Название «тюрк», или «тюрюк», первоначально означало «сила», «крепость».

Появление на исторической арене народа, взявшего себе — и не без оснований, как показывает его ранняя история, — это имя, впервые отражено в исторической традиции лишь приблизительно в середине VI века нашей эры. Его письменные памятники по своему возрасту, конечно, не могут идти в сравнение с теми свидетелями тысячелетней истории Древнего Востока, о которых мы говорили до сих пор. Но зато они происходят из области, являвшейся для всех западных культур «потусторонним миром», из самого сердца Азии, и принадлежат народу, о котором мы долгое время совершенно ничего не знали, да и теперь еще знаем чрезвычайно мало, — вот поэтому-то они и представляют огромный интерес.

И если происхождение, судьба и характер этого народа столь долго были для нас, европейцев, книгой за семью печатями, то это следует прежде всего объяснить тем, что сами источники, весьма удаленные географически, находились, а впрочем, вероятно, и сейчас в значительной степени находятся вне поля нашего зрения.

Время, когда древние тюрки пробудились к исторической жизни, и первая блистательная доисламская эпоха сложения их государства нашли свое отражение в богатой древнекитайской литературе, имеющей исключительное значение вообще для всей древнейшей истории Центральной Азии, но у нас почти совершенно неизвестной. Сведения об этом периоде можно почерпнуть и в не менее богатых, разнообразных и чрезвычайно поучительных византийских исторических источниках, которые, между прочим, также переживают «второе открытие» и входят в научный обиход лишь в самое последнее время.

Народ, объединяемый нами под собирательным названием «тюрки», с древнейших времен обитал в отдаленных местностях Центральной Азии. Это были отдельные и слабо связанные между собой кочевые племена, кругозор которых ограничивался шатрами и пастбищами. Вероятно, сначала лишь одно из этих племен и, может быть, один из их вождей назвали себя «сила», «крепость». Трудно сказать, имелись ли для этого достаточные основания. Во всяком случае, о тюрках впервые заговорили, когда они были всего-навсего лишь подданными могучего в то время народа, названного китайскими историографами жужанами, а позднее жуань-жуанями.

Наступил 546 год — Китайская империя расколота на Север и Юг; на Севере при династии Вэй переживает свой первый расцвет буддийская скульптура в пещерных храмах, на Юге при императоре Лянской династии У-ди начинается небывалый взлет буддийской литературы и философии: император Юстиниан и его царственная супруга Феодора железной рукой управляют Византийским государством и церковью; и в том же году тюрки впервые осмелились посягнуть на власть своих тиранов, жуань-жуаней. Сильные тюркские племена, жившие на Севере и названные китайцами ти-ле, атаковали южные области. Но тюрками были и те, кто, находясь на службе у чужих правителей, выступил против своих братьев и под руководством Тумыня отбросил их обратно. Между тем победа пробудила в них сознание собственной мощи; несколькими годами позже они восстали и, предводительствуемые тем же Тумынем (как его называли китайцы, в тюркских же надписях он зовется Бумын), сбросили господство некогда покоривших их жуань-жуаней. Так Тумынь-Бумын стал основателем древнетюркского царства. Под его верховной властью вместе с ним правил и его младший брат, вождь западных тюрков и родоначальник их династии. Китайцы называли его Ши-дэ-ми, тюркские надписи — Истеми.

В 552 году после смерти Бумына власть наследовали один за другим три его сына. Среди них выделяется Мохан, самый знаменитый из всех тюркских каганов, военачальник и завоеватель, умноживший свои владения и создавший царство, которое он привел к дотоле никогда не виданному расцвету. Осилив эфталитов, или «белых гуннов», он раздвинул границы своей могучей империи: на западе его царство, выйдя за пределы древней Согдианы, доходило до реки Яксарта (Сыр-Дарья), которую тюрки называли Енчю-огоз, или «Жемчужной рекой», и до «Железных ворот» — известного с глубокой древности прохода между Самаркандом и Балхом; на востоке он простер свою власть до территории, занимаемой ныне Маньчжурией.

Выросший в постоянном общении с древними культурными народами этот народ в VI веке стоит уже на поразительно высокой ступени развития. Он более не проводит прежнюю недальновидную захватническую политику; на смену ей приходит политика завязывания добрых отношений с соседями — торговая политика. Так, Истеми, формально вассал своего брата, а в действительности неограниченный владыка западных тюркских областей, завязывает как суверенный правитель отношения с Византийской империей, имея при этом намерение взять в свои руки торговлю шелком, которой ранее занимались «белые гунны».

Рис. 168. Древнетюркская надпись на камне с реки Орхон (732 г. н. э.).

Перед византийским посольством, посланным с дипломатической и торговой целью в августе 568 года восточно-римским императором Юстином II, открылась чрезвычайно живая, пестрая и надолго запоминающаяся картина ослепительной мешанины из варварской дикости, суеверий и шаманизма и по-восточному изысканной пышности и чрезмерной роскоши. Следующий отрывок, сообщающий о посольстве к тюркам (во главе его стоял высокопоставленный византийский сановник Зимарх), взят из ценнейшего произведения византийской литературы — «Истории» Менандра-протектора:

«Путешествие Зимарха и его спутников было продолжительно. Как скоро они прибыли в страну Согдаитов и сошли с лошадей, то некоторые тюрки, видно, нарочно на то поставленные, предлагали Зимарху купить у них железа; я думаю, они делали это, чтобы показать римлянам, что в стране их есть железные рудники; ибо обыкновенно говорят, что у них трудно доставать железо. Можно бы догадаться, что они этим хвастовством давали знать римлянам, что их земля производит этот металл. Некоторые из людей этого племени, о которых уверяли, будто они имели способность отгонять несчастья, придя к Зимарху, взяли вещи, которые римляне везли с собой, сложили их вместе, потом развели огонь сучьями дерева Ливана, шептали на скифском языке какие-то варварские слова и в то же время звонили в колокол и ударяли в тимпан над поклажей. Они несли вкруг благовонную ветвь, которая трещала от огня; между тем, приходя в исступление и произнося угрозы, казалось, они изгоняли лукавых духов. Им приписывали силу отгонять их и освобождать людей от зла. Отвратив, как они полагали, все несчастья, они провели самого Зимарха через пламя, и этим, казалось, они и самих себя очищали. По совершении сих обрядов Зимарх шел вместе с приставленными к нему тюрками к горе, называемой Эктаг, что по-эллински значит „Золотая гора“, где находился сам каган».

«Золотую гору», а в действительности «Белую гору» (Акдаг) следует искать в районе Алтая.

Послушаем теперь, как принял послов этот каган по имени Сизабулос, или Сильзибулос, — этим именем здесь назван Истеми, о чем нам известно из сообщения византийского историка Феофилакта, знавшего этого правителя под именем «Стембиз-хаган».

«По прибытии в одну долину Золотой горы, где было пребывание Сизабулоса, Зимарх и его спутники были немедленно призваны к нему. Каган находился внутри шатра и сидел на золотом седалище о двух колесах, которое, когда нужно было, тащила одна лошадь. Приветствовав варвара, по обычаю, Зимарх принес дары, которые и были приняты теми, кому это было поручено. Тогда Зимарх сказал: „Наш великий царь, сделав меня своим вестником, желает тебе, государь, стольких народов, чтобы счастье было всегда к тебе благоприятно и благосклонно и чтобы ты любил римлян и был к ним благорасположен. Одерживай постоянно верх над своими врагами и собирай добычу со своих противников! Да удалится от нас всякая зависть, могущая расторгнуть узы дружбы! Приязненны мне племена тюрков и все, подвластные тюркам! Так же и наше расположение к вам будет всегда неизменно“. Такие слова говорил Зимарх; Сизабулос отвечал подобными приветствиями. Потом они обедали и весь тот день провели в пировании в том самом шатре. Он был сделан из шелковых тканей, искусно испещренных разными красками. Они пили вино, но не такое, какое у нас выжимается из винограда. Напиток, ими употребляемый, есть какой-то варварский. Земля тюрок не производит виноградных лоз; у них вовсе нет этого растения. Римляне потом удалились туда, где было их пребывание. На другой день они были приведены в другой шатер, обитый и испещренный также шелковыми покровами. Здесь стояли и идолы, различные по виду. Сизабулос сидел на ложе, которое было все из золота. На середине этого помещения были золотые сосуды, и кропильницы, и бочки, также золотые. Они опять пировали, поговорили за попойкой о чем было нужно и разошлись. На следующий день они пришли в другой шатер, где были столбы деревянные, покрытые золотом, также и ложе вызолоченное, поддерживаемое четырьмя золотыми павлинами. Перед шатром на большом пространстве в длину были расставлены телеги, на которых было множество серебра, блюда и корзины, и многие изображения четвероногих, сделанные из серебра, ничем не уступающие тем, которые делают у нас. В этом состоит роскошь тюркского кагана».

Рис. 169. Фрагмент тюркской рукописи, выполненной древним руническим письмом.

Семь лет спустя дело приняло уже совсем другой оборот. Заключение Восточноримской империей мира с аварами, бывшими еще недавно под властью тюрок, вызвало у последних озлобление против Византии, и когда в 575 году к ним прибыло новое византийское посольство во главе с Валентином, оно было принято довольно скверно. «Римляне проехали многими трудными дорогами… и наконец достигли того края, где поставил свои боевые значки Турксанф, один из князей тюркских. Те, которым досталось в удел управлять племенем тюркским, разделили владения его на восемь частей. Старейший единодержец тюрок называется Арсила. По прибытии к Турксанфу, который приезжающим в ту страну попадается навстречу прежде других князей, Валентин был ему представлен. Он сказал тюркскому князю, чтобы тот поздравил нового римского цезаря… Вдруг Турксанф сказал: „Не вы ли те самые римляне, употребляющие десять языков и один обман?.. И вы, посланники, приезжаете ко мне, облеченные ложью, да и сам пославший вас — обманщик. Я убью вас без малейшего отлагательства, сейчас же. Чужда и несвойственна тюрку ложь. Ваш же царь в надлежащее время понесет наказание… Мне же преклоняется вся земля, начинаясь от первых лучей солнца и оканчиваясь пределами запада. Посмотрите, несчастные, на народ Алан, да еще на племена утигуров, которые, воодушевившись безрассудной смелостью, полагались на свои силы и осмелились восстать против непобедимого народа тюрок; но они обманулись в своих надеждах. И ныне они рабы наши“».

Глава византийской делегации, испытанный дипломат, уже наученный опытом обращению с тюрками, прилагает силы к тому, чтобы утихомирить разбушевавшегося князя. Турксанф (его имя дошло также и как «Турксаф», слово это является ошибочно принятым за собственное имя титулом тюрк-шад, то есть «глава тюрок») меняет тон и направляет восточноримским послам приглашение принять участие в интересном (с точки зрения этнографии) ритуале, точные параллели которому позднее были обнаружены в древних тюркских письменных памятниках. Он заявляет им:

«Так как вы, приехав сюда, нашли меня в глубокой скорби, ибо недавно умер отец мой, Сильзибулос, то должно вам, римляне, царапать себе лицо ножом, следуя существующему у нас обычаю проводов усопших». Валентин и его спутники тотчас же стали царапать себе щеки своими кинжалами. В один из дней траура Турксанфа к нему было приведено четверо скованных пленных гуннов для принесения их в жертву, вместе с конями их, умершему отцу его. Обряды над мертвыми называют тюрки на своем языке дохиа. Турксанф велел несчастным гуннам на варварском языке, перейдя в другой мир, сказать Сильзибулосу, отцу его, какую ему… (пропуск в тексте).

Рис. 170. Монгольский, калмыкский, маньчжурский и бурятский алфавиты.

Турксанф, совершив установленные обряды погребения отца, говорил еще много с Валентином, потом отпустил его внутрь страны, к своему родному брату по имени Тарду, живущему на горе Эктель; а Эктель значит «золотой»…

При наследнике Сильзибулоса-Истеми Тарду (Та-тау у китайцев) великая держава тюрок распалась на две части — восточную и западную. Китайцы, которым пришлось немало выдержать из-за постоянных грабительских вторжений тюрок, всячески разжигали раздоры между обеими половинами царства. Благодаря этой хитроумной политике силы тюрок были столь основательно подточены, что уже в середине VII века их земли стали провинциями китайской империи. Однако через 20 лет один отпрыск старой династии вновь возвысился до положения независимого кагана восточных тюрок — его звали Кутлуг, «счастливый», а еще Эльтериш-каган, «каган собирания» (или «основания царства»), и ему удалось после многих победоносных сражений и решительных мероприятий «собрать» и укрепить государство.

Рис. 171. Монгольский текст. (В прежние времена в городе Кабалик был брахман по имен Саин-Терелтю, мастер во всем, что касалось мудрости брахманов. У этого брахмана была супруга по имени Седкиль-дур-тагалаху.).

Эльтериш-каган умер в разгар этой созидательной работы, оставив двух несовершеннолетних сыновей, едва достигших восьми и шести лет. Теперь наконец его брат Капаган-каган почувствовал, что у него развязаны руки. Последний был явно недоволен достигнутым. Он лелеял великую мечту о могучей и прекрасной тюркской державе, подобной той, что некогда уже существовала; как и его предки, он желал распространить свое господство до самого Ирана и подчинить своей власти строптивых западных тюрок, отпавших от своих восточных сородичей, а затем оторванных от них Китаем. Однако для выполнения этих далеко идущих планов Капаган-каган не обладал хотя бы приблизительно качествами, присущими государственному мужу такого масштаба, каким был его покойный брат. Поступки Капаган-кагана отличались такой беззастенчивостью и жестокостью, что оттолкнули даже его собственных подданных, которые толпами перебегали на сторону китайцев. Когда же в 716 году он погиб от рук восставших, пробил наконец великий час для двух его юных племянников, сыновей и законных наследников Эльтериш-кагана. Старший сын Кутлуга вступил на трон под именем Бильге-кагана, «мудрого кагана», «кагана-мудреца». Его поддерживал целеустремленный и полный сил младший брат Кюль-тегин («принц Кюль»), первым делом, разумеется, приказавший уничтожить всю огромную семью ненавистного дяди, и в том числе особенно опасных претендентов на трон — двоюродных братьев. Из старой гвардии был пощажен лишь один — Тоньюкук, отличившийся еще во времена Эльтериш-кагана. Он был тестем Бильге-кагана, а в последние годы жизни стал, вероятно, и его советчиком. Бильге-каган, «небоподобный, неборожденный тюркский каган-мудрец», сделал честь своему имени. Он показал себя мягким, осторожным и мудрым правителем. Большая часть бежавших тюрок вернулась на родину. Он был в дружбе с китайским императором, а его брат Кюль-тегин, вероятно, обладавший более сильным характером, чем сам правитель, и в войне, и в мире был прочной опорой трона; когда юный принц скончался в 731 году, эта утрата тяжелым ударом поразила старшего брата.

[Знаки тюркского письма обозначают, скорее, гласные и согласные, но формы знаков для некоторых согласных зависят от того, стоит ли перед ними велярный гласный (а, о, u, i) или же палатальный (е, а, о, u, i). В транскрипции обозначает d после велярного гласного, — d после палатального. Благодаря такому точному обозначению окраски согласного появляется возможность особо не обозначать соседние гласные внутри слова, а также иногда и гласные в исходе слова, тем более что словоделение не всегда строго соблюдается. В вопросе о происхождении тюркского рунического письма вначале господствовали ошибочные мнения: это письмо пытались сопоставлять с индийским письмом кхароштхи, с южноаравийской письменностью и даже с германскими рунами. Только когда был установлен по письмам II в. н. э. древнейший облик согдийского письма, источник тюркского рунического письма был найден в согдийском. Очевидно, около 800 г. древнетюркское письмо было полностью вытеснено уйгурским; последний его памятник — орхонская надпись 784 г.]

Бильге-каган ненамного пережил принца; в 734 году он умер, отравленный своим собственным сановником как раз в тот самый момент, когда китайский император обещал ему руку одной из своих дочерей. А спустя еще 11 лет обратилось в прах и все прежнее тюркское великолепие; причем на этот раз смертельный удар был нанесен не китайцами — Бильге-кагану с большим искусством удалось в свое время заручиться их дружбой, — а другим тюркским народам, уйгурами, намеревавшимися взять на себя ведущую роль в Центральной Азии. Умеренное, осмотрительное и мудрое правление Бильге-кагана вызвало последний расцвет первого тюркского государства. Но, помимо его подданных, дальновидной политике Бильге благодарна и наша наука за особенно ценное для нее наследие.

Когда умер Кюль-тегин, его память почтил не только брат. Китайский император, основываясь на отношениях дружбы, господствовавших между тюркской державой и Китаем эпохи Танской династии, повелел соорудить на могиле покойного внушительный памятник; когда же сам Бильге последовал за своим братом, его сын и наследник вместе с китайским императором поставили и ему большой роскошный надгробный монумент.

Оба памятника имеют надписи. Они и явились теми самыми текстами, которые в 1896 году сделали возможной дешифровку древнетюркской письменности.

Памятники простояли почти тысячу лет, забытые, подобно другим таким же памятникам в других районах Российской империи, распространившей со временем свой суверенитет и на области, заселенные некогда древними тюрками. Они не привлекали к себе внимания до тех пор, пока Петр Великий не двинул Россию по пути прогресса. Постепенно пробуждалась жизнь и вокруг этих немых свидетелей далекого прошлого. С 1719 по 1727 год некий Даниэль Готлиб Мессершмидт, — естествоиспытатель из Данцига, объездил Сибирь по поручению Петра. Ему удалось добраться от Нерчинска до пограничной с Маньчжурией реки Аргунь-Керулен. При этом уже в долине Верхнего Енисея, невдалеке от древних гробниц, он увидел на берегу реки два причудливых камня, покрытых изображениями и надписями; рельефы представляли сцены охоты и жертвоприношений, животных, лица людей и орнаменты. Что касается надписей, то последние состояли из знаков, напоминающих северные руны. В дальнейшем копии, снятые с этих и других надписей, которые в то время считались скифскими, с помощью одного из послов Екатерины II попали в Европу и были здесь изданы.

К началу XIX века подобные находки становятся все более частыми, и в стольном граде востоковедов Париже постепенно начинают понимать их значение для истории всей Средней Азии. Приходит время первых отважных попыток дешифровки; среди пионеров мы встречаем А. Ремюза и современника и противника Шампольона, известного нам уже Ю. Клапрота. Труды их и старания пока еще тщетны, и вокруг новой письменности уже начинают громоздиться всяческие гипотезы: она превращается то в скифскую, то в письмо народа чудь, оказывается родственной северным рунам и даже уводит некоторых к кельтам и готам. Однако, в конце концов, поскольку все попытки объяснения остались безрезультатными, интерес к памятникам мало-помалу утих, и они вновь погрузились в дрему.

К ученым, в первой половине XIX века исследовавшим памятники, издавшим надписи и делавшим первые попытки объяснить их происхождение и язык, принадлежал и финский ученый М.А. Кастрен; его усилия были продолжены финским Археологическим обществом, которое к 1875 году дважды посылало в Минусинск экспедиции с целью нахождения и исследования надписей. Результатом обоих предприятий была вышедшая в 1889 году в Гельсингфорсе роскошная публикация «Inscriptions de llenissei» («Енисейские надписи») с 14 иллюстрациями в тексте, 32 таблицами надписей и 8 фотографиями. Спустя три года публикация была дополнена и снабжена списком встречающихся слов и терминов, теперь она содержала уже все, чего только могла желать душа археолога. Все, за исключением лишь одной «мелочи» — дешифровки письменности.

Тем не менее, этот труд, предлагавший читателю захватывающее описание открытия памятников, выполнил, помимо публикации прекрасных иллюстраций, и вторую главную задачу, лежащую в основе всякого подобного издания: он вновь пробудил живой интерес к этим памятникам.

Вскоре на VIII Российском конгрессе археологов Н. Ядринцев обратил внимание участников на то, что пограничная область Маньчжурии, которую он посетил, весьма богата всякого рода древностями, в особенности же надписями, найденными им в этом районе и прежде всего в долине реки Орхон. Вслед за тем весной 1890 года путешествие на Орхон предпринял финский исследователь А. Гейкель. Вместе с женой и братом он добрался до древнего русла Орхона, где недалеко от озера Кошо-Цайдам (южнее Байкала) обнаружил два выветрившихся памятника, являвших собой величественное зрелище. Частично разрушенные и забытые в течение тысячелетия, они были совершенно не известны европейской науке.

Здесь находилась мощная каменная плита — явно сброшенный с постамента мемориальный камень, который представлял собой тщательно отесанный с четырех сторон монолит, очевидно, из какого-то сорта известняка или плохого, нечистого мрамора. Высота его достигала 3,5 м при ширине внизу 1,32 м, вверху — 1,22 м; узкие стороны имели в ширину от 44 до 46 см. Две стороны подверглись сильному выветриванию. Суживающийся кверху камень увенчивался орнаментом — вероятно, это было довольно неуклюжее изображение двух драконов. На обеих широких сторонах были помещены небольшие пятиугольные таблички с надписью. Сам камень оканчивался внизу длинной и крепкой втулкой, которая точь-в-точь подходила к отверстию, сделанному в еще сохранившемся постаменте; последнему создатели придали форму черепахи. Общий вид и выполнение отличались чертами, характерными для современных монументу китайских памятников, работа была, несомненно, китайская.

Рис. 172. Согдийский и уйгурский алфавит.

Все четыре стороны памятника были целиком покрыты надписями. Сторона, обращенная к западу, имела большую китайскую надпись. На остальных трех сторонах были начертаны надписи, составленные руническим алфавитом, уже известным по енисейским и другим находкам.

Приблизительно в 40 м от камня возвышался большой четырехугольный алтарь, или жертвенник; между ним и памятником находился низкий земляной вал длиной 25 м, который выдавал скрытые под ним развалины какого-то строения.

При более детальном рассмотрении вал оказался остатком стены, сложенной из китайских кирпичей. Рядом с этой земляной насыпью исследователь обнаружил семь мраморных статуй, безусловно, китайской работы, которые, как это можно было заключить по одеянию и атрибутам, изображали тюрок; головы у статуй были отбиты. По другую сторону памятника две сильно разрушенные фигуры животных, повернутых головами друг к другу, вероятно, обозначали вход в сооружение. От входа начинался и тянулся на 4,5 км (!) внушительный ряд камней в виде человеческих фигур, установленных на расстоянии 10–12 м друг от друга; лица фигур были повернуты на восток. Наблюдения позволили сделать вывод о том, что само сооружение служило местом захоронения, а фигуры должны были изображать врагов, уничтоженных покойными при жизни.

В одном километре от этого места Гейкель и его спутники нашли такой же, но еще более крупный памятник, которому, очевидно, пришлось в свое время еще хуже, чем первому, — он был не только сброшен с постамента, но и, к сожалению, разбит на несколько кусков. Текст его надписей во многих местах полностью выветрился и стерся, а то, что сохранилось, было и здесь составлено китайскими иероглифами и известными уже «неизвестными» письменными знаками. В окрестностях памятника были найдены сооружения, подобные тем, что мы уже видели при «осмотре» первого монумента.

А. Гейкель и его товарищи, даже не подозревая об этом, стояли перед надгробиями принца Кюль-тегина и его брата Бильге-кагана. Найденные надписи они издали в Гельсингфорсе в 1892 году. Но еще за два года до того, как Гейкель вернулся из Сибири, знаменитый русский языковед В. Радлов представил российской Академии наук детальный план исследования районов, где к тому времени уже были сделаны находки; в следующем году он сам возглавил направлявшуюся туда экспедицию, среди членов которой находились упомянутый нами Н. Ядринцев и исследователь Сибири Д. Клеменц. Экспедиция отправилась из Кяхты в Монголию с целью исследовать древние развалины на Орхоне и его притоках и установить, какие связи существовали между енисейскими и этими монгольскими надписями. У Карабал-гасуна, на месте некогда цветущей и мощной резиденции монгольских ханов Каракорума, они наткнулись на огромный гранитный памятник, имевший три надписи; одна была на китайском, другая на уйгурском, а третья начертана «сибирскими» руническими знаками.

В 1892 году результаты и этой экспедиции облеклись в форму солидной и доброкачественной публикации, а 15 декабря 1893 года датский ученый В. Томсен представил Датскому королевскому научному обществу «предварительный доклад» (всего лишь на 15 страничках), который носил заглавие «Dechiffrement des inscriptions de l'Orkhon de l’lenissei» и в основном содержал полную дешифровку и алфавит новой письменности!

При переводе и толковании китайских орхонских надписей Г. Габелентцем всплыли и те обстоятельства, с которыми была связана закладка упомянутых памятников. Это надгробия: первое и лучше сохранившееся — некоего Кюэте-гиня, сына Гу-ду-лу Кэ-ханя и младшего брата какого-то «ныне правящего» Би-кя Кэ-ханя. В приведенных китайских именах можно без труда узнать уже упомянутых нами правителей: Кутлуга — «счастливого», Бильге — «мудрого» и принца Кюль-тегина. О сооружении этих надгробий сообщает, между прочим, и китайская литература. В некотором удалении от памятников позднее была найдена надгробная надпись, посвященная памяти крупного сановника, военачальника тюрок Тоньюкука, начертанная на двух каменных столбах, еще не обрушившихся ко времени находки.

Но откуда, собственно, могли знать археологи еще до того, как были прочитаны китайские надписи, о погребальном характере открытых ими сооружений? В связи с этим вопросом нам придется заглянуть в глубочайшую древность, лишь она одна сможет показать в правильном свете, какие жестокие и варварские обычаи составляли историческую почву, на которой возникли могильные сооружения, найденные в Монголии. То, что здесь, на Орхоне, пережило столетия, воплотившись в твердый, бесчувственный камень, — это лишь отзвук того далекого времени, когда памятники мертвым делали не из каменных блоков, а из человеческого мяса.

Как это происходило, мы знаем из Геродота. В IV книге (главы 71–72) он описывает обряд царских похорон у скифов (такое название охватывает у него самые различные народы). Сравним это описание Геродота с сообщением уже известного нам Менандра о том, какие похороны готовил отцу Турксанф — сын Сильзибула-Истеми; вспомним при этом еще об орхонских погребениях, немые камни которых столь красноречиво говорят о том же самом обычае. И все сразу же станет понятным, несмотря на тысячу лет, пролегших между временем Геродота и эпохой создания орхонских памятников и лишивших варварские обычаи предков той примитивной первобытной жестокости, которой еще платил дань Турксанф.

Рис. 173. Древнетюркский текст, записанный согдийским письмом.

Итак, Геродот рассказывает о скифах следующее: «Гробницы царей находятся в Геррах, до которых Борисфенес судоходен. После смерти царя там тотчас выкапывается большая четырехугольная яма; по изготовлении ее принимаются за покойника и воском покрывают его тело, но предварительно разрезывают ему живот, вычищают его и наполняют толченым купером, ладаном, семенами сельдерея и аниса, потом сшивают и везут в повозке к другому народу. Тот народ, к которому привозят покойника, делает то же самое, что и царственные скифы, именно: и там люди отрезают себе часть уха, стригут кругом волосы, делают себе на руках порезы, расцарапывают лоб и нос, а левую руку прокалывают стрелами. Отсюда перевозят труп царя к другому подвластному им народу, между тем как тот народ, к которому они приходили раньше, следует за покойником. Объехавши таким образом все народы, царские скифы являются в землю отдаленнейшего подчиненного им народа — герров, где находится и кладбище. Здесь труп хоронят в могиле на соломенной подстилке, по обеим сторонам трупа вбивают копья, на них кладут брусья и все покрывают рогожей. В остальной обширной части могилы хоронят одну из его наложниц, предварительно задушивши ее, а также виночерпия, повара, конюха, приближенного слугу, вестовщика, наконец, лошадей, первенцев всякого другого скота и золотые чаши — серебра и меди цари скифов совсем не употребляют; после этого все вместе устраивают большую земляную насыпь, прилагая особенное старание к тому, чтобы она вышла как можно больше.

По прошествии года скифы ОПЯТЬ совершают следующее: из оставшихся слуг выбирают пятьдесят человек, угодных царю; это природные скифы, так как царю, по его приказанию, служат только такие люди; купленных за деньги слуг у него не бывает; выбирают также пятьдесят наилучших лошадей; тех и других удавливают, вынимают из них внутренности, очищают живот и, наполнивши его отрубями, зашивают, потом укрепляют на двух столбах половину колеса так, чтобы обод его был обращен вниз, другую половину устанавливают на двух других столбах… после этого вбивают в лошадей, в длину их, толстые копья, проходящие до самой шеи, и в таком виде поднимают лошадей на колесные ободья, причем на передних полукругах помещаются плечи лошадей, а на задних держатся туловища у самых бедер, так что обе пары ног свешиваются вниз, не доставая до земли; наконец, накидывают на лошадей уздечки и удила… Пятьдесят юношей… по одному сажают на лошадей следующим образом: в труп каждого юноши загоняется вдоль спинного хребта прямой кол, доходящий до шеи; нижний выступающий конец его вбивается в пробуравленную дыру другого кола, того, что проходит через лошадь; поставивши таких всадников вокруг могилы, скифы расходятся…»

Они, эти всадники, и являются предками каменной стражи у орхонских гробниц.

Рис. 174. Вильгельм Томсен.

Ни одному из ученых, столь усердно трудившихся над открытием и собиранием памятников рунического письма, так и не удалось дешифровать эту письменность; лишь отдельные общие наблюдения, сделанные Радловым, действительно били по цели. Сама же дешифровка, вошедшая в историю науки как наиболее типичная дешифровка «в один присест» (разумеется, за письменный стол) и доныне служащая образцом блестящего научного подвига, совершенного одним-единственным ученым, была начата и в общем завершена крупнейшим из скандинавских исследователей.

Вильгельм Людвиг Петер Томсен (1842–1927), сын почтмейстера из Рандерса, где он провел детство и раннюю юность и где посещал известную городскую латинскую школу, начал свою университетскую карьеру, как и многие из ученых его поколения, с занятий теологией. Однако вскоре он отходит от нее. Вначале Томсен еще колеблется между филологией и естествознанием; в течение довольно продолжительного времени его сильно влекут ботаника и физика, но, в конце концов, победа остается за любимой наукой о словах, и он целиком отдает себя языкознанию. Студент встретился с выдающимися преподавателями, сумевшими не только окончательно привлечь его к изучению этой области знаний, но и передать ему те основы образцовой методики и многосторонней науки, которые в свою очередь выделили и его самого на фоне многочисленных товарищей по работе и которые он позднее, уже путешествуя как исследователь и ученый, постоянно стремился расширить и углубить. Мадвиг, еще и поныне являющийся крупной величиной среди представителей классической филологии, затем Н.М. Петерсен, а после его смерти К. Лингби вдохновили Томсена на изучение скандинавской филологии; Вестергард, участник дешифровки эламской клинописи, и славяновед Смит также принадлежали к числу его учителей на родине. Молодой скандинав довольно рано проявляет интерес к народу-соседу — финнам — и его языку. Одна из работ Вильгельма Томсена на эту тему, вышедшая в 1869 году, сразу же делает известным его имя. Заграничные путешествия вели Томсена в Берлин, Лейпциг и Прагу (в Праге он изучал чешский язык). Свои исследования в области славянских языков он продолжал под руководством Миклошича в Вене, где прожил довольно долго. Одновременно он умудрялся брать частные уроки сербского, польского и венгерского. Затем Томсен переезжает в Будапешт, где совершенствуется в этих языках; круг его интересов простирался и на арабский, персидский и цыганский языки, а также и на японский, китайский и тамильский, которые он изучал под руководством Бреаля в Париже. Не остались в стороне и тюркские языки — более того, они начинали привлекать его со все возрастающей силой.

Несмотря на то, что Томсен сделал себе имя уже в юные годы, он работал, начиная с 1870 года, когда вернулся на родину, и вплоть до 1878 года учителем латыни и греческого, а затем — до 1887 года занимал, правда, высокий пост, но в школьной же администрации. В 1887 году он стал профессором на кафедре сравнительного языкознания в Копенгагенском университете и не снимал профессорской мантии до 1913 года.

Томсена, в 1877 году издавшего свой исторический труд о связях Древней Руси со Скандинавией и о происхождении Русского государства, особенно привлекали проблемы, связанные с открытием письменных памятников в Южной Сибири — енисейских и тех, которые были найдены в Монголии, на Орхоне. Дело в том, что они как нельзя лучше отвечали его склонностям и интересам в области истории языка и культуры.

Рис. 175. Фрагмент древнетюркского текста, записанного уйгурским письмом.

Поскольку неизвестные знаки с Енисея и Орхона довольно быстро были опознаны как варианты одной и той же «сибирской» (как тогда говорили, да и сейчас говорят иной раз) письменности, Томсен сконцентрировал свое внимание на самых больших и полных надписях, более всего обещавших скорый успех в работе. Такими надписями были орхонские эпитафии Кюль-тегина и Бильге. Соображения, которые Томсен выдвигал при рассмотрении этих сибирских рун, во многих пунктах напоминают нам начальные стадии других удачных дешифровок.

Первым делом он установил направление письма (с этого начинал и Гротефенд) и тем самым выяснил вопрос о том, как нужно читать надписи. Сам издатель надписей В. Радлов впал в данном случае в ошибку. Путем весьма убедительного сравнения, как целых кусков текста, так и отдельных строк Томсен смог доказать, что письмо должно читаться не слева направо, подобно, например, монгольскому (так полагал Радлов), а справа налево, как читаются вертикальные строки китайской письменности.

Следующий шаг состоял в подсчете «букв»; в итоге получилось интересное число — 38 знаков. Это со всей очевидностью определяло место данной системы письменности — где-то посередине между чистым алфавитным и слоговым письмом. Вспомним, что слоговые письменности, о которых была речь до сих пор, содержали, как правило, по меньшей мере, 50 знаков, тогда как алфавиты — никак не более 30. Из этого обстоятельства Томсен сделал весьма важный вывод: мы, вероятно, имеем дело с алфавитным письмом, но таким, где отдельные знаки для одного и того же звука чередуются в зависимости от определенных предпосылок — то есть от того, какой звук предшествует данному звуку или за ним следует. Затем Томсен, изучая уже внешний вид письма, проводит исследование, которое как раз и должно было показать, что те или иные согласные чередуются под влиянием предшествующих или последующих.

В основе этого исследования лежало очень простое соображение. Томсен сказал себе: из одного ряда знаков XYX иначе — из группы знаков, в которой два одинаковых знака разделены еще одним, отличным знаком, или X должен передавать согласный звук, и тогда Y — гласный, или, наоборот, Y — согласный, и тогда X — гласный. Он провел тщательное сравнение подобных рядов знаков и достиг на этом пути первой цели — нашел гласные в знаках . Правда, не все было определено правильно; так, вначале он принимал  o/ũ за ö/ü, а настоящее ö/ü, то есть  — за ä. Сразу верно он определил  i, однако потребовалось преодолеть целую цепь заблуждений, прежде чем был найден четвертый гласный в знаке  — a/ä.

Но пока не было еще железных доказательств верности выводов, и сомнения относительно безупречности установленных равенств — безусловно, основательные сомнения — не покидали ученого.

Чтобы добыть эти доказательства, Томсен прибег к одному из самых излюбленных и испытанных приемов, которым пользовались при всех дешифровках. Он приступил к поискам собственных имен, причем тех из них, которые были засвидетельствованы, хотя и в китайской передаче, китайскими надписями памятников.

Следовало ожидать, что собственные имена как замкнутые группы знаков (на словоразделитель в виде двоеточия обратили внимание еще открыватели надписей) или будут встречаться в тексте особенно часто, или смогут быть выделены каким-либо другим способом, например, по их месту в тексте — в начале нового отрывка.

Датскому исследователю не пришлось долго заниматься поисками. Прежде всего, в глаза ему бросилась группа , довольно часто встречавшаяся в обеих орхонских надписях. Отправным пунктом исследования являлся здесь последний, четвертый, знак группы (как раз крайний слева, поскольку направление письма — справа налево), . Томсен был убежден в том, что его фонетическое значение i. Частота, с которой встречалась эта группа знаков, и ее место, а также наличие конечного звука i толкнули Томсена на довольно смелый шаг. Он заключил, что перед ним эпитет, служащий для украшения княжеского титула, то есть слово, известное монгольскому языку и всем тюркским диалектам и означающее «небо» или «бог». При этом на основе всех ранее проведенных рассуждений и выводов, сделанных в связи с исследованием числа знаков алфавита, он допускал, что гласный мог быть подавлен и заглушен. Он идентифицировал, таким образом, группу  с i-rng-ät, то есть со словом tängri (как его следует читать) «небо», «бог». Для начала это равенство могло быть принято лишь как гипотеза, не больше; и поиски собственных имен продолжались. Особое внимание Томсена привлекла другая группа знаков  — она несколько раз повторялась на камне I, но совершенно отсутствовала на камне II. В чем же тут дело? Решение было только одно: по-видимому, группа скрывала имя того князя, которому и был посвящен этот памятник. В китайском тексте, как уже упомянуто, этот князь зовется Кюэте-гинь; во второй части имени еще ранее опознали тюркское «тегин», «принц», первую же часть довольно безосновательно и самым различным образом пытались объяснить голландский китаист Шлегель и после него целый ряд других исследователей. Томсен подошел к вопросу иначе. Он имел в виду, что китайский язык не знает среди конечных слоговых звуков звука l и просто опускает его при передаче чужеземных слов. Он сопоставил всю группу  со словом Kül-tegin «принц Кюль»; это чтение подтверждалось не только китайской традицией, но и обоими знаками —  (t перед или после е, i, ä, ö, ü) и  (i, j), которые Томсен открыл еще в слове tängri. То же самое следствие, вытекающее из факта отсутствия конечного слогового l в китайском, привело и к определению наиболее часто встречающейся группы знаков на камне II — китайское Би-кя совпало с , «Бильге», «мудрый». Выводы Томсена приобрели уже довольно высокую степень доказательности, однако оставались и уязвимые места; tängri было построено комбинаторным методом, оба же имени покоились на сопоставлении с китайскими формами. Но вот четвертая группа знаков сразу поставила ученого выше всяких сомнений; это было слово , чрезвычайно часто встречавшееся на обоих орхонских памятниках. Три знака из четырех, составлявших это слово, Томсен уже знал — да и мы теперь знаем. Это знаки (мы читаем справа налево)  = t (из tängri и Kül-tegin),  = ü (из Kül-tegin) и  = r (из tängri). Но, стало быть, слово читается t-ü-r? А ведь это не могло значить ничего иного, кроме «тюрк»! Тем самым был получен второй знак для k , но это даже не главное. Главное заключалось в том, что был опознан язык надписей, причем опознан в полном соответствии с требованиями исторических предпосылок, подтверждаемых и собственными именами китайского текста: это был язык народа, который китайцы называли ту-кюэ, чистый тюркский диалект, намного более древний, чем все известные до того тюркские языки.

Теперь уже было открыто и установлено значение не менее девяти знаков. И Вильгельм Томсен, выдающийся знаток тюркских диалектов, был вполне готов к тому, чтобы, на ходу устраняя многочисленные мелкие недочеты, без особых усилий вставить полученные значения в другие слова и шаг за шагом воссоздать весь алфавит, вырвав его из цепких лап забвения. Свои труды он увенчал три года спустя сочинением «Inscriptions de l’Orkhon déchiffrées» («Дешифрованные орхонские надписи», Гельсингфорс, 1896), где дал в руки ученых не только алфавит, но и полный комментированный перевод надписей.

Рис. 176. Рунический алфавит древних тюрков.

Это открытие, выдающееся с точки зрения истории письменности, было оценено как чрезвычайно важный ключ к пониманию всей истории Средней Азии. Такая оценка, между прочим, основывалась на том обстоятельстве, что новое письмо по происхождению было признано родственным аршакидской (среднеперсидской) письменности пехлеви, которая в свою очередь восходит к арамейской письменности. Подобное развитие весьма поучительно для понимания истории культуры, поскольку ранее было принято считать, что истоки этого письма восходят к периоду миссионерской деятельности манихеев. Что касается науки о языках, то она благодарна Томсену, прежде всего за неожиданное расширение ее знаний, ибо вновь открытая письменность с богатой дифференциацией знаков (38!) намного лучше приспособлена для того, чтобы надежно передавать фонетические звуки древнетюркского языка, чем уйгурское письмо с его 20 буквами, которое к 800 году полностью вытеснило письменность древних тюрок.

Мы и сейчас не можем равнодушно относиться к языку древнетюркских памятников. Обращается ли надменно к своему народу или горько скорбит о смерти брата правитель Бильге-каган, упивается ли своим величием старый вельможа Тоньюкук, не преминувший указать на своем надгробии, какие несчастья обрушились бы на нас род тюрок, если бы не было на свете его, именно его, мудрого Тоньюкука, — все эти высказывания близки нам, хотя и восходят еще к тому времени, когда тюркский народ не знал ни Аллаха, ни «пророка его» Мухаммеда.

«Мне преклоняется вся земля», — бросил некогда Турксанф византийским послам. Этим же языком, спустя 160 лет, разговаривал и Бильге-каган:

«Небоподобный, неборожденный… тюркский каган, я нынче сел [на царство]. Речь мою полностью выслушайте [вы], идущие за мной, мои младшие родичи и молодежь [вы], союзные мои племена и народы…

Когда было сотворено вверху голубое небо [и] внизу темная земля, между [ними] обоими были сотворены сыны человеческие. Над сынами человеческими воссели мои предки Бумын-каган и Истеми-каган. Сев [на царство], они поддерживали и устраивали племенной союз и установление тюркского народа. Четыре угла [света] все были [им] врагами; выступая с войском, они покорили все народы, жившие по четырем углам, и принудили их всех к миру. Имеющих головы они заставили склонить [головы], имеющих колени они заставили преклонить колени…

…Мой младший брат, Кюль-тегин, скончался, я же заскорбел; зрячие очи мои словно ослепли, вещий разум мой словно отупел, [а] сам я заскорбел. Время распределяет небо, [но так или иначе] сыны человеческие все рождены с тем, чтобы умереть».

«Я сам, мудрый Тоньюкук, получил воспитание под влиянием культуры народа Табгач. [Так как и весь] тюркский народ был в подчинении у государства Табгач… Пусть будет милостиво небо: на этот [свой] тюркский народ я не направлял [хорошо] вооруженных врагов и не приводил снаряженную конницу. Если бы Эльтериш-каган не старался приобретать и, следуя [за ним], я сам если бы не старался приобретать, то ни государство, ни народ не были бы существующими… Сам я состарился и возвысился. Если бы в какой-либо земле у народа, имеющего кагана, оказался бы [какой-либо] бездельник, то что за горе имел бы [этот народ]! Я, мудрый Тоньюкук, приказал написать [это] для народа тюркского Бильгя-кагана…»

История древнетюркских рун имела весьма неожиданное и не поддающееся пока удовлетворительному объяснению продолжение, вокруг которого до сих пор еще ведутся многочисленные научные споры.

Более 50 лет тому назад общественность была ошеломлена открытием вюрцбургского (позднее — мюнхенского) востоковеда Франца Бабингера. Это открытие было связано с некоей рукописью, найденной в семейном и административном архиве князей и графов Фуггеров в Аугсбурге; сама рукопись представляла собой описание путешествия 1553–1555 годов, совершенного торговым агентом Фуггеров Гансом Дерншвамом из Градичина. Как было установлено, автор рукописи, богемец, происходил из города Моста, обучался в Вене и Лейпциге, а позднее в течение 35 лет был управляющим фуггеровских рудников в Банска Быстрице. Дерншвам входил в состав известного посольства Фердинанда ко двору султана Сулеймана I, возглавленного затем Ожье Жисленом де Бусбеком, тем самым Бусбеком, который открыл для Европы знаменитый литературный памятник «Monumentum Ancyranum», содержавший сообщение о делах императора Августа. Студент Венского и бакалавр Лейпцигского университета, Дерншвам ревностно следовал примеру своего начальства, а потому сумел собрать и скопировать значительное число весьма ценных греческих и латинских надписей, которые, вероятно, если бы не он, были бы утеряны. В конце упомянутой выше рукописи Дерншвам добросовестно приводит несколько римских и греческих надписей, скопированных им в Стамбуле. Однако особое внимание Бабингера, вторично открывшего эти памятники для науки, приковала одна копия совершенно необычного вида, затерянная среди римских надписей. Ее, как уверял Дерншвам, ему удалось скопировать со стены конюшни, принадлежавшей дому послов в Стамбуле, так называемому «ханэ послов», получившему впоследствии новое название — «ханэ татар». Вначале это был просто караван-сарай, где в старые времена всевластный правитель турок помещал послов всех европейских держав, приказывая охранять их как пленных. В этом сооружении жил и Бусбек; в XIX веке оно было снесено после пожара. Закончив описание этого «постоялого двора», Дерншвам продолжает: «А следующие после сего письмена срисованы были мною с мраморного камня, а камень тот вделан был в стену конюшни и очень хорошо прочитан быть может».

Франц Бабингер никак не мог взять в толк, каким образом эти — рунические — письмена попали в Стамбул, и отослал фотокопию прославленному дешифровщику древнетюркских рун Вильгельму Томсену в Копенгаген. Томсен в свою очередь опознал в копии так называемую гунно-скифскую надпись на венгерском языке. Ему удалось отгадать несколько слов и приблизительный смысл надписи, а уж сам Бабингер в содружестве с венгерским исследователем И. Шебестиеном завершил дешифровку и прочел надпись. Текст ее проливает яркий свет на одно историческое событие, хорошо известное из древних венгерских хроник и связанное с судьбой посольства, которое богемский король Ладислав II, правивший с 1490 по 1516 год также и Венгрией, послал ко двору султана Селима (1512–1520). Посольство это, состоявшее из пяти человек во главе с Барнабой из Бела, в течение двух лет вынуждено было заниматься на берегу Золотого Рога пустыми словопрениями; а «письмена неверных», гяур языджи, списанные с камня, вделанного в стену одной из конюшен султанской столицы, были не чем иным, как воплем о помощи фактически плененных в «ханэ послов» посланцев короля Богемии и Венгрии.

Этот текст, исправленный, транскрибированный и переведенный Ф. Бабингером, нашел место и в нашей книге (рис. 177). Наблюдательному читателю непременно бросится в глаза, что здесь, по аналогии с древнетюркским письмом, также подавлен и заглушен гласный е.

Рис. 177. Руническая надпись на древневенгерском языке из Стамбула.

Стамбульская надпись, срисованная Дерншвамом, была, впрочем, не единственным известным памятником древневенгерского рунического письма, где в основе начертания знаков лежат зарубки, или насечки. Небольшое число подобных памятников письма известно уже в течение столетий; древнейший из них был найден в 1501 году в Чиксентмиклоше. Правда, сообщение послов короля Ладислава отличается от всех других документов тем, что оно написано слева направо, тогда как прочие надписи — справа налево. Когда в 1598 году венгерский историк Телегди писал свой труд о языке гуннов («Rudimenta priscae Hunnorum linguae…»), он счел нужным сказать и об этих знаках, объявив их без обиняков письменностью древних гуннов. И это мнение совсем не так ошибочно, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что все известные остатки этой письменности происходят из одного района — страны секелей в Семиградье, а сами секели издавна считали себя (да и ныне считают) подлинными потомками гуннов.

Когда же выяснилось, что секельские руны (которые, несмотря на пятидесятилетнее пребывание в стране, не понимал уже и Дерншвам, называя их совершенно незнакомыми) восходят, вне всякого сомнения, к рунам древнетюркским, это было, естественно, тяжелым ударом по слишком обостренному гунно-венгерскому национальному чувству славных жителей Трансильвании.

Сходство между двумя письменностями было установлено в 1890 году при помощи более древних памятников и оказалось настолько разительным, что не оставляло места для споров.

По меньшей мере, четыре буквы (как показывает сравнительная таблица) произошли из греческой письменности, две — из древнеславянского алфавита, глаголицы.

Рис. 178. Рунические знаки древневенгерского языка в сравнении с древнетюркскими рунами, греческими буквами и глаголицей.

Однако эта столь ясная на первый взгляд ситуация в действительности оставалась довольно загадочной. Правда, наличие древнеславянских букв можно объяснить влиянием соседей-славян, использование греческих знаков лишь доказывает, что первоначальный состав букв дополнялся в Восточной Европе за счет греческой культуры, и все это не вызывает особых затруднений. Но вот те знаки, всякий образец для которых отсутствует, заставляют серьезно задуматься. Основную проблему, и по сей день не решенную удовлетворительно, образует провал в хронологическом монолите, зияющий между восходящими к VIII веку древнетюркскими надписями и секельскими рунами, впервые появляющимися лишь к началу XVI века. Были попытки толковать древневенгерское письмо зарубками как тайнопись секелей, которая ревниво охранялась и поэтому не стала достоянием широких слоев населения. Но едва ли возможно предположить, что в течение целых столетий секелям удавалось столь блестяще сохранять свою письменность в тайне.

Достоверно лишь одно: здесь не может быть и речи о письменности царя Атиллы и его полчищ, чего, впрочем, ныне никто серьезно и не утверждает. Две более поздние гипотезы, однако, также нельзя назвать неуязвимыми. Согласно одной из них, секели являются потомками тюркских хазар, покоренных мадьярами в IX веке, то есть в тот, правда, критический, период, когда еще было возможно воспринять письменность, восходившую к орхонским памятникам (VIII век). Другая гипотеза представлена направлением, во главе которого стоит венгерский ученый Б. Мункачи; сторонники ее полагают, что посредниками между древними тюрками и древними венграми были команы, ближайшие соседи секелей в XII–XIII веках. Народ этот происходил от огузов, которые, в свою очередь, часто упоминаются в древнетюркских надписях то как подданные, то как враги кагана; согласно тем же надписям, огузы были разделены на племена «Девять огузов», «Шесть огузов» и «Три огуза».

Во всяком случае, открытия в области истории письма, сделанные в результате научных подвигов дешифровщиков, подобных подвигу гениального Вильгельма Томсена, показывают нам, европейцам, исторические связи и отношения, как правило, совершенно дотоле неизвестные. Эти открытия пока еще только натягивают таинственные нити, связывающие Восток с Западом, исследуют те глубокие подводные течения в совместной жизни народов, которые и здесь, и там играют незаметную, но важную роль — играют ее сейчас и играли тогда, когда Бумын-каган и Истеми-каган «народы четырех углов завоевали, что между голубым небом вверху и темной землей внизу…»