Толстуха уехала. Старика лоцмана и студента мне тоже не удалось разыскать. Так уж получилось, что я терял всех, кого встречал, и оставался совсем один. А ведь раньше я не бывал нигде дальше города, в котором родился и вырос…

Пропагандист Шау сказал, что я могу жить у него. Днем я вместе с ним убирал комнату отдела информации, подправлял и подкрашивал старые лозунги. Спал я где придется. Иногда у Шау, иногда еще у кого-нибудь из молодежи. Я помогал им как мог — писал разными красивыми шрифтами лозунги, рисовал девушкам их инициалы на уголках пахнувших рисовым отваром тонких белых платочков, которые они потом вышивали. Все эти мелочи я делал с охотой, и Шау хвалил меня, говоря, что у меня «золотые руки».

Но несмотря на все дела и новых друзей, мне было очень невесело. С тревогой я думал о том, что мне не удастся найти моих родителей и вернуться домой. Я никому ни разу не пожаловался. Наоборот, если кто-нибудь спрашивал, где мои родители, я старался перевести разговор на другое. Потому что, если бы меня стали жалеть, мне, наверное, было бы еще тяжелее.

Так я прожил больше месяца. Днем, когда я ходил гулять или играл с деревенскими ребятами, я не так тосковал по своим. Но ночью было гораздо тяжелее. Часто я просыпался с мокрым от слез лицом…

Я вспоминал улицы, усаженные тамариндовыми деревьями с яркой и блестящей после дождей зеленью, с цветами, ронявшими на головы прохожих белые лепестки; шеренги манговых деревьев, с которых мы, удрав из школы, сбивали рогатками еще зеленые плоды…

Каждую субботу вечером мы с отцом ходили на пристань и смотрели, как, закинув длинную леску, там удят рыбу. Тихо шелестел ветер в вершинах тополей вдоль дороги из красного камня, бегущей по берегу реки Тиензианг. Под деревьями, на каменных ступенях пристани, виднелись редкие фигурки людей, вышедших на вечернюю прогулку. На широкой реке мелькали рыбачьи лодки. Над городом летел речной ветер, он нес запах ила и солнца…

Однажды мой отец вернулся домой необычайно взволнованный.

— Независимость! Слышите, наша страна отныне независима!

В нашей школе на несколько дней отменили занятия, и мы все вышли на демонстрацию. Город стал красным от многочисленных повязок, флагов, лозунгов. Ни днем, ни ночью не прекращалось шествие молодежи, женщин, бойцов революционных отрядов и народного ополчения, крестьян из дальних сел и деревень, потянувшихся сюда отпраздновать свой самый большой праздник… Не прошло и двадцати дней, как разнеслась весть о том, что враг открыл огонь против наших войск в Сайгоне. Мой город, веселившийся, как дитя, за одну ночь неузнаваемо изменился. Люди ковали оружие, готовили запасы продуктов. «У кого есть нож, пусть вооружится ножом; у кого кинжал — пусть вооружится кинжалом!» — призывал Вьетминь.

В темные дождливые ночи и в жаркие дни, когда нещадно палило солнце, над всеми улицами и переулками, над рынком, над берегом реки, над окраинами летела эта песня…

Народный комитет Намбо из Сайгона переместился в наш город. Городская больница была забита ранеными. Каждый день из города уходили машины с добровольцами. Они направлялись туда, где шли ожесточенные бои революционных отрядов с врагами, прячущимися за спины «союзников» — английских и индийских солдат, пришедших обезоружить капитулировавших японцев.

В эти ночи я спал мало. Мешал гул машин, решительное пение студентов и старшеклассников:

Часто во сне я видел себя взрослым на посту перед Народным комитетом, совсем как парни из молодежного авангарда. Я очень завидовал им и жалел, что не могу еще вместе с ними идти на фронт.

Как-то ночью я проснулся от сильной стрельбы. В доме было темно. Раздался взрыв, потом еще и еще…

— Вставай! Враги пришли! — в ужасе кричала мама.

Слышно было, как она босиком бегает в соседней комнате: наверно, в темноте не нашла свои деревянные сандалии.

— Тихо! — Это отец стукнул кулаком по столу. — Дай послушать! Нечего с ума сходить, точно они и в самом деле уже здесь!

— Да они уже под самым носом, — закричала мама, — а он все еще прислушивается! Ан, вставай быстрее!

Я спрыгнул с кровати, наткнулся в темноте на стул, стал шарить по стенам и все никак не мог найти дверь. Деревянные сандалии гулко прошлепали в мою комнату, я почувствовал прямо над собой теплое дыхание и порывисто прижался к матери.

Стрельба не прекращалась. Орудия ухали так, точно кто-то гигантской железной метлой мел по небу. В соседних домах громко плакали дети. Стукнула входная дверь, и в дом ворвалась полоска яркого электрического света. Отец, опершись на подоконник, выглянул на улицу. Мама дрожащими руками крепко прижимала меня к себе. Я хотел выбежать на улицу, посмотреть, что творится, но свет там вдруг погас. Цокот деревянных сандалий и детский плач мгновенно замерли, наступила зловещая тишина. Снова раздались выстрелы, и вместе с ними поднялся детский плач и панические крики женщин.

Мама, чиркая по коробку дрожащими руками, пыталась зажечь спички. Я побежал к пробкам, но, сколько я ни старался, в доме по-прежнему было темно: наверно, отключили на электростанции. Мама зажгла коптилку и забегала по комнатам, собирая вещи.

Крики людей, топот бегущих ног, ржание лошадей, пронзительные гудки машин и скрежет тормозов, звонки велосипедов, детский плач… Одна за другой спешили мимо нашего дома группы людей.

В тусклом свете коптилки среди хаоса разбросанной мебели и вещей суетилась мама. Она все никак не могла уложить чемоданы, все казалось нужным, и она по нескольку раз брала и снова откладывала одну и ту же вещь. Отец отстранил ее и отобрал только самое необходимое. Мама с плачем торопила его.

Я выбежал на улицу и смотрел на беженцев. Отец вывел велосипед, привязал чемоданы — один на раму, другой на багажник, — потом вышла мама с корзинкой в руках, и мы пристроились к потоку беженцев.

Бледный рассвет уже пробивался над верхушками сливовых деревьев, спящих перед маленькими домиками. В некоторых домах двери были плотно закрыты: наверно, из них уже эвакуировались, возле других хозяева ловили уток и кур. «К приходу врага оставлять пустые дома и пустые сараи!» — вспомнил я лозунг на перекрестке.

У обочины дороги я увидел своих одноклассников, Фи и Тиня. Они стояли возле блестящего черного автомобиля, остановившегося посреди дороги. Оба были в шортах и спортивных рубашках с расстегнутым воротом. Увидев нас, толкающих громоздкий велосипед с чемоданами, они заложили руки в карманы и ехидно заулыбались. Непохоже было, что это семейство чем-то обеспокоено. Их отец, выпятив огромный живот, попыхивал дорогой сигарой и смотрел, как шофер возится под машиной. На заднем сиденье машины развалилась мать. Рядом с ней устроилась кормилица с малышом на руках и, развлекая его, пощипывала струны мандолины. Даже мандолину ухитрились прихватить!

Тут только я вспомнил, что оставил дома одну совершенно необходимую мне вещь, и хотел вернуться. Но отец лишь глянул на меня искоса и продолжал толкать вперед тяжелый велосипед. Мы были уже довольно далеко от города, возвращаться было поздно. И небольшой компас, стрелка которого всегда показывала на север, подарок моего друга моряка Ба, так и остался лежать в ящике письменного стола, рядом с коробкой акварельных красок и пачкой открыток с видами городов разных стран.

Где же теперь мой друг моряк Ба? Может, он тоже бьет врага где-то неподалеку-? Или он снова в далеком море и даже не знает о том, что враг гонит нас? Где мои друзья, ребята, с которыми я часто играл? Завтра-послезавтра наши отряды выгонят врага, и мы снова соберемся все вместе. Уж у нас будет что рассказать друг другу!

Я был, конечно, очень встревожен всем происходящим, но в то же время мне казалось, что изредка эвакуироваться даже интересно. Один раз мы уже уезжали на несколько дней, а потом вернулись. Сколько зато потом было разговоров в школе!

— Береги-и-ись! — раздался чей-то крик.

Сзади, медленно клонясь, падало подрубленное дерево — начали валить деревья, перекрывая дорогу врагу.

В той стороне, где остался город, раздались взрывы, почти сразу же поднялись черные клубящиеся столбы дыма, и скоро там все было охвачено огнем.

Через два дня мы добрались до Кайлая. Там было по-прежнему оживленно и людно, но атмосфера подготовки к боям была еще более кипучей и напряженной, чем у нас.

Мы остановились у родственников. Целыми днями я бродил по улицам. Сюда со всех окрестных и дальних сел и деревень стекались крестьянские парни, вооруженные дубинами и кольями. Лица их были неулыбчивы и суровы; маршируя, они еще не могли держать шаг и выглядели совсем не так подтянуто, как парни нашего города, но в них чувствовалась очень большая сила, и я был уверен, что они будут храбро сражаться.

Каждый день я ходил в информационную читальню, смотрел плакаты, читал газету «Труба зовет солдата» и дома пересказывал маме. Я восхищался подвигом Ле Ван Тама, сайгонского мальчишки, моего ровесника. Он погиб, но взорвал вражеский склад боеприпасов, пропитав свою одежду бензином. На плакате Ле Ван Там был весь закрыт языками пламени, и я видел только его сверкающие глаза. Если бы со мной были краски, я мог бы срисовать плакат и потом повесить в нашем классе.

Я рисовал неплохо, а в нашем классе — лучше всех, и учитель часто вывешивал на уроках как учебное пособие нарисованных мной огромных жуков и бабочек.

Мне недолго пришлось наслаждаться праздной жизнью. Не прошло и недели, как подошел враг. Мы бежали в сторону Кайбе. Потом и Кайбе был потерян. Мы снова бежали. Велосипед был слишком громоздкий, и отец отдал его местной самообороне для связных.

Мы переправились через реку и добрались до Тхиенхо. Крестьяне помогали нам чем могли, давали рис, лодку, чтобы ездить на рынок. Местные ребята учили меня, как трезубцем ловить рыбу в канале. Было интересно, только очень мешали комары и пиявки, которых здесь была тьма-тьмущая. На востоке до самого горизонта поднимались высокие травы и тростник. В той стороне лежала знаменитая Долина Тростников.

Несколько дней прошли спокойно, но потом и здесь появились самолеты и стали бомбить населенные пункты по берегам крупных каналов. Нам снова пришлось бежать.

Деревеньки, пальмы и бананы, одевшие в прохладную тень сады на богатых наносных землях, тропинки вдоль узких маленьких канальчиков, в воде которых отражались кроны дурьянов и мангостанов, мелькавшие в зелени красные черепичные крыши — все теперь утратило свое прежнее спокойствие и тишину. Война пришла даже в самые глухие селения.

Молодежь и старики, женщины и дети — все вооружались самодельным оружием.

…Прошло больше месяца, когда мы добрались наконец до реки Хаузианг. Нам часто приходилось ночевать в открытом поле, на мокрой от росы земле, иногда мы целыми днями шли под проливным дождем, не останавливаясь даже для того, чтобы поесть. От постоянных тревог и лишений мама совсем расхворалась. Ее стали мучить сильные приступы лихорадки, она подолгу лежала и, не в силах двинуться, холодеющей рукой ловила мою руку. Когда начинали стрелять, мама, шатаясь от слабости, поднималась, и мы снова шли следом за другими беженцами.

Когда нам удавалось остановиться в более спокойном месте, я тут же удирал с местными ребятами, едва успев с ними познакомиться. Мы забирались в поле или прятались в садах и придумывали разные игры. Из пальмовых листьев и тростника, например, мы делали тележку с двумя лошадьми, и главнокомандующий, которого мы выбирали, нахлобучив на голову огромный лист банана вместо фуражки, объезжал позиции. Из цветка банана и сухих щепок, пущенных в маленький канальчик, мы сооружали целую флотилию. Потом подбирали паданки и стреляли по ней.

— Ан, — много раз просила мама, — ведь кругом война! И как ты ничего не боишься! Не убегай далеко, вдруг что случится, где тебя искать?! Очень прошу!

В такие минуты мне было так жалко маму, что никто не уговорил бы меня играть. Но, просидев немного спокойно, я снова убегал к ребятам.

Как-то раз я встретил пастушат с буйволами, и мы ушли на озеро, где росли лотосы. Вдруг налетели черные истребители и стали бомбить и обстреливать село, в котором мы остановились. Клубы дыма закрыли макушки самых высоких деревьев, росших над рекой.

Когда я добрался до села, то не нашел ни отца, ни матери. От дома, куда мы зашли утром, сейчас остались одни головешки и несколько дымящихся столбов.

— Ты еще здесь? Разве ты не знаешь, что в соседнем селе высадился десант? — крикнул мне какой-то парень.

Я спросил о моих родителях, но он не знал, где они. Я бросился спрашивать у других, но и они ничего не смогли сказать. Мне посоветовали идти вверх по реке — может, мои родители ждут меня там. Я пошел. Шел я очень долго. У слияния трех рек дорога кончилась. Я сел под деревом и стал ждать лодку, чтобы переправиться на другой берег.

Было уже темно, накрапывал дождь. Я позабыл про голод и усталость, про то, что за спиной враг, и боялся только, что не сумею разыскать родителей. Около полуночи мимо проходили джонки продотряда. Так я и встретился с тем студентом, который взял меня на джонку.

И вот теперь я снова остался один…