Именно здесь, в этом далеком незнакомом селении, и началась моя скитальческая жизнь. Я часто думал об этом, просыпаясь ночью от угрюмого воя ветра на пустых полях и плеска воды под мостками на канале.

Селение, в которое я попал, лежало неподалеку от места пересечения трех больших каналов. Один из них длинной прямой лентой проходил прямо перед домами. На берегу, вдоль пристани, раскинулся рынок.

Я жил здесь уже больше двух недель.

Вскоре после того, как я потерялся во время эвакуации и остался совсем один, без родителей, я встретил на реке Хаузианг джонки продотряда комитета Сопротивления. Там был один парень, студент, — член комиссии по снабжению. Узнав, что я отстал от своих, он предложил мне поехать с продотрядом. Я согласился.

Как-то вечером наши джонки подошли к этому селению и остановились на канале перед рынком.

— Задержимся всего на полчасика, не больше. Лодочникам нужно купить еду, — сказал студент. — Ты не пойдешь на берег?

Я помотал головой. Студент с улыбкой похлопал меня по плечу.

— Вот и хорошо! Посиди в лодке, присмотришь за вещами. Ты и здесь скучать не будешь. Отсюда весь берег хорошо виден!

Он прошел по сходням, переброшенным на соседнюю джонку, и оттуда ловко, как белка, стал пробираться к берегу по стоявшим вплотную друг к другу большим и маленьким лодкам. Они приплыли сюда раньше нас и стояли вдоль пристани. Через минуту он был уже на берегу.

— Так смотри же не ходи никуда! Я пойду выпью кофе, а тебе принесу булочку! — крикнул он с берега, поправил маузер, висевший на боку, и весело помахал мне рукой.

— Ладно! Не беспокойся! — приставив ладони рупором ко рту, крикнул я в ответ.

Я сидел, болтая ногами, на носу джонки, тяжело груженной рисом, и смотрел на берег. Вдоль него, за рынком, тянулся ряд крытых черепицей домов. Начинало темнеть, и в маленьких лавчонках и харчевнях один за другим зажигались яркие фонари. На рынке у корзин, снятых с коромысла, рядами сидели крестьянки в черном, с черно-белыми клетчатыми шарфиками на шее. Большие корзины были доверху заполнены, но мне не видно было, что в них. Возле каждой торговки уже горел огонек фонаря. Многие покупатели тоже ходили с фонариками в руках, и все эти огоньки издали были похожи на мерцающие звезды.

В толпе, в самом дальнем углу рынка, среди движущихся огоньков взметнулось пламя четырех больших факелов, и раздался грохот барабана и бубнов.

— Ребята, циркачи! — услышал я громкий мальчишеский голос.

— Пошли посмотрим, там девчонка через обруч прыгает!

Тут же со всех джонок и сампанов, изо всех закоулков появились мальчишки и стремглав понеслись к бродячему цирку. Оттуда сначала долетали отрывочные слова: видно, объявляли номера программы, потом стали слышны громкие хлопки зрителей.

Я привстал на цыпочки, стараясь разглядеть, что там делается. Но было слишком далеко, и я так ничего и не увидел, кроме густой толпы. В той стороне то и дело раздавались громкие взрывы смеха. Бродячий цирк мне давно уже надоел, но сейчас я еле удержался, чтобы не броситься вслед за другими ребятами.

— Ан, ты что же, все время так и просидел здесь? — раздался вдруг охрипший голос, и я увидел нашего старика лоцмана, который появился на сходнях с мясом в одной руке и с пучком зелени в другой.

— Да, дедушка, я никуда не ходил, — поспешил ответить я с тайной надеждой, что он меня отпустит.

— Неужто и на циркачей посмотреть не хочется?

— Мне велели покараулить лодку…

Старик склонился над своей корзиной, укладывая в нее мясо; от него слегка попахивало вином.

— Ты пробовал когда-нибудь мясо косули? Вот завтра накормлю тебя им… Ну и дела! — вдруг расхохотался он. — Все реки проплыл, любой фарватер знаю, а такой акулы, как здешняя хозяйка харчевни, не встречал! Три стаканчика мне налила, все полнехонькие, а ни капли мимо не упало!

— Вы пили кофе?

— Что мне твой кофе! Тебе самому небось хочется кофе… Вон она, кофейня, это там, где сейчас циркачи. Ладно уж, беги, раз я вернулся. Только хорошенько дорогу запомни и смотри далеко не ходи! Еще заблудишься, чего доброго!

Мне, который родился и вырос в большом городе, заблудиться на каком-то маленьком деревенском рынке? Я даже рассмеялся и тут же лихо спрыгнул на сходни.

— Ты что это смеешься? — Старик поднял на меня удивленные глаза.

— Я не смеюсь, с чего вы взяли?

— Думаешь, я пьяный? Э, нет, я даже вон осоку на канале вижу! Ага, уже и отлив начинается…

— Так я пойду, можно? — И, не дожидаясь ответа, я бросился к берегу.

Куда это я попал? Это не рынок, а просто огромный зверинец! Речная черепаха, величиной с большую корзину, лежа на спине, сучила лапами. Рядом стояли корзины, доверху наполненные золотыми черепашками. Маленькие и аккуратные, не больше пиалы, черепашки спрятали головки под панцирь и казались все абсолютно одинаковыми. Неподалеку на огромном листе лежала освежеванная туша косули, — голова, с которой еще не содрали кожу, возвышалась среди кусков пышного розового мяса. Сколько тут было съедобных лягушек, омаров, лангустов и устриц! А сортов крабов, креветок и рыбы и вообще не пересчитать! Спелые, золотые ананасы пахли медом. Рядом свернулись две большущие рыбы чут; крупные чешуйки их блестели, как серебряные монетки. Чуть подальше в клетке дрались птицы. От взмахов их крыльев метнулось и погасло пламя фонаря, но птицы и в темноте не могли успокоиться. Маленькая мартышка суетилась и прыгала вокруг груды больших тыкв и то и дело забиралась на самый верх… Увидев меня, мартышка оскалила зубы, о чем-то просительно пискнула и повернулась к хозяину, бородатому старику. Может, она просила моего заступничества? Наверно, ей хотелось, чтобы хозяин снял с нее цепь и пустил погулять…

Там, где шло представление, взорвали петарду. Я тут же забыл про разложенные вокруг диковинки и бросился к цирку. «Посмотрю немного и сразу вернусь», — решил я и побежал к маленькой кофейне, притулившейся под огромным деревом бадау.

В густой толпе среди парней из отряда местного ополчения, в плоских соломенных шляпах, сдвинутых на затылок, мелькнула сутулая спина моего знакомого студента. Я стал было протискиваться к нему, но испугался, что он велит мне возвратиться на джонку. А мне так хотелось хоть немного посмотреть представление!

— Эй, куда лезешь?

Какой-то толстый мальчишка сердито зыркнул глазищами и ткнул меня кулаком в бок.

— Дай немного посмотреть, не видно!

Услышав в моем голосе мольбу, мальчишка подвинулся, освобождая мне место, и заулыбался так, как будто мы с ним были старыми друзьями.

— Опоздал? Уже показали обезьян с тележкой!

— Да, только подошел, — ответил я, чтобы отвязаться.

Мальчишка еще что-то сказал, но я его не слушал.

Циркач в черном трико, продав очередную порцию припарок и мазей, объявил новый номер:

— Прыжок через горящий обруч! Исполняет десятилетняя девочка!

— Это я вчера уже видел! Так интересно, что дух захватывает! — похвастался толстый мальчишка.

Девочка с красиво уложенными косичками, в костюмчике из красного блестящего шелка и черных матерчатых тапочках, вышла и поклонилась зрителям. Посреди площадки на деревянной подставке был укреплен обруч, обмотанный тряпками, пропитанными керосином. Вышедший вслед за девочкой пожилой циркач коснулся его горящим факелом. Обруч тут же с треском вспыхнул и стал похож на колесо огненной колесницы.

Девочка еще раз поклонилась, разбежалась и, оттолкнувшись в трех шагах от обруча, пролетела через огненный круг. Потом я ничего уже не видел, кроме красной фигурки, летавшей взад и вперед через огонь под оглушительные крики и аплодисменты толпы.

— Вчера она прыгнула только шесть раз, а сегодня уже восемь! Ну как, нравится? — все приставал ко мне толстый мальчишка.

Пока циркач с пузырьками лекарства обходил зрителей по кругу, девочка перевела дух и отряхнула опаленные прядки волос на лбу. Лекарство покупали плохо. Циркач, заметно приуныв, поставил пузырьки на большой черный сундук и через силу улыбнулся зрителям:

— Милости просим! Приглашаем купить после представления! Гей, начали!

Снова загрохотали барабаны и бубны. У циркача в руках появилась связка маленьких блестящих ножей. Один за другим он подбросил их в воздух и воткнул, все двенадцать, в специальные отверстия в обруче. Обруч продолжал гореть. Острые клинки, сверкая голубоватой сталью, смотрели внутрь и еще больше суживали крут, который и без того был мал.

Циркач сделал барабанам и бубнам знак замолчать. Расширив глаза, он издал громкий клич, разбежался и, весь как-то подобравшись, проскочил между щетинившимися клинками.

Я зажмурился от страха. Ошибись он хоть немного, и тут же со всех сторон в него впились бы острые, как мечи, ножи. Он прыгал трижды.

— В исполнении взрослого этот номер не так интересен. В исполнении ребенка это захватывающее зрелище! — объявил он и взмахнул рукой.

Снова вышла девочка с косичками и поклонилась публике. Ножки в черных тапочках топтались на земле, неровной от гальки. Губы у девочки подрагивали.

— Я здесь, дочка! — тихо сказал циркач, ободряя ее, но в глазах его застыло напряжение.

Девочка крикнула, как отец, разбежалась и пролетела через пылающее кольцо клинков. Вокруг стояла глубокая тишина. Никто не успел даже захлопать. Девочка прыгнула еще раз, так же легко, как и в первый раз, с улыбкой на лице. На третий раз у всех одновременно вырвался крик ужаса. Девочка упала, зацепившись ногой за один из ножей.

Все с криком, толкая друг друга, бросились к обручу. Циркач, подняв девочку, снял с ножки черную туфельку. Из раны струйкой бежала алая кровь.

— Ничего страшного! Сейчас приложу пластырь, и все мигом пройдет!

Он посыпал рану черным порошком, останавливающим кровь, и передал девочку на руки женщине — видно, своей жене. Та понесла ее к лодке, стоявшей неподалеку на одном из узких боковых каналов. За ними гурьбой побежали ребята. Представление еще продолжалось, но у меня просто не хватило бы духу его смотреть, и я тоже побежал за ними. Спустившись к самой воде, я заглянул в лодку.

Девочка сидела, прислонившись спиной к навесу. Ее большие черные глаза не отрываясь смотрели на рану, залепленную пластырем. Кровь уже не шла, но нога время от времени вздрагивала, и девочка морщилась от боли.

— Очень больно, доченька? — спросила женщина, светившая лампой.

Девочка зажмурилась, сильно помассировала ногу и покачала головой.

— Ничего, мамочка! Иногда только чуть-чуть дергает…

Через силу улыбнувшись, она обняла одной рукой мать, но тут же снова сморщилась от боли, и лицо ее покрылось испариной.

Стоять здесь дальше было неловко, и я вернулся на рынок.

Представление уже кончилось, и все разошлись. Тут только я сообразил, что, с тех пор как я ушел, прошло очень много времени, и побежал в кофейню. Однако моего знакомого студента там уже не было. Определив направление по верхушке засохшего дерева банг, которое приметил раньше, я бросился к тому месту на канале, где стояла наша джонка. Джонок продотряда нигде не было. Я побежал вдоль берега, втайне надеясь, что они только что отошли и их еще можно догнать.

Было уже совсем темно. Огоньки фонарей на канале становились все реже и реже. Рынок тоже опустел. Я забрался на груду кирпича и смотрел вдаль, на волны канала, в которых отражались и плыли звезды.

Какая-то женщина с ведрами спустилась к воде. Она долго смотрела на меня и вдруг спросила:

— Не ты ли мальчик из продотряда?

— Это я, я! А где они, тетя?

— Господи, да где же ты был, ведь тебя по всему рынку искали! Когда еще уехали! Отчалили, как только начался отлив. — Женщина сочувственно поджала губы. — А может, приказ им был такой, уж больно спешили!

— А вы не знаете, куда они пошли?

— Да ведь дело военное, откуда мне знать! Постой, а сам-то ты разве не знаешь? Они что же, раньше тебе ничего не говорили? У тебя кто там, в продотряде, отец, мать?

— Нет, никто. Просто я ехал вместе с ними… Я потерялся во время эвакуации, а они меня подобрали.

— Вон оно что! Тогда понятно, у всех свои заботы. Не надо было опаздывать!

Я готов был заплакать.

Целыми днями я слонялся по берегу в надежде встретить знакомых из продотряда: а вдруг кто-нибудь да вернется! На ночь я забирался под столы для рубки свиных туш. Женщины на рынке прозвали меня «эвакуированным».

Рассказывали, что раньше рынок здесь собирался только по утрам. Но вот уже больше месяца как торговали весь день, а иногда и вообще расходились только часам к десяти вечера. Маленькое селение, лежавшее на пересечении трех каналов, стало сейчас очень многолюдным. Сюда приходили джонки с беженцами из Сайгона, Тиензианга, Хаузианга. На рынке появились женщины в нарядных шелковых одеждах. Они закрывались от солнца зонтиками и опасливо оглядывались, боясь запачкаться. Кошельки их были туго набиты деньгами, но они подолгу торговались, ворчали и в конце концов платили гроши. Только и слышно было, как они жалуются друг другу на то, что здесь нет пищевого льда и пресной воды для купания. Когда я проходил возле их лодок, они готовы были меня съесть.

— Эй ты, ступай-ка отсюда, да поживее! — кричали они. — Небось ищешь, что плохо лежит?

Я чуть не плакал от обиды. Конечно, если бы кто-нибудь из знакомых сейчас меня встретил, ни за что бы не узнал. Глядя с мостков в воду на свое отражение, я сам с трудом себя узнавал. Глаза ввалились, волосы отросли и висели спутанными космами, шея стала тонкой, как у журавля. Из-под грязной, с чужого плеча, куртки виднелись обтрепавшиеся, с длинной бахромой брюки.

Я не отказывался ни от какой работы. Торговкам рыбой я подносил корзины и менял в садках воду.

— Мальчик! Поднеси-ка мне связку сахарного тростника! Эй! Принеси-ка мне из лодки корзину креветок!.. Беги к каналу, лови мой шест, а то сейчас уплывет… — то и дело слышал я.

Кто давал мне пригоршню риса, кто — кукурузный початок.

Начинался дождливый сезон сорок шестого года. Здесь, в крае соленой воды, в западной части Намбо, дождя ждали с нетерпением. Дождь приносил пресную воду для питья, воду для полей, но, самое главное, дожди в этой болотистой местности могли надолго задержать наступление врага.

Чем меньше времени оставалось до начала дождей, тем невыносимее становилась духота. Солнце палило так, словно извергало на землю огонь. Лишь к ночи, да и то редко, со стороны Сиамского залива прилетал слабый ветерок. По вечерам местные жители выносили циновки на берег канала — там было прохладнее и оттуда были хорошо видны многочисленные лодки беженцев и воинские транспортные джонки.

Позднее всего засиживались в харчевне. Иногда и до часу, до двух ночи там горел свет и то и дело раздавались громкие голоса и смех.