Я часто забегал в эту харчевню, хозяйку которой все здесь звали Толстухой. Я все надеялся, что старый лоцман или кто другой из знакомых когда-нибудь обязательно заглянет сюда. И потом, в харчевне всегда можно было услышать новости: что случилось в окрестностях, что происходит на ближних фронтах, а кроме того, здесь часто рассказывали захватывающие, невероятные истории о колдунах и магах.

Это была маленькая, покосившаяся хибарка на берегу канала, под огромным деревом гао. Крыша из пальмовых листьев давно прохудилась, и днем на столах прыгали яркие солнечные зайчики, а вечерами в рюмках с вином купались зеленоватые звезды.

Харчевня славилась по всей округе хорошим вином и вкусным жарки́м из мяса диких зверей и дичи. Об этом жарком старики, почти рыдая от восторга, говорили, что от одного его кусочка человек сразу молодым становится и во всем теле у него появляется необыкновенная сила. Сюда ходило много народа.

Хозяйка харчевни была женщина славная и приветливая. Правда, ни для кого не было секретом, что при всей своей доброте и незлобивости она своего не упустит и ущерба не потерпит.

И вот однажды, совершенно неожиданно, эта женщина сказала мне:

— Ты все равно как пес бродячий. Живи у меня — поможешь иной раз по мелочам, зато я тебя поить-кормить буду. Ну, а насчет платы… — замялась она, — так ведь не в слуги же я тебя нанимаю! Ты мне вместо родного будешь, а меж своими какие счеты!

Я не знал, что ей ответить, и долго молча смотрел на канал, на мелькавший там, почти у самого горизонта, белый парус. Потом я оглянулся в ту сторону, где остался мой родной город, но ничего не увидел, кроме плывших по небу за полями огромных, как горы, облаков. Что будет со мной завтра — этого я не знал. Где я буду жить, если откажусь от предложения хозяйки харчевни? И я решился.

— Спасибо, — сказал я. — Спасибо, я буду жить у вас.

Так я стал подавальщиком в харчевне у Толстухи.

— На́ тебе деньги, пойди постригись! — тут же велела Толстуха.

Она достала из заколотого булавкой засаленного кармана блузки деньги и, выбрав подходящую монетку, сунула ее мне.

Когда я вернулся в харчевню, она уже что-то шила, склонившись над корзиной с обрезками разной материи.

— Померяй-ка, это тебе…

На черных кусках шелка, отрезанных от ее старых брюк, оставалось сделать два шва, и короткие, чуть ниже колен, штаны для меня были бы готовы. Я быстро примерил — оказалось, что скроено слишком широко.

— Возьми-ка мое душистое мыло и сбегай на берег, помойся. Вернешься — и можешь надевать новые брюки! — ласково сказала Толстуха.

Она и потом всегда разговаривала со мной ласково, но каждое ее слово звучало как приказ.

Вымывшись, я поспешил надеть свою обнову. Толстуха, прищурившись, смотрела на меня и, довольная, улыбалась.

— Ишь какой ладный! Такой чистенький только и может служить гостям, а будешь грязнулей, не ровен час и в голову бутылкой запустят! Даже с лица изменился… Ты читать-писать хоть немного умеешь?

— Умею, я семь классов прошлым летом кончил…

— Да ну? Вот молодец! Небось всего-то лет четырнадцать, а уже такой грамотный! Да, не повезло тебе, тяжелое сейчас время, где тут учиться! А где же твои родные: мать, отец?

— Далеко… — нехотя ответил я.

Она не стала меня ни о чем расспрашивать. Очень скоро я оценил это ее качество. Моя хозяйка оказалась достаточно умной или, во всяком случае, умудренной жизненным опытом, чтобы почувствовать, когда лучше и промолчать.

Кто только не приходил в нашу харчевню! И те, кто потерял работу и теперь целые дни проводил в праздной болтовне, и беженцы, оставившие свои лодки, чтобы забежать сюда на минуту, и торговки… Эти вообще сделали харчевню местом постоянных встреч и обменивались здесь последними рыночными новостями. Иногда заходил и кое-кто из пожилых бойцов. Пропустив стаканчик-другой вина и утирая рукавом усы, они обязательно наказывали мне: «Будет кто из командиров спрашивать, скажи: никого не видал!»

Уже через несколько дней я знал в лицо всех завсегдатаев харчевни. Среди них особенно выделялись двое.

Одного звали Ба Нгу. Он как будто дежурил в харчевне. Все анекдоты и истории, которые он рассказывал, я уже знал наизусть, но всякий раз с удовольствием слушал их снова и снова, потому что он всегда прибавлял что-нибудь новенькое. Если в харчевне становилось слишком тесно, Ба Нгу непременно уступал свое место только что пришедшим. Часто он помогал моей хозяйке подать на стол. Толстуха очень ценила его за умение развлечь гостей веселой беседой и время от времени бесплатно подносила стаканчик вина с вяленой рыбкой. Ходил Ба Нгу всегда в одних брюках, иногда только набрасывал на плечи черную рубашку и на все вопросы отвечал, что так ему прохладнее. Лицо и спина его были медно-красными.

Другого звали Рыбный Соус. Его настоящего имени никто не знал, а прозвище это ему дали потому, что он на маленькой лодке-долбленке развозил по деревням на канале рыбный соус, а иногда еще кокосы и мускатную тыкву. С ним всегда была женщина лет тридцати; он говорил, что это его жена. Она редко выходила на берег. Однажды я услышал, как Ба Нгу, прикрыв ладонью рот, говорил Толстухе:

— Не иначе как зелье у него какое-нибудь было, что такую красотку приворожил! Уверен, что она не жена ему вовсе!

Сам Рыбный Соус был высокого роста, бледный, с косо падавшей на лоб челкой и очень маленькими, до странности острыми, бегающими глазками, которые ни на кого не смотрели прямо.

Как-то утром, когда я нес с базара корзину с креветками, меня на полдороге застиг рев самолета. Самолет сделал два круга и сбросил груду листовок. Ветер понес их в сторону каепутовой рощи, километра за два от рынка.

Когда я наконец добрался до харчевни, первый, кого я встретил, был громко бранящийся Ба Нгу:

— Черт бы их побрал! Раз такой храбрый, так спускайся сюда, а поверху летать и бумажки сбрасывать каждый может…

Он потянул за корзину с креветками и спросил:

— Небось какую-нибудь листовку поднял и припрятал здесь, а?

— Нет, — ответил я, — ничего не поднимал.

— Они призывают Вьетминь сдаваться!

— Откуда вы знаете, уже читали?

— Читать не читал, это мне Соус сказал! Ну и трус же он! Как услышал самолет, так мигом в свою лодку прыгнул, только его и видели! Ха-ха!

В харчевне Ба Нгу рассказывал о листовках до самого вечера. В тот день вообще все разговоры были только об одном — дойдет или не дойдет сюда враг, удастся нашим остановить его или нет.

К вечеру поднялся сильный ветер. В набухших, чернеющих с каждой минутой тучах, точно вот-вот собиравшихся опуститься на верхушки деревьев, гремели раскаты грома. Крупные, тяжелые капли забарабанили было по крыше из листьев, но скоро перестали.

Ба Нгу, стоя в дверях харчевни, смотрел на сполохи молний.

— Эй, дождь! — дурашливо крикнул он. — Хочешь лить, так лей, не томи понапрасну!

— Если будут большие дожди, так враг к нам не сунется, верно? — подошла к нему, переваливаясь словно утка, Толстуха.

— Само собой, в дождь они наступать не могут. Где им, ведь земля у нас скользкая — тут недолго и шею сломать!

Я помыл посуду, убрал в харчевне и тоже вышел к ним. Вдруг с канала чей-то голос крикнул:

— Эй, хозяйка, не осталось ли у вас чего-нибудь поесть?

— Это пропагандист Шау, — шепнул Ба Нгу Толстухе.

— Пойди разожги огонь! Мал еще, а туда же, все слушает! — тут же приказала мне хозяйка и крикнула в темноту: — Осталось, осталось, досыта накормлю!

Я разжигал огонь в кухне и то и дело выглядывал наружу. Лодка причалила: слышно было, как стукнули весла. Толстуха вбежала в харчевню и метелкой из перьев торопливо обмахнула стол. Наверное, кто-то богатый, решил я. За дверью раздалось почтительное покашливание Ба Нгу, и, уклоняясь от падавших с крыши капель, вошел пропагандист Шау, обливающийся потом под тяжестью большого мешка с какими-то рулонами бумаги, который он тут же тяжело опустил на стол. Неловко держа перед собой огромный рюкзак, весь забрызганный грязью и обвязанный веревками, вошел Ба Нгу. Он осторожно положил рюкзак на бамбуковую лежанку рядом с дверью в кухню.

Последним вошел высокий молодой мужчина, лет двадцати семи, в военной форме; на широком кожаном поясе висел наган. В одной руке он держал снятые матерчатые туфли, в другой кепку.

— Это Хюинь Тан, специальный уполномоченный Ставки! Только что прибыл к нам из восточного Намбо, — представил его Толстухе пропагандист Шау.

Толстуха поклонилась и что-то пробормотала, приветливо глядя на гостя. Он дружелюбно улыбнулся ей и сразу же пожаловался:

— Прямо живот подвело от голода! Не найдется ли у вас чем заморить червячка?

— Лапша есть… — вмешался Ба Нгу. — Можно сделать с мясом. Да и к вину закуска есть — клешни креветок. Верно, хозяйка? Только вот само вино-то сегодня невкусное!

— Как же, как же, все найдется, — поспешно закивала Толстуха. — Уж я постараюсь, мигом все приготовлю! Сейчас пойду еще курицу поймаю.

Пропагандист Шау, вытирая со лба пот, проглотил голодную слюну.

— Что ни дадите, все хорошо. Лишь бы только поскорее!

Ба Нгу помог Толстухе заварить чай и позвал всех к столу.

Пропагандист Шау попросил меня сделать из лапши клейстер. Потом вынул из мешка один рулон, взял из него два широких прямоугольных листа, расстелил на столе и велел мне намазать их клейстером.

— Что это, новые лозунги? — полюбопытствовал Ба Нгу.

— Да, только что получил. Подставьте мне, пожалуйста, стул — я приклею их на стену.

Забравшись на стул, он примерил, выровнял лист и приклеил к стене, потом то же самое проделал со вторым. Я светил ему лампой, вглядываясь в четко отпечатанные строчки. Такие лозунги я часто встречал на дорогах.

«Независимость или смерть!»

«Вьетнам для вьетнамцев!»

Он развернул еще один небольшой лист с красными буквами, пахнувшими свежей типографской краской, и повесил его перед столом. Ба Нгу прочитал по складам первую строчку:

«Ни од-но-го сол-да-та вра-гу!»

Он сразу посерьезнел и так же по слогам стал читать дальше. Красные строчки казались словами клятвы, написанными кровью.

У кого есть нож, пусть вооружится ножом; у кого кинжал — пусть вооружится кинжалом. Каждый гражданин — солдат, каждый метр земли — окоп. Будем готовы отдать жизнь за независимость родины!»

Ба Нгу подошел к стене, снял с гвоздя свою черную рубашку, несколько раз встряхнул ее, надел и старательно застегнул на все пуговицы. Он долго смотрел на красные строчки лозунгов, обеими руками разглаживая смявшуюся рубашку, которую давно уже не надевал. В глазах его была тревога. Враги продолжали наступать, и было ясно, что через какую-нибудь неделю они уже будут здесь.

— Будешь ты помогать мне или нет, что стоишь там как приклеенный? — раздраженно крикнула из кухни хозяйка.

Я вздрогнул от неожиданности и так поспешно бросился к ней, что чуть не упал, споткнувшись о порог. Ба Нгу, против обыкновения, не стал помогать нам. Он вышел и долго курил у дверей, а потом куда-то исчез.

Хюинь Тан и Шау быстро управились с ужином. Наевшись, Хюинь Тан встал:

— С самого утра гребли не останавливаясь, ни крошечки во рту не было. Ну и вкусная у вас лапша! Кажется, еще столько бы съел!

Толстуха стояла у стола, сложив на животе руки и довольно улыбаясь.

— Когда примерно приходит связной из Тхойбиня? — спросил у нее пропагандист Шау.

— Самое раннее часов в девять-десять. А сейчас еще ветер в лицо, тяжело грести, так, может, и позже будет… Да вы посидите, отдохните, ведь устали.

— Ну что ж, — весело сказал Хюинь Тан. — Теперь мы сыты, можно и передохнуть.

Я раздул угли, выбрал несколько крупных креветок и разогрел их. Шау взял лампу и вышел, нарвал в огороде немного укропа, а Хюинь Тан вместо Толстухи сам стал растирать в ступке соль с перцем.

— Куда это Ба Нгу ушел, тетушка? — спросил Шау.

— Да кто ж его знает! Когда хочет — уходит, когда хочет — приходит…

— Без него вроде и невесело!

— Вот он я! — вдруг раздался из темноты голос Ба Нгу. — Все боялся, что не поспею, — сказал он, входя, и поставил на стол бутыль прозрачного вина. — На самый край села бегал, — сказал он, потирая руки, — еле выпросил… А то, не ровен час, дальним гостям не понравится вино, так ославят наши края!

Только они сели за стол, как в дверях показался мужчина в черных военных брюках и в куртке. Я сразу узнал командира отряда, несколько дней назад остановившегося в соседней деревне. Хюинь Тан рывком отставил стул и поднялся. Он долго с удивлением вглядывался в лицо нового гостя, а тот замер у порога с раскрытым ртом. Потом они порывисто бросились навстречу друг другу и крепко обнялись.

— А я-то думал, что тебя и в живых уж нет!

— И мне говорили, что ты погиб!

— Садись. — Хюинь Тан пододвинул еще один стул.

— Меня тогда ранило. — Гость снял куртку и расстегнул пуговицы рубашки, показывая шрам на груди. — Пуля впереди вошла и через спину вышла, легкое продырявила. Ну, а через месяц с небольшим я уже оправился и даже мог руководить военными операциями.

— Да тебя и пушкой не прошибешь! — засмеялся Хюинь Тан.

Его друг улыбнулся.

— Только что прибыл? Небось уже большой чин? Вид у тебя по-прежнему не очень военный, все как студент…

Ба Нгу поднялся, взял бутыль с вином, вынул зубами затычку из банановых листьев, наклонил бутылку и, ловко поддерживая ее ладонью другой руки, разлил вино по стаканам. Едва стакан наполнялся, Ба Нгу молниеносно поднимал горлышко вверх, и тонкая, как нить, струя, словно подрезанная, соскальзывала в стакан, поднимая маленькие пузырьки пены.

— Как красиво разливает — артист! — воскликнул Хюинь Тан.

Ба Нгу вытер губы, поставил бутыль на стол:

— Надо уметь разливать, чтоб ни одной капли не пропало. Солдат, тот ведь тоже должен стрелять точно, чтоб ни одна пуля мимо цели не прошла. Чтоб ни один вражеский солдат не удрал!

— Как по писаному говорит! — расхохотался Шау. — Давайте к нам, в отдел пропаганды, отец!.. Ну как, товарищи, видите теперь, какие у нас здесь, в Тякбанге, люди? Каждое слово как жемчужина!

Толстуха, улыбаясь, резала лимон и выжимала сок на жареных креветок…

Снаружи в сполохах молний блестела вода в канале, появлялись на мгновение выхваченные из темноты зеленоватым светом каепутовые деревья, привязанные к ним лодки и гребешки волн, беспрестанно бьющие о берег.

По каналу шла чья-то лодка, мужской голос тянул заунывную песню:

Ба Нгу неожиданно рывком поднялся и вышел к каналу.

— Эй, чья это там лодка болтается? — крикнул он вниз.

— Возили хворост, — ответили ему, — теперь возвращаемся. А что, проверка документов?

— Никак, у вас там на лодке кто помирать собрался? — ядовито поинтересовался Ба Нгу.

— С чего это ты взял? Нечего каркать!

— Я уж думал, холера на вас напала или еще болячка какая! Чего же тогда так скулишь? Нашел время горло драть, как промокший кот!

Ответа не последовало, и плеск весел поспешно отдалился.

Ба Нгу, отдуваясь, вошел в харчевню, снял куртку и швырнул на лежанку. Шау переглянулся с Хюинь Таном и его другом и, не выдержав, громко фыркнул и расхохотался.

— Шау, ты чего это — надо мной смеешься?

Ба Нгу недоуменно уставился на хохочущего Шау.

— Ха-ха-ха! Да кто ж над вами смеется!

— Что, некрасиво говорил? Ты ведь пропагандой ведаешь, так разве не знаешь, что плохие люди всегда недовольны? Им все одно — хорошо стране или плохо. А когда страна в опасности, даже такое старье, как я, тоже должно свою ответственность понимать!

Тут уж и Хюинь Тан, и его друг, да и Толстуха, стоявшая в дверях кухни, не могли удержаться от хохота.

Ба Нгу пригладил усы и, отвернувшись от лампы, пробормотал:

— Может, и пересолил малость, но стар уж, говорю прямо. Эй, хозяйка, приготовила уже курицу? А то могу помочь!

— Спасибо, все сделала. Скоро суп подам! — объявила Толстуха.

Лодка со связным из Тхойбиня не пришла и в полночь. Хюинь Тан не мог больше ждать и попросил Шау найти ему проводника. Ба Нгу тут же вызвался сам, и они уехали. Толстуха не только наотрез отказалась взять деньги, но еще принесла еды «на дорожку».

Я вымыл и убрал посуду и только опустил вниз плетеную бамбуковую дверь харчевни, как с канала раздался голос Рыбного Соуса:

— Еще не закрылись?

— Нет еще… Но еды совсем никакой не осталось, — нехотя ответила Толстуха.

— Не беда, приготовим!

Соус выбрался на берег, сам поднял плетеную дверь и, взяв лампу, вышел посветить жене.

— Здравствуйте! Так поздно вас беспокоим, уж извините, — льстиво улыбнулась женщина, входя в харчевню.

Ба Нгу был прав, говоря, что эти двое не муж и жена. Рыбный Соус был груб и неотесан, жена же его хоть и была бедно одета, но я видел, что все в ней, от манеры разговаривать до походки, указывало на то, что это женщина из богатой семьи. Заметив, что я зевнул, прикрыв рот ладошкой, женщина легонько похлопала меня по спине:

— Потерпи немного, получишь денежку на конфеты.

Рыбный Соус принес из лодки бутылку крепкого французского вина и связку крупных морских крабов. Он прошел прямо в кухню, бросил крабов у огня и окинул зорким глазом темные углы. Я шел за ним и, заметив это, спросил:

— Если что ищете, скажите, я подам.

— Нет, ничего, — вздрогнув, обернулся он. — Просто смотрю, не осталось ли чего выпить…

И пошел к Толстухе, вытиравшей у стола стаканы:

— Может, сварите нам суп из крабов?

— Зачем же из крабов, мы куриный только что готовили для гостей. Много осталось. Уж такой вкусный суп, с зеленой фасолью! Разогреть только надо! — сказала Толстуха и махнула мне, чтоб я шел в кухню раздувать угли.

— Ладно, тогда парочку крабов испеките, а остальные оставьте себе, — сказал Соус. — Господи, кто это здесь лозунги расклеил? — воскликнул он, ни к кому не обращаясь.

Толстуха не ответила. Жена Соуса хмурилась и бросала на него злобные взгляды. Увидев это, он деланно засмеялся и тут же заговорил о другом:

— Греб так, что все руки ободрал, и, как на грех, ничего не продали. Только в долг, да и то почти незнакомым людям.

Жена его тем временем попросила лимон и ложку сахарного песку. Она налила принесенное вино в стакан, бросила в него сахар и лимон и опустила стакан в мисочку с горячей водой, прикрыв сверху блюдцем.

— Это как лекарство против простуды, — сказала она хозяйке. — Выпьешь такой стакан, пропотеешь и сразу выздоровеешь.

Соус, попыхивая сигаретой, спросил:

— Видел, как Ба Нгу на лодке кого-то вез? Случайно, не знаете, кто это, тетушка?

Толстуха подняла брови и сделала значительное лицо.

— Чур, между нами, — наклонилась она к самому уху жены Соуса. — Это очень большой человек, из самой ставки! Господи, да как же его кличут-то, вот забыла… — Она повернулась к кухне и спросила меня: — Этот, что только что у нас был, кто такой, ты не помнишь?

Мне не хотелось им отвечать, и я сказал, что не слышал.

— Маленький еще, что его спрашивать, — усмехнулся Рыбный Соус.

Жена его выглянула наружу, холеной, изящной рукой поправила волну волос на виске.

— Продавали, продавали, а записать не успели. Завтра-послезавтра все забудется, с кого тогда спросишь!

Она вынула из кармана записную книжку и авторучку и положила их на стол. Рыбный Соус встал и вышел в темноту.

— Молнии, а дождя нет, такая духота, — услышали мы его голос. — Я постою здесь, тут прохладнее. Тетушка, как суп поспеет, не забудьте крабов испечь, ладно?

Я снова стал зевать, и хозяйка велела мне идти в лодку спать, — она всегда стояла у нас в узком боковом канале, и я спал обычно там. Жена Соуса поманила меня к себе и сунула мне в руку деньги. Я не стал брать, положил на стол.

— Бери же! — удивилась она.

— Не берет, и не надо, как хочет. У него все не как у людей! — с досадой сказала Толстуха.

Я не стал ее слушать дальше, пошел к лодке и сразу нырнул в ноп.

На берегу в густой и высокой траве гудели комары, и я долго не мог уснуть. Мне вспомнились грозные взгляды женщины, которые она бросала на Рыбного Соуса. Мне стало отчего-то страшно. Какие красивые и какие злые глаза! Торговки рыбой на рынке часто ссорились друг с другом и сильно бранились, но ни у одной из них я не видел такого злобного взгляда.

«Независимость или смерть!», «Вьетнам для вьетнамцев!»

Оттиснутые деревянным клише строки лозунгов, которые принес Шау, танцуя, выплывали передо мной из темноты… Ветер печально завывал в верхушках кокосовых пальм. Я снова увидел широко улыбающегося Хюинь Тана. Комариный звон стал постепенно отдаляться, и я заснул.