36

Первое августа — первый день мира между Молдовой и ПМР. Миротворцы вошли в Бендеры. Сидим у меня дома, в Тирасполе, в большой полупустой комнате за столом, поставленным у открытой двери на лоджию. Там обкуривают друг друга Серж и Гуменюк. Утром мы получили деньги, которых уже нет. Только что друзья помогли мне втащить в квартиру новый диванчик. На покупке сидят Федя и Витовт. На столе магарыч: тарелки с едой, недопитые бутылки коньяка и водки, к которой, несмотря на жизнь в южном краю, имеют склонность Гуменяра с Кацапом. И пиво, по которому особенно сохли на другом берегу. Предполагались еще Тятя и Жорж, но они завеялись куда-то по срочным делам.

За работу в ГОВД я получал четыре с половиной тысячи русских рублей, которые в ходу в Приднестровье. За бендерскую «командировку» нам начислили зарплату в двойном размере. Диванчик съел ровно эту двойную ставку — девять тысяч. Простая деревянная рама с подобием подлокотников, обтянутых серой крапчатой тканью. Не очень мягкое ложе, покрытое сверху той же тканью, а сзади — плакатно-красной, из каких-то советских запасов. Доброжелательный Достоевский не преминул съязвить про гроб и катафалк.

Диванчик прост, но удобен, а купить настоящий диван мне было не по карману. Они теперь стоят по тридцать тысяч и больше. Из-за быстрой инфляции повсюду дикий разброс цен. Многие вещи, что раньше были дешевыми, теперь стоят втридорога, а некоторые, оставаясь в прежней цене, подешевели. Я не смог бы купить для своей квартиры приличную мебель, даже если бы несколько месяцев провел на передовой, но на те же деньги можно залить ванну хорошим, многолетней выдержки коньяком. Продукция тираспольских консервных заводов тоже дешева — с питанием проблем не возникает. Шатаясь по городу, я присмотрел себе музыкальный центр «Вега» с огромными стоваттными колонками в одном из комков на Кривой Балке. Полгода назад он стоил целое состояние, но и теперь, при цене десять тысяч, чтобы завладеть им, нужно ждать следующей и непременно двойной зарплаты. Еще один стимул снова попасть в Бендеры. Вот глупая шутка! «Вега» не стоит такого риска! Но почему не подумать о ней, если по другим причинам уже решил, что возвращаюсь?

Некоторые из наших оставшихся в Тирасполе коллег и без надбавок к жалованию времени зря не теряли. Следователь Тищенко самовольно занял одну из брошенных в панике городских квартир. Теперь он озабочен тем, чтобы его не выселили по жалобе, написанной соседями прежних хозяев, и чтобы эти хозяева не вернулись до того, как суд признает переход права найма к нему. По этому поводу он поругался с начальником отдела, который категорически отказал ему в поддержке. Но ушлый Тищенко, я уверен, уже подмазал, где надо, и собрал необходимые для суда бумаги.

На хилых ножках стоит за накрытой поляной старенький телевизор. При каждой ходке гостей в туалет он рискует своей ламповой душой, нервно выдавая на экране рябь при толчках. Кабельное тираспольское телевидение показывает «Звездные войны». С бутылкой пива в руке Серж комментирует погоню на воздушных мотоциклах, вставляя по ходу сюжета свои нецензурные комментарии о «космических румынах в белых касках». Он изрядно пьян, хотя внешне это не сразу заметно.

На экране повстанцы атакуют своих галактических врагов.

— Вот и н-наши! — икнув, объявляет Достоевский.

— Не может быть! А морды у них чего такие кривые? — намекая на созданных фантазией Лукаса инопланетян, иронизирует Кацап.

— А ты с-себя хоть раз в Бендерах с недосыпу в зеркало видел?

Раскрасневшийся Федя начинает рассказывать Семзенису про фиаско своей попытки глушить рыбу в ставке, то есть в деревенском пруду, гранатами. Над ним посмеиваются, говорят, надо было кидать в стадо коров, тогда бы не промахнулся. Кацап возмущается. Он-де не казак, чтобы невинную скотину бить! Пьяный разговор с терпящих поражение космических румын переключается на новые объекты.

Что поделаешь, сложное у нас отношение к новоявленным казакам. Да и у них к «ментам» и гвардейцам — такое же самое. Конечно, мы не против возрождения казачьих традиций. Дело это благое. Но зачастую поднимают на него людей не из того слоя, не с той стороны. И вопреки нещадно раздуваемому обобщенному и героическому образу на деле разные они, эти казаки, очень разные. Кто-то горланит и дебоширит, выпятив грудь в крестах, а кто-то рискует головой в кустах. Не счесть примеров подлинного казачьего героизма и благородства, как тут же, затирая их, в глаза лезет фуфло.

Так и на этот раз, вернувшись в Тирасполь, мы столкнулись на его улицах с новыми визитерами, не успевшими или не захотевшими доказать свою удаль в пошедших на спад боях. Но зато разодеты они — как на парад. В большинстве своем это донцы. Форма и нарукавные шевроны донцов у населения не в чести, потому что их цвета — те же, что и у румынского триколора: красный, желтый, синий. Вкупе с развязным поведением этого достаточно, чтобы приводить к недоразумениям. На днях наши папуасы притащили одного такого «лазутчика» в горотдел. Его шеврон и фуражка с непомерно широкой, для форса, тульей показались им похожими на сходные регалии молдавской полиции. А вчера на ручье, что протекает между центром и Кривой Балкой, два приезжих казачка спьяну, потехи ради бросили гранату в игравшую у воды девочку. И не далее как сегодня утром Серж и Жорж на троллейбусной остановке пересчитали ребра еще одному шевронно-лампасному фраеру, который грубо приставал к женщине, после чего еле удрали от патруля комендатуры. И еще не все «таковские» сюда доезжают. Одну партию разодетых, как на парад, донских казаков украинская милиция выкурила из поезда слезоточивым газом где-то под Одессой. Зачем, спрашивается, ехали при параде? Вот и гадай, то ли им форс был дороже дела, то ли Бог умом конкретно обидел.

Как не похожи эти визитеры хлынувшей к концу лета новой волны на казаков апреля и мая… С мартовскими боями как сдуло из Приднестровья случайных. Окольными дорогами бежали они, прихватив с собой драгоценные автоматы. Но те, кто остался, внушали к себе больше уважения, чем любопытства. Серые, усталые ватаги подъезжали со стороны дубоссарской дороги к штабу черноморского казачества, грузили на свои машины боеприпасы. Скупо ругались, что в Дубоссарах война, женщины в окопах, а тут рожи плывут от безделья да от водки в кабаках, и вновь уезжали.

Одними из первых поднялись казаки на помощь осажденным Бендерам, стойко дрались в окружении за узел связи и горисполком. Не щадя живота своего, под шквальным огнем шли казачьи сотни вслед за танками через Днестр. Не дожидаясь приказов, пробирались вместе с гвардейцами Костенко в Бендерскую крепость, стыдили и привлекали на свою сторону военнослужащих-россиян…

Всяко бывало, тех казаков тоже иногда доставляли в горотдел, но вели они себя спокойно и милиция еще не была настроена против них. Тогда мне тоже пришлось принимать объяснение от одного черноморца. Прочитав набросанные моей рукой строки, он удивленно, но без развязности хмыкнул: «Правду написал. Первый раз вижу, чтобы милиция правду писала…» Инцидент был исчерпан. А теперь — тульи, лампасы, шевроны, аксельбанты, погоны… Иногда даже противные русскому человеку черепа с эсэсовскими молниями.

Вновь прибывшие почти всегда рассказывают, что они в Приднестровье давно и уже были под Кошницей, в Кочиерах, Бендерах и Дубоссарах. Ради чувства причастности к великому делу плетут небылицы. Пошли уж сказки о том, что в танках-де тоже были казачьи экипажи. Но были там простые ребята запаса. Зачем выдумывать это? Будто мал и не гож подвиг тех, кто с обычным автоматом, а то и с одной-единственной «лимонкой» лежал на Бендерском кругу, и мечтал доползти до врага. Будто смерть под огнем снайперов с окрестных высоток эти безвестные казаки приняли не красивую, не ту. Не такой смерти ждали от них, а чтоб вовсю сверкнуло, скрежетнуло и бахнуло, ради всех окрестных зевак; чтобы долго шли пересуды и многие могли ощутить причастность, с замиранием сердца говоря: «Я там был, я видел! Я сражался!». И под конец даже самому поверить в это, назойливо требуя для себя чести, пятная всем без разбору глаза своей мишурой. Но показывают не раны — шевроны. Не горькую складку у рта, а медальку и крест.

Да и собственных дуроломов и «мурчащих» прибавилось. Оживившийся Серж рассказывает, как в Григориополе местные ополченцы решили подшутить и засунули в бачок уборной гранату, привязав шнурок спуска воды к ее кольцу. Кто-то из их собутыльников пошел оправиться, дернул за шнурок и вылетел, выбив лбом дверь. От смерти незадачливого добровольца спасли чугунный бачок советского литья и дырявая крыша. Ударную волну и осколки бросило вверх.

Везде люди сходят с ума, состав подразделений перемешан, процветает пьянство и падает дисциплина… Разве так все начиналось? Свою прошлую осень я провел в разъездах, и было что сравнить. Кишинев и Одесса к вечеру словно вымирали. А в Тирасполе горели огни, гуляли люди по улицам. Потому что рядом с ними ходили патрули гвардейцев и милиционеров первых наборов. Крепкие духом парни, верящие в то, что их призвали защищать народ и порядок. И люди относились к ним, как к защитникам, без опаски. Туго стало бандоте. От патрулей автоматчиков не побегаешь, и уличные преступления почти перестали совершать. С рынков как ветром сдуло цыганву и кавказню. Продуктов и товаров при этом меньше не стало. Наоборот, селяне стали торговать без поборов и упали цены. Тогда в горотдел часто доставляли «бизнесменов», трусливо жавшихся на допросах, безнадежно соображавших, кому и сколько надо сунуть денег, и получавших неизменный ответ: «Или живите, как все люди, или мотайте отсюда! У вас теперь есть своя страна, вот и трудитесь на ее благо, хватит других обирать!». В этом отнюдь не было сходства с кишиневскими порядками националистов, потому что по национальному признаку никто никого не преследовал. Проблемы начали возникать лишь у спекулянтов и воров, а права жить, как честные и уважаемые люди, у кавказцев, цыган и молдаван никто и в мыслях не отнимал.

Видно, кое-кому такой поворот событий пришелся не по нутру. Неожиданно личную охрану президента Смирнова возглавил Гратов, о котором шла молва как о главе городского рэкета. Вскоре ему пожаловали чин полковника. Поначалу подумалось, что Гратов, может быть, похож на бендерского авторитета Полошу, много делавшего для защиты родного города. Но, в отличие от Полоши, гратовцев в бою никто не увидел. А теперь у президента в чести еще один полковник с сомнительной репутацией — Михаил Бергман, возглавивший республиканскую военную комендатуру. Он докладывает о выявляемых «безобразиях» поверх голов любых командиров и милицейских начальников. Кто в курсе, тот понимает, что с криминалом комендатура бороться не может по причине отсутствия необходимых для этого агентуры и кадров. Зато с гвардейцами и сотрудниками милиции она борется вполне эффективно. Заранее можно сказать, кто остался бы крайним там, на остановке, если бы Серж и Жорж вовремя не удрали. О делах окружения президента, и набирающей обороты государственно-коммерческой структуры «Шериф» стали ходить такие слухи, что, если хотя бы часть их правдива, надо признать: гвардейцы, ополченцы, милиционеры и казаки, отстоявшие республику, охранять такую власть не смогут. Если президент и правительство ПМР твердо решили продолжать в том же духе, им будут нужны уже не солдаты, а бандиты. Где ты, республика наших надежд? Что нас ждет впереди? Не хочется думать об этом. И потому не стоит валить вину за все происшествия на «заезжих». За эксцессы надо винить не только конкретных людей, но и тех, кто их без разбору набрал и не организовал. Тех, кто создал условия для того, что рядом с защитником и солдатом почти безнаказанно себя чувствует беспредельщик и вор.

 

37

В горотделе сейчас в ходу дело против гвардейца-мародера. И доводилось разбираться со случаем еще хуже. Один на скорую руку зачисленный в ТСО «защитник Приднестровья» расстрелял в поле молдавскую семью: тракториста и его жену с четырьмя детьми. И хотел сбросить трупы в Днестр. Тут на стрельбу второй тэсэошник вышел. Глаза на лоб, но сообразил, что делать. Для виду согласился помочь, а когда убийца взялся за труп, сорвал с плеча свой автомат и хрястнул его по затылку. Связал и сообщил куда надо.

Мое дежурство было, когда это сообщение пришло. Я у себя бумаги перебирал, как внутренний телефон дз-з-з… Пока трубку поднимал, по матюгальнику уже орут: «Дежурный следователь! К начальнику отдела!». Захожу. Зубин стоит за своим столом. По углам кабинета автоматчики с каменными лицами. На стуле посередине сидит мужичонка, его бьет дрожь. Рыдающий голос: «Братцы, неужто на мне креста нет, не с ним я… Такое дело страшное!» Автоматчики ходят по кабинету. Задают вместе с Зубиным вопросы. Задержанный отвечает. Я смотрю. При всей истерике непохоже, чтобы про свою шкуру у него страх. Говорит нервно, но связно и быстро. Вроде, не врет. Долой пока его, в соседнюю комнату. Начальник командует, чтобы вели второго. Вводят. Походка, как у мешка с говном. И падает на стул, как мешок. Отекшее вниз от страха лицо. Настороженные, как у дикого зверька, глазки. Скалящиеся, мелкие гнилые зубки. Животный страх и злоба во всем. На вопросы: «А? Ась»? Начальник?! Начальник!!!» В кабинете накапливается, повисает тяжестью под потолком не взорвавшийся еще гнев. Нет пока уверенности, главных доказательств. В криминалистическом отделении работают с пулями из тел и с отпечатками пальцев на оружии.

Второй задержанный вопреки известным обстоятельствам отрицает, что был на месте преступления. Темнит, не может рассказать о себе поминутно. Общее мнение вполне созрело. Открывается дверь. Старлей из ЭКО с порога кивает головой. Стреляли из его автомата. Пальцы на оружии тоже его. Старлей не успевает пройти в кабинет и передать Зубину принесенные справки, как ближайший автоматчик бьет убийцу прикладом в голову. Тот падает вместе со стулом на пол и дико, по-звериному начинает выть. По кабинету лязгают передергиваемые затворы. Зубин орет: «Пшли вон, ковер мне не марайте!» Автоматчики хватают убийцу за шкирку и тащат его из кабинета, по лестнице вниз, во внутренний двор, кончать. Выскакиваю за ними. Ребята, говорю, стойте, здесь вам не Григориополь, не надо здесь! Кто знает, как повернется? И село надо успокоить, там же куча людей, которые все доподлинно хотят знать! Поехали, говорю, как на проверку показаний, и при попытке к бегству…

Засунули эту падаль в дежурный автобус и поехали. По дороге пришлось забить ему в рот кляп, чтобы не визжал. Такая оказалась жизнелюбивая тварь, что прикладами и ботинками не удалось успокоить. Приехали в село, выгрузились, и тут понимаю, что своей инициативой попал «на всю катушку». В селе отряд самообороны, десятка три вооруженных людей, которые стремительно нас окружают. Обстановка на грани взрыва. Совсем недавно, в обстрелянной из засады машине «Скорой помощи» погибла девчонка из этого села и была ранена роженица. Село молдавское, в нем не все уверены, что стреляли националисты, а не такие, как наш багаж, уроды. Делать нечего. Говорю им, что я следователь и в ходе следствия установлено, что семью и детей убила вот эта привезенная нами сволочь. В глазах у людей вопрос: ну и что же дальше? Руки сжимают оружие, которое только что смотрело вверх, а теперь направлено на нас. Конвойные — в «белке». Тихо сзади шепчут: «Отойди, лейтенант». А я стою меж двух огней как вкопанный. Надо что-то делать, пока не поздно. Губы сами собой говорят: «В мирное время за такое преступление предусмотрена исключительная мера наказания. В военное — расстрел на месте!»

Конвой хватает убийцу и тащит его к стене сарая. Я — за ними. Толпа расступается перед нами. Сволота каким-то образом выплевывает кляп и вновь разражается омерзительным воем. Ставят его к стенке, а он валится с ног, как кукла, не хочет с малым бесчестьем, от пули сдохнуть. «Сейчас, сейчас, — пыхтит один из конвоиров. — А ну веревку дайте!» Живо находится веревка. Перебрасывают через стропило, делают петлю, надевают убийце на шею и подтягивают вверх, чтобы на ножках стоял, не падал. Придушенный, все еще пытающийся подобрать под себя ноги и сесть, он уже не воет, а шипит, пуская пену из угла рта. Отходим. Командую: «Становись!» Четверо автоматчиков становятся в ряд. «Кто не верит, что он убил, может не стрелять! Огонь»! Четыре короткие очереди. Аккуратно побеленная стена сарая расцвела брызгами. Повисло в затянувшейся петле тело. Назад мы уехали без проблем.

Потом мне не шибко хорошо было. С камнем на душе ехал на сессию в Ростов. Попробуй-ка, расскажи демороссийским однокурсникам о таких методах наведения правопорядка! А теперь уверен — поступил правильно. Сейчас сделал бы то же самое, безо всяких терзаний, еще бы сам в него очередь влепил. А то не совсем честно вышло — конвойные стреляли, а я нет… Теперь смешно, а тогда, в июне, история эта послужила мне одним из главных стимулов вызваться добровольцем в Бендеры. Оправдаться перед собой хотел. Ненавидел националистов, а первого убили из своих. Из каких своих? За что оправдывался? Дурак!

 

38

— Эй, — тормошит меня Серж, — ты что, эта… уснул? Кто эта… здесь пьяный, я или ты?! Давай по пивасику еще…

— Хватит уже!

— Д-да? Н-ну ладно.

Очнувшись, слышу, как за столом ругают политиков, доморощенных военачальников и народную лень и тупость.

— Ну вас к черту! — говорю. — Проснулись! Доплыли наконец к тому, на что много раз батя и Али-Паша намекали. Плевать мне уже на них всех. Сами знаете, как снова наци нападут, опять будем драться полуголые и полуголодные, только уже здесь! Если будем…

Вдруг Достоевский подскакивает, вытаращив свои совсем осоловевшие было глазки.

— А ты, б…дь, не хнычь! Этот бардак не изменишь! Но их кто-то должен бить! Хоть посреди говна, но должен! Вот зачем м-мы! Тюфяк! Я тебе покажу, если…

В его голосе опять звучит резкое, оскорбительное превосходство. Гляди ты, какой фраер! Но, прогнав оскорбленные чувства, решаю: обижаться не стоит. Ведь он всегда считал: важно противостоять врагу, несмотря ни на что и ни на кого, в любых условиях и любой ценой. Для него это просто. И для товарищей приемлемо, потому что честно. Он высоких смыслов не ищет и ни на кого не полагается. Действует, как парень с рабочей окраины, который свою улицу и порядок на ней очертил и считает обязательным и необходимым бить морды всем нарушителям, даже если их много больше и пол-улицы при этом развалится. Он проще даже, чем наши селяне вроде Феди с Тятей, которые воевали с непременной оглядкой на рациональность и неодобрительно воспринимали чрезмерные неудобства и препятствия. Серж продолжает безапелляционно стоять насмерть там, где они давно уже подумывают дать ходу домой. И тех, кто начинает колебаться, он осуждает. Почуял это и влепил мне «плюху». Может, без высоких смыслов, не глядя, что происходит за спиной, и насмерть — это и есть то, что надо? Не такие ли, как Серж, когда-то выстояли страшный сорок первый год? Я поначалу воображал себя ни в чем не хуже и уж, конечно, умнее его. Теперь же оказывается, что если с меня хватило сорока дней, то он оказался крепче и способен на большее. А меня еще одна пиррова победа или, не дай бог, поражение доконают. Как я резко возражал против перемирия, а теперь остыл, и начинает казаться, что, продлись война еще месяц, мы бы рассыпались и сдали Бендеры националистам. Я бы рассыпался — это точно. Сказать об этом Сержу немыслимо…

Вызверившийся Достоевский никнет и соловеет. Товарищи вежливо переводят разговор на другое, но я в нем не участвую. «Выполнять воинский долг», «сражаться за Родину» — как это просто выводилось на словах и книжной бумаге… Начать выполнять этот долг — тоже оказалось импульсом, а не подвигом. Подвиг — это долг, выполняемый вопреки обстоятельствам, упорно и долго. И человек находит силы на это вовсе не благодаря пропаганде и не благодаря своему уму. Как идеология с ее импульсами, так и подвергающий все сомнению разум далеко могут завести. Политика, а она почему-то всегда с точки зрения военного дела примитивная и шапкозакидательская, бросает неподготовленного человека, как расходный материал, к смерти, а разум в этих условиях часто движет его к самооправдываемому предательству.

Я сейчас начинаю понимать, откуда Солженицыны берутся. Такие, как он, достаточно умны, чтобы понять предательскую сущность власти, и слишком себя ценят, чтобы в трудную годину хотя бы на короткое время разделить судьбу своих одногодков, которых им так нравится поучать. И когда их, таких великолепных, вместо признания начинают обижать, они срываются в личную обиду, в крик, наподобие того, каким начало рвать меня. Но от пустого хаежа Сталина или Смирнова толку не было и не будет ни грамма. Захочешь сделать шаг вперед, как Костенко, — ох как тут думать надо! Ведь при неудаче сгноят! А сделай шаг назад, сбеги — вот уже и предательство. Бросить пусть плохо делаемое, но нужное дело, стать в позу и яростно критиковать со стороны, добавляя разброда и шатаний в души простых Ванек, таких как Серж, Жорж или Кацап… Этого ведь и хочет враг! И получается, что не в идеях и не в образовании с интеллигентностью находятся опоры порядочности. Они — в ногах, крепко стоящих на своей земле, и в друзьях, идущих с тобой плечом к плечу. А значит, из всякого дела в любой момент можно выйти умно, но далеко не всегда это будет порядочно и честно. С поколебленной верой в Смирнова и Приднестровье мне придется на какое-то время смириться. Хорошо, есть чувства и отношения, сверяясь с которыми понимаешь — правильно. Надо возвращаться на совместное наведение… Вопреки разрушению иллюзий и зову самосохранения убедиться, что дело наше закончено. И как можно оставить друзей?

Тут Достоевского снова подбрасывает.

— Как можно б-было, пока нас там убивали, давать им свет?! Они в нас из минометов, а поганой Молдове за это свет?!! Все время давали, с-сволочи!

— Эй! Успокойся! А больницы, старики? — окрикивает Кацап.

В Бендерах на Сержа в таком тоне, на равных, он бы не погнал. Нагонял комод-два на него жути. А вновь при милицейской власти, и, оказалось, можно. Тут Достоевский уж взбесился, как следует. Как подскочит, кулаки сжаты, бутылки попадали на столе.

— Т-ты, мент!!! Свою ментовскую болтовню мне тут не разводи! В Бендерах, скажешь, больных не было? Вместе с нами они не дохли?!

Кацап на всякий случай тоже встает. Сдергиваем их обратно.

— А ну успокоились, воины!

— Мне? Мне успокоиться?! Ах ты ж…

— Сам туда пошел!

— А ну заткнитесь! Нашли тему!!!

— В Молдове нас бы поняли! — едва успокоилось, заявляет Семзенис. — Тихо, Серж! Я с ним спокойно поговорю! Сколько, дядя Федор, с нашей стороны по всему Днестру было погибших — по двадцать, тридцать человек за день! По-твоему, в больницах без света умерло бы людей больше? А оставшиеся в Бендерах и Дубоссарах жители да беженцы, как у них с медпомощью дела? Ты мне не расскажешь?! А вот если бы в Молдове начались со светом проблемы — это нельзя! Непопулярно! По мне, так зря рубильником националистам по хвостам не дернули, вдруг это лучше было бы, чем людей в землю класть? Ведь когда прижали газ, они же задергались!

— Теоретики! — фыркает успокаивающийся Достоевский.

— У Дубоссарского моста сколько говорили: надо рвать, не удержим! А в ответ что было?! «Да что вы, с ума сошли, взорвать мост?!» И взорвали только тогда, когда чуть на самом деле не сдали! А перед этим у моста под высотами людей потеряли! Что их семьям сказать? Что надо было сохранить мост, по которому наци вперемежку с простыми гражданами продолжали ездить на базар в Кировоград? И взорвать пришлось, и людей потеряли! Вот цена оглядкам этим!

Федя молчит. Верно, ответить сложно. Забота о мирном населении Правобережья, которое молча терпит власть националистов, платит ей налоги, кормит полицейских, румынских военных советников и волонтеров и при этом ждет невесть откуда избавителей на белых конях, нас перестала волновать. Зачерствели. Абсолютные ценности и запреты превратились в относительные и наоборот… Что есть подлинная жестокость?

— Ладно, — говорю, уймитесь, все равно никто не собирается нас понимать. Хотите, дурку расскажу, как я в милицию устраивался? Про то самое, про понимание на расстоянии… Медкомиссию в то время проходили уже в Одессе, в Кишиневе нельзя стало, после первых жертв. И решила одесская врачиха одна, что справки из туберкулезного, психиатрического и наркодиспансера у меня старые. «Вам нужны новые справки!» — заявляет. Я ей говорю: «У меня же все в порядке, и просрочено-то всего пару дней. Где я вам сейчас новые справки возьму, если в Кишиневе жил? Я там, если обращусь за любой бумажкой для устройства в приднестровскую милицию, официально буду считаться бандитом, и посадить могут!» А она уперлась — и ни в какую. «Ничего не знаю, все в Молдавии нормально, что вы врете, страсти всякие нагоняете!»

— И что ты сделал? Числа подтер? — Интересуется Витовт.

— Я бы подтер, но после скандала, который я учинил сначала ей, а потом главврачу, они бы такие справки уже не взяли… В общем, деваться некуда, поехал в Кишинев. Помогло то, что я там полгода на окраине работал судебным исполнителем. Психбольница и диспансеры как раз на моем участке были. Алиментщиков среди тубиков, психов и алкашей была прорва, и ходил я туда часто, не успели еще забыть. Так что в нарколожке и психдиспансере даже не смотрели мое направление. Выдали справки с печатями, что здоров. А дежурный врач тубдиспансера — тот муль оказался клятый и национально бдительный. Сел за столик, справочку уже написал, но не дает. Покажите, говорит, ваше направление! Кладу ему бумагу подальше, на край стола. Он руку со справки убирает, чтобы его взять, и я справочку цап! «Спасибо, — говорю, — а направление можете себе оставить!» Выхожу из его кабинета, а он следом выскакивает, кричит: «Стой, иди назад!». Я ухом не веду. Тут это чучело вопит вахтеру, чтобы тот держал меня. Вахтер — старичок хилый, в опаске спешить не стал. Вахту я прошел. Выхожу на улицу, прибавляю шаг, а этот муль за мной выбегает и орет на всю ивановскую: «Бандит! Держите его, бандит!». Ну, я руки в ноги — и был таков! Собрал справки!

— В направлении данные твои, не побоялся? — спрашивает Серж.

— Ну и пошел он… с моими данными! Я туда возвращаться не собираюсь.

— Правильно! Х… нам, кабанам… Мужской поступок! А то начал хныкать… — бубнит, клюя носом, Достоевский.

Подходит к концу застолье.

— Водка без пива — деньги на ветер! — заявляет Федя. — Хлопцы, может, еще разок в магазин?!

Меня такая перспектива не устраивает. Нажраться до отравления — и завтрашний день коту под хвост?! К моей радости, Серж и Семзенис отрицательно качают головами. Помнят, что завтра будет утверждение состава приднестровской группы для совместного наведения порядка. Гости расходятся восвояси. Шепчу Витовту, чтобы присмотрел за Достоевским. Алкаш проклятый! В Бендерах себе такого не позволял, а тут нате, расклеился! Проводив друзей, ложусь на новый диванчик и, заложив за голову руки, смотрю в темнеющий потолок. Закрываю глаза. Одно за другим появляются и проносятся видения. В Бендерах вспоминал о былом мире, а сейчас, наоборот, как наяву, война. Накануне…

 

39

Девятнадцатое июня, начало седьмого вечера. Я только что вернулся домой из ГОВД, где дописывал свои бумаги и прикидывал, как до конца месяца отправить в суд хотя бы одно дело. За результаты работы спросят, не глядя на двухнедельный отпуск, проведенный на экзаменах. Шныряю по кухне, ищу, чем наскоро закусить перед тем, как идти в магазин за покупками для более основательного ужина. Уверенный голос диктора радиоточки, включенной погромче, чтоб заполнить звуком пустую квартиру, рассказывает о новых мерах по урегулированию конфликта и продолжающемся диалоге с парламентом Молдовы, благодаря которому впервые созданы надежные предпосылки к политическому урегулированию. Будто бы сегодня согласительные комиссии перемещают свою работу из Кишинева в зону соприкосновения сторон. Продолжают работу и четырехсторонние наблюдатели — от России, Украины, Молдовы и Румынии. В общем, все налаживается. Завтра выходной день, и, несмотря на запарку, я не хочу дарить его службе. Надо подумать, как его провести. Ведь в Тирасполе я недавно и знакомых у меня мало. Наверное, смотаюсь в Бендеры к друзьям. А может быть и в Кишинев, там тоже есть дело.

Звонит телефон. В трубке голос начальника следотдела: «Эдик, быстро на работу, тревога, в Бендерах провокация!» Как назло, под вечер!!! Если будет новый выезд в составе комиссии, он затянется допоздна и заканчивать работу придется завтра. Улыбнулся мне выходной!

Сразу вспомнилось, как вечером пятнадцатого, прямо с дороги, меня застиг другой телефонный звонок:

— Эд, ты где пропадал? Не оправдывайся. Есть мнение, что-то готовится. Будь завтра на месте. Как обычно. Понял? Ну, тады пока…

На следующий день пришел бендерский связной. Оставил инструкции, контактные телефоны и сказал: «Если что, тебе позвонят. Все сказанное сразу же и дословно передашь на эти номера». В ответ спрашиваю: «Хоть намекни, когда и чего ждать?» «Не знаем, — отвечает, — комбат думает, новое обострение неизбежно. Румыны собирают под городом силы. В стороне Фырладан, Салкуцы и Каушан артиллерия, лагеря подготовки волонтеров. На полигоне в Бульбоаке армейские части. ОПОН по прежнему в Кырнаценах.

— Может, пронесет? Политики, вроде, договариваются…

— Дай то Бог… Надеемся, что пару недель румынва еще посидит тихо. Потому что в понедельник, двадцать второго июня, — очень неудобный для них день. За новостями следи. Возможна провокация в Кишиневе. Да, вот ещё что: в воскресенье сам готовься на Кишинев. Пощупаешь ситуацию. Но только по батькиному приказу. Нам не интересно, чтобы ты там застрял…

Это резонно, вспоминая наш разговор, думаю я. Аналогия с датой нападения фашистов на СССР националам не в тему. Но спешат, гады… И если сегодня начались первые провокации, то как раз к концу июня — началу июля, миновав неудобное для националов двадцать второе число, новое обострение обстановки будет в разгаре, а вся парламентская говорильня с ее благими намерениями — в заднице. Скверно. Но время еще есть… Кто предупрежден — тот вооружен! Прокручивая все это в уме, хватаю с подоконника принесенную связным бумажку и покидаю квартиру.

По прибытии в горотдел бегу к кабинету начальника. Зубин стоит у дверей.

— Ко мне ровно в семь, не все еще собрались, а пока иди к себе. Постой! Помнишь материалы по Восканяну, поддельные водительские права?

— Конечно, помню. И само дело, и материалы по второму эпизоду подделки, которые вы мне передали. Я успел его допросить, а потом, когда на сессию ехал, Мосина распорядилась передать это дело Тищенко.

— Так знай: он эти вторые материалы и твой допрос выкинул, а точнее продал!

— Как продал?

— Так! Я же знаю, кому и какие материалы даю! Если б тебя не знал, то сомневался бы, кто их похерил! Тебе надо было их зарегистрировать в канцелярии, тогда б он так легко это не сделал!

О черт! Натурально, получив материалы из рук начальника отдела, я не глянул, есть ли на них штамп секретаря, но на это сразу же посмотрел Тищенко. Подставил меня, сволочь! Покрутившись в кабинете и удостоверившись, что на столе и в его ящиках порядок, все дела и материалы в сейфе, проверяю свой арсенал. Две гранаты РГД-5, небольшая россыпь автоматных патронов — все, что удалось приватизировать из оружия, которое успело пройти через мои руки за полгода работы. Так поступают все. Я тем более раскаяния за формальное нарушение закона не чувствую, потому что не могу рассчитывать на табельный пистолет. Их и «старикам» отдела не хватает.

Осмотрев гранаты, плюхаюсь на стул и кручу диск телефона, один за другим набирая бендерские номера. Черт! Ни один не отвечает… Ага! Этот ответил! «Что там у вас?» Но взволнованная пожилая женщина, поднявшая трубку, ничего толком не знает и тут же кладет ее. Все как один телефоны Бендерского ГОВД отгукиваются сигналами занятых линий… Может, набрать один из телефонов с присланной мне бумажки? Нет, нельзя. Они не для этого. И вообще, хватит праздного любопытства. Надо освободить свой номер. Вдруг мне позвонят…

Поглядываю на часы. В восемнадцать пятьдесят девять закрываю кабинет, иду обратно к Зубину. Дверь у начальника открыта. Вдоль стен сидят следователи: Вербинский, Горобец, Кроитору, Тищенко… Поискав глазами, сажусь подальше от него, рядом с Тятей, и поближе к открытой двери, чтобы слышать, если вдруг сработает мой аппарат. Зубин коротко сообщает, что в Бендерах идет сильная перестрелка. Отряды националистов с севера и юга, со стороны пригородных сел Варница и Хаджимус, пытаются продвинуться к центру города, завязался бой. До особого распоряжения всем приказано оставаться в горотделе. Другой информации нет. Кто-то предлагает связаться с Бендерами по телефону. Начальник кивает и начинает накручивать телефон, ищет номер, который ответит. Я уже знаю, как это непросто.

Расстояние между двумя городами небольшое, часто ходят автобусы и маршрутки. Собирались даже троллейбусную линию провести, установили столбы для подвески контактной электросети. Некоторые из наших работников живут в Бендерах и каждый день ездят оттуда на работу. Кто-то из знакомых Зубина живет в девятиэтажках возле мостов через Днестр. Ему-то, как я понимаю по восклицаниям, начальник и звонит. После нескольких неудачных попыток на том конце провода наконец поднимают трубку. Все придвигаются к столу ближе. Зубин спрашивает и, зажимая микрофон трубки рукой, тут же передает нам смысл ответов своего собеседника.

Говорят, на кругу у мостов, а также в районе станции Бендеры-2, через автодорогу, железнодорожные пути, склады и пустыри вокруг идет стрельба. В начале апреля такое уже случалось. В это время в пригородном поезде ехала из Кишинева моя мать. Как она рассказывала, из окон поезда ничего не было ни видно, только машинист кричал, чтобы все в вагонах ложились на пол. Несколькими случайными пробоинами в стеклах дизель-поезда в тот раз все и закончилось. Обошлось и с проходившим тогда же скорым. Но сегодня, утверждает наш коллега, перестрелка намного сильнее. Ему приходится сидеть внизу, под окном, изредка поднимаясь, чтобы посмотреть, потому что от Варницы стреляют по верхним этажам городских домов. Стекла у него, говорит, уже разбиты. Связь периодически обрывается, и тогда Зубин набирает номер снова. Через некоторое время нам сообщают, что бой вроде как затихает.

Получив эти успокоительные сведения, с полчаса ждем, переговариваясь. Затем звоним в Бендеры снова. Отвечают: стрельба вновь усиливается. Гвардейцы гонят мулей обратно в Варницу. К дому нашего собеседника подошел «КамАЗ» со скорострельной зениткой и очередями бьет по националистам. Эти выстрелы громким треском, слышным по всему кабинету, раздаются из трубки. Потом говорят, что вроде националов отбили. Уже не слышно в трубке выстрелов. Мы надеемся, что с наступлением ночи все закончится. Но внезапно наш собеседник передает: «Подождите… Слышите?! Снова начинается! О Боже! Это п…дец!!! По кишиневской трассе идет колонна с зажженными фарами, ведет сильный огонь, наши начали отвечать по колонне!» В трубке сплошной треск, невнятные возгласы, и связь обрывается. То, что происходит дальше, становится слышно без всякого телефона. С запада летят мощные воздушные толчки, переходящие в слитный рокот и гул. Горизонт подсвечивается всполохами.

Забегали мураши по спине, и засосало под ложечкой. Не было у нас в запасе никакого времени. Не переждав годовщину начала Отечественной войны, националисты крупными силами напали на Бендеры. Сообщение о вошедшей в город колонне войск и гул боя, в котором ясно слышны артиллерийские удары, другого толкования не допускают. Пушек у Бендерского батальона нет. Вопрос о его разоружении был одним из главных в долгих дебатах согласительных комиссий, обсуждавших мирные инициативы по городу Бендеры, и Тирасполь уступил. Защитников города обязали сдать все тяжелое оружие и почти всю бронетехнику. Все автоматы были свезены под замок в одну казарму. После этого еще пару раз возникала шумиха, будто бендерчане спрятали от разоружения то ли МТЛБ, то ли пару самодельных броневиков, которые тоже надо сдать.

Оживший громкоговоритель внутренней связи хрипло объявляет состояние боеготовности и приказывает всем службам и отделам в порядке вызова следовать к оружейной комнате для получения оружия. В ожидании, когда вызовут следственный отдел, расходимся курить по коридору и кабинетам. Поступает распоряжение свет без необходимости не включать. Вместе с Тятей стоим у окна, выходящего в сумрак внутреннего двора. В воздухе висит угроза. Какая задача у армии и полиции Молдовы? Только захват Бендер или они пойдут дальше, на Тирасполь?

Словно в ответ, начинается стрельба вокруг ГОВД. Со стороны центральной улицы и Дома Советов слышен треск автоматных очередей. Затем гулкая, длинная очередь крупнокалиберного пулемета. Похоже, отвечает один из бронетранспортеров, охраняющих резиденцию президента ПМР. И снова близкие автоматные очереди. Затем глуховатый перестук какой-то отдаленной перестрелки, направление на которую не удается на слух определить. Снаружи, во дворе, раздается тонкий свист. Чуть не вздрагиваю от неожиданного, громкого щелчка в окно. Сыплются стеклянные осколки.

— Эй, вы это слышали? — кричат нам через коридор из соседнего кабинета.

— Слышали, хлопцы, слышали! Даже видим! — откликается Тятя.

На нижнем брусе рамы лежит тонкая, длинная пуля от АК-74. Непонятно, как залетела она в закрытый со всех сторон двор и на излете тюкнула мое окно. Его внешнее стекло в этом углу и раньше было треснуто. Теперь кусок стекла вывалился совсем. Приоткрываю раму, и, запустив в дыру руку, достаю теплую еще пулю. За спиной уже топчутся ворвавшиеся в кабинет зеваки.

— Покажи!

— Держите, — говорю, — первый сувенир!

Разглядывают, как дети. Я сам едва удерживаюсь, чтобы еще раз не посмотреть. Пуля как пуля. На западе продолжаются гул и всполохи. В душе неспокойно. Страха нет, но нарастает возбуждение, осознается: скоро может произойти все что угодно. Опять каркает громкоговоритель. Сообщается о провокациях в городе. Дом Советов обстреляли из проезжавших мимо автомашин.

 

40

Поговорив, коллеги возвращаются в коридор, подальше от окон, курить. Тятя, старый курилка, выходит за ними. А я упорно не отхожу от окна. Присаживаюсь на край стола и смотрю на молчащий телефон. Его серое пятно постепенно расплывается перед глазами. Все больше тревоги и разных мыслей в голове. Такими мелкими и незначительными кажутся теперь первые тревоги и неприятности службы! И, наоборот, счастливым помнится заполненный суетой, но принесший тишину на бендерском и кицканском направлениях май. Люди словно воспрянули от мартовских и апрельских горечи и страхов. Даже к неприятным вестям, продолжающим поступать из-под Дубоссар, перестали относиться серьезно. И я тоже поддался этому бесшабашному настроению. На праздники ко мне приехала с Украины, из далекого Луганска Светлана. Каждый вечер, а выходными днями с утра до ночи напролет мы бродили по городу, гуляли по берегу Днестра, ездили в Бендеры и смотрели кино в кинотеатре «Дружба», будто те же фильмы нельзя было посмотреть в Тирасполе… Это наши молодость и любовь требовали движения, не хотели сидеть на месте…

Светлане нравилась зелень молдавских городов. Больше всего ее удивили свечи цветущих каштанов — крупные, и часто ярко розовые, а не белые, к которым она привыкла. Мы подшучивали друг над другом и целовались везде, где только могли. А вечер, когда ко мне в гости набивалась томящаяся от скуки соседская девчонка, вообще стал вечером смеха. Не зная о присутствии Светланы, она раз за разом, под разными предлогами трезвонила в мою дверь. Я столь же изобретательно отшивал ее, краем глаза наблюдая за бдительно покачивающейся на кухне босой ногой и слушая презрительные, ревнивые фырки. Ну а потом, естественно, мы занялись тем, на что рассчитывала потерпевшая фиаско конкурентка. На сессию мы уехали вместе. Но кончился светлый, напоенный ароматами цветов и любовью май. В июне пришла беда. Сначала к Светлане, а теперь и ко мне, сюда.

Дз-зинь! Подскакиваю, как от новой пули, и поспешно хватаю трубку.

— Дружище, привет! Василий Петрович говорит. Слушай, у нас в Бендерах заваруха, и как назло, мой кум Флоря на Бессарабку поездом едет. Будь другом, передай, чтоб его в Бессарабке встретили. Третий вагон, с четвертого по восьмое купе. Три ящика, шесть коробок и две сумки с удочками. Все понял? Повтори!

— Три ящика, шесть коробок и две сумки с удочками. Бессарабка, третий вагон, четвертое-восьмое купе. Надо помочь. Спросить Флорю.

— Молодец. Передавай.

Так! Вот она, бумажка… Номера, набор… Давай же, отвечай!!! Ах ты ж с… Еще раз. И еще. Еще один набор. Соединение! Называю себя и послушно передаю все услышанное. На другом конце провода благодарят и вешают трубку. Вот это другое дело! Теперь я не просто сижу в горотделе, я кому-то нужен! На окраине Бендер, в трех километрах от мостов остановилась очередная колонна: три МТЛБ, шесть бэтэров, грузовики с боеприпасами и пушками на прицепе. Пока они не натворили бед, их должны встретить наши боевые группы. Минут через двадцать мне кажется, что издалека доносятся особенно сильные взрывы.

В уши вплывает вновь ожившая громкая связь. Наконец получаем приказ: следотделу получить оружие. Собираемся вместе и спускаемся вниз, в дежурную часть, к окошку оружейной комнаты. Каждому выдают автомат, подсумок и по два рожка. Тут же набиваем рожки патронами из вспоротых металлических коробок, поставленных на пол в комнате отдыха дежурных.

Теперь мы вооружены. И у меня есть две гранаты. Вернувшись к себе, перекладываю их в подсумок, слегка дергая за кольца тугие чеки, — набираюсь готовности рвануть, примеряюсь, какая для этого нужна сила. Жаль, на срочной службе этого ни разу делать не пришлось. Дурацкая Советская армия! Ничему полезному не учили. Когда попал в гарнизонный госпиталь, убедился: не одна моя часть была такая. Рядом в палате дурачились дембеля из артполка. Один спрашивает другого: «Ты за службу пушку-то хоть раз видел?» Тот отвечает, что нет. Первый смеется: «Ну ты и лох, а я один раз видел!» А потом довелось увидеть стрельбы гвардейской танковой дивизии. Боже ж ты мой! Гвардейцы не то что стрелять, двигаться на своих танках не умели. Парадно-показательные экипажи путем обмана не слишком бдительных офицеров-наблюдателей отдувались за всю дивизию. Тогда смех, а теперь — слезы! Но у меня есть еще одно оружие — телефон. От него я теперь стараюсь не отходить ни на шаг. Еще бы знать, что переданная мною информация кому-то помогла…

Логично было бы дать нам какую-то вводную об обстановке, указания, куда выступать, где и как занимать оборону. Но ничего не происходит. Продолжаем слоняться по горотделу, слушать грохот боя в Бендерах. Мы — триста вооруженных человек — вроде бы сила. Но этой силой никто не распоряжается. В ожидании проходит час за часом. Один за другим распространяются слухи. О том, что ни президента, ни начальника Управления обороны Кицака в городе нет — укатили куда-то под Кучурган, на рыбалку. Потом говорят, что и Верховный Совет пуст, никто не знает, где его председатель Маракуца. Может, и враки, но никто не опровергает. Лучшим опровержением сейчас был бы толковый приказ, хоть какие-то действия по организации обороны и для помощи Бендерам. А мы ничего не делаем! Как там держатся защитники города? Местные жители и кое-кто из милиционеров забираются на крыши ближайших высотных домов, чтобы оттуда смотреть, что делается в Бендерах. Не видно ничего, кроме всполохов. Разрывы не только у мостов, вспышки веером встают по всему городу. Над Днестром летят косматые кометы «Алазаней». После особенно сильного и долгого отсвета с громовыми раскатами сверху передают, что на транспортном кругу у мостов взорвалась бензозаправка.

Подозрительно спокойно у расположенных неподалеку штаба батальона «Днестр» и Управления МГБ ПМР, будто там тоже не знают, что делать, и выжидают. Похоже, шпынять Бендерский батальон гвардии ПМР и его командира Костенко за дисциплину и возбуждать на гвардейцев уголовные дела нашим вождям оказалось легче, чем быстро и решительно руководить сейчас. Самая подходящая обстановка для начала паники. Ей препятствует только настрой части людей, своим видом и руганью выражающих готовность защищаться. В конце концов приданная ГОВД рота спецназовцев-«афганцев» не выдерживает, и на двух своих бээрдээмках уходит в Парканы. Рота — это громко сказано. По численности взвод их всего! Но они уходят в ночь, навстречу текущему с запада, грозящему смертью невнятному гулу, от которого иногда чуть звякает разбитое стекло в окне. Уход роты успокаивает остальных. У спецназа есть радиосвязь, и в зависимости от того, что они увидят и где встретятся с противником, ситуация должна проясниться.

Минут через пятьдесят разносится весть, что командир спецназа вышел на связь, сказал, что к мосту с той стороны вышла бронетехника Молдовы, рота занимает позиции на восточном берегу. Кто там еще есть в Парканах? Вот бардак! Потихоньку начинаем сатанеть. Но среди оставшихся тех, кто рвется в Бендеры и Парканы, меньшинство. С одними автоматами на бронетранспортеры и танки? Тем более, что что националы могли уже переправиться через Днестр где-то в другой стороне. В горотделе еще можно организовать какое-то сопротивление. На открытой же местности, без знания обстановки мы — ничто. Пушечное мясо. Зайцы в охотничий сезон. Неизвестность и страх быстро превращаются в спасительную, не требующую никаких доказательств и действий мысль, что «мы здесь нужнее». Мыслителей такого рода сразу отыскивается много. И тут приходит новое сообщение о том, что националисты через мосты прорываться пока будто бы не собираются. Облегчение! В результате до самого рассвета в горотделе больше ничего не происходит.

 

41

Ранним утром двадцатого июня Тирасполь окутан густым туманом, пованивающим какой-то химией. Наверное, в Бендерах повреждены заводы и емкости с химическими реактивами. Или это разбиты склады химического полка? Неужели националисты шарахнули по объектам российской армии? Через поглощающую звуки муть изредка продолжает доноситься глухое буханье. Звонков мне больше не поступало. Знать, плохи дела в Бендерах…

Выйдя из фойе, стою на улице у входа в здание, поеживаясь от прохлады и глядя в белое молоко. Озябнув, поднимаюсь в открытый кабинет начальника отдела, который за бессонную ночь превратился в караульную избу-курильню. Начальника нет, где-то ходит, совещается. Сажусь на стул, сжимаю опущенный на пол приклад автомата ногами и откидываю голову к стене. Пробую дремать, но сон не идет. Все же надо заставить себя часок-другой отдохнуть. Пойти, что ли, прилечь на стульях? Тятя уже давно так и сделал. Отправляюсь обратно в свой кабинет, сдвигаю стулья в ряд к столу и ложусь на них, поставив как можно ближе к себе автомат и подсумок.

Лежа гадаю, что же будет. Налицо самый серьезный кризис с начала вооруженного конфликта. И мы к нему оказались не готовы. В мозгу вновь всплывает бодрый голос диктора радио, говорившего о неизбежности мирного решения приднестровского вопроса в тот самый момент, когда меня сорвали из дому по тревоге. «Парламентский диалог, силовые министры РМ под угрозой парламентской отставки…» Досадливо дергаю головой. Вон теперь где подчиненные этих силовых министров!

С тем, что националисты ни перед чем не остановятся и пойдут до конца, надо было считаться давно. Еще двадцатого мая позапрошлого, девяностого года в Молдове был объявлен бесславно провалившийся «поход на Бендеры». Республиканское радио визжало «Все на Тигину!» и призывало молдаван собираться на митинг в Варницу, чтобы оттуда огромной толпой идти наводить в городе румынские порядки. В окрестные села приходили телеграммы из Кишинева с требованиями срочно снять людей с полевых работ и отправить их в Бендеры. Момент националисты выбрали удачный. Все городское руководство находилось на съезде КПМ, где избирали первым секретарем Петра Лучинского. Но и без своих руководителей рабочие заблокировали дороги, выгнав на них вереницы большегрузных машин. Железнодорожные вагоны стали поперек переездов, вышли на улицы народные дружинники. И народофронтовцам с волонтерами пришлось повернуть восвояси. В Тирасполе поняли тогда: за таким щитом, как Бендеры, можно быть смелее.

Затем накопивший силы поток национализма хлынул из Кишинева на юг. Вплоть до осени следующего, девяносто первого года перестрелки и погромы чаще происходили в Гагаузии. Казалось, именно там на раскаленной этнической почве разгорится война. Она и началась бы еще в ноябре 1990 года, если бы в последний момент перед готовыми к столкновению сторонами под Комратом не втиснулись внутренние войска живого еще СССР. Болгары и гагаузы вне дома традиционно говорили не на молдавском, а на русском языке, в русские школы и вузы отдавали учиться детей. Румынизация закрывала им путь в будущее, и сопротивлялись они ей смелее, чем русские, постоянно оглядывающиеся на продавшую всех Москву и обовшивевшую КПСС. Период противостояния националов с гагаузами был той передышкой, в которую успела организоваться ПМР.

Но вскоре наци опомнились. Ведь в Приднестровье сосредоточены большая часть молдавской промышленности и почти вся энергетика. Уже второго ноября девяностого года кишиневская полиция снова втискивается на левобережье Днестра и открывает огонь по безоружным рабочим в Дубоссарах. Три человека были убиты, шестнадцать ранены. Тринадцатого декабря следующего, девяносто первого года акция устрашения повторилась. У Дубоссарского моста через Днестр, куда после бендерской и комратской неудач националисты переместили центр своего давления, были убиты три гвардейца Приднестровья. На этот раз под ответным огнем легли в землю и четверо бойцов Кишиневского батальона полиции особого назначения.

Время безнаказанных убийств кончилось, и в Кишиневе поднялась истерия. Там были устроены широко освещаемые молдавским телевидением «национальные похороны» с клеймением «сепаратистов» и пропагандистскими причитаниями. Попы возводили очи к небу, махали крестами и кадилами. Постно потупив свиные глазки, стоял жирный «Мирча чел маре ши сфынт», изображая неподдельные религиозность и скорбь. Подлый фарс на чужом горе, провокационная направленность которого перла из каждого кадра. Буквально в следующие дни молдавская пресса неожиданно прекратила кладбищенский вой, и одна за другой пошли статьи о необходимости скорейшего создания сильной национальной армии.

Но почему-то события, которых следовало ждать, — внезапно начавшиеся мартовские бои под Дубоссарами и Кошницей, шокировавшие первыми крупными жертвами, — оказали на Приднестровскую Республику странное действие. Она, возникшая и быстро устроившаяся во время политического противостояния, будто замерла в движении во время противостояния военного. Столько людей хотело настоящего, мужского дела, а оно вдруг все больше стало подменяться говорильней и попытками втиснуться в прежние, политические правила игры, найти защиту на стороне. Словно те, кто поднял народ и республику, вдруг разуверились в них, застыв между необходимостью защищаться и страхом взять на себя всю ответственность за это.

Вспоминая март, еще раз убеждаюсь: тяжесть положения под Кошницей и Дубоссарами была осознана с опозданием. Может быть, у руководства республики такое сознание было, но народу и даже милиции они об этом не сказали. Ничего заметного в Тирасполе тогда не делалось, кроме торжественных похорон погибших защитников у монумента воинам — освободителям города и открытия уличного радиовещания. Полезной информации уличное радио не передавало. Его ведущие ограничивались обличениями фашизма и национализма, да подобиями фронтовых сводок. Своим заунывным тоном эти передачи нагоняли на людей страх и тоску. И ни слова о том, как и почему оставили Кочиеры и Роги, Пырыту, Кошницу, Погребы и Дороцкое. Если бы не очередная серия пропагандистского плача о расстреле на автодороге Тирасполь — Рыбница автобуса с украинскими челноками, ехавшими из Харькова в Стамбул, можно было и не узнать, куда добрались националисты. Только глядя на карту, становилось ясно, что перерезать эту дорогу — значило разрезать Приднестровье пополам.

Со страниц «Днестровской правды» можно было узнать не больше. Всю первую декаду боев храбрая прежде газета прятала острые языки своих строчек и продолжала подавать степенную бытовуху, заполонившую печатные листы в феврале. И только с ультиматумом Снегура, выдвинутым Приднестровью в середине марта, и второй серией ожесточенных боев на дубоссарском и григориопольском направлениях пресса наконец «раздуплилась».

Несмотря на изданный в те дни Указ «О введении особого положения в ПМР», служба в ГОВД продолжалась обычным порядком. Только в фойе на несколько дней выставили перевязанную траурной лентой фотографию майора Сипченко — начальника Дубоссарского райотдела милиции, погибшего от самых первых выстрелов в ночь на второе марта, когда дежурная группа милиции попала в засаду начавших накапливаться на восточном берегу боевиков. И вообще, как допустили, что такой срочный документ был опубликован с задержкой в несколько дней? В прифронтовых Бендерах, в городской газете «Новое время», он появился только девятнадцатого марта!

Почему так? Боялись возникновения волны беженцев? Но к чему тогда «фронтовые сводки», описания «зверств фашистов» и траурные мероприятия в центре города? Это изрядно напугало часть населения. Да и вообще, для возникновения паники порой хватает одних лишь недомолвок и слухов, а ни на одной войне их не удавалось полностью избежать. Не удалось и здесь. Самые сильные впечатления в начальный период конфликта поджидали тех, кто ходил в морг при отделении судебно-медицинской экспертизы. Поначалу всех убитых в перестрелках и расстрелянных продолжали свозить туда для выяснения причин смерти. Будто такое выяснение и бумагомарание с возбуждением уголовных дел при очевидных обстоятельствах начала боевых действий между Молдовой и ПМР еще кому-то продолжало требоваться. Перед маленьким моргом ежедневно выкладывали ряды: двадцать, тридцать, сорок, а иногда и больше тел. По городу поползли слухи, многократно увеличивающие и без того большое число жертв. К моргу стали сходиться зеваки. Власти спохватились, и вскоре обязательная доставка трупов в морг была отменена. На те мартовские дни пришлась первая волна отъезда из Приднестровья людей.

Боялись спровоцировать Молдову? Спору нет, спровоцировать сильного врага на нападение — реальная опасность. Но если чувствуется, что он все равно нападет, тогда без своевременных организации с мобилизацией еще хуже…

Как бы там ни было, в середине марта все же пошел всплеск активности оборонных мероприятий. А в апреле, после принятия 14-й армии под юрисдикцию России, едва стихла стрельба под Бендерами и вступил в действие новый согласительный протокол о прекращении огня, обозначился их новый спад… Больше того, перед лицом копящей силы враждебной Молдовы начались непонятные попытки разоружения защищающего Бендеры второго батальона гвардии ПМР, возбуждения уголовных дел на комбата Костенко и его гвардейцев. Комбата попытались арестовать. Черт знает что началось: командир подразделения, защищающего правобережный плацдарм мог ездить в левобережный штаб лишь под своей сильной охраной… В то же время на руководителей бендерской гвардии организовала ряд покушений Молдова. И вот, доигрались: Бендеры под ударом и Тирасполь плохо прикрыт. Снова уши режет громкая связь, хрипящая какую-то чепуху.

Первого марта в Молдавии празднуют Мэрцишор — праздник прихода весны. Все молодые люди, а особенно влюбленные, прикалывают на грудь брошки в виде маленьких букетиков белых и красных цветов. Одна из молдавских легенд гласит, что когда-то пришедшая на землю весна поранила себе льдинкой руку и на белый снег упали красные капельки ее крови. Поэтому цветы в букетиках белые и красные. Впервые за много лет безнадежно угрюмым выдался март. Впору другую сказку сочинять. О весне, укушенной за руку бешеной крысой национализма. В марте и правда, оголодавшие грызуны вылезают из своих нор, бегают по подтаявшему, покрытому настом снегу. На военном стрельбище я один раз от них пострадал. Гляжу, мышь бежит, старается. Я ее хвать рукой, а она меня за палец как деранет! Ну и кровищи же было!

А может быть, я зря сомневаюсь в руководстве? Когда это все делалось сразу и безошибочно? И вот пришел час проверки, последний час. Должны устоять! Неожиданно для самого себя засыпаю и тут же, как от толчка, вскакиваю.

 

42

Будто минута прошла. Подношу к глазам руку с часами. Елы-палы! Половина девятого. Выбираюсь в коридор и дергаю ручки соседних кабинетов. Тятя все еще спит на стульях. Храпит, голова запрокинулась, а повернуться на бок ему живот мешает, со стульев свешивается. У вечно невозмутимого Володи Приходько и вовсе закрыто. Не удивлюсь, если он, поняв, что до утра ничего не изменится, спокойно пошел домой и явится, как всегда, без пяти девять, чистый и выбритый. Судя по тишине в коридорах, он опять будет прав. Не последовать ли его примеру? Может, сбегать домой поесть, тем более что быстрого ходу туда и обратно мне всего несколько минут. Возвращаюсь к Тяте и решительно расталкиваю его.

— Я домой, пожрать! Одна нога здесь — другая там! И тебе что-нибудь принесу!

Нахмуривший было спросонья лоб Тятя, услышав о еде, кивает:

— Топай! Если спросят, я скажу, что ты ненадолго. Постой! Пивка бы…

Секундное колебание: не взять ли с собой автомат? Нет, не возьму, пожалуй. Непривычно как-то, и продуктов из-за него принесу меньше. Неизвестно, сколько еще будем сидеть на казарменном положении. Выгреб из дому все, что было: Ящик консервированного гороха с мясом для всех, а нам с Тятей — хлеб, колбасу, майонез и сверх того две бутылки пива из холодильника.

С началом рабочего дня, еще раз обманывая ожидания, ничто не торопится происходить. Накопившаяся за тревожную ночь усталость прекратила беготню сотрудников. Начальство, судя по редкому хрюканью внутренней связи, опять начало совещаться. В своем кабинете уже сидит над бумагами невозмутимый Приходько. А мы спокойно кушаем у меня в кабинете. Холодная гороховая каша неожиданно хороша на вкус. Молдавские консервные заводы всегда отличались хорошей продукцией. Когда бы еще узнал, что горох неплохо идет под пиво?

В коридоре слышатся возбужденные голоса. Открывается дверь, и к нам входит неожиданный и самый желанный здесь человек — тятин племянник Миша Тенин. Наш Тятя молча и пасмурно, без единого слова переживал за него всю эту чертову ночь. Миша — из второго, бендерского батальона гвардии ПМР, который остался в Бендерах, на западном берегу. Тятя с радостными словами облегчения обнимает его. Миша, быстро прижавшись к дяде, отстраняется и своим таким же добрым, только более звонким, чем у Тяти, голосом, произносит:

— Постой, я до сих пор мокрый весь…

С этих слов врубаюсь, почему он выглядит несколько странно. На нем влажное все, где к телу прилипло, а где коробом… Он же Днестр переплыл! Молча открываю еще одну банку консервов, отламываю большой кусок от спрятанной в верхнем ящике стола колбасы и придвигаю Мише вместе с майонезом и начатой бутылкой пива. Присев на край стола, он ест. А сюда уже бегут с расспросами. В кабинете сразу становится тесно.

— Да погодите вы, дайте поесть человеку! — Тятя пытается отбить племянника от назойливых коллег. Бесполезно!

— Ну что? Что там у вас?! — мечутся наши несостоявшиеся воины.

Отправив в рот еще пару ложек и с сожалением посмотрев на остаток, Миша откладывает банку и оглядывает жаждущих.

— Ничего хорошего, совсем как в Дубоссарах и даже хуже! — устало произносит он.

Потом, видя, что от него не отвяжутся, вздыхает и рассказывает:

Колонн молдавской армии, ударивших по Бендерам, оказывается, было две или три. Они вошли в город не только по Кишиневской трассе, но и по дорогам из Протягайловки и Каушан. Сразу после этого батальон был разрезан на части. Миша оказался в группе гвардейцев, которая после боя на кишиневской трассе отходила к центру города. Как и все, стрелял. Видел, как бойцы батальона сожгли несколько грузовиков и бронемашин. Как взлетела на воздух бензозаправка, взрыв которой был виден с тираспольских крыш. Видел и то, как мули вели огонь не только по ним, но и по Бендерской крепости, где сидел российский гарнизон, но ответного огня от россиян так и не было. Затем по улице Суворова начался настоящий парад вражеской техники, бронетранспортеры шли один за другим, стреляя во все стороны. Жечь их было нечем. Чудом удалось перейти эту улицу, когда в стороне горисполкома завязался бой. И слышен был сильный бой позади, у казарм батальона. Идти к горисполкому и рабочему комитету напрямую было нельзя, и дворами они выбрались на ближайшую к набережной улицу Ткаченко, где встретились с другой группой таких же, как они, очумевших и полувооруженных бойцов. Тут сзади вышли непривычного вида САУ или танки, наверняка румынские. Самоходку, которая пошла мимо них по улице, сожгли последним выстрелом из гранатомета. Перед этим у него на глазах погиб мальчишка-доброволец, который, забыв все, чему учили, выстрелил по ней из «мухи», уперев ее трубу себе в плечо. С улицы Ткаченко можно было сразу бежать к реке, но они пошли наверх, на помощь. Откуда-то передали приказ удерживать подходы к Днестру, и несколько часов они обстреливали мулей, пытавшихся пробраться к реке. Ухлопали несколько молдавских вояк, грабивших промтоварный магазин. Одного из них подстрелили прямо с большой коробкой в руках. Уже раненый, он так и побежал с нею и через мгновение, срезанный второй очередью, бился на милой ему коробке в конвульсиях, а из прорех картона на землю сыпались магнитофонные кассеты. Потом случайно наскочили на пушку, которую мули установили для стрельбы по зданию горисполкома, и перестреляли ее расчет. И тут же сами получили в хвост и гриву. Дальше пройти не удалось. Под утро нападавшие, видно, перегруппировались и в обход боя в центре надавили в сторону реки. Кончились патроны, и он, бросив опустевший автомат, в одиночку переплыл Днестр. Течением снесло в сторону Терновки. Оттуда пошел пешком в Парканы, где оружия взамен брошенного добыть не удалось, и попуткой в Тирасполь, к штабу гвардии, где его выслушали, но в ответ ничего не сказали. Вот он и пришел к дяде, в ГОВД, узнать, что происходит и почему Тирасполь до сих пор молчит.

Подчеркивая, что говорить ему больше не о чем, Миша опускает голову и вновь принимается за еду. Высунувшаяся сбоку ручища мордатого Степы Горобца отламывает себе половину положенной перед Мишей колбасы. Раздается чавканье. Страшно хочется Горобцу за это нахамить, но стажем и возрастом я еще против него не вышел.

— А дальше что будет, как думаешь? — вновь спрашивает Мишу побледневший Вербинский.

В смысле что же дальше делать ему, Вербинскому, лично? Как выбрать безопасное место дальше отсиживаться — вот о чем он спросил. Он же полночи всех и себя убеждал, что все будет хорошо. Сверху-де все знают, и, если не приказывают, значит, мы нигде, кроме горотдела, не нужны. Он сам никуда не пойдет и другим не советует. И Миша это почувствовал. Можно не знать человека, но личную озабоченность с морды легко не спрячешь…

— То самое и будет! А вы сидите, ждите, пока начальники совещаются. Заодно, пока румыны переправятся, дождетесь! А потом вас будут украинские менты расспрашивать в Кучургане, совсем как вы тут за новостями топчетесь!

Делают вид, что Мишины слова их не касаются. Сжимаю кулаки. Стыдно и нелепо!

— Шли бы вы отсюда на х…, ребята, дайте поесть племяннику, — неожиданно невежливо предлагает коллегам Тятя.

Как всегда, даже когда ему хочется накричать, это получается у него не в меру спокойно, чуть ли не ласково. Но у большинства достает ума понять: хватит. Слушатели потихоньку ретируются из кабинета. Мы остаемся втроем. Я не участвую в разговоре, потому что не знаю людей, о которых спрашивает Тятя. «Не знаю, не видел, он с нами не отходил…» Сколько прежде таких ясных судеб потерялось в эту ночь…

Миша, улыбаясь, достает из кармана и отдает Тяте эргэдэшку.

— На! Впопыхах в кармане осталась! Если б перед заплывом нашел, выкинул бы к чертовой матери! Как течением подхватило, несколько минут думал: не выплыву! А как выбрался на берег, чувствую, мешает в одежде что-то, я себя ощупывать, и вот тебе на, лишний кирпич висел на шее! Держи, держи, если я из-за нее не потонул, она счастливая!

Вот и у Тяти есть граната. Это хорошо. Сегодня ночью сугубо мирный Тятя впервые пожалел, что не разжился чем-нибудь стреляющим или взрывоопасным. Зная, что у меня две гранаты, попросил себе одну. Само собой, я не мог отказать ему, хотя с оружием стало вдруг почти невмоготу расставаться. Свою гранату мне теперь не надо ему отдавать.

В коридоре снова движение. Слышатся шаги, хлопанье дверями, возгласы: «К начальнику, сбор!» Тятя кивает Мише — он пойдет с нами. Бросаю взгляд на часы. Уже без четверти десять. Подтягиваются отстающие. Зубин обводит собравшихся хмурым взглядом, останавливает глаза на Мише, но ни о чем его не спрашивает.

— В десять часов добровольцы, если такие есть, собираются во внутреннем дворе. Там формируется сводный отряд для отправки в Парканы. Для остальных — работа по распорядку. В общем, решайте каждый сам за себя. Все! По рабочим местам!

Работы по распорядку, понятно, сейчас никакой быть не может. Все сбиваются в кучки, кому с кем интересно. Я без долгих раздумий решил: мое место среди добровольцев. Поэтому держусь поближе к Мише, который не скрывает, что пойдет со сводным отрядом. То же надумал и Тятя, который не хочет отпускать его одного. Вдвоем они шепчутся, как устроить, чтобы Мише выдали в нашей оружейке автомат. Кроме Тятиного содействия, у Миши есть еще один козырь — знание обстановки в Бендерах и Парканах. Они уходят вниз.

 

43

Я не спешу спускаться. Успею. Внутренний двор виден из всех окон по этой стороне отдела. Лучше поболтаюсь еще рядом с коллегами, послушаю, что говорят. Может, кто еще с нами идти решит. Проходя по коридору, вижу две компании, собравшиеся одна у заместителя начальника отдела Мосиной, а вторая — у Вербинского. У Мосиной замечаю внушительную фигуру Приходько и направляюсь туда. Войдя, молча жду очереди обратиться, как полагается младшему по званию. Володя Приходько с какими-то материалами в руках, часть из них на столе перед Мосиной. Она, не глядя, что-то подписывает. По ее правильному и, несмотря на возраст, приятному лицу пролегли новые, некрасивые морщины. Глаза какие-то испуганные, широко открытые, но смотрит она не на кого-то конкретно, а на всех и мимо, переводя из стороны в сторону взгляд. У стоящего над ней Приходько на губах легкая улыбка, и в ней мне чудится презрение. Что же здесь происходит? Ну, с Владимиром понятно. Воспользовался ситуацией, чтобы без лишних вопросов отписать какие-то каверзные дела и материалы. Этот, при своей методичности и постоянном присутствии духа, нигде не растеряется. А нюансы мимики к чему?

Фраза за фразой, жест за жестом становится ясным, что присутствую при завязке интриги. Главная тут вовсе не Мосина, просто испуганная женщина, с которой взятки гладки. Есть тут актеры похлеще! Например, Тищенко, который, вытянув шею, с жалким видом выглядывает в пустой все еще двор. Он смотрит и до одури боится, что добровольцев не видать. Значит, могут приказать, кому идти! А он в отделе на плохом счету из-за того, что несколько раз едва не ловили за руку! Зубин его не любит, и он это знает. И я тоже терпеть его не могу, особенно после того, как вчера узнал о подставе с материалами по Восканяну. В страшном ожидании он полусвязно начинает ругать всех будто бы за неразбериху и бардак. Достается и Зубину, которого он сейчас особенно ненавидит за то, что тот сразу же не назначил воевать кого-то другого, который уже пошел бы защищать такого хорошего и любящего самого себя Тищенко. Вместо этого угрожающая неопределенность, томительное ожидание, в котором он вынужден показать всем свое нутро, потому что, как всякий трус, не может совладать с собой.

Тищенко отворачивается от ядовитой улыбки Приходько и смотрит на меня. Я показываю ему взглядом в окно, потом мотаю из стороны в сторону головой — «Ая-яй!» — и презрительно сплевываю. В его глазах мелькает ненависть, но он молчит и отворачивается. Молчи, молчи, сука, а то ведь спрошу при всех о протоколе допроса и поддельных водительских правах, куда они делись?!

— У кого детей нет, те и пойдут! — басит из угла Горобец.

Вот какая у них спасительная идея созрела! То-то Тищенко на меня взгляд кидал. У вас сразу идея, а у Тяти, к примеру, дочки нет или он умственно убогий, что у него не возникло сразу же такой хорошей идеи? Решаю, несмотря на молодость, открыть рот.

— Успокойтесь, — говорю, — многодетные и незаменимые, добровольцы без вас найдутся!

Выхожу из кабинета. Со мной выходит подписавший свои бумаги Приходько.

— Ишь ты, орел! — зло басит вслед Горобец.

— Что, решил добровольцем пойти? — улыбаясь, спрашивает Владимир.

— Да, решил!

— Романтики захотелось?

— Причем здесь романтика? По-другому не могу. А ты?

— Я — нет. Не вижу, кого и что защищать. Союз уже не вернешь, так за Тищенко воевать, что ли? Что политики, что граждане — одно «гэ»! От войны и разрухи всем только хуже будет. Я так думаю.

— А ты националистов вблизи видел?! Кто-кто, а они, если победят, разруху обеспечат!

Приходько поворачивает свою большую голову и смотрит мне в глаза.

— Не один ли черт? Сегодня одна муть, завтра — другая.

— Нет, не один!

— Эх, романтик ты, говорю тебе!

Не вдаваясь в выяснение того, что Приходько хотел сказать словом «романтик», иду к Вербинскому. У меня нет антипатии к Приходько. Он неплохой товарищ и совсем не трус. Просто он по своему цинично-рассудительному характеру так решил. Выяснять у него мотивы с его-то нелюбовью к разговорам просто невозможно. Не скажет. Он из тех следователей со стажем, которые считают: никому ничего не надо объяснять. Люди все равно друг друга понять не способны. Они либо интуитивно, по чувствам близки, верят друг другу, либо нет. За пределами этой не так уж часто встречающейся близости, а тем более в публичных отношениях между людьми только эгоизм, алчность, лень, страх и ложь. Поэтому никого не надо уговаривать, никому не надо себя открывать. К другим надо просто пунктуально и единообразно применять закон, который большинство наших сограждан понимают вовсе не как право, не как некий справедливый общественный договор (вот галимая выдумка ученых фантазеров), а просто как палку. Поработав полгода следователем, я, ей-богу, начал его понимать. Как начинаешь говорить с нашими гражданами, они чаще всего вместо одной маленькой правды отмалчиваются, отвираются до последнего. Как напомнишь такому фуфлу про его совесть или о гражданских обязанностях, оно еще и прыгает, чтобы его не учили, не совестили. «А моя хата все равно с краю!» Никакого уважения к чужому горю, по поводу которого как раз следствие идет! Вымотаешься до последнего, выведешь на чистую воду и диву даешься! Ну зачем же ты, скотина, врал? Ведь не было к тебе претензий! Сколько времени и нервов испохабил! А все почему? Потому что такой мудак бессовестный оказался, которому бесполезно не только закон, но и простую мораль объяснять, которой папа с мамой должны были научить с пеленок! Только напугать и изобличить можно!

Едва появляюсь на пороге кабинета Вербинского, на меня шикают. Смотрят телевизор. Сообразили, чтобы получить еще хоть какую-то информацию, наладить антенну и включить центральный кишиневский канал. По нему идет репортаж о ходе операции по «наведению конституционного порядка» в Бендерах. Приглядываюсь и прислушиваюсь к экрану. Одна и та же слегка движущаяся то влево, то вправо картинка. Съемка снизу, от надира. Оператор, видать, земле кланяется. Половину горизонта загораживает зад какого-то «автопирожка». По его бокам на асфальте лежит парочка храбрых молдавских воинов. Они не стреляют, потому что некуда. Судя по домам, мелькающим на заднем плане, это происходит почти у самого въезда в город, далеко от реки и мостов. В промежутках между комментариями по-молдавски, которых я не понимаю, слышна стрельба. Наверное, со стороны горисполкома, который все еще продолжают защищать наши.

Переход кадра, и новый сюжет. Обезумевшая толпа штурмует товарные вагоны. Женщины и мужчины лезут в них, давя друг друга, подсаживают наверх детей. За рычаги открытой двери отчаянно цепляется, чтобы не упасть, прижатый толпой к вагону то ли железнодорожник, то ли полицай. Где это происходит, не поймешь, видно, оператор тоже прижат толпой к эшелону, ему больше некуда направить кадр. Это, по мысли молдавского телевидения, организованная эвакуация населения Бендер и власти Молдовы ей всячески помогают. Помощь действительно радикальная. Настоящая этническая зачистка. Узнать из новостей о ситуации на том берегу ничего не удается, и в помещении возобновляется гвалт.

В этой компании обстановка более непринужденная. Тут собралась гордость отдела — те, кто перевыполнял нормы и показатели по направлению дел в суд.

— Что, — спрашиваю, — правда ли указание было, если не будет добровольцев, принудительно людей набрать?! А то там, — киваю, — некоторые уже испугались!

— Ну да, может и такое быть, — Вербинский отвечает, — только Зубин прямо об этом не сказал. Но мы же следователи, а не постовые, — от нас в любом случае людей брать не должны. Обойдется!

— А скажут идти?

— Тогда пойду. К начальнику горотдела. А туда — не пойду! У каждого свое дело! Там солдаты нужны, а здесь — юристы!

Ему шумно поддакивают. Ясно. Эта хата тоже с краю, только не открыто, а под благовидными намерениями. Оптимистические трудоголики такие. По идее, я могу присоединиться к их компании, поскольку последние два месяца тоже давал требуемый план. Точат лясы о том, что еще ночью в Парканы наши якобы перебросили от Дубоссар танки, ранее захваченные гвардейцами в парках техники четырнадцатой армии. В мае это была громкая история, вызвавшая истерику у генерала Неткачева. Он немедленно уволил из российской армии тех офицеров, которые оказали содействие приднестровцам. Офицеры, недолго думая, вступили в ряды вооруженных сил ПМР.

Весть обнадеживающая, но доверять ей не стоит. Ночью никто из моих коллег с фонарями к Парканам не бегал. Появляются и, увидев меня, заходят к Вербинскому Тятя и Миша. С удовольствием гляжу на автомат у Миши за плечом. Уболтали дежурную часть, черти! Следом входит небритый брюнет в камуфляже с множеством подсумков на поясе, по виду кавказец.

— Здрастэ!

Становится тесно. Выхожу бочком в коридор и вытягиваю туда же из дверного проема Мишу.

— Это что еще за черт? — наклоняясь к его уху, спрашиваю я.

— Приехал вместе с ребятами, которые сводный отряд набирают. Тоже доброволец. Из-под Дубоссар. Там где-то его горцы стоят рядом с батальоном украинских националистов. И еще, по-моему, он вербовщик. Вербует отсюда народ воевать за деньги на Кавказ. Мне не предлагал, я же мент все-таки, а вот оуновцев нескольких и кого-то из казаков завербовал, как я слышал.

Ух ты! Националисты защищают нас от националистов! Вот это набрали защитников!

— Что в Бендерах? Кто в Парканах? — забрасывают вопросами кавказца наши ударники.

— Войска есть! Оружые есть! Но балшой бардак! Чтоб не был бардак, надо сюда генерал Дудаев!

Эту песню я и раньше слышал от нацменов, купивших места в ростовском университете. И о тех порядках, которые наводят дудаевцы в отданной им на откуп Чечне, только уже не от восторгающихся чеченцев, а от русских беженцев слышал. «Не хочешь воровать — терпи!» Вот какие афоризмы у чеченского генерала.

— Да кто он такой, Дудаев?! — возмущаюсь я. — Такой же националист, как и те, что в Кишиневе!

На меня шикают:

— Тише, не видишь, он чечен и с автоматом…

Вот же дураки! Пойду-ка я вниз, на место сбора, пока не стошнило. Глядя прямо на чеченца, спрашиваю:

— Спускаться можно уже?

— Да, туда ходи, командыры уже там!

Уже на лестнице снова слышу:

— Чтоб не был бардак, люби-не люби, надо Дудаев!

Были бы они здесь в силе, он бы на мое высказывание о Дудаеве не смолчал!

— Я-то и не знал, что у нас, кроме казаков, еще оуновцы и чеченцы есть! — бросаю идущему следом за мной Мише.

— Кого здесь только нет, — отзывается он. — Я поначалу о многом тоже не догадывался!

— Молоды вы все знать, — смеется Тятя. — Я вот никуда не лез, а знаю, что не только приезжие, а наши нацмены среди этих вербовщиков есть, особенно те, кому давно сидеть пора. Помнишь скандал с миллионной взяткой, Эдик?! Немножко отдохнули на нарах и вывернулись, гады!

Выходим во двор и сразу же натыкаемся на старшего лейтенанта с двумя бойцами. Посреди двора на сошках стоит пулемет с заправленной в приемник лентой.

— Это наше или только в учебных целях? — тыча пальцем, браво спрашиваю я.

Старлей смотрит насмешливо. Кто я, доброволец или еще один любопытствующий?

— Наше! Что, учиться будем?

— Конечно!

— Воевать спешишь? Это ведь, братан, всерьез, а не понарошку! — сохраняет старлей насмешливый тон.

Смотрю ему прямо в глаза.

— Догадываюсь. Но кто-то же должен?!

И тут мой запал кончается. Стеснительно улыбаюсь и словно прошу:

— Хочется сделать в жизни хоть одно дело…

Вот это старлею понравилось! Выражение его лица теплеет.

— Ну что же, коли прыткий, давай знакомиться! Я — Мартынов. Можно Павел. Командир вашего отряда. Или взвода, лучше так будем говорить!

Так он и сказал. Не «нашего», а «вашего» — как дистанцию между собой и остальными провел. Называю себя. На вопрос о службе в армии честно отвечаю ему, что да, служил, но с боевой подготовкой была лажа. Кроме «калашникова» в руках ничего не держал, да и тот эпизодически. Снова гляжу на пулемет. И он еще раз меряет меня взглядом. Кажется, понравился ему и этот мой интерес.

— Дело поправимое!

Старлей кивает своим ребятам. Я присаживаюсь к ним.

Так я познакомился с Али-Пашой. А два кренделя с пулеметом оказались Сержем и Жоржем. Вот почему Паше я понравился, а Сержу, который объяснял мне, как обращаться с ПК, показался сопливым и туповатым. Подумать только, от каких мелочей зависит начало отношений! Не разозлился бы из-за наших деятелей и чеченца, все могло пойти по иному…

 

44

Отрепетировав заправку ленты и подготовку пулемета к стрельбе, отхожу в сторону. Мысленно прокручивая действия, которые только что делал руками, оглядываю двор. Добровольцы собираются. Несколько человек окружили старлея. Вспоминаю, что хотел спросить у него. Колеблюсь, но вижу: если искать удобного случая, буду долго ждать. Придется влезть в чужой разговор. Подхожу к этой группе.

— Командир! Чечен-то каким образом с вами?

— Что? Чех?! А-а, тот! Он не с нами, а с казаками. Сопровождал кого-то.

— Ну и казачество пошло, едрена вошь! — удивляется кто-то из обступивших его ребят.

Время продолжает тянуться томительно медленно. Слоняясь по двору, подбираю с земли еще одну пулю. Верно, из той же очереди, что и ее подруга, доколотившая мне уголок окна. Показываю находку Тяте и Мише, убивающим время за разговором с Федей, одним из наших помдежей. Они односельчане из русского переселенческого села Великоплоское и без тени смущения кличут друг друга кацапами. Село это, издавна основанное и заселенное старообрядцами, в двадцатые годы было включено в молдавскую автономию, а в сороковые, после войны и очередного советского передела, оказалось на Украине. Но ближайшим к нему городом был и остался Тирасполь. Поэтому большинство жителей села работают здесь. Многие, как Тятя, давно перебрались сюда насовсем. У Феди какая-то дивная старообрядческая фамилия, которой он почему-то стесняется. Поэтому для всего горотдела он просто Федька Кацап.

Миша берет пулю с моей ладони, размахивается и бросает через стену.

— Говно! Летят, куда ни попадя! Паршивый автомат! Ничего не пробивает, сплошные рикошеты! Хорошо, нам нормальные «калаши» выдали! Семь шестьдесят два — это не пять сорок пять!

Минует полдень. Наконец начинается построение. В строю двадцать пять человек. Со старлеем и его оруженосцами получается двадцать восемь. С Мишей — двадцать девять. Перекличкой «на первый-второй рассчитайсь!» определяется состав двух отделений. Почему двух? Оказываюсь первым номером и тут же неожиданно для себя — командиром первого отделения и замкомвзводом. Я такой чести не добивался! В армии, хоть и был сержантом, командовать почти не пришлось. Да и не по душе это было. Перестраиваемся поотделенно. Кое-кто меняется местами, и рядом со мной оказывается больше старых работников горотдела, а недавно принятые на работу «афганцы» кучкуются в другом конце строя. Кошу глазом на стоящих рядом. Кроме Тяти, знаю только Федю. Да человек трех видел на службе. Имен не помню. Вот оно, зарытое в бумаги следствие! Хорош командир!

Пока все это происходит, со стороны Бендер снова пошли раскаты. Несколько часов не было слышно — и вот опять. Что делается там? Под эту тревожную «музыку» нам выдают каски, вещмешки с мелкой солдатской амуницией. Гранаты обещают дать в Парканах. Бронежилеты тоже там. Во двор въезжают два грязно-зеленых крытых брезентом грузовика.

Выходит заместитель начальника ГОВД Павлов, произносит короткую напутственную речь: «Удачи, хлопцы! Не лезьте на рожон!» И ещё что-то полусбивчиво. Слова тут же улетучиваются из памяти, которая ждет новых впечатлений. Команда «по машинам!».

— Первое отделение за мной!

Подбегая к борту, думаю: хорошо, что не автобус! Несколько автобусов уже расстреляли на приднестровских дорогах. Излюбленная мишень для мелких групп националистов. Миша, тот вообще, назвал автобус «дуршлагом смерти». В покрытых брезентом кузовах люди не просматриваются, и выскакивать из грузовиков проще. В черте города нас будет сопровождать дежурный «УАЗ».

Чутьем останавливаюсь возле откинутого заднего борта, не лезу в кузов первым. Командиру как-то несолидно, и выскакивать обратно, в случае чего, ближе… Подаю Тяте его и свой вещмешки. Наконец сажусь. Рядом с водителем в кабину заскакивает взводный.

— Поехали!

Маленькая колонна трогается с места. Выезжаем на Карла Либкнехта и по ней следуем на Тирасполь-Западный. Там почти сразу сворачиваем с главной улицы и останавливаемся где-то в проулке. Я плохо знаю этот район, догадываюсь только, что стоим недалеко от армейских казарм, мимо которых должны были проехать на выезд из города, если бы не повернули. Замолкает мотор, и снова становятся слышны пушки. Вслед за взводным выпрыгиваю из машины. Остальным команда быть на местах. Вижу еще несколько крытых брезентом армейских грузовиков. На один из них люди в камуфляже грузят ящики. Сборный пункт, вероятно. От Тирасполя до Паркан — поля, голое место. Там не остановишься. Весь народ сразу в Парканы забивать и до подвоза снаряжения торчать там, где запросто обстрелять могут, было бы неправильно. Это понятно даже без военного образования.

Посреди стоящих на дороге и в проулках машин видна кучка людей в форме. К ним взводный и направляется. Нас догоняет комод-два, Серж. Посреди группы выделяется невысокий коренастый человек с решительным голосом, на его плечах замечаю майорские звезды. Значит, это и есть командир, которому все подчинены. Остальные, интересно, как? Тоже с бору по сосенке или мы приданы какому-то одному, более крупному подразделению? Оглядываясь по сторонам, с опозданием понимаю: не это сейчас важное, надо слушать командира, а его слова в сознание вплывают с трудом. Видишь вроде бы все, и в то же время ни во что не можешь «воткнуться» конкретно. Это надо прекращать! Не в игрушки играть согласился!

— На данный момент наши части ведут бой с противником, удерживающим западные подступы к мостам. Наша задача — следуя за танковой группой после ее прорыва через мост, совместно с другими подразделениями произвести зачистку города от румынско-молдавских сил. Наш сектор — южный. При соприкосновении в ходе продвижения к окраинам города со значительными силами, частями противника, занять оборону, не пустить его во фланг ударной группе, держаться до подхода техники и войск. Все в пятиминутной готовности к выступлению. Дополнительно к имеющемуся оружию получите на каждый взвод по двадцать ручных гранат и гранатометы. Также на всех будет выдан ящик гранат РКГ. Строго предупреждаю: тем, кто не знает, ни разу не пользовался, «мухи» и РКГ в руки не давать! Повзрывают себя и других к чертовой матери! Получите все здесь же (кивает головой на стоящий поодаль грузовик и лежащие под его бортом зеленые ящики). Командиры взводов ко мне, доложить о личном составе и вооружении! Остальные по местам.

Начинаются рапорты. Мартынов, быстро повернувшись к нам, посылает получить и раздать гранаты. Направляюсь с Сержем за подарками. Говорю ему:

— РКГ, пожалуйста, получайте вы, я их только в «Наставлениях» и видел…

— Это я уже понял, — насмешливо отвечает Серж. — Слушай, ты чего такой слащавый? «Вы», «пожалуйста» — я тебе не барышня!

В душе поднимается возмущение. Вот наглец! Понятно, он ни во что меня не ставит и, будь взводным, распорядился бы по-другому, сделал бы заместителем своего кореша Жоржа. Но я молчу. Не с руки в самом начале ссориться. Получив гранаты, комод-два передает мне десяток эргэдэшек. Иду и раздаю их своим бойцам. Федя тянет лапу.

— Тебе нет!

— Почему?

— Потому что у тебя, как и у меня, свои есть!

Федя обижен, но не спорит. Я знаю, что прав. Только почему Феде отказал решительно, а против Сержа промолчал, как сопляк? Чем он лучше Феди? Тем, что где-то под Дубоссарами в буераках лазил? Остается невостребованной одна граната.

— Тятя? — вопросительно обращаюсь я.

— У меня есть, племяша граната есть, — отзывается Тятя. — Зачем мне две? Одну бы с толком кинуть…

— Давай сюда! — из глубины кузова тянется пятерня.

Это как его… Вспомнил! Гуменюк его фамилия, из тех «афганцев», которых в последние месяцы дополнительно приняли в патрульно-постовую службу. Я с ним раза два на происшествия выезжал: один раз на кражу в магазине, где я писал протокол, а он втихаря жрал конфеты с прилавка, а второй — на какую-то свалку. Там под страшным ливнем я пытался найти следы разбоя и сам чуть не утек в ближайший овраг. А он над моим усердием смеялся. Покончив с раздачей, объявляю перекур, от машины ни шагу. Снова ждем, ничего не надо делать, и я успокаиваюсь. Состояние оглушенности потихоньку отступает. Бронежилеты, похоже, зажилили! Вряд ли они есть в Парканах…

Возвращается взводный, вместе с Сержем раздает «мухи» и противотанковые гранаты, сопровождая действо вопросами к кандидатам и своими пояснениями. Два одноразовых гранатомета и две эркэгэшки на взвод — не очень-то много! Тем более надо, чтобы оружие было в умелых руках. «Мухи» достаются Кравченко, спокойному парню, которого я припоминаю по разговору на одном из суточных дежурств, и тому же Гуменюку. Таким образом, справедливость восстанавливается. Мое отделение теперь вооружено не хуже, чем второе, где у Жоржа пулемет.

Получив оружие, отъезжаем немного в сторону и ждем, ждем… Сколько можно ждать? Дело к вечеру идет, и без обеда остались… Как мы могли забыть в горотделе ящик с консервами? Надо было мне его принести и раздать, да что-то сбило, инициативу проявить постеснялся… Мартынов на свой страх и риск посылает гонцов, и скоро все жуют сомнительного достоинства пирожки, запивая их газировкой. Солдатский телеграф сообщает: доведенные до отчаяния женщины опять штурмовали военные склады. У 14-й армии отобрали ещё несколько танков и самоходных орудий. Но их расконсервация — дело долгое. Неужели наши сегодня не прорвутся?

— По машинам!

 

45

От этой команды перехватывает дух. Из проулков, мимо последних домов Западного микрорайона выезжаем на кишиневскую трассу и набираем скорость по ней. Во дворах суета, сбор чемоданов и баулов. Бежит народишко! Судя по тому, что мы слышали и видели из центра, испугаться было чего. Во время ночного представления жители Западного оказались в первых рядах. Говорят, снаряды сюда на излете долетали. Ход машин все убыстряется. Уплывают назад высотные дома Тирасполя. Он, как и другие большие города Молдавии, резко обрывается этажами к ухоженным полям. Только был жилой микрорайон, мало отличающийся от центра города, и почти сразу поле. Небо над ним открывается, как отдернутый в стороны занавес. Я как в гипнозе. Нервное напряжение ни с того ни с сего достигает предела. В ушах вата и звон, в желудке сосет и по спине холод. Слава богу, это не страх, это что-то другое…

Проезжаем придорожный ресторан «Фоишор», находящийся на полпути к Парканам. Свистит ветер, пружинит на ходу плотно натянутый на каркас кузова брезент. И вот уже первые дома села. Последний раз я проезжал через это большое село недели три назад. Оно выглядит как прежде, не видно следов боя или обстрела. Одна бросается в глаза разница — непривычно безлюдные улицы.

Шершавой лентой летит назад асфальт. Приближается к обочине шоссе железная дорога. Сейчас она пойдет карабкаться вверх, а наша колонна на скорости едет вниз, к новому автодорожному мосту через Днестр. Несколько дыр зияет в обращенных к реке стенах и крышах домов. Первая весточка событий последних часов! На поперечных улочках вдоль Днестра какое-то движение. Слева и справа гулкие, сотрясающие воздух удары. Замечаю в переулке серо-зеленую тушу с поднятым вверх хоботом длинного ствола. Вот оно что! Бьют самоходки! И снова ничего не видно. Выросла сбоку высокая насыпь железнодорожного пути, и взгляд прыгает на воронки в ней. Затем на пробитый, чудом оставшийся стоять, бетонный столб. Последние дома, перекресток, автобусная остановка у бетонной «трубы» для проезда автомашин под насыпью. Начинаются речная пойма и сады. По старой дороге, рядом с железнодорожным мостом пешком идут в Бендеры наши бойцы. Значит, опасности на мостах уже нет. Мы почти на самом горбу, посреди реки.

И тут же — сгоревший танк. Машина виляет, на скорости объезжая его. Сброшенная на землю, лежит башня, из вскрывшегося корпуса продолжает идти дым. Наш, из первой, захлебнувшейся волны прорыва! Его низкий, обезглавленный силуэт быстро исчезает из глаз, вызвав у захваченных движением людей не страх, а гнев и новый приступ нервного напряжения. Трещит брезент. Над нашими головами появляется дыра. Боец, сидящий напротив меня, ругаясь матом, тычет в нее рукой. Миша что-то выкрикивает. Не понимая слов, догадываюсь: это издалека вдоль реки стреляют националисты. Скатываемся с горба мимо какого-то нашего бэтээра. Что он стоит? В охранении? Или тоже подбит? Не поняв и не успев испугаться, въезжаем на западный берег, закрытый от обстрела валами Бендерской крепости. Не соблюдая правил движения, водитель сразу поворачивает по кругу транспортной развязки влево.

Первое, что бросается в глаза на этом берегу, — бронетранспортер с бычачье-куриным опознавательным знаком национальной армии. Неуклюже провалившись рылом вниз по склону, он стоит, упираясь в одиноко торчащую на косогоре коробку полуразрушенного домика. Из всех щелей бронетранспортера продолжает сочиться дым.

— Так тебе и надо, гад!

Но с другой стороны, за покореженной будкой поста ГАИ, виден второй наш подбитый танк. Обращенный на запад ствол его пушки бессильно склонился вниз. Он горит, и уже рванул боекомплект, все вокруг покрыто гарью и усеяно обломками. В оставшемся позади танке еще что-то взрывается, выбросив наружу сноп пламени и искр. Идущая следом за нами машина резко бросается в сторону, чуть не отрываясь колесами от земли.

Следы боя здесь всюду. Они мелькают с обеих сторон дороги, и мы всматриваемся в них, как можем. К общему удовлетворению, сгоревший вражеский бэтээр здесь не один. Вот за теми же развалинами мелькнула разбитая артиллерийская позиция. Пятнистая мулиная пушка пашет землю своим длинным жалом. Ее щит сплющен, разорван и искорежен. Нелепо, как ноги изнасилованного трупа, торчат станины. Вокруг, в выгоревшей и закопченной траве, кусками лежит какая-то рвань. Словно танк проехал. Но как он прошел туда, по неровному и крутому склону?

— Прямое попадание! Красота! — хлопая себя по колену, кричит Гуменяра.

Соображаю, что никакого танка здесь не было. Мулям подфартило поймать варежкой снаряд. Это вам, гады, за наши сгоревшие танки! Не успевали окопаться, внаглую устроили себе позицию прямо на террасе склона, под защитой его откосов! Но не спасла их днестровская земля!

На другой стороне транспортного круга виден еще один искореженный бэтээр и дымит бээрдээмка. Носом к реке — значит тоже их. За ней — остовы стоящих на дисках обгоревших грузовиков с прицепленными к ним малокалиберными пушками. Теперь они долго, до последней поездки на свалку, будут поворачивать к центру города, куда им так и не удалось пройти. А еще дальше с огромной пробоиной МТЛБ… Где же дохляки?! Столько разбитой молдавской техники — и нет тел?! Нет, вот они, лежат! Вон там, и там, и еще несколько… Много! Но меньше, чем хотелось бы!

Под девятиэтажкой, торцом выходящей на круг, тормозим. Может быть, это из нее нам по телефону рассказывали о событиях вчерашнего вечера… Выпрыгнув из кабины, взводный орет: «В ружье, становись!». Повинуемся немедленно. Никому не хочется долго стоять на открытом месте при таких натюрмортах. На цоколе панельного здания — разбитая плитка, множество следов от пуль. Повернешь голову — виден султан дыма над Бендерской крепостью, догорают военные склады… И слышна перестрелка с разрывами где-то выше. Надо быстрее кончать с построением. Какая обстановка — черт его знает, а наши остановившиеся машины и строй на фоне стены — мишени прекрасные. Оглядываю верхние этажи. Дом, несмотря на следы кипевшего недалеко от него боя, на вид не поврежден. Хотя чего я ждал увидеть? Что здесь все за двадцать часов превратится в Сталинград? Хорошо, что не так! Страшно представить, сколько стариков, женщин и детей в каждом таком доме! Вот натерпелись-то!

Показывается майор, которого уже окрестили батей, хотя кто мы — рота, батальон, сводный отряд — по-прежнему неясно. Командиры бегут к нему, уточнять задачи на дальнейшее движение. Мы, оказавшись в голове колонны, получаем улицу Ткаченко вдоль Днестра, до речного вокзала и дальше. Ух, не знал, что идем через мост в голове! Водитель нашей машины — не робкого десятка парень, коли первым, давя на газ, порулил на такое дело!

 

46

Не дожидаясь получения указаний «хвостом», взводный дает сигнал к движению. Меня с первым отделением он посылает прочесывать берег. Половина отделения впереди, а остальные — на дистанции сзади. Если напоремся на засаду, то не все сразу. Серж такими же двумя группами пойдет сверху. Прибрежная сторона улицы открытая, с небольшими домиками. Неприятно видеть сбоку этажи больших домов. Понятно, мулей там уже нет, но все равно неприятно. Как я буду командовать, когда в собственных действиях никакой уверенности? Хорошо, Миша Тенин рядом! Следом за ним пересекаю улицу в направлении ближайшего укрытия.

Прямоугольная туша впереди оказывается сгоревшей артиллерийской установкой наподобие «Шилки». Я раньше не видел такой. Низкий длинный корпус на гусеничном шасси. В задней части наподобие башни коробка броневых листов, из которой торчат стволы зенитки. Впереди — пулеметная башенка. Синеватый, но уже холодный металл. Суток не прошло, а на пережженную сталь уже успели лечь точки ржавчины от росы и «химического» утреннего тумана. Вблизи неприятно бьет в нос горелый запах. Миша останавливается.

— Вот он, наш крестник!

— Что это? — спрашивает белобрысый и светлоглазый парень из моего отделения. — Откуда это старье?

Приглядываюсь к корпусу. Судя по шасси и сдвинутой вбок пулеметной башенке, это МТЛБ. А зенитная установка сзади выглядит кустарщиной. Такие «тюльпаны» были на немецких зенитных самоходках начала сороковых годов.

— Да-а… Теперь вижу… Ну и урод! — сконфуженно отзывается Миша. — А ночью, как их увидели, я на сто процентов поверил, что танки…

— Дура здоровая… Ночью легко перепутать… Для бойца с автоматом невелика разница, все одно смерть!

— Жарко горел! — с одобрением произносит Федя.

— Оттуда вон, из-за угла, — Миша кивает назад, — туда, где еще стоят наши машины, парень из рабочкома стрелял. Себя погубил… А тут грамотно его звезданул кто-то из наших!

— Так и надо! — со злобой выкрикивает Гуменюк. — Ничего от гадов, кроме вони, не осталось!

— С бедой пришли, беду и нашли, — тихо произносит стоящий за нашими спинами Тятя. — Беда-то кругом какая… Жили себе люди, жили…

— Чего столпились! — долетает до нас окрик взводного. — Марш вперед, держите дистанцию!

Домики на прибрежной стороне улицы быстро кончились и начался парк с набережной внизу. Справа и чуть впереди, двумя прикрывающими друг друга группами, идут взводный и Серж со своими людьми. Со стороны их быстрые броски и работа на углах выглядят впечатляюще. Стараемся делать то же самое. Шестерка парами впереди, шестерка сзади. Но по сравнению с четким, уверенным продвижением «кадрового» отделения Сержа получается у нас бестолково. Еще и берег довольно крутой, бойцов, наступающих внизу, по набережной, я почти не вижу. На счастье, пошедший с первой шестеркой Миша временно избавил меня от бремени командования. Сзади доносится шум моторов. Оглядываюсь. Уходят обратно наши машины. И остальных взводов на дороге уже нет, ушли по другим улицам. Провожаю грузовики взглядом. Продолжающееся на мостах движение из Паркан на Бендеры, наоборот, прибавляет уверенности. Прибывают наши!

— Эй! Ты там командуешь или как? Чего отстали?

Теперь мы идем быстро. Справа оказывается гостиница «Днестр». Еще метров двести — и переходим широкую аллею с клумбами, идущую к реке посередине прибрежного парка. Здесь начинается улица Ленина и совсем рядом городской ЗАГс. Ещё вчера на этой аллее, на фоне голубого, красивого Днестра, и зеленых полей за ним фотографировались на память молодожены. Вокруг по-прежнему никого. Стрельба слышится много выше, и это успокаивает. Впереди на берегу возникает здание речного вокзала. У него какое-то движение. Настороженно поднимаются автоматы.

— Не стрелять, свои! — доносится окрик Мартынова.

Он с Сержем и группой автоматчиков идет к выходящим навстречу людям.

Речной вокзал, кусок берега за ним с промышленными и портовыми сооружениями и Дом культуры чуть выше, оказывается, уже заняты подразделением, которое имеет задачу обеспечить и охранять намечаемую тут запасную переправу. Кроме пары лодок, они пока ничего не обеспечили, но должны подойти катера, которые раньше возили отдыхающих с набережной на пляж. Пока взводный, Миша и Серж расспрашивают наших новых товарищей об обстановке, молча стою и слушаю. Вместе отходим к стене, чтобы не маячить посреди улицы.

По данным ребят с речного вокзала, в этой части города противника было мало, а сейчас уже вообще нет. Там где мы передвигались с трепетом, в ожидании сюрпризов, они спокойно прошли час назад. Ночью и утром националы даже не пытались занять позиции вдоль Днестра и оборону держали только у мостов. Как только она была прорвана, началось беспорядочное бегство из города их потрепанного и деморализованного войска. Те враги, что окружали и обстреливали здания рабочкома, узла связи и горисполкома на центральной площади, большей частью бежали в сторону южного микрорайона Ленинский и выезда из города на Каушаны. Меньшая их часть отступила и засела в каре зданий городского отдела полиции на улице Дзержинского. Там они оказались окружены те же час-полтора назад. Какова обстановка на Ленинском и в районе шелкового комбината, пока неизвестно. Всего несколько минут как вернулись дозоры, прошедшие до конца улицы Ткаченко и по улице Шестакова к Первомайской и Коммунистической. Никого, кроме перепуганных жителей, они не обнаружили. Послать туда людей, чтобы исключить угрозу со стороны Ленинского и занять разрыв между берегом и нашими частями, окружившими ГОП, они не могут, поскольку имеют всего четыре десятка бойцов, и этого большого разрыва очень опасаются. Кроме них, вблизи опасного направления есть только небольшая группа милиционеров в здании Бендерского городского штаба милиции и отряд ТСО в районе перекрестка Коммунистической и Комсомольской.

— Сколько у них бойцов?

— Милиционеров, может, наберется человек десять, а в ТСО — пятнадцать.

Взводный и Серж утешают соседей, что с минуты на минуту в этот разрыв должна выйти основная часть нашего подразделения силами около роты. Мартынов расстегивает планшет и достает карту. Чуть не сталкиваемся лбами над ней. Не карта это, а выкопировка плана города. Но благо, что по его запасливости хоть такая есть. Вот улицы, между ними квадратиками прорисованы дома.

В принципе, как я понимаю, на участке от берега до городского штаба милиции на улице Шестакова мы оказались не нужны. Как только наш батальон выйдет на Первомайскую и закроет сквозные проезды из центра на южные окраины по улицам Котовского и Суворова, те пятьдесят человек, что уже находятся здесь, смогут обеспечить прибрежный фланг. Для этого им надо будет выдвинуться вперед, к глубокой балке, которая его естественным образом прикрывает. Но вот справа, от Суворова до Коммунистической, зияет дыра. Эту последнюю улицу, ведущую мимо кинотеатра «Дружба» в микрорайон Ленинский, обязательно надо перекрыть. Так они и решают. Для безопасности Мартынов хочет двигаться от берега не прямо к Первомайской и «Дружбе», а в обход пустых кварталов.

Палец командира, оставляя в тылу улицу Ленина и горисполком, скользит вверх по Комсомольской и затем между Суворова и Коммунистической влево, к группе серых прямоугольников недалеко от изогнутого перекрестка перед кинотеатром.

— Здесь, — говорит он, — несколько пятиэтажных общежитий и высотки кончаются. Дальше — частный сектор, «Дружба», а правее — стадион, парк. То есть из этих общаг должен быть приличный обзор в сторону кладбища и на Ленинский. А также, — его палец скользит в другую сторону, — на перекресток, высотки за парком и до ГОПа или почти до него. Эту вот позицию, как господствующую над местностью, и будем занимать! Лазить по дворам некогда, поэтому чешем быстро вверх по Комсомольской! От этого перекрестка, — он отчеркивает на бумаге ногтем, — налево, и с осторожностью! По берегу, я думаю, мы быстро прошли и окажемся впереди наших. Это для батальона нормально и есть. Переходить Коммунистическую, приближаться к ГОПу категорически запрещаю! Нам в тех кварталах с горсткой людей делать нечего! Повторяю: после поворота к Первомайской идти скрытно, дворами! Могут заслоны быть и снайперы на верхних этажах. Если они до сих пор на Ленинском и в ГОПе, какая-то фишка в этом районе у них есть или ударят сюда в ближайшее время! Серж! Двух бойцов — к бате, доложить о принятом решении, живо! Стой! Скажешь им, что обратно — только с батальоном! В одиночку по городу — ни шагу!

Как Серж отходит, решаюсь на замечание.

— Выкопировка, — говорю, — может быть неточной, и даже очень. Я как следователь знаю, сталкивался.

— Не умничай! Главное — общее представление о планировке, та группа домов и перекресток перед кинотеатром, которые показываю! С нашими силами домом или сараем по дороге больше-меньше — роли не играет! Мало нас пока. В сплошную линию встать не можем, и за спиной тут же противник может пройти гуляючи! Потому осторожность и еще раз осторожность! На открытом пространстве в перестрелку не вступать! Сразу в укрытия, и огнем отвечать экономно, но постоянно! За укрытиями чаще перемещайтесь! Пусть не попадете, не это главное, показывайте решимость и создавайте преувеличенное представление о своей численности! Ясно?!

— Ясно!

Тут наверху, в том направлении, куда мы собрались идти, бухают взрывы. Вопросительно смотрю на командира.

— Что смотришь? Мины это! Все нормально, хорошо даже. Бьют туда — значит не их земля, можно двигать!

Махнув рукой подчиненным, пересекаю улицу к Дому культуры, за которым уже скопилось второе отделение. Обернувшись, убеждаюсь, что арьергард во главе с Кравченко и Гуменюком тоже понял, куда идти. Подойдя к Сержу, говорю ему, что командир сказал собрать здесь перед выдвижением взвод.

— Ну и где он сам? Сколько нам в куче торчать? — раздраженно спрашивает этот злыдень.

Но долго ждать не приходится. Почти сразу Мартынов и Тенин отделяются от группы соседей и бегом направляются к нам.

— Серж! Бери своих «афганцев» и двигайся за домами слева. Во дворы не углубляйся, только чтобы вы не на открытом месте и видели, что там делается. Идешь первым. Эдик со своим отделением пойдет под теми же домами со стороны улицы, справа. Держи карту и следи, чтобы он с ментами не вылез вперед, а то нарвутся, ничего не умеючи! И тебе, мент, приказываю вперед не лезть! Не дай бог, будет бой, подчиняться будешь Сержу. Миша, ты город знаешь, помоги им пока что…

— А ты куда?

— А я подстрахую вас сзади и подожду наших на углу Котовского. Не нравится мне эта пустота…

Договаривая, взводный быстро оглядывает нашу доблестную милицию. Вперед высовывается светлоглазый и белобрысый.

— Семзенис, ко мне!

Быстрый он… Всех уже знает! Только зачем, интересно, я — его заместитель, если подчиняюсь комоду-два?

— Пошли, — тут же командует Серж. — Первая группа, через улицу марш! Жорж, ты — за нами!

Когда Жорж со второй группой исчезает между пятиэтажками, начинаем движение мы. Через пару кварталов Мартынов и Семзенис остаются смотреть за нашими спинами и ждать батальон.

 

47

С маленькими домами как-то проще. Но каждая пятиэтажка отнимает несколько лишних минут. Перед каждым новым проездом, у каждого угла — короткая остановка, оглядывание дворов и крыш. И надо успевать за Сержем, который задает бешеный темп. Вокруг жилые дома, дворы, лавочки… Чистый, без следов боя, район. Начинают шевелиться жители, во дворах все больше людей. Тащат сумки, чемоданы, скарб, со страхом вслушиваются в щелканье выстрелов и стрекот очередей у ГОПа и еще дальше, где-то на окраинах. На глазах у них шнырять и выглядывать из-за углов с автоматами кажется как-то неприлично. Чувствую, опять начал выпадать из обстановки. Внутри какое-то раздвоение: не то воюем, не то играем в войну… Кого-то мы пугаем, кто-то наоборот стремиться что-то у нас спросить. От этого, несмотря на мои отчаянные попытки командовать, движение замедляется. Вскоре оно утрачивает большую часть признаков военной осторожности. Чувствуется, что еще немного — и отсюда на Тирасполь хлынет лавина перепуганных насмерть беженцев. Надо быстрее, как и сказал взводный, идти к назначенному месту и занимать отдельные дома! Другое просто бессмысленно! Через полчаса даже простое передвижение может стать почти невозможным, а с наступлением темноты жидкие цепочки наступающих окончательно потеряются в этих улицах и дворах…

Из очередного двора навстречу нам выходят несколько женщин с детьми, старик тянет тяжело нагруженную тачку-котомку на колесиках. Такие тачки, ставшие обычными в обиходе мелких торговцев-челноков в Украине называют «кравчучками», у нас в Молдавии — «снегурочками», а в России — там я не знаю как. Женщины шарахаются в сторону, но тут же узнают, что мы свои.

— Наши мальчики! — бросаются они к нам. — Вы здесь?! Что делается-то, что будет?! Куда нам? Говорят, мосты взорвали!

— Не взорвали. Пушечная стрельба шла, она для мостов неопасна.

— Боже, ночь-то какая страшная была! И два часа назад такой грохот снова был, такой грохот! Потом тише, мы бежать собрались, а рядом снова бу-бух!

— Румыны в округе есть? — спрашивает подошедший сзади Гуменюк.

Женщины косятся на него. С трубой гранатомета он выглядит особенно воинственно. Старик топчется рядом. Он, видно, глуховат и при каждой фразе вытягивает шею. На руках у одной из женщин маленькая девочка с большими испуганными глазами на замурзанном личике. Наверное, плакала и забыли умыть. Другая девочка, постарше, застенчиво жмется к матери. Тятя с грустной улыбкой гладит ее по голове.

— Нет, не видели. Они ночью по улицам ездили, стреляли. У соседей наших из пушки стену пробило. А во дворах чужих людей не слышно было и утром не видно… Нет их здесь.

— Что делать-то нам? — спрашивает другая женщина. — Будут еще за город воевать? Мы детей увозить собрались… Или оставаться?

Я смотрю на женщин Что сказать им? У них дети… И тут звякают оконные стекла. Издалека, на этот раз с северо-западного направления, опять грохочет.

— Сами не знаем. Обнадежить не могу. Думаю, если окружены они в ГОПе и обстрел возобновился, полезут. Или город брать, или окруженных выручать!

— Такие, значит, дела! — надтрестнутым, слабым голосом произносит дед. — Жили мы себе, не тужили…

— Вы к мостам не идите, — мягко, по-отечески произносит Тятя. — Могут обстрелять, а место открытое, как раз под пули и осколки попадете. Идите на речной вокзал. Там у наших лодки есть. И ближе будет, и безопаснее!

— Война… — качает головой бабка. — Не думала, что снова до этого доживу. Когда малой была, нас в Лихой немец бомбил. Сильно бомбил. До сих пор помню, как страшно было! Нашлись теперь новые нелюди! Страну поделили, а несогласных, значит, можно теперь снарядами и бомбами… Нелюди…

— Ну, до бомб пока не дошло! — улыбается Федя.

Прошла его бравая шутка мимо. Как-то еще больше погрустнели, поникли женские лица и фигуры. Да, не порадовали мы их. Пусть идут себе, пока можно, а нам вперед, куда взводный приказал, надо.

— Ребята, пошли дальше! Не хватало еще от своих отстать! Идем!

— Куда спешите, служивые? — спрашивает бабка.

— Вперед, — отвечает ей Кацап. — Оборону занимать, чтобы народ мог втечь!

Оглядываясь, вижу, как она грустно качает головой. Беженцы подбирают свой скарб, детей и продолжают путь. Внезапно бабка, как забыла что, останавливается и, повернувшись нам вслед, истово нас крестит.

Ускорив шаг, доходим до Советской улицы, по которой надо поворачивать к общагам и кинотеатру. Ага, вот и Серж, подтянулся дворами. Миша постоянно с ним. Считает, с той стороны опаснее. Это еще как сказать… У меня не меньше забота — не столкнуться по-глупому со своими. Но батальон куда-то запропастился. Иду к ним договариваться, как дальше пойдем. Предлагаю, чтобы не лезть в полные людей дворы, перестроиться. Они пойдут вместо меня по улице, а я выйду на квартал правее, в частный сектор, где людей меньше, узнать там обстановку и, если получится, установить прямую связь с отрядом ТСО. Серж тянется за схемой, но Миша уже кивает, говорит, что здесь они дворами пройти вообще не смогут, впереди забор городского следственного изолятора.

— Хорошо. Только к горотделу полиции не лезьте! Квартал — и точка! — решительно повторяет приказ Мартынова Серж.

— Не полезем. Оттуда до ГОПа еще квартала три будет. Зато сразу узнаем, что за движение на Коммунистической.

Получив «добро» от Сержа, веду своих бойцов дальше. Как это он со мной согласился, новый шанс выпендриться упустил? Внимательно оглядываем новый перекресток. Командир со своим охранением остался далеко позади, и мы уже за пределами указанной им полосы движения батальона. Как бы сидящие где-то недалеко тэсэошники не перепутали нас с врагом, не саданули сзади! Говорю об этом Кравченко. Пока он сосредоточенно выглядывает из-за угла, мы не высовываемся.

— Эй, — кричит Крава, — свои, пехота, стой, свои!

Они с Гуменюком начинают махать руками, потом выходят из-за угла на тротуар. Так и есть, мартыновский маршрут не подвел! К нам приближается четверка дозорных из другого отряда нашего же батальона. Видно, они, как и мы, в движении стали забирать правее. Отсюда и задержка. Выясняем у них, что все в порядке. Связные, отправленные взводным, дошли. Если бы не его требование идти дальше с батальоном, который застрял из-за всеобщего братания возле горисполкома, они давно вернулись бы к нам. Перестраховка! Говорю дозорным, что мы пройдем еще квартал вперед и уберемся с их пути к себе, налево. Они отвечают, что доложат о нас и через пару минут двинут следом.

Настроение эйфорическое. Шагаем впереди всех. Шестерка Кравы слева и чуть позади, а я с остальными — справа по улице, чтобы лучше видеть, что делается в стороне осажденного горотдела полиции. Нет сомнений, враг попросту бежал. Улица достаточно широкая, и кажется, что все на ней под нашим контролем. В отличие от пройденых, эти кварталы города с частными домиками кажутся пустыми. Впрочем, это понятно, народа тут живет мало. Вблизи находятся заброшенный строительством стадион и парк. И люди, конечно, давно потопали отсюда в сторону тихого Ленинского, подальше от Днестра и центральных улиц, где ночью была буча. Вот уже и улица Кавриаго. Вокруг совершенно спокойно, и я, вопреки договоренности, решаю продолжать движение прямо. Квартал оказывается длинным, и свернуть уже некуда, слева — стадион. Впереди становится видно хорошо знакомое мне приземистое здание кинотеатра с одинокой фасадной колонной. Я уже во власти приятных воспоминаний, на губах играет улыбка. И тут нам в лицо строчит пулемет.

Эйфории как не бывало. Все девки из головы вылетели на раз. Грохаюсь на землю, прижавшись боком к бордюрным камням. Хоть какая-то защита. Впереди лежит кто-то из моих бойцов, остальные сзади. Проворонил, осел, не знаю даже, кто где находится! Вот теперь действительно страшно! Пули крошат асфальт, цвиркают над головой. Голову не поднимешь! Шея вдруг будто одеревенела. Пересиливая себя, поворачиваю лицо, чтобы посмотреть вперед. Из кинотеатра бьет! Глаз испуганно дрожит и щурится перед огненной бабочкой на фасаде. Кажется, сейчас попадет прямо в глаз… И тут же душа заходится от ударов в голову и спину. Неужели все?! Нет, это не пули, а камни, подброшенные пулями с тротуара. Чей и откуда крик? В кого попало? Надо что-то делать, пока не поздно! Подтягиваю удачно оказавшийся не подо мной, а на локте автомат. Пропихиваю его перед собой, приподнимаю ствол и нажимаю на спуск. Целиться так нечего и думать. Просто стреляю в сторону «Дружбы». Но пулемет не унимается, не отпускает! Как холодно внутри! Хочу крикнуть, чтобы те, кто сзади, ползли назад. Но горло сжало, голоса нет. Вместо команды — мычание придушенного теленка.

Бум! Тр-рах! У колонны кинотеатра взлетает облако пыли. Это Крава стрелял из гранатомета. Его группа не попала в такое мерзкое положение, как мы. И стучит из-за угла автомат. Не попадут они по пулеметчику оттуда… Драпать! Сейчас или никогда! Пауза хоть две секунды была бы… Когда у сволочей лента кончится?! Стреляют теперь и справа, со стороны горотдела полиции. Но это не по нам, высоко. Сверху сыпется дождь сбитых пулями листьев, веточек и коры. Да это же по Краве стреляют! Как же так?! Там же вокруг наши! Где они, почему ничего не делают?!

Клекот крупнокалиберного пулемета сзади. Фасад кинотеатра расцветает частыми облачками пыли. Пулемет в нем наконец затыкается. На ватных ногах, продолжая жаться вниз как побитые обезьяны, мы поднимаемся с асфальта и бежим под прикрытие стен. Помогаю встать замешкавшемуся впереди лежавшему. Пятнистая маскировочная куртка у него на спине порвана и в крови. За углом осматриваем его. На спине полосчатые следы от пуль, большие, с разорванной у лопатки кожей, и поменьше, будто ушибленные, от милицейской палки.

— Снимай все, как там тебя?

— Костя, Костя я…

Пока мы возимся с ним, спасший нас бэтээр, повернув башенку, ведет огонь вверх, по тому гаду, что хотел заметелить Краву во фланг. Между его очередями становится слышно, как «Дружбу» продолжают обстреливать уже откуда-то слева. Наверное, это Серж и Жорж. Успокоив Костика, что ранили его не сильно, через шею и грудь бинтуем ему спину. На это уходят все наши бинты. Обильно текшая поначалу кровь останавливается. На душе отлегает. Смеемся. Ржем до упаду, вспоминая, кого и как со страху крючило на дороге. Прибегают Мартынов, Серж с Мишей, и кто-то еще. На лице взводного ходят желваки. Оглядев нас, он понимает: каким-то чудом обошлось. Докладываю ему, что один боец легко ранен очередью по касательной.

— Какого дьявола ты выперся сюда с людьми?! Где ты должен быть?! — орет на меня взводный.

Заслуженный разнос. Неуверенно объясняю ему, что хотел установить связь с ТСО и батальоном.

— Ты мне зубы не заговаривай! Установил?! Так зачем полез впереди разведки в чужой полосе?! Дурак!!! Твое счастье, что установил, помогли вам, не то сам бы костьми лег и людей сложил! — Тут Мартынов резко поворачивается к Сержу: — А ты? Я же тебе сказал следить, чтобы менты не вылезли вперед?! Ты где был?!

— Мы вместе решили, думали, так будет лучше, — вмешиваюсь я.

Эффект получился обратный. Взводный вытаращился на Сержа и рычит:

— Думали?! Ты, мудак, с необстрелянным ментом вместе думал?! Я тебе за твой гонор рога переломаю!

Серж, к моему удивлению, не отгавкивается, только обиженно поводит плечами.

— По дворам двигаться невозможно, — оправдывается он. — Сплошная возня, драпают. Румын никто не видел, батальон на хвосте… Откуда я знал, что он квартал обходить с другой стороны попрет?

— Кто не видел? Беженцы не видели? Да как можно верить населению и беженцам? Слушай, брат, ты чем в Афгане занимался?!

Тут, вижу, Серж готовится зашипеть. Но взводный, тяжело дыша, переводит дух. Устал. Сначала бежал сюда. Потом матерился. Проработка, кажется, закончена.

— Ладно! — выговаривает, как остатки пара выдыхает. — Дуракам везет. Марш отсюда на наш участок!

— А мули в кинотеатре?!

— Дойдем — проверим! Думаю, их там уже нет. Они свое дело сделали. За мной!

Как настоящие герои, мы плетемся за своим обозленным вождем в обход. Вдруг с криками «Ура! Раненого ведут!» к нам бежит группа каких-то лоботрясов.

— Эй! Остыньте! Он пока еще в строю! — кричит Мартынов.

— Но-но! — Костик принимает бравый вид и крепче прижимает к себе оружие.

Лоботрясы переходят на трусцу и останавливаются. С их лиц медленно сползают идиотские ухмылки. Не выдержав, спрашиваю взводного:

— Командир! Они что, на голову больные? Чему они радовались?

— Горожане хотят создать ополчение, а оружия нет. Увидели его бинты и вообразили, что освободился автомат.

Вот оно что! Проглотив конфуз, безоружные добровольцы с надеждой плетутся за нами и готовятся терпеливо ждать во дворах.

 

48

Пятиэтажные общежития на Первомайской — как остатки расползающегося муравейника. Перестрелка у «Дружбы» и визит приднестровцев явились для жильцов сигналом к завершению начавшегося задолго до нашего прихода бегства. Как водится в этих местах, жило здесь довольно много молдаван из Каушанского, Чимишлийского и других близких к городу районов. Они, не чувствуя угрозы со стороны вошедших в город националистов, покинули его еще утром. Эта часть города всю ночь и сегодняшний день была под полным контролем кишиневских сил, и препятствий выходу населения они не чинили. Наоборот, предлагали временно эвакуироваться их транспортом и начали даже раздавать гуманитарную помощь. Южной стороной гораздо больше людей могло безопасно выйти, только город-то больше чем наполовину русский и большая часть населения националистам не верит ни на грош. Последние жильцы, едва завидев нас, спешат уйти. Нас даже никто ни о чем не спрашивает и не просит. Мы тоже не готовы к дискуссиям.

— А ну быстро все к Днестру! — Разгоняют остатки населения Мартынов и Серж.

У входа в угловой корпус встречает, путается под ногами еще один дед, чуть свежее того, первого. Он то ли комендант, то ли за коменданта. Вместе с ним заходим в помещение при входе в общежитие, типа маленького фойе.

— Дед, ключи от комнат верхних этажей, живо!

Испуганные, придурковатые глаза. Мы, мол, люди маленькие…

— Папаша, обалдел, что ли?! Хватит за майно держаться! Здесь война идет!

И тут замечаю над вахтой дешевый, из распространявшихся советскими пропагандистами, фотографический портрет Горбачева на древнем, засиженном мухами планшете. Не сняли деятеля пятнистого до сих пор. Под портретом — не очень умело выписанный потускневшей краской лозунг: «Перестройке — идеологию обновления!» Серж с садистской рожей поднимает автомат и посылает в Горби короткую очередь. Летит на пол штукатурка. Гладко отретушированное лицо последнего генсека рвется, бумага провисает, и становится похоже на побитый плесенью осклабившийся череп из анатомического кабинета.

— Кто стрелял?! — выскакивает взводный.

— Я! — отзывается Серж. — Вон, смотри на это б…ство!

— Все наверх, к окнам, а ты, дед гугнивый… все лишние, марш отсюда! Сдерните эту агитацию на хрен, к е… матери! Доперестраивались!

Дырявый планшет с обрывками портрета и лозунг летит на пол. Отобрав у бестолкового дедка связки ключей, мчимся наверх. Пробовать к каждой двери их некогда. В угловую комнату дверь вышибают ногой.

Из окон верхнего этажа коротко обстреливаем кинотеатр и дома вокруг него. Мои первые выстрелы в этой войне. Как первые, а перед «Дружбой»? Все из головы вышибло… Внизу, в частном секторе, сидит с людьми и пулеметом Жорж. Под нашим и его прикрытием Мартынов, Миша и Серж перебегают на другую сторону улицы. Под стеной зрительного зала заходят мулям в тыл и врываются внутрь. Ни одного выстрела в ответ. Кинотеатр брошен. Мулиный заслон удрал, предупредив своих о продвижении приднестровцев, и чуть не отправив нас на тот свет.

Меня тянет посмотреть, откуда в нас стреляли. Сбегаю вниз и иду к ним. Увидев выходящего из фойе командира, останавливаюсь под колонной у входа. Взводный садится на корточки и смотрит на открывшуюся перед ним Коммунистическую улицу.

— Обернись, — говорит он. — Видишь, ложбинка, где вы лежали? Она вам жизнь и спасла! Были бы у румын нервы крепче, подпустили бы еще метров на двадцать ближе — и крышка!

— А знаешь, они еще пытались отстреливаться! Лично этот, заместитель твой, и гранатометчик тоже. Без толку, конечно, но хоть не усрались!

Слово «заместитель» в устах Сержа сквозит пренебрежительной иронией. Он вылезает из проема дверей, и я вижу у него пулемет. Глядя на меня с превосходством, комод-два довольно склабится.

— Трофей!

Не только у меня, у националистов, оказывается, тоже нервы сдали. Бросили свою машинку, чтоб налегке смыться.

— Как же все-таки нас обстреляли еще и с высотки рядом с ГОПом? — спрашиваю. — Говорили же, окружили их там!

— Говорят, что кур доят! Надо не слушать, что говорят, а делать, как надо! На слухах долго не проживешь, — поучает Мартынов. — И вообще, замок, — продолжает он, — командир должен башкой думать, а не у подчиненных на поводу идти, особенно в городе, где все меняется через каждые двадцать метров и десять минут! Командир без мозгов — как задница без унитаза. Что ни делает — все в говне!

— А если в штабе такой полководец присядет, вообще ховайся! — ухмыляется с высоты своего роста облокотившийся на колонну Серж.

— Он пока еще не в штабе. И я не о личностях, а вообще предупреждаю, — начальственно-добродушно отзывается взводный.

— Так я за то же самое! Тираспольский штаб-клозет мы с тобой уже видели. Не хочу поиметь такой же в своем батальоне… Майора нашего давно знаешь? Он и вправду толковый?

Затем слушаю их пояснения, что уперлись наши вояки в ГОП, местами обошли его, но кольцо не замкнули. В дома, что на улицах Горького и Кавриаго да за полицией, не совались даже. А молва понесла: окружили!

От частного сектора подходит женщина и рассказывает, как всего полчаса назад здесь стояли румынский танк и два бронетранспортера. Ее переспрашивают, действительно ли это был танк. Женщина обижается. «Я, — говорит, — что, танков не видела?! Башню с большой пушкой от тазика, что на бронетранспортерах, как-нибудь отличу!» Вот и первое подтверждение распространившимся со вчерашнего дня слухам о появлении у врага танков… Правильно, мули что, рыжие? У приднестровцев ещё месяц назад появились десяток машин. Вот националы и подсуетились, одолжили танки у братской Румынии нашим машинам в противовес. У российской армии они их взять не могли, потому что на правом берегу Днестра русских танков нет.

Ну и гусь же я лапчатый! Чуть людей под вражеский танк не вывел! Проехал бы он по нам и не заметил, что под гусеницами кто-то был… Ничего, время сейчас работает против румын и мулей! Обстановка продолжает меняться в лучшую сторону. Мы сидим на ступеньках и смотрим, как в наступающих сумерках очередной приднестровский отряд, следуя проверенным нами путем, движется еще дальше — на Ленинский. Мы же, по переданному от комбата приказу, пока остаемся здесь, помогать блокировать ГОП и обеспечивать безопасность дорог в южные районы города. Оттого, что кончилась неизвестность, впереди тоже есть наши и горотдел полиции скоро будет надежно окружен, душа снова начинает петь.

— Техники у них мало, — обсуждая вооружение проходящих, бросает Серж.

— День-два — и техника будет, — обнадеживает Мартынов. — Ты откуда родом, Эдик? — Вдруг спрашивает он.

— С Кубани.

— Казак, что ли?

— Нет. Просто родился там, а большую часть жизни прожил здесь. Сейчас забыто уже, а раньше много связей было меж Кубанью и этими краями. При царях Черноморское казачье войско отсюда на Кубань переселяли. С ним много молдаван на Кавказ ушло. Под городком моим родным до сих пор село есть, так и называется — Молдаванское. И под Новороссийском есть поселок Гайдук, а возле Анапы — село Аккерманка. Потом войны и голод отсюда народ через Украину на Кавказ гнали. Там все ж больше хлеба и работы было на больших стройках тридцатых-сороковых годов… А уж потом, в шестидесятые, люди сюда возвращались. В том числе и моя семья…

— Чего ж ты в менты, а не в черноморцы записался? Приняли бы на раз! — удивляется комод-два. В его представлении быть казаком явно престижнее.

— Да я и не думал об этом…

Серж презрительно фыркает. Ни дать ни взять кавалерийский жеребец, на которого посадили неумеху городничего. Сейчас еще и понесет…

— А я из Крыма, — продолжает разговор взводный. — Дядьку моего сюда послали служить, тут он на пенсию вышел. Ну, и я приехал с ним, ведь был он мне как отец… Серж — он такой же мигрант, николаевский, из столицы советских наркоманов. Поэтому такой худой и булки с маком любит безумно! Южный мы народ, пограничный. Вот и нашему поколению рубежи снова приходится защищать… Кабул, Сумгаит, Гянджа, все муслики хитрые… Теперь Бендеры… Тоже старая крепость турецкая! Никуда меня турецкая кровь от себя далеко не отпускает!

— Что, был у предков грех? — каверзно щурится Серж. Ему не очень-то понравилось про булки с маком. Мартынов не чувствует подвоха, кивает.

— Дважды! Первый раз — когда Крым присоединили и турки там свои гаремы бросили, а второй — прапрадед с русско-турецкой войны семьдесят восьмого года снова привез жену-турчанку.

— Так ты у нас не Паша, а паша, — с ударением на последний слог отпускает каламбур Серж. Голос у этого гнуса от удовольствия становится глумливым.

— Али-Паша Бендерский, — ни с того ни с сего ляпаю я.

— Почему?! — сверкнув глазами, поворачивается ко мне Серж.

— Потому что Бендеры.

Наглое Сержево жало расплывается в ухмылке. Взводный, уловив, что лирическим отступлением сделал промах, поднимается и говорит:

— Хватит бездельничать! Расслабились! Я тут, внизу, делами займусь. А вы оба — в общагу. Проследите, чтобы постоянно в сторону ГОПа и Ленинского кто-нибудь наблюдал! Соблюдать светомаскировку. Внизу выставить пост! И еще: телефонная связь по городу работает. Найдите телефонную книгу или узнайте у кого-нибудь номера, и с телефона на вахте свяжитесь с исполкомом, рабочкомом и другими центрами обороны. Эдик! Приказы выполнять будешь буквально, а не творчески. Специально для тебя довожу!

Тут из-за угла дома напротив в нашу сторону выворачивают несколько казаковатого вида личностей, распространяющих вокруг себя шум и гам.

— Младшой, пошли! С этими бабаевцами звездежа не оберешься! — решительно подкрепляет распоряжение взводного Серж.

— А кто они такие?

— Своих спасителей видел?

— Нет…

— И не увидишь! А это — казаки, которые видели, как вас спасали. Сейчас забьют тебе, как салаге, баки. Ничего, Али-Паша их быстро отошьет…

— Мартынов! Где Мартынов?! К комбату! — долетает до нас окрик издалека.

 

49

Наше возвращение вновь повергает в ужас едва успевшего отпиться валерьянкой коменданта. Его страдания растут с каждой новой открытой дверью. Остаток позднего вечера двадцатого июня проходит в расположении на постой и наблюдении за продолжающимся исходом населения Бендер. Но уходят не все. Во многих домах, и частных, и многоквартирных, люди остаются. Перед лицом неведомого будущего каждый решает сам, караулить ли свое добро в надежде на лучшее, попытаться вывезти его или же, бросив все, бежать. Мы знаем не больше их. Отвечать на одни и те же вопросы надоело, и мы стараемся не высовываться, пока рядом идут беженцы и снуют хозяева, пряча и вынося из домов самое ценное имущество.

Серж и Жорж перебрали и вычистили трофейный пулемет. Они еще раз ходили в кинотеатр, чтобы собрать разбросанные там патроны. Свой старый пулемет они отдали подольстившемуся к Сержу Гуменяре, который начал копировать манеру его поведения и вообще не прочь перебежать под его командование. Ради такого дела Гуменяра отдал им свою «муху». Поиски пожрать они начинают первыми и вместе. Приходится присоединиться, ведь не ели с утра, а ни полевых кухонь, ни подвоза сухого пайка не наблюдается. Постоянно вспоминается забытый в тираспольском кабинете горох со свининой, и от этого я чувствую себя все большим идиотом. Тащу за собой деда, чтобы он присутствовал при изъятии продуктов и видел, что ничего другого мы в комнатах не берем. Кроме случайно увиденного мною старого бинокля, который реквизируется по военной необходимости. Серж и его подхалимы такие условности считают лишними. В отношении расположенного на первом этаже соседнего дома магазинчика не церемонится вообще никто. Государственное — это наше. Страна сдохла, но ее труп мы, в надежде реанимировать, защищаем.

Множество городских добровольцев помогают нам делом и советами, где и что еще можно достать. Дескать, дальше на Советской улице большой продмаг и холодильники в нем не работают, уличная проводка оборвана. Мясо и рыбу дают даром, они готовы для нас варить… Тут возвращается от комбата Али-Паша.

— Хлопцы! Оставьте в покое моих ребят, сколько вам говорить! Хотите помочь — помогайте, а не толпитесь. И оружия не просите. Самим не хватает… Ну, что там у вас? Говорите, людей можно накормить? Пошли, покажешь…

— Ребята! С Ленинского гонят трофейные бэтээры!

Как не пойти на такое посмотреть! У городского штаба ТСО стоят два новеньких бэтээра. Их осматривают бойцы ТСО, где-то внутри находят маркировку на латинице и разражаются заковыристым матом. Румынские! Вокруг толпа народа, здесь тоже полно безоружных ополченцев. Женщины и дети несут своим мужьям, отцам и защитникам поесть. Весь бивак гудит и шевелится, изредка затихая, чтобы прислушаться к редким выстрелам. Говорят, полчаса назад с одной из крыш в центре города сняли снайпера.

Мои попытки найти здесь кого-нибудь из бендерского батальона заканчиваются неудачей. В надежде хоть что-нибудь узнать вновь подхожу к бэтээрам. По словам ребят, побывавших на Ленинском, националисты драпанули на высоты за городом. Только на окраине ездят машины, какие-то люди продолжают раздавать уходящим беженцам гуманитарную помощь. Чтобы не сталкиваться с ними, в дальнюю часть микрорайона их командир решил не лезть. Серж, услышав об этом, фыркает, что «глупое миролюбие — родная сестра слюнявой благотворительности и мама пышных похорон». Не дошли до окраины, значит, оставили противнику место закрепиться…

Вернувшись, я наконец знакомлюсь со всеми подробно, запоминаю своих бойцов. Ваня Сырбу — молдаванин. Петя Волынец — тот наполовину молаванин, наполовину русский, родом из Дубоссар. Гриша Дорошенко и Володя Кравченко — украинцы. Андрюха Сергеев и Костик Аверичев — чистокровные русаки. Плюс наши кацапы, прибалт Семзенис, еврей Штехман и хитроватый, но добродушный болгарин Живков. По-настоящему его зовут Иван, но он уже отзывается на данное ему остряками имя Тодор. Полный местный интернационал, только гагаузов и цыган не хватает.

Двыа часа ночи, и, чтобы быть завтра в форме, пора отдыхать. Слегка выпивший на дармовщину Федя весело тормошит и тискает оставшийся безхозным выводок котят. Тревожно мяучит кошка-мама, и Кацап задабривает ее, вскрывая свежеворованную банку с кильками в томате, а потом снова дерет своей лапищей куцые кошачьи хвосты и уши. Котята прыгают ему на руку и пытаются кусать.

— Оставь котов, живодер! — смеется Тятя.

— Шчас… Страсть люблю эту мелочь! Как себя помню, в нашем дворе хвостатые водились… А раз я мурзаного котенка-доходяжку принес, так здоровенный из него котяра вырос, прожил у нас лет двенадцать. Тюбиком звали.

— Это что же за кличка такая? Почто своего тигра спозорил?

— Да после голодухи жрал он в три горла, без остановки. Раздулся, на колобок стал похож. А на пузо надавишь — и из него, как из тюбика, крендель — цвирк! Так и назвали Тюбиком.

— Ну и котяра! — Серж, шумно орудовавший в соседней комнате, выходит в коридор. — Настоящий, можно сказать, интеллигент!

— Это почему?

— По кочану! Красивый, пушистый, а только прижмешь — из него говно лезет… Кто такой? Вот я и говорю, прямо настоящий интеллигент!

— Ха-ха-ха!!! — ржут зеваки.

— Да ну вас, — обижается Кацап, — я же говорю: отличный кот из него вышел…

Страшно хочется спать, но мешает возобновившаяся где-то в районе набережной и мостов неистовая стрельба. Что это? Говорят, чтобы не обращал внимания. Это-де наши с городских крыш оставшихся снайперов выкуривают. Будто бы среди этих застрявших на чердаках румын даже пулеметчики есть. Укладываясь на пахнущую чужим бытом кровать, вдруг понял, что не заметил, когда ушел Миша. Меня проститься не позвали…

 

50

Кажется, едва уснул, как неистово тормошат: «Взвод, подъем! Подъем, мать-перемать, строиться в коридоре!» Первое, что удается понять спросонья, — стрельбы нет. Что же случилось? За что Али-Паша Бендерский обрушился на нас, спящих, с руганью? Приведя в порядок кое-как собравшийся, качающийся строй, он произносит:

— Так, хлопцы… Отдых закончен, потому как дела неважные… Румыны с техникой вновь идут к городу, а у нас бредлам. Городские начальники и заречные полковники совещаются, как взять полицию, куча народу толпится вокруг них, а периметр до сих пор не защищен. Когда надо было развивать успех, они не давали подкреплений и раздавали приказы стоять на месте, а теперь вдруг желают развить успех… Чем они его будут развивать, я не знаю. Трофейная бронетехника отправлена в Тирасполь. Взамен ополчение приходит с одними автоматами, а то и вовсе без них… Боеприпасов вместо истраченных при обороне города и прорыве не прислано… Шпионов и доносчиков хватает, сами знаете, трубку телефона достаточно поднять. С другим берегом связаться проблема, но как звонить в Каушаны, ее почему-то нет! И румыны о происходящем, я полагаю, знают. Значит, могут собрать силы и ударить по открытым окраинам первыми, учтя свои вчерашние ошибки! Исходя из этого, командир Бендерского батальона отдал приказ: сон отменяется, готовимся к обороне. И наш комбат этот приказ полностью поддерживает. Ясно?!!

— Так точно, ясно… — нестройно отзывается взвод.

— Тогда слушай мой приказ: первое отделение готовит к обороне коробку. Открыть все двери на этажах, окна в сторону противника повыбивать все до единого, главный вход забаррикадировать! Второе отделение работает внизу со мной. Да, забыл! Кто хочет жрать, внизу есть мясо и теплый бульон. Царский вкус не обещаю, но не сдохнете, не отравлено…

Громить чужое жилье… Ну и работенка привалила. После варварского вышибания дверей и разбивания стекол спускаюсь вниз, проверить, что сделано у входа. Благодаря добровольцам работы там близятся к концу, но отдохнуть не удается. В продолжающемся припадке активности взводный распорядился освободить от «шмоток и требухи» верхний этаж. Притом так, чтобы не захламлять нижние. Отряженный к нам для контроля Серж сам трудится как вол, вышвыривая из окон мебель. По-моему, у него патологическая страсть разрушать. Чтобы не влезать с ним в перепалку и не выслушивать комплименты типа «слабак», приходится шевелиться самому. Стараюсь сохранить от порчи все, что можно, и взамен получаю в спину эпитет «слюнтяй». Приходится помалкивать. От апелляции к взводному толку не будет. Он с частью людей оборудует позиции в частном секторе и возводит баррикады в проездах между домами.

Самый широкий из них, оказавшийся частью улицы Калинина, перекрыть нечего и думать. Посовещавшись, Али-Паша и Серж решают сделать на перекрестке с улицей Первомайской ложную минную постановку — бросить провод, кое-где подкопать и обозначить вешками. С другими переулками проще — в них можно завалить деревья и столбы освещения. Провода на них порваны, но все равно это похоже на варварство. Теперь нашими усилиями в этом районе света не будет еще дня три. Между делом взводный побывал у комбата. Вернувшись, застал нас курящими во дворе и осчастливил матюгами, толкнув короткую, но цветистую речь о пользе труда, который сделал из обезьяны человека. Люди же по своей сущности склонны к деградации, поэтому наиболее ленивые, то есть мы, сделали шаг назад — стали ментами. Но, если ударно поработать, труд даже ментов может превратить в солдат. А солдат, возвестил Али-Паша, почти ангел небесный, находится от ворот рая только на шаг дальше архангела Гавриила. Словом, нашелся на нашу голову Чарлз-Иоанн Златоуст ибн Дарвин. И ведь такие, как он, сами пошли к нам, в МВД, а теперь кичатся среди товарищей своей белой военной костью… Попытки возмутиться и посмеяться тут же были пресечены не столь юмористическим заявлением о том, что румыны, если не встретить их, как положено, могут помочь этот шаг пройти. Памятуя недавнее фиаско на Коммунистической, ворча и скрипя костями, милиция вновь берется за дело. С удовольствием наблюдаю, как мучаются Кацап и Гуменяра. Тяжело с недосыпа и похмелья ворочать бревна, когда в облюбованной ими комнате теплые постели, под которыми припрятаны авоськи с бухлом и шоколадом из продмага.

Что меня этой ночью еще поразило — это жесткое обращение взводного с оставшимися в домах жителями. Ведь это они по первому нашему слову дали пилы, топоры и другой инструмент, а потом испуганно смотрели за начавшимся разгромом и пытались не пускать нас в свои дворы, где он решил разместить бойцов. Надеются, что если мы у них на постое не будем, то и националисты их не тронут. Но Мартынов зло потребовал от хозяев захлопнуть рты и не доводить его до греха. По сути, мирным жителям оружием пригрозил. Помучившись осознанием несправедливости, ведь для защиты этих жителей мы и пришли сюда, задал ему об этом вопрос. А он зло зыркнул и как отрубил:

— На голом асфальте полежать успел? Понравилось? Ради ихнего барахла и твоей ментовской морали я людьми рисковать не намерен!

— Но можно же по-другому!?

— Заткнись, замок! Как по-другому? Ты про те окопчики, что в центре и вокруг ГОПа копают?! Не ровен час, увидишь, что будет…

Разошлись каждый при своем мнении.

…Под утро снова наполз туман. От частных домиков, где мы продолжаем свою возню, не видно ни пятиэтажек сзади, ни кинотеатра через улицу. Оттуда доносится какой-то звук, затем шум движения людей. Расхватываем автоматы, залегаем, скрываемся за заборами. Но передовой дозор возле «Дружбы» стрельбы не поднял, наоборот, кричат: «Не стреляйте, свои!». Появляется пешая колонна. Вслед за звуками моторов из тумана выползают машины. Тот отряд, который поздно вечером ушел на Ленинский. И еще кто-то с ними. Почему возвращаются? Подходим с Али-Пашой к их командиру.

— Выполняем приказ на отход. Пришел по линии ТСО…

— Чертовщина какая-то… Ничего об этом приказе не знаем!

— Мы тоже не понимаем… Звонили в горисполком, просили подкинуть боеприпасов, разобраться. Те пообещали, а потом говорят: «Раз вы на Ленинском, во избежание провокаций лучше отойти…» Мы подождали часа два, но новый приказ не пришел. Вот, отходим…

— Кто это с вами?

— Бендерский батальон. Вышли человек двадцать с Гыски и Протягайловки, тоже без боеприпасов, и четверо легко раненых…

— Мулей за вами нет?

— Нет. Даже вчерашние гуманитарщики укатили. Пустой район… У фабрики «Флоаре» и дальше, у «Молдавкабеля», были рабочие… Но им вчерашнего хватило, разошлись. Эх, обидуха… Три бэтээра брошенных захватили, один из них с ПТУРСами… Подбросили бы военспецов и боеприпасы, запросто могли удерживать эту часть города!

Ну и дела! Левая рука не знает, что делает правая! Может, готовится новое перемирие?

— Что люди на районе говорят?

— Возле «Молдавкабеля», фабрики «Флоаре» и Кинопроката вчера и вечером девятнадцатого были большие колонны войск. Божатся, что видели танки, пятьдесятпятки. И как растворились, без следа… Может, убрали их, как поняли, что город с налету не возьмут, хорошими перед миром хотят выглядеть. Вроде с их конституционным порядком почти все согласные, а они на танках. По радио треп такой, что смех…

Командир, с которым мы говорили, уводит свой отряд к горисполкому. Костенковцы со своим грузовиком остаются. Ими командует пасмурный и усталый старший сержант.

— Ну, а ты что скажешь? — обращается к нему Паша.

— Сами слышали… Вот только насчет удержать Ленинский — сомневаюсь. Под городом полно румынской техники, батальонами окапываются в посадках, все высоты заняты, частный сектор от жилмассива до ГОПа тоже… Будь нас шестьсот, а не шестьдесят — тогда возможно. Танки? Не сомневайтесь, у них есть. Сам видел. И не только пятьдесят пятые, но и пятьдесят восьмые. Серьезные машины, не хуже наших шестьдесят вторых. И БТР-80 у них тоже. Те уже не румынские, а чешские. Мало этим Швейкам рожи начистили в шестьдесят восьмом… Думаю, как население уйдет, тогда нахлебаемся… Европа нам поможет. Наш комбат? Да мы третьи сутки без связи, у вас хотели узнать…

— Идите на рабочком, а лучше — прямо в казармы вашего батальона. Обстреливали, но не взяли их румыны. Там все узнаете.

— Обязательно пойдем. Только с заводов кое-что вытащить надо…

Костенковцы разделяются. Раненые в сопровождении нескольких своих товарищей идут к рабочкому, а сержант с грузовиком и группой бойцов вновь растворяется в предрассветной мгле.

Вскоре по-настоящему светает. Я еле держусь на ногах. И взводный понимает: надо кончать работу, иначе у людей не будет сил на день. У раненого Кости, поначалу пытавшегося быть со всеми наравне, поднялась температура, раны и порывы кожи распухли, и его отправляют в тыл. Он обещает вернуться через пару дней. Первая потеря взвода — и первый освободившийся автомат получает смуглый бендерский ополченец, молдаванин Оглиндэ. Поначалу к его внешности и акценту мы отнеслись с подозрением. Но нашлись бендерчане, давшие рекомендацию, и только ему одному достало силы воли ишачить с нами до утра.

Наконец, пришло обещанное взводным со слов бати подкрепление: агээс с расчетом и бээрдээмка. Машина специфическая, явно из тех, что были разоружены по приказу Неткачева. Башни и пулеметного вооружения нет. На кузов вместо снятой россиянами установки ПТУРС какие-то умельцы поставили коробчатую пусковую крупнокалиберных НУРСов. Говорят, они лучше, чем «Алазань». Та при свойственном ей разбросе ракет в городе бесполезна. Боеприпасов почему-то вообще нет. Вместо них — ящик бутылок с зажигательной смесью. Конец двадцатого века, а в руках — бутылки! Впрочем, утверждают, что по легкой технике в условиях города они эффективны. Но с румынскими танками-то что делать?

Али-Паша приказывает мне выставить на верхнем этаже наблюдателей и отдыхать. В здании он оставляет мое отделение и Сержа с Жоржем, потому что мне одному как командиру не доверяет. А сам с гранатометчиками и большей частью второго отделения засел в частном секторе. Там же располагают агээс и на одной из улиц позади — бээрдээмку. Батя тревожится, чтобы противник не прорвался на бронетехнике сквозь наш огонь по улицам Первомайской и Коммунистической, в кратчайших направлениях к реке и центру города.

 

51

Серж садится наблюдать, прикладывая к глазам уступленный ему взводным бинокль. Значит, и мне не спать. По его примеру смотрю в свое старье до слез, но ничего не вижу. Начинаю задремывать, спохватываюсь и через несколько минут задремываю снова. Уже шесть часов утра, начало седьмого… И тут ожидание кончается. Серж резко дергается назад:

— Дорошенко! Сырбу! Подъем! Быстро передать вниз: на Ленинском бэтээры! Б…дь, куда?!! Все марш от окон! Не демаскировать себя! В рост не стоять! Эдик, черт, ты командуешь или спишь?! А ну, е… вашу мать, все слушай меня!!!

И вот по этажам уже раскатываются матюги Али-Паши. Он проверяет правильность приготовлений в той части дома, что обращена в сторону противника, а меня посылает на менее опасный левый фланг. О черт! Теперь и я вижу, как от крайних высоток ползут две маленькие коробочки. Вот они уже у городского кладбища. Да вон же по сторонам пехота! Позади нее от домов отделяется еще одна коробочка поменьше. Серж кричит: «Бээрдээм!» Тут же передают вниз. От взводного приходит категорический приказ: Не высовываться! Огня ни в коем случае, даже ответного, не открывать!

Метров за четыреста от нас пехота противника скроется из глаз, войдя с пустырей у кладбища в частный сектор по Херсонской улице, которая идет вдоль спускающейся к Днестру балки. Но стрелять по ней на таком расстоянии бессмысленно. Все равно не удержим. Бэтээрам тем более не причиним вреда. Их же крупнокалиберные пулеметы с превосходством поспорят с нашими. Это я понимаю. Значит, ждать, пока они не залезут к Али-Паше прямо в глотку. Не повезло хозяевам домишек внизу!

Враги приближаются. Перешли улицу Некрасова. Уже хорошо различимы их фигурки. Два бэтээра идут один за другим по дороге, на небольшой дистанции, не отрываясь от нестройной цепи пехоты слишком далеко вперед. На броне — десант. Башенка головного вроде крутится. Вдруг оживает его пулемет. Короткие очереди разрывают воздух, бьют по ближайшим городским домам. Одна из них прилетает к нам. Удары, треск камня, шорох разлетающихся кусков штукатурки, скрежет и визг раздираемых щепок. Пригнувшись, выскакиваю в коридор. Дверь одной из комнат зияет рваными дырами, клубится пыль. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!!!

— Не стрелять!

Бегу туда. Но там не было никого, никто не убит и не ранен. По угловым окнам, где сидят Серж и Жорж, попадает другая очередь. Они тоже невредимы. У Сержа морда кирпичом. Жорж, наоборот, улыбается.

— Младшой, шел бы ты к себе! За каждой пулей не набегаешься!

Гуменюк без обычного ухарства судорожно вцепился в пулемет. Рядом побледневший Волынец. Нас провоцируют на открытие огня на расстоянии. Спохватившись, неуклюже напяливаю на голову каску. Ремешок никак не хочет застегиваться. Еще одна очередь попадает куда-то вниз. Затем наш дом оставляют в покое и мы только слушаем железный пулеметный стук.

Все! Бэтээры скрылись за домами. Сейчас полезут наверх, к «Дружбе». Мы вне их обстрела. И никого больше не видим перед собой, кроме остановившейся поодаль бээрдээмки. Где-то в частном секторе плутает, продолжая приближаться к нам, молдавская пехота. Так и подмывает бежать вниз, навстречу к ней, или к Сержу в торец, с которого вновь станут видны бэтээры, как только выедут из-за кинотеатра на перекресток. Нельзя! Как резина тянется время. Поглядываю на часы. Секундная стрелка будто застыла на циферблате.

Суматошные очереди где-то в стороне. И тут же — виу! Шр-р-рах! И грохот. Ду-ду-ду! Ду-ду-ду-ду! Наши!

— О-го-нь! — Что было сил воплю и, не выдержав, снова кидаюсь к балконному проему в торце. У «Дружбы» вся улица в поднятой взрывами пыли. Обратно за кинотеатр под уклон сползает подбитый бэтээр. Порядок! Убегаю обратно. Пытаюсь высмотреть, куда стрелять. Ни черта не видно. Стрельба и грохот отовсюду. В соседней комнате Гуменюк и Волынец лупят из пулемета по крышам и дворам, туда, где должен находиться невидимый противник. От частных домов в сторону кладбища начинают отбегать фигурки. Наконец-то! Приложив автомат к подоконнику, ловлю одну в прицел и стараюсь бить короткими очередями. Фигурка пляшет то слева, то справа от мушки. Никуда не годится! Вдруг замечаю свои, словно серые и полупрозрачные при свете дня, трассеры. Они идут заметно ниже. Дьявол! Прицел-то постоянный! Поспешно перевожу валик прицела и продолжаю стрелять. Остатков магазина нет. Кажется, всего несколько секунд — нет и второго. Опять очередь из крупнокалиберного по нашим окнам. Падаю на пол. Надо перезарядить магазин! Пока ищу патроны по карманам и снаряжаю, стрельба стихает. Заскакивает вопящий от возбуждения Гуменяра.

— Лейтенант! Ты видел, как их бэтээр с бээрдээмкой драпали!!! Вот это да! Умыли мы царан нечесанных!

Поднимаюсь и окликаю своих. Все на месте, потерь нет! Со стороны «Дружбы» слышен громкий треск. Это в горящем бэтээре рвутся патроны. Самого бэтээра не видно, но оттуда разлетаются во все стороны ленты дыма. Посмотрев, радостно скатываюсь вниз, узнать, как дела у Али-Паши. После недолгих поисков застаю его наблюдающим за тем, как посланные за кинотеатр бойцы шмонают посреди улицы отбегавшихся националистов и собирают оружие.

Одно тело волоком тащат к нам.

— Эй, воины, зачем нам эта дохлятина? — окликает их взводный.

— Командир! Да это же румын, румын сраный!

— С чего это вы решили?

— Да вы документы посмотрите и его письма! Письма в Бухарест!

Принимаем документы и, сверяя с лицом, наклоняемся над трупом. Удостоверение Министерства обороны Республики Молдова. Али-Паша, с трудом разбирая латиницу, спрашивает:

— Эдик, что это за бред — локотинент-колонел?

— Старший лейтенант по-румынски. Не доказывает это ничего. Мули свои военные чины уже давно на румынские перевели.

— Тоже старлей, значит. Гм! Ну, еще кусок приднестровского хлеба я сегодня отработал! А это что написано?

— О! Советник министерства обороны. Любопытная должность!

— Больше документов нет? Письма давай! Гм! Тоже на латинице. Я тут вообще ни хрена не понимаю. На, читай. Ты же молдавский язык учил.

Разглядываю письма. Учил, да плохо. Еле на тройку выползал. И не потому, что учить не хотел, просто больших способностей у меня к языкам нету. А те скромные, что были, начисто отбили в школе. Спецшкола в национальной республике Союза — это было что-то с чем-то. Три языка и до усрачки геометрии с математикой… Профилирующие предметы, а особенно те из них, которые вели завучи, мы ненавидели. Так ни один язык я толком и не выучил. На хорошую оценку всегда зубрил. Потом, уже в университете, один раз выучил наизусть по-молдавски стихотворение Матеевича «Наш язык». Ничего, понравилось. Рифма хорошая, смысл полезный. О любви к своему языку и земле. До сих пор слова и перевод местами помню: «Плес Днестра, в котором ясно догорают звезд лампады…». Но теперь вся любовь куда-то ушла, в речных плесах отражаются вспышки выстрелов и чтению важного письма зубрежка не поможет. Рассматриваю обращения в начале текста и почтовые печати.

— Это вот, — показываю, — из Бухареста. Видишь, на штемпеле: Букурешти. А этот листок — ответ он, похоже, писал. Вот, вначале: «дорогая мама». И вот как хочется ему в эти свои Букурешти из этой варварской, так и написал, страны! Стало быть, румын!

— Во дела! А поконкретнее доказательств нет?

Пожимаю плечами. Взводный вновь осматривает труп. Ногой с усилием переворачивает его и, наклонившись, расстегивает кобуру.

— Ну, дебилы! По карманам пошастали, а пистолет-то вот он, здесь! Ого-го! «Беретта»!!! Классная пушка! Будет мой! Теперь верю: точно румын!

Али-Паша доволен, как таракан, нашедший завалившийся в щель бутерброд с маслом. Так цветет, что просто скрыть этого не может. Распоряжается всем убираться по местам, собранные автоматы — под замок, а документы румына — в штаб батальона. Тут же, на колене, мурлыкая, строчит записку-донесение. Представляю себе, что он напишет: «Атака отбита. Уничтожены бронетранспортер, офицер и до пятнадцати солдат противника». Меня тоже всего распирает от гордости. Так легко далась первая победа!

— И дорога-ая не узна-ает, каков румына был конец… А ты иди! Чего стоишь? Бди и организуй! Если опять не полезут, то обстреляют, как пить дать! — отсылает меня командир.

Возвратившись к своим, говорю, что мулей наложили внизу, как дров на лесопилке, вместе с их румынским командованием. Особенно гранатометчики с агээсом отличились.

— Этот тощий поваренок, Гершпрунг, что ли?! — удивляется Серж.

Странный юмор. Что за Гершпрунг? Почему поваренок? На вопросы о себе отвечаю, — да, стрелял, только, куда попал, не видел. Серж и Жорж снисходительно улыбаются.

— Одно интересно, — замечает Жорж. — Как это они сегодня полезли без матюгальника? Раньше, бывало, сначала каркают: «Приднестровские сепаратисты! Сопротивляясь законным силам правопорядка, вы совершаете тяжкие преступления! Одумайтесь! Прекратите сопротивление конституционным силам, и ваша участь будет облегчена!» Короче, весь такой ментовский бред.

Я зачарованно слежу за его дымящей трубкой, которая, подобно костру диких индейцев, семафорит в такт словам. Ловко он с ней обращается. У Сержа такая же, но ему до Жоржа — как до Парижа.

— Полицейский, а не ментовский!

— Да какая разница? — фыркает Серж.

Я не выдерживаю.

— Значит, между мной и полицаями нет никакой разницы? Это хотел сказать?!

— Это еще поглядеть надо.

— Смотрите не проглядите! — И ухожу от них. А они этого как бы не замечают.

— Не верят уже, что их брехня подействует, — долетает до меня последняя реплика Жоржа.

Нашлись герои! Видал я таких! Внизу снова натыкаюсь на взводного. Чего лазит? Командир он, может, и бывалый, да скоро достукается со своими панибратством и поощрением погромных настроений…

— Сырбу! Ты где? Оглиндэ, и ты здесь! Я зову, а вы не слышите! А ну идите сюда, переведите письмо! Замок наш зря молдавские харчи жрал. Ни хрена не понимает, как монголо-татарский завоеватель! Варварская страна — и точка!

И этот — туда же! Не может не проехаться! Молдаване бросают взгляды на меня, затем в бумаги и понимают, что «варварская» — это не мое словечко, а в письме так написано. Ваня расправляет листы и начинает читать, изредка обращаясь к советам своего соплеменника-ополченца.

— Да, так и начинается. Сначала приветствие, а потом: «Как я устал в этой варварской стране! Когда становится совсем противно, вспоминаю Бухарест, культурный город, против которого здешняя столица — деревня. И народ здесь ленивый. Ничего не делают, но хотят получать много денег. Молдаване бескультурные, наглые, крестьяне и солдаты не уважают офицера, господина. Когда Россия с Украиной совсем развалятся, мы заберем обратно свои Бессарабию и Буковину, заставим их работать, как следует, и вылечим от лени и глупости палкой».

Оглиндэ сердито плюется и произносит несколько ругательств по-молдавски.

— «Мы победим, потому что русские трусливы и покорны. Везде совсем безопасно, а с транснистрянскими мятежниками мы скоро справимся. И это хорошо, потому что земля здесь богатая. Я присмотрел нам хорошую землю, которую можно купить дешево, даже даром, после того как развалятся их колхозы. И другое хорошо — платят большие деньги. Я уже могу купить большой дом с землей, но не хочу. Зачем платить больше, когда скоро возьму даром? И еще, есть люди, с которыми можно заработать еще больше денег. Все это весьма годится для нас, дорогая мама».

Дальше начинается бытовуха, заканчивающаяся почтовыми поцелуйчиками и объятиями. А второе письмо — вообще гнилые бабские сопли. Али-Паша слушает, развесив уши, и в конце резюмирует:

— Все? Вообще ничего интересного?! Можно тащить в батальон… Да, Эдик, а ну-ка скажи мне, сколько у твоих людей патронов осталось?

— Не знаю…

— Эх ты! А ну вели сосчитать и доложи!

Через десять минут возвращаюсь к нему с результатом.

— Как, всего по полрожка? Половину ленты к пулемету и последнюю «муху» зазря ухлопали? Чем же ты дальше воевать будешь?

Так ведь три бронемашины на нас шло и человек сто пехоты! Как можно было меньше стрелять? И как надо было стрелять, чтобы получалось и часто, и экономно? А Краву он сам вызвал вниз, и я не имел на гранатометчика никакого влияния! Несправедливо…

Вновь к нам стекаются взбудораженные перестрелкой добровольцы. Трофейное оружие! Слух о нем мчится быстрее ветра. Приходится заняться толпой. Али-Паша и Серж отбирают из толпы счастливцев, кому оно достанется. Радостно суетится среди них один из вчерашних лоботрясов — неунывающий и словоохотливый доброволец Кира. Командование только что созданным третьим отделением взводный возлагает лично на себя. Остальные добровольцы огорчаются и завидуют. Каждый пытается выпросить себе хоть что-нибудь. И добряк Тятя вопреки моему совету отдает кому-то Мишину эргэдэшку. Видно, он не один такой, потому что начинается скандал:

— Я же говорил, прекратить разбазаривание гранат! — ревет взводный. — Вашу мать! Кому вы, придурки, гранаты даете! Они их кидать не умеют… Пшли вон, не ходите хвостами, демаскируете моих бойцов! Из-за вас убьют — расстреляю!!!

На нескольких этот окрик производит впечатление, но в целом люди не реагируют на угрозы, просьбы и приказы уйти, они все прибывают и прибывают. И тут со стороны Первомайской — рев моторов.

— К бою!

 

52

Бросив попытки отшить назойливых добровольцев, мчимся по своим местам. Осторожно выглядываю в окно. О черт! У «Дружбы» целая колонна: три, четыре, пять, бронетранспортеров, которые в два ряда становятся на широком перекрестке, и сзади еще что-то натужно ревет и гремит. Кругом расползаются пешие опоновцы. От волонтеров и прочих национальных вояк их отличают черные перчатки без указательных пальцев и маски. Скоро год, как нет Союза, а они продолжают действовать по инструкциям горбчевского времени о проведении спецопераций против организованных преступных групп. Идиотские были инструкции. Зачем и от кого прятать лицо честному милиционеру? И вот теперь, когда полицию заставляют заниматься позорным делом, воевать против несогласного с молдавскими политиками народа, инструкции пришли в соответствие с реальностью.

Лето, теплынь, и взмокшие от движения полицейские тут же сдирают эти маски с себя. Ну, сейчас начнется такое, что и представить себе страшно! И толпа безоружных людей вокруг. Этих людей, раззявивших варежки и неуклюже прячущихся с улиц по дворам, опоновцы просто не могут не видеть…

Мимо бронетранспортеров выруливает и занимает место впереди бээмпэшка. Стала. За пределами видимости продолжается лязг еще каких-то «гусянок». Рота мотопехоты, а у нас по половине рожка патронов на автомат и две противотанковые гранаты… Из эргэдэшек хоть усрись, связки не сделаешь. На бээрдээмку надежды никакой, она израсходовала единственный, что был, залп НУРСов… Эх, поторопились, такая цель, плотно бэтээры стоят… И я сам два рожка расстрелял хрен куда, вдаль по кладбищу…

Нет, такого боя мы принять не можем. Из частного сектора отбегают бойцы Сержа и Али-Паши, заскакивают в соседнюю общагу, что стоит длинной стеной по улице Калинина. Последним появляется сам взводный. Бегу к нему.

— Не стрелять! Сохранять выдержку! Только если сунутся дальше…

— Поняли. Уже ученые.

Взлетаю обратно наверх, достаю бинокль и, стараясь держаться подальше от окна, наблюдаю. Опоновцы никуда и не стремятся. Картина такая, будто площадка перед кинотеатром была дана им как точка сбора или конца маршрута движения. Да они же не знают, что час назад здесь был бой! Вот что-то заметили, показывают друг другу на подбитый бэтээр, затем группкой идут рассмотреть ближе, чей он. И вдруг по улице Коммунистической навстречу остановившейся колонне выползает танковый тягач. Безоружная машина кишиневскому воинству без надобности. Значит, в ней наши. Словно в подтверждение, тягач тормозит, в нескольких метрах от головного бэтээра со скрежетом разворачивается и кидается наутек. Вдогонку начинается запоздалая стрельба. Крича, бегут назад опоновцы, только что глазевшие на подбитый бэтээр. Резко, как кнут, щелкает выстрел, и падает на землю офицер, к которому они бегут. Это Серж, только у него винтовка!

Даже отсюда слышен гвалт полицейских, он тут же перекрывается беспорядочной стрельбой, взревывают моторы. В наши окна вновь летят тяжелые пули. Но бранетранспортеры вместо атаки дают задний ход и скрываются по Первомайской в сторону горотдела полиции. Прикрывающая их отход бээмпэшка дважды стреляет по частному сектору и уползает.

Пронесло. Кажись, начал я понимать Али-Пашу. Что случилось бы, демаскируй мы себя окопчиками? За хилым бруствером против крупнокалиберных пулеметов сидеть — удовольствие, надо полагать, ниже среднего. По поводу гранат: не была ведь брошена в опоновцев ни одна из гранат, розданных горожанам нашими доброхотами. Бросили бы — черт его знает, что бы вышло… Не бросили — значит гранаты впустую ушли. Один вред от доброты… Но что же это творится за нашим правым флангом? Иллюзия окружения националистов в ГОПе рассыпалась в прах.

Опять зовут вниз. Оказывается, пришел батя. Выслушав доклад взводного, он кивает:

— Толково. Ну, старлей, счастлив твой бог! Первым в батальоне выдержал бой, и как! За дисциплину во взводе спасибо. Так держать!

— Товарищ майор, что с боеприпасами? Нужны до зарезу! Патроны и противотанковые средства…

— Боеприпасов нет, никак не довезут из Тирасполя. Послал команду на левый берег с приказом хоть расшибиться, но чтобы достали. Ты мне не прибедняйся, знаю, что полтыщи патронов у румын взял. А у меня на весь батальон в резерве один цинк. Не знаешь, что делать? Ополченцам и неумехам оставь по десять штук — и пусть стреляют одиночными, а все остальные патроны чтоб были у проверенных бойцов! И помни: что взял — держи, в авантюры не суйся. Без меня ты приказов ни из горисполкома, ни сверху не выполняешь. Не то Лосев с Карановым и стратеги из Управления обороны накомандуют… Уяснил?!

— Так точно, товарищ майор!

— А может, поменяешься с Горбатовым? У него людей больше.

— Нет, товарищ майор. Я в своих бойцах уверен. Да и попробуй отсюда уйди — сразу ополченцев и трофеи отберете!

— А как же, отберу, у богатея… Небось, половину трофеев скрыл, хитрец. Если ты каждый день столько бойцов будешь набирать, через неделю ротным командиром станешь. А через две — меня подсидишь! — улыбается комбат. — Ну, смотри у меня! Чтоб как начал, так и продолжал!

Батя и сопровождающий его автоматчик собираются уходить, и Али-Паша приказывает мне провести.

— Начальство бережешь? — усмехается батя. — Без твоей помощи дойду, не сахарный! Вон какие у меня орлы! — кивает на автоматчика.

— Люди там собрались, вдруг националисты среди них — кто поручится… — упорствует взводный.

Киваю ближайшему бойцу и, невзирая на отказ, следую за батей. Краем уха успеваю услышать, как взводный шипит Сержу:

— В…бать бы тебе за твой выстрел!

— Победителей не судят! — буреет комод-два.

Да, надо признать, хорошо распорядился винтовкой Серж. Угадал неуверенность опоновцев и без ошибки выцелил их командира. Но какой риск! Не растеряйся полицаи, все могло случиться иначе. Под эти мысли пересекаем квартал и — тр-рах! Впереди, на Советской, звонко хлопает взрыв. Тр-рах!!! Сзади, со стороны Ленинского, частит стрельба, в которую вплетается гулкий бой крупнокалиберных пулеметов.

— Ага, мстят вам румыны! — не оборачиваясь, бросает батя.

Выходим из-за угла, а на улице крики и беготня, миной побило ожидавших оружия ополченцев.

— Эх, сколько крови еще зря прольют, — говорит комбат. — Оружия не взял солдат, а уже павший… Четыре «горячие» точки… И каждый раз вначале все то же самое… Пи…сы!!!

 

53

Проводив его, бежим назад, туда, где идет обстрел. Стреляют не из жилмассива, а от пивзавода и других заводских территорий рядом с ним. Пули беспорядочно клюют верхние этажи домов. Слышно, как бухают взрывы на Ленинском. Но ведь там наших уже нет! Зачем это националистам нужно? Вскоре по телефону получаем ответ: от села Хаджимус к Кинопрокату движется новая колонна бронетехники с орудиями. А бронетранспортеры, отступившие от «Дружбы», обнаружены возле городской типографии на улице Пушкина.

Это почти у нас в тылу, и наш правый фланг повис в воздухе. Батя посылает в этот разрыв взвод казаков наводить шухер и устанавливать связь с тираспольской казачьей сотней. Образовавшуюся после ухода казаков дыру кое-как затыкает частью своих людей Горбатов. А мы отступаем на несколько кварталов от «Дружбы». Отступаем не в бою, а под угрозой начала активных действий превосходящих сил противника… В этой вдохновляющей обстановке приходит приказ готовиться к шести вечера для атаки на полицию. После подхода к ГОПу на помощь такой сильной бронегруппы чем его брать? Тем цинком патронов, который припрятал батя? Да еще постоянные слухи о румынских танках… Увидев, сколько у врага техники, постоянно слыша звуки гусениц на его стороне, люди просто морально не готовы идти вперед! После приказа националисты успокаиваются и, по всем признакам, начинают деловито укрепляться.

Как затихло, продолжилось понемногу движение городского населения в направлении Ленинского и обратно. Мы стараемся не попадаться прохожим на глаза. Ведь кто они такие, кому симпатизируют — фиг их знает. Взводный предупредил: двое казаков, неосмотрительно завязавших разговор с группой беженцев, убиты вытащенным из-под полы оружием. У Горбатова один боец тяжело ранен выстрелом с восточной стороны. Разговоры все вертятся вокруг обещаний командующего 14-й армией генерала Неткачева дать технику для отражения агрессии. До сих пор позиция русской армии была откровенно б…ской, но после нападения на город и воинские части Бендерского гарнизона разве могут россияне ничего не дать? Со жратвой не лучше, чем с оружием. В животе кишка кишке дулю крутит, и время от времени раздается скорбный вой… Ближайший магазинчик уже полностью растащен, и гонцы направляются в продмаг покрупнее. Наконец батиными заботами подвозят варево с пункта питания, организованного у горисполкома.

С удовольствием после двухдневной сухомятки поев, набрался смелости и прошусь у Али-Паши сходить к горисполкому в надежде встретить знакомых. Зыркнув на меня, он вдруг милостиво соглашается на полчаса отпустить и велит взять с собой пару бойцов из тираспольчан, чтобы своими глазами посмотрели город. Но люди слишком устали для экскурсий, опасаются происшествий. Предложение оказывается не в цене. За мной увязывается один Семзенис. Ничего, в самом центре, у исполкома, обстрелять нас вряд ли решатся. По дороге знакомимся ближе. Он — в недавнем прошлом рижский студент. Но не латыш, а наполовину литовец, по отцу. И зовут его Витовт. Его семья жила в Шяуляе. Потом родители развелись и мать уехала на Украину. А он поступил в Рижский университет. После тамошнего национального «возрождения», недоучившись, поехал к матери. В украинском райцентре заработков негусто, и он, как многие другие, на работу устроился в Тирасполе. Не без тайного желания поквитаться с наци, как я полагаю. О латышских националистах Витовт говорит с нескрываемой ненавистью.

Город как большая мозаика, собранная из кусочков мира и войны. С интересом рассматриваем результаты боевых действий его защитников. По улицам, распространяя вокруг себя сладковатый, тошнотворный запах тлена, ездят трактора и грузовики, на которые собирают трупы убитых. Через открытые для погрузки борта видны лежащие в кузовах тела, над которыми роятся мухи. Большинство — в камуфляже с повязками на рукавах, отличительным знаком молдавской армии. Изредка виднеются непривычные серо-черные штаны и куртки. Это новая молдавская форма. В нее были одеты отборные подразделения национальной армии, дравшиеся у мостов.

Бендеры забиты горелой и брошенной румыно-молдавской техникой. На наших глазах рабочие, ругаясь, лезут внутрь уткнувшегося в закопченную стену бэтээра, стоящего на спутанных мотках корда, оставшихся от колес, и достают оттуда нечто черное, скрюченно-пузырящееся. Оно более не обременено великой национальной идеей. Тут же стоит завалившаяся в кювет расстрелянная пожарная машина. Подумать только, в этом ночном аду пожарные, рискуя жизнью, ездили тушить пожары!

На первый взгляд, улица Ленина имеет обычный вид, но вот Семзенис дергает меня за рукав и показывает наверх. Там, по центру обращенной на северо-запад стены девятиэтажки, снарядная пробоина. Вокруг центральной площади все дома в оспинах. Посреди небольшого сквера — густо обстрелянный, расколотый крупнокалиберными пулями памятник в честь освобождения Бендер от немецко-фашистских захватчиков. Ну конечно! Это же не с нашими гвардейцами в перестрелку вступать! Обычный национализм в своем «высококультурном» проявлении.

В исклеванном пулями здании горисполкома — огромная дыра под одним из окон второго этажа. Внутри — полный разгром, видны разбитые шкафы. Ветерок носит по площади множество листов бумаги. Местами они сплошь устилают асфальт. Сбоку, под глухой стеной здания, следы гусениц. Видно, националы подходили сюда под защитой бронетехники, чтобы штурмануть дом. Отсюда они кидали гранаты в сторону черного хода.

Под елью, на клумбе у входа, стоит захваченная у мостов «Рапира» — молдавская противотанковая пушка. На ее щит набросаны ветки для маскировки, а на стволе висит чей-то камуфляж. Переглядываясь, читаем друг у друга в глазах: Это глупость. Какая может быть маскировка под зданием, которое у националистов первое на виду? Надо бы пушку поставить подальше, а еще лучше — найти ей достойную для обороны позицию. И вообще снова прав грубиян взводный — на центральной площади у исполкома до сих пор слишком много людей…

Гудящие коридоры усиливают это впечатление. Пару взводов, а то и роту защитников отсюда можно выслать на периметр обороны запросто… Не найдя никого из знакомых депутатов, выходим, пытаясь высмотреть, из чего это в горисполком мули так «угадали». И на уже знакомой нам Советской улице находим кучку жителей и бойцов, собравшуюся над лежащими на земле огромными артиллерийскими патронами. Из праздного любопытства стоймя поднимаем один из них. Он Витовту до плеча. Самого орудия нет. Националы, драпая, успели прихватить столь ценное имущество. Прикидываю: это могла быть та самая пушка, расчет которой ночью перестреляли Миша Тенин с товарищами. Хорошо сработали! Не то худо бы пришлось горисполкому! Но почему снаряды до сих пор валяются здесь? Не подходят к трофейной «Рапире»?

Под зданием телеграфа, на перекрестке улиц Ленина и Суворова, новая гора битой техники. Остовы грузовиков, посиневшие малокалиберные пушки. Говорят, это сработал взвод казаков, вечером девятнадцатого июня успевший прорваться к горисполкому. Они сражались как герои.

Для полноты экскурсии делаем бросок к транспортному кругу у мостов. Еще раз смотрим на дырявые прямоугольники окон предмостной девятиэтажки. Оказывается, там сидели агенты националистов — обычные бендерские горожане, корректировавшие огонь молдавской артиллерии по танкам ПМР, штурмовавшим мосты. Они могли видеть и передать врагу сведения о движении нашей колонны… Когда их схватили, оказалось, что они вовсе не молдаване, а люди вполне русские и даже зажиточные. Ну и развалы… Из одного и того же дома одни жители звонили в Тирасполь, а их соседи — в полицию и в Кишинев…

За кругом, на валах старой Бендерской крепости, копошатся солдаты Российской армии, делают амбразуры. Сподобились, как жареный петух всю задницу исклевал! Хорошо им румыны давеча наподдали! На всякий случай решаем близко не подходить, рассматриваем работы в бинокль. Как ни странно, мы им вовсе не сочувствуем. Давайте, трясите задницами! Сколько надо было людей укокошить, чтобы «русиш официрен унд зольдатен чуть-чуть думать голофа, брать шмайссер, лопатка и копать ямка»!

Еще второго марта молдавские волонтеры захватили военные склады в Кочиерах, окружили в одной из казарм солдат и офицеров, успевших разобрать оружие, и взяли в заложники семьи военнослужащих. Но командование 14-й армии во главе с Неткачевым ничего не сделало для помощи окруженным и освобождения заложников. Тогда это было поручено батальону гвардейцев Приднестровья под командованием майора Воронкова. Гвардейцы под огнем эвакуировали женщин и детей, в то время как русская армия пунктуально исполняла приказ «ни во что не вмешиваться». Была стрельба по машинам и автобусам с людьми, и были раненые и убитые, в том числе среди российских военнослужащих и граждан. Смертью храбрых погиб и комбат Воронков. Но Неткачеву все сошло с рук. Была у него и его штаба в запасе хитрость: если убит или похищен кто-то из военнослужащих или членов его семьи, в Москву подают данные, что это происшествие не имеет отношения к Российской армии, потому что этот военнослужащий якобы раньше успел присягнуть на верность Приднестровью. Известно, что все принявшие присягу ПМР увольняются моментально, с потерей пенсии и всех социальных гарантий. И все же многие офицеры и прапорщики на это идут. А те из них, к кому домой уже пришла беда, — и подавно. Так и пишут в своих заявлениях: «В связи с тем, что я хочу защищать свой дом и свою семью, а четырнадцатая армия соблюдает нейтралитет, прошу принять меня в ряды гвардии ПМР».

В обратный путь пускаемся параллельной улицей и где-то посреди нее замечаем, как в магазин впархивает стая лампасно-галифастых попугаев. Подходим ближе и через разбитые витрины видим нежные объятия казаков с телевизорами. Начинают тащить. Самый здоровый, пузатый громила обхватил большой «Блэк Тринитрон» и направляется с ним к дверям. По залу с криком, пытаясь пресечь мародерство, мечется то ли хорунжий, то ли есаул. Подчиненные его не слушают. И тогда он выкрикивает последний аргумент: «Братцы, да что вы себя не жалеете! Ведь примета есть — кто до боя трофей потянет, непременно убьют!» Это вдруг действует. Пузатый останавливается. На его щекастом красном, как помидор, лице видна борьба жадности и суеверия. Затем он разражается площадной бранью и бросает на пол тяжеленный телевизор. Оглушительно лопается кинескоп, по полу летят осколки. Хорунжий и другие подпрыгивают, как девчонки над скакалкой. Раздосадованный пузатый кричит:

— Казаки! Бей румын! Айда за мной!!!

Вся банда выскакивает из магазина и бежит куда-то в сторону горисполкома и базарной площади.

— Молодцы, — иронизирует Семзенис. — В ту сторону им до румын километров пять махать…

Казачья вольница. Рядом сражались их братья-герои, а эти ведут себя как шалопаи… Возвращаемся полные впечатлений и как раз вовремя. Вездесущий Али-Паша занялся пресечением пьянства и постановкой под контроль наличного алкоголя. Участвуя в затеянном им обходе, диву даюсь, как много спиртного у меня под носом было стащено из окрестных магазинов. В результате разборок теряю часть завязавшихся было отношений. Я тоже был против пьянок, и меня подозревают в закладе. После обхода все сумрачно успокаиваются. С досады никто ни с кем не хочет говорить.

 

54

Атака на полицию в восемнадцать часов не состоялась. Нет боеприпасов и техники. И нас тоже не атакуют. Зато возобновился минометный обстрел. В горисполкоме руководители обороны, будь они неладны, вновь начали совещаться. Сдается, мины летят через наши головы и падают в центр города как раз по этому случаю… Лучше бы разогнали балаган на центральной площади да подкрепления и боеприпасы слали! Правильно нас подчинили не им, а командиру второго, Бендерского батальона. Подполковник Костенко и его бойцы вызывают у нас благоговение. Их упорство, умение использовать любые подручные средства и таранные удары по молдавским бэтээрам, наносимые безоружными артиллерийскими тягачами и минными разградителями, уже стали легендой… Мы знаем, Костенко требует, чтоб из Тирасполя вновь прислали наши танки. И это правильно. Это сильно поднимет моральный дух в ожидании атаки танков румынских.

Пока светло, слоняюсь по комнатам, разглядываю следы обстрела. Оказывается, не только из крупнокалиберного, но из обычного оружия в нас тоже густо стреляли. А я-то во время перестрелки, оглушенный волнением и грохотом пулеметов, не видел и не слышал этого! Взводный сказал: быть начеку, да мне и самому известно, что националисты любят наступать вечером, но редкий минометный обстрел пока ни во что серьезное не перерос. Стемнело. Затих центр, зато усилилась беспорядочная стрельба с окраин. Расхрабрившиеся волонтеры и румынва показывают свою удаль. Тоже можно было ждать… Ну, надо спать! И сразу же надежды на спокойную ночь развеиваются быстрее дневной пыли и дыма.

Начинается сильная, напористая стрельба у парка и в стороне улицы Дзержинского. Перестрелка быстро смещается ближе к нам и к центру, и все понимают — это дурной знак. Еще не закончилась она, как по нам открывают шквальный огонь со стороны Ленинского и высоток на улице Горького. Несмотря на повторение приказа не стрелять, лупит в темень из пулемета Гуменюк. В ответ дают прикурить так, что все здание трещит, во множестве мест пробивает стены, разлетаются внутренние перегородки.

Вопль: «Это Шилка»! Гуменюк выскакивает с перекошенным лицом. Кричит: «Помогите!» Тащит своего второго номера. Тут уже ничем не поможешь. Голова прострелена навылет. Но это не Волынец. Это наш болгарин напросился к Гуменяре на свою судьбу. В злобе ору:

— Дострелялся без приказа, сволочь?!

Огонь такой, что Серж и Жорж вынуждены бежать из торца дома, простреливаемого теперь с двух сторон. В разных местах загораются шмотки и мебель. Потушить не можем. Серж говорит, что он с Жоржем, пулеметом и двумя-тремя добровольцами останутся наверху, на пятом этаже, который был расчищен заранее. Какой мудрый был приказ! А я, невежда, смотрел на вышибание стекол и выкидывание барахла из окон, как на варварство! Как, причитая и охая, бегал внизу наш дед! Мне говорят, чтобы я шел с остальными вниз, располагал бойцов на случай неожиданной атаки врага через Первомайскую. Соглашаюсь. Под таким обстрелом чем больше наверху людей, тем больше потерь.

Как только спускаемся вниз, вокруг дома и в частном секторе начинают рваться мины. Честно говоря, только из-за них мы не драпанули. Гуменюк и Семзенис, посланные в дозор к частному сектору у балки, не выдержали и сбежали обратно к нам, под защиту перекрытий. Я подумал, что, пока бьют минометы, мули близко не сунутся, и разрешил. Четвертый этаж горит. Набегами пытаемся препятствовать огню на третьем. Кажется, что, если загорятся два этажа, ребята наверху просто задохнутся или изжарятся. Пытаясь выкинуть из окна горящие шмотки, получает пулю Штехман. Серьезное ранение, повреждены кости руки. С трудом удается остановить кровь. Так половину отделения запросто перестреляют! Положение кажется угрожающим. И нет ясности ни в себе, ни вокруг. Ощущение такое, будто все происходит под тройной порцией анальгина, в бреду, а не наяву. От взводного прибегает Кира с приказом оставить наверху несколько человек из бывалых и вести остальных вниз, в укрытие. Кричу, что уже выполнено, но дом горит, сгорят люди. Кира смотрит и говорит, что фигня. Ветра нет, выгорает местами. У них тоже пожары — и ничего. В промежутках между фразами он прыскает, а то и хохочет во все горло. Спросить, чего ржет? А вдруг он того, повредился в уме, или контуженный? Заметив мой недоуменный взгляд, снова смеется и объясняет:

— Курятник у нас разбомбило! Куры взбесились! Давай разбегаться как скаженные! Кому на голову, кому под ноги! Перья столбом, командир чихает, ему все это дерьмо в нос… У кореша автомат в курином говне, а по Драгану петух бежит, как по бульвару! Когтями его по спине как дернет… И тот орать!

Ну да. Видел я этот курятник в домишке, где расположился Али-Паша. Плакал наш запас свежего провианта. Пытаюсь удержать связного, чтобы переждал, не шел обратно под минами. Но Кира отрывает от себя мою руку и шагает в проем.

 

55

В сереющем свете утра двадцать второго июня стрельба стихает, и становятся слышны треск пожара, шорох и стук осыпающихся углей. Со двора кричим наверх. В окне появляется Жорж и показывает, что у них все хорошо. Приходят проведать нас горбатовцы. Прошу их помочь с эвакуацией Штехмана. Сразу соглашаются, потом спрашивают, что это за труп между домами лежит. О черт! Кого это еще убило? Иду смотреть. Дедуся готов. Добегался по двору со своими охами. А ведь по возрасту мог знать, что к чему. Но он, наверное, в Отечественную войну Ташкент брал или в оккупации самогонкой торговал, пока другие за него под Москвой и Сталинградом дрались. Вот и поймал мину под задницу. Так прилежно на стену портреты генсеков вешал, старался, при всех властях сохранялся, а тут оба-на! Не помогло! У меня не осталось к злосчастному деду ни капли сочувствия. Дурак — он и в Африке дурак. Оглядев труп, говорю, что не интересует. Пусть валяется, пока не кинут на грузовик. Забрав Штехмана, бережно баюкающего свою покалеченную руку, соседи уходят.

Является измотанный, сумрачный Али-Паша. Во втором отделении двое раненых. В третьем убит хохотун и весельчак Кира и тяжело ранен еще один ополченец… Все от минометного огня. Итого потеряно шесть человек за ночь. Казаки и ТСО отброшены назад, и тоже понесли потери. Националисты заняли железнодорожный вокзал на станции Бендеры-один и все сколько-нибудь значимые здания и пункты вокруг ГОПа. Весь прямоугольник между улицами Московской и Коммунистической оказался в руках противника. Оставлены здания горкома партии и комсомола, городская библиотека… Теперь позиции нашего взвода оказались на выступе, ограничивающем продавленный участок обороны.

Вот почему при таком сильном обстреле нас не атаковали! Блокировали огнем, а атака была справа! Вчерашний же бой, которому я так радовался, был не настоящей атакой, а разведкой. Получили от нас по всем правилам — и перенесли удар правее, в район за парком. А нам и ответить нечем. Вот оно, руководящее головотяпство! Досовещались…

Приказ комбата — держаться во что бы то ни стало до прибытия многократно обещанных техники и людей. От него приволакивают неприкосновенный запас: тот самый цинк патронов и несколько гранат. Кое-какую еду и ведро с частью патронов и гранатами отправляем по веревке наверх, к Сержу. По лестнице все еще не подняться. На ступеньки завалились доски одной из разбитых перегородок и продолжают гореть. Война моторов конца двадцатого века: кидай! лови! что ты сказал?! а?! тяни! Техника и связь на грани фантастики.

Из батальона приносят плащ-палатки для переноса наших погибших товарищей к машине, которая увезет их в последний путь, домой. Собрались все, кто мог. Стоим, сняв головные уборы, и молчим. Окрестные дворы заполнены дымом пожарищ. Али-Паша нахлобучивает на голову десантный берет, и руки вокруг тянутся к автоматам.

— Отставить салют! — Паша смотрит он на нас. — Салютовать будем по румынам. Будете их на мушку ловить, о ребятах, чтобы не промахнуться, помните…

Нестройно опускается поднятое было оружие, руки носильщиков берутся за края плащ-палаток…

Взводный с усталым и каким-то виноватым выражением на лице сидит под стеной.

— Малообстрелянные, половина совсем не обстрелянных людей… Что поделаешь… Не могу я сразу везде быть… Минута — сбились в кучу и — мина! — По его лицу проходит болезненная гримаса.

Он будто оправдывается перед собой. Не передо мной же. Я молчу. У самого на душе скребут кошки и мысли прыгают в поиске выводов, чтобы такое больше не повторилось. Погибшего пулеметчика себе в вину поставить не могу. Но если бы не метался по этажам, Штехмана в строю можно было бы сохранить…

Гуменюк тише воды, ниже травы. Старается никому не лезть на глаза. Без чьего-либо распоряжения пошел растаскивать обгорелые доски, а когда я пришел к лестнице, исчез. Через некоторое время нахожу его напряженно смотрящим в сторону врага. Неподалеку угрюмый Федя затаптывает продолжающие дымить угольки.

— Изжарились твои котята!

— А? Да не… Кошка их сразу вниз за шкирку повытаскивала. Я видел.

Куда она с ними дальше? Оставленная беженцами живность страдает наравне с людьми. Если я правильно понимаю, следующий удар должен прийтись прямо по нам. Развивая ночной успех, противник должен отбросить нас с Коммунистической и Первомайской, чтобы окончательно открыть себе дорогу в центр. Не сделают этого — будут дураками… Вот-вот должны начать… Ухо ловит отдаленные хлопки. Снова минометы!

— Ложись! В укрытия! — разлетается в стороны мой крик.

Тр-р-рах! Разрывы на стороне противника. Наши минометы бьют по националистам! Где же вы вчера и сегодня ночью были, родимые?! Обходит бойцов радостный Али-Паша. Помощь пришла! Пятьдесят человек, два миномета с расчетами и бронированный «КамАЗ» со скорострельной пушкой. Есть НУРСы для нашей БРДМ… Это счастье! Но это не тираспольская помощь. Это — все, что смогли наскрести посланные батей люди на другом берегу, добровольцы, которым оказалось достаточно нашей просьбы и не понадобилось приказа. «КамАЗ» вообще местный, бендерский. Его привел с одного из заводов тот самый ночной старший сержант. А республиканское руководство и их Управление обороны до сих пор не прислали ничего. Перенесенная на утро атака полиции вновь сорвалась…

Минометчики продолжают обстреливать противника. Мины рвутся на улицах за кинотеатром, в парке и частном секторе перед ГОПом. Просыпаются и националисты. Фить-фить-фить-фить… Тр-рах! Первые несколько мин падают вокруг нас на крыши домов, одна разрывается в пустом дворе слева. Но едва успеваем попрятаться, огонь уходит в глубину, наши и вражеские минометы начинают дуэль, нащупывая друг друга. Издалека, от ГОПа и Ленинского, очередями поверху бьют скорострельные зенитки. В ответ дает трель пушка «КамАЗа». На этот раз наци не успели, и с развитием ночного успеха им придется повременить.

Еще через час получаем команду сдать свои позиции вновь прибывшему подразделению и сосредоточиться в двух кварталах позади, на Комсомольской. Сидевшие наверху Серж, Жорж, Сырбу и Кравченко спокойно спускаются вниз — у лестницы уже прогорело. На вопрос, как провели время, выпачканный золой Сырбу беззаботно отвечает:

— Как кырнэцей на сковородке!

Вновь прибывшие рассказывают, что за прошедшие сутки в Парканах собралось много техники и людей. Настрой боевой, ждали приказа выступать в Бендеры, но им сказали, что город уже освобожден. То, что поведали батины гонцы, стало для них откровением. Начались вопросы и разбирательства, но большинство не решилось нарушить поступивший сверху приказ…

Тем временем в кварталы к ГОПу и типографии пошла наша разведка. Все что можно собрать, стягивается командиром бендерского батальона в кулак для штурма горотдела полиции, в который раз переназначенного на шестнадцать часов. А на стороне врага уже нет растерянности, что была вечером двадцатого, и не тычутся бестолково в разные стороны его колонны, как это было вчера. Везде он нащупал соприкосновение с нами, и гудит от очередей малокалиберных пушек воздух, режут ухо свист и звонкие разрывы мин…

Сидим и ждем. Где обещанные танки и боеприпасы? Что это вообще за чертовщина и о чем в Тирасполе думают? Наконец, говорят, идут танки. Нам приказывают для обеспечения скрытности их передвижения прочесать кварталы от улицы Суворова до Днестра. Ночью там вновь были замечены снайперы. Растянувшись группами на три улицы, идем, слушая, не грянут ли поблизости выстрелы. Сзади начинается бой. А мы занимаемся черт знает чем! Дохлая затея… Надо было загодя разместить на крышах высоток собственных наблюдателей и снайперов. Пытаемся оглядеть район сверху, но и в одном, и в другом, и в третьем доме чердаки закрыты. Распоряжение из горисполкома… Никого не обнаружив, выходим к прибрежным переулкам и поворачиваем по улице Ткаченко назад. Второй раз иду по этой улице. Вернее первый раз шли, а сейчас бежим, потому что наверху, у ГОПа, гремит, во все стороны расползается бой, в который уже вступили так неуклюже прикрывавшиеся нами танки. И мы знаем, что нужны там, а не здесь.

 

56

Ни с того ни с сего начинают выть сирены гражданской обороны. Бросаю последний взгляд на обидно пустой мост. Никто не идет по нему, как два дня назад, на помощь Бендерам. Только перед створом железнодорожного моста стоит одинокая самоходная зенитка — «Шилка». Движется ее широкая башня с локатором наверху.

И в этот миг из-за знакомой девятиэтажки выскакивают самолеты и устремляются в сторону Паркан. В уши врывается реактивный гул и громкий, будто вибрирующий, то ли треск, то ли визг: «Р-р-р-а, ррр-р-а!». Самолеты задирают носы в зенит над мостами. От них отделяются и падают вниз темные капли. Ррр-р-а! Из воды у мостов стремительно поднимаются высокие, как огромные пирамидальные тополя, кипящие фонтаны. Черные тучи выбросило из берега Днестра в небо, и дороги с домиками за ней не видно больше. По саду в пойме, расходясь от взрывов кольцом резко вздрагивающих деревьев, мчится ударная волна. Да это же бомбежка! Вот тебе, бабушка, и Лихая!!!

Кажущиеся невнятными крики. С трудом фокусирую сознание на них.

— Ложись, лейтенант, ложись! — кричит прилегший на землю позади меня Кравченко. Рядом с ним распластался Гуменюк. Прежде чем в сознание успевает дойти смысл этих слов, я сам невольно пригибаюсь, и тут раздаются слившиеся в один громовой раскат удары. В грудь и лицо толчком бьет воздух. Грохот такой, что, кажется, после него ничего уже не будет слышно. Но затем кипящие фонтаны воды с шипением рушатся вниз, звенят по улице осыпающиеся оконные стекла. На парканском берегу продолжают оседать облака выброшенной в воздух земли. И над ними будто неподвижно застыл в попытке ракетой уйти вверх самолет. Ррр-р-ра! Он клюет носом и, уменьшаясь, начинает снижаться над горизонтом. Не падает, уходит. Но за ним потянулся дым!

— Горит, собака! — долетает едва различимый после обвального грохота в ушах крик.

— Боже ты мой, вот дерьмо так дерьмо! — ахает кто-то рядом со мной.

По-моему, это Витовт. То ли ему, то ли самому себе, как только что постигнутое откровение, выдаю:

— Это — война!

«Конфликт», «волнения», «беспорядки», «спор», «наведение «конституционного порядка» — все множество словоблудческих терминов, предназначенных для того, чтобы политики могли замаскировать очевидное, помогая гражданам как можно дольше прятать страусиные головы в песок, у нас на глазах перечеркнуто стремительным самолетным махом. До авиации дошло дело. Дальше — некуда! И для определения происходящего осталось только одно короткое верное слово — война. Во всей полноте его смысла.

Ну и придурок же я, что на все сто процентов это дошло до меня лишь теперь! Уже погибли первые товарищи, но все казалось, что этого не может случиться со мной. На войну пошел, как в чужой сад за черешней полез. Четверть страха, три четверти восторга от собственной смелости. А оно вот как может быть: не думал, не знал, за квартал от тебя бомба упала — и крышка, капут. Или ползай остаток жизни на костылях, дергая головой и помыкивая… Звенит в ушах. Подскакивает Крава:

— Лейтенант, какого черта ты стоял? Контузию или осколка захотелось?!

— А?! — Перевожу взгляд на него и честно отвечаю: — Не понял я тебя…

Кравченко сокрушенно качает головой: нельзя, мол, так.

— Да ладно тебе, Крава, — храбрясь говорю я, — от бомб осколки и волна разлетаются на восемьсот метров, а тут подальше будет. Что же, сразу с землей целоваться?

— Читал, небось, где? — раздается насмешливый голос взводного. — Вот что, младшой, чтиво — вещь хорошая, только на него сверху запас накидывать не забывай! Радуйся, что обычными «пятисотками» пожаловали. Были бы крупнее бомбы, ты бы про свои восемьсот метров все доподлинно унюхал! Порядок у вас? Так слава Богу! Закончили балдеть — и вперед!

Подбежавший вместе с взводным Серж молча меряет меня презрительным взглядом и сплевывает. Но я слишком ошарашен.

— Ладно вам, говорю же: не понял я… — повторно оправдываюсь с упавшим сердцем.

Ребята возобновляют движение. Моих распоряжений не понадобилось. Вместо того чтобы их отдавать, я оправдывался. Впереди — оживление. Гуменюк рассказывает, как в Афгане он один раз так же лежал, смотрел, как авиация утюжит «духов». Потом пошли в атаку, а там никого нет. Ни тебе обосранных шаровар, ни окровавленных тюрбанов… Все, мол, авиаторы — такие вот косоглазые стервятники, и поэтому бомбы действительно не так уж и страшны.

— Разговорчики! Бегом вперед, и за крышами смотрите лучше!

И вот наконец щелчки пуль по деревьям и стенам, бжикнули искры от края бетонной плиты. Откуда стреляет? За шумом боя не слышно… Кажись, за этим углом он нас уже не достает. А ну его к чертовой матери, этого снайпера, в нас на пустой улице не попал — значит много не навредит! Вперед, туда, где бой!!!

Не успели… На улицы вблизи горисполкома выходит из сражения техника. Ее участие в освобождении города закончено. У одного танка при первых же выстрелах заклинило пушку. У второго — пробиты пулями подвесные баки, горящую солярку спешно закидывают землей. Али-Паша разочарованно свистит: «Кто же ходит в атаку с подвесными баками? Ох, танкисты…» Остальные танки сломались, не доехав до передовой, и уже ушли обратно в Тирасполь на ремонт. Поодаль экипаж возится с «Шилкой». У нее тоже заклинены стволы. Снует туда сюда МТЛБ с воткнутым в башню вместо пулемета черенком от лопаты…

 

57

Нас уже ищут. Едва отдышавшись, бежим за делающим нетерпеливые знаки связным. До чего жарко… Я уже потерялся, где мы. На Комсомольской, Московской? Как же приходится тем, кто вообще не знает города? В одном из дворов вижу «КамАЗ» и возле него нашего батю, разговаривающего с Костенко. Шевелятся губы, но о чем говорят, за треском выстрелов не слышно. Командир Бендерского батальона, будто в сердцах, отмахивается рукой и быстро отходит к своей потрепанной и битой легковушке. Видно, попали где-то в переделку… Взмыленный, не успевший отдохнуть водила прыгает в кабину и тут же газует. Батя нетерпеливо зовет и тут же начинает вводить в обстановку. Гвардейцам Костенко удалось продвинуться по улице Дзержинского до Московской и вдоль железной дороги на консервный завод. Цепь опоновцев отступила и теперь держит завод под обстрелом. Противник без боя оставил железнодорожный вокзал. Тираспольское ополчение вновь заняло библиотеку, но дальше продвинуться не смогло, под сильным огнем залегло на Пушкинской. ТСО очистил от мулей район вокруг «Дружбы» и дошел до Кинопроката. Группы нашего батальона уже бьют националов за кладбищем, удачно продвинулись соседи на шелковом. В общем, кое-чего добились с той калечной техникой… То-то молдаване вызвали авиацию на мосты. Воображают небось, что по ним в город мчатся полчища сепаратистов… На самом деле людей мало и воздействие бомбежки на их моральное состояние удручающее. Пока не расклеились, врага надо добить.

Посреди разговора Батя резко поворачивается и кричит:

— Ну что там у тебя?

Кому это? А-а, вон за «КамАЗом» рация…

— Нет связи, хоть плачь! Ящик с болтами, только со склада! Пока всю схему пройдешь и прочистишь…

— Меня это е…т? Сейчас люди в атаку пойдут, ты их без связи оставить хочешь?! Ах ты, е… твою мать! Хоть бы один бэтээр с действующей рацией был!

Со стороны ближайшей парадной какие-то женщины со свертками и бидоном в руках зовут: «Мальчики, идите сюда! Попейте, съешьте что-нибудь, мальчики…» Ну какая сейчас может быть еда? Жадно пьем принесенную жителями соседних домов воду. Вслушиваемся в команды и обрывки разговора. Речь о том, что с достигнутых рубежей надо бы клещами обойти горотдел полиции, наступая на заводы: пектиновый, маслоэкстракционный… Но снова нет сил, и вместо прежнего плана хотят пытать счастья атакой прямо на ГОП. Приходит наш черед. Сверяем часы. Наш взвод двинет вверх по Комсомольской, поддерживаемый бронированным «КамАЗом» с зениткой. Вторая группа с бээмпэшкой, которую с трудом выпросили у российских военных и спешно формируют на нее экипаж, пойдет по улице Кавриаго. Первый рубеж — улица Дзержинского. При выходе к ней со стороны улицы Московской и железнодорожных путей к нам присоединятся штурмовые группы других батальонов. Установив контакт с ними, с трех сторон атаковать и взять ГОП — рубеж номер два. Затем, развивая успех, занять высотки и частный сектор за ним, установив прочную оборону по линии железная дорога — консервный завод — балка. По данным разведки, в кварталах перед ГОПом противника нет. Утром был, а сейчас отошел. Этим и планируется воспользоваться. Кроме того, нас поддержат два миномета, бээрдээмка с НУРСами и одна свежеукраденная где-то складов, а то и вовсе с постамента пушка ЗИС, которая стоит у железки, откуда она хоть как-то может по врагу стрелять. Поразительно, для старушки даже снаряды нашли. А где же трофейная «Рапира»?

Серж сердито косит на схему города глазом и кривится:

— Рубежи, мать их так… Раз кишлак, два кишлак! Десяток кварталов, несколько высоток и ГОП — на две роты пехоты не многовато будет?!

— Ты, кроме болтовни, что предлагаешь?! — недобрым голосом, останавливает его Али-Паша. — Ты мне баки бьешь, что столько улиц и объектов такими малыми силами не занимают? Кому политинформацию читаешь? Даже он, — взводный тычет пальцем в меня, — это знает, хотя и мент! Если не атаковать сейчас, то, когда румыны подведут резервы и окончательно укрепятся, мы их не выбьем оттуда никогда! Они нас легче выбьют! Во что бы то ни стало дойти туда, где линия обороны будет удобнее и короче! Тогда, считай, удержались! И свой треп мне здесь больше не разводи!

Взводный продолжает хмуриться, но голосом мягчает.

— Надо сейчас попробовать, пацаны, надо… Видите, что творится? Завтра это делать будет поздно. Двигайте на исходную и технику ждите.

Устроившись в подъезде дома в крайнем квартале, тихо переговариваемся. Серж по-прежнему чурается меня, белая кость. Но мне и так слышно, что он Жоржу в мозги вкручивает:

— Вот что бывает, когда замполиты командуют! Город сдали, город взяли! Приказчики, мать их так! Раз бумажка, два бумажка, а где люди — там какашка! Все в наших руках было, так нате, второй раз кровью харкайтесь! Нам бы позавчера эту технику…

Жорж сокрушенно мотает головой.

— Да, с этими силами мы бы город отбили! А теперь стремно… Как бы не случилось чего…

— Во-во! Ты про гранаты-то не забывай…

По приказанию Али-Паши почти все гранаты переданы опытным бойцам, которых он поведет впереди. Мы же с ополченцами, идя сзади, будем довольствоваться бутылками, волочь пулеметы и стрелять по окнам и чердакам. Урча мотором, дворами подъезжает «КамАЗ». Взводный и Серж отправляются к экипажу на переговоры. Остальные нервно курят и перебрасываются ободряющими словами.

Возвращаются. Уточняют мне задачу — держать «форточников». Часть отделения с ополченцами обязательно пустить дворами по обе стороны и чтоб обратно на улицу поменьше выкатывались. На мой дилетантский вопрос показывают сорванные квартирные двери, которыми обвешан с боков «КамАЗ», и поясняют, что эти «экраны» — самопальная защита от кумулятивных гранат. Передние называются калитками, а задние — форточками. Стало быть, гранатометчики противника, которые, прячась от пехоты, бьют по бронетехнике с задней полусферы «форточники» и есть. Бормочу, что уяснил, просто в милиции другая терминология. Спрашиваю, надевать ли людям те несколько, что есть, бронежилетов? Отвечают, что нет, оставить здесь. Пока бойцы добегут в них до ГОПа, будут в мыле и ни на что непригодны.

Мы в полной готовности на исходной. В последний момент приносят неизвестно где добытый, наверное, трофейный противотанковый гранатомет. Волокущий его ополченец не умеет стрелять, и оружие с уверенным видом взваливает себе на плечо охладевший к пулеметам Гуменяра. Минометы открывают огонь, швыряя в мулей последние мины. С шипением летят вдоль улицы НУРСы. Грохот их разрывов на секунду-другую глушит все.

— В атаку, вперед!!!

— Пошли, ребятки, пошли!

 

58

Сколько раз видел и слышал подобное с экрана, в кино… И вот теперь, надо же… Союз нерушимый!.. Пригнувшись, бегут через перекресток Серж с Али-Пашой, за ними спешат такие же настороженные фигурки. Рыча, выруливает из подворотни «КамАЗ». Выкрикиваю что-то и выбегаю за ним.

Перед лицом тяжело колышется задний борт машины. Понимаю: надо отпустить ее чуть вперед. Оборачиваюсь посмотреть, где мои. Они дружно, слишком дружно набегают следом. Бестолковыми криками гоню их по сторонам. Меня слушаются, наверное, не потому, что понимают, а потому, что видят жесты. Я сам сейчас, как тетерев, толком ничего не слышу и не понимаю, в голове осталось лишь то, что было вложено в нее перед тем, как мы пошли. Придерживаю шаг, чтобы оторваться от манящего прикрытием автомобильного зада. По нам еще не стреляют, и к концу первого квартала почти удается остыть от возбуждения и соблюсти требуемые дистанции.

Как на параде! «КамАЗ», набирая скорость, проскакивает очередной перекресток и догоняет передовую группу, чтобы поддержать огнем в тот момент, когда наши выйдут к пересечению улиц Дзержинского и Комсомольской. Оттуда можно будет обстрелять ГОП, подырявить гопникам стены, чтобы служба во славу великой Румынии медом не казалась… Быстро идут! Вот-вот начнется! Но мы от товарищей не отстаем. Только дворами получается не очень. Там все перегорожено. Кое-где заборы не перелезешь, и фланговые группы выскакивают обратно на улицу. Снова гоню их во дворы. Пусть потеют, всем в одну кучу сбиваться нельзя! Выполняют. Тут же лай, ругань, треск короткой очереди и предсмертный визг брошенной хозяевами собаки. Слева и справа гремят взрывы. Потом мощный взрыв впереди. Что это? Артиллерия? Не слишком ли рано мы пошли? Сваливается со стены и с шипением перебегает улицу, чуть не по ногам, перепуганный рыжий котяра. Не черный! Это к удаче…

Еще полквартала… Сейчас двигаться станет легче — справа будет школа, широкий двор. Мне туда. Наверху может быть пулеметная точка опоновцев. Расчистим перекресток, подтянутся справа соседи, сзади наша БРДМ — и мы им покажем Кузькину мать! Начинаю верить, что все удастся, как вчера… «КамАЗ» на перекрестке! Сходит с проезжей части влево, к деревьям, которыми обсажена улица. За ними в полусотне метров — ГОП! Прикрываясь машиной, туда же, к деревьям, начинают перебегать наши. Ускоряю шаг, хочу снова крикнуть «Вперед!», но не успеваю.

Сплошной треск выстрелов, свист пуль вокруг. Господи, что это со стороны школы делается?! Воздух словно заколыхался от работы множества стволов, выплевывающих металл и ветер. Вот это осиное гнездо! И эту лавину огня мы думали заткнуть десятком автоматчиков? Под грохот стрельбы приземистая серая туша неслышно выскакивает со стороны ГОПа. За ней вздрагивает растревоженный выхлопами мощного дизеля воздух. Поворачивается блинообразная башня с длинной пушкой. Удар! Нет, выстрел, слившийся с оглушительным, ревущим взрывом. На дыбы становится наш «КамАЗ». Борт машины проломлен, откинулась кабина, подброшена и свернута набок зенитка. Гахнуло так, что уши заложило. Рык мотора и лязг гусениц. Минуя горящий автомобиль, танк наползает на нас. Хлопок с взлетевшей по улице пылью. Мимо танка в «молоко» уходит граната. Железный стук пулемета, новый резкий удар по ушам — второй выстрел танковой пушки. Снаряд рвется где-то далеко позади.

— Атас! — Жуткие какие-то, без смысла крики. В отчаянии мечусь перед забором, за столбом нахожу низкое место и перемахиваю через него. Приземляюсь на четвереньки — сверху на спину летят переломанные рейки и щепа, сорванная очередью. Угол, Боже, где угол?! Где кончается эта стена?! Наконец забегаю за дом. Грохот. Кругом грохот боя, в котором я не успел еще сделать ни единого выстрела. Автомат в пыли и земле, забившей ствол. Оттуда даже трава торчит. Вскопал им палисадник за забором, когда драпал. Стрелять из такого оружия невозможно. Есть гранаты, эргэдэшки, но не по танку же их кидать! Бутылки с бензином, и той при себе нет!

— Лейтенант, сюда! — Из двери укрывшей меня хибары выглядывает и машет рукой Семзенис. Заскакиваю к нему, бежим в комнату к окнам. Как раз вовремя, чтобы увидеть: не долетев до наезжающего танка, в воздухе коробится белый маленький парашют. Отшатываемся назад, и взрыв! Стекло вылетает. Порхают на пол с подоконника горшки и кастрюльки с цветами, сыплются иконки и вазочки с полок и круглого стола под окном. Поднимаясь с пола, чувствую металлический привкус во рту, по щеке что-то течет. Хватаюсь рукой — кровь. Запястье тоже порезано. У Семзениса в плече торчит осколок стекла. И тут вижу, как в развернувшийся башней от нас танк одна за другой попадают две бутылки с горючей смесью. Обрадовано крича, Витовт достает и кидает третью. Недолет. Она падает низко, на гусеницу у катка, и растекается вспыхнувшей лужей на землю.

Рыча, танк дает задний ход. Крутится на гусеничной ленте чадящее пламя. Снова гремит его пушка. С поразительной быстротой сдав назад к улице Дзержинского, он останавливается на перекрестке и начинает лупить во все стороны как угорелый. Пламя и дым на броне, танкистам, похоже ничуть не мешают. В довершение всего начинается минометный обстрел. Что танк не раздолбает в фасад, то разнесут со двора мины. Это разгром.

Переглядываемся: надо уходить. Подбираю с пола обломанный лист алоэ для наших царапин. Из разбитой дешевенькой рамки хмуро смотрит на созданный его батюшкой свет Иисус Христос. Он не понимает, кто мы, кто скинул его из красного угла и что здесь вообще делается. Божьего заступничества ждать не приходится. Галопом мчимся по дворам. Какая сволочь придумала проволочные сетки? Не защищают и не перелезешь эту дрянь! Натыкаемся на страшно обрадовавшихся Тятю и Федю, которые рассудительно не спешили и в момент поражения находились на улице позади всех. Это не мешает Тяте с подкупающей искренностью сообщить, что они чуть не обосрались.

Через двадцать минут взвод собирается за домами, недалеко от места начала атаки. Али-Паша мрачен.

— Потери, потери есть?!

— Не знаю, — говорю, — не видел. Мои по дворам скакнули все. На улице никого. Ни стоя, ни лежа, никого из моих там не осталось.

Жорж и Ваня Сырбу под руки тащат кого-то из своего отделения. Раненый прыгает на одной ноге. Перетянутая грязной веревкой, как жгутом, штанина внизу вся в крови. Им неуклюже помогают. Последним приходит комод-два.

— Ну?!

— Так и есть, — устало отвечает взводному Серж. — Двое убито. Сразу, очередью на стене. И двое ранено. Осколками, уже при отходе. И в «КамАЗе» легли все.

— Как же это ты, с гранатой, а?! — тоскливо спрашивает Али-Паша.

Я понимаю — это о той, не долетевшей противотанковой гранате, от взрыва которой порезало стеклом меня и Витовта.

— Показалось, доброшу, — устало отвечает Серж. — Второй раз вижу такое, — качает он головой. — В Афгане после такой же атаки еле-еле своих убитых и пленных отбили, когда их «духи» уже на ослов вьючили… Там хоть было кому отбивать!!! — неожиданно выкрикивает комод-два.

Меня тоже охватывает злость. На то, что дела обстоят так худо, на муть, повисшую в голове, на страх, задним числом ползущий по спине и давящий грудь. Румынские военные, в значительном присутствии которых уже не приходится сомневаться, — это куда опаснее, чем полиция и куча пьяных волонтеров.

Бросаю взгляд на Гуменюка. Тот снова чувствует вину больше всех. Это он, навскидку и без прицела, ударил из гранатомета мимо. Теперь судьба его — быть простым рядовым. Я тоже в позоре. Поприсутствовал в бою без единого выстрела, толку от меня, как от козла молока вышло. А потери: один третьего дня, шестеро вчера, четверо сегодня… Треть взвода как корова языком слизала! И если бы успел выпереться со своими людьми под окна школы, было бы еще хуже…

Скоро становятся известны общие масштабы катастрофы. Атака второй группы по Кавриаго тоже кончилась плохо. БМП сгорела. Глупо сгорела, вместе с экипажем и десантом. Все одиннадцать человек. Им надо было высадить людей у пятиэтажки на Кавриаго, но они почему-то проследовали на скорости мимо, к улице Дзержинского, и там водитель ошибся, сделал неправильный поворот. К ГОПу надо было направо, а развернулись налево. И полицаи влепили им прямо в зад из пушки или чего-то вроде того. Остальную пехоту отрезали от бээмпэшки огнем из той самой пропущенной пятиэтажки, положили, а затем закидали сверху минами. Местность с той стороны более открытая, и потери от минометного огня оказались большие: двое убитых и пятеро раненых. Продвижение третьей штурмовой группы, которая должна была поддержать нас при выходе на промежуточный рубеж, застопорилось на перекрестке Дзержинского и Московской. Там тоже потери.

Проклятый румынский танк сделал свое дело и исчез. Будто испарился. Сидит где-то в засаде, сволочь. Можно догадаться, что враг усилил им свою оборону, после того как наши танки появились у ГОПа. Но обе приднестровские машины уже вышли из боя, и достойных целей не оказалось. Вот только мы попали под раздачу… Убитых больше, чем раненых! Не атака, а самоубийство! И наша единственная пушка оказалась не там где нужно, а в полной заднице, в стороне от боя! Наступать мы больше не можем. То, что сделали двое суток задержки и приказ об отводе назад части прорвавшихся в город тираспольских подразделений, уже не исправишь ничем.

— Взводный! Что дальше нам делать? О чем комбаты перед атакой говорили? Ты же слышал, о чем? — тормошит Мартынова Жорж.

Тот поднимает на него сумрачный взгляд.

— Костенко сказал, обещанных брони и людей не будет. Вместо техники обещали артналет. Сопровождать пехоту нечем, идем в психическую…

— Е… их мать!!! — рявкает Серж.

Вот, оказывается, что за взрывы слышались. Но с восточного берега дали единственный залп, который упал с недолетом, среди тираспольских же ополченцев…

Взводный куда-то отходит. Затем сквозь стрельбу вновь слышится его раздраженный голос, кричат с кем-то из офицеров:

— Что-о-о? Ради чего я людей положил?! Какого х… пошли в лобовую за б…скими обещаниями?! И теперь говорят отступать?!! Кто отдал приказ? Покажите мне эту сволочь!!!

На Али-Пашу страшно смотреть, и мрачно стоит перед ним и его собеседником появившийся словно из-под земли комбат.

— Криком не поможешь. Воевать нечем, и с других направлений уже начали отход… Горисполком — жопа, они там как шестеренки для передачи этих приказов… Из Бендерского батальона и рабочего комитета просят делегатов на собрание. Собирайте офицеров, будем решать, как быть. Так воевать больше нельзя!

— Предатели! Расстрелять их к е… матери!!!

Тут подходят командир казаков с группкой своих людей.

— Расстрелять — и айда в Парканы за народом! Не пойдут — и нам здесь нечего делать! Не нас первых сдали, еще кубанцы под Кошницей с х… в руках под огнем насиделись!

— Молчи, Бабай! Людей спровоцировать хочешь?! Я сказал, офицеров ко мне, а бойцов оставьте в покое!

Это ужасно. Возвращаемся в общежития текстильной фабрики. А они пусты. Отряд, которому мы их передали при подготовке к атаке, куда-то ушел. В угловом корпусе лежит труп волонтера, свободно пробравшегося наверх и открывшего по кому-то огонь. Вот валяются его гильзы. Мы выкинули труп в окно.

 

59

Как-то пусто и тихо стало вокруг. Тут бы националам самое время контратаковать, но они будто знают о нашем отходе, как вчера знали о готовящейся атаке… Знакомая психология, прямо как в том письме: «Зачем дороже платить, когда возьмут даром?» Бендерские ополченцы и «афганцы» Сержа пользуются моментом и лазят за кинотеатром, куда им посоветовали наведаться бойцы ТСО. Возвращаются пьяные. Говорят, там стоит расстрелянный автобус с награбленным. Большая часть груза пропала, но остались неразбитые бутылки с «Тигиной» и разбросанные конфеты. В «Дружбе» полно брошенных опоновцами бронежилетов. Откуда все это взялось? Война слепых… Танцы с завязанными глазами.

Вернее, это мы слепые, а националы — нет. Они быстро узнали про наш отход от «Дружбы», и тут же вернулись туда. А потом, избегая потерь, снова ушли… Враг умен и хитер. Может быть, у его офицеров и солдат не достает мотивации, но они совсем не трусливы, как о том трубят наши кликуши. Что же надумали комбаты в рабочем комитете и сколько еще продлится непонятное затишье?

Уже затемно потрясенный Гуменюк нажрался в дупелину и начал испускать надрывные вопли. Законченной истерики не вышло, потому как он тут же получил в морду от Сержа — объекта своего недавнего подражания. Да так, что аж перевернулся. На Серже лица нет. Желваки по лицу ходят, кулаки сжаты. Молчу и стараюсь ему под ноги не попадаться. Можно наплевать на все и уйти в другую общагу позади передних домов. Оно не горело, и свободных кроватей с матрасами там хватает. Но какой сейчас может быть отдых?

Во втором часу вернулся взводный. Собрание офицеров, на которое командиром Бендерского батальона были приглашены руководители города, ничего не дало. Председатель горисполкома не пришел, помощи не обещают, ссылаются на на Кицака, который сказал справляться своими силами.

Какими силами? Большая часть бронетехники подбита или вышла из строя, патронов мало, к противотанковым гранатометам едва наберется десяток зарядов на все Бендеры… А враг своих главных сил в бой еще не ввел и перебрасывает с дубоссарского и кошницкого направлений имеющие боевой опыт части. В северной половине города признаки паники, часть тираспольских подразделений ушла с периметра обороны и укрылась в крепости, а некоторые и вовсе уходят в Парканы. Прочного тыла у нас нет. Этим создаются условия для окружения бендерского батальона и других наших формирований, ведущих борьбу в южной части города. И этому бардаку ни находящийся в Бендерах командир приднестровской гвардии полковник Лосев, ни другие чины из Тирасполя не противодействуют… Раз так, постановили уходить, чтобы спасти людей и город от бессмысленного разрушения. Первыми, еще до решения собрания, ушли казаки. За ними побежали руководители из горисполкома. Костенко отдал батальону приказ готовиться к отступлению, но по просьбе председателя городского рабочего комитета Доброва и бендерских ополченцев будет ждать еще час. В надежде, что в Тирасполе одумаются, устыдятся предательства… Но чуда, видать, не будет. И теперь сержантов и офицеров батальона созывает батя. Что решим, остаться или уходить? В нашем самосколоченном и самозваном батальоне осталось от силы сто человек, половина из которых — бендерские добровольцы. Как мы с такими ничтожными силами можем остаться? Но разве ополченцы уйдут, бросив свои семьи? Что перевесит — страх бессилия или сила отчаяния?

Собрались в одном из дворов по Советской улице при открытых воротах в какой-то цех или в котельную. Большое грязное помещение. Если что, его крыша и кучи камней при входе защитят от мин. Все молчат, ждут, что скажет батя. Очень настороженны ополченцы. Их жены тоже недалеко. Слышен женский плач. И где-то по дальним углам и подвалам прячутся дети и старики, которых мы не смогли защитить. Настроение — похабней некуда. Как бы у людей истерики не случилось…

Майор, стоящий как памятник, закладывает руки за спину и говорит:

— Сложившуюся обстановку знаете. Воевать так больше нельзя. Это бессмысленная гибель людей. Знаю, ополченцы не хотят уходить. Но, если ничего не изменится, сдаться или погибнуть придется очень скоро. Это факт.

В задних рядах судорожное рыдание.

— Тихо! Держите себя в руках! — выкрикивает капитан Горбатов.

Не дрогнув лицом, комбат обводит собравшихся твердым взглядом и продолжает:

— При этом, взвесив «за» и «против», прошу сохранять выдержку и убедить бойцов не бежать прямо сейчас…

— Да никто и не бежит!

— Мы можем уйти с Бендерским батальоном. Но, я считаю, лучше уходить врозь. И они будут за спину спокойнее, и нам риска меньше. Кто бы это ни делал, те падлы, что город сдают, и румыны, которые хотят его взять, сейчас глядят на мосты. В чем состоят их сучьи планы, мы не знаем. Но в том, что нас в отличие от Бендерского батальона не знают и ни во что не ставят, есть другая возможность. Бээрдээм с шестью снарядами к установке всегда успеем взорвать — невелика потеря. Людей лодками и моторками можно отправить в Парканы за час. Румыны за это время к речному вокзалу не дойдут, особенно если выставить прикрытие… Ополченцы успеют вывезти семьи. Мое мнение такое: у кого здесь семьи, пусть сейчас же идут, занимаются женщинами и детьми. Остальные держат оборону и уходят при соприкосновении с противником не к мостам, а на речной вокзал… Других предложений у меня нет.

Капитан Горбатов, как соавтор идеи, кивает. Остальные молчат. Согласны мы или не согласны, какая разница? Ничего тут больше не придумаешь…

У пяти перекрестков остаются смотреть в ночь пять десятков человек. Одни на Шестакова, другие на Суворова. Али-Паша и Серж напротив ГОПа на Косомольской и Московской. А я, как и прежде, в общаге, нависшей над улицей Первомайской и «Дружбой»… Еще дальше к центру группа полупьяных гвардейцев, тоже отказавшихся уйти. Жиденькое колечко… Чего мы хорохорились? В любой момент мули могут заставить нас бежать…

Вдруг ночь без всякого перехода, от тишины сразу ко всем калибрам, рвется грохотом боя у Бендерской крепости. Туда, под защиту ее гарнизона ушли многие ополченцы, под ее валами должен был пройти второй, бендерский батальон. Они ведут бой! Молдавская армия снова пошла к мостам! Вот он, последний час… Значит, и нам до отхода остались минуты.

Как загрохотал, так же резко и кончился бой. Звонит телефон на вахте соседнего, уцелевшего от пожара и обстрелов корпуса, и бежит от него с ошеломительной новостью Крава: тираспольчане и российские военные из крепости расстреляли Бендерский батальон, приняв его за колонну наступающей национальной армии… Господи, Боже ты мой! Как это могло случиться? Как в воду глядел наш батя… Не будь его, не будь с нами двух-трех бывалых, как Горбатов и Али-Паша, офицеров, сложили бы мы уже свои головы, отбросили копыта в «безопасных» местах… А значит, надо подтереть испарину от страха на заднице и без самодеятельности ждать, ждать их приказа.

Опять затихла ночь. Но черный город не спит, понеслась по нему недобрая весть, и еще одна волна беженцев, самых терпеливых, но все же потерявших последнюю веру в защиту, выплеснулась на улицы. Бендерчане разбиты, тираспольские руководители морально сломлены, и четырнадцатая армия окончательно всех предала! Новый людской поток хлынул к Днестру. Уходят, все уходят… Это поражение. Но для нас это выигрыш во времени. Теперь молдавские армия и полиция вряд ли пойдут в центр до утра. Националам, которые все еще пытаются лепить себе рожу защитников мирного населения, ночной кавардак ни к чему.

Тут вновь является взводный и окидывает нас мрачным взглядом.

— Ну, кто готов салютовать румынам на прощание? Нашелся ихний танк. Недалеко он там, от перекрестка. За наш город, за погибших пацанов мы его долбанем!

— Как? — за всех молчащих спрашиваю. Стоящий рядом Кацап гулко сглатывает.

— Каком кверху! Мозгами! Горбом, раз другим взять нечем!!!

Али-Паша рассказывает свой план: пользуясь неразберихой, провести бээрдээмку внутри пустых после дневного боя кварталов во двор медучилища. И, откуда румыны не ждут, выехать на Дзержинского да шарахнуть по танку из РПГ и НУРСами.

— А если нас обнаружат?

— Уйдем назад. В центре кварталов танковая пушка бесполезна. Во дворы он не попрет.

— Стрелять-то как будем, если на Московской тоже румыны? Влезем же, как между молотом и наковальней…

— Их нет на перекрестке с улицей Московской. Просто сидят в кварталах за улицей Дзержинского и смотрят за городским военкоматом, где тоже остались наши.

— Ну, а если?

— А если — тогда пусть через наши головы обстреливают своих у ГОПа, а гопники — их! Мы же не собираемся между ними на линии огня сидеть!

Жорж молча кивает. Серж, подергав себя за нос, кивает тоже.

— А что, это дело!

— Кто идет? — окидывает всех взглядом Али-Паша.

— Я думаю, все пойдем. Как иначе? Какие могут быть возражения?

Поворачиваясь к своим, по мордам вижу, что у Тяти и Феди вроде бы есть возражения. Но, к их сожалению, неубедительные.

— Пошли! — решительно заявляет Витовт. — Ночь коротка, а еще дорогу выбрать надо!

Крава, Волынец и оба наших молдаванина — Сырбу с Оглиндэ, его нестройным хором поддерживают.

— Уже выбрали, — отзывается взводный. — Значит, решено. Каски, шмаски — ничего лишнего с собой не брать. И так надорветесь! Пока все работают, четверка в охранении с автоматами. По два автомата берите, чтобы в случае чего раздать. И гранаты. Остальное оружие оставить!

Остаток ночи проходит, как у египетских рабов на постройке пирамиды. Среди мечущихся, шарахающихся от нее людей и автомобилей бронемашина своим ходом прошла до упора, глубоко въехав в один из дворов на Пушкинской. А дальше началось… Для чего эти треклятые жители понаставили столько гаражей и сараев?! На каждом метре какая-то срань, которую надо валить, убирать, перекатывать и, надрываясь, толкать через все это бронемашину. Движком подработать нельзя, демаскирует… Никаких слов, кроме матерных, вскоре не остается. На последних метрах, где и говорить уже нельзя, чтобы враги не услышали, не остается даже мата. Один змеиный шип. Наконец через добротный каменный забор, тихо разобранный руками по кирпичам, вкатываем машину в широкий двор училища, в котором уже сидят наши наблюдатели. Ну, теперь есть маневр!

— Морду набить этим с-строителям, — пыхтит Витовт. — Забор отгрохали — будь здоров!

— Ус-с-с… Нога! Уй-юй-юй!

— А ну, б…дь, заткнитесь! Кто без оружия, марш отсюда к долбаной матери!

— Яволь! Ир бефель…

— И ты заткнись, замок, фашист проклятый! Марш все назад! Пшли отсюда, пушечное мясо, дохлятина ходячая!

Чудо! Нашу возню не услышали. Получив обратно свой автомат, подхожу к взводному, который тихо переговаривается с экипажем, проверяет, может ли бээрдээмка с того места, куда ее вытащили, быстро вывернуть на улицу. Во дворе напротив уже открыли ворота, чтобы ее быстро впустить.

— Лучше бы, конечно, ПТУРСами. Но так тоже ничего. Дистанция подходящая.

— Если гада не будет, залп вдоль улицы — и назад! А что не так — бросайте к чертовой матери свою железяку и бегите дворами!

— Уяснили! Жить, знаешь, хочется!

Результаты пуска снарядов просто в сторону ГОПа будут скоре всего нулевые. Но мы не можем долго быть тут. Чем больше светает, тем больше шансов, что нас обнаружат. Перекресток пуст. Где же этот подлючий танк?

Шепотом обсуждаем, не удастся ли забрать тела погибших во вчерашней атаке. Но как пройти мимо школы? Даже если возьмем тела, времени для отхода враг нам не даст. Бээрдээмка-то отступит, а вот люди с тяжелой ношей вряд ли. Немыслимо…

Минут пять как рассвело. Отсюда видно то, что нельзя было рассмотреть вчера. Водоотводная канава по ту сторону перекрестка превращена полицаями в траншею. Но мелко, лениво борцы за воссоединение с Румынией поработали. У изгиба канавы мелькают две каски. Их берут на мушку гранатометчик и Серж, которому принесли его винтовку. За подбитым «КамАЗом» тоже могут быть окопчики. Судя по одному слишком свежему холмику, так оно и есть. Ожидание становится невыносимым. С минуты на минуту полицаи могут направить в нашу сторону разведгруппу. На их месте мы бы сами так поступили, чтобы убедиться в том, что за ночь изменений не произошло. Остался последний шанс: надо врага спровоцировать…

Хлопки выстрелов со стороны Комсомольской. Затем пулеметные очереди… Отсюда хорошо видно, до какой степени эта стрельба с дальнего расстояния бесполезна. Ду-ду! Ду-ду! С оглушительным треском рвутся на перекрестке гранаты агээса. Вот это было здорово! Гранатометчик и вправду молодец!

Каски в траншее дергаются и разбегаются. Мули отпрянули от стен, опасаясь, что агээс даст выше и хлестнет сверху осколками. Один залег вниз и уже так просто не поднимется, а второго, отбежавшего в сторону вояку, теперь от задницы до головы прекрасно видно. Смотрю на Али-Пашу. Он поднимает вверх ладонь и ободряюще улыбается. Кто-то дергает меня за рукав. Что такое?! И вдруг слышу лязг. Взревывает мотор. Наша цель номер один лезет из своего отнорка на перекресток! Вот он! Башня с длинным стволом повернута в нашу сторону. Екает где-то за сердцем. Но она тут же плавно поворачивается прямо. Застывает. Нет, шевелится слегка, опускается длинный ствол!

— Давай!

Заводится за спиной мотор бронемашины, распахиваются ворота, и бээрдээмка выскакивает на улицу, прямо на проезжую часть.

Шр-р-рах! Дымные следы НУРСов подсвечиваются появившимися на танковой броне вспышками. И тут же в его борт бьет выпущенная из РПГ граната. Автоматный огонь в десяток стволов метет перекресток. Стреляю со всеми вместе и снова не вижу в кого. Бью наудачу, просто в сторону ГОПа. Бээрдээмка умчалась через улицу в открытый проезд напротив. Там она развернется, чтобы отступить.

А танк-то горит! Из него все гуще валит дым и показалось пламя. Вдруг оглушительный грохот покрывает все. В облаке искр и дыма башня отрывается и подлетает на несколько метров вверх. Тяжелую, обращенную вниз дугу описывает ее ствол, и она рушится обратно на корпус, косо застыв на нем дымящимся нутром к небу, бессильно уткнувшись концом ствола в бендерскую землю.

— Ур-р-ра!!!

Мы дружно вопим. Захлестывает радость. Кажется, я никогда еще не был так счастлив в жизни! Снова бьет РПГ. К ГОПу улетает последняя наша граната. На улицу снова выскакивает бээрдээмка. Под защитой ее брони, дорогу перебегают ребята, что сидели на противоположной стороне улицы, и бронемашина на полной скорости уезжает в тыл.

— Сматываемся! Прекратить огонь!

Бежим как зайцы, той же дорогой, что пришли, благо поваленные ночью заборы уже не мешают. Через пару минут националы начинают панический минометный обстрел. Считаем пущенные по пустому месту мины. Тут же спор: двадцать пять или тридцать? В итоге со счета сбиваются все. Да, они на боеприпасы не скупятся! Довольный Серж принимает поздравления. Он таки застрелил полицая в траншее. Похоже, я один не видел, как тот свалился.

— Эй, а чего вы рядом с БРДМ бежали? Сели бы в нее да умотали на колесах!

— Да ну ее к черту! Лучше пуля, чем сгореть в этой банке!

Всеобщее оживление и ржачку вызывает гранатометчик. Стрелял то он, в отличие от Гуменяры, удачно, но перед этим сподобился сунуть в уши сигаретные фильтры. Один из них ему воздухом затолкало внутрь, в слуховой проход. Еле достали. И смех, и грех. Зато понятно теперь, почему кто-то из вчерашних эрпэгэшников искал наушники, любые, хоть сломанные, не остались ли где такие. Напоследок Али-Пашу с досадой озаряет, что не подумали о подствольниках, гранатами из которых можно было закидать внутренний двор и задворки ГОПа. У нас не было этих гранат, но их, оказывается, вчера горбатовцы нашли за кладбищем вместе с автоматами, оборудованными для такой стрельбы…

А в центре продолжается паника, все бредут к мостам беженцы, подгоняют друг друга слухами о румынах и бегстве из города приднестровцев.

— А мы кто такие? — спрашиваем.

— Ой, ой! Обманули, наверное, нас, — безумно таращатся в ответ.

От центральной улицы слышится рык мотора. Секунда — и выскакивает бронетранспортер с десантом на броне. На счастье, вышел так близко, что и мы, и поднявшие было оружие десантники сразу понимаем: все свои! Ур-р-ра!!! Вернулись гвардейцы! Страшная ночь позади, и мулям снова сделали нос!

И как прорвало плотину на Днестре — идут обратно тираспольские ополченцы, казаки, другие части, уставшие от двухдневного отстоя в Парканах… Любо-дорого смотреть! До полудня все прекрасно и расцвечено красками новых надежд. Затем националы возобновляют обстрел города. На счастье, особо выгодными, как я видел, их позиции не назовешь. Только из пятиэтажного общежития по улице Кавриаго они могут простреливать большой кусок нашего фронта. Но этому дому противостоят две наши пятиэтажки на Первомайской. А горотдел полиции с его низкими зданиями, закрывающими просвет между улицей Дзержинского и железкой, годен только для обороны. Из-за постоянной стрельбы нормального отдыха после ночного надрыва опять не выходит. И жрать почти нечего. Зато есть что выпить. За победу и еще потому, что нечего жрать, приходится пить.

 

60

Радовались недолго. Чуть стемнело — снова обвальный грохот. Сплошные стрельба и канонада. Сверху одна за другой виснут ракеты. Изредка их призрачный свет перекрывается сиянием осветительных мин. Все подняты в ружье. Ждем атаку националистов. От постоянного обстрела вновь потери. Шарахнуло волной и мелкими осколками Андрюху Сергеева у черного хода, а в частном секторе — просто труба. Чтобы не терять людей, приходится вновь оставить угловые кварталы перед кинотеатром.

Утром становится ясно, чего добивались мули и что у них неплохо, прямо надо сказать, получилось. Воспользовавшись нашим отходом из-под обстрела, они вновь, и на этот раз прочно, заняли кинотеатр «Дружба», проломили стену зрительного зала напротив разделительной полосы улицы Коммунистической и оборудовали там огневую точку. Теперь контролируемый ими отрезок улицы рассекает наши порядки, затрудняя доступ в кварталы на другой ее стороне. А чтобы мы не подобрались к кинотеатру, на крышу одного из домов за парком враги затащили скорострельную 23-миллиметровую зенитку. Обложились там мешками с песком и балками, и «шьют» из нее частный сектор напротив кинотеатра и нависающие сбоку над «Дружбой» наши дома на Калинина. Дуэли с этой пушкой и прикрывающими ее пулеметными гнездами опоновцев в общежитии по улице Кавриаго шесть, мы не выдержим.

Ясно, как белый день! И продолжают хлопать, все больше разрушая уже наполовину сожженный и лишенный крыш угловой квартал, молдавские минометы. Вскоре и от соседей справа приходят плохие вести. Противник продвинулся и там, повторно осев на Пушкинской. Националисты заняли горком партии и ранее ничейные здания между Пушкинской и ГОПом. Националы расширили свои владения от школы N 2 вглубь улицы Комсомольской, выселяют оттуда оставшихся жителей. Рассекли нас и приближаются, вползают в центр города!

Таким образом, положение в нашем секторе обороны еще больше ухудшилось. Ничего, мы им покажем! Надо выбить их из «Дружбы»! И мы снова получим свободу маневра, отгоним врагов за Херсонскую улицу, за парк между улицами Горького и Кавриаго, и отобьем дома на Пушкинской! Это надо сделать, пока враги не вышли к улице Коммунистческой на всем ее протяжении и не заняли стадион.

Комбат и Али-Паша думают так же. Поприветствовать мулей НУРСами, под суматоху выкатить на прямую наводку пушку и расстрелять. А потом рота Горбатова закончит дело. К маневру через улицу готовится наша БРДМ, и мы идем в подворотни на Коммунистической, чтобы отвлечь румын автоматным и пулеметным огнем. Прямого толку от этого будет мало, но надо хоть как-то прикрыть артиллеристов. По дороге неожиданно нарываемся на группу женщин. Надо же, не всех распугала канонада! Местные жительницы, несмотря ни на что, пытаются забраться в свой простреливаемый квартал, спасти еще хоть что-нибудь из своего барахла. Ссылаются на то, что их пропустили сюда казаки и просят разрешения идти дальше. С дикой бранью пацаны этих недотеп разгоняют. Крови и смерти еще не видели? Здесь будет бой!

Сидя с Витовтом за углом, напряженно вслушиваемся. Начало — три очереди. Крава с Ваней в поисках удобного места залезли еще дальше вглубь, за опоры конструкций недостроенного стадиона. Тятя и Федя сзади, на подхвате, преуморительно волнуются. Мы совсем близко от места, на котором нас в первый день причесал пулемет, и бээрдээмка выедет для залпа на тот самый перекресток, который мы тогда опрометчиво перешли. Умница Али-Паша, он вовремя понял значение проходов в частном секторе! Не будь заблокирован квартал у кинотеатра, в который залезли мули, мы бы здесь не сидели.

Очереди! Шр-р-рах!!! Тут же, чуть выглядывая из-за угла, строчу в сторону «Дружбы». К разрывам НУРСов примешивается какой-то звук. Прячусь назад и тут же даю длинную очередь снова. Когда автомат осекается, выплюнув последний патрон, отчетливо слышу этот же звук: «Дум-м!». Из соседнего дома фонтаном летят кирпичи. Каменная струя широким веером ложится на выщербленный асфальт. Это что еще за говномет?! Сзади что-то орут Кацап и Тятя, подбегает к ним Гуменюк. Он же должен быть рядом с бээрдээмкой! И почему наша пушка не ведет огонь?!

— Атас! Сматываемся!

— Да в чем дело?!

— Давай назад, приказ…

Приказ есть приказ. Передаем его Краве и Сырбу. И вовремя. Ожило пулеметное гнездо на верхнем этаже шестого дома по Кавриаго, загрохотала с соседней крыши зенитка. А вот и новенькое: сильная стрельба началась из пустого еще час назад парка. Обстреливают стадион и дома по нашей стороне улицы. Все! Чукотский песец… Провалили задачу!

— Твою мать! Да мы же не отойдем! Сволота прямо за оградой парка!!!

— Гранаты! Кидайте гранаты!!!

С усилием вырвав кольцо, швыряю яйцо эргэдэшки. И неудачно. Граната, упав на ограду, лягушкой отскакивает в сторону. А там неожиданно шевеление, из-за забора пошла стрельба. Юзом по забору граната сваливается туда. И сразу взрыв.

— Бежим!

Сзади гремят еще два или три взрыва. Фу-у, отступили! Ну и гренадер из меня оказался! Косой глаз и кривые руки. Лишь случай и страх помогли…

— Да что там у вас, где огонь?!

— Машину разбило!

— Как разбило? — силясь понять, ору я.

— Пушка в кинотеатре! Орудие у них там, не пулемет! Хорошо, успели дать задний ход и колеса крутятся… Сама пошла назад под уклон… Водитель ранен… Надо помочь, пока не накрыли…

Сволочизм! Кричу бойцам срочно валить из квартала, откатывать разбитую машину. Через минуту, минами засыплют… На бегу Гуменяра горестно выдыхает:

— Как же он без ног теперь-то?

— Да пошел ты к черту со своей жалостью! — неожиданно взрываюсь я, давя больно кольнувшее внутри чувство. Нельзя себя жалеть. И других тоже. Гуменюк удивленно и обиженно озирается на меня.

Последняя машина… Хоть наши и вернулись в Бендеры, в обеспечении техникой ничего не изменилось. Как, потеряв последнюю машину, мы будем воевать? Кому это нужно, упрямо держать почти все силы и технику за Днестром и в результате терять людей, позволять мулям разбивать город, вместо того чтобы выбросить их из него раз и навсегда? Он же наш город, наш! Кому надо разбивать наши собственные города?!!

Не верю, что нет оружия и техники. Несмотря на открытое и скрытое противодействие генерала Неткачева и его штаба, к лету этого года у 14-й армии забрали вооружений достаточно. Еще в феврале гвардия и милиция остановили большую автоколонну, вывозившую российские оружие и боеприпасы в Молдову. Как вскрылось это двурушничество Неткачева, стало ясно, где может оказаться русское оружие и чего стоит российский «нейтралитет». С армейскими складами перестали церемониться. В марте приднестровцы полностью захватили склад вооружений Парканского батальона радиоэлектронной борьбы. После этого подходы к складам стали минировать, но преодолевалось это эффективно и просто. Женский забастовочный комитет Приднестровья собирал толпу, подгоняли пару «КамАЗов». Ставили их один за другим. Затем задний «КамАЗ» толкал к воротам склада переднего, и тот подрывался на минах. Его оттаскивали, к воротам шли женщины, открывали их и передавали гвардейцам все, что там полезного было. Российские караульные права стрелять на поражение не имели, да и не хотели. Вопреки приказам командования многие солдаты и офицеры сочувствовали Приднестровью.

Технику со складов тут же приводили в порядок и вводили в строй. Кое-что снимали с платформ следовавших через Бендеры и Тирасполь эшелонов выводимой из Европы Западной группы советских войск. Вместе это многие десятки разных боевых машин. Десятки стволов полевой и зенитной артиллерии. Так где же они? Под Дубоссарами и Кошницей? Тогда почему националы спокойно ведут переброску резервов с этих направлений в Бендеры? Что-то с организацией вооруженной борьбы у нас неладно.

Тираспольские газеты, ища укрепляющие веру населения примеры, вывели аналогию, будто Приднестровье можно сравнить с Израилем. Благодаря своей промышленности и мудрой организации оно-де от всех врагов отобьется. Но у Израиля все жестко: семь дней — бац, бац — и все вражьи морды биты. Не слышно было ни разу, чтобы арабы вдруг подошли к Тель-Авиву или Хайфе. А у нас Бендеры националисты без пяти минут взяли! И Дубоссары с начала войны под непрерывным огнем из Кочиер и с Голерканской горы. По тем результатам, что налицо, получается у нас не лучше, чем у египтян и иорданцев, которые вместо стрельбы бухаются задом вверх, башкой вниз — молиться. Просто дикое зло берет.

Прошел слух, костенковцы после расстрела своих ребят под крепостью хотели штурмовать штаб 14-й армии и тираспольский Дом Советов, чтобы воздать сполна засевшим там изменникам и бездарям. Штурм предотвратил сам президент Смирнов, заверивший всех, что приказа прекратить помощь Бендерам и оставить город не было, и теперь все будет по-другому. Это костенковцы погорячились. Но их можно понять…

За минувшие сутки наше отношение ко многим вещам изменилось. Належались под огнем перед закрытыми дверями. Натолкались тяжеленного броневика руками! Набегались через тридесять кварталов. Насмотрелись, как часами лежат раненые, ожидая, когда за ними пришлют машину. Хватит! Теперь мы без колебаний вламываемся в любой дом, если он нужен нам для борьбы. Мы разбиваем стекла и вырываем провода зажигания в любых подвернувшихся автомобилях, без колебаний высаживаем людей, сливаем бензин для буксирующего пушку грузовика. К черту хныкающих хозяев и беженцев! Они добегут пешком, а нам надо воевать…

 

61

Хуже, кажется, некуда. Мы сброшены с верхних этажей вниз и вынуждены полностью оставить частный сектор напротив кинотеатра. Мулячья «Шилка» продолжает обрабатывать наши пятиэтажки. Особенно достается торцу угловой общаги. Методично шлют мины на крыши и во дворы молдавские минометы. А наши молчат. По причине нехватки боеприпасов, которых с армейских складов за последние месяцы прорву вынесли, но, куда надо, почему-то не довезли. Орудие из «Дружбы» несколькими выстрелами разнесло частный дом напротив, и теперь помалкивает. От того, что оно не может напрямую стрелять по нам, никому не легче. Вторая пушка обнаружила себя в углу парка, за перекрестком с улицей Кавриаго. Третья — на улице Некрасова. По-взрослому румыны за нас взялись…

Потерян большой участок Коммунистической. Кварталы на ее западной стороне утрачены надолго, если не навсегда. Фронт теперь на улице Калинина, и можно рассчитывать только на себя и на слабую помощь огнем от соседних отрядов, в то время как противник может скрытно накопиться и быстро атаковать. Да какое там, к черту, взаимодействие! У ТСО и бендерских гвардейцев огневых средств и боеприпасов не больше нашего. Мысли упорно возвращаются к тому, как мы будем отбивать атаку, которая должна начаться после этого непрерывного обстрела, истощающего силы и нервы. К вечеру, когда солнце окажется на стороне противника, а мули напьются, станет еще хуже. Добавится густой беспорядочный огонь из стрелкового оружия и гранатометов. Это уже вычислено нами за правило. За ГОПом застряли на путях несколько вагонов с производимым в Бендерах коньячным напитком «Тигина». Они придадут националам бравого духа.

Слабым утешением служит лишь заявление президента Снегура о неприменении Молдовой танков. Он сделал его после трехдневных наскоков приднестровской и российской прессы. Смущение домнула президента можно понять. Среди переданных Россией в Молдову вооружений танков не было, а значит, они появились из Румынии. Вот он и торопится опровергнуть вовлечение Румынии в приднестровский конфликт. Факт применения боевой авиации националы тоже отрицают. Но от танкобоязни мы уже излечились. И не заметно, чтобы наши враги страдали ею. У них и без танков силы хватает…

Наш полуразбитый батальон уже совсем не похож на тот сводный отряд, что пересек реку вечером двадцатого июня. Тяжкая ночь на двадцать третье перетасовала его, и тираспольчан у нас теперь едва наберется четыре десятка. Из переправившихся обратно на восточный берег и ополченцев, отпущенных за семьями по домам, половина не вернулась назад. И все большую роль начинают играть группы бойцов из вспомогательных отрядов Бендерского батальона, вышедших к нам с оружием в руках с окраин города, из-под Гыски и Протягайловки. Надежные, бывалые люди. Это они вопреки всему вывели из окружения КАМАЗ, старенькую пушку ЗИС и два миномета… Но как же всех вместе нас мало! И по-прежнему нет оружия, чтобы дать его ополченцам новой, второй волны. Оружие можно только отбить у врага…

Плохим положением дел озабочен и городской центр обороны. Под утро пошли мимо нас разведгруппы Бендерского батальона. Как изваяния замерли у своего трофейного БТРа знаменитый бендерский комбат и его верная охрана. Любой ценой надо узнать намерения националов. Нужны пленные. Через час после прохода групп послышались перестрелки и взрывы. По ничейной полосе и нашим позициям начался минометный обстрел. Видно, нелучшая это была минута для меня и ребят из вспомогательных отрядов, чтобы проситься обратно в Бендерский батальон. Посуровел лицом и отказал комбат. По мнению Костенко, мы здесь нужнее. Охрана же, уловив былую связь между нами и комбатом, наоборот, смягчилась.

Не без потерь, но выполнили костенковцы свою задачу, вышли обратно через детсад на улице Горького. А нам — ждать распоряжений и теряться в догадках. И лишь поздно ночью узнаем, что в этой разведке погиб один из лучших бойцов Бендерского батальона Коля Белан.

Мрачно наблюдаем за вчера еще безопасной улицей. И вдруг, ужас, автобус с людьми мчится по Коммунистической прямо к «Дружбе»! Ему машут, кричат. Кто-то, рискуя собой, выскакивает к обочине, крест-накрест поднимая руки. Перед автобусом ложатся предупредительные очереди. Остановить, остановить это безумие! Водитель начинает тормозить, но уже поздно. Он на линии огня. Чтобы избежать непоправимого, надо не останавливаться, а поворачивать на скорости в первый попавшийся проулок. Но водитель этого не понимает. Рявкает в кинотеатре пушка. Гулкий взрыв. Белым градом вылетают из окон автобуса стекла, вспыхивает огненный шар.

Автобус горит, и в нем горят люди. По асфальту вокруг разлился горящий бензин, и в него под облаками чадного дыма выпрыгивают из окон пылающие фигуры. Нечеловеческие, дикие крики сразу же глушит густой пулеметный и автоматный огонь мулей. Фигуры крутятся волчками, падают на дорогу и остаются догорать. И ничего нельзя сделать. Али-Паша, Серж и еще несколько бойцов сверху пытаются стрелять по кинотеатру. Против них сразу же подключается зенитка. Только бы не убило еще кого-нибудь напрасно!!!

Все кончено. Наш огонь подавлен. Какой омерзительный день! Хуже, чем двадцать второго! Это из Тирасполя на двух автобусах подбросили подкрепление. Сопровождения не было, а ошалевшие от обстрела на мосту водители плохо знали город. Вот он теперь перед нами, иссиня-черный «дуршлаг смерти», полный сгоревших тел. На это нельзя долго смотреть. Вернувшись в кое-как обжитый Тятей и Федей закуток общежития, спрашиваю у них водки. Они, потрясенные, извиняются, что всю только что выпили сами.

— Так найдите еще! — рявкаю я.

Скоро подводят итог. Больше двадцати погибших и только семеро спасены. С ранами и ожогами их срочно отправляют обратно, в госпиталь. К вечеру получаем скудное пополнение людьми. Разделили между отрядами тех, кто ехал во втором, вовремя остановившемся автобусе. Новички в подавленном состоянии, и есть отчего. Пополнение не возмещает потерь, Али-Паша ликвидирует третье отделение.

Будущее не сулит ничего хорошего. Поэтому надо шевелиться. Вечером пытаемся обстрелом из пулеметов и подствольников заставить мулей попятиться из парка. Ни черта не выходит. Их ответный огонь сильнее нашего. Дать бы по ним хоть несколько мин, но мин нет. В сумерках обнаглевшие от безответной стрельбы мули высылают разведку на стадион. Вот этого-то мы им как раз не можем позволить! Один из румыноидов валится на асфальт, второй виснет кверху задницей на заборе, и вновь начинается дичайшая стрельба, такая густая, что мы не в силах помешать мулям уволочь своих покойников и подранков.

Чуть позже, надеясь, что враг не будет повторять неудачную вылазку, снимаем со стадиона часть людей. Глубокой ночью делаем еще одну попытку разделаться с румынами в кинотеатре. На Первомайскую улицу, за угол стоящего в глубине дома, перекатываем нашу единственную пушку. Командир орудия Колос и его артиллеристы ругают позицию. Кинотеатр почти полностью закрыт стоящими к нему вплотную домами. Али-Паша с Горбатовым остаются командовать внизу, а я вместе с Сержем и Жоржем лезу наверх — корректировать и наблюдать. Серж фыркает и ругается, продолжая держать меня за сопляка, но в шуме боя дальше, чем метров на десять, не крикнешь, в темноте жестами не покажешь, нужна цепочка и нужны стволы, чтобы в случае чего артиллеристов прикрывать. Поэтому за нами лезут еще Семзенис, Крава и Сырбу.

Корректировать, собственно говоря, нечего. Прямая, хотя и захламленная до крайности, наводка. Сверху вниз сигналы передаются совсем просто. Один вертикально сброшенный камень — «так держать». Кинули левее — «дайте левее», а вправо — «правее». Голь на выдумки хитра. В два часа ночи грохает орудийный выстрел.

— Так держать! — вопит с края крыши Серж. Вниз сваливается кирпич. Не дожидаясь наших примитивных сигналов, Колос снова стреляет. Мули открывают осатанелый огонь. Зенитка перед нами захлебывается очередями. Хорошо, мы сейчас не в передовой, а в следующей за ней пятиэтажке! Когда наша пушка замолкает, галопируем вниз. Все ли в порядке? Но зенитка противника оказалась в состоянии достать и сюда.

Деревья бессильно бросили вниз сломанные ветви, из стволов торчит щепа. В верхнем углу орудийного щита свежие вмятины. Кому-то перематывают бинтом покорябанную щепой и мелкими осколками голову. Буквально метра «мертвой зоны» мулям не хватило. Сматываться надо. Наваливаемся с разных сторон на пушку. Надо откатывать, сейчас врежут минометы.

— Раз-два, взяли!

— А ну давай, пехота!

— Налегли, долбическая сила! — начальственно прикрикивает заряжающий.

Обругать его, что ли? Нет, он и сам навалился изо всех сил. Парнишка не хилый! Катится, родимая! Быстрее, еще быстрее! Ага, вот уже и врезали! Поздновато спохватились, домнуле, поздновато! В несколько приемов, пару раз приседая за лафет и разбегаясь от мин, перекатываем орудие дальше в тыл.

Рано утром вместе с колосовским наводчиком смотрим результаты. Серж сплевывает. Попасть-то попали, но снаряд прошел через ближнюю часть зала, впритирку к фасадной стене. Глубина не затронута. Противник там целехонек, и нашими стараниями просто обзавелся нелишней по жаркому времени года вентиляцией. Примитивная проверка, проведенная спустя десять минут, подтверждает, что дела обстоят именно так. Кроме того, озабоченные нашей авантюрой мули теперь гораздо больше внимания уделяют обстрелу улицы Первомайской. Вскоре отмечается, что они проковыряли второе «технологическое отверстие» в стене кинотеатра и подтянули еще одну, ранее не замеченную нами зенитку, установив ее в недоступном месте, за углом одного из своих домов. Поднеся по долгу гостеприимства чарку наводчику, которого кличут смешным прозвищем Ешкин Свет, разбредаемся восвояси.

 

62

Следующие несколько суток проходят как в бреду, в пыли и усталости кошмара. В первый из этих дней националисты, еще раз обстреляв нас и частный сектор между кинотеатром и стадионом, скрытно заняли его силами не менее роты. На них напоролись бойцы ТСО и ополченцы. Нескольких человек взяли в плен и тут же расстреляли. На трупе одного из ополченцев враги вырезали звезду и знаки в виде латинских букв V — победа. После таких вещей людей за стойкость агитировать не надо. Из уст в уста прошло: румын кончать на месте, в плен не брать! В тот же или на следующий день просочившиеся от ГОПа опоновцы причинили большие потери новоприбывшей казачьей сотне, которой было поручено оборонять железнодорожный вокзал. Мы вовсю стережемся неприятельских вылазок и напряженно думаем, чем на это ответить врагу.

Случай для мести представился скоро. До того обнаглели, гады, что прямо на углу Первомайской и Херсонского переулка начали копать траншею. Мы подождали, чтоб кучно собрались, и врезали. Убили четверых. Троих на месте, а последний убегал, и я опять по нему промазал. А может, попал, но упал он не от моей очереди. Впервые видел, как в человека попадают пули, а он бежит… Свалился, когда у него уже было не брюхо, а дырявая канистра с пулями внутри.

Неистовствуют после расстрела вражеские зенитки и пулеметы, сгоняя нас с этажей, не давая вести по их передовому отряду прямой огонь. Подствольники и самодельные гранатометы, из которых можно бить по врагу «навесом» из укрытий, становятся главным нашим оружием. От всех соседних подразделений несут гранаты к ним.

Угловая пятиэтажка быстро становится похожей на дом Павлова. Ее торец изгрызен, запилен пулями до истончения вполовину, светится сетью пробоин. Внутренние стены в этой части здания тоже разбиты. И опять нечего жрать. Вместе с частными домами мы потеряли погреб с картошкой, которую ели сырой. Мы должны продержаться! Держатся же бендерские гвардейцы на Борисовке, и упорно обороняется район шелкового комбината…

Все эти дни огонь противника был даже сильнее, чем в первую ужасную ночь. Но во взводе потерь намного меньше, чем раньше. Обстрелялись. А большей частью такая усталость, что перестали люди зря бегать, себя под пули подставлять. Начали засыпать под любую «музыку», в любой позе и на ходу. А спать, по крайней мере половине взвода, нельзя. Враг слишком близко.

Ночью ходят группы разведки в ничейные кварталы на Балку, за улицы Херсонскую и Коммунистическую. Нельзя допустить, чтобы националисты прочно заняли их или накопились там для атаки. И каждую ночь вспыхивают в тех кварталах неожиданные во тьме схватки, стрельба, гранатный бой. Один раз обошлось тихо — как назло, когда я ходил. Обо мне уже говорят, что я фартовый, потерь в отделении мало. На хрена мне лично такой фарт?! Ни одного наци пока не шлепнул! На следующую ночь решил отоспаться, и тут же Семзенис пришил двух мулей, выпершихся на него из темноты как зеваки на Великое национальное собрание. Приволокли они с Федей два трофейных автомата. Кацап, который в стычке не успел ни выстрелить, ни в штаны наложить, счел последнее обстоятельство своим подвигом. Падал всем на уши, восхваляя Витовта, а косвенно и себя, пока его не послали. Видите ли, в необходимости контрольных очередей у него возникли сомнения. Короче, разнес Семзенис мулям головы на корки, как гнилые арбузы на ярмарке. О чем тут языком трепать?

Наконец, после того как наши минометы промолчали весь день двадцать пятого, минометчики получили таких звездюлей от бати, что сами наладили подвоз мин через Днестр. Собственно говоря, комбат пообещал их там утопить, с плитами на шее. С вечера того же дня возобновили огонь. Первым делом шуганули румынскую пушку в парке. И возни там резко убавилось.

Теперь уже мы лупим по частному сектору у «Дружбы». Ни на одном доме уже нет и следов крыши. И стены срублены до половины. Деревья во дворах, как корявые столбы, лишены срезанных пулями и осколками ветвей. Некоторые и вовсе расщеплены до земли на манер тропической агавы. Изредка огонь наших трубочистов переносится в сторону ГОПа. Тогда наци истерично начинают отвечать по ним. И оставляют нас на передовой в покое.

Тотчас стремительно выскакивают в развалины штурмовые группы. Их задача — потревожить врага и вновь обозначить наше присутствие в этих кварталах. Поддерживая своих, мы учащаем огонь из подствольников, засыпая их небольшими гранатами домишки, в которые вцепились мули. В стане врага начинается переполох. Наши и горбатовские пулеметчики пытаются пресечь беготню мулей через Первомайскую. Отчаянно бьют в ответ «Шилка» и пулеметы националов, роями гудят вдоль улицы пули и малокалиберные снаряды, летит с верхних этажей каменное крошево. Спохватившиеся румынские минометчики оказываются в роли наших нежданных помощников — кладут два залпа с недолетом, и это позволяет без помех вернуться штурмовикам. Последним из руин вылезает Серж с дикими глазами. Один рукав у него оторван, на штаны вроде как кто-то блевал, приклад автомата в крови.

В штабате все на ушах. В эфире — сплошные румынские вопли. Локотиненты и колонелы в матерной разборке выясняют, кто давал минометам прицел, как прохлопали нашу атаку и кто в этом виноват. К утру враг отступает. Разрушенный и пристрелянный частный сектор не имеет больше значения ни для одной из противоборствующих сторон. А заодно мы отстояли стадион.

 

63

Кроме разведки, ночами собираем и выносим трупы от сгоревшего автобуса. Это тоже небезопасно. Первый раз обошлось, но потом мули пронюхали и стали караулить. То ракетой осветят, то очередь дадут или мины бросят. Поэтому удалось собрать лишь тех, кто лежал на дороге, и вытащить несколько тел из окон и дверей. Мы бы не делали этого, но жарко. Вонь стоит такая — жить нельзя. Я дважды ходил и больше не смог. Еле отблевался, и сразу мутить начинает, как подумаешь, что надо еще пойти.

Хуже всего тем, кому ночью идти в охранение, тайно сидеть в полузасыпанных подвалах и заново отрытых щелях впереди. Проклятый автобус прямо под носом. Если ветер тянет к нам, все руины накрывает удушливым покрывалом смрада. Кое-как спасает только добываемый на заводе безалкогольных напитков спиртовой концентрат «дюшес». С заваренным грушевой эссенцией нюхом и пьяным — только так можно там высидеть. Множество тянущихся в разные стороны трассеров и сверкающих то там, то сям ярких вспышек бестолковых ночных перестрелок в алкогольной эйфории кажется гигантской цветомузыкой. Дискотека при апокалипсисе. Жалко, в щели не станцуешь и не споешь. Первое же соло румыны из кинотеатра заткнут чем-нибудь поувесистее. Вместо песен приходится на ощупь делать в блокноте заметки о расположении огневых точек противника — нововведение бати и взводного, пытающихся в окружающем хаосе вести войну грамотно.

К убиенным сотоварищам не остается никакой жалости. «Вонючая дохлятина», «кисель из мертвяков», «смирновские подарки» — это еще не самое циничное, что можно услышать. Укладываясь после очередной веселой ночки спать, слышу, как взводный, пытаясь поднять общее настроение, треплется:

— Это что, чепуха, дело привычки! Вот тухлая рыба воняет — это да! Как-то раз привезли нам в часть рыбные консервы, и среди них пара ящиков была семидесятого года выпуска. Это в Средней Азии, где летом ниже тридцати градусник ночью не опускается! Складские выхухоли, крысиное отродье, подсунули неликвиды. Не будут же из-за двух ящиков всю партию назад отправлять. Есть, понятное дело, нельзя. Все же на полевых занятиях жрать хочется, открыли одну банку. А тогда зима была, банка замерзла, не чую на нюх ничего. Рыба как рыба, только трухлявая какая-то. Решили другую банку разогреть, посмотреть, что получится. Фуганул ее в костер, зарыл в угли и болтаю себе, солдат уму-разуму учу. Заболтался и забыл об этой банке совсем. Через полчаса спохватываюсь, разрываю угли, а там непонятное: лежит блестящий шар размером с футбольный мяч. Ткнул его палкой, а он как взорвется! Только того, сволочь, и ждал. Это та самая б…дская банка, раздутая от газов, была. Вонища разнеслась — мое почтение! Такую вонину вы представить себе не можете. Ну вот как, например, если бы румыны сожгли не автобус, а рыболовный траулер. И эта могила рыбная на солдат разлетелась кому на бушлат, кому на штаны…

— Тупица! — саркастически доносится из облюбованного Сержем угла. Но Али-Пашу это не смущает.

— Велел чиститься всем слонам, — продолжает он рассказ, — а это дерьмо не отчищается ни хрена. На обратном пути идем мимо замполита. «Взвод, смиррна! Равнение на…», и все такое. Он морщится, нос воротит. Вы, говорит, с каких хозработ, с мусоросборника? «Так точно, товарищ майор!» Не буду же объяснять ему. А он хвалит: «Видно, что старались, баки и желоба давно надо было прочистить, спасибо за службу!»

— Идиот!

— Правильно! Где вы умных замполитов видели? — выворачивается Паша.

— Выспаться дадите или нет, парфюмеры, вашу мать?! — вызверяется в полный голос комод-два.

Интересно, почему множественное число? Причем здесь я?

С вечера двадцать седьмого разговоры вертятся вокруг отстранения от командования 14-й российской армией генерала Неткачева и о попытке очередного воздушного налета молдавской авиации на Тирасполь. По приказу нового командующего армией генерала Лебедя этот налет был отбит силами ПВО российской армии с большим уроном для румынско-молдавской стороны. Вроде бы сбили один МиГ, который упал где-то возле границы с Украиной. Кроме того, сбили два или три вертолета. Один грохнулся прямо на край военного аэродрома у Ближнего Хутора. Говорят, обломки уже показало телевидение. Молодец Лебедь, и поделом Неткачеву! Но второй авианалет настораживает. Делаем вывод — скоро все прояснится. Либо националисты под угрозой вмешательства российских войск присмиреют и очередное обострение боевых действий закончится, либо полезут на нас изо всех сил.

Про себя думаю: а ведь о первой бомбежке, нагнавшей такого страху, уже несколько дней не вспоминали! Ну и ну! Воистину, не так страшен солдату черт, как его малюют. Потихоньку отступает уныние. Слышно, накапливаются за нашей спиной подразделения и бронетехника. Свой час мули проспали. Мы удержались. Двадцать восьмого был по-прежнему тяжелый, но уже не такой безнадежный день.

В ночь на двадцать девятое пришла из центра пожарная машина, пыталась проехать по Первомайской. Ехала как новогодняя елка, с включенными фарами и маячком. Ее остановили, но пожарные сказали, что маршрут по вызову согласован с полицией. Минут десять разбирались, и выяснилось, что опоновцы в «Дружбе» действительно согласны их пропустить. Это была такая новость, что из сказанных по этому поводу слов вне мата были только предлоги. Мы сразу поняли — противник сменил на передовой свои подразделения. Спеклись атаковавшие нас вояки. Истрепалась их бригада перед несколькими маломощными приднестровскими отрядами. Ее подмоченную честь теперь прикрывает ОПОН.

Машина не смогла пройти, потому что от Херсонского переулка до кинотеатра улица была сплошь завалена упавшими столбами, каменьями и ветками деревьев. Тогда пожарные поехали в переулок, и через несколько минут мы услышали, как другое молдавское подразделение, которому не было никакого дела до договоренности, их обстреливает. Этим должно было кончиться, и за пожарными мы не полезли. У самих людей не хватает. Через часок пришли их коллеги из пожарной части и пошли искать своих. К нашему удивлению, вынесли раненого и вывели двух человек. Значит, боевые порядки националистов в той стороне рыхлые. Надо выйти туда в поиск. Авось, еще парочку шлепнем…

 

64

Тридцатого июня полицаи сказились и устроили тарарам. По угловой общаге было много пушечных очередей и минометных попаданий. Сижу в дозоре. Едва начинает светать, замечаю, что одним из выстрелов мули добили балкон на четвертом этаже. Зияет в их сторону открытый проем. Шушукаемся об этом с Кравой. Рождается мысль. Где эта чертова смена?! Сейчас рассветет — и будет поздно! Обнаружив нашу нору, мули не отцепятся, придется другое место для поста охранения искать. Наконец приходят Гуменяра с Ваней, и мы отползаем. Времени не было, не то я бы высказал Сереге за перегар! Уснет же, скотина, а Сырбу будет отдуваться за двоих!

Ищем Али-Пашу. После того как дома первого ряда сгорели, Тятя и Федя на скорую руку оборудовали комнату отдыха на первом этаже дома, стоящего во втором ряду. Так и есть, он храпит на одной из стащенных туда кроватей. Наладился к нам! С другой стороны, куда ему? Серж и Жорж не отличаются домовитостью, а на земле он спать избегает и другим запрещает. Расталкиваю его.

— Взводный! Эй, взводный!

— А? Что? Который час?

— Половина пятого. Светло уже.

— Убью гадов! Сказал же, затемно будить!

Вот они, гады: Кацап и Тятя сладко спят тут же, по обе стороны от двери. Ясно теперь, почему от Гуменюка так пахло. В нетерпении останавливаю Пашу, который собрался будить их своим обычным способом — хлопая ладонью по мордам.

— Слушай, взводный… Дело есть! — Торопясь, рассказываю ему о том, что мули сбили балкон, можно попробовать втянуть пушку прямо на четвертый этаж общежития и оттуда им врезать как надо.

— Да ты себе представляешь, как ее тащить?! Уродоваться, а потом доворота или понижения не хватит?

— Но проверить-то можно? Пусть сюда Колос или этот, как его, Ешкин Свет подвалят!

Лицо плохо воспринимающего чужие идеи Али-Паши проясняется. Кажется, надумал.

— А что, может быть, дело! Зови сюда Колоса. Я пока с этими бегемотами поговорю. — Он наклоняется к Феде. Шлеп-шлеп-шлеп!

— Хх-ррамм… Му-у…

— Вот свинобык — и хрюкает, и мычит! А ну подъем, свиное рыло, бык кацапский, мать твою!

— Чаво?!

— Я те дам, чаво, скотина безрогая! Хоть один пост не сменили, сам туда пойдешь!

Днями и ночами Колос и его расчет метались по улицам в районе, где вклинился противник, и с разных точек давали по одному-два выстрела, чтобы националисты думали, что против них действует целая батарея. Они тоже устали. Но, не будучи связаны с одними и теми же разбитыми домами на передовой, нашли и устроили себе главную базу с недостижимым для нас комфортом. Квартируют в зажиточном дворе, несколько женщин-хозяек ухаживают за ними. Нам завидно, и потому, заходя к ним во двор, я готовлюсь будить «артишоков» безжалостно.

От ночной какофонии артиллерию накрыла бессонница, и это спасает меня от лавины матюков и попыток лягаться. Они сами злы и готовы убить всех молдавских волонтеров и полицаев поголовно. Но это теоретически. А практически Колос и его расчет воспринимают мою идею без энтузиазма.

— Какой, говоришь, этаж?! Ты хоть знаешь, мент, сколько пушка весит?

— Ну и работенка, ешкин свет! Ради пары пустых дырок? Ну нет! Не согласны! Это еще Долбическая Сила спит, он бы тебе сказал…

Бессовестно прикрываясь Али-Пашой, заявляю им, что раз знающие люди говорят, что можно попробовать, пусть поднимают задницы и топают за мной. Колос и Ешкин Свет, ворча, встают со своих перин. По дороге они продолжают всем своим видом выражать недоверие и сетовать, что их подняли зря. Войдя в наш двор, тут же отшатываются за угол и приседают от свиста одинокой мины. Грохнуло, как обычно, где-то в остатках частного сектора. Утром, когда мули с бодуна ловят головняки, минометный огонь у них заградительный. Позже, когда очухаются, они перенесут его на нас, сделают беспокоящим. А часов с четырех вечера начнется «полный джаз». Вот тогда во дворах ухо придется держать востро. Артишоки этого не сообразили, и спесь с них слегка сбило!

— Что, — насмешливо обращаюсь к ним, — не тише вашего живет пехота?!

Они сердито встают. Ешкин Свет отряхивается. Присел на задницу от неожиданности, бедняга.

— Мина — она дура, — заявляет Колос. — Глупо угробиться таким молодцам!

— Чего возитесь?

Подбегают Али Паша и Серж. Оба в нетерпении. Осторожно проходим в общагу и поднимаемся на этажи. Остаюсь сзади, а остальные тихонько лезут ближе к пролому. Позади нас из-за реки начинает вставать солнце, и на миг можно рискнуть подойти к окну вплотную. Колос будто зачарован. Разбитый коридор, как подзорная труба, смотрит прямо на пушечную позицию мулей на крыше дома за парком напротив. В бинокль хорошо видна зенитка, цилиндрические расширения на концах ее стволов, можно пересчитать мешки с землей и балки, которые ее прикрывают. За ними, у крышной будки с ходом на чердак — ни единого шевеления. Когда расчет не ведет огонь, он прячется, чтобы не попасть под снайперский выстрел. А у нас с хорошими стрелками, как ни странно, проблема. Только раз, в первый день их появления на крыше, в одного из этих «аистов» попали. Удачливым оказался все тот же Серж. Но если стрелять из пушки — им всем крышка. Главное — неожиданно, не то зенитка забьет коридор своим металлом. Улучив мгновение, Колос по стеночке подходит вплотную к проему и бросает взгляд вниз. На секунду подзывает наводчика, и мы быстро уходим. У лестницы нашу компанию озадаченно провожает глазами один из подчиненных Сержа — Петя Драган. Чуть не прыскаю, вспомнив прозвище, которым его наградили: Петушиный Велотрек. Это ж надо было придумать! Бедняга от этого остроумия бесится. Ему не до юмора. Царапины оказались неприятные, гноятся…

— Ну, как? — спрашивает взводный.

— На зушку вид недурственный. Первым же снарядом собьем, — отзывается Колос. — А вот на «Дружбу»… Но и так могу сказать, надо будет подковырнуть вон там. И остатки простенка выровнять. Места тогда хватит. Довернуть влево можно. Хватит ли понижения? А, Ешка?!

— Колос, я же тебе не калькулятор! В таблицах надо смотреть. Какая здесь высота? А расстояние?

— Расстояние и высоту, — вмешивается Серж, — я тебе лично отмеряю. Если надо, с рулеткой поползу!

— Ладненько, — округляет глаза Колос. — Вы пока готовьтесь, и мы тоже. Если что, вместо кино лупанем по «шестерке». Она тоже очень нормальненько, хорошо так видна… Ешка!

— Ну чего тебе еще?

— Надо хотя бы пяток фугеров!

— Я-то здесь при чем?! Долбическая Сила пусть роняет зад в шаланду и везет!

— А у нас нет?

— Не-а! Только две штуки. Остальные все подкалиберные.

— Почему?! Я когда сказал…

— Я, что ли, виноват? Это четырнадцатая армия дурацкая такие снаряды держала на складах! Поищем…

Такая небогатая у нас война. Все говорят, на армейских складах в Приднестровье полно боеприпасов старых образцов. Часто встречаются мины и гранаты с клеймами сороковых годов, а пятидесятых — так это правило.

— Вы уж поищите, а мы будем готовы без проволочек, на следующую ночь!

— Ладненько! Только людей надо будет много. Кое-что с орудия мы, конечно, снимем, но будет тяжело…

Спускаемся. По дороге Колос вновь озабоченно качает головой.

— Эх, была бы у нас Д-30 — не проблема, а с ЗИСом мы намучаемся…

Смешки. Взводный фыркает:

— Ты, рабовладелец! В самом деле, заставил бы моих людей тащить наверх Д-30?

Колос на общее оживление не реагирует, думая о своем.

— Как обеспечите скрытность? — спрашивает.

— Вкатим пушку в дом, там будут лады. На каждом этаже лестницы загородим стенкой. Никто не услышит и не увидит ни в какую оптику! — продолжает ковать железо, пока горячо, Али-Паша. — Эдик! Живо, все, кто сменился, собирайте доски и кирпичи!

Ну и тяжеленькая из такой «воздушной» идеи вновь вышла работа! Комод-два отхватил себе самую опасную, зато самую легкую ее часть — промеры. Негры вроде меня таскают доски и кирпичи. Их нужно много. Больше, чем поначалу казалось, потому что лишь на первом этаже достаточно ширмы, а на остальных надо укладывать надежно, чтобы перегородки защитили, а не завалились от случайно залетевшей пули. А этого дерьма даже ночью может прилететь, хоть отбавляй. К вечеру стройматериалы собраны и сквозные коридоры перегорожены. Серж и Жорж промерили дистанции и рассчитали углы с таким рвением, что за этой работой их даже разок обстреляли. Теперь отдыхать перед бурлацкой ночью. Добравшись в нашу комнату отдыха, заваливаюсь на кровать и моментально засыпаю.

 

65

— Подъем!!!

С недосыпу нет мыслей о предстоящем. Минуты две уходит на то, чтобы очухаться и понять, где я. Кое-как включается соображалка. Обтираю грязным платком лицо, зачем-то скатываю остатки грязи с рук и тянусь следом за ушедшими вперед. Руки-ноги болят и ноют.

В соседнем дворе стоит грузовик, от которого уже отцеплена пушка. Хватаемся за щит и станины. Пошла, родимая! Неожиданно легко катим и на очередной хват затаскиваем орудие по деревянным мосткам в черный ход. Чтобы оно туда прошло, днем мы сорвали ограждение лестницы, выломали косяки дверей и выбили из стены часть камней, расширяя проем. Ну и делали же двери в женских общагах — с игольное ушко, чтобы кобелирующие личности к девкам не лазили. А нам с пушкой надо влезть…

На первом этаже отдых, пока артиллеристы готовят орудие к подъему, снимают прицел. Ну, пора! На лестничной клетке — мучения. Почти сразу становится ясно, что колеса, на которые поначалу рассчитывали, только мешают. Их приходится снять. Все равно остается огромная тяжесть. И нет лебедки. Только снятый где-то колодезный ворот на распорах из массивного уголка, заготовленные из обрубков тех же уголков рычаги, веревки, тряпки вместо рукавиц… Далеко в стороне началась движуха с перестрелкой для отвода глаз. Хорошо шумят. На это у нас горазды…

Второй этаж… Третий… Уже дважды по нашему дому стреляли, пока пронесло… Лица и тела заливает пот, давно снята одежда. Заклинив пушку на площадке между этажами, отдыхаем. Последний рывок. И мы сделали это! Теперь ставить на колеса, собирать орудие. Это другие… В изнеможении сажусь на пол.

Засланный на восточный берег Долбическая Сила привез ящик, шесть штук, осколочно-фугасных снарядов. Колос млеет, что, если потратит четыре, у него останется тоже четыре, а не как раньше — всего два. И вот пушка собрана. Разбираем защитную стенку. По цепочке тихо плывут в стороны обломки и кирпичи. Подходит к концу короткая летняя ночь. Стихает стрельба. Полицаи с волонтерами оставили в покое дом, утомились, хлестая очередями по дворам, откуда слышались непонятные звуки.

Сереет небо. Вот-вот батальон начнет ложную атаку на «Дружбу». Тут будет наш выход на сцену. Надо сразу сбить зенитку и быть уверенными, что под наш огонь сбежится как можно больше мулей. Все рассчитано наперед. Где станет орудие, как раскинуть станины, как быстро повернуть его влево и вниз. Все помехи убраны, понижения ствола для стрельбы по кинотеатру должно хватить. Шушукаемся, что делать после того, как уберем с крыши зенитку: сразу стрелять по «Дружбе» или сначала врезать по общаге на Кавриаго? Там у опоновцев пулеметы, и они могут попортить нам крови… Колос и Ешкин Свет возражают: снарядов мало и долго находиться в торце дома опасно. Как только мы обнаружим себя, румыны передвинут свою противотанковую пушку с улицы Кавриаго, через несколько минут ударят по нам. В итоге решаем: с «шестеркой» долго не связываться, дать туда один выстрел, чтобы сидели смирно, и сразу огонь по «Дружбе». Потом пушку в охапку — и в глубину дома, пока не разбили.

Настала вдруг такая тишь, что это кажется подозрительным. Когда не надо, чтобы мули стреляли, они тут как тут, палят во все стволы. А как нужно знать, где они и сколько их, как назло, ни гу-гу. Резко хлопают позади минометы. Фить-фить-фить-тр-рах! Мины обрушиваются за щербатый кинотеатр и вокруг укреппункта националов на Кавриаго. Да-да-да-да — вступает в дело крупнокалиберный пулемет. И в ответ: та-та-та! Дум-м!!!

— Давай!!!

Буквально подбрасываем пушку к пролому. Лишние тут же отбегают. Становимся в цепь. Готовлюсь подавать снаряды, которые позади меня из ящика достает Волынец. Ешкин Свет, сгорбившись, припал к прицелу.

— Заряжай! — орет Колос.

Подхватываю поданный Волынцом снаряд и сую его в огромные лапы Долбической Силы. Лязгают механизмы затвора.

— Огонь!

Оглушительно бахает. Орудие дергается назад. Бросаю взгляд на крышу напротив. Там нет уже каре мешков и балок. Они разлетаются в воздухе, и земляными вихрями, вырвавшимися из распоротой мешковины, цветет взрыв. Вражеская зенитка подлетает вверх и падает на край крыши. Свалится или нет?! Нет времени смотреть. Жестяным стуком отзывается под ногами выброшенная из затвора гильза.

— Снаряд!

Наконечник уже тычется мне в бедро. Хватаю снаряд и с разворота подаю его. И тут вижу, как зенитка падает вниз. Прекрасно! Пошла на металлолом! Снова лязгает затвор. Крутится штурвал, плавно опускается ствол.

— Огонь!

Ба-бах! В пустых окнах «шестерки» коротко вспыхивает яростный свет.

— Развернуть орудие!

Отскочив, помогаю переместить станину. Из окон «шестерки» тянет пыль и дым. Никто не стреляет в нас с ее этажей.

— Снаряд!

Выстрел.

— Попали!!!

— Три снаряда, беглым, огонь!!!

Как молот грохочут выстрелы орудия. Как робот дергаюсь влево-вправо, влево-вправо. Принимая последний снаряд, рука ощущает выемку подкалиберного боеприпаса. И тут же со свистом и стуком врываются в пролом пули. Сыплется штукатурка. Громкие, железные удары по щиту. Мули прочухались!

— Назад!

Отхлынул от механизмов расчет. Все вцепились в станины и тянем пушку назад. Те, кто во время стрельбы маялся на другой стороне дома, бегут помогать. Доля минуты — и мы у лестничного марша.

Гуп! Еле слышное за поднявшейся истеричной стрельбой движение воздуха. Швир-р-р… Это еще что такое?! Что-то вроде мины летит, но тяжелое, не батальонная восьмидесятка… Невольно оглядываясь, вижу, как двое новичков-ополченцев идут обратно к пролому, смотреть…

— Дебилы! Назад!!!

Послушно поворачивают оглобли, но не успевают. Удар! Такого еще не было: все здание содрогается, от пола, со стен и потолка — отовсюду взлетает пыль. И потолка вдруг нет. Вместо него белый свет. Все, уехали…

Очнулся. Руки онемели. Затылок дико болит. Пошевеливаюсь. Ух! Спина тоже. Где это я? Упал? Да, валяюсь на площадке между третьим и четвертым этажами. И сверху лежит пушка. Косо, поперек моей груди торчит ее станина. Не будь лестница такой узкой, она меня раздавила бы. Осторожно поворачиваю влево и вправо голову. Вроде нормально. Двигаю конечностями — не придавлены. Вылезаю из-под станины и, обхватив голову, сажусь на пол. Нет, точно, не ранен!

— Что с тобой?! — кидается ко мне Али-Паша. Голос у него какой-то тихий. Мотаю головой, а он выжидательно смотрит. Отвечаю, что все в порядке. Снизу на нас испытующе пялит буркалы Серж. После моего ответа его башка удовлетворенно скрывается.

— Санитара!

Кто кричит? Нет здесь санитара. Всегда раненых сами вытаскивали и сопровождали в медпункт… Коновалы там такие, что чем быстрее раненый пересечет Днестр, тем меньше шансов, что они его окончательно угробят. Справедливости ради надо сказать, что кроме местных врачей есть бригада московских врачей-добровольцев. Они молодцы. Но каков шанс, что к ним попадешь?

Кто ранен? Рывком поднимаюсь. Иду наверх. Там из потолка выбита плита перекрытия. В дыру, через которую ворвалась ударная волна, видно небо. Навстречу уже тащат пострадавших. Так и есть. Два воина, желавшие посмотреть в окно. Разбитые лица, кровь из ушей, подламывающиеся ноги. Контузия. Подхватываем их и помогаем переправить через орудие. Оно, упираясь в стены, лежит на боку стволом вниз. Из такого положения его можно попробовать стянуть еще ниже, что довольно легко нам и удается.

На третьем этаже Колос и Ешкин Свет испуганно проверяют свою технику. Через минуту их лица сияют улыбками. Обошлось! Механизмы не погнуты, и оптика целехонька! В момент попадания пушка была на самом краю. Съезжая вниз, она перевернулась, но не сразу, а как бы легла на бок. Повезло! Нужно быстрее спускаться на землю. Мулье из всех стволов обстреливает дом…

Оказав содействие в дальнейшей транспортировке артиллерии, отправляемся отдыхать. Пошатнувшиеся нервы надо залить изрядным количеством чего-нибудь. Али-Паша не против. На ходу спрашиваю его, из чего это по нам врезали.

— Полковые минометы калибра сто двадцать.

— Откуда? Да они же ни разу до этого не стреляли! Первым залпом — и по башке?! — удивляюсь я.

— Вот так и сразу, — отвечает Паша. — Не обнаруживая себя, пристрелялись из батальонных. Если знаешь, куда кладет мины батальонный миномет, легко рассчитать, куда при том же угле возвышения их кинет полковой. И наоборот, под какими углами они будут с разных точек бить в одно место. Для этого специальные таблицы есть. По нам, сразу видно, хорошие минометчики стреляли. Из четырех три попадания, причем два — чок в чок! Одна разнесла крышу, и в пролом тут же влетает другая!

— Вот оно что… — задумчиво произношу я.

— Чего приуныл, Эдик?! Молодцом! Кабы не ты, два балбеса лежали бы сейчас под той плитой сплющенные!

 

66

Прибыв в Тятин отель, ревизуем запасы спиртного и в два счета выпиваем их. Термоядерный коктейль из остатков водки и дешевого коньяка, влитых в котелок с эссенцией, не пьянит. Нервы все не отпускают. И Серж отсылает двух бойцов на завод. Но это долго и далеко. Десять минут спустя они с Жоржем не выдерживают и отправляются трусить соседей на спиртягу в долг. Возвращаются с двумя фляжками. Выпиваем их. Противный аромат дюшеса забивает нюх. Глотки жжет. Крепость градусов семьдесят, не меньше! И тут всех развозит.

Нас распирает от гордости за содеянное. Валяемся на грязных матрасах и несем чушь. В основном дифирамбы собственному геройству, да пьяные сетования на то, что не из чего по румынам еще круче вмочить. Титаны военной мысли вспоминают, какая прекрасная техника была у Советской армии. На это счет и я потрепаться могу, только где же она, эта техника? Вспоминаю лица контуженных, и настроение портится. На кой ляд нам сдался комплекс активной танковой защиты «Дрозд», когда ни одного нашего танка нет в округе? Это, конечно, здорово мечтать, как мы прем на танках в Кишинев, а летящие в нас снаряды и гранаты отбрасываются защитой, как дерьмо из дверей сортира веником. Но бесполезно…

Али-Паша, как поклонник спанья на жестком, взгромоздился посередине комнаты на столы. Разглагольствует оттуда и целит пальцем в разбитую лампу на потолке. Дурак! Если боевые действия будут продолжаться с тем же накалом и дальше, он до сколиоза не доживет. Цирроза нам тем более опасаться нечего. Со зла говорю им, что, если Смирнов и Кицак будут в том же духе руководить еще месячишко, мули нам дадут такого «дрозда», что не будем знать, где собирать куски от своих задниц. Возврат к реальности вызывает общее озлобление.

Пока все гадают, как продолжить разговор, внимание переключается на Гуменяру. Этот деятель, лежа в кровати, разжимает и сжимает усики ручной гранаты, то выдергивая, то ставя на место чеку. Третьего дня, столкнувшись с молдавскими волонтерами в ночных кварталах, он уронил эргэдэшку, не сумев выдернуть потной лапой заколодившее кольцо. Наверное, он просто не ожидал, что усики чеки будут зажаты, как положено. Ведь обычно их слегка разжимают, а взводный этого не любит. Проверил подсумки и снова чеки прижал. Начав после этого действовать силой, вторую гранату Гуменюк швырнул слишком далеко. Просвистев мимо драпающих мулей, она выкатилась из квартала, впустую хлопнув на проезжей части. В ту ночь он сам вызвался охотником и по своей же безалаберности получил от Али-Паши втык за разбазаривание гранат. В сущности, обычное дело. Точно так же я выслушивал от взводного нагоняй самыми мерзкими и язвительными словами за тупость в обращении с самодельным гранатометом. Но я — обычный мент. А Серега — «афганец», он острее переживает такие казусы. С тех пор озабочен — практикуется, да только не там, где надо. Издеваться над чекой долго нельзя, металл устанет и сломается. Тятя, Кацап и Семзенис начинают Гуменюка ругать, а он в ус не дует.

— Сергей! Прекрати сейчас же! — рыкаю на него я.

— Отставить прекратить! — в пику мне отзывается из угла окосевший Серж. — Сломается — пойдет и выбросит! Мой тезка — он не из сопливых!

Это я, значит, из сопливых. И Али-Паша, стервец, молчит, не вмешивается, хоть Серж полез не в свое дело. После короткой размолвки с мордобоем Гуменюк продолжает клеиться к бывалому командиру второго отделения. Ведь я-то — не «афганец», а значит, не авторитет. Второй раз крикнуть на него — значит вызвать ссору и мой приказ все равно не будет выполнен. Отступить тоже стыдно.

— Ну-ну, говорю, покровители, смотрите, чтобы не было, как в Парканах!

В ночь на двадцать первое июня в Парканах при погрузке оружия для обороны города взорвалась машина с боеприпасами. Двадцать шесть человек погибли на месте. Сначала подумали, что это была атака молдавской диверсионной группы. Но все оказалось проще. В погрузке участвовал прапорщик из гарнизона Бендерской крепости, поведение которого и стало причиной беды. Вышло это так.

Во время нападения на Бендеры солдат российского гарнизона, несмотря на идущие вокруг перестрелки, долго продолжали держать в крепостных казармах. Они все еще сидели там, когда в город вошла колонна румынско-молдавских войск, и Бендерский батальон гвардии ПМР «принял» ее в дорожных изгибах между Солнечным микрорайоном и Борисовкой. Следующим опасным местом по ходу движения молдавской колонны было дефиле между зданиями центра города на юге и валами крепости на севере. В крепость уже проникли бойцы Костенко во главе с капитаном Котовым, открыв оттуда огонь. Переж крепостью наступающую колонну обстреляла БМП-2, одна из немногих боевых машин. Прибывших с восточного берега на помощь защитникам города. Поэтому националисты решили, что российская армия не соблюдает нейтралитет, и, опасаясь за свой фланг и тыл, ударили по крепости гаубичным и минометным огнем. К тому времени российские командиры спохватились и подняли солдат на построение. А тут мины и снаряды рвутся. Один попал прямо в строй. Падение тяжелого снаряда в строй людей… Кто хочет себе это представить, пусть попробует! После этого ошалевшие россияне спешно готовились к обороне. Вооружались, наподобие Гуменяры усики гранатам разжимали. А потом больной на голову от ужаса, от увиденных им клочьев разорванного человеческого мяса, прапор с такой гранатой в кармане затесался на погрузку. Граната у него выпала, чека вылетела… и поминай, как еще один взвод на перекличке звали.

— Что, струсил?! — ехидно спрашивает Серж. Это уже прямое оскорбление.

— Я не струсил, — зло отвечаю ему. — Просто не люблю дураков. Пошли вы все на х… с вашей гранатой, а я посмотрю, где бойцы, которых ты час назад за бухлом отправил, к-командир! В это последнее слово вкладываю все свое презрение к человеческой личности Сержа и поднимаюсь на выход.

— Давай, вали, мент!

Хлопаю дверью. Мерзавец! И Али-Паша, гад, туда же! Отхожу, сажусь на лестнице внизу и громко от злости ору: «П…расы!» Словно в ответ, раздается взрыв. Мать их перемать!!! Подскакиваю как ошпаренный и мчусь назад. С ноги распахиваю дверь. Комната — как раскопанный муравейник. Серж и Гуменяра так и лежат, выпучив свои тупые зенки, каждый в своем углу. Али-Паша, хромая, вертится посередине у столов. Остальные хором ругаются. Злее всех выглядит склонившийся над Сержем Жорж.

— Ты, мудак! — ревет он. — Тебя кто просил хавальник раскрывать?! Забирай своего п…раса, гранатометчика хренова, и целуйтесь, педики, сколько влезет! Чепе на чепе! Хватит!!! Я от вас… Да я вообще к Горбатову уйду!!!

— Обезьяна! — кричит на Гуменюка Кацап. — На словах — орел! А как что-то руками сделать — обезьяна!!!

Выясняется следующее: проволока у Гуменяры в руках сломалась-таки. И этот ухарь, вместо того чтобы выйти из комнаты и кинуть гранату подальше в руины, бросил ее в окно! А над окном — карниз с лохмотьями, оставшимися от занавесей. В них граната запуталась и упала на подоконник, прямо под ноги Али-Паше. И уже этот турок ногой спихнул ее на улицу. Тут она и взорвалась. Взрывом Паше слегка ушибло ступню и оторвало каблук. Несколько осколков ударило в потолок. Отразившись от него, они покорябали дверь и стену, а один попал в каску, которую Тятя случайно держал над собой. Если бы не каска, ранило бы или убило хорошего человека! А я? Если бы на улицу сразу выскочил, то непременно попал бы под эту дулю!

Нет нужды кричать о своей правоте. Она очевидна. Вместе с переобувшимся взводным, который раскаивается, но вслух об этом не скажет, идем встречать посланных Сержем гонцов. Туда прошли — нет бойцов. Возвращаемся. Куда они провалились?!

— Стой, — хватает меня за рукав Паша.

Вот наши бойцы, под стеночкой. Один сидит, наклонив голову на грудь, второй в умиротворенной позе лежит рядом. Тут же бачок, который они взяли для эссенции. Но почему он валяется на боку? Пьяны?! Подходим к ним.

— Амбец!!!

На бачке множество пробоин. Земля под ним липкая от вытекшего концентрата. Противный запах дюшеса. Кровь. Отшатываюсь, и вот оно — в полутора метрах перед трупами и стеной — мелкое, размером с тарелку углубление от разорвавшейся мины.

Паша поднимает поникшую голову сидящего, на груди которого обмундирование пропитано кровью. Все лицо и шея порваны. Глаз нет. Не надо на такое смотреть. Тот, что лежит, поражен осколками в грудь и живот. По всему, сели выпить и не услышали мину. Хотя, говорят, что «своей» не слышно…

— Кончилось наше последнее пополнение! — выдыхает Али-Паша. — Ни одного не осталось!

— Как ни одного?!

— Двое убиты, двое контужены, трое раненых. Один струсил, отправили его позавчера назад по непригодности… Все…

— Взводный! Ты Сержу давно друг, воевали вместе… Но он зарвался! Несет его! Не в том суть, сколько он духов и румын убил! Сколько нас во взводе осталось? Шестнадцать?! Не можем мы больше нести дурных потерь! Нельзя было их одних посылать! И чего он вечно не в свое дело лезет?! Гуменюк с его подачи почти перестал подчиняться!

— Этого больше не будет! — решительно заявляет Али-Паша. — На шею сел! Нет на войне любимчиков! Ни ему, ни тебе в них не ходить!

— А я никогда и не набивался!

— Не будет больше такого никогда! — сумрачно огрызается Паша. — Я сказал!

Фить-фить-фить!

— Ложись!

Куда, к черту, ложись?! Рядом с этими?! В три прыжка сваливаемся в находящееся поблизости углубление при входе в полуподвал.

Тр-рах! Фить-фить-фить… Тр-р-рах!

Пересидеть бы, но не получается. Вблизи нашего участка вновь разгорается бой. Встревоженные разгромом «Дружбы» наци средь бела дня послали еще не выспавшийся ОПОН в атаку на здание детского сада на улице Горького, которое спроворились занять бойцы ТСО. Бой идет долго. Стрельба расползлась так, что хрен его разберет, за кем остался детский садик. К пяти часам все чаще накатывается грохот со стороны района шелкового комбината. Третье орудие молдавской батареи стреляет вдоль улицы Некрасова, четвертое подает голос от Кинопроката. Потом приходят вести: горят пятнадцатая школа и биохимический завод… Весь остаток дня и ночь мули продолжают кидать мины.

Лишь спустя долгое время мы узнали, что активность националистов двадцать девятого и тридцатого числа, произведенные ими по всему городу в эти дни минометные и артиллерийские обстрелы были связаны с попыткой начать переговоры и прибытием в Бендеры миссии ООН. Неожиданно рано начинавшиеся громкие «концерты» мулей предназначались ооновцам, руководству ПМР и представителям нового командования 14-й армии, прибывшим в город…

 

67

Первого июля канонада продолжается. С утра слышен бой, который ведут соседние батальоны. После разгрома «Дружбы» и разблокирования улицы Коммунистической надо развить успех, навсегда закрыть националам дорогу в центр. Наш батальон тоже ведет огонь, но его цель — сдерживание, чтобы мули не подбросили к треугольнику улиц Комсомольской и Пушкина подкрепление из находящихся перед нами подразделений. Минометы противника неистовствуют, на каждую нашу мину они кладут десяток своих. Ждут нашего наступления. А нам нечем наступать! К общему удовлетворению, сообщают, что противник с позиций у горкома партии выбит с большими потерями. Это поразительно, просто чудо, как нам удалось восстановить утраченное несколько дней назад положение!

К вечеру, отоспавшись, идем к соседям смотреть. Здание банка, которое в первый же день обороны было сильно покорябано националистами, теперь полностью разбито и сожжено. Стены без крыши, обломки и труха внутри. Пострадал и находящийся рядом техникум легкой промышленности. Сопротивлялись враги яростно. Коричневатое здание горкома густо исчеркано шрамами очередей. Вся улица покрыта толстым ковром сбитых пулями листьев и веток. Без надобности там ходить не рекомендуется, в мусоре могут быть растяжки и просто гранаты, заклиненные в бутылках и под камнями. За неделю, что продержалась в этих кварталах линия фронта, их с обеих сторон поставлено достаточно, чтобы иметь реальный шанс подорваться. Сверх того, националы минировали город штатными армейскими минами, кое-где поставив их еще при своем бегстве из Бендер двадцатого июня. По счастью, эти постановки вскоре обозначились на газонах пятнами пожухшей травы. Но под мусором пятен не увидишь.

Относительно спокойный выдался вечер. Только к половине десятого притихшие было националисты возобновляют минометный обстрел нашего участка и соседей слева, на улице Суворова. Что-то много внимания они в последнее время уделяют дорогам на шелковый…

Второе июля. С полуночи румынские пушки ведут огонь по шелковому комбинату. Вскоре к ним присоединяются минометы, обстреливая весь центр города от автовокзала до улиц Шестакова и Суворова. После нескольких часов концерта в районе шелкового становится слышен сильный бой. Мули пытаются там наступать… Не вышло, и с обеда артиллерийский обстрел микрорайона шелкового комбината продолжается. Нас предупредили: со дня на день ожидается новое крупное наступление националов на город. Похоже на то. Сегодня враг расходует снаряды и мины щедро. Проверяем свои позиции, сектора обстрела, вооружение. Не полагаясь на слова, взводный пишет в батальон заявку на некомплект бойцов, оружие и боеприпасы. Уже затемно принимаем подкрепление. И снова хоть смейся, хоть плачь. Опять несколько человек, и только с гранатами и стрелковым вооружением. Али-Паша как увидел это, сел, выдвинул вперед челюсть, поиграл пальцами сцепленных рук, помолчал, а потом и говорит:

— Серж, Эдик, смотрите! И с этим нам предлагают отражать наступление?!

Юноши, как услышали про наступление, позеленели.

— Всех на мясокомбинат!

Серж при этих словах дергается, но молчит. Теперь его очередь молчать. Вчера Паша разнес его «на всю Ивановскую» и обозвал мясником. Хуже того, после докладной о потерях их потребовали в штаб батальона, где батя всыпал обоим по первое число. Ручательства взводного едва хватило, Сержа спасли поступившие данные о результатах ночной «операции» с пушкой. Остряки тут же обозвали второе отделение, потерявшее с начала боев убитыми и ранеными дюжину человек, мясокомбинатом. Правильно взводный определил. У Сержа в строю оставалось всего пятеро, а у меня десятеро. Проблемы с оболтусами, высовывающими всюду свои головы, как мишени на стрельбище, мне не нужны.

После распределения новичков Паша проводит занятие с румынскими противотанковыми гранатами, которые разведка нарыла за вторично оставленной румынами «Дружбой». Помимо гранат, разведчики приволокли с собой какие-то мелкие части от уничтоженного нами орудия. Крови говорят, на полу было очень много. Но трупов, снарядов и ствола с лафетом нет.

В пять часов вечера румынва неожиданно открывает пушечную стрельбу вдоль Первомайской. Тысяча чертей! Неужели это недобитая нами в зрительном зале пушка?! Снаряды летят мимо «Дружбы» и наших общаг к Днестру. Стреляли долго. Чего наци этим хотели добиться? Поковырять перекрестки улиц Котовского и Суворова с Первомайской, чтоб этим потрепать нервы стойким защитникам шелкового? Не могут выбить силой, надеются истощить нервы…

Кончился «концерт», возобновилось движение пеших бойцов в глубине улицы, и Жорж от кого-то узнал, что несколько дней назад в район комбината и к фабрике «Флоаре» прибыли дубоссарцы. Солдатский телефон вовремя не сработал. Говорят, в тех местах чересполосица — есть дома, в которых пару подъездов занимают наши, а другую половину дома националисты. Единого фронта нет, всюду перемешаны мелкие отряды гвардии, казаков и ополченцев. Через такую кашу новостям проходить затруднительно. Жорж кинулся к Сержу, тот к взводному. Велик был соблазн узнать о старых друзьях. Но отлучиться не решились.

Остаток дня, несмотря на близкий и далекий гром и треск со всех сторон, выдался сносным, и каждый стремился, насколько возможно, отдохнуть. Пару недель назад, узнав о новом наступлении врага, люди места себе не находили бы. Сейчас не то. Стало больше фатализма, чем беспокойства.

 

68

Третье или четвертое июля. Счет времени уже слегка потерян. Ночь прошла как обычно, но утром всех будит непривычный по силе и направлению гул. С восточного берега бьет наша артиллерия. Такого еще не было никогда! Ведут огонь десятки стволов. Отовсюду залпы батарей: от Ближнего Хутора, Паркан, Слободзеи. Воздух над нами наполнен шелестом летящих на запад снарядов. Вражья стрельба скисла, мулям теперь не до нас. Осторожно вылезаем наверх смотреть. Бьют по Суворовским и Гербовецким высотам, по каушанской трассе. Полчаса, час! Канонада не стихает. Иногда слышны глубокие, сотрясающие всю массу воздуха удары. Там, на высотах, и в Гербовецком лесу за Бендерами и Гыской что-то с огромной силой рвется. На горизонте появляется и растекается пеленой черный дым.

Крутим радиоприемник, найденный кем-то в первые дни боев ВЭФ-202. Находим Кишинев. Молдавский диктор истошно вопит о танках сепаратистов в Кицканах. Мы злорадствуем. Давно уже не было такого хорошего настроения! Впервые за много дней жизнь прекрасна, улыбается нам во все тридцать два зуба! Все плохое, что было, видится под новым, оптимистическим углом.

В конце концов, что мы знаем о событиях вокруг, застряв в этих проклятых кварталах?! Может, так задумано было, чтобы мули влезли в Бендеры и мы, малочисленные и плохо вооруженные, сковали их здесь. А главные силы с танками, артиллерией — в другом месте, двинут сейчас от Кицкан на Каушаны, да в обход Варницы по черновицкой трассе! И все! Хана националистам! Их основные силы — в мешке. А до Кишинева всего пятьдесят километров. Болтаться Снегуру и Косташу вместе с народофронтовцами на фонарях! Без глупых игр в суды, трибуналы, помилования — во всю эту гнилую политику. В демократию и права человека мы больше не верим. Вернуть бы элементарную справедливость…

Приподнятое настроение царит не только у нас, но и в штабах батальонов. Прикидывается, как и здесь, в Бендерах, прищучить националистов. Мы сделаем то, что не удалось двадцать второго числа! Возьмем школу, ГОП и другие дома рядом с ним, полностью выдавим румын из центра и наглухо запечатаем так называемый «Каушанский коридор» — несколько улиц, по которым они вклинились с юго-западного направления в город. Атака рано утром, после обстрела гопников артиллерией, о взаимодействии с которой наконец-то договорились.

Вечером раздосадованные враги решают показать, что их воинственный пыл еще не угас, и возобновляют минометный обстрел. Как ни странно, чем больше они стреляют, тем меньше стали нам досаждать. Мы их минометчиков уже почти презираем. Они давно ничего не добивались на передовой и не могут «накрыть» два кочующих миномета Дуки. Избрав здание городского штаба милиции в качестве одной из постоянных целей, они ни разу не попали в него. Зато испятнали крыши всех хрущевок вокруг. Самое близкое падение легло под калитку ограды перед фасадом штаба. Наши стреляют реже, но метче, по крайней мере в это хочется верить.

Кваканье минометов дополняет треск автоматов храбрящихся опоновцев и волонтеров. Ближе к сумеркам вновь забухали румынские пушки по району шелкового комбината, а с другого фланга захлопали мины по позициям казаков на железнодорожном вокзале. Но вскоре огонь ослаб. С темнотой настала тишина. Странно… Совсем как двадцать второго июня, и в тот же час…

Из горисполкома поступает распоряжение о прекращении всякого огня. Теперь уже Кишиневу до зарезу нужно перемирие. И наши политиканы «купились», готовы дать врагу передышку! Плевали мы на такие договоренности! Ночью скрытно занимаем позиции вдоль Коммунистической, высылаем разведку. К рассвету она возвращается. Сейчас на западную сторону улицы никому нельзя. Разлет снарядов довольно большой, и можно попасть под огонь своих же гаубиц. Корректировать огонь будут с крыши девятиэтажки по улице Кирова. Этот дом стоит далеко от линии фронта, но с него открывается вид далеко на юго-запад. То, что нужно.

В этом доме, удаленном от места главных боев, осталась часть жильцов оберегать свое имущество. У них там, впервые за десятилетия пропаганды коллективизма, возникли всеобщие братство и солидарность. Люди выломали перегородки в пожарных ходах, чтобы следить за пустыми соседскими квартирами и, не спускаясь вниз, переходить из подъезда в подъезд. Если с северной стороны дома стреляют — уходят на южную. Стреляют с юга — наоборот. Всем, что есть, делятся друг с другом Реальная школа коммунизма! Была бы возможность, я бы очень рекомендовал бывшим парторгам и новоявленным демократам на это посмотреть. Чтобы поняли, в каких условиях возникает коммунизм и в чем его рациональное зерно. Сытый в безопасности голодного под пулями не разумеет.

Морально мы абсолютно чисты. Несмотря на новое соглашение, уболтанное меж политиками, противник продолжает вести огонь. И вот движение воздуха. Обрывается. Куда снаряд подевался?! Невольно приподнимаю голову к верхнему краю обломка стены. Оглушительный, сотрясающий все удар! Подпрыгивает земля. Шипя, сметая пыль и мусор, рвется поверху воздух. Ох, прямо за шиворот! А я и так грязен, как негр-механизатор! Валятся сверху, сыплются на спину и щелкают по каске какие-то палки и камни. Точнехонько по нашей передней линии дали! Пушкари косоглазые!!! Еще чуть-чуть — полетел бы вслед за Гагариным…

Снова летит снаряд. Удар! Это уже ближе к ГОПу, в районе их артиллерийских позиций рвануло. Поворачиваю голову, чтобы поделиться с друзьями получаемым удовольствием. Сбоку от меня, в щели ночного поста, сидят Гуменюк и Волынец. Гуменяра на долю секунды высовывается, показывает большой палец вверх и ныряет обратно. И тут с той стороны прилетает оторванная голова с развевающимися за ней кишками, запутывается ими в изогнутых обрывках проводов уличного освещения над щелью и ныряет внутрь. Ныряет и выныривает, ныряет — выныривает. Брык-брык, брык-брык! Как китайская игрушка ю-ю. Из щели пулей вылетает Петя Волынец и мчится ко мне. Следом выскакивает Серега, становится на четвереньки и начинает блевать. У меня губы сами собой растягиваются в улыбку. Истерический смех. Нет, правда смешно! Брык-брык, брык-брык! У-о-хха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха! Ох-х!!! Ой, не могу! Этот муль при жизни, наверное, был изрядный весельчак! Петя, глядя на меня, тоже смеется. Красные, надуваемся, пытаемся отвернуться друг от друга и, глядя на зеленого, расстающегося с остатками позднего ужина Серегу, прыскаем снова. А ему, бедняге, не до нас.

Еще снаряд! Удар! Наверное, в самом ГОПе рвануло! Сейчас дадут беглым десяток выстрелов, и можно будет идти, брать Гуслякова, бывшего капитана советской милиции, а ныне скороспелого полковника полиции националистической Молдовы, голыми руками! Пружинят мыщцы. Сейчас, сейчас…

Знакомые по бою за «Дружбу» толчки и шорох в воздухе. Отдаленные взрывы. Где это?! Ага, вон над крышей девятиэтажки по Кирова разносит дым. Не страшно! Уже пристрелялись, и наводчики могут оттуда линять! Но молчит на другом берегу Днестра батарея. Пять минут молчит. Десять. Что за гадова чертовщина?! Сидеть и ждать нет мочи. Перебегаю вдоль улицы к Али-Паше.

— Командир! В чем дело?!

Взводный застыл, припав к трубке полевого телефона. Поворачивается ко мне.

— Приказ прекратить огонь… Соблюдать прекращение огня, и в доме полно людей… Не рисковать…

Он бросает трубку. Стрелять больше не будут! Обмениваемся взглядами, полными лютой ненависти. Это неправильно!!! О чем они все в горисполкоме и на том берегу думают?! Какой вред могут нанести даже тяжелые полковые минометы огромному железобетонному дому?! Люди в нем могут пострадать лишь случайно. Остановиться перед этим?! А мы что будем делать?!! Мы — не люди?! Чего стоят договоренности политиков, если в сердце города продолжает торчать заноза ГОПа? Сколько жизней еще надо положить в этих кварталах?! Сколько дней будет разрушаться город, из которого националисты были уже выбиты и вошли в него вновь благодаря постоянным переговорам и невразумительным приказам?! Тысячи жителей потеряли свои дома и имущество там, где они вправе были рассчитывать на защиту. Все потому, что вместо реальных и жестоких проще отдавать хорошие, «человеколюбивые» приказы! А там — пусть остатки стен добьют до фундамента, а деревья спилят пулями до земли. Мы, полковники, генералы и президенты, к этому непричастны! Теряются сотни жизней, а они не берут на себя ответственности ни за одну.

Так, не начавшись, кончилась эта атака. В тот же день от огня миролюбивых мулей сгорает роддом. Потушить не смогли, потому что по пожарным и врачам, пытавшимся спасти оборудование, велся минометный огонь…

 

69

До вечера продолжаются по всему фронту перестрелки. А ночью неожиданно разгорелся сильный бой, в котором участвовал отряд ТСО и подразделения гвардии. Бардак, сумятица, черт знает что. Сначала мы решили, что обозленные утренним обломом соседи подлечили нервы спиртным и пошли в несанкционированную атаку. Пришлось и нам открывать огонь, надо же помочь атакующим… Закончилось все, как и следовало ждать, омерзительно. Несколько убитых, десяток раненых, и мы тоже потеряли пулеметный расчет, сбитый с окна очередью зенитной пушки. Ранения и ушибы камнями получили Волынец и Дорошенко.

По финалу «маневров» Серж и Али-Паша пошли на разбор. Выяснилось: командир ТСО не виноват, во время этой идиотской атаки он был в штабе. И начали ее не тэсэошники, а тираспольские гвардейцы. Их командир, по званию майор, зачем-то полез на вражескую сторону и там под огнем опоновцев застрял. Гвардейцы его выручали… Сами пошли и тэсэошников на это дело уговорили. Чего нам для полного счастья не хватало, так это майоров в самовольной разведке.

Рота ТСО понесла большие потери. Подбит и сгорел их единственный бэтээр с надписью «За Колю Белана!», который еще девятнадцатого июня тараном захватили у своих казарм гвардейцы-костенковцы и передали сражавшимся рядом с ними бойцам ТСО. У этого бэтээра не было одного колеса, отбитого в результате тарана, плохо работали поврежденные тормоза, но все же это был бронетранспортер… Когда люди поняли, что произошло, и вытащили тела, был взрыв бессильного гнева. Сплоченности между гвардией и ТСО этот случай, понятное дело, не прибавил.

Все время из горисполкома хнычут и требуют прекратить огонь, не поддаваться на провокации. После очередных угроз с политинформациями, Колос шарахает из засады беспечно маневрировавший молдавский бэтээр. Его готовы целовать. Он сравнял наши с мулями потери в машинах. Через час разражается горисполкомовская истерика. Оттуда требуют немедленно назвать виновных, арестовать и выдать для расправы метких «негодяев». Колоса и его людей, конечно, не выдали. Батя велел им сесть под домашний арест и носа без его разрешения не высовывать.

В тот же день приходили гвардейцы Бендерского батальона, общались с нами и наказанными, смеялись: «Ну, пацаны, держитесь, вас за пушку козлят круче, чем нас за наш единственный миномет!» Без юмора солдат не солдат, но по существу разговор вышел не веселый. Вокруг Бендерского батальона продолжается что-то тягостное и непонятное. Нападение националистов на город со всей очевидностью подтвердило правильность предположений и приготовлений комбата Костенко. Он один думал об обороне Бендер, в то время как политики снимали городские заставы и усыпляли бдительность населения. Он поднимал голос о сосредоточении под городом сил Молдовы и недопустимых уступках в обороне, а вышестоящие чины на него зло и самодовольно шикали. Но комбат не согнулся перед угрозами и происками интриганов, продолжая свое важное и нужное для Бендер и всей Приднестровской Республики дело.

В последовавших боях комбат тоже действовал правильно. Инженерные заграждения против бронетехники националов, нападения на румыно-молдавские колонны у крепости, фланговые удары по предмостной обороне врага, стоившие ему громадных потерь и сделавшие возможными танковый прорыв из Паркан, — это дела его батальона. Но ни в Бендерском горисполкоме, ни в Тираспольском управлении обороны не торопятся ставить это батальону и его командиру в заслугу. С одной стороны, от Костенко постоянно требуют новых данных о противнике, потому что никто, кроме него, не может организовать разведку. С другой — от предложений и рекомендаций комбата постоянно отказываются, указывают его батальону негодные позиции, грозят трибуналом и обвиняют гвардейцев во всех смертных грехах.

Да, конечно, масла в огонь подлила конфликтная ночь с 22 на 23 июня. Но бездействие и упрямство военных руководителей и политиков ПМР стоили защитникам Бендер многих бессмысленных жертв. Ради города они были обязаны наступить на свое самолюбие и подумать о реальных вещах, о стоящих на краю гибели людях. Видно, такое усилие воли оказалось им не под силу. Похоже, губительные для нашей республики амбиции некоторых наших руководителей далеко зашли. Есть еще одна страшная вещь, о которой заикнулись ребята: они считают, что комбата пытаются убрать физически, что к этому причастны люди из элитного батальона «Днестр» и МГБ ПМР.

Ужасно… Немыслимо… Но ведь и ребята не вчера родились, многое видели и прошли, были в личной охране комбата! Как это все на руку врагам… Эх, рвануть бы сейчас к самому батьке-комбату Костенко, спросить его обо всем! Но не скажет он ничего, и поступка такого не одобрит… Под вечер костенковцы ушли.

Относительное затишье продолжается два дня. Седьмого июля испрошенное молдавской стороной прекращение огня кончается как обычно. В четыре пополудни румынва атакует. Отряд ТСО, занявший позиции в общежитии на углу улицы Калинина подвергается яростному обстрелу из «Шилки». Шмалили так, что в доме вновь начался пожар. Но бойцы ТСО проявили упорство, и «выкурить» их националы не смогли. Поэтому опоновцев, которые под прикрытием «Шилки» пошли в атаку, встретил жидкий, но точный огонь. Наши поднятые по тревоге стрелки тоже старались. Опоновцы продолжали волнами идти в остатки частного сектора, низкие обрубки стен которого защиты им не давали. Они не видели бойцов ТСО и нас, зато все видели их. Своих раненых они достать тоже не могли. Это была бойня.

Бесцельно металась по Первомайской «Шилка», впустую расстреливая боекомплект, и тут на правом фланге начался фестиваль. Проснулись и подскочили на подмогу два грузовика казаков с железнодорожного вокзала под командованием сотника Притулы по прозвещу Миксер. Казаки рассыпались с них горохом и в два-три десятка стволов открыли огонь. И экипаж молдавской «Шилки» получил то, чего у него не было, — видимую цель. На счастье, у румын кончались снаряды. Огрызнувшись парой очередей, «Шилка» резво умчалась. Залегшие от безнадеги опоновцы, почуяв угрозу окружения, поднялись. Отчаянно отстреливаясь, они побежали назад. Несколько полицаев тут же были убиты казаками и тэсэошниками, но в целом их потери оказались меньше, чем если бы они продолжали лежать на простреливаемом приднестровцами пятачке.

Рано утром у «Дружбы» выкинули белый флаг и парламентеры стали договариваться о вывозе раненых и убитых. Потом пригнали грузовики, собрали тела. Так закончился один из неудачнейших для молдавской стороны боев.

Это был «завершающий аккорд». Начался период, в течение которого ни одна из сторон конфликта не преследовала серьезных целей. Вновь сдвинулся с мертвой точки переговорный процесс. Под угрозой пушек и танков Лебедя националистические правители Кишинева начали колебаться. Но до реального урегулирования вооруженного конфликта было еще далеко.

Общее приднестровское наступление, на которое мы так надеялись, не состоялось. Стало ясно: сложившийся «статус кво» мы, голодранцы, поколебать не сможем. Все в руках политиков, доверие к которым у нас пропало. Вскоре довелось узнать, что в стане врагов происходило то же самое. Не остывшие от схваток с нами и еще не начавшие как следует думать, молдаване относились к переговорам столь же скептически.

С дисциплиной у них явно хуже, алкоголические вечерние и ночные стрельбы с их стороны продолжаются, безмозгло выпущенные пули продолжают находить своих жертв. Каким бы малым ни было оставшееся население города, все равно людям иногда на улицу выходить надо, и каждый день мирные жители становятся жертвами хаотического огня. Но на пулю-дуру все не спишешь. Со стороны националов несколько раз велся прицельный огонь по обрадовавшимся относительному затишью и вышедшим на ранее закрытые для них улицы горожанам. Такое случалось и раньше, но теперь эти факты стали заметнее. Сомнительно, чтобы молдавские командиры отдавали такие приказы. Скорее, речь идет о выходках «непримиримых» и ошибках полупьяных «бакланов», которые не в состоянии отличать военных от гражданских. Впрочем, от этого никому не легче.

Изредка бывает по-другому. По человеку, вышедшему на запретный перекресток, открывают огонь из снайперской винтовки, а то даже из пулемета короткими прицельными очередями, но не на поражение, а под ноги или по приметным целям рядом. Огонь не пускает человека ни вправо, ни влево, вынуждает бежать назад, после чего прекращается. Так бывало не только с гражданскими, но и с нашими парнями. То есть стрелки у молдаван на этой войне разные. Кто с легкостью берет грех на душу, а кто делает все, чтобы его избежать.

 

70

Командование румыно-молдавской группировки использовало передышку, чтобы сменить на передовой свои понесшие потери и уставшие подразделения. Вновь прибывающие на передовую молдавские части не отличались воинственностью и не питали к нам особой злобы, что вскоре почувствовалось в дальнейшем спаде боевых действий. Еще дня два-три, как по инерции, продолжались минометные перестрелки с обеих сторон, потом утихли и они, сменившись редкими выстрелами.

Используя установившееся затишье, на Коммунистическую смогли наконец выехать трактора-труповозы, которые с самого начала «наведения конституционного порядка» не прекращали ездить по Бендерам, и принесли долгожданное избавление от полуразложившихся тел. Без какой-либо договоренности, по умолчанию, в работающих на вывозе трупов людей никто не стреляет.

Глядя на происходящее, можно было сказать, что националисты больше не могли нас победить. Мы же, привыкшие сражаться с ними меньшинством, чувствовали: можем! Но приднестровское руководство, загипнотизированное цифрами численного превосходства молдавской армии, о таком даже не мечтало.

Нас просто списывали со счетов, как негодные инструменты, которыми больше нельзя действовать в изменившемся политическом процессе. По мере улучшения положения ПМР мы становились все более неугодными, совсем как в апреле-мае из-за надежд на соглашение с Молдовой стал неугодным Бендерский батальон. Нас все больше стали одергивать, грозить разными карами за открытие огня, не принимая во внимание никакие уважительные обстоятельства. Мы же продолжали чувствовать себя и город незащищенными, понимая, что упрочение нашей малой республики не связано с её внутренними силами, а целиком и полностью зависит от появившейся российской поддержки. Её же как дали, так могут и отобрать. Поэтому мы старались добиться максимально возможного и освободить от врага хотя бы несколько домов, хоть один квартал. И в этом считали себя правыми. Наши же политики, быстро забывшие свой страх, стали относиться к своим солдатам и офицерам словно к каким-то неблагонадежным экстремистам.

Здесь, на бендерских улицах, в середине июля мы почувствовали, насколько по-разному молдавская и приднестровская стороны относятся к переговорам. Молдова не просто торговалась за столом, она не оставляла попыток выбить для себя дополнительные уступки силой оружия. И мы знали: если наверху очередная серьезная встреча — значит держись! В тот же день обязательно будут атака или сильный обстрел. То есть худо ли, хорошо ли, но политики в Молдове о своих солдатах, о военной составляющей вопроса не забывали. Нас же все сильнее держали и никуда не пущали. Трудно сказать, сколько возможностей потеряла на переговорах с Молдовой приднестровская сторона просто потому, что она даже не пыталась в их ходе двигать на передовой ни единым своим подразделением. Что-то да потеряла…

Так или иначе другой, будто не такой свирепой, а тлеющей и случайной стала наша война. И счет времени в ней пошел уже не на сутки, которые удалось продержаться, а на раунды переговоров и происшествия.

Как-то раз сидим с Ваней Сырбу на втором этаже, перебираем и чистим доставшийся ему по наследству пулемет. Я намерен до конца обучиться всем хитростям владения этим оружием и усердно помогаю, изредка поглядывая на тарахтящий вдалеке трактор. Ну и работенка у мужиков! Потом трактор уехал, мы собрали и заправили лентой вычищенный пулемет. Покурили. Вдруг вижу: со стороны врага в направлении наших позиций, качаясь, идут двое. Что это? Раненого или мирняка выводят? Почему без белой тряпки или хотя бы поднятой вверх руки? Доносится какое-то блеяние. Да это же песня! С головы одной из приближающихся фигур солнце отбрасывает искорку. Кто такие? Поднимаю к глазам бинокль. Сразу становятся видны пятнистая форма и молдавские кокарды. Их носители пьяны вдрызг. Э, пацаны, в отличие от могильщиков, вы на целость шкур рассчитывать не можете! Как этих мулей так близко подпустили? Белены, что ли, наши дозорные объелись? Сейчас мы эту оплошность исправим. Обернувшись к Ване, глупо ухмыляясь и тыкая пальцем в окно, говорю:

— Айн, цвай — полицай!

Ваня, припав к пулемету, дает очередь. Блеющие спьяну мули резко переламываются в поясе и валятся на асфальт.

— Драй, фир — трандафир… М-мда, блин… Ши хайне гата.

— Какой баран стрелял?! — раздается гневный окрик сверху. Али-Паша тут же ссыпается вслед за своим трубным гласом вниз. — Ага! Два барана!

— Ты заметил? — пытаюсь сострить я. — Хорошо ведь попали!

— Их взять, а не валить надо было! Такую малину обломали!

— Мы думали, вы их проморгали.

Взводный плюется. В ложах наверху, как обычно, не удовлетворены стрельбой в партере. Взводный. Сердито бурча, лезет обратно наверх. Никакой благодарности. Вот и воюй после этого за Приднестровье!

Глядим в окно, туда, где лежат две серо-зеленые кучки. Мерзавцы, наверное, были редкие, раз свои их не предупредили. И что они хотели получить, выйдя радостными и пьяными туда, откуда только что вывезли последние трупы?

Еще день-другой, и начала отступать усталость. Сначала спишь, потом проходит равнодушие к себе и начинаешь хотеть жрать. И еще чувствуешь, что ты весь грязный и оборванный, как постсоветский бомж. Кругом такие же бомжары драные шастают. Оглядываю, ощупываю себя и решаю: надо срочно мыться и приводить одежду в порядок. Устроившийся напротив взводный с интересом наблюдает и вдруг спрашивает:

— Ну, как тебе, лейтенант, пришлась военная служба? Такая она и есть, наша жизнь, как у бутерброда. Сначала, как армия тебя съедает, ты такой свежий, молодой, аппетитный! Потом помыкаешься и выходишь со службы всегда через задницу, в печальной консистенции. А ведь могут и завалить…

— Ну тебя к черту! Напомнил…

Со стороны штатные подхалимы урчат:

— Ух ты, вот это сравнение!

Да пошли они все… Иду к Тяте и Феде за мылом. Кацапы — они запасливые. Помывшись, есть хочется еще сильнее. Пока мы уродовались на передовой, все городские запасы уже растащили. Вот и жди сухпайка или варева с пункта питания. Мы на счету командования одни из последних. Не тираспольчане и не бендерчане, а так, сборная солянка… Кто за нас в ответе — фиг его знает. Самосколоченный батальон, сами и пропитываемся…

 

71

Двенадцатого июля на микрорайон Ленинский пришла новая молдавская часть. По оживлению стрелков-одиночек и передвижениям у самого переднего края почувствовалось: ее солдатня рвется в бой. Учитывая, что вот-вот должна состояться новая встреча в верхах, мы удвоили осторожность и не прогадали. В первую же ночь мули вновь забрались в «Дружбу», руины частного сектора под общежитиями и открыли сумасшедший огонь из гранатометов. Мы переждали его на тыльной стороне квартала, и едва они отстрелялись, ответили из снайперских винтовок и подствольников.

Такого они не ожидали. Думали, мы ввяжемся с ними в обычный бой и они нас будут гранатами с фасадов «снимать». Мы же их из глубины да сверху, по-минометному! К тому времени у многих из нас руки к подствольным и самодельным гранатометам «приточились» нормально, огонь был метким. Ночь наполнилась криками посеченных осколками молдаван. Начали клохтать пулеметы мулей, прикрывавших своих «героев». Бесполезно. После того как был распознан замысел врага, никого из нас на фасадах не было. Скоро все стихло. Через редкую стрельбу неслись жалобные крики муля, которого изловчился подстрелить Серж. Перебил ему ногу в момент, когда он замыкал процессию по вытаскиванию из боя другого раненого. С азартом в глазах и злым оскалом рта сидел Достоевский, приложившись к своей берданке. Ждал новой мишени, когда мули полезут выручать плачущего соотечественника. Без единого движения на лице наблюдал за жертвой и ее палачом Оглиндэ. Моральный кодекс войны жесток. Согласно нему тот, кто приходит забрать чью-то жизнь, должен быть готов к собственной смерти. Этот молдаванин мог прийти к нам по-другому. Например, как случалось, махнуть белой тряпицей, показать ладони без оружия, подойти и спросить о судьбе родственников или знакомых, передать письмо. Но он пришел так, как пришел. И теперь уходит, как подобает уходить с громкого визита.

Только началось движение, какие-то дурни открыли пальбу, вереницами замелькали трассеры, и еле заметные тени шарахнулись назад, за кинотеатр. Потом зашевелились горбатовцы. Кто-то вылез и шарахнул по «Дружбе» из гранатомета. С яркой вспышкой в стене изувеченного здания появилась еще одна дыра. Неподвижный, как Будда, Виорел задвигался и пробормотал по-молдавски что-то насчет праздника дураков. Все тише стонал и кричал молдаванин, никто больше не пытался прийти на помощь к нему. Достоевскому надоело, и сухой выстрел оборвал жизнь незадачливого борца за воссоединение Молдовы с Румынией.

Наутро от противника передали записку «старшему командиру» с просьбой позволить им забрать тело. Конечно, мы разрешили. Получив достойный ответ, мули больше так никогда не рисковали. Следующие ночи и дни вновь можно было проводить спокойно.

Где-то числу к четырнадцатому по инициативе молдавских опоновцев и безо всякого участия командования и политиков было заключено местное перемирие между нашим батальоном и прибывшей на фронт ротой батальона полиции особого назначения, занявшей изрядно попортившее всем крови общежитие на улице Кавриаго. Поскольку речь шла о замирении на одном из самых неприятных участков, дебаты по батиному запросу на этот счет много времени не отняли. Практически единогласно решили с вражеским предложением согласиться. Важной частью договоренности стал уговор о том, что в случае неизбежного возобновления боевых действий стороны должны расторгнуть перемирие. А это предполагало какой-то обмен информацией. Но в то, что тираспольские вожди организуют наступление, мы уже не верили и изменой это не посчитали.

Рота оказалась старая, кадровая, и от ее бойцов мы узнали, что ОПОН ОПОНу рознь. Когда бывший кишиневский батальон ОМОНа националисты развернули в бригаду, по-настоящему сплоченной бригады не вышло. «Старики», понимавшие двусмысленность ситуации, не любили проявлявших рвение, националистически настроенных «юнцов» Поведение подразделений бригады сильно зависело от того, кто в них «делал ветер». Седьмого числа нас самовольно атаковали «юнцы», а командование бригады ОПОН было поставлено перед фактом, совсем как за три дня до него командир бендерского ТСО.

Поскольку молдавский старлей, командир роты ОПОНа, ни волонтеров, ни тем более гопников не контролировал, стрельба полностью не прекратилась. Но стало почти безопасно ходить в ночную разведку ничейных кварталов и уменьшилось давление на наши высотки по улицам Первомайской и Калинина. В ответ мы прекратили огонь по «шестерке», и разведгруппы ОПОНа получили равную с нами возможность передвижения по ничьей земле. Опоновцы успокоили нас насчет все чаще наблюдающегося на стороне противника движения грузовых автомашин, что это не подкрепления прибывают, а волонтеры вывозят из города наворованное. От них же, от лучших наших врагов, стремительно перескочило на приднестровскую сторону и распространилось презрительное название для этих грузовиков: «БМВ» — боевые машины волонтеров.

От опоновцев же стало известно сногшибательное: против нас стоят не одна четырехорудийная, а две шестиорудийные молдавские батареи, противотанковая и тяжелая. Одна пушка МТ-12, как мы и раньше знали, в парке, где миной побило ее расчет, после чего она была отведена ближе к общежитию номер шесть. За перекрестком у «Дружбы» не одна, а две МТ-12, четвертое орудие на улице Некрасова, пятое и шестое у Кинопроката! А напротив шелкового находится другая, смешанная батарея, в составе которой есть 122-миллиметровые и даже 152-миллиметровые орудия. Если бы мы это знали, то никогда бы не полезли со своей маломощной пушкой в общагу. Оказывается, мы тоже были у вражеских артиллеристов на прямой наводке! Почему же они не стреляли? Ну, допустим, одному орудию мешал угол кинотеатра. Почему же нас не сшибло с фасада второе? Остается думать, что его расчет либо проспал, либо перепился, а то и не меньше нашего желал, чтобы их соседям в кинотеатре всыпали…

Задачей стоявшей против нас батареи, конечно же, было противодействие приднестровским танкам. Наше направление командование молдавской армии расценивало как танкоопасное… Но оно перебдело. Итогом такого избытка внимания стала глупость: мощные, длинноствольные противотанковые пушки поставили слишком близко к передовой, на узкий участок с крохотными секторами обстрела. И никого, кроме приднестровской пехоты, — серых, убогих воробьев, перед ними после 22 июня не было! Вот они и молчали, да так, что о присутствии половины орудий этой батареи мы даже не догадывались…

Сами того не ведая, мы выполняли важнейшую задачу: сковывали вражескую артиллерию, которая могла причинить непоправимые беды в другом месте. Свое вынужденное бездействие молдавские артиллеристы вымещали в эпизодической стрельбе по улице Некрасова и Шелковому микрорайону, находящимся вдалеке от политически важных объектов и путей следования депутатских и ооновских миссий, зачастивших с последних дней июня в горисполком и ГОП.

 

72

Новая жизнь по сравнению с прежней оказалась настоящей малиной. Расположение батальона было разделено вглубь на два эшелона, налажена регулярная смена взводов на передовой. Дома на тыльной стороне обороняемых кварталов были поделены между отрядами, и это спасло их от полного разграбления сомнительными личностями, приладившимися орудовать у нас за спиной. Со стороны Паркан проезд толком не охраняется, единственный регулятор движения — собственный страх и риск. А у некоторых он основательно заглушен наживой. Вот комбаты решили это дело пресечь. Уже взломанные квартиры использовать для постоя, и навести порядок в ближнем тылу. Ворье начали ловить и отправлять под конвоем в Тирасполь. Иногда на тех же машинах, на которых они сюда приезжали, с вещественными доказательствами и понятыми, посаженными в кузова.

Мародеры… Откуда явилось это гнусное племя? Грабят ведь не от голода и не от нищеты. Другое сейчас время. Не революция и не голодная Отечественная война… Кругом богатые села и города, в домах и квартирах достаток. И все равно — неодолимая страсть потянуть все, что плохо лежит, обчистить тех, кто в бедственном положении не может постоять за себя. Все это плоды терпимости к тихому воровству застойных лет и горбачевского плюрализма — терпимости к пропаганде наживы…

Али-Паша с Сержем отправились выполнять новые распоряжения одними из первых и оккупировали приличный дом с хорошими квартирами, где даже сохранились продукты, благо мародеры в первую очередь выносили не консервы и крупу, а ценности — ювелирку, бытовую технику, новую одежду. Во дворе соорудили печку, и наши молдаване с Федей оказались неплохими кухарями. Не то что Серж и Жорж. Те, как выяснилось, ничего, кроме оружия, в своих руках держать не умеют. Взводный не промах, за пару дней довел обоих дружбанов до белого каления своими нотациями за отсутствие заботы о личном составе и шутками об эксплуатации молдаван. Они как могли отгавкивались. Оглиндэ смеялся. А потом Серж от безделья и по примеру взводного тоже полез ко всем с придирками. И окончательно заработал прозвище Достоевский.

На третий или четвертый день после заключения перемирия с ОПОНом в ночную разведку опять попал Гуменюк. Что сказать… Хохмач и на этот раз был неразлучен со своей хохмой. Бывалый парень, не хуже прочих, но никому из нас проказница судьба не уготовила так много неожиданностей. Прошли они нормально, дошли до «шестерки», где Паша говорил с командиром ОПОНа, пошли обратно и за квартал до наших позиций разделились. Взводный с Ваней Сырбу пошли к бабаевцам, а Гуменяра с Кацапом направились ко мне. И метров за двадцать до нас, когда они уже на всех парах летели на причитающийся им после разведки синус и закусинус, из темноты к Гуменяре, который шел первым, вдруг фамильярное обращение:

— Салут, хайдук!

Серега заорал как полоумный и застрочил из автомата на голос. Федька с перепугу тоже: пиф-паф куда попало, глаза на лоб — и деру! Шухер поднялся отменный, все, кто был, выскочили в ружье. Выяснилось же, что вражьих козней нет в помине, просто ни за что убили молдаванина — волонтера из числа приличных, что сидели вместе с ОПОНом в «шестерке». Он, заблудившись, забрел прямо к нашей передовой. Простофиля, конечно, был редкостный. Не зная, где сам находится и кто идет, крикнуть «Салут, хайдук»! Из-за такой деревенщины анекдоты про молдаван всегда и рассказывали.

Смех смехом, а чуть не сорвали перемирие! Взводный объяснился с опоновцами так: «Мы же, когда идем к вам, не кричим: «Слава КПСС» и «Служим Советскому Союзу»! Командир ОПОНа и его заместитель взгрустнули слегка, что человек был хороший. На том и замяли. Вот при каких обстоятельствах Гуменюк открыл личный боевой счет.

Что ж, на этой войне много нормальных и даже очень хороших людей убито и искалечено зазря. Десятки защитников и жителей города были бы живы, если бы не мародеры, пьянки, отвратительная организация и вредительская помощь. При том, что брони на передовой больше не стало, за нашими спинами ее неожиданно образовалось очень даже много. Водкожоры наконец расхрабрились и пересекли Днестр. Как пойдешь в рабочий комитет, к горисполкому, в крепость — по улицам вокруг на большой скорости носятся бэтээры и эмтээлбэшки, размалеванные надписями, словно на одесскую юморину: «Смерть румынам!», «Казак и в Бухаресте казак!», «Бендеры — Кишинев — Бухарест — транзит».

Не транзит, а сквозняк. На Кишинев не пыталась выйти ни одна из этих машин, они к нам в боевые порядки встать не могут. Это-де станет нарушением «процесса мирного урегулирования». Зато их водители иногда по-ухарски вылетают на улицы, простреливаемые врагом. Гибнут сами, губят технику и людей, которых везут. Так в один из последних дней борьбы за «Дружбу» румынская пушка шарахнула казачий бэтээр, самонадеянно пытавшийся проскочить перекресток. Нет брони на фронте, зато она жжет соляру, вывозя из Бендер награбленное. Ведь военную технику по дороге не досматривают. В ответ на учащение мародерства и грабежей издали приказ о расстреле мародеров на месте. Но он действует только на передовой и вокруг горисполкома. В остальных районах воруй — не хочу!

Зашедшая в тупик война на ходу рождает новые анекдоты: Бендерское руководство совещается в горисполкоме с тираспольскими командирами. Есть ли противник в таком-то районе города? Тут по площади мчится МТЛБ с тираспольскими разведчиками. Их вызывают на доклад и спрашивают: «Ну как, есть ли там враг?» — «Так точно! — отвечают разведчики. — По данным мародеров противника там до е… матери!» И мы смеемся, хотя сами тоже тираспольчане. Но три недели здесь в глазах вновь прибывающих, да и в наших собственных глазах сделали из нас бендерчан — бендерскую гвардию. Так чаще всего нас теперь называют, хотя к героическому Бендерскому батальону мы не имеем отношения.

Вместо солидных, но занимающихся черт знает чем дядечек к нам в помощь набиваются мальчишки по четырнадцать — пятнадцать лет. Половина — сироты и беспризорники. Их отшивают, а они лезут обратно на передовую как вьюрки. У многих отрядов есть такие «сыны полка». Они с гордостью носят форму и отказываются от гражданской одежды. И если по своей неуемной энергии случайно попадают к полицаям или волонтерам, те обходятся с ними, как с военнопленными. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

И не каждая смерть на стороне противника приносит нам удовлетворение. Как было бы просто, если бы каждый убитый или покалеченный с «той» стороны непременно был убежденным националистом или хотя бы простым негодяем. Но стало открываться, что у мулей не все негодяи, националисты и мародеры. Много внутренне порядочных людей, призванных насильно через военкоматы. Часть кадровых, еще с советского времени милиционеров и военных воюют по безнадеге, чтобы остаться на службе, без которой не на что будет кормить семью. В общем-то, ни тех, ни других нам не жалко. Когда приходит момент, каждый человек должен уметь сделать выбор, а они этого не сумели. Но их смерть лишена смысла. Это просто вырванные из поля жизни ростки, которые при других обстоятельствах росли бы совершенно прямо.

Вырванные только потому, что в Кишиневе к власти пришли националисты, самые оголтелые из которых на войну в жизни носа не сунут. Ручки у них белые, интеллигентные. Эта жидкая прослойка наци метко прозвана народом «тварьческой интеллигенцией» — не от слова «творчество», а от слова «твари». Раз языком взмахнули — и поделили народ. Два взмахнули — и за несколько десятков километров от них кровь полилась рекой. А сами такие хорошие-прехорошие, будто бы праведные… Они подстрекают и ведут эту войну чужими руками. И чужим отцам и матерям пафосно лгут, что их сыновья погибли за независимую Молдову. А в это же время молдавский президент Снегур во всеуслышание заявляет, что независимость Молдовы для него всего лишь этап. Она не будет долго продолжаться.

За свою спину оглянешься, а там полно похожих кликуш. Идеи другие, а безответственность и двуличие те же. Рубанула война не между национальностями, а посреди национальностей и семей. На нашей стороне много молдаван, на их встречаются русские и украинцы. Украинцев там почему-то особенно много, несмотря на то что под Дубоссарами на приднестровской стороне воюет батальон УНА-УНСО, и, утверждают, достаточно зло воюет.

Миша прибегал. Обрадовались страшно, особенно Тятя. Жив-здоров. Провожая его назад, видели, как бабаевцы пинками под лампасы гнали к лодке посыльного из своего казачьего штаба. Раньше он привозил им еду, боеприпасы и приводил новых казаков-добровольцев. А теперь его застукали за обиранием квартир. Предложили несколько дней повоевать, чтобы отчиститься от греха, — не захотел. Горе-казак трусливо и обиженно скалит зубы в зэковской манере, как опущенная «шестерка», которая побежит все докладывать «пахану». И едет тихим ходом за бьющей подсрачники процессией машина с погруженным на нее барахлом и притихшим водилой. Забегая вперед, надо сказать, что после этого случая забота казачьего командования о бабаевцах резко пошла на убыль.

 

73

В те же дни откуда-то появился переносной телевизор. Наверное, взяли на вахте в одном из общежитий еще до начала боев и где-то прятали. Набили его батарейками — работает! Пожалуйста, вот российские новости, а вот кишиневский «Месаджер». Первые — для нас отдушина, но не всегда. Когда московский диктор в порыве демократической страсти называет новый российский флаг «триколором», всех дружно передергивает. Ведь именно так румынско-молдавские националисты называют свой сине-желто-красный флаг. В Молдавии слово «триколор» давно набило всем оскомину. Кишиневский бред и вовсе слушать нельзя. Из этих программ что-то полезное узнать невозможно, только душу себе рвать. А развлекательные шоу, в которых с умилением получают подарки и выигрывают деньги, вместо прежнего интереса вызвали общее раздражение. Скоро число зрителей сократилось, а потом телевизор и вовсе пал смертью храбрых в склоке между Сержем и Оглиндэ. Достоевский нарочно смотрел «Месаджер» — копил яд перед тем, как идти с винтовкой на волонтеров и гопников. Остальным наоборот, тошно от этой ереси. Виорел Сержа ругал, ругал, но тому молдавские матюки — как с гуся вода. Он их просто не понимает. Уморительные были диалоги:

— Ты что, совсем простой?

— Да.

— Простул дракулуй! Выключай! Фэрэ ворбэ!

— Да ладно тебе, лучше табак принеси!

Оглиндэ, продолжая ворчать, приносит коробку раздобытого им где-то «Золотого руна».

— Все что осталось? Пыль сплошная… А-апчхи!

— Нас ын кур!

— Спасибо…

Наконец терпение молдаванина лопнуло. И когда в очередной раз на экране показалась лоснящаяся физиономия Мирчи чел маре ши Сфынт, выведенный из себя Виорел своего президента пристрелил.

— Ну и хрен с ним, — неожиданно вяло, без эмоций заключил его обленившийся командир.

Как появилось свободное время, я, кроме давно знакомых мне Тяти, Витовта и Феди, сошелся с Ваней Сырбу, а он в свою очередь дружит с Оглиндэ. С нами повелся такой же спокойный и непритязательный Володя Кравченко. И вхож в нашу компанию оставшийся без дела агээсчик Гриншпун.

Как-то ночью сидели с нашими молдаванами, говорили о том о сем: что было, что есть, за что воюем, что будет… Надоело отсиживаться в разгромленных общагах и брошенных квартирах. Мины сейчас летают редко. Плюнули на них и сели во дворе, вокруг печки. В ней небольшое, спокойное желто-оранжевое пламя. Оно доброе, не такое, как резкие ночные вспышки и злые, багрово-дымные языки пожаров. Неспешно идет разговор.

— Деревья жалко, — говорит Оглиндэ. — Плачут. Столько железа теперь в них! Поля жалко. Кукуруза, виноград, хлеб. Не уберут под городом ничего…

Он не очень хорошо говорит по-русски, и Ваня иногда помогает ему подбирать слова. Мы согласно киваем. Когда речь идет о земле в самом простом виде и смысле, о той земле, которую видят глаза и до которой могут дотянуться руки, все понятно, никаких разногласий нет. Но как только по ней начинают вести границы великой Румынии или великой России, возникают проблемы.

В нашей компании этих проблем нет. Никто из нас не считает, что независимость Молдовы надо ликвидировать. Так не думает даже оголтелый русофил Серж. Зачем? Чтобы отдаться под власть Ельцину? Или Украине, где поднимают голову украинские националисты и заправляет беловежец Кравчук? Наши молдаване в свою очередь в Румынию не рвутся. Чего они там не видели? Соломенные крыши и нищету? Они этого в «застойные» годы через Прут насмотрелись. Потом еще Оглиндэ человек глубоко верующий, православный. Состояние веры в Румынии его беспокоит.

В мелочах общие позиции пока проработаны слабо. По этой причине светлое будущее при углублении в него становится туманным и каждым по-разному представляемым, так что во избежание ненужных споров часто переходят к соединяющему нас личному опыту.

— Мне всегда без разницы было, кто русский, а кто молдаванин, — рассказываю, — но вместе с тем понятия не имел, что все народы разные, по-разному живут. Начитался книжек, как все нации сливаются в едином советском народе, и не думал над этим. Вроде как культуры другой, чем моя, почти нет, а когда она совсем уйдет, плакать не о чем. Как-то раз на работе ляпнул эту чушь своему коллеге молдаванину. «А ты кто, — он спрашивает, — сам по национальности будешь?» — «Да так, полукровка», — ему отвечаю. Само собой, не было в этом для меня ничего обидного, ответил, как есть. А он говорит: «Тогда я тебя понимаю. А мне, — продолжает, — жаль того, что в моем селе раньше было, да ушло. Даже занавесок на окнах жаль». Конечно, сразу над его словами я думать не начал. Не шибко еще умный был. Потом уже, после начала событий, вспомнил и на себя самого сказанное прикинул. Оказалось, мне того же самого, тех же мелочей из детства жаль. Причем до такой степени, что я этих румын клятых готов душить голыми руками! Не в крови оказалось дело, а в духе. А по духу я — русский. Понял это и уже по-другому думаю: надо же, придумали какой-то сказочный советский народ! И так эту белиберду подали, что большинство поверило! Свою собственную, русскую культуру закопали глубже, чем фашистов в сорок пятом! Такой мнили в этом прогресс, что другие народы от корней начали отрывать. И от этого перед добрыми соседями вышли вроде угнетателей.

Оглиндэ, задумавшись, перекатывает палочкой угольки вокруг положенных в огонь картофелин. Эта картошка — все, что дала нам наша победа. Вновь раскопан подвал с припасами в очищенном от мулей частном секторе. И сырой ее больше жрать не надо. Остряки называют эти картофелины отбивными. Ведь мы отбили их у врага. Мешая молдавские и русские слова, Виорел рассказывает о своем селе, про деда с бабкой, у которых вырос, про домашний виноградник.

Настоящие, старые молдавские села очень чистые и устроенные. Колодцы с журавлями у околицы. Крепкие расписные заборы, и на каждом участке обязательно два дома: каса маре, то есть собственно жилой дом, и каса микэ, уютный домик поменьше, чтобы никто не остался без крыши над головой, если придется встречать много гостей. Стены у домов обычно тоже расписные, а на юге Молдавии даже оконные рамы окрашены в разные веселые цвета. Над воротами и двориками вьется, защищая от солнца, лоза, висят огромные, напоенные солнцем грозди. Позади домов прячутся ухоженные огороды и виноградники. Важная часть хозяйства — погреб, где держат овощи, фрукты и бочки с вином. Старые погреба — сводчатые, выложенные грубым, неоштукатуренным камнем, покрытым паутиной с искрящимися в ней капельками воды. У хороших виноделов обязательно свои деревянные бочки и прессы. В железе и пластике вино получается уже не то.

Тут черти выносят из подъезда Кацапа. Заметив нас, он шарахается, а затем озадаченно чешется и приглядывается. Никак не разберет спросонья, кто это сидит. Полчаса назад он орал во сне. Поймал за хвост зеленого змия с бычьей румынской головой.

— Гриншпун, — говорю, — крикни, а то он сейчас или в штаны наложит, или гранату в нас швыранет.

— Почему я?

— Эх, тугодум! Не выйдет из тебя Штирлиц. Ваня с Виорелом молдаване, я — ни то ни се, а у тебя добротный московский акцент. Масквич, аднако!

Федина физиономия расплывается в улыбке. Топает к нам. Тут же переключаемся на его проработку. Рожа — как черти горох молотили, и мули на него отовсюду слетаются, как мухи на говно. С Витовтом ходил — два дуролома на них выскочили, с Гуменюком пошел — опять то же самое. Наверное, селяне друг друга по запаху чуют. Кацап, вытащив из углей картофелину, беззлобно отгавкивается. Шутка за шуткой продолжаются посиделки.

— Знаете, — спрашиваю, — чем отличается патруль молдавской полиции от патруля афганской милиции? В Афгане это был царандой, а у нас в Молдавии — дой цэрань!

— А «кацап» как-нибудь переводится?

— Нет такого слова по-молдавски! Нет, брешу. Есть слово, и даже фамилия касап, и смысл у них тот же. А вот Кубань совпадает с «ку бань» — по-молдавски значит «с деньгами»! Теперь слушайте анекдот. Идет полицай по селу. Глядь, в болоте в конце улицы лежит крокодил. Подходит полицай к нему, пинает в бок ногой и спрашивает: «Ши фаче?». Крокодил не отвечает. Полицай второй раз пинает его ногой и снова спрашивает: «Ши фаче?». А крокодил опять не отвечает. Третий раз пинает его полицай и задает тот же вопрос. Крокодил как подскочит, хвать полицая, проглотил и говорит: «Ши фаче, ши фаче! Живу я здесь!»

Молдаване смеются. Да, говорят, верно подмечено, есть у нас такие. Дай им власть, к любому столбу прикопаются. Ни Сырбу, ни Оглиндэ не относят эти шутки на свой счет. По их мнению, в полицию идти — последнее дело. Самому работать надо, а не других заставлять. Портит людей власть. Обмен местной фольклористикой продолжается:

— А знаете, как появилась фамилия Харя? Шел этими местами Суворов в поход на турок. Народ выбегает на улицу встречать, и кабатчик выходит, морда поперек себя шире. Суворов увидал, от удивления показал на него пальцем и говорит: «Во харя!». Людям понравилось, подумали, он хорошее что-то сказал. Прозвали так мужика. С тех пор и пошли Хари по Бессарабии.

— А Попа, откуда такая фамилия? — интересуется Гриншпун.

— То же самое, что русская Попов.

— Тю, а я думал…

— Ты, полиглот, — смеется Федя, — ни одного языка толком не знаешь, а других учишь! Лучше скажи, откуда у тебя страсть к немецкому? Айн, цвай, этот, как его… бахтер? Ты же вроде английский учил?

— А! Вот чего вы меня в гитлеризме подозреваете! Никакая это не страсть. Просто нравится мне так, шуточная привычка. В армии был у нас замполитом роты капитан Григорьев. Несмотря на русскую фамилию, — стопроцентный еврей. И физиономия у него была самого еврейского профиля. Глазастый, носатый, губы как у лошади. Как начинал говорить, они у него колыхались, будто сейчас заржет. Свою настоящую фамилию он давно сменил. Но прежнее имя прилипло к нему навсегда, как кличка, — Хаим. Так вот, этот Хаим в тайне от всех балдел от немецких маршей и Вагнера. И была у него пластинка с песнями третьего рейха, которую ему достали по величайшему блату где-то в Западной группе войск. Он прятал ее у себя в сейфе. Но у нас был подобран ключ, мы ее оттуда вытаскивали и слушали на вертаке в Ленинской комнате все эти «Пум-пум-пум» и «Нихт капитулирен». Музыка действительно обалденная. Сплошной порыв к единению и действию. Однажды какой-то разгильдяй забыл вернуть немецкие марши в сейф, и бедного Хаима чуть не хватил удар. По казарме бегает, глаза таращит, губами шлепает, а сказать, что пропало, никому не может. Потом узрел-таки свое сокровище в Ленкомнате. «Тпр-ру! Это что еще такое? Давайте сюда!» И бегом с ней домой. До сих пор с улыбкой вспоминаю.

— Хватит про немцев, скучно! Ну вас к черту, спать пойду! — ругается Кацап.

— Я, что ли, этот базар начинал? Сами спросили! Вот и объясняю, почему люблю то, к чему не имею способностей… Я и молдавский выучить не смог. И прогуливал, и зубрил — не помогло. Не язык, а хиромантия какая-то!

— Что такое хиромантия? — настороженно спрашивает Оглиндэ.

— Оккультные науки, магия! Полиглот из меня — как из корыта крейсер.

— Приедешь ко мне на месяц в погребок, будешь говорить, как в молдавском союзе писателей, — предлагает Виорел и тянется за где-то подобранной и бережно им хранимой гитарой.

И шайка «проклятых русских оккупантов» с удовольствием слушает молдавские песни вперемежку с русским роком от Гриншпуна:

Могли ли подумать Шахрин и компания, что их лирическая крепость в наших мыслях будет ассоциироваться с Бендерской крепостью и мы будем сравнивать себя с камнями в ее древних, неподатливых стенах… Гнусных слов о нас уже сказано и написано много. Уже и собственные руководители подтявкивают…

 

74

Под утро 16 июля в город вошли танки Лебедя. Ни много ни мало целый танковый полк! Одни машины — в крепости, другие — вблизи открытых направлений у кишиневской трассы, и танковая рота у горисполкома! Это уже не политика с переговорами, о которых гадаешь, куда склонится, и о которых мы уже привыкли думать, что чем прекраснее слова, тем хуже после них начнется стрельба. Это — реальная сила, которой нам так не хватало! Заблестели глаза, разулыбались немытые лица, подтянулись ремни и фигуры. Провокациям и периодическим атакам националов теперь конец! Но успевший смотаться к бате Али-Паша сумрачен. Категорически запрещает кому-либо из наших отлучаться из расположения. Тот же приказ передает Горбатов. Что-то в городе происходит, какая-то весть идет потихоньку из уст в уста. Слышен танковый выстрел, потом еще один… Откуда несет звук? Не умею четко определять… Мелькает Сержева морда с прищуренными глазами, презрительно и недобро опущенными уголками губ. Что-то не так… Пусть взводный объяснит!

Ох, лучше б не объяснял. Я в растерянности. Танки Лебедя теперь постоянно будут в крепости. Это нормально, это понятно. Но те, что в городе, обеспечивают разоружение Бендерского батальона гвардии и арест Костенко. На его отстранение от должности есть приказ Кицака. Среди упомянутых в приказе нарушений превышение полномочий, мародерство… Мародерство в Бендерском батальоне? Что за вздор! Те, кто безуспешно преследовал комбата весной, теперь решили, что пробил их час. Но ради одного человека разоружать батальон, без которого город сдали бы еще девятнадцатого июня? Кому надо было устраивать этот цирк, кто так сильно боится бендерских гвардейцев, к которым мы никогда не испытывали недоверия и страха? Ох, дерьмово на душе… Потом слышно: Костенко не нашли, после коротких переговоров батальон, окруженный танками Лебедя в восьмой школе, вышел оттуда строем, с оружием в руках и… распущен.

Через два дня вихрем проносится весть, что Костенко арестован в Тирасполе и вскоре при непонятных обстоятельствах убит. В горисполкоме заявляют, что Бендерского батальона гвардии больше нет и его гвардейцы переданы в состав частей народного ополчения. Кадровых — в ополчение? Это шок. Сразу вспомнились самые мрачные факты и предположения из рассказов гвардейцев бендерского батальона. То, что происходит дальше, эти предположения лишь укрепляет. Нам уже открыто говорят, что цель выбить румынско-молдавских захватчиков из города Бендеры больше не ставится, и все должно быть подчинено переговорному процессу. Поэтому надо всего лишь выровнять линию фронта, то есть местами даже отойти.

Что думать по этому поводу? Наверное переговорный процесс, помимо урегулирования обстановки сулит кому-то большие выгоды. Гораздо большие, чем могли дать несколько тысяч честных дураков во главе с упрямыми и неудобными офицерами вроде Костенко. Но наши вожди в комбата Костенко и других своих офицеров не верили. В их представлении не того полета это были птицы, не могли они удержать Бендеры, не могли руководителей ПМР защитить! А Костенко смог удержаться! И подполковник Астахов смог организовать танковую атаку через мост. Не решился взять командование над прорывающимися полковник Кицак, как тут же нашелся подполковник Ширков! Не готовы оказались вожди к стихийному порыву людей, — так заботами о тысячах добровольцев занялся полковник в отставке Егоров!

Сколько всего ещё могла бы сделать эта могучая кучка людей, настоящих офицеров, если бы им не мешали, не разобщали, а заранее вместе свели! Но у политики свои законы. Она не хочет подчинять их законам войны. На войне паникеров приводят в чувство или стреляют. В политике перепуганные называют себя прагматиками, и творят что хотят в надежде на быстрый результат, который избавит их от страха и удовлетворит их амбиции. Конечно, они на свой лад продолжают противостоять врагу. Но ещё они ненавидят дееспособных и храбрых за то, что эти упрямцы мешают им бегать кривыми дорожками. При первом удобном случае политики мстят. Поэтому многие губы в Бендерах шепчут: измена! Есть ли другие политики, чей дух слишком крепок, чтобы бояться комбатов? Наверное, да. В другой стране и в другое время. Со временем и страной нам не повезло.

Теперь-то понятно, почему горисполкомовским распоряжением буквально накануне расправы с Костенко гвардейцев приткнули в восьмую школу. Там их легче было окружить и взять. От таких мыслей люди все больше мрачнеют и колеблются. Еще немного — и хребет обороны будет сломан. Причем не румынами, а изнутри. Мы — бессильные заложники политики, которая все последние годы вела нас от краха к краху. Так зачем же нас вообще призывали и вооружали?!

В те же дни прибыли очередные воины-помощники. Опять с одними автоматами, зато много. Впервые предложено смениться всем, кому осточертела романтическая служба в Бендерах. Воспользовались этим немногие. Смысл, если спокойная обстановка удерживается больше недели? Наши противники опоновцы, перемирие с которыми пока держится, утверждают, что с молдавской стороны в городе ничего не готовится. Вот на начало июля действительно был намечен второй штурм Бендер, сорванный огнем артиллерии Лебедя, который назвал этот удар «понуждением Молдовы к миру». Молдавские войска понесли большие потери. Еще опоновцы поведали, будто бы в те дни в районы Гербовецкого леса и Суворовских высот десантировались разведгруппы четырнадцатой армии. Одну из них выбросили неудачно, прямо на голову одному из националистически настроенных подразделений. Группа погибла. Поэтому так жестоко били пушки. Лебедь за своих людей мстил.

Эти опоновцы с Кавриаго — люди вроде разумные. Разок посидели, выпили с ними. Шнапс и харч у них лучше нашего. О гопниках отзываются плохо. Полиция, говорят, там еще ничего. Но приданные подразделения негодные. У ОПОНа с ними все больше стычек. Волонтеры в большинстве своем неуправляемые, мародерствуют, их невозможно удержать. Причем многие родом из пригородных сел, специально пошли на войну, чтобы грабить. Другие тоже ударяются в эту стихию или просто бездельничают, потому что им эта война не нужна. Иногда наезжают представители из Кишинева — проверять. Прекращением грабежей они не интересуются, во главу угла ставят не моральное состояние, а лояльность. Тому, кто уличен в контактах с приднестровцами, может прийтись худо. Но у них рота сплоченная, доносчиков нет.

Национальный принцип ни в ОПОНе, ни в других молдавских частях строго не соблюдается. Да это мы и сами знаем — тот же начальник Бендерского ГОПа Гусляков вовсе не молдаванин, а из коренных бендерских русаков. В Молдове его «поднимают на щит» как героя, он дает для молдавского телевидения пространные интервью, недавно снялся на фоне нашей подбитой БМП, рассказывая об успехах и стойкости своей полиции. Жаль, мы не знали… Иначе подпортили бы это представление!

Еще опоновцы сказали, что у них беда — невозможно помыться. Ну, Али-Паша взял и пригласил их к нам в сауну, в промзону недалеко от речного вокзала. Те тык-мык. Вроде страшно, но под твердые гарантии согласились. И на следующий день трое пришли.

Разведывать по дороге туда, правда, нечего. Поначалу говорили о наведении понтонного моста, но он, видно, оказался нужнее в другом месте. Ждали прибытия на передовую трофейной «Рапиры» — пушки МТ-12, а она оказалась стоящей на полпути от мостов к горисполкому с надписью на стволе «Стреляла по ПМР — больше не буду!». Руководящие умы выставили ее в качестве экспоната для российских и ооновских представителей, зачастивших в город. О умники, повторители задов одесского фольклора! Лучше бы послали к нам и пушку, и этих представителей, чтоб они посмотрели и на трофеи, и на грязных, изорванных, сплошь легкораненых, но не оставляющих фронта бойцов…

Но представители ООН, депутаты парламента Молдовы и прочие глашатаи воли народов разных стран прибывают в горисполком, а оттуда, кому надо, в ГОП, одной и той же дорогой, подальше от мест затяжных боев и руин, по улице Ленина с поворотом на Дзержинского: хоп — и в дамки! Только и слышно: были французы, немцы, Оборок, Невзоров, Лимонов… А приднестровская война все идет себе да идет, не кончаясь… Поэтому ООН у нас не любят и с удовольствием рассказывают анекдот:

— Что такое два нуля и буква М?

— Мужской туалет.

— Два нуля и буква Ж?

— Женский туалет.

— А два нуля и буква Н?

— Так это ООН!

— Нет, это туалет для националистов.

— Почему?

— Да потому, что они на эту ООН срали!

 

75

Вижу, уже не обязательно безотлучно во взводе сидеть. Попросился у Али-Паши сгонять в Тирасполь. Он разрешил. Спросил только зачем. Сказал ему, что квартиру проверить надо. Как-никак все мое достояние. Ну что ж, говорит, причина уважительная, валяй. Но до темноты чтоб опять здесь.

До нас с того берега и вправду начали доходить слухи, что брошенные беженцами квартиры начали, не без интереса чиновников, переписывать на новых съемщиков, чтобы затем приватизировать и продавать. В Приднестровской Республике продолжает действовать советское законодательство, по которому, если съемщик полгода не проживает в квартире, — он теряет право на нее. Под эту лазейку в законе все и происходит. Вычислить же пустые квартиры для стакнувшейся с коммунальщиками бандоты несложно. Мне есть чего опасаться. Квартира в центре и большая. Соседи меня не знают. Как ни упала вниз стоимость жилья, а чего-то она стоит. Я столько не заработаю.

Ехал в тревоге, но дома все оказалось в порядке. Зашел к соседям, объяснил, где я, попросил присмотреть или хотя бы сказать непрошеным гостям, с кем будут иметь дело. Посмотрели они на меня, как на гибрид Матросова с Дон Кихотом, спросили, как там, в Бендерах? Что им сказать? Все равно не поймут. Нормально, говорю, не беспокойтесь. И ушел. Во дворе какой-то хрыч привязался, излить человеку с ружьем душу. Я так и не понял, о чем это он. В горотдел на всякий случай не пошел. Мало ли что о моем появлении языками наплетут. Сразу же бегом по магазинам за сигаретами и другими бендерскими заказами да обратно в Парканы. Вот и она, наша переправа. Получили там с меня обещанные блок сигарет с бутылкой и в напутствие обругали, что к сигаретам и коньяку никакой путной жратвы не привез. Тю, говорят, гречка да манка! Дармоеды. Не объяснять же, что старики с малым ребенком в нашем квартале живут и что им есть тоже надо…

Несколько шагов по бендерскому берегу ступил — выскакивает связной автомобиль. Пародия на маршрутное такси в пределах удерживаемой приднестровцами части города. Крохотный «ЛуАЗ», который и на мирных-то улицах похож на недоразумение. А тут по углам низенького кузова четыре корявых дрына, на которые сверху натянуто выцветшее, невыразимо грязное маскировочное полотнище. Криво обрезанные концы балдахином свисают вниз. В машине — два обормота. Сошками на капоте, поддерживаемый самодельной опорой, стоит ручной пулемет. На заднем сиденье — местный любимец, здоровенная овчарка. На редкость дружелюбный и спокойный пес.

— Приветик! Что это мы тащим?

— Не ваше дело!

— Грубиян! А мы хотели тебя подвезти!

— Три квартала, бездельники?

— Ты ж после первого же сдохнешь! А мы тебя с ветерком!

— И бесплатно?

— Бесплатно?! Ну нет, браток! Коммунизм уж почти год как кончился!

— Ясно. Крутите педали.

Весь в поту, продолжаю топать наверх. Прилипалы тарахтят следом.

— Эй, а за простой? Счетчик уже три минуты как был включен!

— Кыш, хапуги!

— Олежка! Он бессердечен! Дай газу, я его в зад пну!

Перебегаю ближе к стене и прикрываюсь сумкой.

— Ну и жмот! — обиженно воют прилипалы.

— Что вам надо, вымогатели? По пачке сигарет устроит? — останавливаюсь я.

— Устроит! Садись!

Смеясь, лезу к ним. Псина тактично уступает половину сиденья. Водитель радостно гикает и резко рвет с места. Триста метров скорости, несколько виражей по дворам, во время которых мы с псиной то сталкиваемся головами, то разъезжаемся по сиденью в разные стороны. Скрежещут по низкой дверке собачьи когти. Олежка резко давит на тормоза, овчарка не удерживается и, перелетев через головы хозяев, вылетает на капот и повисает на пулемете. Пес сконфуженно выбирается назад. Он даже ни разу не взвизгнул. Расстаюсь с обещанными экипажу сигаретами. Надо быстро валить в штаб-квартиру, пока еще какие-нибудь бездельники не обобрали. У нас это быстро делается.

Едва появляюсь в виду наших окон, ко мне галопируют Федя и Оглиндэ.

— Все привез?

— Все! Даже несколько пачек «Малютки», малому вместо молока. Из-за нее лишних два километра отбегал!

Они шустро перехватывают из рук сумки и тянут их в квартиру. Снимаю с плеча набивший спину автомат. После сумок он кажется игрушечным. Отдышавшись, выхожу с друзьями к лавочке у подъезда курить. Продукты нашим подшефным отнесем потом. Минут через пять нелегкая несет вдоль дома причитающую что-то под нос бабку. Странное дело, она ведь из квартиры почти не выходит.

— Бабуся, зачем ходите?! Сколько раз говорили: мина хлоп и брык, тапки в сторону! — заботливо обращается к ней наш боевой помдеж.

— Что, бабушка, у малого еда кончилась? — спрашивает Оглиндэ.

Полусогнутая бабка останавливается и медленно, как стрела крана, поворачивается к нам.

— Давай, бабуся, сюда иди! — подгоняет Кацап. — Хоть бы под стеночкой шла! А ну дуй сюда с открытого места!

Бабка шаркает к нам.

— Ой, милай! Горе, горе-то! Деду плохо! Уходит от меня человек!

Дед — сердечник. Наверное, у него очередной приступ. Прошлый раз ему помогла гостившая у нас по поводу новоселья медсестра. Сейчас ее нет.

— Идем, бабуся, уже идем! Виорел! Помоги продукты взять!

Федя подгребает кульки с пакетами и сует в руки Оглиндэ пачки молочной смеси. Я ломлюсь в штаб-квартиру, где от хозяев остался полный ящик всяких медикаментов. Слава аллаху, вот он, нитроглицерин! Даже не просроченный. Цапнув его, выбегаю следом за пацанами.

Дед на умирающего пока не похож. Все бабка со страху раньше времени кипешует. Сую ему принесенное лекарство, слежу, чтобы принял. Выхожу из спаленки обратно в проходной зал, где расположились мои вояки. За столом у оклеенного на всякий случай окна сидит Антошка, рисует. Четвертый этаж, можно не бояться, что от мины осколки залетят. Один раз мули, правда, навесили прямо сверху, в крышу над пятым. Бабка так квохтала, что наши ради ее спокойствия высадили дверь на злополучном этаже удостовериться, нет ли пробоины или пожара. Ничего там не было. Только краска с потолка и шпатлевка из швов попадали. Выломанную дверь водворили на место, забили досками.

Оглиндэ перочинным ножиком чинит Антошке карандаши. Бумаги для рисования наши натаскали ему вдоволь. Мальчонка смышленый. В три годика развит на все четыре. Федя наклоняется над рисунком.

— Какой молодец! Пожарником быть хочешь?

Заглядываю сверху, а там и правда нарисовано что-то машинообразное и колбасовидная, с черточками рук и ног фигурка распространяет от себя какие-то водяные пунктиры.

— Нет! Буду убивать лумынов!

— Ну, Федька, ты лох! Смотри: это ж танк, а за ним воин, в руках у него автомат. Шестиствольный, полагаю. Оттого и пуль так много, что на воду похоже!

— Да! Танк! — вскидывая головенку, вскрикивает Антошка и улыбается, повторив нравящееся ему слово.

— Эх ты, горемыка! — гладит Кацап его нестриженую голову.

Бабка, успокоившись, пристраивается на кресло в углу, пересказывать свои нескончаемые житейские беды и истории. Говорит она сама себе или нам, понять трудно. И все об одном и том же. Что она — самая несчастная во всем мире женщина. Вспоминает умершую дочь как последнюю надежду и помощницу. Ругает внучку, что была гулящая, не слушала никого.

Антошка — ее правнук. Девятнадцатого июня, прямо перед катавасией, непутевая Антошкина мать, родившая сына неизвестно от кого еще малолеткой, ушла гулять с подругами, поругавшись из-за этого с бабкой. Хотела пойти на выпускной вечер в одну из городских школ. Она не вернулась. Скорее всего, попала под случайную пулю далеко от дома, опознать тело было некому, а хоронить по летней жаре множество трупов, уже пролежавших сутки-двое, старались быстро. Это потом уж появились рефрижераторы… Была бы жива, какой бы дурой ни была, вернулась бы к сыну. И вот оно перед нами, это маленькое беззащитное несчастье, одна из многих едва начатых судеб, уже исковерканных воинствующим национализмом. Кругом почти в каждом доме такие же беды.

— Мама! Почему она опять не плисла?

— Мама работает.

— Убивает лумынов?

— Ну что ты! Это не ее, это наша работа! Она далеко за рекой, в Тирасполе работает, денежки зарабатывает. Еду покупать. Видишь, опять тебе молока, гостинцев прислала. Федя! Виорел! Что вы все побросали! Покажите бабушке, помогите разложить!

— Засем за лекой?

— Ну, Антошка, здесь же теперь никто не работает. Все воюют! Автобусы, поезда не ходят. Вот она и не может приехать.

— А потом плиедет?

— Обязательно приедет, Антоша, обязательно!

— Я тоже холосо буду лаботать, много лумынов убивать! Как дядя Селеза!

Антошка опять смотрит на нас и застенчиво улыбается.

Поговорив и поиграв с мальчиком, мы с Федей уходим. Оглиндэ остается. Он, кажется, может играть с Антошкой вечно. На душе, как обычно после таких посещений, тошно. Себе под нос бурчу:

— Какая мама непутевая ни была, а он ее любит и ждет…

— Ну что ж попишешь, мама есть мама… — отвечает Кацап и тут же со злобой, длинно и грязно по адресу румын ругается.

 

76

Дней десять прошло с момента окончания активных действий, и за это время только двое раненых. Один, как обычно, из последней смены по глупости. Но один из стариков. Ходили проучить волонтеров, чтобы не лазили обстреливать нас и горбатовцев. Проучить-то проучили, но и сами попали под огонь. Из первоначального состава взвода осталось всего двенадцать человек. Без происшествий двадцатого июля отметили круглую дату — месяц в Бендерах. Чем бог послал да руки с ногами раздобыли, накрыли стол. Наевшись, Али-Паша и Серж раздобрели, начали вспоминать свои весенние мытарства у рыбницкой трассы, под высоткой «Пионер», и в Дубоссарах.

— Неудобно там обороняться, страшное дело! Хуже, чем здесь. На западном берегу — высоты. С них все как на ладони. Ближе к Дубоссарам эти высоты к самому берегу приближаются, дорога от Кишинева на Кировоград идет в глубоком профиле и сверху вниз через мост выходит на восточный берег. А он плоский, как стол. Как началась заваруха, укрепления и капонирчики наши хилые румыны с верхотуры раздолбали все. Только когда мост подорвали, спокойнее стало. У плотины, где напротив не холмы, а устье Реута, — там получше. А севернее над городом опять Голерканская гора. Они с нее своих вояк в Кочиерах и Рогах поддерживали. И каждый божий день, как специально, несколько раз обязательно лупанут по городу. Сидят и в доме отдыха, что на склоне напротив Кочиер, и выше, по гребню высот, за которыми скрытно перемещаются. Достать гадов вообще нечем. Мы по ним из крупнокалиберных пулеметов и зушек на предельной дальности, а они по нам из чего крупнее. Дрянная вещь эти тридцатимиллиметровые пушки, осколочное действие уже приличное…

— Авиационные, из Маркулешт, — вставляет кто-то.

— Умник! Пушку на БМП-2, что, ни разу не видел? — язвит Али-Паша.

— Знаю я эти места, — встреваю. — Там выше по течению, за домом отдыха, еще и дачи отдельные для самых крупных молдавских перцев, с причалами и лодочками. У самого Снегура там дача была. А сделать в обороне против таких высот действительно ничего нельзя. Только наступать и Голерканскую гору брать. Ударить через Днестр в районе плотины и, прикрываясь Реутом, выйти с тыла на гребень горы, сбросить мулей в Днестр. А потом на горе окопаться и встречать дорогих гостей. Я б тогда посмотрел, как румынва в атаку через пойму Реута шла! И Кочиерскому плацдарму заодно была бы крышка.

— Гляди, какой! — дружелюбно подпихивает в бок взводный, поглядывая на Сержа и Жоржа. — Что-то вроде того и у нас думали, да не по плечу оказалось дело. Вместо этого изобретали, что могли… Ну, хотя б дачку Снегура нам показал. Мы б утопились, но спалили! Серж, скажи ему про свое изобретение, трехматрасную установку!

— Запросто! Берутся сельскохозяйственные противоградовые ракеты, вытаскивается из них дерьмо, засовывается нормальный заряд. Потом берутся три матраса, кладутся самому толстокожему солдату на спину, а сверху на них — подготовленная ракета. Командами командира задаются направление и угол возвышения, после чего спичкой по шнуру подается старт. Бац — и мимо!

Али-Паша согласно кивает:

— Еще не то выдумаешь, когда обязан оборонять, а нечем.

— А как-то раз подруливают грузовики с «Алазанями» в кузовах, вываливаются из них людишки пьяные, и шр-р-р-р — все в белый свет, как в копеечку. Ох и обидно мне тогда было! — вспоминает Жорж. — Залпом-то цель куда легче накрыть, чем одной ракетой! Да они там все были невменяемые, никого не слушали. Отстрелялись — уехали. А по нам румыны в ответ уже прицельно — бац, бац!

— Потом пушки и у нас появились. Вмазали пару-тройку раз в этот твой дом отдыха, а дальше что? Противник за холмами, попробуй его возьми! И сами как на ладони, сразу же ответный обстрел! Потому-то и стали для обстрела этих чертовых плацдармов использовать танки. И поэтому наши расчеты иногда тайком стреляли по молдавским селам. Из мести. Нехорошо, конечно, но можно понять. Они по Дубоссарам бьют безнаказанно, а мы что?

Тут Достоевский, по своему обыкновению возложивший на себя функцию поддержания дисциплины за столом, замечает, что один из новичков, расправившись с отпущенной на его долю банкой кильки в томате, тянется в другую. Звучным ударом рука новобранца пригвождается к столу. Вилка расхитителя с силой щелкает о край банки, и рыба взвивается в воздух, как из катапульты.

— Это еще что?! — возмущенно выкрикивает отвлекшийся было Али-Паша, показывая всем упавшую ему на ладонь большую кильку.

— Ваша доля, командир! — хохмит Жорж.

Площадной бранью разражается Гуменюк. Томат и рыбьи головы у него в стакане с «дюшесом». Хуже всех самому незадачливому расхитителю и сидящему рядом с ним бойцу. Большая часть содержимого банки прилетела прямо к ним.

— Пшли вон, обжоры! — срывает на подчиненных зло за неудачу своей рыбоохранной деятельности Достоевский. Он остался без закуски.

— Вон отсюда! — не разобравшись, орет Али-Паша.

Гляжу, пацанам обидно до невозможности. Говорю паше, что это вообще-то Серж своим неуместным ударом насвинячил. За справедливость вступается и Тятя: пусть хлопцы почистятся и возвращаются за стол.

— Ну ладно, ладно, — соглашается уяснивший себе суть происшествия взводный.

Улеглись гвалт и смешки. Оглиндэ поднимается следом за пострадавшими. Он сольет им воды и объяснит виновнику происшествия, что аппетит надо сдерживать. Ведь заранее, невзирая на звания, все было поделено поровну. Возвращаясь, он заботливо подсовывает Сержу небольшую тараньку в качестве компенсации. Инцидент исчерпан.

— Да-а, — продолжает прежний разговор Али-Паша. — Чтобы навести румынам изжогу на обратных скатах, чего только не делали. Даже с кукурузника гранаты кидали. Швыряли эркэгэшки на парашютиках. Первый раз хорошо вышло: царане даже не прятались. Наоборот, посмотреть сбежались, думали, агитация. Тут гранаты и взорвались. Но уже на второй раз номер не удался. Подбили наш кукурузник. Хорошо, летчик сообразил с первого же попадания уходить. Дымил, но сел благополучно.

— Нет худа без добра. Если б они не залезли на наш берег, в Кошницу, Кочиеры и Роги, на ближний бой, мы бы и близко не нанесли им таких потерь, как они нам. Лишь потому, что они вечно в атаку перлись, баш на баш вышло — замечает рассудительный Колобок.

Слово за слово, кое-кто выпил больше, чем следовало. Первый раз вижу Сержа изрядно пьяным. Но остатков соображения он не теряет. Когда понял, что больше нельзя, молча поднялся и потопал к себе наверх. Через минуту с лестничной клетки вылетает бычий рев:

— Боже, царя храни, сильный, державный…

Это спровоцировало Семзениса, который уже минут пять сидел, тупо уставившись в свою чашку. Как оказалось, сочинял. Вытянув над столом руку в жесте, одинаково похожем на первый взмах палочки дирижера и нацистское приветствие, повалив при этом бутылку, Витовт возопил:

— Союз разрушимый республик паршивых Вскормила на горе Великая Русь! Скопытился проданный бандой кретинов Когда-то могучий Советский союз!

На лестнице — топот, шум падения и дикий шестиэтажный мат. Извергая последние накаты, обратно в комнату, как ракета, влетает Достоевский. Весь взъерошенный, ступеньки, наверное, башкой считал, и глаза, как у бешеного поросенка. Он подскакивает к поднимающемуся из-за стола Семзенису, хватает его за уши и звучно чмокает в нос.

— Молодец! За Русь и за кретинов — спасибо!

После этого, как сомнамбула, поворачивается, и уходит наверх. На этот раз безвозвратно. Али-Паша, собравшийся было их разгонять по лавкам, ничего не успел сказать. Витовт, вытирая с лица слюни и бурча что-то о спившихся соплеедах, укладывается спать, подтянув к себе под голову автомат.

 

77

Утром всех будит Али-Паша.

— Взвод, па-адъем!

У меня во рту привкус кислятины и сивухи.

— Ох-ох! Что ж я маленьким не сдох! — обхватывает Семзенис руками свою квадратную с перепоя голову.

— Говорили же тебе: не мешай и не жри сладкого! А, сочинитель?! Что там дальше в твоем гимне поется?

— Ну, это ж ясно! — вдруг озаряет меня. — Дальше прямо по тексту: Славься, Молдавия наша свободная, Дружбы народов надежный оплот. Партия Снегура, пакость народная, нас к торжеству… румынизма ведет!

Ваня Сырбу приподнимает голову с подушки и ухмыляется. Залетает Серж, который вчера был краше всех. И уже ни в одном глазу. Не печенка у человека, а канализационно-насосная станция.

— Слыхали? Колос, балбес, упустил БМВ! Мули заблудились, выскочили прямо на него, а он им болванкой в кузов! Барахло ворованное попортил, а грузовик утек!

Попили воды и кое-как расходились, благо на передовую идти только завтра. Без неприятностей, однако, не обошлось. От вчерашнего изобилия многие вскоре после побудки начали маяться животами. Может, оно как-то успокоилось бы, но добрые граждане принесли из Паркан молочка…

Меня черт тоже дернул испить. Пришлось звать на помощь медицину, которая не преминула раздать пилюли и проявить строгость. Одного воина с лихорадкой, рвотой и резями списали в Тирасполь. Остальных продриставшихся Али-Паша заставил мыться кипяченой водой с дезинфектантом. Чтобы далеко не таскать воду, разложили костер на берегу, установили над ним пару вывернутых из проезжей части водосливных решеток и сверху ставили кастрюли и ведра.

На смотре личной гигиены под раздачу попал Драган. Только зажили его царапины, как он сбил ногу и в ранку снова попала инфекция. Началась сыпь, самолечение не помогло. За ночь после застолья ему все тело обметало красным пламенем. Взводный увидел, чуть на асфальт не сел.

— Ну и чудовище… Что это ты с собой сделал, солдат?! А ты куда глядел? — тут же взъелся он на Достоевского. В общем, пришлось и Драгану собирать манатки, под моим и Тятиным контролем грузиться в ту же машину, что прибыла за дристуном.

Когда вернулись, очередь на омовение превратилась в коллективный стеб над штатными грязнулями Сержем, Жоржем и Гуменюком.

— Ты как больше любишь? С «Лотосом» или хозяйственным мылом? — заботливо осведомляется Виорел у своего непосредственного начальника.

Достоевского передергивает.

— Да пошли вы на х…, санитары! Нет, в самом деле, нельзя, что ли, по-людски в реке искупаться?! — умоляюще бросает взгляд на взводного Жорж.

— Нельзя! — отрубает Али-Паша. — А ты вообще заткнись! — упреждает он выступление Гуменяры. — До сих пор кильку не оттер, а туда же, возмущается!

— Где?

— Тебе еще и зеркало подать?

Молдаване тихо угорают со смеху.

За неимением убедительных отмазок Достоевский, Колобок и Гуменяра то и дело строят рожи и производят выражающие их плохое настроение телодвижения. Получается такое, что хоть стой, хоть падай. Взводный, твердо намеренный добиться своего, сидит напротив. Изредка, при особо экспрессивных па недовольной троицы в его глазах сквозит интерес.

Лениво подходит кто-то из соседей.

— Что тут у вас происходит?

— Не видишь? Всемирно известные клоуны Шизя и Френик снова в Бендерах!

— Балет «Корова на льду»! Сцена у проруби.

— Козлы! Блин, какие козлы! Ничего, ничего! Скоро вы договоритесь!

— Танцы живота! Только песен и музыки не хватает.

— Смейтесь, смейтесь, пока не заплакали!

— Как не хватает?! Где наши таланты? Велю сочинять! — Али-Паша мстительно дает сигнал к общей травле.

— Э-э-э… Ничего не выходит про баню-то…

— Стойте! Придумал! Музыкальная тема будет «Хаз-Булат удалой». Действие первое. Поднимается занавес, и зрители…

— К черту занавес!

— А я иначе сочинять не умею. Вот когда я был машинистом сцены…

— Ах ты еще и машинистом был! Многостаночник, Архимед, блин… Ладно, валяй с этими, как их, с декорациями…

— Короче, поднимается занавес, и зрители видят, как Серж и Жорж пробираются с пулеметом на передовую мимо своего спящего командира…

— Мимо меня, значит?

— Ага, и при этом напевают:

Ну, вокруг них, естественно, бегает Гуменяра и подхалимствует. Вместе они уговаривают присутствующих не мешать, в качестве взятки предлагая пострелять из своего пулемета. Затем устраиваются на позиции. Ясное небо над головой, звезды, луна… Это настраивает их на лирический лад. Пение продолжается:

— Ага! Ну, теперь и я могу продолжить! — радостно заявляет Семзенис. — Посреди этой умилительной сцены появляется группа осторожных во главе с замкомзводом. Бэк-вокалом на тот же мотив они напевают:

Всеобщее ржание.

— Тут им приятным прокуренным тенором отвечает Жорж. Он, как всегда, оптимистичен и жизнерадостен:

— И в этот момент в глубине помоста вырисовывается некая малорослая, но решительная фигура. Она что-то напоминает… Нечто среднее между обликом грозного воина СС и красным латышским стрелком из дивизии Вацетиса.

— Да это Витовт!

— Ну, конечно! Включаются всякие примочки, чтобы по залу пошел холодный ветер и пол дрогнул, как от поступи настоящего солдата. И когда у всех волосы на спине и ногах встают дыбом, он начинает свою партию:

(Общий тихий стон и визг.)

— Наши герои тут подскакивают и с криками «Безобразие! Вот почему здесь так воняет! Какая гадость!» поспешно удаляются. Сон командира спасен. Занавес закрывается. Декорации спешно меняют для следующей сцены: раздосадованные неудачей милитаристы пьют горькую и вырабатывают новый агрессивный план.

— А я, значит, все это время сплю? Люблю такие роли! Солдат спит — служба идет! — Али-Паша доволен, что его не зацепило потоком остроумия. — Но, получается, — расправив плечи, он кидает по сторонам орлиный взор, что наши боевые друзья бросили позиции всего лишь из-за вони! Эту концовку надо как-то сгладить!

— Эй, глядите, минометчики идут!

— Вот это и есть концовка! Как только Серж и Жорж скрываются за кулисами, раздается хлопок, свист, а затем посередине сцены в клубах пыли падает минометчик. У себя в батарее он спьяну заснул прямо на трубе заряженного миномета. При самопроизвольном выстреле его цапнуло стабилизатором за шкирку и выбросило в пехоту. На заднем плане раздаются истошные крики ужаса разбегающихся гопников. Они думают, что это особый боеприпас замедленного действия.

— И это будет смотреться правдоподобно?

— Почему нет? Как они стреляют, один-два выстрела в день, заснуть немудрено.

— А дальше что делает?

— Ничего. Лежит и притворяется мертвым. Что еще могут сделать наши минометчики, оказавшись перед лицом врага на передовой?

— Эй, мужланы, кто это нас там хает?!

— Сам заткнись! Идите, повышайте темп стрельбы!

— Говнюки неблагодарные!

— По морде хочешь? — без перехода фамильярно предлагает Достоевский.

— Гуменюк, к ведру! Твоя очередь! — Рыкает взводный.

А потом и Сержу, несмотря на гнуснейшие вопли, тоже пришлось окропиться. Взводный проявил твердость.

Хорошо провели времечко. Уже под сумерки освежившиеся Серж и Али-Паша обнаруживают меня в штаб-квартире с книгой в руках.

— Чего глаза ломаешь, профессор?!

— Все пытаюсь понять, как мы дошли до жизни такой, что воевать толком не можем.

— Ни черта в этой макулатуре об этом не написано! Смотришь в книгу — видишь фигу! Это я тебе, профессор, доподлинно говорю. Такие же, как ты, брехуны писали, — заявляет комод-два.

Он валится на кушетку курить. Взводный мостится отдыхать по другую сторону комнаты.

— Нет, Серж, написано. Не с этой целью, конечно, писали, но вышло так, что даже тебе будет понятно. Шикарная прямо книжка. Хочешь, прочту?

— Ну, читай, пока не сплю.

Открываю запомнившиеся страницы и оглашаю:

«Для усвоения советского военного искусства в Великой Отечественной войне требуется глубокое знание решений, съездов и конференций Коммунистической партии Советского Союза, трудов В.И. Ленина и И.В. Сталина, в которых освещаются вопросы, относящиеся к военной науке, а также Тезисов ЦК КПСС «Пятьдесят лет Коммунистической партии Советского Союза».

Серж разворачивает жало к Али-Паше.

— Ты в своем училище тоже так усваивал?

— Нет, слава богу.

— Вот вам еще:

«Оперативные замыслы… любого советского военачальника разрабатывались на основе марксистско-ленинской теории о войне и армии. Несмотря на трудности фронтовой жизни и огромную занятость, Н.Ф. Ватутин неоднократно обращался к трудам Маркса, Энгельса, Ленина, а также к произведениям видных советских военных теоретиков».

— Вот тупость!

— С какой стороны посмотреть. Меняем здесь «Н.Ф. Ватутин» на «Ш.Ф. Кицак» и получаем правдивое на сегодняшний день высказывание, как я понимаю.

— Замок прав, — говорит Али-Паша. — Вот так все это дерьмо и получилось. И переворачивается на другой бок. Беру еще одну книгу.

— А вот вам другая басня:

«Изучая события 1812 года, мы уже говорили о мастерском ведении Кутузовым сражения под Бородином, о его твердом намерении оставить Москву, принятом на военном совете в Филях, и о неуклонном следовании избранной тактике обороны — уклонении по возможности от боя и изматывании противника нападениями на тыл партизанами при содействии голода. Подобное решение и подобный образ действий мог провести в жизнь только избранник народа Михаил Илларионович Кутузов, на которого народ возлагал свои надежды, считая только его одного способным спасти Россию».

— Что-то я не понимаю. Чего ты в историю полез, профессор?

— Ну и дурак! Это он о постоянном уклонении от боя и об организации голода. Мда-а… Воистину великое военное искусство…

— Так точно, командир! Видите, как велики наши стратеги? Чтобы быть подлинно народным полководцем, от врага надо бегать, города сдавать и народ голодом морить. Тот, кто быстро выиграл сражение и сберег при этом людей, тот народным полководцем в нашей стране, безусловно, считаться не может. Но уморите миллион-другой, разбейте несколько своих городов, бегите на тысячу верст от границы — и вы уже народный избранник!

— Это какой еще коммуняка безмозглый написал?

— Это, Серж, не коммуняка. Это милые тебе монархисты. Генерал от инфантерии Н.П. Михневич.

— Быть не может!

— Может. Что красные, что белые, двести лет одно только худшее на щит поднимали. Не веришь? Читай сам.

— Да пошел ты… На хрена оно мне надо? — бурчит комод-два, отворачиваясь к стенке.

А за окном уже темнеет. Еще один день прошел.

 

78

Двадцать второе июля началось как обычный, спокойный день. Но ему было не суждено закончиться тихо. В Москве под эгидой президента России Ельцина стороны подписывали окончательный мирный протокол. Прорумынским кругам в Молдове срочно требовались новые аргументы. У националов была привычка наносить удары не с утра, а под вечер. Наверное, потому, что в тираспольских органах и штабах была другая плохая привычка — изображать продолжающееся течение мирной жизни и вечером расходиться спать. На этот раз наци ударили по Гыске. Информация об этом, как водится, к нам запоздала. Гыскинский отряд самообороны был разбит, и к полуночи окрыленные своим успехом группы победителей появились в Бендерах, у ГОПа. О перемирии, действовавшем между нами и ротой ОПОНа, гопникам, разумеется, было известно, и они давно обдумывали, как его сорвать. Поэтому командир ОПОНа с Кавриаго о накоплении непримиримых в ГОПе и их планах продолжить погром ничего не узнал.

После полуночи к опоновской пятиэтажке вышла обычная разведка узнать обстановку и прощупать ничейные кварталы. И это были мы. Я с Витовтом, Крава, Сырбу да Федя с Гуменюком. У дома по улице Кавриаго, 6, переговорили. Вместе с провожатыми из ОПОНа прошли обычный маршрут — параллельно улице Дзержинского. Затем повернули на зигзаг в сторону наших позиций, а провожатые пошли к себе. Через согласованный с ОПОНом перекресток мы уходим назад. Это «договоренный», самый широкий и открытый из всех находящихся на ничьей земле перекрестков. Через него регулярно ходили наши и молдавские разведгруппы. Потому что на нем всех видно. Им видно, что приднестровцы пошли домой и все спокойно. Когда их группа идет, мы тоже знаем, что они без происшествий уходят.

Переходим улицу. Головным дозором идут Гуменюк и Кацап. Выдержав интервал, Семзенис и я. И уже за нами прикрывающая пара — Кравченко с гранатометом и Ваня Сырбу. Оглядываюсь. Вот они, миновали проезжую часть и приметную воронку на ней. Останавливаюсь подождать. И тут по улице справа вылетает бэтээр и с ходу открывает огонь из башенного пулемета и бойниц. Вместо страха молниеносное какое-то горькое чувство. На открытом пространстве это — смерть. Тридцать метров до укрытий вдоль голой стены мы не добежим. И так становится за себя обидно, что невозможно это словами передать. Но там, еще ближе к этому проклятому бэтээру — Крава и Ваня. Срываю с плеча автомат. Глаза прикованы к врагу. И перед бэтээром падает на колено щуплая фигурка с «журавлем» на плече. Крава! На миг загораживает его от меня убегающий Ваня. Выстрел! Рвется граната. Попал! Молодец, солнышко, попал!!! И одновременно, посреди радостного вздоха, бьет в лицо и грудь что-то твердое и липкое. Я убит?! Нет! Падает передо мной Ваня. Его спина разорвана, в ней будто зияет кратер. Это кусками его тела ударило меня в грудь и лицо. Он убит последними выстрелами башенного пулемета. Успев сделать свое страшное дело, тот замолк, и ствол его повернулся вниз и в сторону.

Проскочивший перекресток бэтээр стал. Слева из-за моей спины в его борт упираются светящиеся трассы. Открываются задние люки, и на землю соскакивают серые сгорбившиеся фигуры, брызжущие такими же трассерами в разные стороны. У меня на лице, на губах кровь. Во рту вкус крови. Чужой крови. Глаз хватает, что рядом с воронкой неловко лежит Крава. Вспыхивает ярость.

— А-а-а! — Сжимает горло. Кажется, хотел крикнуть «В атаку!». Автомат в руках трясется дрожью выстрелов, и я бегу вперед, на мечущиеся, как большие крысы, фигуры. Из бэтээра спрыгивает еще одна. Стреляет в мою сторону, но мимо. И моя очередь упирается ей в грудь, опрокидывает вниз, на землю. Автомат осекается. Продолжаю бежать вперед, хотя там враги. Нет! Кончено уже все. Одновременно со мной набегают Семзенис, Гуменюк и Федя. Витовт придерживает меня рукой и кидает в зияющий люк гранату. Взрыв! Прислоняясь к корпусу бронетранспортера, тычу в паз автомата новый магазин.

— Федя, Гуменюк! К Ване и Краве, быстро! Витовт! Дострелить всех, забрать документы и оружие, быстро!

Семзенис жалует валяющихся националистов короткими, злыми очередями. Передернув затвор, присоединяюсь к ему. Мы стреляем в них снова и снова. Нам не верится, что они сдохли.

Сзади дергает за плечо Гуменюк.

— Командир! Ваня и Крава все… Уходить надо. Иначе не дотащим…

Он прав. Собираем оружие, подсумки. Витовт рывком срывает с шеи трупа жетон офицера и сует его мне вместе с отобранной у покойника гранатой. Уходим. Крепко выругавшись, Семзенис бросает вторую гранату в нутро бэтээра, где остались водитель и пулеметчик. На всякий случай. Рвет неожиданно гулко, как в огромной консервной банке. И взлетает пламя. Но мы уже рядом со своими погибшими друзьями.

Тяжело. Мы увешаны оружием и подсумками. И тело Вани невозможно нести. Оно разваливается на части. Нет плащ-палатки… За первыми же деревьями бросаем трофейные подсумки и автоматы. Горящий бэтээр с треском расцвел струями трассеров. На перекрестке начинают рваться мины.

— Быстро пошли! Давай, взяли!

Подхватив Ваню и Краву, идем так быстро, как можем. Еще несколько метров надо пройти… Говорить уже можно, только крича. Ночь заполнилась грохотом. Свистят рои пуль. Разрывы мин ложатся все ближе. Вот рвануло прямо там, где мы бросили барахло. Кажется, румыны, увидев костерок, послали выручку! Все перемазанные в крови, мы рычим от отчаяния и злобы.

Ду-ду-ду-ду-ду! Мимо нас бьет в сторону врагов агээс. Оглядываюсь. За горящим бэтээром короткие вспышки разрывов. И в них бегут, мечутся, падают, нелепо взмахивают руками темные фигурки. Вот вам, гады, получите! Пересекаем линию обороны. Оглушительный выстрел. Над головой летит струя пламени. Что это?! Это же Колос! Выкатил пушку на проезжую часть и бьет вдоль улицы прямой наводкой! Долетает издалека гром взрыва, и пушка тут же рявкает снова. Позади, на кишащем врагами перекрестке, вновь вспыхивает короткий, яростный в ночной темноте свет. В нем видны посеченные верхушки деревьев, и одна из них, срубленная осколками, падает вниз со скрипом, похожим на жалобный стон.

Нам помогают со всех сторон. Со сжатыми губами и быстрыми, цепкими руками Али-Паша. Жестоко оскалившийся Серж. Он не знает, за что хвататься, за тела или за свою винтовку. С обеих сторон вовсю бьют гранатометы и минометы. Рассчитаться, прямо сейчас рассчитаться! Мало их убили… Недостаточно! Оставив подхваченные множеством рук тела, разворачиваюсь, бежать обратно в кварталы.

— Стой, куда! С ума сошел?!

Меня хватают. Откуда-то появляется кружка, налитая водкой. Выпиваю залпом. Не пьянит. Да, сейчас идти туда не стоит. Доработают огневики, тогда выйдем и всех добьем! Никто из сволочей обратно в ГОП не вернется! Подносят вторую кружку. Я её отталкиваю, но кто-то терпеливо держит эту кружку в руке. Это Федя. Соблазн! А, к черту! Если с первой не окосел, не возьмет и эта! Быстрые всполохи ночного боя перед глазами. Пережидая огонь, приваливаюсь спиной к стене и незаметно для себя падаю в темноту.

Прихожу в себя от новых близких разрывов. Продолжается сильная, хаотичная стрельба. Кто-то наваливается сверху, советует сидеть. Оставленные нами на нейтралке оружие и вещи уже принесли. Голова трещит, в груди опустошенность. Липкая, пахнущая кровью одежда. Подкатывает тошнота. Хочется быстрее сорвать одежду с себя…