой нос носик к собачонке. Ещё секунда – и белка, которую что-то вспугнуло, уже молнией взлетела на верхние ветки и громко зацокала оттуда – а обиженная таким внезапным уходом новой подруги Томба заливисто лаяла. Испугавшись лая, куда-то проворно спрятались бурундуки, со своего горячего валуна исчезли ящерицы – и только черепаха Мурка, как ни в чём не бывало, продолжала грохотать своим панцирем в загоне.

 *   *   *   *   *

 Было бы просто непростительно не рассказать об этой черепахе немного подробнее. Когда мне исполнилось десять лет, мои друзья во дворе не придумали ничего лучше, чем в складчину купить мне в подарок маленькую черепашку, которая на время летних каникул вместе со мной отправилась жить на дачу. Случилось то, что должно было случиться: черепашка та куда-то уползла – видимо, своим ходом решила двигать в Среднюю Азию – и, конечно же, было много слёз, и было написанное детской рукой объявление о пропаже любимого пресмыкающегося, которое было прикноплено на дачной автобусной остановке. Та, первая черепашка так и не нашлась – но через несколько дней после того, как я повесил своё объявление, к нам на участок пожаловала одна из соседок:

 – Если Ромке так нужна черепаха, то, может быть, он заберёт нашу? – спросила соседка бабушку, – а то, мало того, что я не могу уследить за ней, так она ещё сожрала у нас на участке весь салат и сельдерей…

 В тот же день четверолапое чудовище в панцире диаметром с суповую тарелку поселилось на нашем участке. Чудовище совершенно не боялось и не прятало голову в панцирь, когда я пытался погладить его пальцем по голове – наоборот, оно ещё больше вытягивало шею и начинало издавать звуки, очень схожие с кошачьим мурчанием – собственно, поэтому оно и было наречено Муркой.

 Я на собственном опыте убедился, что все разговоры о медлительности и неповоротливости черепах – это пустые разговоры, и не более того: черепаха Мурка рассекала по дачному участку, выставив вперёд голову, словно маленький танк – и не было никакой возможности уследить за её перемещениями! Поначалу, к задней лапе черепахи привязывали нитку, чтобы можно было найти её в траве – но нитка рвалась, и тогда к черепашьей лапе стали привязывать бечевку. Мурка перекусывала бечевку и уходила в садово-огородные дебри. Тогда было решено построить для черепахи загон из вбитых в землю колышков – но свободолюбивая Мурка перелезала через ограду, или просто разрушала загон, раздвигая лапами частокол, или подрывая колья – и снова уходила на дачные просторы. Тогда на черепаху просто махнули рукой – тем более, что вырвавшуюся на свободу беглянку находили, как правило, на одних и тех же местах: она либо выпалывала салатные грядки, либо шуршала в кустах клубники, лакомясь ягодами – к величайшему неудовольствию бабушки. Самым же забавным было то, что, оказавшись предоставленной сама себе, черепаха Мурка не только не терялась – каждый вечер с заходом солнца она приползала к крыльцу дачного дома и терпеливо ждала, пока кто-то из нас обратит на неё внимание и внесёт на веранду, где у неё был свой любимый угол под старинным буфетом. Черепаха прожила у нас до 1989 года – до того момента, когда я окончил школу и поступил в университет – и летом восемьдесят девятого тихо уснула на своей любимой дачной грядке.

 *   *   *   *   *

 Однажды мы с мамой затеяли капитальную чистку дачного сарая. Геракл со своими авгиевыми конюшнями по сравнению с нами выглядит полнейшим туристом: вместительная кладовка, построенная ещё в середине 50-х годов,  не разбиралась ни разу. Целый день мы извлекали на свет Божий всё то, что оседало в её необъятных недрах на протяжении трёх с половиной десятилетий: чемоданы с вещами покойной прабабушки, дедушкиной матери, которые были свезены сюда после её смерти, да так и не разбирались; огромные пачки старых журналов - "Огонёк", "Смена", "Советский Экран", "Наука и Жизнь", дедовский "Вестник материально-технического снабжения", мамину "Юность", мои любимые "Вокруг Света" и "Крокодил"... Какие-то старые сапоги и ботинки, патефон (тот самый, который я потом увёз с дачи, и который теперь стоит у меня в квартире), радиоприёмники в фанерных корпусах, какие-то резные фрагменты старой мебели, какие-то банки с засохшей краской, какие-то автомобильные детали и железяки вовсе уж непонятного назначения...

  Неожиданно наше внимание привлекла большая автомобильная канистра.  Вроде бы, ничего особенного в ней не было: канистра, как канистра, с рёбрами жесткости по бокам, крашенная черной краской и немного поржавевшая... Только вот на боках у неё имелись вот такие надписи:

   Das Benzin. Die Wehrmacht, 1942.

  Заинтригованные, мы с мамой отправились к деду за разъяснениями.

  - Немецкая канистра? - усмехнулся дед, - а что такого? Вы разве не обращали внимание на то, что по всему дачному посёлку на летних душевых кабинах стоят канистры и бочки с такой же маркировкой? Посёлок начали строить в 1956 году, а этого трофейного добра в стране тогда было - завались! Ведь тот же нефтехимический комбинат в Ангарск тоже из Германии по репарации привезли, смонтировали и запустили!... Ну, и ёмкости под горючее, надо полагать, тогда же сюда и попали. А к середине 50-х их списали - вот дачники их и растащили... Ничего удивительного. 

  Действительно, тут я вспомнил, что на каждом втором участке на душевых кабинках эти бочки с иностранными надписями стоят - только прежде мне и в голову не приходило разобрать, что там на них написано. А мама смеётся и говорит:

  - Вот пройдёт лет триста, от посёлка уже ничего и не останется - а археологи обнаружат здесь, на берегу Байкала, эти трофейные бочки, и будут голову ломать... А может быть, решат даже, что на самом деле Восточная Сибирь была в зоне немецкой оккупации...

  Но я возвращаюсь к нашим раскопкам в дачной кладовке. Среди прочего хлама, который был извлечен нами на свет Божий, на лужайке образовалась достаточно внушительная толпа пустых бутылок - что-то, под сотню. Вроде, и не было в семье пьяниц, а за тридцать с хвостиком лет собралась внушительная коллекция - и то верно: если за три-четыре летних месяца здесь выпивалось за семейным столом две-три бутылки вина или коньяка (так получилось, что водку в семье никто и не уважал), а потом пустая посуда оседала в кладовке в надежде использовать её в каких-нибудь хозяйственных целях, то иначе и случиться не могло.

  - Что же нам со всей этой стеклотарой делать теперь?... - вздыхала мама, - слушай, а давай отклеим все эти этикетки! - обратилась она ко мне.

  - Зачем? - спрашиваю.

  - Увидишь! - говорит мама, - а пока - стаскивай-ка их в бочку, и заливай водой!

  Мама, конечно же, тогда отчудила: отмоченные от бутылок этикетки она сперва высушила, а затем обклеила ими стены дачной уборной. Я прошу прощения у читателей, но - что было, то было, а из песни слова не выкинешь...

  Через некоторое время на дачу привезли какие-то очередные строительные причиндалы - я уж и не помню, что именно.  Работяги разгружали груз, а потом один из них - извините уж! - попросил показать ему... где у вас здесь... понятно, одним словом.

  Человек закрыл за собой двери, и исчез. Его не было ровно полчаса. Остальные работяги сначала не проявляли беспокойства, потом стали подтрунивать над коллегой: мол, не провалился ли он там, куда не нужно. Потом забеспокоились. Наконец, пропавший герой вышел из заведения, и на негнущихся ногах направился к деду:

  - Хозяин! - кричал он, - хозяин! Я когда в ваш сортир зашёл... Я, натурально, забыл, зачем я туда зашёл!!! Я стоял. и рассматривал: вот этого я не пил, и вот этого я не пил... ага, а вот это - пил! Столько воспоминаний!... Как в музее, честное слово!... Как будто кино хорошее посмотрел!...

  ...На дворе стояло лето 1986 года, пик горбачёвской кампании за народную трезвость. Эра сухого закона.

 *   *   *   *   *

  ...Если уйти туда, где залив вдаётся клином в берег, где вершина этого клина, то там, в тумане, по заболоченной долине, среди редких сосен петляет маленькая речка Королок. Залив, кстати, тоже называется Королок - но что обозначает это слово, я до сих пор не знаю.

  Королок - это туманная, сказочная река моего детства. Чтобы попасть туда, нужно сначала выйти из посёлка по старой лесной дороге, которая раньше выходила на Байкальский тракт, но уже давно заросла и потерялась в лесу, а потом свернуть на неприметную тропинку, убегающую вниз, и идти по ней - сначала по лесу, а потом - по заболоченной долине, по высыхающему болоту, прыгать с кочки на кочку, от одного острова к другому.

  В детстве, когда мы сворачивали с лесной дороги на тропинку, то внизу под зелёным склоном среди сосен видели какую-то крохотную избушку - не больше, чем два на три метра. Дверь в избушку была закрыта на ржавый замОк. а окна наглухо забиты старыми, почерневшими, но ещё крепкими, досками. Что там было внутри - так и осталось для меня навсегда загадкой: дело в том, что однажды, свернув на знакомую тропинку, избушки той я не увидел - просто, ровная полянка среди сосен и дерёз - как будто, ничего здесь и не было никогда. Нет, я не усматриваю в этом никакой мистики: до ближайших дач отсюда - меньше полкилометра, а от лесной дороги - и вовсе, метров пятьдесят. Очень даже может быть, что кто-то из дачников, присмотрев пустующий домик, разобрал его и перевёз к себе на участок - поставил баньку, или вовсе распилил на дрова. Необычно другое: почти никто из тех, с кем мы в детстве бегали на Королок, НЕ ПОМНИТ, что избушка эта вообще здесь была! Лишь только Егор, один из друзей детства, однажды поддержал меня в споре: да, мол, вроде бы. был там какой-то сарайчик с забитыми окошками... И - всё. Может быть, да скорее всего, и не было в той таинственной избушке ничего внутри - может быть, она осталась от какого-нибудь хутора, или вовсе был это летник деревенских косарей (в семи километрах, на другом берегу залива есть деревня Бурдаковка) - но, всё же, избушка эта осталась для меня тайной детства. Тайной, которой я уже никогда не узнаю...

  ...Зато, каким счастьем было, добравшись до речки, наловить в банку речных гольянов: вокруг горлышка банки привязывалась верёвка, а на само горлышко одевалась полиэтиленовая крышка с прорезанным в ней круглым отверстием, вовнутрь клался кусочек белого хлеба. Потом нужно было забрести с этой банкой в воду - желательно, не на стремнину, а в одну из стариц речки, и осторожно опустить банку на песчанное дно. Хитрые гольяны устремлялись в банку сначала по одному: отщипнут кусочек хлеба - и обратно! Но через некоторое время, когда рыбки убеждались, что никакой опасности в банке нет, а есть только вкусный хлеб, вся стайка, отталкивая друг друга, устремлялась за угощением. Вот тут-то и нужно было выдёргивать банку из речки, и осторожно сливать воду, не выплеснув улова. А потом - где-то, через полчаса, не раньше - можно было повторять процедуру заново.

  Гольяны были отменны в жаренном виде на сковородке, и, быть может, я пристрастился бы через это мальчишество и к настоящей рыбалке, но однажды мне почему-то стало очень жаль этих симпатичных рыбок: я наблюдал, стоя с банкой в воде, как они играют между собой, как ощупывают своими усами мои ноги - и вынув из воды банку, выпустил весь свой улов обратно в речку.

  Только двоих гольянов я принёс в тот день домой - не в пакете, а в банке с водой. В ответ на моё намерение увезти рыбок в город и держать в аквариуме, домашние стали наперебой убеждать меня, что рыбки не выживут, что им нужна холодная проточная вода, иначе они задохнутся - но я был непреклонен. Самое интересное, что оба гольяна прекрасно акклиматизировались в аквариуме с тепловодными рыбками, и прожили несколько лет, прекрасно себя чувствуя рядом с мексиканскими меченосцами,  суматранскими барбусами и прочими скаляриями...

 Дачный посёлок "Южный" не очень велик - всего-то полторы сотни участков, или чуть больше. Расположен он на полуострове, с двух сторон, окружённом заливами. Про залив Королок я уже упоминал - он находится к востоку от посёлка. А  западную часть полуострова ограничивает ещё один небольшой залив водохранилища, получивший название Тёплый.

  Когда-то здесь располагался пансионат радиозавода "Рекорд". При пансионате была и своя небольшая лодочная станция, на которой можно было брать на прокат шлюпки и водные велосипеды. В начале 90-х годов, благодаря этим водным велосипедам, я смог, наконец-то, спокойно и без суеты прочесть "Закат Европы" Шпенглера и трёхтомник Кнута Гамсуна: просто, заплатив лодочнику и оставив ему в залог свои часы, я выплывал на самую середину залива на водном велосипеде, и бросив на дно вместо якоря привязанную к верёвке авоську с пивом, погружался в чтение. Тщетно звала меня с берега сестрёнка: прекрасно понимая, что моё возвращение к причалу чревато для меня немедленной садово-огородной мобилизацией, я делал вид, что ничего не слышу. Ну, а сотовой связи в 1991 - 1993 годах ещё, слава Богу, не существовало...

  Но всё это - и Шпенглер, и Гамсун под пиво на воде - тоже было потом. А в детстве именно здесь, на берегу залива Тёплого, я познакомился с творчеством Владимира Высоцкого. Произошло это следующим образом: август в тот год стоял дождливый, и я заболел и не поехал в город первого сентября, оставшись с температурой на даче, на попечении бабушки и деда. Потом, правда, температура спала, но ехать в город было не на чем - дачный автобус с 1 сентября уже перестал ходить в посёлок, а мой дядя должен был приехать и забрать нас с дачи только числа 12-го или 15-го. Вот я и наслаждался внезапно выпавшими каникулами и одиночеством: целыми днями гонял на велосипеде по лесным дорогам, фотографировал, бегал за грибами... И вот однажды заехал я на своём "Салюте" на лодочную станцию: к ней по склону вниз вела среди сосен тропинка, покрытая деревянными тротуарами - чтобы отдыхающим из пансионата было удобнее совершать свой моцион. Ехать по гладким доскам тротуара после лесных ухабов и колдобин, да ещё и под горку, когда не нужно вращать педали, было одно удовольствие! - едешь себе, как по маслу, вокруг - тишина, велосипед даже звонком не тренькает - и только слышно, как шины тихонечко шуршат по доскам.

  Так - потихонечку - докатился я до причала. Лодки и катамараны уже вытащили на берег, и вокруг не было ни души - только в будке спасателей, на пригорке между соснами, слышно было какое-то шевеление - там шла чинная-благородная пьянка. А я слез с велосипеда, поднялся на пирс и уселся глядеть на воду - накатило на меня какое-то медитативное настроение. Оно и в двенадцать лет на меня накатывало.

   Внезапно из репродуктора, висевшего на сосне, послышалось какое-то шипение - а потом над пустым пляжем через динамик голос Высоцкого под гитару сообщил, что он "...на Вачу ехал плача, а возвращался хохоча". Потом зазвучала песня про "...румынок с бородою и с ружьём", про Мишку Шифмана, про быка Бугая и сельхозвыставку - пьянствовавшие у себя в будке спасатели подключили магнитофон к пляжному динамику, и теперь оттягивались под Высоцкого по полной. А я сидел, и слушал.

  Нет, конечно же, я и раньше слышал многие из этих песен - но многих и не слышал. Мне просто было интересно. А потом, когда кассета кончилась, из репродуктора послышалось:

  - Эй, парень! Парень с великом, на пирсе! Эй!...

  Обращались явно ко мне. Я оглянулся в сторону будки спасателей. Из репродуктора донеслось:

  - Ну что, нравится? Ещё будем Высоцкого слушать?

  Я кивнул. Тогда мне понравилось. Скажу честно, и не обижайтесь на меня, дорогие поклонники творчества В. С.: сейчас - не нравится. Ни про речку Вачу и попутчитцу Валю, ни про Мишку Шифмана, ни про загранкомандировку... Вот про волков - нравится (видимо, самоидентификация такая странная). и ещё кое-что. Очень немногое. И не настолько, чтобы фанеть - просто, нравится. А остальное - увы! - нет. Ну, не моё это, и всё! Просто, другой я человек: не нравится мне ни творчество Семёныча, ни сам Высоцкий, как человек - совецкий плейбой и любимец председателя КГБ СССР, на которого пытаются напялить терновый венец "мученика"... Извините. 

  А тогда - повторяю - понравилось. Сейчас я скажу откровенную пошлость, но было это "...неожиданно вкусно, необычно, остро" - и я торчал на пирсе часа два или три, и слушал всю аудиоколлекцию местных спасателей. А потом они, наверное, дошли до нужной кондиции, и отрубили трансляцию. А я домой поехал.

 *   *   *   *   *

  Ладно. Уж коль речь зашла об авторской песне, то в связи с дачей вспоминается мне  один очень хороший человек - наш дачный сосед Борис Драгилев. Я не видел его уже лет пятнадцать, или даже больше - в последний раз мы встречались, когда он приезжал на дачу где-то, в середине 90-х. Всё детство, встречаясь с ним в посёлке, я получал от него строгий наказ - передать привет маме. А если мама была на даче, то он навещал нас, они с матушкой о чём-то говорили на веранде, и Борис неизменно задавал мне один и тот же вопрос:

  - А ты помнишь, как ты был маленьким, а я тебе мультики показывал? "Белку и Стрелку"?...

  Я отвечал, что да, конечно же, помню - хотя, на самом деле, ничего такого я не помнил, да и помнить не мог, ибо был слишком мал: мне был год или полтора, когда мама возила меня по посёлку в коляске, дышать свежим воздухом - а потом мы заходили (мама заходила, а я заезжал в коляске) к Драгилевым, и они болтали о своём, об одноклассниках, о каких-то новостях своей тусовки - и при этом, прямо во время разговора, Борис устанавливал фильмоскоп, и крутил мне эту самую "Белку-Стрелку"...

  ...Очень редко, когда я вдруг случайно слышу в маршрутке или в кабине такси "Радио Шансон", и ведущий ставит песню в исполнении Бориса Драгилева, у меня теплеет на душе: вот, выступает по радио очень хороший дядька, друг детства-юности моей мамы, который когда-то, летними вечерами на даче крутил для меня мультики. "Белку и Стрелку"...

 *   *   *   *   *

  И вот ещё один эпизод, связанный с заливом Тёплый. В начале 90-х я начитался Довлатова - тот самый, знаменитый четырёхтомник издательства "Лимбус-Пресс" с иллюстрациями Митьков, был зачитан мною, буквально, до дыр. И вот, кажется, в третьем томе попалось мне упоминание об объявлении, висевшем на пляже:

  ЕСЛИ КАКАЕШЬ В РЕКЕ - УНОСИ ГОВНО В РУКЕ!

  Эх, зря Довлатов так!... Надо ведь думать, прежде, чем пишешь!... Надо ведь полагать, что твои книги могут попасть в руки... ну, например, таким персонажам, как я! А я тогда подрабатывал, в том числе, и тем, что вырезал трафареты и делал вывески для различных контор и учреждений - и уличные, и кабинетные... Вырезать трафарет надписи - всего работы на час, если не меньше. Ну, и нанести надпись - минуты три. А краски у меня на даче были, в том числе, и водостойкие, и люминесцентные быстросохнущие... Короче говоря, за час несложного труда лист фанеры размером 60 на 80 сантиметров превратился в вывеску для пляжа: на тёмно-синем фоне сверкали алые буквы, которые было видно даже в темноте - ещё бы! светоотражающая бакенная краска! Быстросохнущая...

  Ещё через час, под покровом темноты я отправился на дачный пляж - да, на тот самый, где лет за семь-восемь до того слушал Высоцкого. Я уж не помню, как я взобрался на эту сосну, держа в руках молоток, гвозди и свою "социальную рекламу" - но как-то я это сделал. И, не тратя времени впустую, тут же приколотил фанерный щит к стволу сосны.

  А на следующий день отправился взглянуть на свою проделку. Результат превзошёл все ожидания: щит, висевший на высоте около семи метров от земли, был виден не только со всех точек пляжа, но даже и с воды, и, наверное, с противоположного берега: дело в том, что сосна, на которую я приколотил своё произведение, стояла на самом верху крутого склона и отлично просматривалась со всех точек. Значит, расчёт был верный.

  Отдыхавшие на пляже дачники и работники радиозавода, приехавшие в ведомственный пансионат целыми семьями, были, конечно же, в лёгком шоке от моего пляжного нововведения. В шоке, надо полагать, были и дежурившие здесь спасатели и лодочники, но снять мой щит никто не решался: надпись была исполнена строгим шрифтом,  заключена в ярко-красную рамочку, да и ни к чему плохому она и не призывала - скорее, наоборот. А я ведь я ещё, для солидности, под оригинальным авторским текстом написал "АДМИНИСТРАЦИЯ"... Придраться, вроде бы, не к чему.

  Мой щит провисел на сосне до конца дачного сезона. А потом исчез. Я и не переживал особенно: если говорить честно, больше всех был удивлён я сам. Удивлён тем, что он провисел столько времени. Я полагал, что моё хулиганство снимут если не на следующее же утро, то уж к вечеру - точно! А тут - такая долгая счастливая жизнь! Ну, да ладно...

  ...Наступила осень. Мы сидели на веранде у моего дачного друга и бывшего одноклассника Сашки, пили гадкий российский коньяк "Империал" и играли в преферанс. В тот год у Сашки на даче образовалось некое подобие подпольного игорного клуба "для своих". Всякий раз, когда мы садились за карты, я требовал, чтобы мой противник в качестве ставки тащил свой дачный самовар - и таким образом я выиграл у соседей три или четыре отличных самовара, причём, первый из выигранных мною самоваров был сашкин.

  - Ну, - спрашиваю я своего друга, - я пять пачек сигарет на кон ставлю, Вадик с Борькой - по бутылке этой отравы, "Империала" - а ты что ставишь? Самовар-то ваш я у тебя выиграл...

  - Сейчас, - говорит Сашка, - у меня тут такой трофей имеется - в аккурат, для тебя! Честное слово, тебе понравится! - - и тащит из комнаты... Да-да, тащит он из комнаты тот самый фанерный щит с надписью, который я собственноручно изготовил, и собственноручно же прибил на пляже!

  - Вот, - говорит, - на нашем пляжУ висел! Я еле на сосну залез, кое-как оторвал! Ставлю на кон!...

  В том, что толстый и неповоротливый Сашка еле-еле залез на сосну, на которую и я-то с трудом взобрался, я ни капли не сомневался. И в том, что оторвать щит от сосны было почти невозможно, тоже сомневаться не приходилось: за годы моего дачного детства, проведённого на строительстве нового дома, гвозди я забивать научился (забыл сказать, что буквально все работы по внешней и внутренней отделке дедушкиного дома пришлось выполнять мне).

  - Идиот, - говорю я, глядя на улыбающегося Сашку, - идиот и кретин. Ты зачем мой щит оторвал? Мешал он тебе, дураку? Я корячился там, на сосне, с гвоздями, еле прибил, два раза едва не упал...

  - Так я его это... как сувенир... - лепетал Сашка, и вдруг заорал: 

  - Так это - твоя работа?!!!...

  - Моя, - говорю, - чья ж ещё-то? А если уж тебе так нужен был такой "сувенир", то мог бы мне и сказать - трафарет у меня остался, и краски тоже есть...

  ...В тот вечер мы отправились на берег залива вчетвером. На сосну снова пришлось карабкаться мне, а эти оболтусы так привязали щит к верёвке, что он дважды срывался и падал, пока я его, наконец, не затянул и не прибил на прежнее место. А перед походом  мне ещё пришлось пообещать Сашке, что я сделаю ему точно такой же "сувенир". Эти двое криворуких, Борька с Вадиком - туда же, было, норовили: мол, им тоже подавай по авторскому оттиску, но я их быстро на место поставил, заявив, что бесплатно ради их удовольствия дышать краской не намерен, и их поганый "Империал" меня тоже не устраивает в качестве оплаты. Отвязались...

  На следующий год щит опять кто-то снял - не иначе, как тоже "на сувенир". Сашка подбивал делать новый, но я отказался: довлатовская цитата на пляже была "гвоздём" прошлого сезона, а в новом сезоне нужно измыслить что-нибудь новое, да и не обезьяна я - по соснам ради чужого удовольствия лазать. И вообще, в новом сезоне я стал ровно на год умнее...

 *   *   *   *   *

  ...Последние лет десять я почти не появлялся на даче - так, может быть, раз-другой мы с супругой приезжали туда на выходные, и - всё. Летом там жила мама - она в своё удовольствие развела там огород, наняла таджиков, которые вырубили изрядную часть леса (после приватизации к нашему участку "прирезали" десять соток леса).  Вот этот-то лес и этот мамин огород и стали причиной того, что я перестал бывать на даче.

  - Пойми, мама, - говорил я, - у нас с тобой было десять со ток леса. Своего, собственного, ЛИЧНОГО леса - ты пустила его под таджикские топоры. а для меня это - словно "Вишнёвый сад" какой-то!... И пойми пожалуйста: грядки я вскапывать не буду. И удобрять навозом парники - тоже не буду. И поливать всю эту огородную дрянь той дрянью, которую ты настаиваешь в бочке, я тоже не желаю и не буду. Я ненавижу всё это. Если это - твоё хобби, то - пожалуйста! выращивай! Но мне это всё глубоко противно и совершенно не нужно. У меня тоже есть свои хобби - но я же не заставляю тебя рыскать вместе со мной по подвалам и чердакам выселенных домов в поисках антиквариата, ведь так? и на мопед я тебя не усаживаю, и не тащу тебя по брошенным деревням... Если я приезжаю на дачу, то только с одной целью: выспаться, а с утра упасть в гамак или в шезлонг с книжкой, а вечером нажарить шашлыков - и съесть их под коньяк или самогон. А коль скоро ты всякий раз, не так, так иначе, стараешься всучить мне лопату, лейку или тачку с дерьмом, то я и вовсе не стану больше сюда приезжать...

  И я перестал приезжать на дачу. И не приехал даже в прошлом году, когда случилось... случилось то, что случилось. Поэтому, в последний раз я увидел маму только тогда, когда мы её хоронили.

  А на дачу - впервые за несколько лет - я приехал на прошлой неделе. Теперь на месте дома - лишь обгорелая, сиротливо вздымающая в небо трубу печь с камином, возле которого так хорошо было сидеть когда-то. Ничего не осталось от далёкого дачного детства...

 

Руины моего детства

 ...Началось всё - конечно же! - ещё в школе, классе во втором. Надо заметить, что мой родной город не так стар, как, предположим, Москва или моя любимая Прага - но три с половиной столетия собственной истории в анамнезе числит (вот, в аккурат, следующим летом и 350-летие отмечать будем, если власти нас не обманут).  Ну, а мне - повезло необычайно: я и родился в самом, что ни есть, историческом центре Иркутска, и всю жизнь прожил здесь - так что, здания старинной постройки окружали меня с детства.

 Думаю, не нужно объяснять, как действовали на восьми- девятилетнего мальчишку, взахлёб читавшего приключенческие книги, все эти наши старые проходные дворы, высокие стены, сложенные из уже состарившегося, буро-коричневого кирпича, все эти заложенные дверные и оконные арки, железные лестницы и литые решётки, подслеповатые подвальные окошки, массивные кованые ворота на старых купеческих складах... А как увлекательны были случайно услышанные обрывки рассказов стариков и старух о том, что "...там, где сейчас булочная, до революции была китайская чайная - и служили в ней китайцы с косами. А вот в этом доме, что за углом, департамент полиции был - там всегда н крыльце двое городовых стояли - с саблями...".

 Всё это, буквально, сводило с ума, будоражило воображение, заставляло вглядываться пристальнее в силуэты знакомых зданий, пытаться увидеть что-нибудь новое, вернее - старое, старинное, чудом сохранившееся до сегодняшнего дня. И такое "новое-старое" обязательно находилось: кажется, лет семь или восемь мне было, когда я вдруг обнаружил, что в верхней части практически всех окон на центральной улице города торчат какие-то гофрированные куски железа - это были старые жалюзи, поднятые ещё, наверное, в самом начале 1920-х годов - да так с тех пор и не опускавшиеся больше никогда. Но этого мало: на нижней части всех этих жалюзей - там, где они должны были прилегать к подоконникам - имелись замочные скважины со специальными накладками, а на накладках были отлиты фамилии фабрикантов-производителей. Одну такую надпись с фамилией "ВРУШКОВЪ" я помню до сих пор...

 Тогда же, в семи- восьмилетнем возрасте, я уже наизусть знал все четырнадцать старинных иркутских домов, на парадных дверях которых сохранялись ещё тогда литые нащельники для почтовых ящиков, украшенные табличкой "ДЛЯ ПИСЕМЪ И ГАЗЕТЪ" (до сего времени в городе уцелел лишь один из них - а в моей коллекции как не было ни одного, так и нет, хотя мечтал я о такой штуке с детства). Наперечёт знал я и все старинные дверные ручки в центральной части города - отлитые из чугуна и латунные - витые, ребристые, цилиндрические, со вставками из цветного стекла, фигурные - помню, одна из них была даже выполнена в виде замысловатого деревянного сучка. А самой богатой на старинные дверные ручки была улица Луговая (ныне "имени марата") - но сейчас и здесь, к сожалению, ничего не осталось...

 Отдельно нужно сказать здесь и про старые, дореволюционные журналы и книги моего детства. Журналы в изобилии водились в небольшом сундучке, стоявшем в комнате моего прадеда - сам сундучок был, похоже, каким-то армейским: крашенный в защитный цвет и обшитый по углам жестяными полосами, он не походил ни на какие другие сундуки, которые мне приходилось видеть прежде, но мало того - на его боках была, помню, даже какая-то маркировка, нанесённая трафаретом. Ну, а внутри - внутри лежали настоящие сокровища: журналы "Нива", "Огонёкъ", "Новая Иллюстрацiя", "Художественное Обозренiе", "Северъ", "Вокругъ СвЪта", ещё какой-то "Синiй Журналъ"... Газеты "Биржевыя ВЪдомости", "Сибирь", "Раннее Утро"...  Все эти сокровища, с разрешения прадеда, уже с первого класса оказались в моём распоряжении - и, благодаря им, уже в свои семь лет я научился понимать старую, ещё не изуродованную большевицкой "реформой правописания". русскую грамматику: просто, читая слово, я пропускал незнакомую букву - а потом догадывался по смыслу, что здесь написано - ну, а потом уже обратил внимание, что буква "i" пишется исключительно перед гласными, а "Ъ" ставится в конце слова, заканчивающегося на согласную букву...

 Ну, а книги... Думаю, кое-кто из иркутян ещё должен помнить отдел антикварной литературы в старом иркутском "Букинисте" - в том, что размещался ещё не на Литвинова (6-й Солдатской), а на Урицкого (Пестеревской), в одной из бывших лавок Пассажа Юцисов. Боже, какие там были книги!... "Исторiя Великой Войны 1812 года", выпущенная к столетию изгнания наполеоновских войск из Россiи, "Великая Реформа 1861 года", ряды Энциклопедии Брокгауза и Ефрона, "Историческiй ВЪстникъ", "ВЪстникъ Европы", "Русская Мысль", что-то ещё... Высочайший полиграфический уровень, обрезы книг - золочёные и имитирующие срез камня, такие же - "каменные" - корочки... Когда тебе семь - восемь лет, ты, конечно же, ещё не готов воспринять всю ту книжную премудрость, что выставлена здесь на полках и витринах - но эстетическую ценность этих книг ты уже оценить способен. И я регулярно приходил сюда - просто, любоваться этими старинными, пахнущими Временем, книгами - а чуть позже, получив в качестве подарка на своё 10-летие от кого-то из родственников десять рублей, пришёл сюда и купил два толстенных фолианта - третий том из собрания сочинений Байрона (1905 год, изд. Брокгауза и Ефрона) и "Исторiю Христiанской Церкви" (1888 г., Сvнодальное изданiе) - каждая из книг обошлась мне ровно в пять рублей, и обе они с того времени стоят на моих полках. Да, цены были...

 *   *   *   *   *

 Но чувствую я, что опять затянул своё предисловие - пора бы уже переходить и к самим руинам и брошенным домам. Кроме того, полагаю, что уже понятно, что эта страсть к старине и старинным предметам, рано или поздно, должна была толкнуть меня на самостоятельный поиск. А вот, собственно, толчком послужила находка моего школьного приятеля Сашки Г.: в подполье своего дома он однажды обнаружил самую настоящую подзорную трубу - почти целую (одного, самого большого колена не хватало в ней), латунную, с гравировкой на французском языке. О том, что надпись выгравирована по-французски, мы определили по последнему слову - "Paris" - это мы были в состоянии понять и в младшей школе - а рядом стояла дата: 1875. Эх, где теперь та подзорная труба?... Спросить бы Сашку - да и Сашки уже нет в живых давно...

 Рядом со школой, в которой мы учились, в 1981 году расселили два дома - деревянный и кирпичный. Деревянный дом потом снесли, а в кирпичном особняке, который оказался ни чем иным, как усадьбой иркутских купцов Басниных (по этой усадьбе и улица получила когда-то название), сейчас располагается Музей Связи. Надо сказать, что тогда, в 70-е - 80-е годы, расселённые дома не огораживали никакими заборами, не закрывали и не садили вовнутрь никаких сторожей, поэтому пролезть вовнутрь не составляло никакого труда. Ну, а мальчишки - они во все времена мальчишки: в конце концов, не одного меня в восьмилетнем возрасте манили загадочные старинные дома - поэтому, оба дома мы с одноклассниками облазили, что называется, вдоль и поперёк.

 Прекрасен был выселенный баснинский дом! Это теперь я знаю, что построен он был ещё в XVIII столетии - оттого и все помещения первого этажа, согласно тогдашней архитектурной традиции, там были сводчатые - а нам он казался самым настоящим средневековым зАмком или крепостью! Толстенные стены, узкие крутые каменные лестницы, какие-то крохотные комнатки-каморки под этими лестницами, в которые можно было попасть через сводчатые низкие - даже нам, малышам, приходилось вставать на четвереньки! - лазы...

 А какие здесь были подвалы! Тёмная крутая лестница, уходившая куда-то вниз, была завалена разным мусором так, что этот мусорный "горб", буквально, упирался в сводчатый потолок хода, оставляя лишь узкую щель, в которую мы кое-как и пробрались. Внутри было, конечно же, и темно, и сыро, и очень страшно - мы во все стороны светили фонариками, но могли разглядеть только одно - какие-то каменные своды, своды, уходящие в темноту... "Культурный слой" на полу был настолько велик, что мы едва не задевали макушками за эти самые своды - а ведь когда-то, при строительстве, эти подвалы были рассчитаны на рост взрослого человека. Что было там, под нашими ногами, что прятал в себе этот самый "культурный слой", я не знаю - и уже не узнаю никогда. И никто, наверное, не узнает: вход в подвал был с улицы, со стороны подпорной стенки - а при реставрации он был просто засыпан, а подпорную стенку заменили, поставив новую, бетонную. На память о том подвале у меня осталось лишь кованое железное кольцо - оно висело на таком же кованом крюке, вбитом в потолок - а я протянул руку, и снял его...

 Однако, вскоре наши похождения в бывший дом Басниных закончились самым трагическим образом: меня не было в те дни в школе - а мои одноклассники, как всегда, отправились туда после уроков. То, что увидели они в одной из комнат пустого дома, ужаснуло не только их - содрогнулся тогда весь город: на полу лежал труп мальчика лет шести или семи. Мальчик был изнасилован и задушен - как раз, в то время в городе объявился маньяк, которого поймали только к концу 80-х - а мои одноклассники наткнулись тогда на одну из первых его жертв. С того времени, в старом пустом доме поселилась ещё одна тайна - не старинная и притягательная, а свежая, жуткая, пугающая и отталкивающая. Впервые тогда столкнулись мы с чем-то реально-страшным - не с детскими страхами,  навеянными таинственными сводами старинного подвала - а со страхом смерти, грязной, пахнущей свежей могилой смерти. С тех пор не только на посещение, но и на упоминание баснинского дома установилось у нас своеобразное табу - а сам вид этого дома стал внушать нам на долгие годы отвращение и ужас.

 Но в детстве, обычно, всё переживается относительно легко - и не прошло и месяца, как мы принялись за изучение руин расселённого деревянного дома, стоявшего по другую сторону от школы. Здесь страшно не было: фасадом дом выходил на людную улицу Баснинскую (им. "свердлова"), а задами - на "контейнерный двор": я не помню, что там за контора была - но туда постоянно привозили какие-то контейнеры, которые развозили два шустрых автопогрузчика, там всё время сновали какие-то работяги - так что, страшно нам не было: мол, если что - есть, кому заступиться...

 А дом оказался интересным: уж и не знаю. почему - но если в баснинской усадьбе мы не находили почти ничего интересного, то здесь нас ждало великое множество самых разнообразных находок: в чуланчиках и сенях нам попадались связки старинных ключей, какие-то странные кованые инструменты, на чердаке мы обнаружили самый настоящий граммофон - правда, он стоял там настолько неудачно, что вода через дыру в крыше лилась прямо на него, в результате чего граммофонная труба проржавела насквозь, а деревянный корпус сгнил... Граммофон с тем же Сашкой мы отнесли в краеведческий музей - и стали обладателями двух специальных именных "Приглашений", которые давали нам право посещать все иркутские музеи бесплатно.

 Когда дом начали разбирать, мы обратили внимание на отваливавшиеся от стен куски обоев: под ними были когда-то наклеены газеты. Тут же мы принялись отдирать со стен обои и таскать их к себе домой: после того, как эти большие грязные куски обоев заливались кипятком в ванне, клей растворялся, несколько слоёв обоев отпадало - и мы получали более-менее крупные куски газет последних предреволюционных десятилетий. Эти газеты мы тоже, было, принялись таскать в музей - вошли во вкус, что называется - но потом, как-то сам собой, весь наш "дарительский" энтузиазм иссяк, уступив место энтузиазму коллекционерскому. Да и интересно было читать эту старую периодику - а относительно музея нам родители популярно объяснили, что в музейных запасниках добра хватит и без нас, и что музейные сотрудники, которым по должности полагается разыскивать экспонаты, за это деньги получают - а мы, как дурачки, таскаем им всё это бесплатно...

 *   *   *   *   *

 ...Здесь я вынужден немного одёрнуть себя: дело в том, что говоря о брошенных домах и руинах, я рискую, очень рискую сбиться на тему своей коллекции - мол, вот в том сносимом доме я нашёл то, а в этом - это. А мне очень не хочется, чтобы мой сегодняшний рассказ превратился в банальную "охотничью" байку. Конечно же, за тридцать лет было немало интересных находок - а однажды мы даже спасли сторожевого пса, которого подонки-хозяева оставили умирать на привязи возле будки, уехав из старого деревянного дома на новую квартиру (кому интересно - может прочесть эту историю со счастливым концом вот здесь: ). Мне же хочется сегодня поговорить не об этом - а о том неповторимом ощущении Времени, которое невольно возникает, когда ты оказываешься под сводами закрытого, брошенного умирать храма, или приоткрываешь покосившуюся дверь старого, расселённого дома - вот ведь, совсем недавно здесь жили люди, радовались, горевали, переживали - а теперь здесь пусто, и никто никогда не будет здесь больше ни радоваться, ни переживать, и вообще ничего здесь больше не будет - дом снесут. А ведь, ещё бывают и такие дома, что брошены были давным-давно - какие-нибудь покинутые деревни, забытые железнодорожные станции, посёлки, в которых последние лет тридцать-сорок - а то, и больше - вообще, ни одна живая душа не появлялась. Попадая в такие места, испытываешь очень даже противоречивые чувства: сидящий внутри тебя коллекционер поторапливает: давай, мол, действуй!... здесь тебя ждут интересные находки! - а сам ты, заглушив в себе этот "коллекционерский зуд", не спешишь приступать к поискам - просто, стоишь, и смотришь. И начинаешь чувствовать Его - Время...

*   *   *   *   *

 ...В конце лета 1982 года дед с братом поехали на рыбалку на берег Байкала. Взяли и внуков - меня и моего троюродного братишку. Мне в то время было уже десять лет, а ему - кажется, шесть. Место для рыбалки было определено заранее - селом Большое Голоустное, и собираясь в дорогу, дед сказал мне, что там будет для меня нечто интересное - заброшенная церковь Николая-Чудотворца и старый маяк...

 Кто не ездил из Иркутска по Голоустинскому тракту, тот не поймёт, почему мы, выехав сразу же после полудня, добрались до места уже затемно. А дело в том, что этот самый тракт, что тогда, что сейчас, заасфальтирован только на протяжении первых тридцати километров - а дальше идёт гравийная дорога. Вот эта гравийка нас и задержала: приходилось, сбросив скорость, тащиться, как черепахи, чтобы не бить машину - и в итоге, в село Большое Голоустное мы въехали уже затемно.

 Старинная церковь Николая Чудотворца стоит не в самом селе, а за ним - прямо на берегу Байкала. В августовской темени мы проскочили бы храм мимо, но случилось маленькое чудо: в ночном небе над озером постоянно вспыхивали зарницы - и одна из них, самая яркая, вдруг полыхнула в тот самый момент, когда мы проезжали мимо храма. Тут я и увидел его впервые...

 Я не мог дождаться утра: до церкви от того места, где дед с братом поставили лагерь, было метров двести, не больше - но мне казалось, что мы уехали ужасно далеко - и я в ультимативной форме заявил деду, чтобы он разбудил меня утром, когда встанет сам - и прежде, чем он отправится на своей надувной лодке удить хариусов, он должен обязательно довезти меня до церкви. Дед, правда, отшутился: ответив, что как меня с утра ни буди, а толку всё равно, не будет, он уснул. А я лежал в спальном мешке и беспокойно ворочался... 

 Утром, едва позавтракав бутербродами и чаем из термоса, оставив троюродного братишку стеречь рыбацкий лагерь, я двинул к сельскому храму. Дорога шла по берегу, меж сосен - и мне казалось, что до цели моего путешествия ещё очень далеко - и вдруг сосны кончились, и я увидел церковь, а рядом с ней - какое-то непонятное сооружение из брёвен, напоминавшее опору линии электропередач - но, почему-то, не металлическую, а деревянную. Вдруг я услышал, как кто-то зовёт меня по имени. Я оглянулся. К берегу на своей резиновой лодке причаливал дед.

 - Значит, я правильно рассчитал, когда ты должен проснуться, - смеялся он, - и всё поглядывал, когда ты здесь появишься! Ну, смотри: вот он, храм Николая Чудотворца - а вон и маяк... - и дед показал рукой на конструкцию из брёвен.

 - Это - маяк?!... - я, если честно, не ожидал от дедушки такой подлянки: в моём воображении, маяк должен был быть суровой каменной башней, непременно стоящей на скалах, а здесь - какая-то дурацкая деревянная трапеция...

 - Ну да, маяк, - улыбнулся дед, - впрочем, я догадываюсь, каким ты его себе представлял. Но - ничего не поделаешь, вот такой вот маяк. Туда, наверх, раньше очень сильный фонарь ставили - а во время бури на церковной колокольне били в колокол. Кстати, колокол там и до сих пор должен быть - вот поднимешься на колокольню, и увидишь... Ну что, пойдём, что ли, в церковь? - и дед двинулся к паперти.

 Церковь была бревенчатая, одноэтажная, обшитая досками. Байкальские ветра настолько выбелили стены, что казалось, будто храм снаружи оштукатурен и побелен белой известью. Поднявшись на широкую паперть, дед снял с головы свою бессменную рыбацкую шляпу, и велел мне тоже снять кепку. На мой вопрос, зачем снимать головной убор, ответил кратко: "Так принято" - и всё. Он не был верующим человеком, мой дедушка - но и атеистическим мракобесом он тоже не был. Принято - значит, принято. И совершенно не важно, что там пишут в газетах и говорят по телевизору - даже, занимая очень высокий номенклатурный пост, дед не испытывал никаких иллюзий относительно коммунизьма-социализьма, а вот Православие для него было верой его родителей, его предков. И я не помню ни одного случая, чтобы дед отзывался о Церкви даже пренебрежительно.

 ...Итак, мы вошли вовнутрь. Выбитые стёкла, ржавеющие кованые решётки на окнах, в алтарной части - ветер... Справа от Царских Врат ещё оставались какие-то конструкции иконостаса - но, конечно же, никаких икон там уже не было. Половина досок с пола была уже давно снята - и я тут же поднял с земли несколько закатившихся под половицы ещё во время оно несколько медных монеток - двух- и трёхкопеечных монет времён последнего царствования. Мы неторопливо обходили храм: иной раз, я поднимал с пола, заваленного мусором и битым стеклом, непонятно как сохранившиеся за всё это время обломки медных лампадок и обрывки лампадных цепочек - а один раз в моей руке оказался измятый крошечный подсвечник под тоненькую церковную свечу. Тут и там на стенах были видны надписи - одна похабнее другой - но было видно, что сделаны они очень давно: может, лет за двадцать до того, а может - ещё больше... По всему - по слою пыли, даже по мусору на полу - было видно, что сюда уже совсем-совсем давно никто не заходил...

 - Ладно, - сказал мне дед, - я выйду на улицу, а ты можешь ещё подняться на колокольню. Только в колокол не звони, пожалуйста - в него звонят только в шторм, или в каких-то совсем уж экстренных случаях.

 По крутой скрипучей деревянной лестнице, на которой не хватало нескольких ступенек, взобрался я на колокольню. Никакого колокола здесь не было. Не было, собственно, и крыши - шатёр, и даже стропила, были убраны. Невольно глянув вниз, на кровлю храма, я увидел, что на скате деревянной крыши лежит кованый крест - не иначе, с этой самой колокольни сбросили. А может - сам упал. И в этот момент мне вдруг стало так тоскливо, так грустно, что я заплакал. Просто - заплакал детскими слезами. Я продолжал плакать, спускаясь с колокольни - а потом подбежал к деду, уткнулся в его пахнувшую рыбой куртку - и совсем уж разрыдался. " - Деда, ну почему?... Ну зачем, деда?..." - только и мог пробормотать я сквозь слёзы - а дед только прижимал меня к себе, и молча гладил по голове. Что он мог ответить на мой вопрос?...

 Пройдёт почти двадцать лет - и храм в Большом Голоустном восстановят, и в нём будут идти службы. Потом он сгорит - а ещё потом на месте сгоревшего храма построят новый - точную копию прежнего. А моя хорошая знакомая, художница Яна, будет писать для голоустенского храма иконы. Но тогда, в августе 1982 года, ни я, ни дед ничего этого, конечно же, не знали...

 

Баллада о Шустовском Коньяке

(на фото - пепельница с символикой Торгового Дома "Н. ШУСТОВЪ и СЫНОВЬЯ", нач. ХХ в.. Из личной коллекции автора)

 *   *   *   *   *

 Именно так - с заглавных букв! Шустовский Коньяк - и никак иначе! Тот, кто пробовал - поймёт...

 Впрочем, где вам?... Из тех, кто пробовал Настоящий Шустовскiй Коньякъ - не ту продукцию, которую сейчас разливают, используя старый брэнд - а Ещё Тот, Разлитый Во Времена Империи, Шустовскiй Коньякъ -  сегодня в живых остался, пожалуй, один только я. Ну, может быть, ещё человек пять-шесть...  семь-восемь... девять-десять... не больше.  А мне - повезло: пил тот самый коньяк, который подавался к столу Его ИМПЕРАТОРСКОГО Величества, Государя Императора НИКОЛАЯ II. И случилось это на излёте первой половины благословенных девяностых - когда "жизнь была лучше, жизнь была веселее", а я был лет на пятнадцать моложе...

 В плац-парадном, блистательном гвардейском Петербурге, в былой Имперской столице - в Петербурге коммунальном, обветшалом, утратившем былой блеск - в туманном, холодном, богемном, вечно похмельном с утра Петербурге девяностых годов минувшего века - тусовался я среди людей весьма достойных и интересных. Мои наезды в мой любимый Питер были тогда регулярны - не то, что теперь... Провинциальный мальчик - наивный и открытый к общению, жадный до новых впечатлений и тех самых, облечённых в литературную форму дражайшим господином Веллером легенд Невского проспекта - я постоянно встречал таких людей. И среди тех, кому я обязан знакомством с настоящим Питером, с особой теплотою вспоминаю я архитектора Романа Владимировича С. - не только моего дважды тёзку, но и человека, с которым мы отмечаем в один день свои дни рождения - только разница в возрасте между нами составляет десять лет. Вот ведь, какие совпадения в жизни бывают...

 Познакомились мы совершенно случайно - на трамвайной остановке, в ожидании трамвая, который должен был доставить нас  до ближайшей станции метро. Дело происходило в сезон белых ночей, поэтому время за разговором в ожидании общественного транспорта пролетело незаметно. Ну, а кончилось всё в тот вечер и вовсе замечательно: когда я рассказал о своих антикварных хобби, мой vis-a-vis пригласил меня на следующий день посетить вместе с ним приговорённый к капитальному ремонту и тотальной перепланировке старый доходный дом, находившийся где-то в районе Литейного. Роман Владимирович был ГАПом - главным архитектором проекта - поэтому, не было никаких сомнений в том, что никто не помешает не осмотреть расселённые коммуналки, обследовать всё здание от подвалов до чердаков на предмет поиска разных антикварных раритетов.

 И вот, на следующий день, встретившись в городе, мы отправляемся к  заветному дому.

 Увы, за давностью лет, я уже не смогу, наверное, даже и отыскать его - а адреса я не  знал и тогда. Не смогу я и уточнить адрес у моего старшего товарища, подарившего мне это приключение - записная книжка, в которой был записан его телефон, навсегда утрачена. Осталось только воспоминание об этом удивительном приключении, которое началось почти сразу же, едва мы попали на обнесённую забором охраняемую строительную площадку. Как только мы вошли туда, моего спутника сразу же атаковал бригадир команды рабочих,  сносивших перегородки, которые были установлены в комнатах дома в коммунальную эпоху.

 - Роман Владимирович! - в голосе бригадира чувствовалось заметное волнение, - идёмте скорее в тридцать второй номер! Там ребята на что-то интересное наткнулись...

 Пока мы поднимались на третий этаж, бригадир вводил архитектора (и, невольно - меня) в курс дела:

 - Понимаете, там, в тридцать втором - комнатушек нагорожено!... А ещё есть одна, совсем маленькая, но - старого времени: все четыре стены периметра - родные, капитальные... Но вот потолок... Потолок - низкий, понимаете? Ниже, чем в других комнатах, на целый метр! А сверху, в сорок четвёртой - всё в порядке, никаких углублений в полу, никакой разноуровневой планировки... Понимаете?! Целый метр межэтажного пространства "гуляет"!...

 - Ну, и что там, в межэтажных пустотах? - по тону моего спуника было трудно определить, заинтересовало его это сообщение бригадира, или он отнёсся к информации со скептической иронией.

 - Не знаю! Ребята сейчас только-только ломать потолок начали - ломами пытаются пробить...

 Уже на лестнице мы слышали частые удары и треск ломающегося дерева - а когда зашли в квартиру и прошли анфиладу комнат (прежде - перегороженных хлипкими переборками, а теперь - просторных), то за кухней, в маленькой комнатушке, где в прежние времена, скорее всего, жила кухарка, застали толпу работяг - и увидели квадратный чёрный люк в потолке.

 - Как только стали бить, - наперебой рассказывали работяги, - штукатурка  отвалилась, а под ней оказался люк! Вот мы его только-только вскрыли, сейчас ребята фонари и лестницу притащат...

 В это время появились ещё трое пролетариев: двое несли высоченную - метра три с чем-то - лестницу, а в руках у четвёртого был здоровенный фонарь. Лестницу установили так, что верхним своим концом она ушла в чёрный квадрат потолочного люка.

 - Я здесь, кажется, самый лёгкий, - один из рабочих уже начал карабкаться по лестнице,  - давайте фонарь, да поглядим, что там такое...

 Момент был очень волнующий, особенно - для нас, ожидавших внизу. Вскоре исчезнувший в люке работяга высунулся оттуда - весь перепачканый пылью:

 - Тайник! Здесь - тайник! - кричал он, - тут полно каких-то ящиков, свёртки какие-то, тряпки... А дерьма крысиного - горы целые!... Ладно, принимайте ящики!

 Немилосердно чихая и отплёвываясь от пыли, бригада рабочих стала принимать груз: двое - один над другим - забрались на лестницу, и тот, что стоял сверху, стал принимать из люка какие-то ящики и коробки, и передавать всё это стоявшему на нижних ступенях лестницы - а тот, в свою очередь, передавал всё это таинственное хозяйство своим коллегам, ютившимся в комнатушке.

 Думаю, нет никакого смысла лишний раз объяснять, как колотилось у меня в тот момент от предвкушения сердце - да и у остальных присутствующих, надо полагать, тоже... Ящик за ящиком, коробку за коробкой, свёрток за свёртком, выносили работяги все эти таинственные (и - ужасно, между прочим, грязные!) находки из маленькой комнатки прислуги на просторную кухню - но, словно повинуясь какому-то молчаливому уговору, никто не начинал осмотра их содержимого, пока разгрузка потолочного тайника не была закончена.

 Наконец, отчаянно чихая и кашляя от пыли, с загадочных антресолей спустился тот самый паренёк, что влез туда с фонарём - и осмотр начался. Кто-то принёс какой-то старый, забытый выехавшими жильцами, веник - им обмели ящики, и, вооружившись ломиком, приступили к вскрытию.

 Надо сказать, что распаковка первого ящика вызвала стон глубокого разочарования: внутри оказались подёрнутые ржавчиной, вздутые от времени консервные банки. Такие же банки оказались в двух-трёх других ящиках. В остальных были найдены рассыпавшиеся от времени, пересохшие папиросы "Нордъ" - но вот несколько  ящиков вызвали среди присутствующих настоящую бурю восторга: внутри, проложенные дратвой, расфасованные по деревянным гнёздам-ячейкам, теснились бутылки - шампанское, смирновская "белая головка", и - тот самый, легендарный Шустовскiй Коньякъ!...

 Происхождение всего этого продуктово-алкогольного изобилия было ясно присутствующим уже с самого начала: не иначе, как в дни трижды проклятой революции (а может быть, и чуть раньше - но может, и чуть позже) дальновидный хозяин здешней квартиры, прекрасно понимая, что весь этот "праздник непослушания" всероссийского масштаба ничем хорошим не закончится, просто-напросто, вложил немалую часть наличности в провиант - да и припрятал всё это добро на специально устроенных в дальней комнате антресолях. А сами антресоли, чтобы не попались на глаза разным революционным "реквизиторам"-швондерам, попросту, велел заштукатурить: мол, потолок - и никаких вопросов...

 Эту версию работяги в разных вариациях излагали, уже дегустируя антикварный алкоголь - более всего, по душе им пришлась "смирновка". Закусывали же, понятное дело, не теми "деликатесами", которые были припрятаны запасливым квартиросъёмщиком - об этом не могло быть и речи! - а принесёнными кем-то из ближайшей булочной кильками и хлебом. А тот самый парнишка, что забирался на антресоль, рассказал, что наткнулся там ещё и на куски мешковины, изъеденные крысами - и на настоящие горы крысиных... впрочем, я уже говорил, чего именно - не иначе, там когда-то были припрятаны ещё и мешки с крупой, да крысы до них добрались.

 ...В тот день я стал обладателем сразу ДВУХ бутылок Шустовского Коньяка: с согласия рабочих, архитектор Роман Владимирович изъял оба ящика с коньяком, после чего мы, погрузив их в такси, отправились к нему в архитектурную мастерскую, где коллекционные коньячные бутылки были раздарены коллегам - а оставшаяся часть коньяка подверглась неторопливой дегустации.

 *   *   *   *   *

 ...Историю появления на алкогольном рынке Шустовского Коньяка я знал от своего деда - эту историю, вместе с сувенирной тарелкой "90 лет Ереванскому коньячному заводу" он привёз из Армении в 1977 году. Вкратце, дело было так: русские купцы Шустовы происходили из соликамских крестьян, и уже к середине XIX столетия составили неплохой капитал на торговле солью - так что, уже сразу после эмансипации 1861 года учредитель знаменитого алкогольного брэнда Николай Леонтьевич Шустов был уже купцом III гильдии. Правда, к этому времени Шустов решил переквалифицироваться из сырьевиков в производители собственного продукта. В Москве Шустов открывает небольшой винокуренный заводик, и наводняет московский рынок любимым народным напитком - водкой. Для рекламы своего продукта Николай Леонтьевич нанимал студентов, которые ходили по кабакам и трактирам, и спрашивали стопочку шустовской водки - а обнаружив, что у кабатчика оной нет, уходили, громко хлопнув дверью.  Надо ли говорить, что после таких эскапад каждый трактирщик почёл за благо закупать для своего заведения ящик-другой столь "популярной" у господ-студентов шустовской водки? А вскоре, новый брэнд завоевал и любовь массового потребителя.

 Алкогольный бизнес в России во все времена приносил сверх-прибыли - поэтому, нет ничего удивительного в том, что наследовавший дело отца старший сын Николая Леонтьевича, Николай Николаевич Шустов, уже в 1899 году с лёгкостью приобретает у некоего армянского предпринимателя целый завод по производству и розливу коньяка. Прежнему владельцу завод приносил одни лишь убытки - а Шустов-сын сумел "раскрутить" свой брэнд - и не на российском, а на европейском рынке, пользуясь рекламными наработками своего отца - только прежнюю роль недовольных клиентов исполняли теперь не нищие московские студиозы, но впавшие в бедность кавказские князья.

 Всем известна кавказская любовь к пышным застольям и широким жестам. Зная об этом, Николай Николаевич Шустов привлёк к своему делу дюжину молодых, но бедных грузинских аристократов: наведя на джигитов лоск и снабдив их солидными суммами, он отправил их прожигать жизнь в Европу. Теперь представьте эту картину: приезжает куда-нибудь в Вену, или в Париж, или в Ниццу молодой красавец-князь - лихие усы, гордый орлиный профиль, денег - куры не клюют!... Останавливается такой красавец в лучшем отеле, обзаводится целой кучей друзей-приятелей и прочих прихлебателей, платит за всю компанию в лучших ресторанах... И вот однажды, собрав всех-всех своих новых друзей за столом, требует у кельнера принести - да поскорее, не мешкая! - Шустовского! Всем! Гулять - так гулять!...

 Кельнер - в ауте! Хозяин ресторации - за сердце хватается!... Ну нет, НЕТ! НЕТ!!! у них никакого Шустовского коньяка! Они про такой даже и не слышали!... Они уж предлагали дорогому гостю и "Хенесси", и другие элитные-разэлитные коньяки, а он - ни в какую! Кричит, чтобы подали ему именно этот - Шустовский! - а как узнал, что нет в заведении такого, так встал из-за стола, презрительно бросил на стол ассигнации - и ушёл, хлопнув дверью! И гостей своих увёл... Позор! Позор!... А наутро этот случай ещё и в газеты попал...

 ...Уже в 1912 году Шустовский Коньяк (только так! Оба слова - с Заглавных Букв!) получает гран-при на Парижской выставке, и с того же года фирма "НИКОЛАЙ ШУСТОВЪ и СЫНОВЬЯ" становится Официальным Поставщиком Двора Его ИМПЕРАТОРСКОГО Величества. И я так полагаю, что именно тогда, в самом начале ХХ века, среди прочих, кто по достоинству оценил качество и вкус армянского коньяка, был и молодой сэр Уинстон Черчилль - не зря же, став Премьером в правительстве Его Величества, сэр Уинстон постоянно заказывал этот самый армянский коньяк у своего союзника - главного кремлёвского пахана и сына тифлисского пьяницы-сапожника Ёськи Джугашвили. И летели самолёты, и везли сталинские лётчики через пылающую в огне Второй Мiровой войны Европу коньячок к столу британского Премьера... А может, и не через Европу везли - может, через авиатрассу АлСиб, да через Соединённые Штаты Америки засылал "усатый Джо" своему британскому союзнику армянский коньяк - я не уточнял...

 Да, сэр Уинстон Черчилль был страстным любителем армянского коньяка - может быть, именно в этом кроется главная причина его симпатий к "кремлёвскому горцу"? К слову, литературоведы утверждают, что книжный медвежонок Винни-Пух был списан Александром Милном с сэра Уинстона Черчилля... Если вы помните, в книжке (да и в мультфильме) Винни-Пух готов пожертвовать всем ради горшочка мёда - не тонкий-ли это намёк на пристрастие британского Премьера к коньякам? Ну, а факт посвящения Кристофером Робином Винни-Пуха в рыцари (последняя глава)  заставляет и дальше проводить аналогию между плюшевым медвежонком и вторым сыном герцога Мальборо...

 ...В моём письменном столе до сих пор, уже лет пятнадцать, валяется недописанный фантастический рассказ. Дело там начинается с того, что первоначально, встреча "Большой Тройки" (точнее - "Большой Двойки" со своим Большим Шестёркой) должна была состояться не в Тегеране  не в Ялте, а на берегу Байкала, в посёлке Листвянка. Тогда и были построены в Листвянке три VIP-особняка - для Рузвельта, Черчилля - и, собственно, для их Большого Шестёрки. А интрига рассказа - в том, что зная о пристрастии сэра Уинстона к армянскому коньяку, повелел главный кремлёвский пахан проложить прямой коньячный трубопровод - прямо от Ереванского коньячного завода (бывшего Шустовского) - до этого самого, предназначенного для Черчилля, VIP-особняка, что был отстроен на байкальском берегу. И вот, под лай конвойных псов и трёхэтажный мат ВОХРы, ГУЛАГовские заключённые в рекордно короткий срок прокладывают трубопровод - он идёт через Кавказские горы, по территории Армении и Азербайджана, проходит по дну Каспия, тянется по выжженному солнцем плато Устюрт, и миновав Туркмению, уходит в казахские степи - а затем тянется через всю Сибирь к берегам Байкала - и только ради того, чтобы во время своего трёхдневного пребывания на берегах сибирского моря, сэр Черчилль мог спуститься в винный подвальчик особняка, открыть серебряный кран - и налить себе ароматного армянского коньячка. Прямо с завода...

 Правда, потом по ходу рассказа выясняется, что встреча "Большой Тройки" на берегах Байкала так и не состоялась - а VIP-особняки использовались местной номенклатурой, да разных других высоких гостей в них, время от времени, селили - пока уже в эпоху приватизации бывший черчиллевский особняк не спалили перепившие нувориши. А дальше в рассказе должен был появиться некий молодой фермер, которому, после долгих мытарств, наконец, передали в собственность участок земли - тот самый, на котором этот сгоревший особняк стоял. И вот, этот фермер, осматривая руины и подвал, думает приспособить их под овощехранилище, натыкается на тот самый коньячный кран... Ну, а дальше - фермер впадает в некоторый ступор, думая, что наткнулся  на природный источник коньяка - и превращается он в  бутлегера, забывшего и предавшего свои светлые мечты о возделывании земли... И начинаются у него весёлые и злочудесные приключения - с бандитами, с милицией, с бюрократами, с местными алкоголиками - а тем временем, информация о природном коньячном месторождении попадает сначала в местную, а потом и в центральную прессу - и вот уже едет из Российской Академии Наук делегация учёных, чтобы посмотреть на чудо-источник, да продегустировать природный коньяк. Правда, когда высоконаучная делегация, наконец, приехала и в сопровождении местного начальства и телевизионщиков направилась к волшебному коньячному источнику, то здесь у меня, по законам жанра, приготовлена подлянка для читателей (ну, и для героев рассказа): так как коньячный трубопровод пролегает по территории пяти суверенных государств, а о его предназначении никто нигде не знает (он же - секретный!), то где-то в Армении или в Туркмении, или в Казахстане, или в Азербайджане кто-то повернул какой-то вентиль не в ту сторону, перекрыл не ту задвижку - и из серебряного крана, вместо ароматного армянского коньяка, полились нечистоты. Отныне и навечно. Занавес.

 Этот рассказ, возможно, будет мною когда-нибудь дописан - а возможно, что и не будет. Всё зависит от того, удастся ли мне ещё хоть раз в жизни пригубить Того, Настоящего Шустовского - разлитого по коническим бутылкам в годы последнего царствования. Вот так и загадаю. По крайней мере, мой покойный дед этого мне и пожелал - так и сказал: "Да ладно, ты себе ещё антикварного коньяка достанешь...". Вот я и жду этого момента.

 А вышло так, что тот самый коньяк, который достался мне в Питере, я привёз домой, в Иркутск - и, в аккурат, подгадал к бабушкиному юбилею. За нашим столом чинно сидели родственники - дедушкин брат с супругой, бабушкина сестра с мужем (Господи! Все ещё были живы!...), мои тётка с дядей, мама, младшая сестрёнка... Тут я притащил из своей комнаты эти самые питерские трофеи, и поведав вкратце о том, как они мне достались, предложил одну из бутылок здесь же - в честь бабушкиного юбилея - продегустировать, а вторую бутылку, со словами: "Её я со своими внуками выпью на своём 70-летии!" - спрятал в бар.

 Естественно, сюрприз получился - что надо! Все родственники неторопливо потягивали коньяк, которому на тот момент было, наверное, столько же лет, сколько исполнилось моей бабушке - а пожалуй, даже и чуть больше - а дедушка вновь стал рассказывать ту самую историю о том, как Николай Шустов покорял своим товаром европейский рынок. Рассказывать эту историю дед любил, но его не перебивали: слишком "вкусно" он её всегда рассказывал - да и была она, на этот раз, как нельзя более, к месту.

 Ладно. Коньяк выпит, и пустую бутылку - длинную, "сифонной" формы - я уношу в свою комнату, и ставлю на одну из книжных полок, где у меня уже собралась небольшая коллекция антикварного стекла. И празднование бабушкиного юбилея продолжается своим чередом.

 ...Прошло после этого, наверное, полгода - а может, и чуть больше. И вот однажды утром возвращаюсь я в родной дом из очередной столичной командировки - семь часов ночного перелёта властно требуют от меня немедленно выпить две-три кружки крепчайшего чёрного кофе, и вот мы с бабушкой сидим на утренней кухне: она кормит меня завтраком, а я поглощаю кофе, и рассказываю ей разные московские сплетни. Рассказываю... и вдруг вижу, что рядом с кухонной посудомойной раковиной выставлена та самая бутылка из-под Шустовского Коньяка, которую вся семья дегустировала на бабушкином юбилее - и которую я ещё потом к себе на книжные полки убрал. "Бабушка, - говорю, - что такое? Зачем Вы эту бутылку из моей комнаты на кухню принесли?" - и с этими словами, забрав бутылку, иду к себе в комнату.

 В следующий момент меня начинает мелко колотить: на книжной полке я вижу ВТОРУЮ БУТЫЛКУ ИЗ-ПОД ШУСТОВСКОГО КОНЬЯКА! Обуреваемый самыми тяжёлыми предчувствиями, спешу в гостиную, открываю бар в "стенке"... Так и есть! Вернее - так и НЕТ ничего...

 Если бы не подлетевшая ко мне бабушка, то... Одним словом, я не знаю, что бы со мной стало. Но бабушка подбежала ко мне, схватила за руку, стала уговаривать:

 - Ради Бога, не ругайся ты на деда! У него, и без того, радостей в жизни никаких - с его-то слепотой!... Вчера к нему друг его старый приходил - они несколько часов сидели, общались, работу свою вспоминали... Ну, дед и выставил этот твой Шустовскiй Коньякъ - опять рассказывал про то, как Шустов этих грузинских князьков в Европу засылал... Кстати, дед всё тобой гордился: вот, мол, какой у меня внук - молодец! какие раритеты деду приносит!...

 Ну разве можно было после всего этого сердиться на деда?... Он проснулся часа через два - с лёгкой головной болью: всё же, вчерашняя доза коньяка семидесяти-с-чем-то-летней выдержки не могла не вызвать последствий для его стариковского организма.

 - Ну что, вандал и варвар? - с нарочитой суровостью спросил я деда, - выпил, значит, вчера с другом коллекционный коньяк, стоимость которого превышает стоимость нашей квартиры и дачи, вместе взятых - а теперь, значит, болеешь?...

 - Да ладно, тебе, Роман! - дед решил делать вид, что не совсем понял, о чём речь, - голова болит, это правда... Может, сходишь, возьмёшь нам маленькую бутылочку армянского? Посидели бы, ты бы столичные новости рассказал... А тот, давешний коньячок - да, и вправду хороший был - только я сослепу названия его не разглядел... Шустовский, говоришь?... Тот самый?... Ну, ничего: ты - парень с головой, ты ещё где-нибудь найдёшь! Жизнь большая - найдёшь обязательно!... 

 

Совецкая макулатура - самая совецкая в мiре!

 Незабываемое мероприятие - сбор макулатуры в школе!  И - незабываемый запах этой макулатуры: запах пыли и старой бумаги! У некоторых он вызывает аллергию, у меня же - ностальгию: Боже, Боже, чего только не было в этих огромных кучах бумаги, которые мы натаскивали на школьный двор - и которые потом ещё неделю-другую лежали там, мокнувшие под дождём, разметаемые ветром и растаскиваемые нами... Безусловно, пионерский сбор макулатуры - одно из моих самых тёплых воспоминаний о совецком школьном детстве.

 Вы лишены этого Праздника Познания Мiра, мои маленькие читатели! Вам не понять  этого мальчишеского Чувства Глубокого Удовлетворения от копания в упаковках старых книг, газет и журналов, господа-эстеты: в лучшем случае, вы приносили свою дежурную пачку газет, вручали её старшей пионервожатой или классному руководителю - и шли на уроки, хавать то самое "разумное, доброе, вечное", которое сготовили для вас стряпухи из Минобразования сысысэр. Вам не понять - никогда не понять! - той радости, которую испытывает десятилетний Первооткрыватель, извлекающий из огромной, кое-как сваленной на школьном дворе груды бумаг номер "Нивы" за 1906 год; вы не способны получить удовольствия от комплектования - номер к номеру! - своей, личной подшивки журнала "Крокодил"! Всё это вам не-до-ступ-но.

  Я не знаю, когда традиция эта в сысысэре зародилась - но, надо полагать, очень и очень давно - где-нибудь, в 1920-е годы, не позже. Да, скорее всего, именно в двадцатые: развалив всё, что можно развалить, большевики решили, что проще будет варить бумагу из той же макулатуры, чем из древесины (как это делали соседи-финны под руководством мудрого Маннергейма). Плюс - уничтожение "классово-вредной" литературы. Плюс - дармовая заготовка сырья руками пионэров. Короче, экономика должна быть экономной, и всё такоё...

 Так вот, традиция прижилась. И, как всякая традиция, лишённая своего первоначального смысла, превратилась в пустую, но обязательную формальность: два раза в год, осенью и весной, на всей территории сысысэр школьники тащили из дома связки старых газет - а во дворе школы стояла пионервожатая с безменом, ещё пара-тройка учительниц... Каждая пачка взвешивалась, имя-фамилия школьника заносились в тетрадочку - а потом шёл подсчёт, чей же класс этого "добра" больше всех натаскал. Потом была общешкольная линейка, на которой назывались имена "лучших из лучших", которым на лацканы пиджаков и бретельки фартуков вешали уродливую дюралевую медальку "миллион - родине". Потом на этой линейке нам что-то врали про спасённое нами от вырубки дерево - а я стоял и мечтал, как после уроков отправлюсь мародёрствовать на этой макулатурной куче...

 Как я уже говорил, попадались там вещи самые необычайные: например, однажды из пачки каких-то газет выудил я толстый  фотоальбом в тяжёлом коленкоровом переплёте - на титульном листе альбома была оттиснута фиолетовая печать "Р. Ф. Гейцъ" - а дальше весь альбом был заполнен видовыми фотографиями, которые этот самый Р. Ф. Гейцъ наснимал где-то на Байкале. Когда альбом этот у меня увидел Григорий Владимирович Васильев - иркутский краевед и коллекционер, хороший друг нашей семьи - то он сказал моей бабушке: " - Пользоваться тем, что Роману всего десять лет, было бы просто непорядочно - поэтому, позвольте, я предложу ему за этот альбом сто рублей..."  Как воспитаный мальчик, сто рублей я у Г. В. не взял - просто, подарил ему этот альбом. А через несколько дней Григорий Владимирович  передал мне через бабушку ответный подарок - старинный, ещё, кажется, времён Крымской войны - латунный бинокль. Мальчишкино счастье...

 Но я всё не о том. Я подбираюсь, и не могу подобраться к другой своей находке - к находке, сделавшей меня "героем дня" на уроке литературы. К находке, благодаря которой я... Ладно, много предисловия - тоже плохо. Рассказываю.

 Среди огромной кучи бумаги, выудили мы с Бегемотом (для тех, кто не знает, Бегемот - это одноклассник и лучший друг детства) - так вот, выудили мы с Бегемотом несколько номеров журнала "За Рулём" за 1928 - 1933 годы. Кто принёс эти разрозненные номера первого совецкого автомобильного журнала, какому классу принесли они лишние макулатурные граммы - Бог весть. А мы их нашли. Нашли, и стали изучать. Один из них Бегемот сразу же "захомячил": на обложке журнала была фотография самого Виссарионыча - того самого, который имел погоняло "Сталин" - а на первой же странице журнальчика был опубликован текст тоста, который произнёс "лучший друг всех автомобилистов" на каком-то приёме учёных. Помню, Бегемот тогда выучил первые несколько предложений этого эпохального тоста - и потом, в школьной столовой, подняв стакан с томатным соком, провозглашал, подражая оригиналу:

 - Таварышщы! А пию за науку! За саавэтскую науку! За ту науку, которая... - ну, и далее, по тексту.

 Ну, а мне достались остальные номера антикварного автомобильного журнала. И мы всё с тем же Бегемотом изучали их - прямо во время урока русского языка. И за этим занятием застала нас добрейшая наша Зинаида Павловна.

   Тот самый журнал...

 Нет, Зинаида Павловна не стала устраивать репрессий - она просто поинтересовалась, чем это мы тут занимаемся, и что это вызвало у нас такое бурное веселье. А веселье вызвала у нас статья, которую мы только что вычитали во втором номере журнала за 1928 год - и которую я позволю себе привести ниже целиком. Но прежде скажу, что забрав у нас наше увлекательное чтиво, Зинаида Павловна сама ужасно заинтересовалась найденными нами раритетами - заинтересовалась настолько, что на следующем уроке, который был уроком литературы, попросила меня выйти к доске - и прочесть всему классу ту самую статью...

 И вот я выхожу и читаю:

 ДВА ПАРИЖСКИХ ШОФЁРА

 1.

 - Вы можете мне объяснить по-русски, - ответил мне шофёр.

 Было странно слышать русскую речь в Порт-Отей, на окраине Парижа. Только потом я узнал, что 50% всех парижских ночных шофёров - русские эмигранты, по большей части - офицеры белых армий. Русский ответ шофёра был для меня как нельзя более кстати. Я точно не знал названия улицы, куда я должен был направиться, и по-французски мне было трудно объясниться.

 Я вспомнил, как в деревне один шутник указывал мне приметы, по которым я мог найти двор председателя сельсовета: "Иди прямо, а потом назад, а там против лиха на взгорочке рябая собака, новые ворота". Именно здесь, в Париже, воспоминание об этом ответе заставило меня молча засмеяться.

 - Я знаю, - говорю, - что улица Шорон - где-то недалеко от Гранд-Оперы (Большой оперы). А там, вероятно, против лиха, на взгорочке...

 - А если так, то садитесь - найдём, - засмеялся шофёр. - Сколько лет из России? - обратился он ко мне.

 - Лет? - ответил я. - Я приехал оттуда несколько дней тому назад.

 - Как?! Вырвались?

 - Зачем было рваться? Получил паспорт - поехал. Побуду в Париже месяц, - вернусь обратно.

 Шофёр замолчал. Он понял, что мы говорим на одном языке, но на разные темы.

 - Нет, вы приехали не из России, - продолжал он, незаметно отодвинувшись от меня (я сидел с ним рядом). - России нет. Мы увезли её с собой. Там у вас какой-то Совецкий Союз, пристанище всех заговорщиков против современной культуры, против братства народов, против всего, что есть святого на земле и на небесах. России больше нет. Простите, как шофёр, я не должен такие резкости говорить своему "барину", как у нас в России говорили, но ведь мы говорим теперь, как русские.

 - Пожалуйста, пожалуйста.

 - Вы не смотрите на меня, как на разболтавшегося шофёра, начитавшегося газет. Я - один из наиболее видных офицеров генерального штаба, должен был быть профессором, занимал ряд видных постов и в войне против Германии, и. как вы там называете, гражданской войне. Я знаю, вы сейчас будете удивлены: я был на ответственном посту и в Красной Армии. Вы знаете Егорова? Он командовал вашими армиями на Украине, и вот - я первый начальник штаба Южной армии. Вместе с Егоровым я её создавал, - слышите: я, генерального штаба (такой-то). Потом я перешёл из Красной армии к белым. Я хотел защищать свою русскую родину. От кого? От мирового пролетариата, как вы там говорите. Я верю в великую Россию!

 Я раньше решил было промолчать. Мне рассказывали, что многие белогвардейские офицеры, побывав год шоферами в Париже, начинают ненавидеть капиталистов. Привыкшие столь гордиться своим дворянским происхождением и офицерским чином, они, покатав десятки тысяч откормленных международных кутил с их французскими кокотками, простаивая ночи в ожидании у какого-нибудь загородного ресторана, начинают понимать, что такое буржуазия и почему её ненавидят те, кто вынужден на неё работать. Я всё таки спросил об этом моего шофёра. Он промолчал. Видимо, я затронул его больное место. И ему я всё-таки решил рассказать о новой России. О деревне, мимо которой он ездил в гости к своему другу в имение, которая за революцию выросла, больше чем за прошлые 50 лет.

 Я рассказал ему о многом!

 Шофёр молчал. Мы летели вдоль дворцов и ярко освещённых ресторанов, мимо звонкой толпы кричащей о дешёвых распродажах женщин, реклам.

 - Прощайте. Мой вам совет: обучайте вашего сына технике подъёма урожайности. Кто знает, может быть, ему удастся вернуться в Совецкий Союз, стать его полезным рядовым строителем и когда-нибудь выхлопотать разрешение вернуться старику-отцу, просящему милостыню на французских бульварах.

 Такая вот иллюстрация. Там, в кабинах такси, по мысли автора, притаились злые белогвардейцы...

 2.

 Через неделю после моего разговора с шофёром-белогвардейцем мне пришлось под шум автомобиля выслушать ещё одну речь по адресу Москвы. Говорил опять шофёр, на этот раз француз.

 - Вы - русский? - спросил меня шофёр. - Из Москвы? Счастливец!  Вы знаете, я своим родным городом считаю не Париж, а Москву. (Я вспомнил слова шофёра-белогвардейца, заявившего, что для него теперь нет России, раз там какой-то СССР). Мечта моей жизни - поехать в Москву и там работать. Буржуазия всюду кричит о своей любви к Франции, которую мы, коммунисты, хотим продать Москве. Буржуазия против посылки нами делегаций в СССР, против того, чтобы мы увидели, как живут победившие рабочие. А вот мы бы не возражали, чтобы делегация московских рабочих приехала в Париж посмотреть, как живёт буржуазия. Я бы такую делегацию даром возил на своём такси. Им бы я показал, почему иностранцы едут в Париж и называют его первой столицей в мире...

 Москва потеряла белогвардейца, зато приобрела этого француза. Первых - десятки, пусть сотни тысяч, вторых - сегодня миллионы, завтра - сотни миллионов во всех странах мира. "России больше нет, она здесь с нами в изгнании", - говорит белогвардеец. Да, она здесь, подумал я, когда француз-шофёр, горячо пожимая мне руку, просил кланяться русским товарищам.

 - Здесь, в Париже, мы, шофёры такси, идём впереди других. Когда объявляют забастовки, мы бастуем в первых рядах. Пожалуйста, расскажите о шофёрах в Москве. Я бы хотел переписываться с каким-нибудь шофёром-коммунистом из Москвы. Писать есть о чём.

 Мы проезжали мимо знаменитой могилы неизвестного солдата, над которой поддерживают неугасающее пламя.  Эта могила расположена в центре города на одной из лучших площадей.

 - У нас  Париж живёт согласно требованию моды. Эту могилу замученного на войне солдата тоже сделали модой - это уже безобразие. Когда мы на Эйфелевой башне поднимем красный флаг, мы неизвестного солдата зачислим в Красную армию. Ведь он на 90% или рабочий, или крестьянин. Тогда к его могиле будут ездить только те, кто искренне захочет почтить память. А теперь, когда мои пассажиры, проезжая мимо могилы солдата, говорят: "Как красиво" и, смотря на пламя, горящее над могилой, спрашивают меня: "Это будет вечно гореть?" - мне хочется всегда дать им такой ответ: "Пока на этом пламени не сгорите вы, превращающие и Париж, и весь мир в дорогу от ресторана в публичный дом и обратно". Одна только радость - ждать осталось недолго. Буржуазия сама расчищает нам путь. Ещё на этой машине, а она, как видите, служит уже не первый год, я доеду до новой великой французской революции.

 Передайте друзьям в СССР, что парижские предместья в большинстве в наших руках, а от предместий до центра - езды на такси 20 минут.

 А. Брагин

  *   *   *   *   *

 ...Когда я закончил чтение этого шедевра, Зинаида Павловна тут же перехватила инициативу, сообщив, что да, мол, в 1928 году ситуация в мiре была другая, и все ждали мiровую революцию, и трудящиеся готовы были уже сбросить со своей шеи угнетателей-капиталистов, но помешала сущая ерунда и безделица - началась Вторая Мiровая война... Короче, не заладилось...

 Ну, а меня после этой импровизированной "политинформации" на уроке литературы даже направили принимать участие в какой-то - не то районной, не то городской - олимпиаде по "краеведению". Ну, словом, как того солдата-эстонца из довлатовской "Зоны", который "ухаживал за могилой павшего героя" - кто читал, тот оценит юмор...

 Что можно ещё здесь сказать? Думаю, нет нужды уточнять, что и мои симпатии - де не только мои, но и того же Бегемота, и ещё многих - были далеко не на стороне французского таксиста-коммуниста: уже тогда, в 1984 году мы были пусть стихийными, но "белогвардейцами" - нам гораздо больше нравились эстетичные  "господа-офицеры", которых показывали в агитационных совецких фильмах про гражданскую войну, чем какие-нибудь чумазые "красные дьяволята". Это-то, как раз, в пояснениях не нуждается. А я - о другом.

 Я нисколько не сомневаюсь даже, что автор этого замечательного пассажа почти ничего не выдумал: скорее всего, был у него и разговор с таксистом-белогвардейцем (интересно, кстати, выяснить, кто же это был - ведь в тексте дано очень конкретное указание на личность водителя. Ау, господа историки!), и французский коммунист примерно что-то такое и должен был ему говорить. Всё, собственно, скорее всего, так и было. Только вот... вот ведь в чём заковыка-то: почему-то, я более, чем уверен, что судьбы героев статьи сложились, скорее всего, не совсем так, как казалось товарищу Брагину в 1928 году. Почему-то, я уверен, что вызвавший нашу горячую симпатию таксист "из бывших", если он только благополучно избежал выдачи в сысысысэр после 1945 года (помним подлый Ялтинский сговор!), то достойно дожил свои годы где-нибудь в Америке или Европе - в уютной квартире, вырастив детей и воспитав внуков. И кажется мне, что его внуки сегодня - вполне обеспеченные и преуспевающие граждане той страны, которая когда-то дала политическое убежище их деду.

 Что же до шофёра-коммуниста, то здесь тоже не так много вариантов: если только после 1940 года его не шлёпнули, как партизана-коммуниста - то на своём раздолбанном "Рено" он доехал не до новой "великой французской революции", а до вполне такого себе буржуазного быта: домик в деревне, сбережения на старость, опять же - дети-внуки... Нет, безусловно, он всю жизнь голосовал на выборах за социалистов - но ни за что не согласился бы променять свой уютный буржуазнейший мiрок на "героику будней социализма" в сысысэре.

 Гораздо более весёлой представляется мне судьба самого автора этого опуса - его и его потомков. Вот почему-то уверен я, на все сто уверен, что эту поездку в Париж в 1928 году ему припомнили через десять лет. Хорошо так припомнили: просто, шлёпнули в каком-нибудь расстрельном коридоре, как "французского шпиона" и "троцкиста" - а потом кровь с мозгами смыли с пола из пожарной кишки. Ну, а не шлёпнули - значит, послали лет на десяток на "стройки народного хозяйства" в особо-приключенческих условиях - куда-нибудь на Колыму или на Камчатку. Ну, или к нам, в ОзерЛАГ... И если после этого интереснейшего приключения он выполз на свободу, то его дети-внуки вряд ли когда-нибудь имели возможность слушать исповеди парижских таксистов. Московских-то - и то, в лучшем случае...

 И ещё, почему-то, представляется мне, что дети-внуки товарища Брагина точно так же, как я, как миллионы под-совецких школьников, жрали ту самую идеологическую баланду, которую готовил для них советский миннаробраз и агитпроп - и тихо плевались. И таскали в школу связки макулатуры, в которые были упакованы мечты о мiровой революции и красных флагах над Эйфелевой башней. Впрочем, мечтам этим в макулатуре - самое место.

 Одним словом, мой вам совет: обучайте вашего сына иностранному языку. Кто знает, может быть, ему удастся эмигрировать из пост-совецкого Мордора, стать где-нибудь во Франции хотя бы мелким буржуа, и когда-нибудь выхлопотать разрешение воссоединиться со стариками-родителями, просящим милостыню на российских рынках и толкучках. Шутка.

 *   *   *   *   *

       Текст товарища Брагина я оставил без изменений. И даже вот это: "...Мы летели вдоль дворцов и ярко освещённых ресторанов, мимо звонкой толпы кричащей о дешёвых распродажах женщин, реклам."

 

Железный Конёк-Горбунок памяти двухколёсного друга

До августа 2009 года он жил на даче, на чердаке - в моей бывшей фотолаборатории. Потом, когда на месте дачного дома осталась лишь горка обугленых обломков, его покорёженую огнём раму, вместе с остальными следами пожарища, шустрые таджики, которых мы с сестрой наняли, чтобы убрать завал, закинули в кузов грузовика - и его бренные железные останки уехали на ближайшую свалку. С тех пор я остался "безлошадным"...

 Почему я вдруг вспомнил про свой велик? Понятия не имею. В годы школьного детства велосипед был не просто средством передвижения, и даже не просто статусной вещью - Другом. Боевым конём - не то Россинантом, не то - Коньком-Горбунком. Неизменным спутником во всех путешествиях по городу и за городом, непременным участником многочисленных мальчишеских приключений - далеко не всегда безобидных, кстати. Предметом зависти тех лохов, которым родители так и не купили велик. "Да-ай прокатиться! Ну да-ай прокатиться!..." - канючили они; "Попа не годится!" - презрительно ронял я, нажимая на педали и с места набирая скорость: "А ты уже Испытал Неизведанное вместе с велосипедом марки "Салют""? То-то же! У меня был именно "Салют".

 Глядя на современных тинейджеров, никак не могу понять: зачем они так низко опускают сидения на своих великах, и едут, буквально, стоя ногами на педалях? Неудобно же! То ли дело - в наше-то время!... Руль-"чаечка", седло - на максимум, и вперёд! Вперёд, на малой скорости, компанией человек в шесть-семь-восемь-девять-десять. И у каждого велик - не велик, а произведение искусства! У каждого - свои прибамбасы, свои неповторимые девайсы...

 Велики в конце семидесятых - первой половине восьмидесятых украшали примерно так же, как современные дембеля украшают свою дембельскую форму: стандартный набор "аптечка-звонок-катофоты", которые прилагались к велосипеду при покупке, считались чем-то, что само собой разумеется - а дальше уже начиналось "народное творчество.

 Во-первых, ездить с заводским рулём в некоторых кругах считалось "западло"; на помощь приходили многочисленные мастерские домоуправлений и ЖЭКов, в каждом из которых имелась слесарка, а в слесарке - стол с трубогибом. Трубогиб - это такое простейшее приспособление, состоящее из статичного ролика и вращающегося вокруг него рычага со специальной проушиной. В эту проушину заводился обрезок водопроводний трубы, конец которой боком упирался в статичный же болт или ещё какую-нибудь хреновину, привареную тут же. Затем с помощью ненормативной лексики и рычага трубу выгибали вокруг ролика - и труба принимала любую форму, которую желал иметь заказчик. Наши вело-пижоны желали иметь рули к велосипедам высотою сантиметров тридцать, а то и все сорок - чтобы при езде не сгибаться над рулём, а ехать, сидя в седле прямо, или даже чуть откинувшись назад. Эти рули носили нежное название "чаечка" - наверное, потому, что напоминали силуэт летящей птицы.

 Когда руль был выгнут, начинался его "моддинг": руль по всей его длине обматывали изоляционной лентой (чёрной - "класс!", синей - "стрём!", красной - "где надыбал красную?!!", а то и двумя-тремя - так, чтобы руль получался полосатым). Далее на концы выгнутого из трубы руля натягивались колпачки, за которые, собственно, велосипедист держится руками. Колпачки эти снимались с "родных" фабричных рулей - причём, самыми лучшими считались резиновые, от детского велосипеда "Школьник" - пластиковые, от "Уральца", "Урала" и "Камы" считались неудобными: на пластике скользили руки.

 На внешней стороне этих рукоятных колпачков были небольшие отверстия - так вот, в эти отверстия некоторые аристократы с рабочих окраин продевали шнуры, к которым крепились кисти - наподобие тех, что болтались на красных знамёнах, только поменьше. Кисти эти почему-то назывались "гизы", и их плели девчонки. Напоминало всё это какой-то средневековый рыцарский ритуал - вроде вешания на шлем перед турниром платка или перчатки Прекрасной Дамы: считалось, если у парня на концах руля велосипеда болтаются "гизы", значит, у него есть официальная подруга. И - не дай Бог отмочить какую-нибудь шутку насчёт "жених и невеста"! - за это можно было и по мордаунту получить, и не по-детски! Всё очень серьёзно!

 Сюда же, на руль, вешались звонки - слева и справа. Ручной тормоз, почему-то, был не в чести, и с руля (и вообще, с велосипеда) снимался сразу же. Потом, правда - уже во второй половине восьмидесятых - ручной тормоз был "реабилитирован", а несколькими годами раньше он считался признаком "ботаников", которых не грех и взять на таран.

 Вот, кстати, по поводу "взять на таран": на самой середине руля вешалась велоаптечка. Вы спросите, почему её вешали на руль, если ей полагается висеть сзади, под сиденьем? Всё не так просто! Сзади, под сиденьем ТОЖЕ висела такая же кожаная сумочка, в которой весело побрякивали ключи - а та, что на руле, снята у какого-нибудь лоха, "очкарика-ботаника"! Это боевой трофей - вроде скальпов бледнолицых, или ещё чего-то подобного - и совсем не обязательно, чтобы в этой сумочке-аптечке лежали ключи или ещё что-то.

 А вот замОчки на аптечках быть обязаны! Маленькие висячие замОчки - вроде тех, что вешают на почтовые ящики; примитивная застёжка аптечки заканчивалась маленькой петелькой, в которую замОчек просто сам напрашивался! И его, конечно же, вешали туда - для красоты. Некоторые эстеты ещё украшали велоаптечки, покрывая их узором из офицерских звёздочек - маленьких лейтенантских и больших майорских; говорили даже, что количество этих звёздочек соответствует количеству успешных "таранов" и "накатов" - нападений на тихо-мирно катающихся на великах благопристойных подростков (то есть, "лохов"). Правда, такие "звезданутые" мне попадались нечасто - может быть, даже и совсем не попадались, и я запомнил это с чьих-то слов.

 Дальше. Дальше посередине руля вешалась фара-прожектор. Фара эта имела прямоугольную форму и спереди напоминала маленький телеэкран, примерно четыре на семь сантиметров, или чуть меньше. Электропитание к этой фаре подводилось от маленькой динамки, которая на специальном креплении держалась на вилке переднего колеса, и, при необходимости, регулировалась: её ротор мог прижиматься к покрышке - и тогда фонарь начинал светить - или лёгким движением отводиться в сторону, и тогда динамка не работала. Я не знаю, какие провода изначально были в комплекте этого электроосветительного прибора, но чётко помню, что каждый старался замкнуть эту цепь при помощи витого шнура от телефона.

 Там же, к передней вилке колеса, крепился и счётчик - небольшое примитивное устройство, показывающее, сколько километров "намотал" велосипедист. Счётчики эти были механические, совсем небольшие, и соприкасались со спицами велосипеда с помощью небольшого винта, напоминающего пропеллер. И, уж не знаю, почему, но велосчётчики эти были страшным дефицитом! - по крайней мере, я ни разу не видел их в продаже. А кроме того, с ними просто опасно было ездить: по каким-то диким неписаным "законам улицы", в случае "наката" или "тарана" владельца велосипеда, если вдруг оказывалось, что на велосипеде стоит счётчик, то он, конечно же, тут же снимался. Но этим дело не кончалось: бывшего владельца счётчика в обязательном порядке полагалось избивать, а велосипед калечить: выбивать из колёс спицы, спускать колёса, забирать или выбрасывать ниппели. Наверное, именно поэтому среди иркутских мальчишек моего поколения велосчётчики были не особенно популярны: какой смысл ставить на велик дорогую игрушку, если хулиганы, мало того, что заберут её - так ещё и тебя отпинают, и велик испортят? Зачем такое счастье?... Вот и катались без счётчиков.

 Катофоты, то есть круглые отражатели из оргстекла, крепились на спицы колёс: один из них был красный (крепился на переднее колесо), а другой - оранжевый (ставился, соответственно, на заднее). Но, как правило, катофоты покупались в большом количестве, и иные затейники располагали их по всей окружности - красные отражатели чередовались с оранжевыми - и если в вечернее время дорогу автомобилисту переезжал такой велосипедист-эстет, то, попав в свет автомобильных фар, колёса велика на секунду-другую вспыхивали пламенем и походили на те самые "огненные колёса", которые в древности пускали по дороге до пруда или речки в ночь на Ивана Купалу.

 А ещё колёсные спицы оплетали тонкой разноцветной телефонной проволокой - благо, этого добра всегда можно было в изобилии найти возле каждой телефонной колонки. Не всегда, конечно же, а только после того, как в ней поковыряется телефонный мастер. Я не знаю, почему, но телефонные мастера постоянно оставляли после себя огромные клубки разноцветной тонкой проволоки... Этой-то проволокой и обматывали мальчишки спицы своих велосипедов, зацепляя по две спицы - так, чтобы ближе ко втулке получались остроконечные треугольники.

 Одно время (кажется, в 1983-м или в 1984-м году) появилась мода на трещотки: их тоже делали из проволоки - но не из тонкой медной телефонной проволоки - а из толстого алюминиевого "проката". Эту алюминиевую проволоку намертво наматывали на вилки колёс так, чтобы конец проволоки попадал между спиц. Тогда всё это хозяйство при движении велосипеда начинало колотить по спицам часто-часто, и производило громкий треск - не хуже мотоциклетного. Но... кусок алюминиевой проволоки, мало того, что быстро отламывался - так он ещё и расшатывал и расслаблял спицы, отчего те начинали вылетать. А вдобавок ко всему, такая трещотка создавала ещё и дополнительную нагрузку, крутить педали становилось труднее - и вскоре проволочные трещотки так же быстро вышли из моды, как и появились.

 Отдельно нужно вспомнить и о "моддинге" крыльев велосипеда. В те годы во всех детских магазинах продавались наборы красных (иногда и другого цвета) пластмассовых фигурок солдатиков: это могли быть "древнерусские богатыри", "конница Будёного", или "красноармейцы" времён Второй Мировой войны. Фигурки были плоские, достаточно примитивные, и снизу к ним была приделана такая же плоская прямоугольная подставка. Фигурки изображали воинов пеших и конных - так вот, этих-то последних и крепили различными способами на переднее крыло велосипеда. В результате, получалось нечто, напоминающее самый красивый шильдик, какой мальчишки только видели на совецких автомобилях - ГАЗовского мчащегося оленя, украшавшего капот машин Горьковского автозавода. Фигурки эти, как я уже сказал, крепились к верхней части переднего крыла велосипеда - и всадники мчались вперёд! - а к нижним концам заднего и переднего крыла подвешивались так называемые "брызговики": куски гофрированной резины, защищающие велосипедиста от возможных брызг из-под колёс. Причём, "брызговик" заднего колеса обязательно снабжался очередным катофотом-отражателем.

 Саму раму велосипеда "украшали", кто во что горазд: кто-то лепил на неё редкие по тем временам переводные картинки (кто-нибудь помнит, что это такое вообще?) - но они быстро выцветали и превращались в тёмные бесформенные пятна; иным везло больше, и они умудрялись где-то доставать совсем уж редкие и недостижимые наклейки - и лепили их туда же, на раму. Некоторые шли иным путём: вырезали с пачек иностранных сигарет названия табачных марок, вроде "Мальборо" или "Кэмел" - и лепили это всё туда же, к раме, с помощью клея. В дополнение к этому шла изолента и шланги от противогазов, разрезаные повдоль и натянутые на трубки рамы. Иногда эти гофрированные шланги натягивали и на руль-"чаечку", и на стойку руля, и на стойку сиденья - кто во что горазд.

 Сиденья... Вернее, сёдла - иначе их не называли. Велосипедные сёдла являли собою апофеоз безвкусицы и творческой мысли владельца велика! Как только их ни украшали, какую только бахрому не пришивали к ним снизу! Помню сёдла, украшенные замшевой "лапшой", и бахромой, явно споротой с бабушкиных штор, и нагло срезанной с совецких вымпелов "Победитель социалистического соревнования, и даже наборные, сделанные из разной длины кусочков толстых дамских цепочек! Туда же, под седло, подвешивались зачем-то и маленькие стальные колокольчики, которые продавались в рыболовных магазинах для каких-то рыбацких целей!...

 Самое интересное - то, что почему-то у большинства обладателей этих колымаг (а эти велики их владельцы с гордостью именно так и называли - "Колымага", или просто "Колыма"), считалось "западло" возить с собою такую, казалось бы, необходимую в велохозяйстве вещь, как насос. Эти-то насосы и были, как правило, главным предлогом для "наката" или "тарана" несчастного пай-мальчика, который имел неосторожность попасться на глаза ватаге владельцев "колымаг". Вот тогда-то - в зависимости от обстоятельств, на несчастного делался "накат", или его брали на таран.

 Ну, с "тараном", думаю, всё понятно: в ничего не подозревавшего велосипедиста просто врезались на полной скорости, направляя "колымагу" перпендикулярно его велосипеду. А что же такое "накат"? Тоже всё очень просто: если потенциальная жертва ехала по тротуару вблизи стены здания, или по проезжей части возле бордюра, то один-двое нападающих просто прижимали его к бордюру или стене - а третий зачем-то ещё и блокировал сзади (хотя у велосипеда, вроде бы, "задний ход" конструкцией не предусмотрен). Если же жертва находилась "в поле", то есть, прижать её было не к чему, то её вдвоём "зажимали" с двух сторон и спешивали - а третий атакующий, опять же "блокировал отступление". И вот здесь-то и начина-алось: "Слышь, пацан! Колесо спустило - дай насос подкачать!" - насос после этого, сто процентов не возвращался владельцу! - его увозили с собой "на память" и выбрасывали подальше где-нибудь метров через пятьсот.

 Пока один из нападавших подкачивал колёса - ну, или делал вид, что подкачивает - в "игру" вступали другие: "Эй, слышь ты! А чо у тебя в аптечке? Дай-ка, проверю!" - на этом месте жертва, как правило, расставалась и с велоаптечкой. Ключи, зачастую, выбрасывались тут же, на асфальт, и если несчастный был настолько глуп, что начинал их подбирать, его начинали бить - ибо, "...ты - чё?!! Базар ещё не окончен!" Следом за аптечкой наступала очередь карманов: "А ну-ка попрыгай! Чё у тебя звенит! Копейки? Доставай! Все доставай - или обшарить?"

 Как правило, если велик не был снабжён какими-то ещё дополнительными девайсами, вроде фонарика с динамкой или счётчика, то на этом грабёж заканчивался. Могли, конечно, свернуть колпачки, могли выпустить воздух из колёс, или даже вытащить ниппели (которые называли "ниппелЯ") - но могли и ограничиться велоаптечкой, насосом и мелочью из карманов. Если же обнаруживались на велике дополнительные девайсы, то снимали и их; если же, на беду, у велика на передней вилке был счётчик - то, как было сказано выше, хозяина велика валили на землю и били, а несчастному велосипеду выбивали спицы.

 Единственное "табу", которое существовало у этой публики - звонки. Звонки, почему-то, не снимали. Даже осуждали своих же товарищей: "Ну ты и чмо! Звонок у пацана забрал!..." Не знаю уж, почему - но это считалось чем-то, сродни крохоборству.

 ...До самого начала восьмидесятых эта публика ездила на "Уральцах" и так называемых "взросликах" - велосипедах "Урал". Где-то, наверное, года с 1981-го или 1982-го все стали постепенно пересаживаться на новый велосипед "Кама" и его аналог "Пермь". Преимуществом новой модели было отсутствие верхней трубки рамы - однако, сами рамы были достаточно тяжёлыми, а колёса у этих моделей были малого диаметра, хотя и толстые. Это не позволяло им развивать достаточно большую скорость - и, например, на большеколёсном "Салюте", при желании, можно было уйти от ватаги преследователей. К моему счастью, у меня был именно "Салют" - но два или три раза я становился жертвой "тарана" и "наката". Неприятно вспоминать об этом...

 "Вело-моддинг", о котором я рассказал, обошёл меня стороной: мне и тогда всё это казалось безвкусицей - хотя мои дворовые приятели старались вовсю! Единственное, чем я "украсил" своего "Конька-Горбунка" (уж не знаю, почему, но сейчас у меня с моим великом стал прочно ассоциироваться персонаж сказки Петра Ершова), был самодельный клаксон. Этот клаксон я собрал из резиновой груши, служившей для подкачки бензина в дедовом гараже, и воронки от старой газовой плиты - а пикуля была самодельной. Помню, "накатившие" на меня хулиганы так удивились, увидев это чудо-изобретение, что не тронули его.

 Ну, и последнее. Вспомнил сейчас все эти "накаты", "тараны", эти банды вело-хулиганов, выезжавшие толпой человек по пять-семь-десять на свой "промысел" - и вдруг подумал: а ведь весь этот беспредел происходил тогда вовсе не на пустынных улицах - грабили и избивали одни мальчишки других мальчишек в самых оживлённых местах города! И ведь никому никогда не приходило в голову заступиться: подумаешь - мальчишки, сопляки!... у них, наверное, свои какие-то разборки...

 Да, все мы были в те годы мальчишками. И многие из тех, кто в первой половине 80-х занимался по малолетству этим велограбежом, уже на рубеже 80-х - 90-х оказался в "бригадах", превратился в "торпед" - а к середине девяностых уже лёг на городских кладбищах. А вы, господа, спрашиваете: откуда же такой разгул преступности вдруг возник в девяностые?... Да всё оттуда же: из "благословенной эпохи развитого социализма". Возвращайся в СССР, короче...

 

Сага о Гопниках

 Я не помню, кому из политиков принадлежит фраза о том, что социальные пособия малоимущим - это плата элиты за стабильность и безопасность. В школьные годы я принадлежал если не к "элите", то, уж по крайней мере, к социальным низам уж точно не принадлежал. И, хотя на дворе был социализм, декларировавший "равенство" и "бесклассовое общество", но свою "плату за стабильность и безопасность" исправно вносили и я, и мои друзья-сверстники. Наша жизнь проходила в центре Иркутска, на "Броде" (я чуть ниже объясню, что означает слово "Брод" в контексте) - и за право безбоязненно гулять по центру города мы вынуждены были если уж не дружить, то поддерживать добрососедские отношения с местной урлой. А уж урлы этой в Центре хватало с избытком.

 Про "бесклассовое общество" в Совдепии вы кому-нибудь другому рассказывайте. И про "всеобщее равенство" - тоже. Мы жили в элитной "сталинке" в самом центре города, наши родители занимали разные ответственные посты, наш двор был чист и ухожен - а рядом, на улице имени красного партизана Ивана Грязнова, в ветхих деревянных дома жило разное отребье.

 Отребье размножалось и рожало детей - такое же отребье. Улица Грязнова была от веку грязной - в детстве я искренне полагал, что название это именно потому и дано этой улице, что круглый год на ней стоит непролазная грязь. Время от времени, "грязновские" дети пытались зайти в наш двор - но их оттуда постоянно гнали. Гнали взрослые, ибо "грязновские" были не только грязны, как чертенята, но, зачастую, бывали бриты "под ноль" - верный признак того, что у них регулярно заводились вши. Гнали "грязновских" и мы, малыши: мы интуитивно чувствовали, что эти замарахи для нас - чужаки. И, вооружившись камнями и палками, мы прогоняли их прочь из нашего двора. Как я случайно узнал в те же годы, и развлечения у нас и у "грязновских" были разные: мы гоняли на великах, копошились в песочницах, изображали "самолёт" на качелях - а они, тем временем, шныряли по свалкам, ловили и убивали кошек, дрались между собой... Два мира - два детства. Совецкий союз, 1978 - 1982 год.

 Но так продолжалось недолго: где-то, году в восемьдесят втором или восемьдесят третьем, когда мы уже немного подросли и стали учиться в младших классах школы, началось "взаимопроникновение культур", что ли... Сначала оказалось, что кто-то из "наших" учится в одном классе с кем-то из "грязновских". Потом были жестокие, кровавые детские драки: готовясь к этим дракам, мы, девяти-десятилетние мальчишки, делали из подручных средств настоящие пиротехнические шедевры, способные если и не уничтожить, то серьёзно покалечить противника. Достаточно сказать, что у доброй половины "наших" отцы были охотниками, поэтому в охотничьем порохе недостатка мы не испытывали. А ведь ещё были "поджиги", стрелявшие камнями самострелы, гирьки на цепочках и прочая милитарика... Как мы тогда не поубивали друг дружку - не знаю.

 Итак, в один прекрасный момент вдруг оказалось, что все мы - "бродовские", то есть "центровые". Скованные одной цепью, связанные одной... Чем - "одной"? Круговая порука мажет, как копоть. Живёшь в Центре - поддерживай своих! Как? Сейчас расскажу.

 Как я уже сказал, примерно году в восемьдесят втором или третьем наши старшие ребята вошли в эту общую "бродовскую" тусовку. Примерно в это же время наш уютный двор превратился в "кухню №3": здесь, в старенькой беседке, стали кучковаться совсем уж взрослые гопники - те, которым было лет по шестнадцать, а то и постарше. Гопники сначала приезжали сюда на своих великах-"колымагах"; потом, когда они узнали про двигатель внутреннего сгорания, началась эпоха "моторяг". Эти "моторяги" представляли собою переделаные из велосипедов, самодельные мопеды, которые клепались из чего придётся по подвалам. Оккупировавшие наш двор гопники вели себя достаточно шумно и нагло, но с ними никто не хотел связываться: как ни странно, но родители "хороших мальчиков" просто боялись, что в случае, если они попробуют разогнать это сборище, то объектами мести могут стать их дети. Остальные жильцы дома полагали, что связываться с этой "поганой молодёжью" встанет себе же дороже.

 У гопоты первой половины восьмидесятых была и своя неписаная мода: главным атрибутом настоящего гопника считалась стёганая телогрейка - в Иркутске их, почему-то, называли "куфайками" (а тех, кто их носил - соответственно, "куфаечниками"). К "куфайкам" полагался обязательный мохеровый шарф в красно-зелёную клетку, большая меховая кепка - "как таксисты носят" - и входившие тогда в моду сапожки-"дутыши". "Эпоха джинсов" уже отходила в прошлое, на смену ей шла "эпоха спортивных костюмов", поэтому какая-то часть гопоты продолжала ходить в джинсовых брюках, а кто-то уже носил спортивные "треники". Моду эту диктовал "стил-лайф" урлы: многие из этих гопов, отучившись кое-как восемь классов и не поступив ни в какие ПТУ, в ожидании призывного возраста устраивались работать грузчиками в магазины и рестораны центральной части города - и становились носителями "моды подсобок".

 Нас, малышей, пытались "испытывать на прочность"; подозвав к себе, начинали с нами "разговоры за жизнь": задавали разные вопросы, вроде "а ты кто по жизни?", или "а кто за тебя сказать может?" Горе было тому, за кого некому было "сказать" слово! - каждый выход на улицу для такого мальчишки оборачивался унижениями и вывернутыми карманами.

 Однако, меня и моих ровесников, живших в нашем дворе, такая судьба почему-то миновала: скорее всего, наши старшие друзья сразу же "сказали слово" за нас. Но это не означало, что нас так просто оставят в покое: нам предстояло подтверждать свою лояльность конкретным участием в гопницкой жизни.

 Как я уже сказал, наш двор превратился в "кухню №3" - стал третьим двором центральной части города, в котором собиралась эта публика. Почему эти места сбора гопников получили название "кухонь", я не знаю: явно ведь, была для этого какая-то причина - но, за давностью лет, её вряд ли кто уже и помнит.

 Коренным иркутянам должны быть хорошо известны дворы, которые были "кухней №1" и "кухней №2": первый находится на углу улиц "им. свердлова" и "им. сухэ-батора", на задах автомагазина "Тихвинское Колесо"; вторая "кухня" - это нынешний двор магазина "Ромашка" (бывший тогда двором Гастронома №22). Ну, а наш двор находится по адресу: Пионерский (бывш. Власовский) переулок, дом номер три. Если посмотреть на план центральной части города, то получится, что все три "кухни" являются вершинами почти павностороннего треугольника - а в центре этого треугольника окажется бывший кинотеатр "Гигант", центральный и старейший городской кинотеатр, превратившийся в девяностые в ночной клуб "Стратосфера".

 Возле "Гиганта" находилась автобусная остановка, через которую шли автобусы почти всех основных маршрутов, связывавших центральную часть города с его окраинами. Так вот, именно на этой-то остановке наша центровская гопота постоянно "искала приключений". Схема была очень проста: наши гопы атаковали какого-нибудь своего "брата по классу" из другого района, затем вели его во двор кинотеатра (в те годы этот двор был далеко не такой ухоженый, как в наше время), и, вломив гопнику из другого района ****юлей по шее, предлагали "забить стрелку" на этом же месте. Затем победители направлялись на одну из "кухонь", и, выловив кого-то из малышей, отправляли по другим "точкам сбора" с сообщением, что сегодня или завтра в такое-то время за "Гигантом" назначена "махаловка" с какими-нибудь "синюхинскими", или "ново-ленинскими", или "лисихинскими",или ещё какими-нибудь... Сотовых телефонов в те годы не существовало - вот нам, малышам, и приходилось выполнять роль "средств связи".

 А к назначеному часу малышей высылали во двор кинотеатра "на разведку". Это была самая настоящая разведка: собравшимся на "кухнях" "старшим товарищам" нужно было не только сообщить, что "противник прибыл", но и доложить о количестве прибывших, об их возможном вооружении... А потом во двор кинотеатра "Гигант" с трёх сторон, перекрывая все три выхода, входили "основные силы" - и начиналась... нет, даже не драка - битва.

 Чтобы было ясно, что же там происходило, приведу лишь одну характерную деталь: всякий раз, когда милицию вызывали, чтобы разнять потасовку, во двор кинотеатра прибывало три-четыре экипажа - и всякий раз товарищи милиционеры не спешили ввязываться в драку: они просто дожидались, когда из толпы дерущихся выбросят того или иного бойца с разбитым лицом или головой - и только тогда подхватывали пострадавшего, волокли его в "стакан" и везли в райотдел. А остальные оставались ждать, покуда не вылетит из толпы следующий "пассажир".

 Помню, мы, младшие - человек десять или двенадцать - стояли тут же, и наблюдали за дракой. Рядом стояли милиционеры ("мильтоны", или "лягашки", как их тогда называли). Водитель одного из экипажей, старшина явно пенсионного возраста (почему-то запомнилось, что он был с пышными усами) совершенно безо всякой злобы - скорее, даже с каким-то беспокойством в голосе - обратился к нам:

 - А вы чего тут стоите и глазеете, ребята? Шли бы вы отсюда - а то, не дай Бог, и вам прилетит: это же - указывая на дерущихся, - нЕлюди, выродки!...

 - А это - ответил за нас молодой лейтенант, стоявший тут же, и, по видимому, бывший за старшего, - это их "волчата"! Они здесь не просто глазеют - опыта набираются! Вырастут - так же махаться в кровь будут! - и злобно глянул на нас.

 Мне в ту пору было лет десять или даже одиннадцать. Конечно же, я понимал, что всё это - "не моё". Но, как известно, "с волками жить - по волчьи выть"... Ни с кем не вступая в конфликты, сохраняя со всей этой гопотой ровные, приятельские отношения, я старался как можно меньше принимать участие в этой "уличной жизни" - и у меня это получилось. Правда, этот мой нейтралитет привёл к тому, что я просто меньше стал без необходимости выходить на улицу - но мне и дома не было скучно: в конце концов, в семье была очень даже неплохая библиотека, и у меня было, чем занять свободное время. К тому же, к одиннадцати-двенадцати годам у меня появились новые хобби - аквариум и нумизматика - и, соответственно, новые знакомые. Гопники продолжали собираться в нашем дворе, продолжали устраивать свои "бои без правил" на задворках кинотеатра "Гигант", продолжали жить своей интересной и насыщеной жизнью - а я, иной раз проходя через двор, останавливался поболтать с ними, но - не более того.

 Шло время. Во второй половине восьмидесятых у некоторых из них подошёл призывной возраст - и, один за другим, они стали уходить в армию. Естественно, многие "проводины" проходили в нашем дворе - вся эта орава нажиралась неизвестно, как раздобытой водкой и портвейном - а наутро весь двор был загажен следами гопницкого гульбища. Постепенно, в армию позабирали всех - а те, что уходили служить первыми, вернувшись, начинали изображать "взрослую жизнь": очень быстро цепляли каких-то подруг, женились, обзаводились потомством: дурное дело - нехитрое...

 Кто-то из них устраивался работать в такси (почему-то у них считалось, что "такси - это круто!"), иные, не "зацепившись" нигде, уходили в криминал. Кореец Макс открыл в подвале нашего дома видеосалон - и этот-то видеосалон, очень быстро превратившийся в самый настоящий притон, сплотил, наконец, жильцов дома, которые написали какое-то коллективное письмо на имя начальника райотдела милиции с требованием принять меры и разогнать Максов "видео-притон" к чёртовой матери. Уж не знаю, принимали ли против Макса и его "заведения" какие-то репрессии, или нет - да только к концу года видео-салон закрылся, а Кореец "подсел" сначала на гашиш и "черняшку", потом на героин - а в 1998-м умер от передоза.

 Примерно такая же судьба к концу девяностых постигла почти всю эту гоп-компанию: кто-то из них кончил так же, как Кореец, другие отравились "палёной" водкой, ещё двое попросту утонули в Ангаре, предварительно хорошо приняв на грудь... Кто-то разбился на машине, кого-то убили в лагере, ещё кого-то подстрелили на "разборках" - а Шурик по прозвищу "Бэн" сам залез в петлю: превратившись в наркомана, он залез в долги, которые не смог отдать... Теперь никого из них и в живых-то не осталось.

 Но в первой половине девяностых вся эта компания была ещё жива и здорова. Однажды, весной 1994 года они окликнули меня, когда я проходил по двору:

 - Ромыч, мы слыхали, что ты теперь - Кандидат Государственной Думы? - сказано это было именно так: "Кандидат Государственной Думы".

 - Не Государственной, - говорю, - а городской. И ещё не депутат, а только собираюсь, зарегистрировался для участия в выборах.

 - Клёво! - сказали гопники, - круто! Мы за тебя голосовать пойдём!

 Я стал им объяснять, что проголосовать за меня у них вряд ли получится: округ, от которого я шёл на выборы, находился в другом районе города. Но они меня не слушали:

 - Это... А у тебя есть эти... Ну, которые на стены лепят - как их? Афиши там, плакаты всякие?...

 - Листовки, - говорю, - есть, конечно же! Завтра из типографии забирать будем...

 - Клёво! - опять сказали гопники, - а давай мы тебе их поклеем! Ты только скажи, где клеить надо - а мы на машинах поедем и поклеем!

 Отказываться было глупо, но на то, что они расклеят мои листовки, я особо не рассчитывал. Поэтому на следующий вечер, когда они - человек восемь - завалились ко мне на порог, выдал им сотню листовок - да и забыл. А через неделю мне позвонили из участковой избирательной комиссии, и выдвинули претензию: мол, мало того, что "мои" люди клеят мои листовки в совершенно чужом округе, мало того, что они демонстративно уничтожают наглядную агитацию других кандидатов (которые, к слову, ни разу мне не конкуренты, ибо идут по совершенно другим округам) - так они ещё и запугивают тех, кто на этих кандидатов работает: кому-то даже нож показали. А каких-то мальчишек просто избили и порезали... До сих пор не могу понять, как после всего этого меня вообще не сняли с выборов.

 А в день голосования гопники устроили попойку в нашем дворе. Как выяснилось, по мою честь: они пили "за клёвого пацана Ромыча!"

 - Мы все голосовали за тебя! И корефанам всем тоже сказали, чтобы за тебя голосовали! - рассказывали они мне потом, - там, в бумажке этой, твоей фамилии почему-то не было написано - так мы сами тебя там вписывали, и голосовали!...

 Знакомый, работавший на одном из избирательных участков Центра, спустя некоторое время рассказывал мне, что среди испорченных бюллетеней, которые комиссия забраковала, ровно сотня было испорчено тем, что на них была выведена моя фамилия. Признаюсь: мне от этой популярности в среде околокриминального гоп-элемента сделалось не по себе...

 

Наши детские игры со смертью

 Я до сих пор не знаю, как мы тогда остались живы... Сейчас, когда я вспоминаю обо всех этих приключениях, у меня мурашки пробегают по спине: ведь сколько раз тогда и я, и мои друзья могли погибнуть! Погибнуть по-глупому, погибнуть совершенно нелепо. А если и не погибнуть, то уж, во всяком случае, остаться инвалидами на всю жизнь. Некоторые, кстати, и стали инвалидами: до сих пор иногда встречаю в городе Сашку и Серёгу - у Серёги половина лица в струпьях: следствие ожога. А у Сашки вместо кисти правой руки - чёрный кожаный протез. Потому, как руку взрывом оторвало.

 Нет, мы - никакие не "дети войны": наше детство пришлось на "благословенные" семидесятые и восьмидесятые годы - и вообще, "спасибо партии родной за наше счастливое детство!" Просто, в детские годы мы самозабвенно играли со смертью. Как? Сейчас расскажу.

 ...Помнится, лет восемь или девять мне было, когда случился у меня острый приступ аппендицита. Вызванная по телефону "Скорая" отомчала меня вместе с мамой в Городскую детскую больницу. Там нам сразу же сказали: готовьтесь, мол, морально - через сорок минут этого мальчишку хирург Урусов будет оперировать. А пока хирург Урусов (дай Бог ему здоровья и долгих лет жизни!) готовится к операции, мы с мамой сидим и ждём в какой-то комнате, напоминающей школьный класс.

 Откуда школьный класс в детской больнице? Нет, дело не в том, что у тамошних пациентов проводились школьные занятия - просто, здесь регулярно проходили практику студенты-медики, будущие детские хирурги и педиатры. И вот для них-то, в качестве наглядного пособия, на стене висит стенд под названием "Оружие детей мирного времени". И я, несмотря на острую боль, сижу и разглядываю этот стенд.

 Я не знаю, каким путём попали на этот стенд экспонаты - может быть, их передали сюда из детской комнаты милиции? - но "арсенал" выглядел достаточно внушительно! Здесь вам - и рогатки ("классические" деревянные и гнутые из проволоки), и достаточно профессионально сработанные арбалеты и самострелы, и самодельные духовые ружья, стреляющие заточенной велосипедной спицей, и деревянные дубинки, утыканные гвоздями... Вполне себе, такой "уголок юного киллера". Страшная коллекция.

*   *   *   *   *

 Но меня, помнится, она не вдохновила. Да и не могла меня вдохновить эта коллекция: ведь здесь были представлены только образцы, так сказать "личного вооружения" - а артиллерийских орудий, вроде того, что мы собрали во дворе у Сашки, здесь не было и в помине!

 Пушка, которую изготовили мы в Сашкиной кладовке (вернее, изготовил-то её Сашка, а мы просто рядом крутились и наблюдали за процессом) была самая настоящая! Саня где-то разыскал железную трубку длиной сантиметров тридцать или сорок, и изготовил из неё ствол орудия, нарезав с одного конца резьбы, и завинтив в эту резьбу длинный винт. Потом он немного заплющил с боков то место трубки, где был вкручен винт, просверлил сбоку отверстие для фитиля - и ствол готов! Но он ведь ещё вырезал лобзиком лафет для своей мортиры, приделал к нему какие-то колёса - кажется, от детского грузовичка - одним словом, придал ей вид самого настоящего артиллерийского орудия, только маленького.

 А потом состоялись испытания орудия. Эти испытания проходили, опять же, в Сашкином дворе. Этот Сашка жил в замечательном старинном деревянном доме, по соседству с нашим домом - и дом Сашкин был всем хорош, за исключением одного: все "сантехнические удобства" находились во дворе за домом, и представляли собою щелястую деревянную будку, поставленную над выгребной ямой и побеленную белой известью. Это уже потом, когда Сашкин старший брат стал работать сантехником в ДЭЗе, он "подцепил" свой родной дом и к центральному отоплению, и к водопроводу, и к канализации - а тогда, в 1980-м году, все "удобства" располагались именно на заднем дворе. И именно эти "удобства", именно этот щелястый сортир и был выбран в качестве "главной цели" при испытании только что сотворённой гаубицы.

 Сашка забил в дуло пушки заряд, представлявший собой средних размеров охотничью картечину - "ядро" - которую он для этих целей, скорее всего, спёр у отца. Затем достал из кармана коробок спичек, навёл дуло пушки на "главную цель", и поджёг фитиль. Когда фитиль прогорел до конца, сначала ничего не произошло, а потом грянул выстрел. В следующий момент из сортира с воплем выскочил Сашкин сосед Виталий Георгиевич, который одной рукой пытался натянуть брюки, а другой рукой прикрывал голову. Виталий Георгиевич рухнул в крапиву, взвыл и пополз куда-то. Затем замолк и притаился. А ещё через минуту-другую, убедившись, что стрельба прекратилась и опасность миновала, встал на ноги и, страшно матерясь, побрёл восвояси, на ходу застёгивая ширинку. Нам, помнится, было очень смешно наблюдать за ним сквозь щель в двери Сашкиной кладовки...

 Когда Виталий Георгиевич, наконец, ушёл, мы отправились исследовать "объект" на предмет попадания заряда в цель. Картечина, которой пальнул Саня, навылет прошила и заднюю, и переднюю стенки сортира, и застряла в заборе на уровне полутора метров от земли. Несчастному Виталию Георгиевичу просто сказочно повезло, что в тот момент, когда случился выстрел, он сидел, извиняюсь, на корточках, а не стоял в полный рост. Повторяю: ему просто сказочно повезло!

 Мы потом долго не могли понять, за что же это Виталий Георгиевич, работавший сторожем в располагавшемся в нашем дворе детском саду, возненавидел нас самой настоящей, какой-то взрослой ненавистью? Плохо приходилось тому, кто, пробравшись на территорию детского сада, попадал ему в руки: надранными ушами дело не обходилось - запросто можно было получить и тяжёлого, увесистого пинка! Он возненавидел нас, мальчишек - а мы, в ответ, возненавидели его, и однажды "в отместку" взорвали у него на крыльце бутылку из-под шампанского, набитую карбидом кальция.

 ...Прошло, наверное, лет двадцать, или ещё больше, и с Виталием Георгиевичем, состарившимся и превратившимся в маленького сухонького старичка, мы каким-то непонятным образом сдружились. Случилось это в самом начале "нулевых": летним вечером, возвращаясь с работы, я увидел его сидящим на том самом крылечке, на котором мы когда-то приготовили для него нашу "подлянку". Сначала мы поздоровались, потом он что-то спросил, и мы разговорились - а ещё через пять минут я уже сбегал до ларька за пивом, и мы вместе расположились на крылечке, о чём-то болтая.

 Постепенно мы сдружились со стариком, и я, возвращаясь с работы летними вечерами 2000-го года, уже сам покупал в киоске пиво, и спешил на крылечко к своему старшему другу - а Виталий Георгиевич, со временем, вытащил из своей кладовки и подарил мне антикварные сокровища: довоенный патефон, какие-то старинные альбомы с фотографиями, ещё что-то... Наши "посиделки" с пивом в тот год продолжались всё лето, и вот однажды постаревший сторож детского сада, гроза и ужас нашего мальчишеского детства Виталий Георгиевич сказал мне:

 - Знал бы ты, как я вас ненавидел, когда вы тут пацанами бегали, стреляли из своей пушки! Ведь вы ж тогда меня в сортире чуть не пристрелили, на фиг! Я потом ведь из забора эту вашу картечину выковырял - она ж у меня над самой макушкой просвистела! Чуть пониже бы прицел взяли - и каюк мне! На Даманском китайцы не грохнули - так в собственном сортире бы пацаны сопливые укатали бы!...

 Он, оказывается, в 1969-м на Даманском острове с китайцами воевал, наш Виталий Георгиевич, и даже получил там какую-то медаль или орден, ранен был... Я всего этого, конечно же, не знал.

 Ну, а Сашка... Он из своей пушки в тот год дострелялся: в очередной раз, забив заряд и запалив фитиль, остался без кисти на правой руке: пушка разорвалась у него в ладони, когда он в последний момент решил куда-то развернуть дуло...

*   *   *   *   *

 Тем же, кажется, летом 1980-го года - а может быть, уже через год, летом 1981-го, недобрый "ветер странствий и приключений" занёс нас, мальчишек, сначала в подвалы, а затем и на крышу родного дома. Дом наш был построен в начале 1950-х годов - такая, очень характерная "сталинка" о четырёх этажах, с эркерами и маленькой башенкой, выходившей на перекрёсток улицы Киевской и родного Пионерского переулка. В этой башенке располагалась одна-единственная двухкомнатная квартира, в которой жил наш приятель со смешной фамилией Пухов, и мы очень любили забираться именно туда, на крышу пятого этажа, и поливать оттуда водой прохожих. Правда, это невинное хулиганство, сходившее нам с рук, нам вскоре надоело, и через некоторое время в прохожих полетели уже болты и гайки, а потом кто-то из наших мальчишек метнул в сторону перекрёстка какую-то бомбочку, которая взорвалась в воздухе и - слава Богу! - никого не покалечила. А придурковатый мальчик Славка Рыжков как-то раз столкнул с крыши валявшийся там кирпич - тоже, слава Богу, без последствий...

 Но в эти нежные, щенячьи свои годы мы рисковали не только чужими жизнями - в первую очередь, мы сами ходили по очень тонкому лезвию, рискуя сорваться и полететь в тартарары. Причём, не только в переносном, но и в прямом смысле. Рядом с нашим домом стояла ещё одна "сталинка": если наш дом выходил уличным фасадом на тротуар, то перед соседним домом было что-то, вроде чахлого скверика, и он отступал от "красной линии" метров на двадцать. Таким образом, оба дома соприкасались лишь углами: торец нашего дома выходил на этот самый скверик - а торец соседнего дома выходил в наш двор. И по этому торцу соседнего дома шла пожарная лестница. Лестница эта была необычная - по крайней мере, больше нигде в Иркутске я таких не видел: одним своим боком эта лестница примыкала к стене дома, а с другой стороны у неё были металлические перила; лестница имела очень крутой уклон, и заканчивалась маленьким балкончиком, с которого можно было попасть на чердак. Пол на этом балкончике был деревянный, и доски, из которых он был настелен, уже к началу восьмидесятых уже сгнили и рассыпались. Помню, как я наступил куда-то, и моя нога провалилась в пустоту... Ощущения - те ещё!

 По всем законам физики, эти доски должны были с треском рассыпаться и провалиться под нами, но этого, почему-то, не случилось. Случилось другое: взобравшись на этот чёртов балкончик, мы прикинули, что расстояние до крыши нашего дома не так уж велико - метров около двух, не больше - и что, если хорошо оттолкнуться, то это расстояние можно перепрыгнуть (пишу это, вспоминаю - и руки покрываются липким пОтом от страха!). Уж кому в голову первому эта мысль пришла, я не помню - но мысль пришла, и прыжки начались! Сначала с балкончика на крышу - а потом обратно! Расстояние, которое нужно было преодолеть в прыжке, было не более двух метров - и, если абстрагироваться от того, что эти "кенгурячьи состязания" проходят на высоте добрых двенадцати (как не больше!) метров, то всё нормально, ага... Именно это "умение абстрагироваться", наверное, тогда им спасло меня - да и не только меня - от верной смерти! До сих пор помню, как стою я на этом ветхом балкончике, а придурок Вовка, который был старше меня на целых два года, шепчет мне: " - Ну, ты чо?! Ссышь, что ли, Ромка? Прыгай! Ты ж пацан, а не девка! Давай! Не смотри вниз - иначе не сможешь прыгать! Думай, что мы с гаража на гараж прыгаем! Ну, давай, не ссы!..."

 И я прыгнул. Сначала - на крышу, а потом - обратно, с этой крыши на проклятый балкончик. Потом - опять с балкончика на крышу. И - обратно... И - опять... И Вовка прыгнул, и Андрюха... И Петька, и Саня, и Макс-Кореец. И придурок Славка, глядя на нас, тоже... Ведь мы же - не девки сопливые, мы - Настоящие Пацаны, ага.

 А внизу, во дворе, сидели старухи - те самые старухи, которые постоянно придирались к нам, и которых мы терпеть не могли: и Полина Захаровна, и Мария Максимовна, и Ида Аароновна, и Зея Абрамовна. Они смотрели, как мы прыгаем туда-сюда на уровне пятого этажа, но ничего не кричали нам - они просто молча хватались за сердце и ловили воздух старческими ртами... А мы - прыгали: туда - сюда!...

*   *   *   *   *

 Подвал манил нас, мальчишек, не меньше, чем крыша. Собственно, подвал в доме был не один, а целых четыре: из нашего первого подъезда можно было спуститься в ту часть подвала, где находились кладовки: бОльшая часть этих кладовок была брошенной после того, как в 1974 году один из жильцов дома спустился в этот подвал и свёл счёты с жизнью, застрелившись из охотничьего ружья. Прямо из двора лестница вела в другой отсек подвала: там когда-то располагалась угольная кочегарка, но после того, как дом был подсоединён к городским сетям, кочегарка была упразднена, и подвал пустовал. А после того, как мы, мальчишки, сняли с этой бывшей кочегарки замОк и проникли туда, это помещение долгое время стояло открытым, и однажды там обосновался небольшой цыганский табор. Хорошо помню, как наши соседи вышвыривали оттуда этих цыган...

  Из второго подъезда можно было попасть в самое большое подвальное помещение, тянувшееся почти под всем домом: когда дом проектировали, этот огромный подвал должен был служить бомбоубежищем для жильцов на случай нападения на совецкую родину империалистических хищников или китайских ревизионистов. Но империалистические хищники и китайские ревизионисты всё никак не могли собраться со своим нападением, и подвал пустовал. Наконец, заждавшись этого нападения, директриса детского сада, который находился и по сию пору находится на первом этаже нашего дома, распорядилась отгородить небольшую часть этого подземного бомбоубежища под овощехранилище, что и было сделано.

  В бомбоубежище вела тяжёлая бронированная дверь, состоящая из двух половинок - верхней и нижней. Сделано это было для того, чтобы её, элементарно, можно было открыть: если бы дверь была монолитной, то её вряд-ли можно было бы сдвинуть с места. Запиралась она на какие-то тяжеленные заглушки, на какие-то штурвалы - думаю, там, внутри, у неё были замки, типа "краба", фиксирующие створку с четырёх сторон. Собственно, эта дверь находилась уже в самом подвале: для того, чтобы добраться до неё, сначала нужно было открыть обыкновенную дверь на первом этаже, спуститься под лестницу - и вот тогда-то только можно было оказаться перед входом в бомбоубежище.

  О том, что у нас в подвале находится самый настоящий бункер, мы и не подозревали. Просто, однажды кто-то из мальчишек проник под лестницу во втором подъезде, наткнулся на эту бронированную дверь, и рассказал об этой своей находке остальным. Естественно, было решено испытать неизведанное и изведать неизвестное - и в тот же вечер мы собрались во дворе, вооружившись карманными фонариками.

  Хорошо помню этот вечер: на дворе был сентябрь, и уже сгустились сумерки (надо сказать, что в те годы у нас считалось вполне нормальным болтаться во дворе часов до десяти, а то и до одиннадцати вечера). Придурковатого Славку Рыжкова мы решили не посвящать в наши планы и не брать в "исследовательскую экспедицию" в подвал: к тому времени, Славка уже не раз доказал собственную неадекватность и явил нам своё гнилое нутро, и поэтому успел превратиться в "персону нон-грата". Но он всё равно крутился где-то рядом - правда, на безопасном расстоянии - пытался подслушать нас, или понять, что мы затеваем... Мы не обращали на него внимания - и, как оказалось, совершенно зря.

  Мы спустились в подвал, открыли тяжеленную бронированную дверь, зажгли фонарики и стали осматриваться. Сначала мы оказались в какой-то небольшой комнате, из которой вело в разные стороны три дверных проёма - за двумя из них оказались такие же небольшие, но глухие комнаты, а пройдя третий, мы попали в достаточно большой подвальный зал. Это и было, собственно, старое бомбоубежище: три огромных подземных зала, соединённые переходами. Окон в бомбоубежище не было.

  Здесь ещё пару слов нужно сказать о планировке - это уточнение пригодится нам для дальнейшего повествования. Залы для потенциально эвакуируемых от китайско-NАТОвских бомбёжек граждан соединялись меж собой короткими коридорчиками, по бокам которых располагались небольшие полусгнившие филёнчатые двери - точь в точь, как в наших квартирах - а за дверями этими находились какие-то комнатушки, заваленные разным хламом: должно быть, кто-то из соседей пытался сделать себе здесь кладовки. Изначальное назначение этих комнатушек так и осталось для меня непонятным по сей день - могу лишь предположить, что в них проектировщики планировали сделать Персональные Бомбоубежища для совецких VIPов.

  ...Итак, мы спустились в подвал. Но не успели мы как следует осмотреть первый зал бомбоубежища, как услышали тяжёлый глухой удар: это подлец Славка, дождавшись, пока мы отойдём подальше, захлопнул за нами бронированую дверь! Мало того, что захлопнул - этот маленький зас**нец умудрился ещё и блокировать её снаружи, в результате чего мы оказались запертыми в бомбоубежище!

  Сейчас, когда я стал совсем взрослым сорокалетним мальчиком, меня от этих воспоминаний начинает бить Кондратий: чёрт возьми!... Ведь мы могли там элементарно погибнуть! - о том, что мы полезли в старое бомбоубежище, никто из старших понятия не имел. Мы ведь сами об этом позаботились: дождались, пока спустятся сумерки, двор опустеет и никто не увидит того, куда мы направились. Нет, безусловно, нас стали бы искать, и искали бы очень долго - по соседним дворам и улицам - и, конечно же, не нашли бы. А что касается нашего друга Славика, то он, скорее всего, испугался бы и молчал, как пленный неогуманоид в штабе Киевского военного округа... Короче, всё шло к тому, что подвал нашего родного дома должен был стать нашей братской могилой, а сам дом - нашим памятником. Величественным таким четырёхэтажным жилым памятником в стиле "поздне-сталинский ампир". Бр-р-р!

  Но это я сейчас такой умный. А тогда... Тогда мне было, кажется, лет восемь или девять, остальным участникам нашей диггерской экспедиции - чуть побольше. Кажется, самому старшему из нас не было и двенадцати. А это - такой возраст, когда совершенно не думаешь о том, что что-то может приключиться с тобой. С другими - пожалуйста! А с тобой - нет, никогда! Вот этот-то оптимизм нас, видимо, и спас тогда.

  Как-то сразу стало понятно, что колотиться в дверь бомбоубежища нет никакого смысла: во-первых, дверь эта выходила не прямо в подъезд, а располагалась уже в самом подвале, под лестницей. Во вторых, мы же сами видели, какая она толстая и тяжёлая: стучи, ни стучи - всё равно, никто не услышит. Ну, а в-третьих... ну, не для того же мы спустились в этот подвал, чтобы сидеть возле двери и стучаться - вместо этого, можно пойти и поизучать все подвальные закоулки: может быть, и другой выход отыщем... А может, и этот придурок Славик одумается, да и откроет нас: попугал - и будет. Ну что, пойдём, что ли?...

  И мы пошли Постигать Неизведанное.

  Фонарики были у каждого из нас. Самодельные. К плоской батарейке на четыре с половиной вольта изолентой приматывалась маленькая лампочка так, чтобы её клемма на цоколе соприкасалась с короткой клеммой батарейки. Ну, а длинную клемму нужно было прижимать большим пальцем ко второй клемме лампочки - к той, что у неё на кончике. Такой вот "вкл/выкл"... Понятно, что никаких отражателей на этих самодельных "светлячках" не было - да мы и не задумывались о том, зачем они нужны: горит ведь?... светит?... чего ещё надо-то? Единственный настоящий фонарик был у самого старшего из нас, у Андрея - этот фонарик не нуждался в батарейке, его надо было всё время подзаряжать, нажимая рукой на специальную педаль или рычаг: этакий фонарик и эспандер одновременно, "два в одном".

  Сколько мы шлялись по подвалу, я не знаю. Может быть, час. Может, больше. Мы обошли, кажется, все закоулки старого бомбоубежища, но другой выход так и не находился. Между тем, наши самодельные фонарики начали тускнеть, а то и вовсе гаснуть: в батарейках кончился заряд... И тут мы наткнулись на какой-то непонятный ход: он начинался в одной из маленьких комнатушек - тех, что были между залами - и уходил куда-то в сторону нашего двора. Но это ещё не всё: из этого низкого и тёмного хода на нас дул самый настоящий ветер! И пах этот ветер прелыми листьями, осенним вечером, двором... свободой...

  Не раздумывая, полезли мы в этот низкий тёмный ход - один за другим. Андрей со своим супер-мега-фонариком был впереди всех. Ход этот был настолько низким, что мы ползли на четвереньках. Но не проползли мы и двух десятков метров, как упёрлись в закруглённый кирпичный тупик: мы оказались на дне какого-то кирпичного колодца - а прямо сверху на нас дул тот самый ветер, что заставил нас лезть в эту дыру. В стену колодца были вделаны надёжные железные скобы ступени - и мы тут же полезли наверх! Я не знаю, смогли бы в других условиях несколько десяти-двенадцатилетних сорванцов, зависая на пятиметровой высоте, сбросить тяжеленную чугунную крышку, закрывавшую люк - но у нас это получилось! Мы были на свободе!!!

  Тут же была раскрыта ещё одна загадка нашего двора - так называемая "крепость". Эта "крепость" представляла собой невысокое - где-то, в полметра высотой - круглое кирпичное сооружение, наверху которого находился тот самый люк, крышку которого мы сбросили. А "крепостью" это сооружение было прозвано потому, что большинство кирпичей, из которых оно было сложено, не соприкасались торцами друг с дружкой, и между них были отверстия, наподобие крепостных бойниц. Боже, сколько же оловянных солдатиков, игрушечных машинок и прочих сокровищ было по глупости и неосторожности засунуто в эти "бойницы" и попадало на дно этого колодца!... А это, оказывается, был запасной выход из бомбоубежища - а заодно, и вентиляционная шахта, по которой в бомбоубежище поступал свежий воздух. А мы-то и знать не знали... Теперь понятно, почему Полина Абрамовна, предводительница глубоко враждебного нам племени Одиноких Дворовых Старух всегда орале на нас своим страшным каркающим голосом, когда мы лепили на "крыше" "крепости" снеговиков, и вообще подходили к ней: это, оказывается, был Стратегический Оборонный Объект - и она его от нас охраняла!...

  Ладно. Мы остались живы, целы и невредимы. Мы выбрались на свободу. Все следующие дни мы лазали на дно этого стратегического люка - и там, на дне, среди "культурного слоя" затягиваемой десятки лет в эту вентиляцию пыли, мы находили маленькие сокровища - наши потерянные игрушки. Свои и чужие. В том числе, наверное, и те, которые побросали туда когда-то наши родители.

  Люк, почему-то, так и стоял открытым: я так и не знаю, почему никто из взрослых так и не положил на место эту чугунную крышку, которую мы, отчаявшись, сбросили. Сил, что ли, не хватало на это дело?... Короче, так и зияла посреди двора эта ужасная и опасная яма, пока наш дворник Виталий Георгиевич (тот самый, которого мы чуть не застрелили из пушки, пока он в уличном нужнике оправлялся) не стал заваливать эту дырку опавшими листьями. Со временем, он совсем засыпал эту дыру - а потом кто-то из соседей добавил туда земли и посадил в эту импровизированную "розетку" маленький отросток клёна. Теперь там уже выросло целое дерево - так что, если кто-то из малышей и решит повторить наш подвиг тридцатилетней давности, то запасного выхода из бомбоубежища он уже не найдёт...

  Но всё это было уже потом. А на следующий день после нашей вылазки (и последующей "выползки"), придя из школы, я узнал совсем уж жуткую какую-то новость: наши мальчишки - то есть, вся компания, с которой мы плутали по подвалу - приговорила предателя и придурка Славку к смертной казни. К повешению. Мало того: они его уже чуть и не вздёрнули на верёвке - он вырвался и убежал в самый последний момент. Перебивая друг друга, мои друзья рассказывали мне, как они выловили этого гадёныша Славку, как провели его за трансформаторную будку, где у них было приготовлено уже всё: и виселица, и петля, и даже табуретка - и как Славка в самый последний момент спрыгнул с этой табуретки и убежал домой.

  Все вместе мы пошли смотреть место несостоявшейся казни. Там, за трансформаторной будкой, до того, как кто-то из соседей поставил там свои гаражи, раньше была часть двора, в которой была оборудована сушилка для белья. Там, в тёмном и узком закутке, всё ещё стоял старый деревянный столб с горизонтальной перекладиной наверху, поддерживавшейся снизу двумя косыми перекладинами - ни дать, ни взять, настоящая виселица. И вот, на одном из концов этой перекладины висела самая настоящая петля, а рядом валялась табуретка - Славка, убегая от своих мучителей, уронил её. Всё было подготовлено честь по чести, да и неудивительно: в нашем дворе все без исключения мальчишки смотрели фильмы про войну, и хорошо усвоили опыт немецко-фашистских оккупантов и прочих полицаев, вешавших всяких комсомольцев-добровольцев-партизанцев... Военно-патриотическое воспитание, понимаешь - будь оно неладно!...

  Славке повезло: он убежал - и потом ещё долго не казал носа на улицу, дома сидел. Шмыг! - в школу, а потом обратно - шмыг! - домой: всерьёз опасался, что мы вздёрнем его, как какую-нибудь Зою Космодемьянскую. Это сейчас я понимаю, что по-настоящему вешать его тогда никто не собирался: просто, мои друзья хотели напугать его по самое не хочу - и это у них, кстати, очень даже получилось! - хотели поставить его на табуретку, надеть на шею петлю... зачитать приговор... вдоволь поглумиться, заставить пореветь, попросить пощады - и помиловать. Но меня просто оторопь берёт, когда я представляю всё это: ведь вполне могло случиться и так, что он сделал бы какое-нибудь неосторожное движения, табуретка бы опрокинулась - и всё!... Вряд ли наши мальчишки успели бы вытащить его из петли. Ну, а меня от участия в этом гнусном "наказании" спасло только то, что все мои друзья-приятели учились в первую смену, а я - во вторую. И, пока они вели этого Славика на "эшафот",  я читал очередную бредятину про дедушку Ленина, напечатанную в учебнике "Родная Речь" для второго класса...

*   *   *   *   *

 ...До сих пор просыпаюсь в холодном поту, вспоминая, как мои дворовые приятели запихнули меня в трансформаторную будку. В этой будке с утра ковырялись какие-то электрики - а потом они ушли, забыв запереть её на ключ. Так и стояла она, распахнутая, пока эти оболтусы не воспользовались тем, что я замешкался, и не запихнули меня туда. Это называлось - "Пять Минут Страха". Помню, как стоял, боясь пошевелиться, вжавшись спиной в дверь, на которую с внешней стороны навалились эти придурки - а внутри, в темноте, гудело Ужасное, Жуткое Высоковольтное Электричество. Сколько мне тогда было?... Лет восемь или девять. Но я уже очень хорошо знал, что

 да и таблички с пронзённым молнией человеческим черепом и надписью "НЕ ВЛЕЗАЙ!!! УБЬЁТ!!!" способствовали формированию стойкой антипатии к любым инженерным сооружениям, имеющим отношение к электричеству. Поэтому, тех нескольких минут (или, всё-таки, секунд?), что я по воле своих дружков провёл внутри этой подстанции, мне на всю жизнь хватило с избытком.

 Нет, я не упрекаю и не держу зла на этих дураков - ну что с них взять?... Да и не собирались они казнить меня на "электрическом стуле" - просто, попугать хотели (и у них это очень хорошо получилось, кстати!) А вот тех горе-электриков, которые ушли и не заперли на ключ подстанцию, до сих пор мечтаю встретить! Встретить - и сказать им на ушко несколько Волшебных Слов. А каких - не скажу.

*   *   *   *   *

 ...Неправильно было бы думать, что мы росли этакими отмороженными на всю голову хулиганами, что подобные забавы были нашим единственным развлечением. Совсем нет! - мы были вполне нормальными мальчишками, и я не помню, чтобы у кого-то из нас в детском возрасте обнаруживалась какая-то патологическая жестокость. Так, например, я не помню, чтобы кто-то из моих сверстников издевался или мучил животных - наоборот: с тем же Сашкой (с тем самым, с "артиллеристом") мы сколачивали в его ограде будки для бездомных собак, таскали им какую-то еду... А уж жившую в подвале нашего дома полудикую кошку Белку подкармливал, кажется, весь двор.

 Не помню я и того, чтобы у нас было принято обижать девчонок: они были, скорее, нашими приятельницами, а вовсе не объектами для насмешек и травли. Катать их на багажнике велосипеда, например, считалось, скорее, почётным, нежели зазорным делом. К тому же, наши девчонки постоянно затевали "игру в театр" - и мы с удовольствием исполняли любые, даже самые дурацкие роли, которые придумывала и поручала играть нам бессменный "драматург и режиссёр" Алёнка...

  Хочется ли мне вернуться в детство?... Если вы зададите мне этот вопрос в лоб, то я, конечно же, сразу же скажу: да, да! конечно же! Но если вы дадите мне минуты две на размышление, прежде, чем ответить, то ответ, скорее всего, будет отрицательным: сейчас, вспоминая все эти прекрасные детские годы, я всё чаще ловлю себя на том, что больше всего они у нас были похожи на какие-то прыжки и танцы на проволоке, натянутой над пропастью: одно неверное движение - и... Думаю, через это или что-то подобное, наверное, прошли почти все мальчишки, чьё детство пришлось на семидесятые - первую половину восьмидесятых годов. И сейчас, вспоминая всё это, остаётся только порадоваться тому, что всё это осталось в прошлом, и что все мы остались живы, целы и относительно невредимы.

 Amen.

 

Повесть о Настоящих Террористах

 А ведь я с ними в одном классе когда-то учился, в одиннадцатой школе. Правда, когда они свой теракт на 9 мая устроили, я уже в другой школе учился, в пятнадцатой. Но Иркутск - город маленький, а центр города и того меньше, а шила в мешке не утаишь - так что, "сарафанное радио" быстренько сообщило, что двое учеников иркутской среднеобразовательной школы №11 девятого мая метнули самодельную бомбу в праздничную колонну, в которой шли школьники и ветераны. И фамилии их "сарафанное радио" сообщило: малолетними "бомбистами" оказались Мишка Герасименко и Серёга Шизоев, мои бывшие одноклассники.

 Про школу №11, наверное, надо несколько слов сказать особо. Долгие годы школа считалась элитарной, числилась "школой с математическим уклоном". Многие годы директором школы был Иосиф Александрович Дриц - в прошлом, сам выпускник этой школы, затем один из первых иркутских комсомольцев-добровольцев, ещё затем - троцкист и сталинский лагерник, а после ХХ съезда - педагог и директор школы. Ему-то и принадлежит инициатива превращения рядовой иркутской школы в этакое квази-"элитное" учебное заведение, это при нём одиннадцатая стала "математической" школой. Я, правда, застал Иосифа Александровича уже не в роли директора школы: к тому моменту, когда я отправился в первый раз в первый класс, он уже вышел на пенсию, и я помню его только в качестве одного из наших дачных соседей - а вот моя покойная мама заканчивала школу ещё в его времена. Мама вспоминала, что это именно Иосиф Александрович, преподававший у её класса историю, поразил воображение школьников такими аббревиатурами, как "ВОСР" - "великая октябрьская социалистическая революция", и "ЗамКомПоМорДе" - "заместитель командующего по морским делам". И замечательное слово "Совдепия" матушка тоже впервые услышала из уст Иосифа Александровича на одном из уроков истории, в конце 1960-х.

 Я не оговорился, когда назвал одиннадцатую школу "квази-элитарной". Почему "квази-"? Ну, какая могла быть в Совдепии "элита", если наших нотаблей, как и весь образованный слой русского общества, начиная с 1917 года восторжествовавшее быдло усердно геноцидило? - оставшаяся часть национальной элиты частично уехала за границу, а немногие оставшиеся здесь сидели тише воды, ниже травы, скрывая происхождение и боясь высунуть голову. Помните анекдот о том, как в трамвае пролетарий наступил на ногу интеллигенту? - "А ты чё, типа, умный, да?! - Что Вы, что Вы! Я - такое же быдло, как и Вы!" Вот то-то же.

  Я не знаю: может быть, давно уже покойный Иосиф Александрович, в бытность свою директором, и хотел искренне воспитывать какую-то "новую элиту", создать первую в городе школу с углублённым изучением математики - да только на деле-то всё иначе вышло...

 Во-первых, никуда мы не уйдём здесь от проклятого "еврейского вопроса". Ну, что поделать? - за тысячелетия жизни в диаспоре, евреи настолько привыкли держаться друг за друга и "тянуть" друг дружку, что это стало для них своеобразным alter ego. А Иосиф Александрович Дриц был не просто евреем - он происходил из одной из старых еврейских семей Иркутска, из семьи, что называется, "с традициями" - в том числе, и с традицией общинной взаимопомощи. И, так или иначе, но когда иркутские евреи узнали, что директором одной из центральных городских школ, стал "таки, наш человек", и что этот "наш человек" решил сделать школу "элитной", то они организовано стали отдавать и переводить своих чад из других школ именно в одиннадцатую. Естественно, это привело к тому, что фактическое разделение учеников шло уже не по литерам - "А", "Б", "В" - а по национальному признаку. Добавьте сюда ещё примерно ту же картину с педсоставом и тот факт, что часть учителей стала "тянуть" именно "своих" ребят - и картинка сложится воедино.

 Нет, я не хочу никого обманывать: никаких драк и прочей поножовщины на национальной почве в одиннадцатой школе никогда не было, и никто не писал на стенах туалета погромных лозунгов, но некоторое взаимное отчуждение, всё же, было. Дети - они, вообще, сволочи чувствительные, и прекрасно видят, когда учительница вдруг, ни с того, ни с сего, начинает совершенно незаслуженно выделять кого-то из учеников. А в определённый момент ещё обязательно найдётся какой-нибудь старший "доброжелатель", который популярно объяснит школьнику, почему учительница Мира Марковна особо выделяет Соню, Вадика и Арика - ну, и... Во всяком случае, слово "жид" я не только впервые услышал именно в школе номер одиннадцать, но на мою голову нашлись даже целых два "толкователя": один объяснил мне значение этого слова относительно к некоторым учителям и одноклассникам, а второй регулярно разъяснял значение этого термина уже применительно непосредственно ко мне. Так что, не ищите здесь никакого антисемитизма, господа: мне и самому пришлось некоторое время побывать в роли представителя гонимого и притесняемого народа, которого, к тому же, постоянно норовили "раскулачить". Смайл.

 Но не только своей "пейсатостью-носатостью" выделялась среди других центровских школ одиннадцатая школа. Всё по той же причине, из за этого самого "элитарного" статуса, сюда же отдавала учиться своих отпрысков иркутская партхозноменклатура и всякое прочее творческое бомондьё. Я, например, помню, как некоторых учеников на занятия родители подвозили на служебных чёрных "Волгах", как во втором классе наша учительница говорила нам, что взамен уродливых послевоенных деревянных парт, новые столы и стулья для нашего класса "помог выбить папа Оленьки"... Как в далёком уже 1980-м году некоторые одноклассники приходили в школу с прозрачными японскими шариковыми ручками и прочими диковинками, которых не было ни в одном совецком магазине, я тоже помню. Одним словом, далеко не простые (скажем так) детки учились в иркутской общеобразовательной школе номер одиннадцать....

 Естественно, что у учителей в этой ситуации просто "срывало крышу" (прошу прощения за жаргонный оборот): близость к номенклатуре и местным официозным "деятелям культуры" застила им глаза. Все хотели "растить элиту". Школьная подруга моей матери, к слову, тоже работала в той же самой школе, и, приходя к нам, постоянно рассказывала, что буквально на каждом педсовете и директриса, и завучиха по нескольку раз напоминали педагогическому коллективу: "И не забывайте, в какой школе вы работаете! У нас здесь учатся непростые дети!"

 Своего маразма в те годы хватало в любой совецкой школе, но в той, где учился в те годы я, этот маразм, буквально, бил фонтаном и выплёскивался через край. Например, школьная пионервожатая ходила по школе в какой-то полу-самодельной военной форме: бежевая куртка и юбка, перехваченые портупеей-"диагональкой", собраной из форменных пионерских ремешков, плюс - постоянная пилотка на голове, и какие-то наградные пионерско-комсомольские значки на груди - целый иконостас!... А чего стоила, например, "пионерская вахта памяти" возле портрета Леонида Ильича Брежнева в ноябре 1982 года, когда дорогой генсек, наконец, закусил боты? - несчастные пионеры должны были по целому уроку стоять с двух сторон портрета, держа руку в пионерском салюте. Попробуйте-ка постоять на одном месте с поднятой вверх и согнутой в локте правой рукой хотя бы пять минут - не слабо? То-то же! А все эти "праздники песни и строя"? - это, когда целый класс изображает из себя то или иное подразделение Вооружённых Сил, ходит по плацу "коробкой" и поёт соответствующую песню. В третьем классе мы должны были изображать "суворовцев" - воспитаников суворовских училищ. Нашим родителям было дано задание изготовить для нас "суворовскую форму": для этого нужно было нашить на куртки мальчиков и блузки девочек красненькие погончики, но это ещё не всё: к брюкам мальчиков и юбкам девочек необходимо было пришить лампасы того же цвета. Лампасы должны были иметь ширину четыре сантиметра... Господи, я со стыда готов был под землю провалиться, когда в назначенный день шёл по городу в школу с этими лампасами на брюках! - прохожие смотрели на меня, как на маленького сумасшедшего! Куда уж там карнавальным казакам начала девяностых с их жёлтыми лампасами, пришитыми к трико!... Примерно те же чувства, что и я, испытали в тот проклятый день и остальные мальчишки из моего класса: едва мы отпели-отмаршировали по школьному двору, как все, не сговариваясь, принялись с остервенением - едва ли, не зубами! - отдирать эти широченные ленты со своих брюк. До сих пор не понимаю: кому и зачем нужен был этот карнавал?...

 Была ещё в актовом зале школы и некая странная мемориальная доска: установлена она была в 1960-м, кажется, году - то есть, именно в то время, когда директором школы был Иосиф Александрович Дриц. Доска была изготовлена из стекла, к обратной стороне которого была приклеена красная бумага и вырезанные из серебристой фольги буквы. Буквы эти складывались в надпись: "Разбить 1-го октября 1990 года и ознакомить присутствующих с текстом, вложенным в капсулу". Верно рассчитав для себя, что в 1960 году моя мама уже училась в одиннадцатой школе, я спросил у неё как-то, что это там за капсула замурована в стене актового зала школы? Мама объяснила, что это тогдашние выпускники замуровали там своё Послание к будущим поколениям, и что, мол, когда наступит 1990-й год, то мы с ней обязательно сходим в родную школу 1-го октября и послушаем, что же там понаписали тогдашние выпускники... И ещё прибавила: "Чувствую, очень весело будет...".

 В 1990-м году иркутская одиннадцатая школа праздновала своё семидесятипятилетие. Естественно, мою маму разыскали одноклассники, и естественно же, мы с ней пошли на это мероприятие. Народу в огромном актовом зале собралось предостаточно, и был какой-то торжественный митинг, и стеклянную доску, конечно же, тоже торжественно разбили, и извлекли эту чёртову капсулу, и ознакомили присутствующих с содержимым этого Послания... Да уж, да уж, права была моя матушка: бурное веселье охватило всех присутствующих с первых же строк, которые стал зачитывать, судя по всему, один из тогдашних выпускников:

 - Дорогие потомки! - начал он торжественно, - вот уже десять лет, как вы живёте при коммунизме...

 Дальше можно было и не читать - зачем, в конце концов, выставлять себя и своих одноклассников дураками? Ну, в крайнем случае, можно было бы сказать что-то насчёт того, что делайте, мол, скидку на время, господа: Хрущ нам тогда всем мозги своим коммунизмом заморочил, и отнеситесь, дескать, к этому документу снисходительно, как к артефакту эпохи... Но товарищ, похоже, был из идейных - поэтому, когда первый бурный порыв радости немного сошёл на нет, он продолжил столь же торжественным тоном:

 - Не осталось больше на нашей прекрасной планете Земля капиталистов и прочих эксплуататоров! Народы всего мира твёрдо идут по пути социализма, по пути прогресса! И впереди - наша Родина, авангард мирового коммунистического движения! Колосятся фруктовые сады и золотые нивы там, где в наше время простирались целинные казахские степи! Вслед за первым совецким космонавтом Юрием Гагариным в космос вышли и другие совецкие люди - и сегодня наши космические корабли летят к Марсу, Венере, Юпитеру и Меркурию! Под мудрым руководством Коммунистической Партии Совецкого Союза наш народ шагает от победы к победе...

 Столь длинный кусок текста товарищу удалось прочесть явно только потому, что все присутствующие изо всех сил сдерживали себя, чтобы дослушать этот анекдот до конца. Но, сколько ни сдерживайся, а веселье всё равно прорвётся наружу - и оно прорвалось, причём, в прямом смысле слова: когда дело дошло до колосящейся Целины и бороздящих Большой Театр космических кораблей, стоявшая рядом с нами дама не выдержала, описалась. Хорошо ещё, что этот её маленький казус остался почти никем не замеченным: остальные зрители-слушатели в этот момент просто стонали и хрюкали, будучи не в силах спокойно пережить выпавшей на их долю веселухи...

 Но - вернёмся из октября девяностого в май восемьдесят шестого. Новость о том, что двое моих бывших одноклассников заделались бомбометателями и атакавали праздничную колонну, шедшую девятого мая к мемориалу "Газовая Горелка" - pardon, "вечный огонь" - нам принесла всё та же мамина подруга, работавшая, к тому времени, уже завучем этой самой школы. Суть истории была проста, как апельсин: семиклассники Герасименко и Шизоев накануне из подручных материалов изготовили СВУ (самодельное взрывное устройство), с коим устройством и явились девятого мая к месту сбора праздничной колонны. Помаячив среди одноклассников так, чтобы их заметили, и даже пройдя затем какое-то время в колонне, они улучили момент и по-тихому смылись с праздничного шествия, а затем, далеко обогнав колонну, быстро добрались до перекрёстка улиц, которые почему-то до сих пор носят имена Сухэ-Батора и Свердлова. Здесь они через открытый чердачный люк поднялись на крышу стоящей на углу улиц "сталинки", и затаились на этой самой крыше, за глухой баллюстрадой. А через некоторое время, когда праздничная колонна вышла к этому самому перекрёстку, запалили свою "бонбу" и метнули её вниз...

 Снаряд, естественно, взорвался. Колонна, естественно, встала. Кто-то заметил Мишку или Серёгу на крыше - и к подъездам дома тотчас же бросились милиционеры. Мальчишек повязали тут же, когда они спускались с чердака - и сразу же доставили в Кировский райотдел милиции, на улицу имени товарища Фурье.

 Признаюсь честно: когда я узнал имена этих террористов-бомбомётчиков, то был слегка удивлён: ну ладно, Шизоев - он троечник и тюха, звёзд с неба не хватает и, вообще, производит впечатление дурачка - но Мишка?! Мишка происходил из номенклатурной семьи, его отец был инструктором горкома КПСС, Мишка был младшим и любимым сыном, с родителями они жили в полнометражной четырёхкомнатной квартире, в одном из элитных домов, что местная номенклатура выстроила для своих семей в тихом иркутском Центре, на месте уничтоженых деревянных особнячков последней четверти ХIХ века... Мишка неплохо учился, занимался в музыкальной школе, изучал с репетитором английский язык, ходил в бассейн, собирал марки - однажды, помню, подарил мне десятка два старинных марок... Мишка был добрым, незлобливым парнем, любил животных, мы с ним когда-то вместе гоняли по городу на великах, обменивались книгами - у него была богатая (спасибо родителям!) библиотека приключенческих "мальчишачьих" книг... Короче, перебирая тогда в памяти всё, что я знал про своего бывшего одноклассника, я никак не мог понять, с чего это вдруг Мишка Рыжий начал метать бомбы с крыш?...

 Надо ещё заметить, что в те годы, особенно после публикации в "Крокодиле" материалов "Фюреры с Фонтанки" и "Паспорт со свастикой", в стране стали стихийно возникать "нео-нацистские" молодёжные группировки. В Иркутске, как и в других городах, о каких-то "нео-нацистах", обитающих в спальных районах города, тоже шептались - правда, на поверку те "наци", как правило, оказывались обычными гопниками с ярко выраженными садистическими замашками. И представить себе, что Мишка - умница и индивидуалист до корней волос - принадлежит к одной из таких группировок, было невозможно. Правда, за три года до того, в 1983 году, была уже в Иркутске своя "нео-нацистская"  группировка юных эстетов - те, к чести их будет сказано, никого не избивали и бродячих кошек не поджигали, а читали Ницше и прославились тем, что расклеили по городу десяток листовок, на которых была нарисована виселица, снабжённая надписью "АНДРОПОВА - НА ВИСЕЛИЦУ" на русском и на немецком, а снизу, в качестве подписи, была старательно нарисована свастика. Но и этих "эстетов" Госбезопасность тогда очень быстро вычислила (там без стукача не обошлось) и "успокоила" путём проведения нескольких "профилактических бесед" - да так "успокоила, что о них никогда ничего больше не было слышно...

 А между тем, дело наших "бомбистов" вела, как уже догадались читатели, вовсе не милиция - дело вели комитетчики. Всё та же матушкина подруга рассказывала нам, как в школу несколько раз являлись улыбчивые "товарищи в штатском", как эти "товарищи" по одному опрашивали и кого-то из моих бывших одноклассников, и учителей - насколько я понимаю сейчас, на предмет выявления "молодёжной нео-нацистской организации". Но никакой "организации" не было и в помине, а была банальнейшая "хулиганка" - и, в конце концов, комитетчики отвяли от мальчишек и передали дело "по месту жительства", то есть, в Детскую комнату милиции (иди, малыш, спроси у папы, что это такое - он тебе расскажет, он там неоднократно бывал).

 История эта для её героев закончилась почти ничем. "Почти" - потому, что некоторые репрессии и "оргвыводы" из неё, всё же, последовали. Во-первых, Мишкиного отца "попросили" уйти из горкома партии: не очень-то удобно, знаете ли, держать на должности инструктора (то есть, штатного идеолога) человека, родной сын которого кидает самодельные бомбочки в То, Что Свято Для Всех Совецких Людей. Но из горкома номенклатурный Мишкин папа ушёл вовсе не токарем на завод, и не рабочим на стройку. О, нет! - ему, конечно же, подыскали тёпленькое местечко! И, по иронии судьбы, это было то самое местечко, которое до того на протяжении двенадцати лет занимал мой дедушка... Правда, дед вышел на пенсию в 1982-м году, а Мишкиного отца перевели на эту должность "с понижением" только в 1986-м году. Собственно, я не вижу в этой номенклатурной рокировке никакого "понижения": шутка ли?! - пересесть из кресла партийного балабола городского масштаба в кресло Первого заместителя целого главка, занимающегося материально-техническим снабжением пары областей, одной автономной республики, и ещё одного сопредельного государства?... Так что, это "понижение" позволило Мишкиному отцу вполне безболезненно "войти в капитализм" в 1992-м году, в то время, когда его бывшие коллеги-инструкторА мечтали пристроиться хоть при какой-нибудь завалящей кафедре общественно-политических наук, или пролезть на  какое-нибудь депутатское местечко - хоть "демократом", хоть "патриотом", хоть тушкой, хоть чучелком...

 Во-вторых, и Мишка, и Серёга оказались под милицейской "опекой", перешли в разряд "неблагополучных подростков". А это значит, что случись поблизости от их дома какая-нибудь драка, или кража, или ещё какой криминал - первым делом участковый идёт к ним в гости и дотошно проверяет, где они были и чем занимались в момент совершения преступления. А то ещё, просто так дружинники могут вечерком в гости завалить без предупреждения - поинтересоваться, как там этот "неблагополучный подросток" коротает досуг? не изобретает ли очередную бомбу?... Мало приятного, надо полагать. Правда, продолжалось это недолго, всего год-другой - а потом в стране настали Весёлые Времена, и про "неблагополучных подростков" благополучно забыли...

 Как сложилась их судьба в дальнейшем? Тихий троечник Серёга Шизоев тихо окончил восемь классов, затем поступил в какое-то ПТУ, потом сходил в армию, а вернувшись, устроился работать в какое-то РЭУ - не то сантехником, не то электриком. Во второй половине девяностых у него хватило ума заочно окончить какой-то коммунальный факультет Политеха, и теперь, по слухам, он возглавляет какую-то Управляющую кампанию, входит в какой-то низовой политсовет партии "Единая Россия". Короче, не хуже, чем у людей...

 Мишкина судьба сложилась трагично. Я не знаю, чем он занимался после окончания школы, хотя закончил он не восемь, а все десять классов. Знаю, что поступал куда-то, но получил ли диплом, мне неизвестно. Потом мы несколько раз пересекались с ним уже в девяностые - выглядел он достаточно хорошо, раза два или три мы неплохо посидели с ним в ресторанах - правда, о себе он почти не рассказывал, и говорили мы с ним всё больше на какие-то общие темы. А в середине "нулевых", как гром среди ясного неба, нагнала меня весть: погиб Мишка от передоза, загнал себе смертельную дозу какой-то дряни. Он и тогда, в девяностые, помнится, баловался травкой - но я и представить себе не мог, что с этой "травки" он перейдёт на что-то более тяжёлое, и что закончится всё так скверно.

 А в одну из наших встреч я, всё же, спросил его, с чего ради ему тогда, в восемьдесят шестом, понадобилось атаковать колонну демонстрантов, делать эту бомбочку, швырять её в людей, портить себе жизнь, в конце концов?... И Мишка, как ни странно, ответил мне на мой вопрос, хотя по натуре своей, и был достаточно закрытым парнем:

 - Понимаешь, - сказал он мне тогда, - меня всё это ещё с первого класса тихо бесило, если не раньше! Вся эта пионерия, красные флаги, Ленин этот лысый на каждом углу лыбился, весь этот патриотизм-коллективизм... А от школы вообще тошнило: все друг перед другом выпендриваются, все тебе в душу лезут, а потом стучат, наушничают... С четвёртого класса, если помнишь, началось обязательное "участие в жизни пионерского отряда" - то маршировать с дурацкими лампасами, то макулатуру им таскать, то каким-то ветеранам за хлебом-молоком бегать - мракобесие и показуха сплошная! А уж когда эти ветераны в школу на классный час приходили - всё, тушите свет! Сорок пять минут из пустого в порожнее про то, как они там фашистскую гидру в её же логове добивали, про Хатынь эту, про бухенвальдский набат - в зубах навязло, тошнило! Так что, считай, что это я тогда этой бомбочкой самодельной свой индивидуальный неосознанный детский протест выразил. Кто ж знал, что нас с Серёгой тут же заметут? А гадость им на праздник уж очень хотелось сделать...

 Я Мишку понимаю. Нет, конечно же, ни тогда, ни сейчас никаких бомбочек ни в кого я метать не собирался и не собираюсь, но от этого казённого совкового патриотизма-коллективизма меня, точно так же, как и Мишку, тошнило ещё в детстве. И сейчас тошнит, когда я на каждом углу вижу эти фальшивые "георгиевские" ленточки, этих шестидесяти- семидесятилетних бравых "ветеранов", эту показуху, эти танцы россиянских папуасов вокруг "священного огня". И мне страшно представить, что мог бы отчебучить мой школьный друг Мишка, если бы он не умер от передоза, а дожил бы до дней нашей "всеобщей стабильности"...