На реке Намкан, где еще два месяца тому назад было шумно от снующих взад и вперед лодок, стало совсем пустынно и тихо. Лодки теперь кружили по каналам и протокам в глубоком лесу. Хижины тоже отодвинулись до тех мест, где начинались большие лианы «зон». Печи углежогов стояли заброшенными, их густо оплели лианы, а лисы и камышовые коты устраивали свои гнезда в грудах хвороста, в зараставших сорной травой карьерах за печами.

— Да, прошло немногим больше двух месяцев, как враги пришли, а сколько уже жизней загублено! Недавно опять двоих партизан расстреляли. Люди хотели забрать и похоронить, так их схватили и избили до полусмерти.

Старик углежог, сказав это, замолчал и стал ворошить сухую траву, тлеющую в черепке и отгонявшую комаров и москитов. Густой белый дым, разъедающий глаза, постепенно заполнил всю хижину, и ее сырой воздух показался таким тяжелым, что стало трудно дышать. Углежог, бросив исподлобья взгляд на отца, продолжал:

— До самой последней точки на нашей земле, значит, дошли. Теперь всюду враг. Даже в море, на Бататовом острове, и то пост построили! Ну так ведь нам-то тоже надо что-то делать, Тян?

Отец только молча кивал и слушал. Углежог потянулся за табаком — набить трубку. Отец подлил ему вина:

— Пей, друг!

— Да ты, никак, хочешь, чтобы я бутылью вина разрушил стену грусти? — показал углежог в улыбке беззубый рот.

— Дурная привычка, от нее трудно избавиться. Разрушать нашу грусть самим надо, а от этих бутылок только вред один! Опьянеешь, тогда уж жди, что враги тебя сами свяжут.

Они сидели, скрестив ноги, на циновке посреди хижины. От невеселых шуток старого углежога отцу, видно, тоже стало тоскливо. Оба теперь сидели молча. Косые лучи вечернего солнца, пробивавшиеся через густую листву мангровых деревьев, освещали неяркую болотную траву по ту сторону маленькой протоки. Прилетавший сюда с моря ветер, проникая сквозь плотные кроны мангров, с силой ударял по хижине. Лиственная крыша дрожала, и в очаге плясали, ярко вспыхивая, языки пламени…

Не проходило и двух дней, чтобы к нам не заглянул кто-нибудь поговорить с отцом. Одних я знал хорошо, других только в лицо, а некоторых и вообще видел впервые, но догадывался, что это те, кто, бежав от врага, ищет в здешних местах приюта. Поначалу я вертелся рядом, прислушиваясь к разговорам, а потом перестал, потому что говорили все об одном и том же: террор, аресты, карательные операции. Они много говорили о своей ненависти к врагу, но мне их слова казались почему-то скорее похожими на жалобы, чем на решимость бороться. Даже какой-то еще совсем молодой парень, который, обращаясь к моему отцу, называл его дядюшкой, совсем как старики, суеверно сетовал на «предзнаменование несчастья» — появление гигантского варана.

Проводив таких гостей, мой отец обычно подолгу стоял перед домом, то ли прислушиваясь к шуму вражеских катеров, шныряющих по реке Большие Ворота, то ли размышляя над тем, что ему рассказали, и только потом, тяжело вздохнув и махнув в сердцах рукой, возвращался. С каждым днем он становился все задумчивее и молчаливее. Иногда он часами просиживал на одном месте, и мы с Ко даже шевельнуться или слово сказать и то боялись. Вскоре он стал уходить из дому и подолгу где-то пропадать, иногда возвращаясь только на третий-четвертый день. Мама была очень встревожена. Однако всякий раз, возвращаясь домой, отец казался гораздо более оживленным, чем раньше. Потом он стал приносить нам с Ко какие-то красивые диковинные плоды — красные и блестящие, в мелких сероватых крапинках. Их нельзя было есть, их хранили просто для красоты или для забавы. Я знал наверняка, что у реки и во всех окрестных лесах таких плодов не было: ведь мы с Ко здесь облазили все и от наших глаз ничто бы не укрылось.

— Отец, где ты их взял? — спросил я как-то раз.

— Да там, в соседнем селе…

— В каком селе?

— Говорю, в соседнем, в каком еще! Да что ты меня все допрашиваешь!

Ко дернул меня за рукав, призывая молчать: он боялся, что отец устал, а я донимаю его расспросами, и увел меня искать приманку для рыб.

Прошло два дня, и отец снова стал собираться в дорогу. На этот раз он готовился очень основательно: приготовил несколько коробков спичек, алюминиевый котелок и килограммов десять, а то и больше риса. Я твердо решил проследить, куда он пойдет. Наверно, как всегда перед уходом, он посадит Луока на цепь, а нас с Ко под каким-нибудь предлогом отошлет подальше.

И вот наконец у отца все было готово. Ко сморил послеобеденный сон, и он посапывал на кровати. Я, не дожидаясь, пока отец меня куда-нибудь пошлет, поспешил уйти сам, взял нож и, выйдя во двор, крикнул маме:

— Я на речку, за лыком!

Отец кивнул мне и улыбнулся. Я пошел вдоль протоки и, дойдя до поворота, спрятался в густом тростнике. Из моего убежища мне было хорошо видно все, что делается вокруг. Из хижины с мешком риса на плечах вышел отец. Он постоял немного, обмотал голову клетчатым шарфом, оглянулся по сторонам и направился к протоке. Я съежился и прижал голову к коленям. Прошло довольно много времени, а шагов отца все еще не было слышно. Я понял, что он, не дойдя до поворота, свернул в сторону. Выскочив из зарослей, я помчался домой и прямо со двора закричал:

— Мама, где отец? Ушел уже?

— Ушел, — ответила мама. — Зачем он тебе? Только что он был дома, надо было вовремя спрашивать, а не лететь сломя голову.

— Он не сказал, куда пошел?

— Как будто ты его не знаешь! Конечно, нет, — невесело сказала мама.

Я отвязал Луока.

— Мама, — подошел я к ней, — я пойду за ним, посмотрю, куда он ходит.

— Ты что?! — испугалась она. — Да ведь тебе попадет, если он увидит! Пусть ходит куда хочет, чего за ним идти? Он даже мне ничего не говорит…

— А я знаю, куда он пошел…

— Куда же?

— В лес, к партизанам! — Я наклонился к ней поближе и шепотом сказал: — Разве ты не видела, сколько он взял с собой риса?

Она отшатнулась, испуганно глядя на меня:

— Кто тебе сказал?

— Никто не говорил, я сам догадался!

— Так оно и есть. Я тоже это подозревала, с тех самых пор как он принес вам этот красный плод. Мне в деревне говорили, что в наших лесах есть партизаны. Говорят, они такие оборванные… Смотри только не рассказывай никому.

— Конечно! Ладно, пойду разбужу Ко, пойдем вместе.

— Не надо! — удержала она меня за руку. — Не надо. Лучше иди один. Луок будет с тобой, этого достаточно. Ты ведь знаешь Ко, он такой болтливый!

Она быстро прошла в дом, нашла в рабочей корзинке иглу и несколько мотков ниток, завернула все в клочок газетной бумаги и сунула мне в карман.

— Дом у нас бедный, ничего нет… Встретишь их, скажи, что это им от меня подарок… Будь осторожен, сынок.

Я кивнул, позвал Луока и отправился в лес. Мы шли по следам отца, которые еще отчетливо были видны в болотистой грязи.

Километра через два следы пропали на берегу одной из проток. Кругом было много других следов, которые оставляли здесь ловцы креветок и крабов, но все они за время отлива покрылись тонким слоем ила, и их легко можно было отличить от свежих следов моего отца. Я спустился прямо в несущую ил воду и пошел навстречу мутному, грязному потоку. Луок заскулил сначала, как будто хотел позвать меня назад, но потом тоже прыгнул в воду и пошел со мной рядом. Чем глубже в лес, тем уже становилась протока. Иногда сверху все было закрыто густым слоем листвы, таким плотным, что он не давал просочиться даже тоненькому лучику света и вода казалась совсем черной. Я не обращал ни на что внимания и упорно шел вперед.

Примерно через полчаса ходьбы протока обмелела, но никаких следов недавно прошедшего здесь человека нигде не было видно. С берега над протокой нависали воздушные корни мангровых деревьев, и я подумал, что отец мог выбраться на берег по ним. Луок очень некстати замахал хвостом и обрызгал мне все лицо грязью. Он тут же забрался на один из корней и оттуда оглядывался на меня. Я уцепился за этот корень и забрался на дерево. Внизу под ногами уходили в жидкую, илистую грязь изогнутые темные корни мангров. Луок был уже под деревом на твердой земле и, кажется, готовился залаять. Я тихо позвал его, и он успокоился. Внизу не было видно никаких следов. Но ведь отец не птица, чтобы вспорхнуть и улететь! Оставалось предположить одно — он шел по торчащим высоко над землей, переплетающимся друг с другом корням мангровых деревьев. Я сразу же принялся тщательно осматривать один за другим корни вокруг и уже через минуту нашел на одном из них свежесодранные царапины. Значит, я наконец напал на ту дорогу, по которой недавно прошел отец.

Я долго пробирался от одного дерева к другому по этим воздушным корням, выступающим примерно на высоте человеческого роста над землей. Дорогу мне указывали свежие зеленые следы содранной коры.

Темнота в лесу наступает особенно быстро. Следы на коре скоро стали трудноразличимыми, а потом и совсем не видны. Я уселся верхом на один из корней и, опершись спиной о ствол, уныло смотрел, как все кругом погружается в темноту. Только теперь я почувствовал, как я устал; мне казалось, что я не смогу шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Большая черная птица с изогнутым клювом и белой опушкой на концах крыльев с шумом пронеслась у меня над самой головой и исчезла в темноте с громким криком, разорвавшим тишину. Я вздрогнул и тут же почему-то подумал об ужасном гигантском варане.

После многих попыток мне удалось наконец залезть на одно из самых высоких деревьев. Но надежда где-нибудь увидеть поднимающийся дымок и узнать, где люди, тут же исчезла, потому что солнце уже зашло и ночь начинала спускаться на верхушки деревьев. Ну что же, зато тем легче будет мне заметить огонь от костра, и вообще нечего трусить: со мной верный Луок, подумал я. Это меня сразу приободрило. Я стал напряженно вглядываться в темноту леса. Не помню, сколько времени так прошло. Комары искусали мне все лицо и тело. Иногда мне начинало казаться, что я ослеп, оттого что долго вглядывался в темноту. Луок ждал под деревом и изредка тихонько рычал, то ли желая дать мне знать, что он здесь, то ли отпугивая подкравшуюся лису или какого-нибудь другого мелкого лесного зверя.

Между тем поднялся ветер, и ночной лес глухо зашумел. Запахло илом и мхами, облепившими стволы деревьев. И вдруг, когда я уже больше не надеялся ни на слух, ни на зрение, обоняние подсказало мне, что человеческое жилье поблизости. Порывы ветра донесли до меня запах дыма и разогреваемой сушеной рыбы. Тут я вспомнил, что давно ничего не ел, и сразу же ощутил мучительный голод. Я соскользнул по стволу вниз, неловко задев при этом Луока, и пошел на запах дыма. Луок был впереди, он-то меня и вел. Я то и дело спотыкался о корни и падал, а он тут же подбегал, хватал меня за одежду и снова бежал вперед.

Так мы шаг за шагом пробирались по темному лесу. Шли мы очень долго, и вдруг за деревьями, как маленькое солнце, мелькнул огонь, который я так долго искал. Луок чуть не бросился с лаем вперед, я еле успел схватить его и удержать. Огонь с каждой минутой был виден все лучше. Я уже разглядел даже, что это горит печурка в небольшой хижине на сваях. Илистая грязь стала мельче, и наконец я почувствовал под ногами твердую землю, поросшую травой. Неожиданно Луок вырвался из моих рук и громко залаял. Одновременно в темноте раздалось грозное «стой!», и щелкнул затвор.

— Стой! Кто идет? — еще более сердито крикнул другой голос.

— Свой, свой! — испуганно закричал я и выпалил одним духом: — Ан, сын Тяна из деревни Ла. Я ищу отца!

На сваях раздался топот ног, и свет фонарика ударил мне прямо в лицо. Я зажмурился и отвернулся.

— Есть еще кто с тобой? — спросил голос из темноты.

Я не успел ответить, как вдруг услышал голос отца, воскликнувший:

— Господи! И правда, мой сын, — сказал он кому-то, наверно, тому, кто держал фонарик. — За мной следом, видно, пробрался. Ну что за парень!

— Подойди сюда! — велел мне голос из темноты и посветил фонариком дорогу.

Голос показался мне знакомым, я как будто его уже где-то слышал.

Отец с коптилкой в руках, сделанной из бутылки, подбежал ко мне и дал подзатыльник.

— Кто тебе велел сюда соваться? Вот матери скажу, чтоб задала тебе трепку! Ладно, пойди-ка, вон там налево пруд, вымойся. А то, глядя на тебя, можно подумать, что по грязи на брюхе ползал.

Я снял с себя все и, кое-как простирнув, развесил на ветках, а потом быстро искупался сам. Луок тоже прыгнул ко мне и шлепал по воде рядом, прося, чтоб я смыл с него грязь. Парень, стоявший на берегу пруда рядом с отцом, — судя по голосу, очень молодой — спросил у отца, как я мог узнать, где он находится.

— Ничего не понимаю… — ответил отец. — И что за мальчишка такой!

Парень подал мне свернутую чистую одежду, сказав, чтоб я надел ее, хотя она и будет мне «не по росту, да и некрасивая».

Я, конечно, утонул в широченных, грубых от соленой воды и от множества покрывающих заплат рубахе и брюках.

Когда я вошел в партизанскую хижину, я увидел там знакомые лица — учителя Бая и старого дровосека. Мужчина с фонариком, одетый в рваную крестьянскую куртку, с худощавым лицом, обросшим многодневной щетиной, который сейчас сидел на плетеной лежанке, тоже показался мне очень знакомым, но я никак не мог вспомнить, где я его видел и у кого встречал эту манеру быстро говорить. В моей памяти промелькнула целая вереница лиц — веселый парень из отряда самообороны, раненые в храме, и вдруг выплыло худощавое, смеющееся лицо человека, сидящего в харчевне Толстухи. Высокая фигура, зеленая куртка, широкий кожаный пояс, наган на бедре…

— Дядя Хюинь Тан! — радостно закричал я.

Он привстал и удивленно посмотрел на меня.

— Откуда ты меня знаешь?

— Помните, вы вместе с пропагандистом Шау заходили в харчевню у Трех Каналов, вы еще ждали лодку со связным и встретили тогда своего старого друга? А я был в этой харчевне подавальщиком!

При этих моих словах партизаны весело зашумели. Кто-то подбросил хвороста, и меня позвали поближе к очагу. Не успел я еще протянуть к огню руки, как передо мной поставили миску с рисом и двумя большими кусками той самой рыбы, запах которой я услышал еще в лесу. Я забыл даже сказать «спасибо», схватил миску и стал жадно глотать не разжевывая. Луок тоже получил свою долю и, виляя хвостом, чавкал рядом со мной. Я видел обращенные ко мне, сияющие и щурившиеся от дыма, поднимавшегося из окуривателя, глаза партизан. Тут я вспомнил о подарке, который передала партизанам мама. Я по глупости забыл его в кармане куртки, и теперь он, наверно, весь намок… Давясь, я проглотил остатки риса и вышел к пруду. Сполоснув в нем миску, я вынул из кармана сохнущей на ветке куртки сверточек в газетной бумаге и понес в хижину:

— Это… это мама вам посылает!

Я разжал пальцы и протянул на ладони мокрый сверточек Хюинь Тану.

Отец, наблюдавший, как один из партизан чистит ружье, при этих словах поднял голову.

— Выходит, это мать тебя сюда отправила? — удивился он и развел руками, словно призывая всех в свидетели. — Ничего не понимаю! Ведь никому даже словом не обмолвился!

Хюинь Тан между тем осторожно развернул мокрую бумагу и поднял вверх нитки и иголку, показывая всем:

— Вот что нам прислали!

Партизаны весело засмеялись. Хюинь Тан повернулся к моему отцу:

— Хозяйственная женщина! Понимает, что мы совсем оборвались, и посылает нам самые необходимые сейчас предметы!

Учитель Бай, отмахиваясь от комаров пальмовым листом, улыбнулся.

— Люди знают, что мы здесь, а ведь никто из нас им не говорил! Значит, лес не может укрыть нашу хижину…

— От глаз врага укрывает, — засмеялся Хюинь Тан, — а от своих чего же прятаться!

— Верно, — кивнул учитель, — все знают, что партизаны здесь, а враг этого не знает… Только народ может обеспечить нам победу!

— Верно учитель сказал! — наперебой заговорили вокруг партизаны.

Один из партизан, расхаживающий по двору, тихо и грустно запел:

Слова постепенно стихли и погасли в ночи. Голос неожиданно стал бодрым:

— Какое еще там «смиренье», конечно, отпор! — вдруг возмутился старый дровосек. — Наша земля? Наша! Они ее отнять хотят, а мы еще «смиряться» должны? Не выйдет!

Я не отрывал взгляда от языков пламени, лижущих хворост, и не смотрел на старого дровосека. Но и не глядя я знал, что он вскочил и в запальчивости машет рукой, так сильно, что трясется его редкая бороденка. Взволнованный, полный прорвавшегося чувства, совсем другой голос напомнил мне его тогда в нашей хижине — жалко сгорбившегося, растерянного и грустного, и его смущенный смех.