Речь организует и упорядочивает мир. Слово — ее божественная искра — вот что с самого начала неизмеримо возвысило человека над прочими творениями в этом мире. Пользуясь словом, он призвал ближних разделить его собственные мысли и чувства и повел их к сплочению в общество. И все же, вестью разносясь на большие расстояния и передаваясь поколениям, слово, уже канонизованное, оставалось ограниченным узкими рамками, как в пространстве, так и во времени. Ведь и весть, и канон были отданы на произвол передатчиков, и ничто не могло гарантировать надежное сохранение некогда сказанного слова. Это было достигнуто лишь тогда, когда человек изобрел письмо.

Письменность никак нельзя относить к древнейшим изобретениям. Это скорее одно из нововведений, имеющих значение величайшего культурного переворота, когда-либо произведенного человечеством. Письменность будет существовать и далее, хотя иной поверхностный наблюдатель, пожалуй, решит, что документальное кино и телевизор, магнитофон и радио в значительной степени могут ее исключить, что современная тенденция перехода от слова написанного, от умственного восприятия и обработки к слову высказанному, к простому накоплению слуховых и зрительных раздражений будет оспаривать у письменности ее господствующую в течение тысячелетий роль и даже в один прекрасный день ее вытеснит.

Письменность заставила человека поразмыслить о самом себе. Только благодаря ей стало возможно коллективное умозрительное мышление, раздумье человечества над своим происхождением, своей сущностью и смыслом своего бытия, стали возможны духовная культура, философские учения и великие религии человечества. Она служила цементом, которым пользовались основатели и строители великих империй; на ней покоится история как наука; она вызвала могучий взлет всех отраслей человеческих знаний, в том числе и естествознания; она одарила человечество и другими благами культуры и цивилизации, которые без нее были бы немыслимы.

Рис. 1. Надпись па сосуде дипилонской культуры из Афин (конец VIII в. до н. э.? Древнейшая греческая надпись?).

Как вновь настойчиво подчеркивает в своей последней книге известный английский историк культуры Арнольд Тойнби, человек наиболее значительную часть всего своего существования на земле, продолжительность которого исчисляют ныне в 600 тысяч — 1 миллион лет, прожил в «примитивном» состоянии, и лишь в результате «новейшего» расцвета культуры за последние 6 тысяч лет были найдены различные способы составления и сохранения письменных заметок — искусства, давшего в руки человечества сознание «философской одновременности» всех поколений.

И главное, конечно, не в том, что это искусство помогло человеку открыть истину: «Все, что есть, уже было», «Нет ничего нового в подлунном мире», — шаг за шагом спускался он в бездну своего прошлого, заполненную страданиями, и возносился к вершинам человеческой мысли. Он воспользовался сокровищами, которые накопили и сберегли в смене эпох бесчисленные поколения. И вот, наконец, обогащенный неотъемлемым завоеванием разума и выросший духовно, он охватил всю сущность человечества в его величии и суетности и смог, по выражению французского мыслителя Паскаля, измерить «величие и ничтожество» людей.

Представление об огромном значении письменности было необычайно живым в седой древности и нашло свое отражение в целом ряде мифов, утверждавших божественное происхождение письма. Так, вавилонский Ан-Небо и египетский Тот — боги-«писцы» и одновременно властители человеческих судеб, которые они записывали «палочкой рока». Древние евреи считали письменность первых разломанных скрижалей «божественным письмом» в противоположность «письменности людей» (о ней речь идет в книге Исайи, 8:1). Ислам учит, что буквы создал сам бог, а затем сообщил их Адаму, скрыв, однако, даже от ангелов. Христианские церкви также имеют своих святых, которые действуют в роли творцов и изобретателей письменности; так, например, святой Месроп и католикос Сахак создали армянский алфавит — новое письмо, освященное сразу же тем, что им был написан перевод Библии. Широко известно о создании письменности святыми Кириллом и Мефодием, а также Вульфилой.

Пожалуй, одни греки являют характерный контраст — и в этом отражено различие между Востоком и Западом.

Только они чтят в своей богатой традиции целый ряд изобретателей письма — почти исключительно людей. В числе прославленных творцов их письма лишь один раз встречается божество — Гермес, находчивый и разносторонний бог, которому среди прочего, однако, отнюдь не как главная заслуга, приписывается и изобретение письменности.

Если до самого недавнего прошлого неоспоримым считалось мнение, что всякая письменность возникла из образного представления мыслимого и прошла указанный Востоком путь «от изображения до буквы», то ныне многое говорит о том, что буква также существовала изначала, что великий подвиг открытия отдельных звуков выдающимися создателями «западных» письменностей (анатолийской, альпийской и, вероятно, также и древнеиберийской) уже был совершен к тому времени, когда с восприятием и преобразованием греками финикийского алфавита дело дошло до поистине всемирно-исторической встречи Востока с Западом, до взаимного оплодотворения и слияния «изображения» с «буквой».

Рис. 2. Надпись Никандры (VI в. до н. э.).

Ныне известно около четырехсот видов письменности, причем в это число не включены ни так называемые первые ступени письма, ни незначительные разновидности одних и тех же письменностей. Европеец, например, знает в общих чертах знаки греческого письма; на зданиях церквей и синагог и внутри их можно увидеть древнееврейские буквы; житель Западной Европы слышал, как правило, о славянской кириллице; если он собирает марки, то, вероятно, припомнит и столь широко распространенную арабскую письменность; не раз взгляд его останавливался и на знаках китайского и японского письма, которые смотрели на него с надписей, сопровождающих дальневосточную живопись и рисунки. Не так давно у немцев и австрийцев пытались искусственно возбудить интерес к руническим письменам, не требуя, правда, подлинного их знания; однако немногим известно, что рунами писали не только древние германцы, скандинавы и англосаксы, но — скажем об этом уже здесь — и древние тюрки, и древние венгры, а по утверждениям некоторых исследователей — и древние славяне. Мало кто знает, что отдельные народы писали на своих языках вообще не буквами, а изображениями, словами-знаками, слоговыми знаками или сочетанием из слов-знаков, слоговых и звуковых знаков, что, наконец, имеются письмена, из которых одни можно прочесть, хотя, несмотря на многолетнюю исследовательскую работу, все еще нельзя понять, а другие нельзя даже прочесть. Все это мы говорим здесь для того, чтобы показать, сколь широко и многогранно поприще, на которое вступает тот, кто хочет разобраться в истории дешифровки древних письменностей.

Теперь следует разъяснить существо отдельных понятий, которыми мы будем постоянно пользоваться в нашем изложении.

Мы можем говорить о письменности в прямом смысле лишь в том случае, если находим два ее признака, а именно: если, с одной стороны, производилось действие рисования в самом широком понимании (начертание знаков, выскабливание, вырубание, нанесение зарубок и т. п.), а с другой — преследовалась цель сообщения, причем сообщения или иным лицам, или — для сохранения в памяти — самому пишущему.

[Традиционность привычек письма оказывается сильным тормозящим моментом в истории письма вообще. Достаточно вспомнить о том, что современные народы продолжают придерживаться утративших фонетическое обоснование исторических написаний: по-французски il porte «он несет» и ils portent «они несут» полностью совпали в произношении [il port], и их различное написание понятно только с исторической точки зрения, хотя и важно для правильного понимания написанного текста. Также и по-английски night «ночь» и knight «рыцарь» полностью совпали в произношении [nait], но и здесь различное историческое написание используется для правильного понимания написанных слов.]

Там, где не может быть и речи о первом из указанных признаков и цель сообщения достигается другими средствами, исследователи говорят о так называемой предметной письменности — первой и наиболее значительной ступени, предваряющей собственно письменность. Предметное письмо представлено часто упоминаемыми бирками, которыми пользовались во все времена и пользуются поныне самые различные народы — большей частью для записи чисел. Бирки применяют и как календарь, вырезая число дней, недель и т. д. Но в форме бирок составляются также настоящие долговые списки и описи, по ним можно прочесть, «кто сколько имеет на бирке»; это, кстати сказать, документ, обладающий неоспоримой силой доказательства в том случае, если при его составлении бирку, на которой сделаны зарубки соответственно количеству денежных единиц долга, расщепляют так, что кредитор сохраняет у себя одну половину как «оригинал», а должник берет себе другую половину — «копию». В случае необходимости всякая ложь быстро и легко изобличается, а сомнение устраняется при сопоставлении обеих половинок.

Так называемые жезлы вестников также являются разновидностью предметного письма. Они известны не только в древней Европе, где их применение прослеживается вплоть до самого недавнего прошлого, но прежде всего в Австралии и древнем Китае. На жезлах, вручаемых вестникам, делались различные знаки-зарубки. В своей примитивной форме простые зарубки на палке служили лишь памятной заметкой для вестника, который должен был, глядя на них, помнить о числе своих поручений. Более сложные системы зарубок передавали согласованные между сторонами группы знаков, при помощи которых могли выражаться определенные комплексы понятий.

Вероятно, самый популярный и в то же время один из самых своеобразных примеров предметной письменности представляют шнуры с узелками. Среди них в первую очередь надо назвать кипу древних инков, исконных жителей нынешнего Перу. Приводя здесь кипу в качестве образца узелкового письма, мы вовсе не хотим сказать, будто такое письмо имелось только у инков. Уже китайский мудрец Лао-цзы указывал на ту роль, которая отводилась в древнем Китае узелковому письму как способу передачи известий; согласно Геродоту (IV, 98), персидский царь Дарий предложил ионийцам простейший календарь, основанный на принципе узелкового письма; по этому же принципу сделаны и католические четки; в настоящее время шнуры с узелками и подобные им памятки встречаются на острове Хайнань и в Бенгалии, на японском острове Рюкю, а также в Океании, Центральной и Западной Африке, в Калифорнии и южных областях Перу, причем на Соломоновых, Каролинских и Маркизских островах шнуры с узелками и петлями еще и поныне служат для передачи известий.

Рис. 3. Предметное письмо йоруба. Номер 1 — две раковины каури, соприкасающиеся тыльными сторонами, что выражает несогласие, упрек заимодавца нерадивому должнику, Номера 3–4 — раковины каури, соединенные попарно фронтальными сторонами, — изъявление добрых чувств к отсутствующему брату с просьбой о ходатайстве. Номер 8 — послание мира и дружбы короля йоруба королю Лагоса от 28 декабря 1851 г. по случаю его возвращения на престол.

Рис. 4. Огненное письмо батиков.

Но лучше всего мы осведомлены о кипу. Уже давно придерживаются мнения, что эти документы содержат лишь числовые данные самого различного характера. Такая точка зрения представляется наиболее убедительной, если принять во внимание особенности материала. Кипу состоит из одного прочного шнура и нескольких укрепленных на нем нитей. Смысловое значение узелкового письма зависит от цвета нитей, типа и числа узелков, а также от расположения нитей по отношению к главному шнуру, от их последовательности и вида переплетения. Среди найденных — причем исключительно в погребениях — довольно тяжелых кипу один весил чуть ли не четыре килограмма. Можно даже думать, что различные расположения, соединения и цвета нитей и узелков допускали целый ряд комбинаций; и все же трудно представить себе, как этим путем передавались в форме предложений сложные по содержанию мысли. Здесь-то, очевидно, и лежат границы подобного предметного письма, что и дало повод к упомянутой выше уверенности в исключительно числовом характере кипу. Далеко не последним основанием для такого утверждения послужило свидетельство средневекового историка Гарсиласо де ла Вега, надо сказать, довольно интересной личности: отец его — испанский капитан, а мать — дочь местного вождя. Этот Гарсиласо категорически заявлял в своей изданной в 1617 году в Кордове «Всеобщей истории Перу», что перуанцы узнавали по кипу о числе сражений, посольств и царских постановлений, но не могли прочесть дословный текст послания. Однако по другой теории, выдвинутой известными исследователями и пока еще не опровергнутой, кипу содержали не прямые статистические данные, а, скорее, комбинации магических чисел, которые выражали представления о созвездиях, охраняющих покой мертвых.

Рис. 5. Инки Тупак Юпанги слушает донесение одного из своих наместников (который читает его по кипу).

Оба предположения, вероятно, вполне совместимы, а последнее из них не только не является существенным шагом вперед по отношению к теории о числовом характере кипу, но, по-видимому, в принципе лишь подтверждает ее.

И уж во всяком случае, слишком далеко заходит швейцарский путешественник и исследователь Чуди, который считает, что «письменностью» кипу могли быть записаны собрания законов, хроники и даже стихи.

Менее известны как вид предметной письменности пояса вампум северо-американских индейцев. Такие пояса состоят из четырех или пяти лежащих одна подле другой веревочек, на которые нанизаны разноцветные раковины с пробитым в середине отверстием. Эти раковины назывались у ирокезов вампум. Поскольку цвету раковин приписывалось особое значение (черный и фиолетовый извещал об опасности или вражде, красный — о войне, белый — о благоденствии и мире), оказалось возможным пересылать от одного племени к другому целые послания в виде подобных поясов. Рис. 6 воспроизводит ставший классическим экземпляр — знаменитый вампум Пенна (ныне в собрании Пенсильванского исторического общества). Этот вампум был передан в 1682 году основателю Пенсильвании Уильяму Пенну индейским племенем лени-ленапе. Пояс белый с двумя черными фигурами посередине. Левая фигура представляет индейца, который подает руку европейцу (изображен в шляпе). Историческое значение этого пояса в том, что он являлся как бы печатью, скрепившей дружественный союз, заключенный между Пенном и делаварами в 1682 году.

Рис. 6. Вампум Пенна племени лениленапе.

И, наконец, последний вид предметной письменности составляют так называемые предметные письма, наиболее распространенные образцы которых представлены в наше время письмами негритянских племен Западной Африки. Рис. 7 изображает подобное письмо негров племени иебу, называемое ароко, в том виде, как его приводит, ссылаясь на Вейле, Г. Йенсен. Это письмо, которое тяжелобольной послал своим родным и друзьям, «читается» следующим образом: «Болезнь протекает неблагоприятно, состояние все хуже. Единственная наша надежда на бога». К сожалению, ни один из вышеназванных исследователей не раскрывает, по каким принципам и какими средствами нужно «читать» такое письмо.

Рис. 7. Ароко иебу (севернее Лагоса, Нигерия).

Как ясно из рис. 7 и приведенного «чтения», данное письмо можно толковать по-разному. Такому предметному письму еще многого недостает, чтобы служить средством информации. Недостатки подобного вида письменности прекрасно сознавали и ощущали сами «писавшие» ею народы, и для их преодоления они сделали шаг, сущность и значение которого будут более обстоятельно рассмотрены нами в дальнейшем (в связи с собственно письменностью). Отдельным таким «письмам» был придан характер звукового ребуса; довольно поучительный пример приводит тот же Йенсен, ссылаясь в данном случае на Гольмера. «У йоруба (также в Нигерии) кучка из шести раковин каури имеет основное значение „шесть“ — efa, однако поскольку efa означает также „увлеченный“ (от fa „увлекать“), то веревка с шестью раковинами каури, посланная молодым человеком девушке, имеет смысл: „Я чувствую к тебе влечение, я люблю тебя“. Восемь раковин каури означают „восемь“ — ejo. Но то же слово значит и „согласный“ (от jo „совпадать“, „быть согласным“, „быть похожим“), соответственно этому отправленная девушкой посылка жениху из восьми раковин каури означает: „Я чувствую то же, что и ты, я согласна“».

Рис. 8. Иберийская свинцовая пластинка из Мулы.

Однако, чтобы не создалось впечатление, будто распространение подобных предметных писем ограничивается Африкой, да и то лишь нового и новейшего времени, вновь приведем Геродота — его поучительный и увлекательный рассказ об одном эпизоде из истории похода великого персидского царя Дария против скифов. Геродот, как и Дарий, встречается нам уже второй раз — и в самом деле поразительно, как тесно их имена связаны с историей письменности и сколь много мы обязаны знанием этой истории им обоим, греческому путешественнику с мировой славой и персидскому завоевателю и преобразователю царства. Итак, Геродот передал Западу знаменитое сообщение о первом предметном письме:

«…Дарий… оказался в затруднительном положении. Заметили это скифские цари и отправили к Дарию глашатая с подарками, состоявшими из птицы, мыши, лягушки и пяти стрел. Персы спрашивали посланца о значении подарков, но тот отвечал, что ему приказано только вручить дары и немедленно возвращаться, ничего более; при этом он предлагал самим персам, если они догадливы, уяснить себе значение полученных в дар предметов.

Персы стали после этого совещаться. По мнению Дария, скифы отдавались ему сами с землей и водой; заключал он так на том основании, что мышь водится в земле и питается тем же плодом земным, что и человек, лягушка живет в воде, птица наибольше походит на лошадь, а под видом стрел скифы передавали-де свою военную храбрость. Таково было толкование Дария; но ему противоречило объяснение Гобрии, одного из семи персов, низвергнувших мага; смысл даров он толковал так: „Если вы, персы, не улетите как птицы в небеса, или подобно мышам не скроетесь в землю, или подобно лягушкам не ускачете в озера, то не вернетесь назад и падете под ударами этих стрел“».

Гобрия оказался прав, как позднее вынужден был признать и сам царь.

Это предметное письмо воочию раскрывает слабые стороны всех подобных документов, а именно их двусмысленность (в данном случае, вероятно, преднамеренную). В этом отношении оно напоминает пророчества античных оракулов («Если Крез перейдет реку Галис, то погубит великое царство»), которые только тогда становились ясными, когда несчастье уже обрушивалось.

Рис. 9. Наскальный рисунок из пещеры Пасьега.

Существенный шаг вперед от показанных здесь ступеней развития письменности возможен лишь в том случае, если имеются оба признака, о которых была речь выше, то есть если начали пользоваться рисунком (в самом широком смысле) в целях сообщения или напоминания. Зарождение такого рисования следует искать в области, относящейся к истории искусства. Среди наскальных рисунков, восходящих к самой глубокой древности, есть такие, которые отличаются особенностями, характеризующими письменность. Таков, например, рисунок, найденный в 1911 году в северной Испании, в пещере Пасьега. Историк письменности Г. Йенсен истолковывает его следующим образом: «Слева вверху, по-видимому, изображена внутренняя часть пещеры, две человеческие ступни справа рядом, вероятно, символизируют понятие „идти в пещеру“, а неизвестный знак в самом правом углу может обозначать или запрещение, или приглашение войти в пещеру».

Подобного рода письмена ранее объединяли под общим названием «рисуночное письмо». Но поскольку это выражение имеет слишком широкий смысл и, следовательно, может ввести в заблуждение, ныне решили отличать рисуночное письмо в более узком смысле (пиктография) от письма идей (идеография) как более высокой ступени развития рисуночного письма. Мы имеем дело с пиктографией в том случае, когда рисунок символизирует тот же предмет, который он изображает. Иначе говоря, если, например, вместо понятия и слова «солнце» рисуют круг с расходящимися лучами, то он применяется здесь как знак-рисунок (пиктограмма). Но подобный знак-рисунок превращается в знак-идею (идеограмму), когда на основе общего соглашения он обозначает уже не сам изображенный конкретный предмет, а связанную с ним «идею»; то есть, когда, например, данный круг с расходящимися лучами будет обозначать уже не «солнце», а что-нибудь вроде «жара» или «тепло», «горячий» или «теплый».

Рисуночное письмо, в узком смысле, является древнейшим. В виде примера укажем на цветную фреску, открытую на потолке пещеры Альтамира в северной Испании (верхний палеолит, около 20 тысяч лет до нашей эры). Здесь изображен почти в натуральную величину отдыхающий бизон с повернутой головой; это изображение можно было бы объяснить словами Яна Чихольда «как выражение возбуждения при убийстве зверя, как памятник удачной охоты» и усмотреть в нем «раннюю форму „письменности“ в широком смысле».

Рисунок или набросок замещают в пиктографии изображенную конкретную вещь; круг с лучами означает солнце, волнистая линия — воду, фигура с головой, руками и ногами — человека. Идеограмма же передает, например, понятие «старость» в виде старца, опирающегося на палку; глагольное понятие «идти» — парой ног; свойство «прохладный» — в виде сосуда, из которого струится вода. Общий признак всякого рисуночного письма, будь оно пиктографическим или идеографическим, — это отсутствие какой бы то ни было связи между письменным изображением и звуками живого языка. Ряд таких изображений может быть довольно верно «прочитан» всяким, кто будет их рассматривать, независимо от того языка, на котором он говорит.

Примером подобной письменности, но уже значительно более поздним, является рисуночная хроника индейцев кроу, начертанная на шкуре бизона. Хотя она и составлена в XIX столетии, но, с точки зрения уровня исторического развития, не выходит за пределы каменного века.

Рис. 10. Австралийская палочка гонца.

Рис. 11. Отдельные изображения из «счета зим» племени «Одинокая собака».

Рис. 12. Прошение семи племен северо-американских индейцев, направленное Конгрессу США.

Помещенный в центре рисунок представляет щит, украшенный по окружности перьями орла; на щите показано поселение, состоящее из палаток, расположенных в форме венчика. Вокруг центрального рисунка разбросаны изображения, передающие сцены из битв индейцев между собой и с белыми. В правом верхнем углу тщательно регистрируются головы убитых врагов, а следы копыт и ног левее позволяют сделать вывод о числе конных и пеших вражеских воинов, которых кроу отправили в те края, где, как говорится, леса полны дичи и удача вечно сопутствует охоте. В середине слева и внизу справа прикреплены ленты из красной ткани, на которых еще висят отдельные скальпы. Все выполнено в чернобурых, красных и зеленых тонах.

Другой прекрасный образец — так называемый «счет зимам» индейцев племени янктонаис-дакота («Одинокая собака»), также записанный на шкуре бизона. Эта погодная летопись (дакота считали годы по зимам, сравни русское «пять лет», «пять зим») охватывает период с зимы 1800/01 года по зиму 1870/71 года. Записи расположены по спирали; каждый год обозначен событием, памятным в истории племени.

Однако было бы ошибкой полагать, что индейцы, особенно культивировавшие рисуночное письмо, пользовались им лишь для сношений внутри одного племени. Как мы видели выше, признаком рисуночного письма является именно то, что оно совершенно не зависит от языка, на котором говорит читающий. Поэтому такое письмо лучше всего подходит для «международных» сношений. Если, например, племя лени-ленапе при помощи пояса вампум еще только как бы скрепляет печатью свой договор с Уильямом Пенном, то семь других северо-американских племен, которых цивилизация наряду с прочими благами одарила также и бюрократией, мужественно, хотя, разумеется, по-своему, бросились в хаотическую бездну параграфов закона, когда им пришлось испрашивать у Конгресса Соединенных Штатов право на рыбную ловлю в нескольких озерах. Объединившись, они переслали Конгрессу изображенную здесь петицию, документ чрезвычайно любопытный.

Семь животных символизируют семь племен; впереди шествует журавль (справа), тотем Ошкабавис. Линии, связывающие сердца и глаза животных, говорят о том, что ведущее племя выражает согласованное между племенами мнение и передает общую просьбу. Линия, которая выходит из глаза журавля и, проходя над животными, ведет к четырем озерам (внизу слева), означает общее желание племен пользоваться правами рыбной ловли в этих озерах, именно их они «имеют в виду»; из другого глаза журавля линия идет вправо вперед; это означает, что он доверчиво обращает свой взор к Конгрессу и ждет от него удовлетворения просьбы.

Обычай пользоваться идеографическим письмом встречается, разумеется, не только у индейцев. Это письмо распространено, между прочим, у эскимосов, а также в Африке и Океании.

Своего рода маленькими шедеврами подобной письменности являются вырезанные ножом на куске кожи любовные письма девушек-юкагирок из Северо-Восточной Сибири. Рис. 13 воспроизводит особенно хороший экземпляр, который со времени первой публикации Крамером в 1896 году неоднократно перепечатывался. Принимая во внимание, что уже в 1926 году народ юкагиров (самоназвание «одул») насчитывал приблизительно 2 тысячи человек, а из них лишь около 400 говорили на унаследованном от предков языке, следует предположить, что юкагирский язык за прошедшее с тех пор время полностью растворился в окружающей среде. Это служит еще одним основанием для того, чтобы продемонстрировать здесь названный документ, интересный также и с точки зрения этнографии. Авторами таких писем были исключительно молодые девушки, которым господствующий обычай запрещал признаваться в любви на словах; это разрешалось только молодым людям. Редкие праздники с танцами предоставляли девушкам случай изготовлять и «сбывать с рук» их послания.

Рис. 13. Юкагирское любовное «послание».

Письмо гласит: «Ты уходишь. Ты любишь русскую, которая преграждает тебе путь ко мне. Пойдут дети, и ты будешь радоваться, глядя на них. Я же вечно буду грустить и думать только о тебе, хотя и есть другой, кто любит меня».

Рамка А-В означает дом; в нем живет С, опечаленная девушка, которая изображена в виде контура узкой веерообразной юбки, соответствующей юкагирской одежде, и с косой (пунктирная линия). В доме скрещиваются два пучка линий, что означает печаль. Слева от дома девушки расположен второй дом; рамка не доведена до низу — это значит, что его жители F и G отсутствуют. F — русская женщина, как показывает юбка с более широкой каймой. Любовь тесно привязывает ее к своему супругу (скрещивающиеся линии между F и G). Кроме того, от русской женщины F исходит линия, которая перерезает линии К и L. К и L изображают безответную любовь юкагирки к женатому русскому G. Запутанная линия M показывает, что, несмотря на разделяющую линию J, девушка в мыслях пребывает возле своего возлюбленного. О изображает влюбленного в девушку юкагира, и, наконец, P и Q — это дети F и G.

Рис. 14. Петроглифы из Северной и Южной Америки.

По соображениям места мы вынуждены ограничить себя приведением только этих примеров подобного рода письменности, хотя своеобразная привлекательность свойственна и многим другим образцам. Хотелось бы также указать на интересное с точки зрения истории культуры обстоятельство, что еще и ныне в повседневной жизни, особенно в больших городах, на каждом шагу пользуются рисуночным письмом. Наиболее частый случай — известные дорожные знаки. Так, например, предупредительные знаки «поворот», «перекресток», «шлагбаум» являются чистой пиктограммой, а знаки, запрещающие движение автомобилей, мотоциклов, велосипедов, — подлинной идеограммой. Другие примеры вы найдете на первой же доске объявлений, чаще всего среди искусно сделанных плакатов, рекламирующих товары широкого потребления. Однако и этого мало. В своих поисках путей взаимного общения между народами люди давно пытались создать всемирный вспомогательный язык. Ныне уже в погоне за новейшими принципами всемирной вспомогательной письменности некоторые обращают свои взоры к древнейшей ступени развития письма.

Рис. 15. Список знаков письма менде.

С подобными попытками выступили совсем недавно голландский журналист Карел Янсон и немецкий профессор, доктор Андре Экарт. Оба они пользовались системой рисуночного письма, поскольку рисуночное письмо, на первый взгляд, лучше всего могло бы служить в качестве международного средства общения. Оно, как мы помним, совершенно не зависит от звукового состава любого языка. «Будь то дом, Haus, house, maison или casa, в „пикто“, как называет свое письмо Янсон, пишется всегда так: », — сообщал недавно один известный журнал.

Образцы письменности «пикто» могут при поверхностном ознакомлении создать впечатление, будто при помощи этого письма удалось достигнуть того, о чем столь широковещательно объявлялось, то есть что его изобретатель создал комбинации знаков для всех возможностей выражения мысли. Так, например,  в «пикто» означает «я»,  имеет притяжательный смысл и означает «иметь»,  — «дом»,  — «в» и  — «город». Отсюда сразу становится понятным и «пикто»-предложение  — «у меня дом в городе». Правда, при более строгом рассмотрении скоро обнаруживаются и слабые стороны такой системы (это же, вероятно, относится и к «зафо» — «смысловому письму» профессора Экарта). Во-первых, если даже допустить, что все предусмотренные возможности выражения мысли и в самом деле, хотя и бессознательно, заимствованы из языка или языков, строй и возможности выражения мысли которых изобретатель знает, то один человек по своей природе все же в состоянии иметь реальное представление лишь о небольшой части всех существующих на земле языков. Поэтому подобная система, как это может быть легко доказано средствами сравнительного языкознания, уже с самого начала неприменима для всех языков. Во-вторых, такое рисуночное письмо, составленное из пиктограмм и идеограмм, достаточно только для того, чтобы выразить главным образом конкретные представления и весьма немногие абстрактные понятия. Но попробуйте-ка передать этими средствами начало предисловия Канта к первому изданию его «Критики чистого разума»:

«На долю человеческого разума выпала странная судьба в одной из областей его познаний: его осаждают вопросы, от которых он не может отделаться, так как они задаются ему собственной его природой, но в то же время он не может ответить на них, так как они превосходят его силы».

Разумеется, здесь неизбежно появились бы неясности и многозначность, которые сделали бы практически невозможным недвусмысленный, доступный пониманию каждого читателя перевод.

Всякое рисуночное письмо было бы полностью неприемлемо для международной науки, совершенно недостаточно для обмена высокими абстрактными идеями и абсолютно немыслимо как вместилище поэзии, которая требует слова и живет словом. Отсюда можно понять (и это было целью нашего упоминания «пикто», «зафо» и других подобных систем), почему у всех народов, владеющих письменностью, чистое рисуночное и идеографическое письмо быстро устарело и сошло на нет, понять внутреннюю необходимость дальнейшего развития письма.

Еще раз: выраженный рисуночным письмом знак  может передавать понятие дом, Haus, house, maison, casa и т. д. Напротив, дом, то есть последовательность букв д-о-м, значит только дом, целиком и полностью соответствует звучанию русского слова дом. Между этими двумя способами выражения понятия — знаком  или любым ему подобным, равнозначным, с одной стороны, и группой знаков д-о-м, с другой, — лежит целая история внешнего и внутреннего развития письма (точнее сказать, история одного пути этого развития — «восточного», которого мы коснулись вначале и который вел от рисунка к букве); внешнее развитие — это изменение формы, идущее от рисунка к стилизованному, упрощенному и единообразно применяемому знаку, внутреннее — изменение значения знаков письма.

Если начать с выяснения вопросов внешнего развития письма, изменения форм знаков, то легко увидеть, что по мере того как письменность распространялась и все более приноравливалась к нуждам повседневной жизни, все настойчивее ощущалась потребность в твердой и урегулированной форме. Пока отдельному лицу предоставлена возможность обозначать «дом» через  (мы пользуемся здесь уже ранее приводившимся примером) или хотя бы рисовать один и тот же знак, но то маленьким, то большим, остается открытой дверь для двусмысленностей и самых различных домыслов: дворец и хижина, замок и сарай — допустимы все мыслимые толкования. Таким образом, первым шагом к нормализованному письму было (в том, что касается формы) упрощение и фиксация знаков-рисунков — процесс, который особенно хорошо можно проследить и понять на примере того развития, какое прошли древнешумерские знаки «от рисунка к клину».

Рис. 16. Развитие шумерской письменности от древнейших пиктографических знаков к клинописи.

Пример этот выбран еще и по другой причине: он позволяет весьма наглядно показать влияние писчего материала на форму письма — фактор, очень важный для развития внешнего вида письменности. Здесь таким материалом является глиняная табличка, на которой, пока глина еще мягкая, деревянной палочкой для письма или заостренным тростником выдавливают знаки; отсюда и «клинообразные» штрихи. Если внешний вид письма открывает дорогу к стилизации и упрощению, то это же стремление к нормализации отражается, конечно, и на содержании значения знака. Можно себе представить (теоретически) некий момент во времени, начиная с которого знак  больше уже не означал «дом», «дворец», «сараи», а характеризовал лишь одно из этих понятий, например, «дом». На данной ступени развития, следовательно, в высшей степени четкому и узко очерченному содержанию значения соответствует уже совершенно определенный общеупотребительный знак. Подобное письмо, как и примитивные рисуночные письмена, может передавать не только конкретные предметы и события, но и абстрактные понятия, используя для этого символические знаки, и в то же время оно имеет перед чистой пиктографией и чистой идеографией такое преимущество, как недвусмысленность. Оно могло бы быть слово-рисуночным письмом в наиболее чистом виде. «Могло бы быть», поскольку оно нигде в таком виде не встречается, если, конечно, вслед за Йенсеном не причислить сюда южнонегритянское письмо нсибиди, открытое в 1905 году у негритянских племен ибо и эфик. Из знаков этого письма приведем в качестве иллюстрации к слово-рисуночному письму рассматривавшийся исследователями знак для выражения понятия «семейная ссора»; он выглядит так:  (подушка разделяет супругов, которые повернулись друг к другу спиной).

Обе эти ярко выраженные тенденции, одна — к четкому определению и фиксации значения знака-рисунка, другая — к упрощению и нормализации его внешней формы, побуждают письменность преодолеть ступень чистого слово-рисуночного письма. В процессе развития культуры знание и употребление письменности выходят за круг ее первоначальных обладателей и хранителей. Письменность неуклонно проникает в народную среду, и так же неуклонно растет потребность во все большем упрощении форм знаков; хочется писать легче и быстрее, и писчий материал, часто хрупкий, вносит свой вклад в дело упрощения знаков. В связи с этим рассмотрим предпринятое Иоганнесом Фридрихом; сопоставление из области египетской письменности. Он сравнивает текст из Папируса Эберса, который написан более поздним иератическим («жреческим») письмом, с тем же текстом в иероглифической транскрипции (рис. 17).

Рис. 17. Иератическое письмо Папируса Эберса и его иероглифическая транскрипция.

Если иероглифика («священные знаки») — это прежде всего письменность памятников, то иератическое книжное письмо со всей очевидностью показывает, сколь сильно сгладились и «выветрились» при письме на папирусе резко очерченные знаки-рисунки; в своем новом виде они не имеют в глазах неискушенного наблюдателя ни малейшего сходства с первоначальными формами.

Такой переход знаменует новое качественное превращение. Знак письма, как показывает рис. 17, столь далеко отошел ОТ Предмета, который ОН некогда, еще будучи знаком-рисунком, достаточно точно изображал, что, в конце концов, полностью обрывается связь между формой постоянно развивающегося знака письма и первоначальным рисунком предмета. Отныне только слово, то есть звуковое соответствие прежнего рисунка, остается связанным со знаком письма. Тем самым знак письма превращается в знак, выражающий определенный звук или группу звуков. Данный процесс исследователи называют фонетизацией (озвучиванием) письменности.

Рис. 18. Беглый римский курсив таблички из Помпей (50-60-е годы н. э.).

Это был шаг, приведший к весьма важным последствиям. Как раз отныне и могло происходить то, что затем так часто имело место в действительности: один и тот же знак стали употреблять для выражения нескольких различных по значению, но случайно созвучных слов. Ранее этот знак стоял только вместо одного слова-понятия, и именно того, из рисунка которого он происходил, теперь же такой знак могли применять для выражения совершенно отличного по смыслу понятия, как если бы, например, в русском языке слово-знак лук (оружие) вдруг начали использовать для выражения понятия «лук» (овощ).

Но этим открывался также путь и для нового, не столь большого, но не менее значительного шага — ко второму, более важному и несравненно более часто встречающемуся виду «словного» (в отличие от «буквенного») письма, так называемому слово-звуковому письму. Ведь существовала уже возможность выражать в письме многие абстрактные понятия знаками письма, первоначально обозначавшими конкретные понятия, если, конечно, оба понятия — конкретное и абстрактное — звучали одинаково.

Если вновь перейти к примерам из русского языка, то это можно было бы объяснить как написание одинаковым знаком слов пол (в доме) и пол (мужской, женский), покой (комната) и покой (состояние).

Но и этим еще не исчерпывались возможности слово-звукового письма. Оказалось, что, применяя метод рисунков-загадок, то есть ребусов, использовавшихся уже, как мы видели, в предметных письмах, можно составлять из знаков-рисунков новые понятия. Так, в русском языке, поставив рядом  , мы получили бы молоко (мол + око).

Однако следует предупредить читателя, что наше изложение слишком упрощенно. Всякая человеческая речь, язык, как и письменность, являются чем-то живым и беспрестанно изменяющимся, поэтому никогда не было и чистого слово-звукового письма (насколько легче давались бы дешифровки и сколько попыток увенчалось бы успехом, если бы такое письмо существовало!); вместо этого повсюду, где писали «словным» письмом, можно найти наряду со слово-рисуночным письмом и слово-звуковое письмо, да сверх того еще и черты чистого рисуночного и чистого звукового письма. В результате получается восхитительно «нелогичный», но захватывающий и постоянно меняющийся в своем составе хаос и в то же время стройное законченное целое. Вот каковы были те многие лабиринты, по которым двигались великие дешифровщики; то в одиночку, то в сотрудничестве друг с другом, то наследуя достижения предшественников, шли они по этим лабиринтам, чтобы выйти из них с победой.

В основе перехода к следующей ступени развития письменности лежит, без сомнения, слово-звуковое письмо. В самом деле, если языки, которые передаются этим письмом, содержат множество односложных слов или если их многосложные слова имеют простую и закономерную структуру слогов, то слово-звуковое письмо развивается в слоговое письмо. Целый ряд словных письменностей можно рассматривать как стадию перехода к слоговому письму; в то же время чисто слоговое письмо встречается сравнительно редко. К наиболее известным видам этого письма относится японская слоговая письменность катакана, возникшая из китайских слов-знаков; происхождение ее из китайского обычного письма и звуковое значение показывает рис. 19.

Рис. 19. Слоговая японская письменность катакана в ее развитии из обычного китайского письма.

Строй подобной слоговой письменности кажется на первый взгляд необыкновенно простым и целесообразным. Пытались даже обосновать вывод, что слоговое письмо практичнее наших европейских буквенных письменностей — ведь последние должны записывать намного больше звуков. Предположение как будто довольно близкое к истине; однако при более внимательном рассмотрении оно оказывается несостоятельным. Слоговое письмо будет практичным лишь тогда, когда в языке имеется не слишком много слогов; в противном случае трудно охватить огромное количество слоговых знаков. Небольшое число слогов имеется только в тех языках, которые, как мы уже упоминали, отличаются простым строением слогов, допускающим чрезвычайно мало комбинаций звуков. И в этом-то отношении японский язык (правда, в древнем произношении) представлял собой идеальный случай: он знал только слоги типа «согласный звук + гласный» или слоги из одного гласного.

Если же, как почти во всех известных нам языках, звуковая структура языка сложнее и нередко друг за другом стоят несколько согласных, то для полной передачи звукового состава языка недостаточно и средств, используемых слоговым письмом. Развитие идет далее, к последней и высшей ступени — буквенному письму, которое, по крайней мере, в принципе, располагает соответствующим знаком для каждого отдельного звука.

Читатель, вероятно, удивится, узнав, что эта столь нам хорошо знакомая и само собой разумеющаяся, но в то же время последняя и наивысшая ступень развития была достигнута лишь в отдельных немногих районах Земли!

Те народы, которые вознеслись к этой ступени (и поднялись к ней от рисунка) и история развития письменности которых нам известна, прошли два различных пути. Один из них прослеживается в истории египетской письменности. Среди знаков этой письменности есть ряд так называемых односогласных знаков, обозначавших первоначально слова или слоги типа «согласный звук + гласный» (как, например, ка, ро и т. д.). Из них вследствие пренебрежения к гласным звукам (процесс, который мы едва ли можем себе отчетливо представить, но который обоснован своеобразием египетского языка) образовались настоящие буквы для передачи согласных звуков, то есть к, р и т. д.

Другой путь прошли древние семиты. Они как бы отделили начальный звук слова от самого слова и стали писать все слово-знак только для выражения этого начального звука. Так, из древнего рисуночного знака-слова  бет «дом» (он, вероятно, восходит к египетским-иероглифам  и, возможно, к синайскому знаку ) возникла буква б, древнее название которой нам известно из греческого обозначения «бета». Этот принцип, то есть написание прежним словом-знаком начального звука данного слова-знака и тем самым превращение прежнего слова-знака в звуковой знак, называют греческим словом акрофония. Хотя слово это не очень привычно нашему слуху, существо дела давно знакомо каждому. Кому не приходилось передавать по буквам свое имя или фамилию по телефону? «Глеб… да нет, не Лев, а Глеб… Григорий, Людмила, Евгений, Борис!» Это и есть повседневная акрофония.

Рис. 20. Древнесемитский алфавит.

Иные не без благоговения станут рассматривать древнесемитские письменные знаки, которые являются прародителями и наших алфавитных букв. Однако при более тщательном наблюдении не остаются в тени и слабые стороны этого почтенного буквенного алфавита: ведь он даже не имеет знаков, выражающих гласные звуки! Для древних семитов (как и для древних египтян) это, правда, не было заметным недостатком, ибо строй их языков отводит гласным в сравнении с согласными роль намного менее значительную, чем та, которую они играют у нас. Поэтому именно индоевропейцам выпало на долю увенчать буквенное письмо большей полнотой и однозначностью.

[Заимствование исходного семитского письма несемитскими народами происходило по трем направлениям. Древнейшее — в Грецию и затем в остальные страны Европы; второе — в Индию, где породило в Западной и Восточной Индии, а также в Индонезии огромное количество новых систем письма; и наконец, третье — заимствование арамейского алфавита народами Центральной Азии вплоть до монголов и маньчжуров. Греческое письмо — письмо важнейшей культуры древнего мира, развившееся далее в латинское и славянское письмо и в этом виде служившее и служащее до сих пор средством письменного общения и взаимопонимания значительной части современного цивилизованного человечества.]

Первую попытку поисков в этом направлении — прекрасный образец новаторства в истории письменности — предприняли древние персы, чья клинопись уже знает неполное написание гласных (что, между прочим, довольно сильно затруднило ее дешифровку!). Однако слава полной и окончательной вокализации семитского алфавита принадлежит грекам. Из определенных знаков семитского письма, для которых не было соответствующих согласных звуков в греческом языке, они сделали необходимые их языку знаки для обозначения гласных звуков. Из таблицы (рис. 21) видно, как они при этом поступили.

Рис. 21. Греческие алфавиты и их эволюция после заимствования знаков финикийского письма.

Казалось бы, напрашивается вывод, что с созданием полного буквенного письма вообще закончилось развитие письменности и едва ли мыслим дальнейший прогресс в этой области. Однако подобный вывод не оправдан. Все современные буквенные письменности страдают двумя недугами. Один из них становится особенно заметным при письменных сношениях между разноязычными народами. И латинские, и русские, и арабские буквы обозначают в разных языках, пользующихся одним и тем же алфавитом, а часто даже и в одном и том же языке весьма различные звуки. Это относится не только к английскому с его сложным правописанием. Можно обратиться к русскому языку и сопоставить о в словах дом и Москва или о в словах волк и Петров! Подобные примеры легко умножить.

Второй большой недостаток: не так-то просто выписывать наши алфавитные знаки, да еще притом красиво и четко! Этот недостаток пытались и пытаются устранить созданием всевозможных сокращенных систем письма. Но и они все тоже несовершенны — в каждом отдельном случае они рассчитаны на своеобразие и потребности отдельных языков. Вспомогательные «единые» сокращенные письменности, которые равным образом употребительны для нескольких языков, не могут иметь успеха, несмотря на то, что они уже изобретены и составлены.

Однако первый существенный изъян — отсутствие точности при передаче звуков различных языков — довольно удачно преодолевается уже в течение продолжительного времени, хотя, правда, только в узкой области собственно языкознания, прикладной фонетики и преподавания языка. Это достигается введением различных систем научных звуковых письменностей. Вероятно, не слишком много берет на себя тот, кто предсказывает широчайшее распространение и продолжительнейший успех системе звукового письма Международной фонетической ассоциации. Эта система письма базируется на двух основных положениях: 1) обозначать любой звук всех языков только одним знаком; 2) всегда употреблять один и тот же знак для одного и того же звука. Думается, здесь заложена возможность решения одной почетной задачи: создания смелой комбинации — международной сокращенной письменности, базирующейся на международном звуковом письме.

Настоящая глава, представляющая собой общее введение к теме «письмо и письменности», оказалась бы неполной без двух существенных замечаний. Одно из них — это указание на необычайно значительную роль, которую играет писчий материал в оформлении внешнего вида письма. При рассмотрении истории дешифровок необходимо постоянно обращать внимание на то, чем и на чем были начертаны письмена, подлежащие дешифровке. В ходе изложения деятельности дешифровщиков нам не раз представится случай вернуться к этому вопросу. Хотелось бы уже здесь предупредить, что употреблялись и употребляются различные письменные принадлежности и самые разнообразные писчие материалы: камень, глина, бумага, ткани всяких видов, кожа (пергамент!), дерево, стекло, металлы, воск и другие. Не так уж много времени прошло с тех пор, как из школ были изгнаны аспидная доска и грифель. На древесной коре и лыке, листьях растений и костях не только писали ранее, но кое-где пишут еще и поныне. И прежде чем начать писать гусиным пером и тростниковым калямом, прежде чем начать рисовать кистью, взять в руки стило и лопатку, скребок, кисточку для письма и граверный резец, человек уже пользовался, как нам известно, в качестве письменной принадлежности своим собственным пальцем, наподобие того, как им и по сей день пользуются дети, играя в песке.

Рис. 22. Готико-антиква («шрифт Петрарки»).

Знакомство с писчим материалом позволяет нам понять и другую сторону истории письменности. Именно на основании этого можно объяснить, почему одни древние языки и письменности исчезли бесследно, а от других сохранились лишь отдельные фрагменты, тогда как третьи, вверенные трудноразрушаемому материалу, остались невредимы и смогли открыть нам свои чудесные тайны.

Вначале мы говорили, что всего насчитывается до четырехсот письменностей, и сделали попытку описать всеобщее развитие письма. Отдельные этапы этого развития, как и родство между отдельными письменностями и их зависимость друг от друга, не поддаются графическому изображению. Мы помещаем здесь — лишь как маленький фрагмент этой не созданной еще грандиозной картины — «родословное древо» латинского алфавита (по Э. Герингу). Таблица, правда, не полна и в своем стремлении к упрощению заходит, пожалуй, слишком далеко (особенно в финикийско-греческо-этрусской линии); и, тем не менее, она позволяет получить ясное представление о тех связях, которые покажутся нам и новыми и поразительными (рис. 23).

Рис. 23. Эволюция алфавитов от египетских иероглифов до римских букв.