(А. КУПРИН. «ГРАНАТОВЫЙ БРАСЛЕТ»)

1

Один из самых сильных рассказов Куприна основан на реальной жизненной истории. Она описана в интереснейших воспоминаниях Льва Любимова («На чужбине». «Новый мир», 1957, № 2). Героиней «действительных событий, вдохновивших Куприна», была родная мать автора воспоминаний, Людмила Ивановна Любимова.

В «Гранатовом браслете» она названа княгиней Верой Николаевной Шеиной.

Стоит сказать несколько слов о самом мемуаристе, чтобы помочь читателю заглянуть в круг правительственной знати царской России, где разыгрывается большая часть действия купринского рассказа.

Начинаются воспоминания Льва Любимова с того, как он в 1949 году приехал в Ленинград после долгих лет разлуки с родным городом. В одном из залов Русского музея он надолго остановился перед громадным, во всю степу полотном. Это была картина И. Е. Репина «Торжественное заседание Государственного Совета».

Среди лиц, фигурирующих на картине: членов Государственного Совета, министров, высших сановников империи, среди всего этого скопища знати в раззолоченных мундирах, с широкими орденскими лентами через плечо, со сверкающими звездами на груди — Лев Любимов увидел своего отца.

Он был тогда камергером «двора его императорского величества», помощником статс-секретаря Государственного Совета. Когда к 100-летнему юбилею этой «верхней» законодательной палаты Российской империи Репину заказали большой групповой портрет, к нему приставили как консультанта Дмитрия Николаевича Любимова.

Репин «подробно осведомлялся о нраве, привычках каждого сановника, чтобы дать в портрете наиболее подходящую позу, особенно характерный жест». Репин набросал десятки портретных эскизов с указанных ему лиц (они все сохранились, острой и меткой психологичностью превосходят даже саму картину) и, прежде чем перенести портреты на полотно, очевидно, показывал их своему советчику, Любимову-отцу. В благодарность за помощь Репин и ему нашел место на картине: слева у колонны стоял молодой человек в камергерском мундире.

После Октябрьской революции вся семья Любимовых, напуганная происходящими событиями, оказалась в эмиграции. Там и пробыл тридцать лет автор мемуаров. В 1948 году ему разрешили вернуться на родину, где он занялся литературным трудом как переводчик, искусствовед и автор воспоминаний.

2

О Вере Шеиной, героине «Гранатового браслета», сказано, что она дочь татарского князя Мирза-Булат-Тугановского.

Мать Льва Любимова в девичестве носила фамилию Туган-Барановская. Это княжеский род литовских татар, служивших сначала литовскому престолу, а затем польским королям. В России Туган-Барановские княжеского титула не сохранили, хотя герб их и был увенчан княжеской короной.

Братом Людмилы Ивановны был широко известный в свое время профессор М. И. Туган-Барановский. Автор капитальных трудов по политэкономии («Периодические промышленные кризисы», «Русская фабрика»), он был одним из столпов «легального марксизма», выступал против народничества с буржуазных позиций.

Михаил Иванович был в близких отношениях с Куприным. Они были женаты на родных сестрах, дочерях знаменитого виолончелиста К. Ю. Давыдова.

Так протянулась цепочка от Куприна к высокопоставленной семье Любимовых (отец мемуариста длительное время был виленским губернатором), где писатель и «нашел канву для одного из самых замечательных произведений».

В течение двух-трех лет Людмила Ивановна Любимова получала письма от влюбленного в нее человека.

Письма были анонимны. Писавший не скрывал, что между ним и предметом его любви глубокая пропасть сословного и имущественного неравенства. Он сознавал, что разница в социальном положении «не позволяет ему рассчитывать на взаимность». Не питая никаких надежд, он тем не менее посылал письма, полные любовных излияний. Они «долго сохранялись в моей семье, — вспоминает Лев Любимов, — и я в юности читал их».

Неизвестный сообщал, что фамилия его «странная». Как потом выяснилось, Желтый (в рассказе — Желтков). Служил он на телеграфе. В одном из писем он признавался в поступке, по меньшей мере экстравагантном. Движимый страстным желанием увидеть вблизи женщину, в которую он был так пылко влюблен, телеграфист под видом полотера проник в ее квартиру. В доказательство правды своих слов он описывал всю ее обстановку.

Письма получались чуть ли не каждый день. «Тон посланий был то выспренный, то ворчливый. Он то сердился на мою мать, то благодарил ее, хоть она никак не реагировала на его послания».

В родовитой семье, принадлежащей к высшему столичному кругу, к этим письмам относились, как к забавному анекдоту.

Любимов-отец обладал даром рассказчика, «хорошо известным в мире петербургской бюрократии».

Будучи с ним в приятельских отношениях, Куприн «очень ценил его как собеседника» и почти портретно описал в «Гранатовом браслете».

У князя Василия Львовича (так он назван в рассказе Куприна) «была необыкновенная и очень своеобразная способность рассказывать. Он брал в основу рассказа истинный эпизод, где главным действующим лицом являлся кто-нибудь из присутствующих или общих знакомых, но так сгущал краски и при этом говорил с таким серьезным лицом и таким деловым тоном, что слушатели надрывались от смеха».

Письма влюбленного телеграфиста… Благодарнейший материал для юмористических импровизаций. И князь Василий Львович язвительно их вышучивал. Судя но его изложению, анонимный влюбленный придерживается трескучей и выспренной манеры бульварных романов: «Прекрасная Блондина, ты, которая… бурное море пламени, клокочущее в моей груди. Твой взгляд, как ядовитый змей, впился в мою истерзанную душу…» Кончается письмо будто бы горделивым самовосхвалением: «По роду оружия я бедный телеграфист, но чувства мои достойны милорда Георга».

Затем князь Василий Львович демонстрирует серию нарисованных им карикатур. Переодевшись трубочистом и вымазавшись сажей, таинственный поклонник проникает в будуар княгини Веры. «Следы пяти пальцев и двух губ остались, как видите, повсюду: на коврах, на подушках, на обоях и даже на паркете».

Так довольно долго потешались благовоспитанные господа над человеком, единственной виной которого было то, что он безнадежно влюбился в женщину высшего круга. Потом это занятие всем наскучило. «Моя мать перестала даже читать эти письма, — пишет Лев Любимов. — Лишь моя бабка долго смеялась, открывая по утрам очередное послание».

Развязка наступила, когда от настойчивого воздыхателя был получен подарок. Это был гранатовый браслет.

Анонимные письма были курьезом. Присылка подарка от незнакомого, к тому же человека низкого звания и общественного положения, была расценена как оскорбление.

Аристократическая родня Людмилы Ивановны решила положить конец затянувшемуся инциденту. Особенно негодовал брат ее. Не профессор-экономист Михаил, а Николай, преуспевающий молодой сановник, человек тщеславный, полный барской спеси и высокомерия. «В том, что касается его заносчивости, резкости и отсутствия такта, — признает Лев Любимов, — он верно обрисован Куприным».

В купринском рассказе брат Веры Шеиной (он тоже назван Николаем) разражается гневной тирадой:

«Я давно настаивал, чтобы прекратить эти дурацкие письма… Я нахожу эту переписку дерзкой и пошлой… Его глупостям надо положить конец… Вообрази себе, что этот идиотский браслет… — Николай приподнял красный футляр со стола и тотчас же брезгливо бросил его на место, — что эта чудовищная поповская штучка останется у нас, или мы ее выбросим, или подарим Даше…» Тогда этот жалкий поклонник сможет «хвастаться своим знакомым или товарищам, что княгиня Вера Николаевна Шеина принимает его подарки…»

Конечно, в былые годы было проще: он бы «просто велел отвести его на конюшню и наказать розгами». Но блаженное крепостное время ушло безвозвратно. Поэтому брат княгини Веры предлагает разыскать обнаглевшего дарителя при помощи сыскной полиции и представить его… жандармскому полковнику. То есть как преступника!

«…Пусть-ка он вызовет этого Ромео и погрозит у него пальцем под носом. Знаешь, как он это делает? Приставит человеку палец к самому носу и рукой совсем не двигает, а только лишь один палец у него качается, и кричит: «Я, сударь, этого не потерплю-ю-ю!»».

Как видим, светски воспитанный Николай Николаевич не только глуп и бессмысленно злобен, но и до последней степени вульгарен. Княгиню Веру и мужа ее это несколько коробит. Но оба соглашаются, что анонимного поклонника нужно разыскать и вернуть непрошеный подарок с надлежащей строгой нотацией.

Так это и произошло в действительности. Любимов-отец и Николай, брат Людмилы Ивановны, узнав адрес анонима, отправились к нему для решительного разговора.

Как и Желтков купринской повести, Желтый жил на шестом этаже. Чем выше поднимались визитеры по замызганным ступеням, тем ниже они спускались по социальной лестнице. В убогой мансарде пахло «мышами, кошками, керосином и стиркой», — читаем мы в рассказе. «Все это соответствует слышанному мною от отца», — свидетельствует Лев Любимов. Поражала разница между нищим жильем мелкого чиновника и комфортабельной обстановкой барского дома Любимовых. И этот неимущий пасынок общества осмелился преподнести дорогой подарок великосветской даме.

Анонимного поклонника застали за составлением очередного послания. Любимов-отец «больше молчал во время объяснения… Дядя же, как купринский Николай, горячился, был без нужды резким. Желтый принял браслет и угрюмо обещал не писать больше моей матери.

Этим все и кончилось. Во всяком случае о дальнейшей судьбе его нам ничего не известно».

Так закончился странный случай в жизни Любимовых.

3

В рассказе же Куприна лишь после этой встречи разыгрываются решающие события. Наступает кульминация сюжета. После возвращения браслета Желтков выстрелом из пистолета кончает с собой.

То, что представлялось анекдотически-смехотворным, пародийным и достойным карикатуры, когда на пылкие признания незнакомого воздыхателя смотрели из уютных барских апартаментов, оказалось подлинной драмой, завершившейся смертью. Несчастный влюбленный оплатил жизнью свой благоговейный подарок предмету любви: он нарушил приличия, установленные сословным обществом.

Пошлый, как это казалось аристократическому семейству, фарс обернулся трагедией.

Без потрясающего финала, примышленного Куприным, «Гранатовый браслет» не поднялся бы до уровня прекрасной трагической поэмы о безнадежной любви, каким он вошел в сознание читателей.

Может быть, Куприн изменил ход событий ради большого драматического и эмоционального напряжения? Разумеется, и это имело место.

Фабульное заострение, если, конечно, оно продиктовано естественной логикой повествования, — не мелочь, которой можно пренебречь.

Заострение родилось не по прихоти художника. Куприн с другой стороны посмотрел на казус, приключившийся у Любимовых. Он увидел случившееся не глазами аристократической семьи, а глазами бедного разночинца, на свое горе полюбившего женщину недоступного ему круга.

Александр Иванович Куприн свел знакомство с сановной семьей Любимовых через родственников жены. Но к их кругу он никогда не принадлежал.

Любимовы, даже лучшие из них, смотрели на Россию, на русских людей сверху. Куприн сроднился с простым людом и близко наблюдал его. Прежде чем стать литератором, Куприн перепробовал ряд «плебейских» профессий. Он был актером и псаломщиком, грузчиком и репетитором, кладовщиком и репортером.

Константин Георгиевич Паустовский рассказывал мне, что в бытность свою в Одессе, в годы гражданской войны, он свел знакомство со многими людьми, близко знавшими Куприна. По их словам, новый, только что написанный, еще не напечатанный рассказ Куприн любил читать вслух людям из низов, в литературе совершенно неискушенным. Он собирал портовых рабочих, грузчиков либо моряков, рыбаков, извозчиков и жадно прислушивался к тому, как они воспринимают написанное им.

Его влекло к простым людям. Поэтому он так хороню изобразил крестьян Полесья, рабочих и служащих сталелитейных заводов Донбасса, рыбаков Балаклавы, посетителей одесских кабачков, жителей окраин и мутных городских закоулков. Он легко сходился с людьми из низов, всей душой входил в их заботы.

Узнав от Любимовых о злосчастной истории с телеграфистом Желтым, Куприн зажил в своем воображении именно его радостями и печалями, проник в его душу.

И все предстало в ином свете.

Не только заносчивый и спесивый брат Людмилы Ивановны, но и остальные члены семьи и вообще люди их круга считали само собой разумеющимся, что какой-то телеграфист, по сравнению с ними, — существо низшего порядка. Что он ниже их не только по социальной «табели о рангах», но и в чисто человеческом смысле, — по интеллектуальному уровню и нравственным достоинствам.

Трагический финал «Гранатового браслета» силой художественной правды нес с собой мысль о потрясающем душевном превосходстве полунищего мелкого служащего над светской надменной верхушкой, над привилегированной элитой общества.

Князья Шеины и Мирза-Булат-Тугановские кичатся своей воспитанностью, тонкостью чувств, изысканной культурой. И вот влюбленный телеграфист, «герой» анекдотов, банальный носитель пошлости и безвкусицы, обнаруживает такую высоту души, такой чистоты чувство, такую благоговейную любовь, перед которой всем им следовало бы преклониться.

Дмитрий Николаевич Любимов рассказывал сыну, что он «почувствовал в Желтом пламя подлинной беззаветной страсти». В таком же духе, очевидно, он описывал и Куприну эпизод посещения мансарды Желтого. По всей вероятности, это наблюдение и побудило писателя заглянуть в глубь души странного поклонника и под шелухой не слишком тактичных поступков (проникновение в комнаты Людмилы Ивановны под видом полотера) увидеть пламя чистой и высокой любви.

В эпизоде встречи двух светских людей с бедным служащим князь Василий Львович Шеин ведет себя сдержанно. Он пытается удержать брата жены от резких выпадов и грубых угроз по адресу человека, своим подарком нарушившего святость сословных границ. Больше того, когда Желтков оставляет их наедине, чтобы поговорить по телефону с княгиней Верой, Василий Львович произносит такие прочувствованные слова: «Подумай, Коля, разве он виноват в любви и разве можно управлять таким чувством, как любовь?..» И добавляет, подумав: «Мне жалко этого человека. И мне не только что жалко, но вот я чувствую, что присутствую при какой-то громадной трагедии души…»

Но ведь раньше, когда был получен гранатовый браслет, князь Василий Львович считал, что нужно прочитать дарителю «строгую нотацию». Конечно, подарок от незнакомого можно отвергнуть. Но за что строгую нотацию? За чувство любви? За то, что Желтков посмел влюбиться в светскую даму? Да разве влюбиться — проступок, грех?

Но Василий Львович сумел подняться над прежним презрительным отношением к анонимному поклоннику княгини Веры, склониться перед его душевной трагедией. И это первая нравственная победа телеграфиста.

Наиболее отвратительную форму принимает барская чванливость у Николая Николаевича. Вернуть браслет и договориться о прекращении переписки — этого ему мало. Он жаждет унизить Желткова, оскорбить его, пользуясь преимуществами своего чина и звания.

«— Если не ошибаюсь, господин Желт-ков? — спросил высокомерно Николай Николаевич.

— Желтков. Очень приятно. Позвольте представиться.

Он сделал по направлению к Тугановскому два шага с протянутой рукой. Но в тот же момент, точно не замечая его приветствия, Николай Николаевич обернулся всем телом к Шеину.

— Я тебе говорил, что мы не ошиблись».

Оскорбление нанесено.

«Худые, нервные пальцы Желткова забегали по борту коричневого короткого пиджачка, застегивая и расстегивая пуговицы. Наконец он с трудом произнес, указывая на диван и неловко кланяясь:

— Прошу покорно. Садитесь».

Его приглашение не принято. Гости остаются стоять. Но напрасно Николаю Николаевичу может показаться, что поле битвы осталось за ним. Достаточно ему заявить, что, прислав браслет, Желтков переступил «те границы, где кончается наше терпение», и угрожающе намекнуть, что он, брат княгини Шеиной, вправе «обратиться к помощи власти», как роли меняются.

«— Простите. Как вы сказали? — спросил вдруг внимательно Желтков и рассмеялся. — Вы хотели обратиться к власти?.. Именно так вы сказали?

Он положил руки в карманы, сел удобно в угол дивана, достал портсигар и спички и закурил.

— Итак, вы сказали, что вы хотели прибегнуть к помощи власти?..»

Желтков продолжает повторять этот вопрос, потому что тут чувствует свою неуязвимость, полную независимость от какого-либо вмешательства власти. В самом деле, какие могут быть приняты административные меры, чтобы оборвать его чувство? «Выслать меня в другой город?.. Все равно и там так же я буду любить Веру Николаевну, как здесь. Заключить меня в тюрьму? Но и там я найду способ дать ей знать о моем существовании». Желтков обращается с этими словами только к князю Василию Львовичу. На Николая Николаевича он демонстративно не обращает внимания. Он одержал верх над ним именно потому, что тот сослался на свои сословные привилегии и влиятельность крупного чиновника. И даже позволил себе бестактно прибегнуть к угрозе силой.

4

Но Куприн не добрался бы до глубин истинной поэзии, не осветил бы до конца духовную победу телеграфиста, если бы ограничился противопоставлением душевной деликатности Желткова грубой надменности Николая Николаевича.

Кульминация сюжета «Гранатового браслета» — в страницах, где описано, как смерть Желткова, раскрыв красоту его любви, нравственно покорила княгиню Веру. И она на миг освободилась от гордыни, иссушающей душу, от ржавчины привилегированного бытия, мертвящего святые человеческие чувства.

Сюжет развернулся бы слишком искусственно, если бы конец этот был прямолинейно пристроен ко всему предыдущему. Вера Николаевна Шеина полна сословных предрассудков. Ей претят письма человека, не принадлежащего к высокородной среде. Браслет нужно немедленно вернуть, — в этом она согласна с братом.

Больше того. Над ней нависла тень моральной вины в добровольном уходе Желткова из жизни.

Прервав разговор с нежданными посетителями, Желтков спрашивает ее по телефону, можно ли ему остаться в городе, чтобы хоть изредка ее видеть. Конечно, не показываясь ей на глаза.

Княгиня Вера раздраженно бросает в ответ: «Ах, если бы вы знали, как мне надоела вся эта история. Пожалуйста, прекратите ее как можно скорее». Конечно, она не подозревает рокового смысла, который будет вложен в ее слова. Но именно они толкают Желткова к решению как можно скорее прекратить всю эту историю одним, окончательным уже способом.

Ночью, после подробного рассказа мужа о разговоре с Желтковым, Вера Николаевна подавлена зловещим и безошибочным предчувствием: «Я знаю, что этот человек убьет себя».

На следующий день, разворачивая утреннюю газету, она сразу же наталкивается на заметку «Загадочная смерть». Некий Г. С. Желтков покончил самоубийством. В предсмертном письме указана причина самая тривиальная: растрата казенных денег.

Княгиня Вера знает истинную причину. И когда вечером почтальон приносит конверт со столь знакомым почерком, она берет в руки письмо «с нежностью, которой она в себе не ожидала».

Это третья моральная победа Желткова. Решающая, но оплаченная кровью.

В каждой строчке чувство неподдельной, жгучей до беспамятства любви. Ни одного слова, бьющего на жалость, на то, чтобы вызвать у княгини Веры чувство раскаяния. Перед смертным своим часом Желтков находит совсем иные, неожиданные слова, слова благодарности.

«… Богу было угодно послать мне, как громадное счастье, любовь к Вам… Я теперь чувствую, что каким-то неудобным клином врезался в Вашу жизнь… Сегодня я уезжаю и никогда не вернусь, и ничто Вам обо мне не напомнит.

Я бесконечно благодарен Вам только за то, что Вы существуете… Пусть я был смешон в Ваших глазах и в глазах Вашего брата, Николая Николаевича. Уходя, я в восторге говорю: «Да святится имя Твое».

Сама любовь — издалека, без взаимности, без тени надежды на взаимность, даже на простое знакомство — озарила счастьем неуютную жизнь Желткова.

В конце рассказа Куприн идет по самому краю мелодрамы. Чутье художника подсказало ему верное решение: сосредоточить драматизм финала не на самоубийстве — оно происходит «за кадром», — а на предсмертном письме Желткова.

У сдержанного князя Василия Львовича, прочитавшего письмо, вырываются грустные, прочувствованные слова. «…Он любил тебя», — говорит он Вере Николаевне, — «а вовсе не был сумасшедшим. Я не сводил с него глаз и видел каждое его движение, каждое изменение его лица. И для него не существовало жизни без тебя».

Слова, требующие прямоты и искренности.

А княгиню Шеину письмо потрясает до самых душевных глубин. Самоубийство Желткова и его письмо вызывают в ней внутренний переворот. И в этом драматическая кульминация купринского рассказа.

В эту горькую, скорбную минуту светские условности потеряли власть над княгиней. Она решается на поступок, который наверняка будет осужден ее кругом и вызовет пересуды. «Тебе не будет больно, — спрашивает она мужа, — если я поеду в город и погляжу на него?»

В убогой пустой комнате, где горят три восковые свечи и на столе лежит мертвый Желтков, появилась большая красная роза. Ее принесла Вера Николаевна и положила под шею человеку, который беззаветно любил ее. Померкли на какое-то время доводы холодного расчета и как бы стерлась бездонная пропасть между знатной дамой и бедным разночинцем.

Не будем скрывать: здесь Куприна подстерегала большая опасность сентиментальности, ложной «красивости». В некоторых местах она действительно сказывается. Таковы строки, рисующие мертвого Желткова: «… губы улыбались блаженно и безмятежно, как будто бы он перед расставаньем с жизнью узнал какую-то глубокую и сладкую тайну, разрешившую всю человеческую его жизнь». Вера Николаевна вспоминает, что «то же самое умиротворенное выражение она видела на масках великих страдальцев — Пушкина и Наполеона».

Но когда Вера Николаевна, прочитав письмо, приходит к мужу «с покрасневшими от слез глазами», когда она вдруг прозревает, поняв, что «та любовь, о которой мечтает каждая женщина, прошла мимо нее»; когда она прощается с покойным и «раздвинув в обе стороны волосы на лбу мертвеца… крепко сжала руками его виски и поцеловала его в холодный, влажный лоб долгим дружеским поцелуем»; когда она, покидая комнату Желткова, в последнюю минуту «вдруг заплакала», — мы верим художнику. Мы верим, что растаял лед пренебрежения к низкопоставленному человеку и сердце княгини Веры дрогнуло и покорилось.

И когда она слушает ту самую бетховенскую сонату, название которой было написано в предсмертной записке Желткова, — в ее сознании невольно складываются поэтические строки, как бы произносимые умершим человеком, любившим ее, с их рефреном: «Да святится имя Твое».

Строки, перекликающиеся с изумительным гимном любви — с «Песнью песней».

Любовь, казавшаяся жалким, смешным чудачеством, любовь, отброшенная презрительно и высокомерно, — победила.

1