«В египетской надписи, начертанной на пирамиде [Хеопса], обозначено, сколько издержано было для рабочих на редьку, лук и чеснок; как я хорошо помню, переводчик при чтении надписи говорил мне, что всего было выдано тысяча шестьсот талантов».

Великим путешественником и летописцем, пожелавшим узнать перевод надписей на пирамиде Хеопса, был опять же Геродот. Этот острый наблюдатель и искусный рассказчик первым сообщил Западу о письменности египтян. К сожалению, он сказал о ней лишь мимоходом (в полную противоположность прочим своим тщательным описаниям земли и народа Египта). В одном месте он упоминает о «священных буквах египтян». В целом же его известия о письменности скудны и не дают даже приблизительного представления о ее внешних сторонах, не говоря уже об ее структуре и существенных особенностях.

Но, с другой стороны, Геродот своими краткими заметками не причинил, по крайней мере, и никакого вреда, чего нельзя сказать о всех его последователях в античной литературе. Диодор и Плутарх, отец католической церкви Климент Александрийский (он пустил в ход выражение «иероглифы», то есть «священные высеченные знаки»), Порфирий и Евсевий — все они хотя бы бегло касались этого предмета, а иные говорили о нем и более подробно. Однако они имели дело с материалом, который являлся продуктом вырождения египетской письменности, насчитывавшей в целом четырехтысячелетнюю историю, — это было так называемое «энигматическое» письмо, или тайнопись жрецов, игра, напоминающая ребус. Вот эту-то позднюю, выродившуюся письменность, а отнюдь не египетскую письменность эпохи ее расцвета и рассматривали Диодор, Плутарх и Евсевий. Но настоящим проводником на этом ложном пути и основным источником всех позднейших ошибок был некий Гораполлон из Нилополиса.

Рис. 24. Курсивная форма египетских иероглифов.

Сей муж с характерным египетско-греческим именем (Горапполлон) составил в 390 году две книги об иероглифах, написанные первоначально, вероятно, на коптском языке. Это курьезное произведение было в XV веке переведено на греческий язык и воспринято учеными эпохи Ренессанса без всякой критики и с тем благоговением, которое они испытывали перед всеми сочинениями древних писателей. Гораполлон довольно обстоятельно занимался «энигматическим» письмом, а затем без всяких колебаний перенес правильно им подмеченные характерные особенности этого письма и на иероглифы. При этом он, как некогда выразился немецкий египтолог Эрман, дал волю «самым бредовым фантазиям». Так, согласно Гораполлону, изображение коршуна означало «мать», поскольку среди коршунов-де имеются только самки (!); знак, изображающий гуся, означал «сын», так как гусь якобы любит своих детей больше, чем все прочие животные! Или он, например, утверждает: «Чтобы выразить силу, пишут передние лапы льва, ибо эти члены у него самые мощные», «Чтобы выразить понятие „грязный человек“, рисуют свинью, ибо нечистоплотность заложена в природе свиней». Подобные попытки толкований выглядят уже более убедительно, однако и они не менее ошибочны.

Гораполлон объяснял иероглифы как чисто рисуночное письмо, в котором каждый отдельный знак должен был обозначать самостоятельное понятие.

Его представления, как это ни странно, до начала XIX века оставались последним словом науки в этой области, и потребовалось исключительное взаимодействие интеллекта и интуиции, чтобы рассеять губительную тьму, которую Гораполлон простер над иероглифами, и сорвать пелену, которой сей эпигон закрыл лик Сфинкса.

Однако до этого было еще далеко… Египет, древнейший центр цивилизации, тысячами нитей связанный с Западом, относительно рано отмежевался от христианской ойкумены и объединения, созданного Римской империей. Уже при восточно-римском императоре Юстиниане (527–565) говорящие по-коптски и исповедующие христианство египтяне массой отпадали от «маликитской» западной церкви и переходили в монофизитство, где господствовало учение о первенстве божественной природы во Христе (его же человеческая природа понималась лишь как кажущаяся плоть). Этим была разорвана самая прочная нить, связывавшая Египет с Западом. Нет ничего удивительного, что арабы-мусульмане, в 638 году вторгшись во главе с Амром, военачальником халифа Омара, в Египет и завоевав его для арабской мировой державы и ислама, смогли без труда покорить страну, разодранную религиозными спорами, еще истекавшую кровью от прошедших персидских войн и разъединенную с римским Западом. Египет (да и Сирия, и Месопотамия) достался арабам, как спелый плод, упавший с дерева. И когда при штурме Александрии — древней столицы мудрецов — рухнули и обратились в развалины остатки некогда всемирно известной библиотеки, непроницаемая завеса опустилась между Востоком и Западом. Всякая позднейшая исследовательская деятельность — а она была весьма незначительной, — всякие попытки проникнуть в глубь страны и скопировать надписи разбивались об опасность столкновений с фанатичной толпой.

Надписи на памятниках, вероятно, не раз бросались в глаза арабам, однако их толкования не выходили за пределы бессмысленных фантазий. Тянулись на восток христианские паломники, но они искали доказательств библейской истории. Так, в пирамидах они видели закрома Иосифа, узнавали в Гелиополе сикомору, под которой отдыхало святое семейство на пути в Египет, а кости, разбросанные по берегу Красного моря, принимали за останки фараона и его сподвижников, утонувших здесь при преследовании Моисея. На надписи, которые ничего не могли рассказать о библейской истории, они не обращали внимания.

Рис. 25. Образец иератического письма, заимствованный из Папируса Эберса; ниже тот же текст в иероглифической передаче.

Правда, никакая завеса не может быть вечно столь плотной, чтобы сквозь нее в конце концов нельзя было проникнуть. И все же должна была пройти почти тысяча лет, прежде чем в Италии древность пережила свое второе рождение, «ренессанс», и грандиозный порыв свежего ветра разогнал тьму, которая все еще окутывала сфинксы и пирамиды, обелиски и иероглифы.

Рим сохранил среди свидетельств своего блистательного прошлого, когда он был центром империи, многие трофеи, и между сокровищами, к которым обратились гуманисты и исследователи древности, находилось несколько привезенных из Египта и украшавших Вечный Город обелисков с высеченными на них удивительными знаками-рисунками. С ними и связаны первые робкие попытки исследования — сочинения о римских обелисках и иероглифах, — которые, правда, не дали результатов и поэтому ныне с полным правом преданы забвению. Их авторы лишь постольку могут занять наше внимание, поскольку они поставили Египет в поле зрения новых исследований. Однако одному из них принадлежит большая заслуга. Это иезуит Афанасий Кирхер, имя которого впоследствии часто подвергалось несправедливой хуле, но который заложил краеугольный камень египтологической науки.

Рис. 26. Афанасий Кирхер.

Знакомого с историей ордена иезуитов и научной деятельностью некоторых его представителей не удивит тот факт, что и здесь, в области египтологии, нашлось место одному из членов ордена. Афанасий Кирхер — подлинный сын своего времени, XVII века, этой эпохи резких противоположностей, неустанных поисков и смелых предвидений, начало которой видело Бэкона, Кеплера и Галилея, середина — Декарта и Паскаля, а конец озарен именами Лейбница и Ньютона. И не кто-нибудь, а сам Лейбниц подтверждает право Афанасия Кирхера быть названным рядом с ними:

«В остальном я желаю тебе, о ты, который достоин бессмертия — в той мере, в какой оно выпадает на долю людей, чему счастливым подтверждением служит твое имя,— бессмертия в энергичной, полной юношеских сил старости», — писал он 16 мая 1670 года Кирхеру.

Каким же путем пришел к своим занятиям египтологией сын доктора Иоганна Кирхера, советника княжеского аббата Балтазара Фульдского и чиновника из города Хазельштейн, и что привело его на этот путь?

Афанасий, как мы уже отметили, значит «бессмертный». Но Афанасием звали также великого патриарха Александрийского, святого, чьими деяниями был прославлен христианский Египет, а сам Египет, помимо того, был страной, которая в то самое время вызвала у миссионеров общества Иисуса повышенный интерес. Юный студент никогда не терял из виду своего идеала, воплощенного в святом, давшем ему имя, и надо же было так случиться, что как раз христианский Египет вручил ему первый ключ к познанию тех тайн, которые в будущем окончательно были раскрыты наукой египтологией.

Рис. 27. Демотическое письмо III века до н. э.; ниже тот же текст в иероглифической передаче.

Первая и решающая встреча Кирхера с Египтом произошла в Шпейере. Это было в 1628 году. Афанасий только что посвящен в сан и послан начальством для прохождения «испытательного срока» на один год в Шпейер, где должен в уединении предаваться духовным размышлениям. И вот однажды ему поручают разыскать какую-то книгу. Молодой ученый перерыл всю библиотеку, но того, что нужно, не нашел. Зато среди ее сокровищ он обнаружил роскошно иллюстрированный том. На прекрасных рисунках были изображены египетские обелиски, которые папа Сикст V, несмотря на большие издержки, повелел отправить в Рим. Внимание Кирхера особенно привлекли странные фигуры, сверху донизу покрывающие грани этих мощных колонн. Вначале он принял эти удивительные знаки за вольное творчество древних каменотесов, за простые орнаменты. Однако текст сочинения, в который он тотчас же углубился, вскоре вывел его из этого заблуждения. Там черным по белому было написано, что в загадочных иероглифических знаках изложена мудрость древних египтян и высечена она на камне для поучения народа. Но ключ к пониманию таинственного письма давно уже утерян, и ни одному смертному не удалось до сих пор раскрыть эту книгу за семью печатями.

И тогда душа будущего исследователя зажглась желанием расшифровать иероглифы, прочесть тексты и перевести их. Не располагая необходимыми, по нашим нынешним понятиям, исходными гипотезами, без той сдержанности, которая ныне является железным законом всякой научной работы, он отважился взяться за тексты и выступил публично со своими переводами.

На рисунке 28 мы приводим образец из его «Sphinx mystagogica».

Рис. 28. dd-jn Wśjr «Осирис говорит».

Кирхер следующим образом объяснял эти иероглифы: «Возвращение к жизни всех вещей после победы над Тифоном, влажность природы, благодаря бдительности Анубиса» (по И. Фридриху). Любой неспециалист легко может понять, как Кирхер пришел к этому переводу: «влажность природы» он вычитал из волнистой линии, которая в действительности означает «вода», а «бдительность Анубиса» связывалась в его представлении с изображением глаза. В другом случае он переводит целым предложением написанный египетскими буквенными знаками римско-греческий царский титул «автократор» («самодержец»); причем это его толкование невозможно принять даже при самом сильном желании: «Осирис — создатель плодородия и всей растительности, производящую силу которого низводит с неба в свое царство святой Мофта».

Рис. 29. Императорский титул «автократор», записанный иероглифами.

«Нелепости» — так совершенно справедливо названы переводы иероглифов, сделанные Кирхером. Однако те, кто с излишней резкостью говорил о его «неслыханной дерзости», упускали из виду, как тесно вынужден был Кирхер примыкать к «бредовым идеям» Гораполлона, отвечая идеалу ученого своего времени и сколь полно соответствовали его нелепые фантазии не только мистической оценке всего, что касалось исчезающей древности, но и прямо-таки болезненному пристрастию XVI и XVII веков к искусственным символам и аллегориям. Правда, уже у Климента Александрийского можно было прочесть, что иероглифы наряду со словами-знаками содержат и простые буквы. Но именно во времена Кирхера менее чем когда-либо были склонны этому верить: иероглифы — это просто символы, а если греческий перевод надписи на обелиске (был один такой перевод) не содержит ничего глубокомысленного, то он-то и ошибочен; таковым немедленно объявил его и Афанасий Кирхер!

И все-таки даже в этой области (другие его научные открытия получили признание) Афанасий Кирхер оставил потомству нечто поистине значительное. Он первый (в своем труде, вышедшем в Риме в 1643 году) определенно показал, что коптский язык, тогда все более забывающийся язык египетских христиан, был древнеегипетским народным языком — вывод, который, во всяком случае, не мог считаться в то время само собой разумеющимся и который еще и позднее оспаривался и даже подвергался насмешкам со стороны именитых ученых. Основными материалами для изысканий в области коптского языка Кирхер был обязан своим тесным связям с римской Конгрегацией пропаганды, высшим папским миссионерским управлением, где сходились нити руководства широкой сетью миссионеров, разбросанных по всему миру. Кирхер издал коптский словарь и даже коптскую грамматику и тем самым весьма способствовал пробуждению интереса к изучению этого древнего народного языка. В течение более двухсот лет его труды служили отправным пунктом всех исследований, предпринимавшихся в области коптской филологии.

[Египетская письменность содержит три совершенно различных вида письменных знаков, что современному человеку кажется поначалу весьма странным; это — словесные знаки, фонетические знаки и детерминативы.

Словесные знаки представляют собой знаки, передающие при помощи рисунков понятия конкретных существ и предметов без учета произношения. По примеру исследователей клинописи вместо наименования «словесный знак» был введен термин идеограмма (или логограмма). Несколько примеров таких знаков приведено на рис. 26. Но наряду с чувственно воспринимаемыми предметами и существами есть также и чувственно воспринимаемые действия, т. е. глагольные понятия. Для них также могут употребляться словесные знаки без указания звучания.

Кроме того, отвлеченные понятия и действия (следовательно, имена существительные и глаголы) могут быть выражены идеографически при помощи описательных рисунков, например «старость» — посредством рисунка согбенного человека с палкой, «юг» — посредством изображения характерной для Верхнего Египта лилии, «прохладный» — сосуда, из которого льется вода, «находить» — цапли и т. д.

Звуковые знаки, называемые также в противоположность идеограммам фонограммами, могут быть в египетском весьма разнородными. Целое слово может заменять другое слово исходя из звучания, как если бы мы по-русски изобразили косу как орудие труда, нарисовав женскую косу, или глагол печь — нарисовав отопительную печь и т. д. Так, рисунок для египетского слова wr «ласточка» употребляется также для слова wr «большой», hprr «жук» обозначает также hpr «становиться». При этом гласные, стоящие между согласными, совершенно не учитываются (о чем еще будет идти речь ниже). Затем рисунки для более коротких слов могут употребляться для написания частей более длинных слов. Так, слово msdr «ухо» может быть составлено так; ms «хвост» + dr «корзина» = msdr.]

И в этом неоспоримая заслуга Кирхера. Ибо Шампольон, расшифровавший позднее иероглифы и ставший классическим образцом дешифровщика, еще будучи почти ребенком, шел от этого открытия и столь хорошо изучил коптский язык, что он стал для него вторым родным языком и важнейшим ключом в его работе по дешифровке.

Вместе с тем Афанасий Кирхер имел по крайней мере одного предшественника-«коптолога». Это был итальянский путешественник Пьетро делла Валле, коптскую грамматику которого вместе со словарем Кирхер получил от одного старого друга. Этого многостороннего человека мы встретим вновь в следующей главе.

Правда, «египетским Эдипом» (так он назвал одну из своих книг, и таким он видел самого себя, опираясь на представление об Эдипе греческих мифов), который будто бы вырвал из уст тысячелетиями молчавших сфинксов их загадку, Афанасий Кирхер не стал. Однако, не говоря уже о прочих его разносторонних исследованиях (их наиболее известным результатом является, по-видимому, Laterna magica), он занимался также и проблемами письменности. Он изобрел всеобщую письменность для глухонемых и, помимо того, составил проект универсальной письменности, при помощи которой любой человек смог бы записать свои мысли и их сумели бы прочесть все народы земли, причем каждый на своем собственном языке! Стало быть, он предшественник Карела Янсона и профессора Экарта? Ну что ж, если угодно. Ведь и сами-то они являются поздними преемниками всех тех ученых, которые уже прилагали усилия к тому, чтобы снять с человечества проклятие всеобщего языкового хаоса и преодолеть это вавилонское столпотворение при помощи универсальной письменности; назовем здесь лишь Раймунда Луллия и Тритемия, затем самого Лейбница, а из более поздних Георга-Фридриха Гротефенда, дешифровщика древнеперсидской клинописи.

Рис. 30. Двусогласные фонетические знаки.

Итак, дешифровка и чтение иероглифов пока ничего не приобрели от работ Кирхера. Ведь и он находился под действием чар Гораполлона, которые и после него еще долго будут властвовать над умами.

И вновь тьма окутывает путь к дешифровке иероглифов. Нельзя, конечно, отрицать, что с общим взлетом востоковедения в XVIII веке отдельные лучи света все же проникли сквозь эту тьму. Так, англичанин Уильям Уорбертон, воинствующий епископ из Глостера и главный противник Вольтера, высказал в 1740 году предположение (в противоположность существовавшим до того времени мнениям), что иероглифы являются не только идеограммами, а иероглифические тексты имеют не только религиозное содержание, но что эти знаки содержат и звуковой элемент, а тексты — вероятно, и нечто из повседневной жизни. О звуковом значении иероглифов догадывались, кроме того, известный автор «Путешествия молодого Анахарсиса в Грецию» французский аббат Бартелеми, самостоятельно работавший над дешифровкой, а также историк и востоковед Жозеф де Гинь (старший), который, выступая с докладом во французской Академии надписей 14 ноября 1756 года, заявил напрямик, что китайцы — это египетские колонисты!

[Особенно непривычны для нас детерминативы, представляющие собой «немые», т. е. непроизносимые, указатели, помогающие различать по смыслу одинаково звучащие слова: jb «козленок» и jb(j) «испытывать жажду» одинаково пишутся при помощи согласных и b; чтобы их различать, после первого ставится в качестве детерминатива знак прыгающего козленка, перед вторым — знак человека с рукой у рта. Знак для дома может подразумевать как pr «дом», так и pr(j) «выходить»; пара шагающих ног указывает, что здесь имеется в виду второе значение. Детерминативы как пояснители значения играют в египетском письме очень большую роль.

Египетское письмо является, таким образом, сложным смешением знаков разного назначения. И если египтянин не думал о том, чтобы упростить эту смесь, то это объясняется не только его консерватизмом, но и тем обстоятельством, что без таких добавлений его письмо было бы многозначным и давало бы повод к недоразумениям.]

Но вместе с тем де Гинь уже правильно прочел начертанное иероглифами царское имя «Менее». Один из коллег резко отчитал его за это и предложил свое, увы ошибочное, чтение «Мануф». Перебранка раздразнила великого насмешника Вольтера, ядовито заметившего по адресу всей братии этимологов (историков языка и специалистов в области сравнительного языкознания), что-де у них гласные не принимаются в расчет, а до согласных им и дела мало. Предположение о звуковом характере иероглифов высказывали также Тихсен и Соэга.

Все эти здоровые идеи были, однако, единичными побегами среди бурно разросшихся сорняков необоснованных гипотез, которые на исходе XVIII и еще в начале XIX века были особенно многочисленны и привлекали к себе немало внимания.

Как уже отмечалось, француз де Гинь объявил китайцев египетскими колонистами. Но вот на передний план выступили англичане и заставили, наоборот, египтян выйти из Китая. Эти лавры «первооткрывателей» не давали покоя русским до тех пор, пока их надворный советник из Петербурга Кох не «доказал» наличие не более и не менее как пяти древнеегипетских алфавитов. Эти и им подобные нелепые фантазирования не прекратились и тогда, когда уже были сделаны первые конкретные шаги на пути к дешифровке. Все так же шнырял вокруг дьявол-соблазнитель, искушая свои жертвы иероглифами, и из текстов вычитывали эпикурейскую мистику, кабалистическое, астрологическое и гностическое тайные учения, практические указания по сельскому хозяйству, целые куски из Библии и даже литературу эпохи, предшествовавшей Потопу!

Рис. 31. Различные понятия, обозначаемые словами с одинаковым составом согласных.

Рис. 32. Палетка царя Нар-Мера.

То там, то здесь все еще туманит головы китайский язык. Некий граф Палин добыл особый рецепт: возьмите псалмы Давида, переведите их на новокитайский, а затем изложите древнекитайскими письменными знаками — и вы получите репродукцию египетских папирусов. Стоит ли удивляться тому, что граф достиг «феноменальных результатов». Пробежав глазами надпись на известном Розеттском камне, о котором еще пойдет речь, он «с первого взгляда проникает в ее сущность», опираясь на Гораполлона, пифагорейское учение и кабалу; правда, для того чтобы сделать ее частичный перевод, опубликованный им в 1824 году в Дрездене, графу пришлось все же просидеть целую ночь. Дольше ломать над этим голову, полагает он, было бы заблуждением, ибо только благодаря его скоростному методу можно «оградить себя от систематических ошибок, которые проистекают единственно лишь из длительного размышления…»

«Какой абсурд! — высказывает в связи с этим свое мнение аббат Тандо де Сен-Никола, — вообще о чем-то размышлять, когда и без того ясно как божий день, что иероглифы являются орнаментами и простыми украшениями».

Не скрывали своих результатов и анонимные дешифровщики. Некто из Парижа умудрился опознать в одной надписи на храме в Дендере сотый псалом. Так было «доказано», что иероглифы имеют отношение к Ветхому Завету.

В Женеве, однако, пошли еще дальше. Там был выпущен перевод надписи на так называемом обелиске Памфилия в Риме, которая вдруг явилась перед ошеломленными современниками как «написанное за четыре тысячи лет до Рождества Христова известие о победе духов добра над духами зла»!

В этом нагромождении псевдонаучности, разумеется, тонули голоса вдумчивых исследователей. Мы упоминали о том, что ряд ученых уже подозревал звуковой характер иероглифов. Однако часто даже и в специальных работах упускают из виду плодотворные указания гениального исследователя Аравии Карстена Нибура, заложившего фундамент изучения клинописи. В 1761–1762 годах Нибур был обречен на многомесячное пребывание в Каире. Так или иначе, ему удалось принудить себя к ожиданию, но отнюдь не к бездеятельности. Необходимость породила доброе дело — он начал срисовывать все доступные ему иероглифические надписи. Вначале, как он рассказывает, это вызывало у него «отвращение и скуку». «Но вскоре, — продолжает он, — иероглифы стали мне настолько знакомы, что я их смог срисовывать как буквенное письмо, и работа эта стала доставлять мне удовольствие».

Нибур по-новому взглянул на памятники. Он отмечает известное различие между «более крупными» и «более мелкими письменными знаками». «Только большие являются действительно символами», — полагает он. Более мелкие должны передавать лишь толкование и значение больших и часто носят «ясные черты алфавитных букв». Если это верно, то можно было бы при помощи коптского языка энергично взяться за дешифровку.

Рис. 33. Так называемая палетка городов.

Карстен Нибур делает и второе меткое замечание, на первых порах оставшееся без внимания. Он обнаруживает, что число иероглифов относительно невелико. Но если так, то едва ли можно рассматривать египетскую письменность как целиком идеографическую, то есть такую, при которой для каждого слова имеется особый знак.

Уже на основе только этих двух гениальных «заметок на полях» следует считать Карстена Нибура одним из основоположников дешифровки египетской письменности, хотя слава его связана с дешифровкой клинописи.

Итак, с одной стороны, нелепости и пустая напыщенность, с другой — остроумные, однако недоказанные предположения — таким было состояние едва зародившейся египтологии, когда внезапно в ее руках (причем тогда, когда этого менее всего можно было ожидать) оказался ключ к дешифровке. И произошло это при обстоятельствах, поставивших под сомнение старую истину: «Когда говорят пушки, музы молчат».

Ведь Розеттский камень, так сказать, не упал с неба. События, предшествовавшие его второму рождению, сами являются страницей истории. И открывает эту страницу отнюдь не Наполеон, как обычно думают, а Лейбниц!

Лейбниц был не только великим философом, но и выдающимся политическим деятелем. Политическое чутье побудило его во время посещения Парижа в 1672 году написать для Людовика XIV, честолюбивые мечты которого он хотел отвлечь от Германии, свой «Consilium Aegyptiacum», сочинение, где он указывал, что завоевание Египта даст французскому королю господствующее положение в Европе.

Рис. 34. Готтфрид Вильгельм Лейбниц.

Эта докладная записка предназначалась абсолютному монарху Людовику XIV, королю божьей милостью; Лейбниц и не подозревал, что когда-нибудь его идею подхватит некий храбрый генерал, а позднее император своей собственной милостью. По свидетельству ведущих французских историков, Наполеону Бонапарту была известна докладная записка Лейбница, когда в 1798 году в зале заседаний Французского института он говорил избранному кругу ученых о возможных научных открытиях, которые он связывал с намеченной экспедицией в Египет. Воздавая должное основным идеям, заложенным в работе Лейбница, он, кроме того, обращался и к другой книге. Это был двухтомный французский перевод «Путешествия по Аравии» Нибура!

Поход Наполеона в Египет провалился. Мечты корсиканца о власти были развеяны, но наука захватила в этом походе добычу, богатую сверх всякого ожидания.

Жемчужина этих трофеев была найдена 2 фрюктидоpa VII года Республики (2 августа 1799 года).

Это произошло незадолго до наполеоновского «бегства из Египта». Неудержимо нарастал натиск английских военно-морских сил. Французские войска после блестящих побед в начале экспедиции уже давно заперты в обороне. Но они еще удерживают египетское побережье, ожесточенно и не без успеха отражают нападение оперирующих на море англичан и наступающих с юга турок.

В древнем форту Рашида, позднее форт Жюльен, приблизительно в 7 км от Розетты в дельте Нила, офицер генерального штаба Бушар приказал своим людям окопаться. Внезапно заступ одного из солдат, ударившись обо что-то твердое, со звоном отскочил назад. Земля освободила странный предмет: камень из черного базальта, который был сплошь испещрен письменными знаками.

Наверно, неизвестный арабский солдат ошеломленно уставился на неожиданную находку, а подозванные им товарищи смотрели на нее, полные суеверного страха. Во всяком случае, один из них бросился к начальству и доложил ему о случившемся.

Офицеры же французских войск были обучены несколько большему, чем только наблюдению за саперными работами. Благодаря предвидению Наполеона, в его армии не было недостатка в людях, которые могли прочесть, по крайней мере, одну часть надписи, составленную на греческом языке. Она содержала декрет от 4 ксандика — 18 мехира 9 года (27 марта 196 года до нашей эры), которым жречество города Мемфиса в благодарность за благодеяния, оказанные храмам царем Птолемеем V Эпифаном, «умножает почетные права, предоставляемые в египетских святилищах царю и его предкам».

Уже с первого взгляда можно было установить, что самая верхняя из трех надписей состоит из иероглифов, а самая нижняя — из греческих букв. Что касается средней — демотической, — то на первых порах даже и не знали, с какого конца к ней подступиться, и ошибочно приняли ее за сирийскую.

Французы отдавали себе отчет в подлинно историческом значении этой единственной в своем роде находки. Сообщение о ней появилось в № 37 «Courier de l’Egypte» от 29 фрюктидора VII года; этот документ вызвал необычайный отклик, и сам уже стал классическим.

В Розеттском декрете в соответствии с обычной формулой почетных декретов времени Птолемеев определялось, что постановление должно быть высечено на мемориальном камне «священными, туземными и эллинскими буквами» на трех языках страны: на старом, давно умершем языке древней литературы — древнеегипетском, затем на живом новоегипетском и, наконец, на греческом языке.

Рис. 35. Табличка анналов царя Горааха.

Рис. 36. Запись о короновании царя Гора-Удиму.

Такой прием кажется довольно сложным. Однако перенесенный в более поздние времена, он выглядит вполне естественным и понятным. Известный немецкий египтолог Георг Эбере приводит очень удачное сравнение:

«Представим себе вместо Египта тогдашнего времени итальянскую провинцию Австрийской монархии и предположим, что духовенство здесь приняло какое-то решение в честь императорского дома; тогда, вероятно, оно было бы опубликовано на древнем языке католической церкви — латинском, затем на итальянском и на немецком — языке царствующего дома и его чиновников. Точно так же был составлен и Розеттский декрет…» Если же мы представим себе еще латинский текст, высеченный прописными буквами, итальянский — прямым печатным шрифтом, а немецкий — готическим шрифтом, то соответствие будет полным!

Итак, камень был извлечен, установлен характер трех письменностей, одна из них даже переведена, была найдена с таким нетерпением ожидаемая билингва, в данном случае точнее сказать — трилингва. Стало быть, открылась прямая дорога к исследованию и дешифровке? Отнюдь, дела обстояли совсем не так просто.

Вначале камень был доставлен в Каир, в основанный Наполеоном Египетский институт. Точно предчувствуя утерю камня, французские ученые сделали оттиски с надписей, изготовили копии, а затем послали их во Францию. Позднее памятник был переправлен в Александрию и установлен там в доме французского главнокомандующего Мену. Но в 1801 году англичане высадили в Египте свои войска, и Мену вынужден был капитулировать. В акте о капитуляции специально отмечалось, что французы должны передать англичанам все предметы древности, найденные за последние три года в долине Нила. Правда, Розеттский камень, к которому всей душой были привязаны нашедшие его французы и значение которого очень хорошо понимали обе стороны, побежденные пытались сохранить для себя, объявив его частной собственностью генерала Мену, не подпадающей под условия капитуляции. Однако английский командующий лорд Хатчинсон с «обычным пылом, поскольку речь шла о науке», настоял на передаче камня. Под перекрестным огнем язвительных насмешек стоявших вокруг французских офицеров уполномоченный Хатчинсона Тернер отдал приказ об отправке бесценного монумента. В 1802 году он был доставлен в Портсмут, а позднее водворен в Британском музее, «где, надо надеяться, он будет пребывать долго… гордый трофей британского оружия… взятый не грабежом безоружного населения, но добытый в честном бою». Так заканчивается доклад Тернера.

Гордый трофей британского оружия… Но, увы, духовная победа над испещренным надписями камнем была не под силу британскому оружию. Судьба — без сомнения, справедливая судьба в глазах французов — уготовила ее, несмотря на многообещающие открытия английского исследователя Томаса Юнга, французу Жану-Франсуа Шампольону.

Однако еще до того, как на первый план выступили Юнг и Шампольон, одна копия надписей попала к министру Шапталю. Этот последний передал ее уже тогда известному и прославленному парижскому востоковеду Сильвестру де Саси, ученому с мировым именем, который в результате своей академической и педагогической деятельности стал основателем новой школы востоковедов не только во Франции, но и в соседних странах. Де Саси обратил на себя внимание и как дешифровщик: ему удалось подобрать ключ к прочтению пехлеви — средне-иранского языка и письменности. Но перед копиями Розеттской надписи и он был бессилен. Он смог определить в демотическом тексте только те группы знаков, которые соответствовали неоднократно встречающимся в греческой части именам Птолемея, Александра, Александрии, Арсинои и Эпифана. Однако его предположения о тождестве знаков демотического письма с греческими буквами оказались неверными.

Сильвестр де Саси был большим ученым, но он был также и большим человеком. В письме к Шапталю он откровенно признался в своей неспособности расшифровать, тексты и отослал копию шведскому археологу Давиду Окербладу, известному ученому-любителю, который уже побывал на Востоке в качестве дипломата, а как раз теперь жил в Париже, куда прибыл для пополнения своих знаний. Окерблад занимался в основном коптским языком. Он с рвением взялся за работу над присланной ему копией; кроме того, в его распоряжении находился отлитый из серы слепок с надписей. Как и де Саси, он ошибочно принял демотическое письмо за алфавитное и поэтому считал, что оно скорее поддастся дешифровке, чем иероглифы (тем более, иероглифическая часть текста была очень сильно разрушена). Окерблад был знатоком классической и восточной филологии, и Окербладу повезло! Ему удалось опознать и прочесть в демотической части все собственные имена греческого текста.

Затем он разложил на отдельные буквы написанные демотическими знаками греческие имена и получил алфавит из 16 содержащихся в них букв (из которых большинство он также угадал правильно). И тут Окерблад заметил, что те же самые знаки встречаются и вне собственных имен. Изумленный и обрадованный, он вдруг понял, что может разобрать по буквам целые слова, которые ему хорошо знакомы из коптского языка. В одном месте Окерблад прочел «ерфеуи» («храм»), в другом — «уейнин» («греки»), а в конце нескольких слов, написанных демотикой, он даже распознал знак для грамматического окончания третьего лица (f), выражающего в коптском языке местоимения «он» и «его». (Как нам теперь известно, коптская письменность, представляющая собой разновидность греческой, заимствовала некоторые демотические знаки.)

Вероятно, в ходе исследования наш швед склонялся временами и над иероглифическим текстом Розеттской надписи, и однажды он увидел, что там, где в греческом тексте речь шла о «первом», «втором» и «третьем» храме, в соответствующих строках иероглифической части стояла простая, двойная и тройная черта с каким-то еще знаком над ними. Итак, Окерблад определил иероглифы, обозначающие порядковые числительные «первый», «второй», «третий»!

И это в высшей степени многообещающее начало раскрытия тайны Розеттского камня было положено шведским ученым за очень короткое время. Своим «алфавитом» он расчистил подступ к демотической письменности и тем самым заложил основу ее дешифровки. Но дальнейшее движение вперед на этом верном пути ему преградили двое ученых. Их звали де Саси и… Окерблад.

Да, да, прежде всего именно он сам отрезал себе всякий путь вперед, настаивая на алфавитном характере демотической письменности. При этом он, как и де Саси, игнорировал факт опущения гласных (уже было сказано, что в египетском языке, как и в семитских, гласные не пишутся), тем более не смог он опознать и многочисленные (немые!) определительные знаки, или детерминативы. Его алфавит, следовательно, годился для прочтения только тех собственных имен, из которых он был получен.

И все-таки, думается, Окерблад продолжал бы свои исследования, если бы приговор де Саси не сковал его научные стремления. Дело в том, что Окерблад письменно изложил великому востоковеду результаты своих открытий. Де Саси, который сам же поручил ему эту работу, в ответном письме в очень вежливой форме высказал большие сомнения в творческих успехах своего корреспондента, что в высшей степени охлаждающе подействовало на впечатлительного шведа. Быть может, с горечью вспоминая о своих совсем недавних поисках, которые у него еще хватило мужества признать безуспешными, де Саси несколько пристрастно отнесся к стараниям Окерблада? Кто знает… Научное честолюбие было не чуждо и великому де Саси. Во всяком случае, Давид Окерблад тяжело переживал непризнание его заслуг официальной наукой. Не менее страдал он и из-за конфликта со своим правительством, которому он некогда отлично служил в качестве дипломата и от которого он все более отдалялся из-за своей пылкой любви к Риму и своих политических принципов. Родина столь основательно его забыла, что даже 50 лет назад немецкому биографу Шампольона Термине Хартлебен, несмотря на поддержку со стороны шведского правительства, так и не удалось достать ни одного портрета Окерблада.

Де Саси, таким образом (может быть, даже не желая этого), перерезал едва только натянутую Окербладом нить, и с 1802 года вокруг трехъязычного камня вновь воцарилась тишина, прерываемая время от времени пронзительными воплями дилетантов. Ничто не тревожило глубокого сна спящей красавицы до 1814 года.

[Древнейшие записи еще содержат многочисленные остатки идеографического письма и, следовательно, изображают целые события или «предложения» при помощи одного-единственного рисунка. Давно известным примером такого рода является палетка царя Нар-Мера. На ее лицевой стороне слева вверху царь выходит из помещения, которое представляет собой ризницу (по-египетски db-t), что обозначено вписанным фонетическим обозначением «пловца с сетью» (db). Изображение царя, поражающего своего врага, помещенное на обороте палетки, менее ясно. Рядом справа понятийным письмом обозначено, что Гор-Сокол, т. е. победоносный царь, тянет за веревку, продетую через нос изображенной на рисунке головы, т. е. уводит в плен людей; люди эти из побежденной страны; страна изображена в виде овала, пририсованного к голове, а из овала торчат шесть побегов папируса, показывающих, что подразумевается Нижний Египет. Остается непонятным, что именно обозначают знаки w «гарпун» и s «море», размещенные под овалом, изображающим страну, и позади головы побежденного, — имя этого вождя или наименование побежденной области. В последнем случае w «гарпун» мог быть употреблен как звуковое ребусное написание наименования области W а знак «море» — в качестве детерминатива страны, расположенной на берегу моря. Таким образом, уже в этом древнейшем тексте наряду с понятийным письмом присутствуют фонетические словесные знаки и детерминатив.]

В этом году, как, впрочем, и ежегодно, Томас Юнг, известный английский естествоиспытатель, отбывал в деревню, чтобы провести там каникулы и кстати предаться своим разнообразным hobby.

Юнг был выдающимся ученым в области естествознания и медицины. Он открыл основные явления зрения, установил закон интерференции света и заслуженно считается основателем современной оптики. Но Юнг был многосторонен — и как ученый, и как человек.

В 1796 году, еще будучи студентом Геттингенского университета, он выдвинул положение: только алфавит, состоящий из 47 букв, в состоянии полностью исчерпать возможности органов речи человека! Впоследствии Юнг охотно берется за составление алфавитов иностранных языков, приобретает себе славу непререкаемого авторитета в этой области и одновременно усиленно занимается каллиграфией. В кругу знакомых и друзей, от которых не укрылись его разнообразные таланты, «коньком» Юнга считалось восстановление текстов, и ему частенько давали для реставрации древние поврежденные рукописи. Все, что лежало вне сферы естествознания, было для него передышкой в работе, отдыхом, славным препровождением времени.

Но Томас Юнг никогда ничего не делал наполовину. И если уж он что-либо вбивал себе в голову, то доводил дело до конца. Так, однажды ему пришла идея овладеть искусством канатного плясуна — просто для развлечения на время каникул. Юнг занимался прилежно, и в итоге почтенный квакер отплясывает на слабо натянутой проволоке к немалой досаде всей квакерской общины!

Теперь, весной 1814 года, он вновь собирался провести каникулы в деревне. И опять же один из друзей, сэр Роуз Броутон, дал ему в дорогу древнюю рукопись, с которой он мог бы «поиграть» в каникулы. Однако на этот раз это был уже не греческий манускрипт, а демотический папирус.

Юнг уже было хотел углубиться в изучение этого папируса, как внезапно вспомнил высказывания некоего Северина Фатера, которые он только незадолго до этого видел в третьем томе «Митридата» Аделунга. Юнг, как бывший геттингенский студент регулярно читал этот журнал.

Иоганн Северин Фатер (1771–1826) был профессором теологии и восточных языков сначала в Иене, затем в Галле и Кенигсберге, а потом снова в Галле. Академическая и преподавательская деятельность привела его к изучению египетской письменности. При этом, в отличие от многих современников, он шел от «иератического письма», «от особых письмен, начертанных на полосах ткани, которыми были спеленаты мумии». Высказывания Фатера венчало (правда, еще недоказанное) утверждение, что иероглифы следует читать фонетически, как звуковые знаки, и что они составляют алфавит из 30 с лишним знаков!

Вот как раз об этом подумал Юнг, когда, заинтригованный упомянутым папирусом, взялся в мае 1814 года за демотическую часть Розеттской надписи, пользуясь при этом срисованной копией. Наш англичанин был осведомлен и о работе Окерблада: последний как-то переслал ему из Рима анализ пяти первых строк демотического текста вместе с коптской транскрипцией. Но уже первая попытка применить алфавит Окерблада убедила Юнга в неправильности этого алфавита.

В то же время он вслед за Окербладом увидел, что в греческом тексте определенные слова повторяются; как и его предшественник, он попытался выделить те же слова из демотического текста.

И вот здесь-то Юнг сделал такой шаг вперед, что оставил позади все достигнутое Окербладом: он разделил не только весь демотический, но и весь иероглифический текст на отдельные слова, которые, как он думал, соответствовали греческим словам, а затем издал оба обработанных таким образом текста в журнале «Археология», правда, анонимно, чтобы не причинить вреда своему авторитету.

Конечно, дело был довольно рискованным, однако оно удалось лучше, чем можно было рассчитывать. В 1814 году из-под пера Юнга вышел «Предположительный перевод демотического текста Розеттаны», посланный им в октябре того же года де Саси в Париж. Столь же быстро, полагал он, ему удастся покончить и с иероглифической надписью, которая стояла «нетронутой, подобно скинии Завета».

Это было смелое предприятие! Ну, а как обстояли дела с оружием, при помощи которого английский естествоиспытатель собирался пробиться в эту, для него в основном чуждую, область?

Он не имел ни специальной филологической подготовки, ни необходимого знания восточных языков. Ему было доступно лишь чисто практическое сравнение текста, а математический инстинкт был проводником в его рассуждениях; свои результаты Юнг получал путем математических вычислений и сопоставлений.

И тем более удивительны достижения ученого, располагавшего столь скудными средствами.

Во-первых, группы знаков, которые образовались после разделения демотического текста, поразительным образом совпали с группами иероглифических знаков. Они были, очевидно, простыми сокращениями и, стало быть, производными от иероглифов!

Во-вторых, Юнг мог уже привести значение некоторых групп иероглифических знаков, но, правда, еще без их звукового эквивалента.

В-третьих, из греческих имен, содержащихся в демотическом тексте, по крайней мере, одно должно было встретиться в сохранившемся куске иероглифического текста, причем, видимо, именно в овале, который неоднократно повторяется в надписи. (Что в подобных овалах, или картушах, начертаны царские имена, предполагали, впрочем, уже де Гинь и Соэга.)

В-четвертых, окрыленный первыми успехами, Юнг отважился на разбор и иных иероглифических текстов и удачно угадал значение нескольких слов. Воодушевленный этим, он в 1818 году составил индекс 214 начертанных иероглифами слов, из которых четвертая часть была объяснена правильно. Помимо того, индекс включал 14 иероглифических звуковых знаков; из этих знаков 5 также были поняты правильно, а 3 верны наполовину. Конечно, можно было бы возразить, что добыто не так уж много. Но это не умаляет ни бесспорного прогресса, который был достигнут, ни заслуг Юнга, который в противовес господствовавшему тогда мнению первый определил, что в иероглифической письменности наряду со словами-знаками имеются и звуковые знаки!

Теперь Юнг счел себя достаточно подготовленным для того, чтобы схватить за горло трехъязычный истукан, и взялся за дешифровку картуша, который должен был содержать имя «Птолемей».

Рис. 37. Картуш с именем Птолемей.

Рис. 38. Картуш с именем Береники.

Он разделил иероглифы следующим образом:

#i_056.png

Такое расчленение показывает, как близко уже подошел Юнг к правильному чтению «Птолмис» и в то же время сколь сильно мешало ему недостаточное знание языков. Ведь он искал в иероглифах также и гласные, которые, однако, как мы знаем, в египетском письме опускались.

Имя царицы Береники из другой надписи, заранее им предположенное и в действительности там содержащееся, он прочел подобным же образом, то есть «Береника» (на самом деле «Брникат», причем «ат» — окончание женского рода), и в результате получил еще несколько букв.

Тем самым Юнг положил начало подлинной дешифровке иероглифов.

Но тут мы оказываемся перед довольно своеобразным явлением: тот же человек, который открыл звуковой характер иероглифов, вынужден был, сделав одно-два удачных предположения, довольствоваться достигнутым. Распахнув дверь, Юнг не сумел перешагнуть через порог. Этим порогом стала для Юнга наука филология, и остановился он, вероятно, не совсем по своей воле. Например, наткнувшись на имя бога мертвых Анубиса, ясно написанное иероглифическими звуковыми знаками, он не узнал его и окрестил этого бога Цербером, именем адского пса греческой мифологии. Еще поразительнее, что у него буквально из рук выскользнуло имя другого бога, бога Пта. Ведь, как показывал и греческий текст, оно неоднократно встречалось в Розеттской надписи, не говоря уже о том, что сам же Юнг вывел звуковое значение двух первых букв п и т, открыв в одном из картушей имя царя Птолемея!

Почему же Юнг не пошел дальше? Как он сам писал, его исследования в этой области были для него «радостью немногих часов досуга», но чем ближе он знакомился с египтянами, тем более убывала эта радость. Как он надеялся раскрыть ту сокровищницу египетского естествознания, из которой, по его мнению, черпал Пифагор!

Но чем глубже проникал он в тексты, тем яснее становилось ему, что здесь речь идет, по-видимому, о богах, фараонах и о мертвых, очень много о мертвых, но нигде нет ни слова об астрономии или хронологии.

К этому прибавилось еще и то, что работы Юнга в области иероглифики ни на родине, ни за границей не привлекли особого внимания и не вызвали того отклика, какого они, по его мнению, заслуживали. Наконец, ему пришлось стать свидетелем того, как восходящая звезда его более молодого современника француза Шампольона, засиявшая в небе европейской науки, затмила свет, пролитый им, Юнгом, на дешифровку египетской письменности.

Рис. 39. Жан-Франсуа Шампольон.

За восемь лет до того, как генерал Бонапарт раскрыл перед собравшимися во Французском институте учеными свои честолюбивые планы относительно египетской экспедиции, в небольшом кантональном городе Фижак департамента Ло, на юге Франции, боролась со смертью молодая жена книжного торговца Жака Шампольона. Она была тяжело больна и ждала ребенка. Муж в отчаянии вспомнил вдруг о своем чудаковатом соседе Жаку, который жил рядом, ютясь в старинном, давно оставленном монастырском здании, его маленький садик соприкасался с широко раскинувшимися владениями семьи Шампольон. Жаку слыл волшебником, ему было ведомо сокрытое, и он мог похвастаться многочисленными примерами чудесных исцелений больных. Он не заставил себя долго просить и предписал: положить больную на разогретые травы, спасительные свойства которых были известны только ему одному. Он приготавливает из трав горячее зелье для питья и втирания, а затем обещает скорое и полное исцеление. Он предсказывает рождение сына. И Жаку не был бы волшебником, если бы не добавил при этом: «От вашей болезни родится мальчик, который станет светочем грядущих веков». Итак, родится сын, и слава его озарит грядущие столетия!

И кто смог бы упрекнуть счастливое семейство за то, что оно твердо поверило в это предсказание Жаку — в славу и бессмертие маленького Жана-Франсуа, когда ожидаемое дитя в действительности оказалось сыном, а вслед за тем наступило быстрое и полное исцеление? Но больше всех верил в блестящее будущее маленького свертка, лежащего в люльке, двенадцатилетний Жак-Жозеф, который вместе с другими принимал участие в крещении братишки.

И правда, удивительным ребенком одарила судьба семейство Шампольонов. Осматривавший его врач, доктор Жанен, был чрезвычайно изумлен: большие темные глаза светились на желтоватом личике, обрамленном пышными темно-каштановыми волосами. Это лицо казалось восточным, и — врач был совершенно озадачен — даже роговица глаз малыша была желтой, как у настоящего сына Востока!

Ребенку не суждено было расти в тесном кругу семьи, оберегаемым от забот и бурь, проносившихся за окном. Во Франции вспыхнула революция, и волны ее, вздымаясь все выше и выше, достигли 1 апреля 1793 года городка, где родился Жан-Франсуа. Город Фижак из-за ожесточенной борьбы его жителей за свободу и их непреклонного чувства собственного достоинства издавна пользовался «дурной» славой — славой, которая вновь ожила в 1789 году. В том же году отец Франсуа отдал себя на службу новой эпохе. В III году Республики он стал одним из директоров городской полиции и заметно преуспевал на этом посту. Несмотря на то, что его дом был охвачен огнем зажигательных тактов карманьолы, он предложил убежище некоторым лицам, чья жизнь подвергалась опасности. Среди них находился и бенедиктинец Дом Кальме, будущий учитель его второго сына. Громкое ликование по поводу завоеванной наконец свободы, слезы и стенания спрятанных в доме Шампольона беженцев — таковы первые неизгладимые впечатления не по возрасту развитого Жана-Франсуа. Однако мощные звуки фанфар свободы, надо думать, оставили более глубокий и яркий след в его восприимчивом сердце.

Как-то однажды в это неспокойное время вдруг хватились Жана-Франсуа. Волнение охватило всю семью: за окном бушует гроза, а малышу только два с половиной года! Все бросились на поиски, перерыли весь дом, кинулись на улицу, прямо под проливной дождь, и только тогда увидели малыша. «Как степная ласточка», он притаился под самой крышей, вытянув шею и простерши руки. Зачем? Чтобы поймать «немного небесного огня», как потом с детской непосредственностью объяснил наш маленький Прометей своей насмерть перепуганной матери.

Жан-Франсуа, разумеется, не знал еще, что ему предопределен путь дешифровщика. Но, будучи сыном книготорговца, он рос среди книг, и задолго до того, как взрослые нашли время для регулярных занятий с ним или подумали об этом, в маленькой голове развился живой, деятельный ум. Вопросы следовали беспрестанно, и мать, чтобы развлечь и занять мальчугана, пересказывала ему большие отрывки из своего требника. Жан-Франсуа заучивал услышанное наизусть. Затем он извлек откуда-то второй экземпляр требника. Теперь ему показали те места, где находились заученные отрывки, и он занялся сравнением услышанного с напечатанным. Каждой букве он давал собственные фантастические названия. И вот пятилетний мальчуган приглашает родителей на первую настоящую читку отрывков из требника и преподносит им свои первые самостоятельно исполненные образцы письма; правда, они выглядят еще несколько странно, так как он перерисовывал печатные буквы!

Надлежащее обучение начал с мальчиком только два года спустя его брат Жак-Жозеф, который для этого отказывал себе в считанных часах досуга. Жак-Жозеф, однако, был для подростка больше, чем первым учителем, и даже больше, чем любящим и заботливым братом: он стал (разумеется, не догадываясь об этом) первым посредником между Жаном-Франсуа Шампольоном и его обетованной землей — Египтом.

Благодаря хорошим связям двоюродного брата, одаренному старшему сыну Шампольонов в 1797 году открылась перспектива сопровождать армию Наполеона в Египет. Жак-Жозеф, охваченный пылким желанием осуществить этот план, в ярких красках нарисовал перед затаившим дыхание братом картину древней загадочной страны. Так впервые перед духовным взором семилетнего мальчика возник образ чудесной страны Египта. Но это был еще лишь призрак — фата моргана. План рухнул, и Жак-Жозеф вместо Египта оказался в Гренобле, где стал вначале служащим в торговом деле своего двоюродного брата.

Разочарованный Жан-Франсуа остался с добрым Домом Кальме, который бережно воспитывал мальчика и учил его любить природу. Ребенок собирал камни, растения, насекомых. Но период домашнего обучения скоро кончился. Мальчик не совсем подходил для общей школы. Досаду учителей вызывало плачевное состояние его математических способностей (плохим математиком он остался на всю жизнь). Но зато Жан-Франсуа на лету заучивал греческий и латынь; просто из любви к благозвучию стихов он наизусть читал Вергилия и Гомера. И наступил день, когда он вновь услышал зов судьбы, получил второй привет из далекого Египта: в отчий дом для Жака-Жозефа пришел 37-й номер «Courier de I’Egypte» с сообщением о находке Розеттского камня. Но Жак-Жозеф с 1798 года жил в Гренобле.

Гренобль! Никогда братья не забудут этот прекрасный город и навсегда сохранят в сердце его чудесные виды с величественными Альпами на горизонте. Вместе с тем Гренобль был центром ученого мира Дофинэ, имел свою Академию и превосходные учебные заведения. В 1801 году исполнилось заветное желание одиннадцатилетнего Жана-Франсуа: он может ехать в Гренобль к брату, к которому столь сильно привязан, он может посещать почтенное частное учебное заведение аббата Дюссера и учить там, к великой своей радости, древнееврейский язык! Уже в 1802 году, то есть через год после начала занятий, еще не достигнув и 12 лет, он удивил своих школьных инспекторов остроумной интерпретацией одного места из еврейского текста Библии.

И в этом же году его жизнь озарил третий «луч света из Египта». В Гренобль прибыл вновь назначенный префект департамента. Это был не какой-нибудь заурядный чиновник или политик, а известный физик и математик Жан-Батист Фурье, душа французской научной комиссии, которая работала при Наполеоне в Египте, и автор исторического введения к труду этой комиссии «Description de l’Egypte» («Описание Египта»), С приездом Фурье Египет в одно мгновение переместился в Гренобль — событие, ставшее основной вехой на предначертанном судьбой пути Жана-Франсуа.

Получилось так, что ряд обстоятельств способствовал встрече высокоодаренного ребенка с великим ученым. Старший брат, теперь уже в качестве секретаря гренобльской Академии, находился в тесных отношениях с Фурье. С другой стороны, вновь назначенный префект не преминул проинспектировать учебное заведение, где ему бросился в глаза резко выделявшийся среди своих сверстников талантливый ученик. Фурье обещал ему показать свою коллекцию египетских древностей.

И вот осенью 1802 года, замерев от восхищения, мальчик стоит в префектуре Гренобля перед маленьким, но изысканным собранием древностей Фурье. Восторг и умные вопросы застенчивого малыша, неподдельный огонь прирожденного исследователя, пылавший в его взоре, побудили старшего брата разрешить ему посещать вечера, где в узком кругу собирались ученые. Но в этом едва ли была хоть какая-нибудь необходимость. Судьбу Жана-Франсуа Шампольона уже решило посещение коллекции Фурье. Именно здесь, как он часто потом рассказывал, в нем зажглось неодолимое желание расшифровать когда-нибудь египетскую письменность, и здесь же он проникся твердым убеждением, что достигнет этой цели.

«Только вдохновение — вот настоящая жизнь», — сказал Шампольон как-то позднее, и эта фраза стала девизом его жизни. Но впервые вдохновение со всей силой овладело еще не достигшим двенадцатилетнего возраста мальчуганом перед египетскими сокровищами Фурье, манившими к себе своей таинственностью; здесь со всем упоением он отдался во власть этого вдохновения, чтобы уже никогда с ним не расставаться.

Но можно ли удивляться тому, что у ребенка оно проявлялось по-детски, что истинное призвание и переливающийся через край избыток духовных сил нашли самый удивительный выход?

Все, что ему попадается под руку, он испещряет странными письменными знаками, называя их иероглифами; жадно набрасывается на всякий новый учебный материал и засыпает вопросами всегда готового прийти на помощь брата. Но поскольку он не может еще погрузиться в «египтологию», его энергия и жажда деятельности находят применение в других областях. Так, на основе «Жизнеописаний» Плутарха создается целая галерея античных героев в виде картонных медальонов; он пишет «Историю знаменитых собак», славные дела которых венчают похождения Аргоса, собаки Одиссея. Он собирает материал для «Хронологии от Адама до Шампольона-младшего», ибо пришло-де, наконец, время раз и навсегда покончить с ненадежностью и скудностью существующих исторических таблиц! А однажды его застигли на месте преступления, когда он расположился на полу в комнате брата, разложив вокруг себя целый ворох страниц, вырезанных из книг Жака-Жозефа. Но ведь это были как раз те места из Геродота и Страбона, Диодора, Плиния и Плутарха, где речь шла о Древнем Египте! И брат, быстро преодолев скорбь по поводу столь варварского обращения со своими любимыми книгами, похвалил малыша за его стремление к систематическому исследованию.

Рис. 40. Наполеон Бонапарт.

Похвала пришла и из школы. «Я очень доволен господином Шампольоном-младшим», — писал аббат Дюссер, а за этим последовала и самая высокая награда: брат разрешил жаждущему знаний мальчику изучать еще три языка: арабский, сирийский и «халдейский»! Погруженный в науку двенадцатилетний исследователь иной раз оказывался и на ложном пути, и «китайские духи», которых в свое время заклинал еще де Гинь, начали было обступать и его, и лишь твердая рука брата отогнала эти призраки.

Между тем в Гренобле Наполеон открыл полувоенный лицей с интернатом; его отныне должен был посещать и Жан-Франсуа Шампольон. Несмотря на некоторую свободу и предоставленные ему льготы, мальчика давили военная дисциплина и монотонность армейского учебного заведения. В это же время он познакомился у Фурье с Домом Рафаэлем, в прошлом коптским монахом, который сослужил важную службу Наполеону и французской армии в Египте и за это был назначен преподавателем арабского языка в Школу восточных языков в Париже. Эта встреча имела особенно большое значение для Шампольона именно теперь, когда он, занимаясь самостоятельно, приобрел серьезные познания (при этом он испортил себе зрение и здоровье, так как тайком читал по ночам). Труды академиков де Гиня и Бартелеми указали ему на общность коптского и древнеегипетского языков, а статья патера Бонжура о ватиканских коптских манускриптах укрепила его в мысли, что только изучение полузабытого коптского языка могло бы привести к открытию древнеегипетского языка и дешифровке древнеегипетской письменности.

«Пришли мне „Записки“ Академии надписей (в них десятки лет назад печатались статьи де Гиня и Бартелеми), — писал он своему брату. — Ведь невозможно же читать все время только таких серьезных авторов, как Кондильяк». Так четырнадцатилетний мальчик пришел к чтению ученых трудов.

В конце концов Фурье все-таки вызволил этого «горячего жеребенка, которому полагается тройная порция овса», из тесной конюшни лицея. С помощью того же Фурье Шампольон познакомился с «Consilium Aegyptiacum» Лейбница. Развитый не по летам мальчик пылко надеялся на то, что император Наполеон когда-нибудь сможет совершить то, чего не сделал Людовик XIV, и что не удалось генералу Бонапарту, — превратить Египет в центр цивилизованного мира. «Я все время думаю, что я в Египте», — все вновь и вновь повторял Жан-Франсуа, и наконец со всей непосредственностью юности он взялся за подготовку своего первого научного труда «Египет при фараонах».

План всего сочинения вместе с географической картой он передал гренобльской Академии, и в том же 1807 году ему была предоставлена возможность прочесть академикам введение к своей работе. Недоверчивость, сомнение и просто любопытство отразились на лицах ученых слушателей, когда перед ними предстал шестнадцатилетний юноша, чтобы доложить о своем первом исследовании. Но зато когда он кончил, президент Академии Ренольдон вскочил с места и с большим подъемом приветствовал его вступление в сияющий сонм ученых: «Академия торжественно избирает вас, несмотря на вашу молодость, своим членом. Тем самым она оценивает то, что вы уже сделали, но еще более она имеет в виду то, что вы еще сможете сделать! Академия находит удовлетворение в мысли, что вы оправдаете ее надежды и что, если ваши труды принесут вам в один прекрасный день славу, вы вспомните о том, что первое поощрение вы получили именно от нее!»

В шестнадцать лет Шампольон отправился в Париж, чтобы, разумеется, осуществить свои планы решения египетской загадки. Но и не только ради этого. Он хочет также создать себе положение и добыть средства для того, чтобы жениться на своей кузине Полин, которая была старше его на шесть лет и к которой юный Жан-Франсуа питал самые пылкие чувства. «У каждого свой вкус… но лишь тот мудрейший из мудрых, кто женится», — говорил он в весьма прочувствованном стихотворении того периода.

Париж предоставил ему для изучения восточных языков самых замечательных преподавателей из тех, кого мог предложить Запад. Жак-Жозеф познакомил его с Сильвестром де Саси, уже достигшим к тому времени вершины своей славы. С необычайной робостью предстал юноша перед сорокадевятилетним невзрачным человеком, весь облик которого, однако, вызывал благоговение своей одухотворенностью. Сам де Саси также получил от встречи глубокое впечатление. Правда, сочинение шестнадцатилетнего Жана-Франсуа «Египет при фараонах» он счел преждевременным.

Студент слушает в Париже лекции по древнееврейскому, «халдейскому» и сирийскому языкам; он изучает санскрит, арабский и греческий. И уже в 1808 году Шампольон мог при случае заменять на кафедре одного из своих преподавателей.

Но самым прекрасным языком, какой только можно было изучать в Париже, да и во всем мире, был для него коптский. В церкви Сен-Рош он слушал коптского священника-униата Иешу Шефтидши, читавшего по-коптски мессу. «Я хочу знать его (коптский язык. — Э.Д.), как свой родной французский… Одним словом, я стал коптом настолько, что, к своему удовольствию, перевожу все, что мне придет в голову. Я говорю по-коптски с самим собой, ибо другие меня не смогли бы понять…»

Но зато имелись собеседники, говорившие на иных языках Востока, и частое общение с образованными сынами восточных стран было другим большим подарком, которым Париж осчастливил нашего студента. «Он у всех этих восточных людей, как у себя дома», — говорил о нем брат, а вот и его собственное замечание: «Арабское произношение совершенно изменило мой голос; оно сделало его глухим, появились гортанные звуки. Я говорю почти не двигая губами, и это, вероятно, еще более подчеркнуло мой от природы восточный облик, так как Ибн Сауа… вчера принял меня за араба и начал мне отвешивать свой салямат, на который я соответственно отвечал, вслед за чем он стал осыпать меня бесконечными любезностями…», пока не вмешался Дом Рафаэль.

Необычайное прилежание Шампольона и его живое общение с представителями Востока вскоре же принесли столь поразительные плоды, что объездивший Восток инженер и естествоиспытатель Соннини де Манонкур после встречи с юношей объявил: «Я с удовольствием вижу, что он знает столь же хорошо, как и я сам, те страны, о которых мы с ним беседовали!» А (заранее рассчитанного) «непроизвольно вырвавшегося» восклицания известного френолога доктора Галя: «О, что за филологический гений!» — было, пожалуй, вполне достаточно, чтобы заставить окружающих распознать в юноше прирожденного исследователя, исполненного вдохновения и одержимости.

Рис. 41. Розеттский камень.

В 1808 году здесь же, в Париже, произошла, наконец, достопамятная встреча Шампольона с Розеттским камнем, с которым навсегда останется связанным его имя. Правда, Шампольон встретился не с самим камнем — его англичане хранили для себя. Однако копию получил и Шампольон.

Он еще не рискует приблизиться к иероглифическому тексту и пока ограничивается тщательным сравнением письменных знаков демотической части с папирусом, написанным, предположительно, также демотическим (а в действительности иератическим) письмом. Таким путем он получил несколько демотических букв, и некоторые из них совпадали с буквами Окерблада.

«Я сообщаю тебе о моем первом шаге!» — писал он брату. Но этот шаг еще не вел за пределы того, что было достигнуто Окербладом. Да и рабочую атмосферу, в которой он был сделан, никак нельзя назвать благоприятной: с одной стороны, брат (он теперь стал называть себя Шампольон-Фижак) беспрестанно торопит с великими делами, с другой — де Саси, осторожный учитель, советует не тратить столько времени на дешифровку, где удача, если она вообще мыслима, есть дело случая. Можно ли удивляться, что Шампольон временами становился малодушным: «Семь дней я потратил на египетскую надпись и убежден, что полностью ее никогда не переведут».

Уже в 1809 году Шампольон вынужден был прервать свою учебу в Париже. Его, восемнадцатилетнего юношу, пригласили занять должность профессора на кафедре истории вновь открытого факультета в Гренобле. Он выполняет свои новые обязанности со всем усердием — ведь перед ним в качестве слушателей сидят его прежние товарищи, и многие из его старых учителей завидуют академическому триумфу некогда «жалкого ученика». Тем не менее, он находит время продолжать и свои собственные исследования и 7 августа 1810 года сообщает гренобльской Академии свою теорию египетской письменности, которая окончательно порывает со всем тем, что доныне считалось принятым в этой области.

Он обнаружил, что имелось не два, а три вида египетского письма. Между демотическим и иероглифическим находится еще один вид — «иератический», как он его назвал.

Иератическое письмо — результат дальнейшего развития иероглифической письменности. Оно возникло благодаря тому, что иероглифы, которые прежде только высекали на памятниках, начали использовать как буквы при письме на папирусе. Принципиально отличный материал вызвал рождение, на первый взгляд, совершенно «новой» письменности.

Однако Шампольон вначале неправильно определил последовательность возникновения этих трех видов письменности, считая демотическое письмо самым древним, а иератическое и иероглифическое более поздними. Но уже вскоре он признал свою ошибку и объявил: все три египетских письма — это письменность одного и того же типа, оба курсивных письма являются производными от иероглифов, и дешифровка иероглифов должна идти от демотики. Тем самым Шампольон окончательно расчистил себе путь к будущему решающему успеху, и это, между прочим, за четыре года до того, как по ту сторону пролива Томас Юнг вообще начал заниматься иероглифами!

В 1813 году Шампольон сделал в области иероглифики свое первое открытие, которое служит блестящим свидетельством остроты его ума. Рассуждения Шампольона выглядят сегодня чрезвычайно простыми — один из признаков столь многих великих открытий. В коптском языке имелось шесть окончаний для шести личных местоимений. По-видимому, думал Шампольон, их можно обнаружить и в древнеегипетском. И действительно, если в греческом тексте Розеттского камня стояли местоимения «он» и «его», в соответствующей иероглифической части был высечен знак  (рогатая змея), а в демотической части — знак, о котором Шампольон уже знал, что он возник из этого знака змеи и идентичен коптскому знаку, обозначающему звук f как показатель третьего лица. Так железная логика исследования привела Шампольона к определению первого иероглифа по его звуковому значению. И вдруг опять — ни шагу вперед; и даже более того — возврат к давно уже пройденному этапу. Шампольон снова начинает рассматривать иероглифы как символические знаки без определенного фонетического характера! Казалось, будто наш старый знакомый бес, который ранее столь успешно кружил головы символами, почувствовав приближение конца своего владычества, собрался сыграть злую шутку с дешифровщиком.

В это время благодаря Юнгу стала известна иероглифическая форма имени Птолемея, и Шампольон все вновь и вновь к ней обращался. Но там, в центре овала с именем, величественно восседал лев. Тогда Шампольон решил, что воинственный лев не может означать ничего иного, кроме понятия «война», по-гречески — p(t)olmes, то есть то самое слово, которое включено и в имя царя!

Но если эта «война» оказалась лишь очередным миражем, то вскоре уже настоящая война постучала в дверь рабочей комнаты дешифровщика. Жан-Франсуа, несмотря на упорный труд, вовсе не превратился в кабинетного ученого. Он, остался подлинным гражданином и пылким патриотом своей Франции. И с возвращением Наполеона с острова Эльба сердце его забилось сильней. Для горячих голов сторонников Наполеона ста дней было вполне достаточно, чтобы вызвать серьезные подозрения у полиции. А когда Жан-Франсуа примкнул к восстанию Дидье в Гренобле и с оружием в руках поднялся на борьбу с Бурбонами (при этом он, правда, не забыл укрыть с опасностью для жизни свои египетские сокровища), терпение полиции иссякло. Шампольон вынужден был бежать и некоторое время, как затравленный, без приюта скитался по Альпам в Дофинэ. Кафедры его и брата были упразднены. Только через довольно продолжительное время им обоим разрешили безвыездно проживать в Фижаке и позднее в Гренобле. Там Шампольон с грехом пополам сводил концы с концами, перебиваясь учительствованием в реформистской школе.

Между тем на погруженной временно во тьму сцене, где разыгрывалась история дешифровки, незаметно для Шампольона происходит смена декораций, и действующими лицами следующего акта драмы становятся английский дипломат, английский путешественник и коллекционер, балаганный Геркулес и обелиск. Последнему отводится заглавная роль, однако и прочий ансамбль стоит того, чтобы о нем упомянуть, а участие атлета, звезды варьете, конечно, не вызывает уже особого удивления — в конце концов, ведь даже Томас Юнг отличился в свое время в роли канатного плясуна.

Дипломатом был английский генеральный консул в Египте Генри Солт. Не имея специальной подготовки, действуя на свой страх и риск, наш англичанин, тем не менее, много и успешно работал в области исследования и собирания египетских древностей. Однако уже в 1817 году он был вынужден письменно просить секретаря французской Академии надписей Дасье, занимавшего этот пост много лет, об установлении связи с французскими учеными. Письмо ярким лучом света озарило серые будни школьной деятельности Шампольона в Гренобле. Оно было написано в Долине мертвых в Фивах, где, по подсчету Солта, было открыто пять царских погребений. Эта титаническая работа была совершена упомянутым выше Геркулесом.

Его звали Джованни Баттиста (Джамбаттиста) Бельцони, и появился он на свет в 1778 году в семье одного падуанского брадобрея. Уже вскоре к удивлению соседей мальчуган в буквальном смысле на голову перерос своих домашних и в шестнадцать лет выглядел как юный Голиаф. Стоит ли говорить, что ему стало тесно в отцовской лавчонке, и Джамбаттиста направился пешком в Рим. Обученный только отцовскому ремеслу, он занимался этим почтенным делом, пока дорогу ему не пересекла прекрасная римлянка, воспламенившая его жарким огнем своих глаз. Однако красавица при всем том обладала, увы, холодным сердцем, и потому, вероятно, несколько неуклюжие домогательства Голиафа были отвергнуты.

Что делает в такой ситуации всякий уважающий себя семнадцатилетний итальянец? Он бежит от мирской суеты. В полном соответствии с этим Бельцони отправился в монастырь. Там он, по-видимому, изучал гидравлику — во всяком случае, он уже мог оказать помощь при бурении артезианского колодца.

На службу же египтологии его, можно сказать, поставил Наполеон Бонапарт.

В 1796 году корсиканец, еще будучи генералом, вторгся в Италию и «освободил» Милан. Другие французские отряды двинулись на Рим и нанесли жестокое поражение войскам папы Пия VI. Патриоты, выступавшие с оружием в руках против захватчиков, расстреливались, а отряды вербовщиков устраивали на улицах форменную охоту на здоровых и хорошо сложенных молодых людей и насильно вербовали их во французскую армию. Бельцони был для них, разумеется, долгожданной находкой: какой правофланговый выйдет из этого парня! И вот его останавливает отряд, предводительствуемый сержантом. Однако солдаты, видно, недооценили Самсона в рясе. Удар — сержант отлетает в сторону, а Бельцони вручает свою судьбу ногам и переводит дух только в Падуе. Но и там уже не правит дож — новым властителем области является австрийский император.

Бельцони отправляется в Венецию, где учится строить водочерпальные колеса и углублять каналы; он становится хорошим специалистом по водным сооружениям. Затем им овладевает «охота к перемене мест». Он пересекает всю Европу. В Ганновере Бельцони ненадолго попадает в прусские оккупационные войска. Есть основания полагать, что он оставил эту службу без разрешения начальства. Второе короткое посещение Венеции убеждает Бельцони, что для человека его роста почва Центральной Европы все еще слишком горяча. Он отплывает в Англию, где его ждет совсем уж непредвиденная карьера: отныне он «архитектор по гидравлическим приспособлениям сцены» в Лондоне и звезда варьете, силач, который может носить одиннадцать «дикарей»!

После гастрольной поездки по Португалии и Испании Бельцони, всегда тщательно избегавший военных свалок на континенте, ретируется на Мальту. Здесь он предлагает свои услуги в качестве строителя водных сооружений агентам египетского паши Мухаммеда Али и как специалист-гидролог становится желанным гостем будущего державного владыки страны на Ниле.

Было бы, конечно, интересно проследить и далее необыкновенный жизненный путь этого человека. Однако мы вынуждены ограничиться описанием того решающего вклада, который Бельцони, не подозревая об этом, внес в историю дешифровки египетских иероглифов.

Работая в Египте, Бельцони заслужил славу отличного специалиста по транспортировке. Он брался за все, и если было нужно — делал это своими собственными руками. Только ему одному можно было поручить отправить по Нилу сброшенный с пьедестала обелиск длиной 26 футов. И он сделал это по поручению английского коллекционера Уильяма Джона Бэнкса, друга Байрона, — к возмущению французского генерального консула Дроветти, едва выпустившего обелиск из своих рук. Опять памятник попал к англичанам — и опять ему будет суждено утвердить славу французских исследователей.

Посетив остров на Ниле, Филэ, Бэнкс обнаружил там то, что осталось сокрытым от взоров других: цоколь с греческой надписью, на котором первоначально стоял сброшенный затем обелиск, испещренный иероглифами. Иначе говоря, цоколь и обелиск некогда составляли единое целое. А греческая надпись на цоколе содержала имя Клеопатры.

Неутомимый в поисках, Бэнкс уже в 1815 гаду скопировал иероглифы обелиска. Сам камень стал доступен через год Юнгу, однако Юнг так ничего и не смог от него добиться.

Тем временем Шампольон работал как одержимый, и этому не могло помешать ни лишение политических прав, ни ослабленное здоровье. Он хочет вызвать на разговор мертвых — склоняется над написанными иероглифами и иератическим письмом, Книгами мертвых, которые были найдены в гробницах и затем опубликованы в роскошных томах французского «Описания Египта». Вновь и вновь сравнивает он отдельные знаки обоих видов письма, сопоставляет их — утомительная и кропотливая работа. Но в мае 1821 года он ее завершил. Теперь он может передавать демотический текст, знак за знаком, иератическим письмом и это последнее — иероглифами, на что никто до него не был способен. Сколь велика и труднопреодолима пропасть между демотическим письмом и обоими другими видами письма, показывает наглядно рис. 42.

Рис. 42. Эволюция египетского письма. (1) Иероглифическое письмо, 1500 г. до н. э.; (2) иератика, 1300 г. до н. э.; (3) демотика, 400–100 гг. до н. э.

И вот, переходя через эту пропасть, Шампольон внезапно почувствовал под ногами твердую опору. Он познал то главное, что разом покончило со всеми прошлыми ошибками и нанесло смертельный удар коварному иероглифическому бесу. И опять мы может только разводить руками и удивляться: как просто, как ясно! Да ведь это же само собой разумеется!

И надо же было случиться, что именно в день своего рождения, 23 декабря 1821 года, у Шампольона возникла счастливая идея пересчитать в Розеттской надписи все знаки иероглифического текста и все слова греческого. Оказалось, что 486 греческим словам соответствовало 1419 иероглифов! Иероглифы не могут быть ни словами-знаками, ни идеограммами, ни символами — для этого их число слишком уж велико! Вот что железной логикой фактов доказывали его расчеты.

Она почти осязаема теперь — дешифровка, цель жизни исследователя, к которой он неуклонно шел через бури своего времени, через болезни, преследования и лишения; он видит ее; еще немного — и она, как спелый плод, упадет в его руки.

Рис. 43. Разбор имени Птолемея по Шампольону.

Рис. 44. Картуш Клеопатры и разбор содержащихся в нем иероглифов.

Шампольон заставляет демотические знаки, звуковое значение которых он знает из греческого, проделать обратный путь, передавая их сначала иератическим, а затем иероглифическим письмом. Пробным камнем и здесь служит ему овал с именем Птолемея. Он выясняет, что это имя и в иероглифическом тексте написано по звуковому принципу, находит ошибку Юнга, читает теперь не «Птолемайос», а в соответствии с законами египетского языка — p-t-o-l-m-i-s, «Птолмис». Этот богатый урожай был собран в основном еще в Гренобле. В 1821 году тяжелобольной Шампольон привез весь материал в Париж. Выводы нуждались в подтверждении; чтобы заставить замолчать сомневающихся, требовалось убедительное доказательство.

Из одного демотического папируса Шампольону было известно, как писалось в демотике имя Клеопатры. Бесчисленное количество раз «упражнялся» он уже на этом имени, передавая его иератическим и иероглифическим письмом. Он знал, что именно так, так и не иначе, это имя будет написано в царском овале иероглифической надписи. Но самой надписи не было.

И вот, наконец, в январе 1822 года вышло в свет литографированное издание иероглифической надписи, скопированной с найденного в Филэ обелиска — того самого, который в свое время был с осторожностью переправлен через нильские пороги итальянцем Бельцони. Бэнкс послал изданную надпись в Парижский институт. Там у Шампольона было много завистников, и копию передали не ему, а крупному эллинисту Летрону.

Однако Летрон был студенческим другом Шампольона. Он вручил ему присланную Бэнксом литографию. Биограф Шампольона Г. Хартлебен в следующих словах описывает этот момент:

«Словно ток пробежал по жилам дешифровщика, как только он взглянул на нее, — здесь во втором царском овале стояло имя „Клеопатра“, написанное именно так, как писал он сам, столько раз восстанавливая из демотической формы первоначальную иероглифическую и с горячим нетерпением ожидая окончательного подтверждения! Кто до него был способен на это?»

Рис. 45. Имя «Александр» (а), титул «автократор» (б), имена «Тиберий» (в), «Домициан» (г), «Германик» (д) и «Траян» (е), записанные иероглифами.

Рис. 46. Наиболее употребительные египетские детерминативы.

Оба царских овала с именами «Птолемей» и «Клеопатра» дали в руки Шампольона двенадцать различных иероглифических букв и сразу поставили дешифровку на непоколебимый фундамент. Но радость открытия вскоре была омрачена. Дело в том, что посылая копию в Париж, Бэнкс сделал на ней карандашную отметку: «Клеопатра» — предположение вполне понятное, если учесть, что он уже давно прочел греческий текст на цоколе обелиска. Но как только Шампольон, буква за буквой, доказал то, что другие (Бэнкс, Юнг и Летрон) лишь предполагали, эти последние, оспаривая пальму первенства у дешифровщика, единодушно накинулись на него, не забывая, однако, злобно огрызаться и друг на друга.

Но помешать ему было уже нельзя. Он собирает. Собирает, где только можно, все царские картуши, содержащие написанные иероглифами имена, и берется за них, вооруженный целым арсеналом египтологического оружия, выкованного им в упорном труде. И поздний период египетской истории пробудился к новой жизни, и воистину заговорили камни, и вот уже Александр, Тиберий, Домициан, Германик и Траян, как старые знакомые, смотрят на него из своих овальных окон.

Знакомые — и все-таки чужие. Ведь среди них нет ни одного-единственного местного египетского имени, и отсюда Шампольон ошибочно заключает, что только иностранные имена позднего времени писались звуковыми знаками.

В августе 1822 года он сделал новый значительный шаг на пути к дешифровке иероглифического письма. Как-то ему бросилось в глаза, что за некоторыми названиями звезд, написанными иероглифически, стоит звездочка. Звездочка за названиями звезд? И вдруг его озарило: да ведь это детерминативы (как он сам их назвал), или пояснительные знаки!

Так была открыта сущность тех самых стоящих на конце слова добавочных знаков, которые предназначались для четкого различения слов, звучавших по-разному, но писавшихся одинаково, и которые составляют основную часть всей системы египетского письма.

Шампольон, однако, еще не публикует свои новые открытия в области иероглифики. Жизнь научила его молчать. Зато 22 августа 1822 года он зачитывает в Академии надписей свою статью о демотической письменности, плод десятилетнего исследования. Наконец-то настоящий успех! Ему был оказан такой прием, о котором он не мог даже мечтать: де Саси, великий де Саси, прежний учитель, ранее отвернувшийся от слишком, по его мнению, самоуверенного ученика, вскочил с места и в немом восторге простер руки к молодому ученому. Он вносит предложение, чтобы государство взяло на себя издержки по изданию сочинения Шампольона.

Теперь Шампольон форменным образом ненасытен в собирании царских картушей. Еще бы! Ведь эта работа принесла уже столько плодов. В храмовых надписях он находит дюжины имен, но это по-прежнему только имена греческих царей и римских императоров, связанных с последним периодом древнеегипетской истории. Вероятно, одно из таких имен он надеялся обнаружить и в то памятное утро 14 сентября 1822 года, когда напряженно склонился над посылкой, которую ему доставил объездивший Египет и Нубию французский архитектор Гюйо. В ней находились точные зарисовки рельефов и надписей, украшавших египетские храмы.

Вот взят в руки первый лист… и вдруг дешифровщик насторожился. На него смотрело из картуша царское имя — в этом не было сомнения, — но такое имя, которого не могло быть ни у Лагидов, ни у римских императоров. Как зачарованный, глядел молодой исследователь на группу иероглифов.

Лихорадочно заработал мозг; все сильнее нарастает возбуждение, дрожит рука, держащая лист… Имя начинается со знака солнца (кружок вверху слева). Но солнце звучит на коптском (вспомните: «Я говорю по-коптски с самим собой!») re. Затем следует пока еще неизвестный знак, а за ним два раза знак, изображающий сложенную ткань, PIC . Это означало R-?-s-s. R(e)-x? — s-s от латинского rex здесь быть не могло — в картуше, как известно, должно стоять имя! Уж не R-m-s-s ли это, Рамсес — знаменитейший из фараонов? Трепетными руками перелистывает Шампольон рисунки, с головокружительной быстротой сменяют друг друга мысли, дрожащие пальцы сжимают новый лист — взгляд исследователя вновь прикован к какому-то имени. Оно выглядит, как показано на рисунке 48.

Рис. 47. Иероглифически написанное имя Рамсеса.

Рис. 48. Иероглифически написанное имя Тутмоса.

Стало быть, оканчивается оно опять же на s; в начале его изображен ибис, священная птица, воплощающая бога Тота. Между ними вновь появляется ; этот знак, если догадка R-m-s-s «Рамсес» верна, может быть только буквой m. Тогда… Thout-m-s… ну, конечно, именно Тотмос, или Тутмос, — второе блистательное имя среди имен древних фараонов!

Нет больше сомнений, пелена спала с глаз Шампольона. Применение иероглифов для звукового письма, которое он доныне считал лишь результатом вырождения письма на позднем этапе, предстало перед ним как характерная черта именно древней письменности. Тем самым не только была решена ее последняя загадка — исследователь, едва смевший надеяться на это даже в своих мечтах, держал наконец в руках полторы тысячи лет назад утерянный ключ к древнеегипетской истории. Тут только он впервые увидел, что не все надписи относятся к позднему времени и что многие из них восходят к глубокой древности.

Лишь с большим трудом изможденный человек заставляет себя остаться за рабочим столом. Он принуждает себя к спокойствию, ему нужно сосредоточиться. Все должно быть еще раз продумано, подвергнуто сравнению, проверке. Хотелось с ликованием кричать во все горло, бежать куда-нибудь сломя голову, дать волю своим чувствам! Но наука — строгая повелительница, а Шампольон недаром возмужал у нее на службе. Да и многочисленные враждебные выпады и мелкая зависть, увы, и поныне процветающие среди ученых и особенно среди дилетантов от науки, сделали его осторожным, даже чуть ли не боязливым. С почти сверхчеловеческим усилием он овладел собой и перешел к холодной деловой проверке, просидев над рисунками Гюйо всю первую половину дня.

К полудню предварительные выводы подтвердились. Он вскочил, поспешно собрал листы с рисунками, сложил свои бумаги и бросился к брату, во Французский институт. Распахнув настежь дверь библиотеки, он швырнул на рабочий стол изумленного Жака-Жозефа папку с бумагами и хриплым от волнения голосом воскликнул:«Jetiens l’affaire!» — «Я добился!» Это прозвучало как победный клич. Но невероятное возбуждение оказалось для измученного исследователя не по силам. Ноги его подкосились, и он без сознания рухнул на пол. Пять дней лежал он без сил, в полной апатии, ощущая лишь смертельную усталость. Затем он пришел в себя. И вновь скорей за работу! За несколько дней он написал свое составившее эпоху «Письмо господину Дасье относительно алфавита фонетических иероглифов», которое 27 сентября было прочитано на заседании Академии надписей.

В этой статье просто и убедительно описывался путь исследователя к прочтению греческих и римских имен и затем — как вершина всего достигнутого — устанавливалось, что и ранние надписи наряду с идеограммами содержат алфавитные знаки, являющиеся древней и существенной частью системы письма.

Открытие Шампольона произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Ведь дешифровка иероглифов давно уже стала для его соотечественников делом, близким сердцу всей нации, главным вопросом дня. Вся Франция радовалась вместе с ним и разделяла восторг по поводу ни с чем не сравнимого подвига. Правда, Париж есть Париж, и, как со злобой утверждали завистники, здесь уже начали писать иероглифическим алфавитом Шампольона… любовные письма!

Венцом проделанной работы был изданный Шампольоном в 1824 году «Очерк иероглифической системы древних египтян». Здесь он уже сообщает о найденных в надписях именах древних фараонов, время царствования которых уходит во II тысячелетие до нашей эры, дает чтение многих других имен и даже переводит отдельные куски связного текста. Конечно, сочинение это еще не было свободно от ошибок. Но они были столь незначительны, что не снижали ценности его работы; тем не менее, именно эти ошибки дали его противникам долгожданный повод для атаки.

Лучшие умы того времени, и среди них Вильгельм фон Гумбольдт в Германии и Хаммер-Пургшталь в Австрии, сумели полностью оценить великий труд Шампольона. В Англии за него выступил, и устно и в печати, Генри Солт, на что так и не смог, к сожалению, решиться другой великий англичанин, которому это надлежало бы сделать в первую очередь, — Томас Юнг.

Вскоре вокруг открытия поднялся, по выражению Эрмана, «многоголосый вой». В Англии патриоты горят страстным желанием вручить пальму первенства Юнгу. Во Франции тоже объявились «дешифровщики» более старые и, по их собственному мнению, более заслуженные. И конечно, во всех странах нашлись любители посомневаться и побрюзжать. Стоит ли говорить, что в этом хоре особенно выделялись голоса таких извечных злопыхателей, какими искони являются всезнайки и умники.

Был среди них немецкий китаист Юлиус Клапрот, человек, много сделавший в своей области, но по характеру, увы, мелкий и злобный. «Он — мой рок», — сказал о Клапроте Шампольон в минуту, когда удары судьбы казались неотвратимыми. Клапрот отстаивал так называемую акрологическую теорию. Согласно этой теории, древние египтяне писали одним и тем же словом-знаком и все другие слова, начинавшиеся с той же буквы, что и данное слово-знак, иначе говоря, — так, как если бы в русском языке рисуночным знаком, обозначающим понятие «солнце», пробовали бы написать также слова «стул», «сито», «собака», «сук» и т. д.!

[Следует еще остановиться на так называемом египетском «слоговом письме», которое впервые появляется уже около 2000 г. до н. э., переживает свой расцвет в XVI–XIII вв. до н. э. и большей частью рассматривается как попытка египтян выразить также и гласные, по крайней мере, при написании иностранных имен собственных. Для того чтобы передать слог иностранного имени с учетом входящего в него гласного, прибегают к соединению односогласного знака, реже знака, содержащего несколько согласных, с полугласными знаками или алефом, но никакой строгой и последовательной системы здесь не отмечается. Для египетских имен собственных и других египетских слов слоговое написание употреблялось лишь эпизодически. Постепенно слоговое письмо заглохло и наконец вовсе вышло из употребления.

Другое новообразование подобного рода, но порожденное знакомством с европейскими письменностями, возникло в египетском письме в греко-римский период. В соответствии с принципами, сходными с применявшимися ранее, был выработан род алфавита, который учитывал также и гласные, но опять-таки применялся почти исключительно для написания греческих и римских имен.]

И поднялся с места лейпцигский теолог Зейффарт, и возвысил свой голос. Дело в том, что в свое время — неисповедимы пути господни! — ему пришлось встречаться с Шампольоном в Риме, где на одном из «турниров дешифровщиков» последний одержал над ним блестящую победу, чего Зейффарт, разумеется, не забыл. Начав в своей полемике с возражений, которые можно было признать верными, сей муж в конце концов пришел к совершенно фантастическим выводам относительно иероглифов. Его вздорные выдумки вошли в историю немецкой мысли как яркий образец псевдонаучности. Так, одно из его главных произведений называлось: «Неопровержимое доказательство того, что в году 3446 до Рождества Христова 7 сентября окончился Всемирный Потоп и всем народам были дарованы алфавиты»!

Рис. 49. Звуковая замена при помощи сходно звучащих слов.

Постоянные обвинения в «неблагонадежности», нападки со стороны представителей официальной науки, но вместе с тем великий почет и чудесное осуществление замысла, которому посвящена была вся жизнь, — таковы основные вехи дальнейшего пути Шампольона. Работая в богатом собрании египетских древностей короля Сардинии в Турине, дешифровщик совершенствует свое мастерство. Позднее ему посчастливилось объехать и исследовать Египет. Он прибыл сюда как в свое наследственное владение. Здесь он провел лучшие часы своей жизни. И здесь же, в мрачных склепах древних гробниц, он ощутил роковое дыхание смерти.

Он стал кавалером ордена Почетного легиона, а в Риме его чуть было не увенчали кардинальской шапкой. Он смог передать свое научное наследие способнейшему из учеников, пизанцу Ипполито Роселлини. В то же время официальная Франция, правительство и двор с глубоким безразличием относились к великому научному подвигу Шампольона. И именно здесь развернули свою деятельность его враги. Только лишь преодолев множество препятствий и затруднений, он смог стать профессором египтологии в Коллеж де Франс.

Непосильный труд, в жертву которому он принес всю свою жизнь, политическая борьба, огромная исследовательская работа, проведенная в Египте, подорвали его здоровье. К общему истощению добавились туберкулез и диабет… Шампольон знал, что отмечен уже печатью смерти. «Боже мой, — воскликнул он однажды, — еще бы только два года, почему бы нет?» В другой раз: «Слишком рано, — он провел рукой по лбу, — здесь еще так много!»

4 марта 1832 года Шампольона сразил удар. У гроба с его прахом на пути к кладбищу Пер-Лашез шел цвет ученого мира. Среди них были седой учитель Шампольона Сильвестр де Саси и Александр фон Гумбольдт.

«Наука о древности — это прекрасная девица, но без приданого», — сказал как-то Шампольон.

Он и не догадывался, какое богатство принесла она в его дом. Ведь «только вдохновение — вот настоящая жизнь», и оно, однажды воспламенив его сердце, уже никогда не переставало гореть в нем. Да, Шампольону суждено было прожить недолго, но яркие лучи вдохновения озаряли его краткий путь всякий раз, когда сгущались мрачные тучи и, казалось, уже не было сил идти дальше.

Вначале можно было подумать, будто вместе с Шампольоном в могилу сошла и молодая, только что созданная им египтологическая наука. Повсюду ветер уже разносил семена недоверия к результатам его дешифровки, и впрямь несвободной от ошибок и недостатков. И если дело Шампольона пережило его смерть, и было доведено до конца, то этим мы должны быть обязаны посредничеству немецкого ученого и дипломата Карла Иосиаса Бунзена и работе, которой отдал всю свою жизнь немецкий филолог Рихард Лепсиус.

Бунзен познакомился с Шампольоном в Риме в 1826 году, и эта встреча произвела на него сильное впечатление. Бунзен в свою очередь побудил молодого многообещающего ученого Рихарда Лепсиуса полностью посвятить себя египтологии. Этот последний, вооружившись всем тем, что было сделано до него, хотя и не владея вначале египтологическим оружием, смог с немецкой основательностью расширить брешь, пробитую гениальным французом, и освободить его труд от ошибок.

Рис. 50. Развитие формы некоторых знаков египетского письма.

Рис. 51. Рихард Лепсиус.

Лепсиус родился в 1810 году в Наумбурге на Заале. В Геттингене и Берлине под руководством известнейших учителей того времени он изучал классическую филологию, а также археологию и санскрит. Правда, то же самое могли бы сказать о себе и многие из его современников, однако в одном Лепсиус превзошел их уже тогда: в двадцать два года он был посвящен в славные рыцари науки за самостоятельную дешифровку и толкование загадочных «Игувийских таблиц», к которым мы еще вернемся.

В 1833 году молодой человек, столь блистательно начавший свой путь исследователя, прибыл в стольный град всех тогдашних востоковедов — Париж для завершения своей учебы. Обладая неистощимым трудолюбием и острым умом, он взялся за объективную и тщательную проработку сочинений Шампольона. Он уже уверен в ценности труда Шампольона, но вскрывает мелкие противоречия, заполняет пробелы, указывает на сомнительные места, устраняет ошибки. Одним словом, в первую очередь он занимается тем, что сделал бы и сам дешифровщик, не будь его дни сочтены.

Как — спросим мы тут — опять противоречия, опять пробелы, сомнения и заблуждения?

Конечно! Шампольон, как это можно было заметить по приведенным примерам, понимал звуковое письмо египтян, таким образом, будто оно состояло из отдельных букв. В действительности же слово, записанное звуковым письмом, большей частью содержало слово-знак из нескольких согласных, к которому в конце обычно добавляли один или несколько согласных, уже входивших в это слово-знак. Например, слово-знак  «мотыга» имеет фонетическое значение mr. Если кто-либо из древних египтян хотел написать слово «любить», также звучащее mr, то к слову-знаку мотыги  mr он добавлял еще  r; вместо mr стояло уже, собственно говоря, mr-r. Таким же образом применяли и знак опахала  ms и знак, изображающий доску с расставленными шашками,  mn.

Для Шампольона же ,  и  были тремя знаками, обозначавшими простое m; каждый из этих знаков должен был употребляться только при том m, которое соответствовало корню слова. Если, однако, он сталкивался со случаями (а они подстерегали его довольно часто), где ,  и  одни стояли в значении mr, ms и mn, то он беззаботно объяснял это как сокращение обычных написаний! Только благодаря интуиции гения он практически избегал всех ошибок: там, где египтянин писал mr-r, подразумевая при этом mr (как выше, в случае с глаголом «любить» ), Шампольон с самого начала видел лишь mr, если же, напротив, при чтении попадался только знак  mr, то Шампольон, считавший такое написание сокращением, уже сам восстанавливал пропавшее r. Поэтому мы с полным правом можем сказать, что он был первым, кто не только читал иероглифы, но и понимал их!

Лепсиус, которому его жена в качестве фамильной добродетели приписывала «чрезвычайную ясность и трезвость суждений», увидел слабые стороны теории Шампольона, ускользнувшие от внимания «египтянина» из Дофинэ.

Какой прекрасный пример содружества двух ученых, из которых один, исполненный вдохновения, совершил великий научный подвиг, стоивший ему жизни, а другой, рассудительный, трезвый немец с «чеканным профилем», посвятил всю свою жизнь защите и дальнейшему обоснованию теории своего предшественника. И в то же время, какая разница в подходе и методах исследования, особенно если послушать кредо самого Лепсиуса: «Что может произвести большее впечатление, нежели сила духа, проявляющаяся в спокойной осанке и умении сдерживать свои чувства и противостоящая необузданным человеческим страстям!»

Это «спокойная осанка», цель всей работы Лепсиуса над собой, нашла свое классическое научное выражение в его изданном в 1837 году в Риме и адресованном ученикам Шампольона «Письме к господину профессору И. Розеллини относительно иероглифического алфавита», обобщившем достигнутые результаты и заложившем основы новой науки. Теперь уже раз и навсегда было покончено с сомнениями в правильности и достоверности дешифровки по принципам, изложенным в трудах Шампольона, и молодая египтология смогла наконец занять свое место как равноправная сестра среди прочих востоковедных дисциплин.

Но, может быть, требовалось еще обоснование, подтверждение всего достигнутого? В начале 1866 года Лепсиус предпринял свое второе путешествие в Египет. И здесь вместе с венским египтологом Рейнишем он открыл в местечке Сан, библейском Цоан (у греков Танис), новый трехъязычный камень; написанный на нем текст впоследствии получил название «Канопского декрета».

Рис. 52. Египетские иероглифы, обозначающие конкретные предметы.

Среди развалин мертвого города взору их вдруг предстала высеченная из твердого известняка стела, лицевая сторона которой содержала иероглифическую надпись в 37 строк, а также и ее греческий перевод, состоящий из 76 убористых строк. С края находился тот же самый текст, но написанный демотическим письмом; на него Лепсиус вначале не обратил внимания.

И вот произошло то, чего давно ожидали друзья и последователи Шампольона и возможности чего все еще не хотели допустить его противники: работы Шампольона еще раз получили блестящее подтверждение. Перевод египетской части стелы, сделанный Лепсиусом по методу Шампольона с привлечением результатов новых исследований, полностью совпал с греческим текстом! Счастливый обладатель камня мог уже почти без труда, в один присест, прочитать обе надписи.

Итак, египетская письменность была в основном дешифрована. Между тем египетская филология еще только делала свои первые шаги. Но постепенно все более твердой становилась ее поступь, она крепла и мужала усилиями ученых многих европейских стран: одни открывали все новые и новые явления в языке древнего народа, другие объясняли эти явления, третьи собирали добытый материал, систематизировали его и комментировали.

Одновременно продолжалась работа и по завершению дешифровки египетской письменности. Вкладом в эту работу явились труды англичанина Берча, ирландца Хинкса и немца Бругша; два первых занимались иероглифами, и особенно детерминативами, а последний, еще будучи учеником старших классов гимназии, — демотикой.

В заключение попытаемся дать краткий обзор того, что было достигнуто в области дешифровки египетской письменности за те полтораста лет, которые протекли со времени деятельности Шампольона.

Уже указывалось, что три формы египетского письма — иероглифика, иератика и демотика — в действительности являются одной письменностью. Поэтому для того чтобы кратко изложить их структуру и сущность, можно было бы удовлетвориться описанием только прославленных иероглифов, которые больше всего окутаны тайной тысячелетий.

Египетское письмо, как известно, содержит три вида знаков: слова-знаки, звуковые знаки («отдельные буквы») и немые пояснительные знаки.

Слова-знаки, или идеограммы, передают понятие определенного видимого предмета (причем здесь не имеет никакого значения, как произносится слово, выражающее изображаемый предмет). Таких знаков в египетской письменности довольно много, однако они ни в коей мере не исключают использования других знаков.

Особенно поражает, как удачно эти знаки соединяют в себе натуралистическое изображение и простую стилизованную форму очертаний; «они столь блестящи по выполнению, столь художественно совершенны, как ни у одного из других народов» (Г. Шнейдер).

То же самое относится и к словам-знакам, употреблявшимся для обозначения чувственно воспринимаемых действии. Эти знаки рисовались таким образом, чтобы зафиксировать наиболее характерный момент действия: например, изображение человека с поднятой палкой (вверху слева) означало «бить», изображение птицы с распростертыми крыльями — «летать» и т. д.

Труднее уже было выразить абстрактные понятия, но и здесь на помощь приходили рисунки, и задача сводилась к тому, чтобы изображаемое увязать по смыслу с выражаемым понятием. Понятие «властвовать» передавалось посредством знака скипетра фараонов, напоминающего клюку; лилия, входившая в герб Верхнего Египта, означала «юг», старец с палкой — «старость», сосуд, из которого вытекает вода, — «прохладный».

Рис. 53. Египетские идеограммы, изображающие зрительно воспринимаемые действия.

Рис. 54. Египетские иероглифы, выражающие абстрактные понятия.

Рис. 55. Египетское иероглифическое письмо. «Построил (а) высший чиновник (б) зал (в)» (царя Менеса, около 3500 г. до н. э.).

Но все эти знаки не выводят нас еще из сферы слово-рисуночного письма: они выражают только понятие, а отнюдь не слово-звук. Следующий рисунок наглядно показывает, что в эпоху седой древности египетская письменность как раз и довольствовалась именно таким способом выражения.

Однако многое все-таки зависело от точного звучания написанного слова. И здесь уже очень рано на помощь пришел так называемый звуковой ребус (о нем речь шла в главе). Египетскому языку это далось тем более легко, что в нем, как известно, гласные не пишутся и, стало быть, в запасе оказались многочисленные омонимы, то есть слова, которые имеют одинаковые согласные, расположенные в одном и том же порядке. Но если пишется не само слово, а лишь его остов, костяк, состоящий из согласных (звучание гласных, а следовательно и всего древнеегипетского языка до нас не дошло и лишь приблизительно восстановлено сравнительным методом), то появляется возможность передавать, например, знаком, обозначавшим лютню,  n-f-r, также и слово «хорошо», которое заключает тот же костяк согласных (n-f-r), или применять рисунок ласточки  w-r для написания слова «большой» (тоже w-r). (Так, в русском языке д-м соответствовало бы по смыслу словам «дом», «дым», «дума», «дама», «дома».) Кроме того, поскольку звуки и w в конце слова, очевидно, довольно рано превратились в немые, стали использовать рисуночный знак  р-r «дом», например, для написания глагола p-r-j «выходить» и т. д.

Совершенствуя и обогащая свое рисуночное письмо, египтяне с течением времени все более отходят от представлений о рисунке как непосредственном отражении реально существующих предметов. Теперь уже знак «ласточка» (w-r) не только читают как w-r «большой», но и начинают рассматривать, забыв о его первоначальном, исходном значении, скорее со стороны его звукового содержания (явление так называемой фонетизации), иначе говоря, переходят к употреблению этого знака для написания любых других слов, в которых встречается группа w-r, например для написания слова w-r-d «быть усталым». Но тем самым w-r превратилось в простой слоговой знак или, лучше сказать, «двусогласный звуковой знак», учитывая, что в египетском письме, где гласные «в расчет не принимаются», не имеется и слогов в нашем понимании. На рис. 30 приведено несколько подобных знаков.

Таким же образом возникли и «односогласные» звуковые знаки, появление которых знаменовало высшую ступень развития письменности — создание буквенного письма. Происхождение их также было связано со словами-знаками, состоявшими лишь из одного согласного (и одного неизвестного нам гласного). Так, например, слово «засов» содержит в египетском языке один согласный s (и один гласный, которого мы не знаем; известно только, что по-коптски это слово звучало šei). Вначале слово-знак со значением «засов» стали использовать для написания любого слога типа «s + гласный», а затем, поскольку гласные не передавались, уже и просто в качестве буквенного знака для звука s. Так египетский язык образовал свой «алфавит» из 24 букв (согласных звуков), который мы здесь приводим.

Рис. 56. Египетский «алфавит».

Казалось бы, уж настала пора, когда можно было перейти к алфавитному письму. Однако консервативные египтяне крепко держались традиции и продолжали писать столь милыми их сердцу знаками.

Право взять лучшее из того, что создали египтяне в области письменности, и сознательно сделать последний шаг к буквенному письму осталось за Эфиопским царством, расположенным к югу от Египта. В этой стране, находившейся под сильным культурным влиянием северного соседа, при официальной переписке издавна пользовались египетскими языком и письменностью, хотя язык населения был совершенно иным. Приблизительно в 200 году до нашей эры столицей Эфиопского царства становится Мероэ. Начиная с этого времени, страна все более освобождается от египетского влияния и пробуждается к собственной политической жизни. Все более ясно проявляется и потребность в создании письменности, которая была бы приспособлена к местному языку. И вот, наконец, на основе египетских и, вероятно, греческих образцов возникла чрезвычайно удачная комбинация обеих этих систем — мероитская буквенная письменность.

Как и египетская, она имеет иероглифическую и демотическую форму; как и греческая, она состоит из двадцати с лишним знаков, настоящих букв, в числе которых есть также и знаки для гласных. Сами мероитские знаки заимствованы из египетской письменности; но их значения (и смысловые, и фонетические) почти совсем не совпадают со значениями тех же знаков в египетском письме.

Несмотря на то, что мероитская письменность была известна уже с 1820 года благодаря копиям французского рисовальщика Кайо, она в течение многих лет считалась недоступной для дешифровки. Раскрытию тайны мероитского письма немало мешали искаженные представления о сказочном, существовавшем якобы в незапамятной древности блистательном царстве Мероэ. Эти иллюзии были развеяны лишь Рихардом Лепсиусом. Ныне можно с известной достоверностью, по крайней мере, читать мероитские письмена. В результате почти двадцатилетней работы (1911–1929) английскому ученому Гриффиту удалось, опираясь на текст надписи с цоколя из Бенага, найденного Лепсиусом, не только прочесть надписи, но и до некоторой степени истолковать их.

Упомянутая надпись составлена на египетском языке египетской письменностью, однако имена царей и цариц переданы в ней, кроме того, и мероитскими иероглифами. Поскольку язык этих иероглифов, очевидно, стоит особняком, а толкование их неполно и не может считаться бесспорным, мы ограничимся тем, что приведем таблицу мероитского алфавита и образец письменности (рис. 57).

Рис. 57. Мероитские алфавиты (иероглифический и демотический) и мероитская надпись.

В Египте, однако, как мы уже говорили, были далеки от того, чтобы пользоваться подобным буквенным письмом. И всякий писал там так, как его устраивало. Скажем, одному писцу (но отнюдь не всем) могло прийти на ум передать слово «хорошо», n-f-r, знаком  (то есть знаком лютни, который уже сам значит n-f-r), а его коллега считал за лучшее соединить n-f-r «лютня» + f «рогатая змея» + r «рот», в результате получалось , что выглядело, несомненно, живописней.

Но уж настоящая беда была с омонимами. Например, группа m-n-h могла означать «воск», «заросли папируса», а в новоегипетском — также «юноша»; при этом уже нельзя было ограничиться написанием всех согласных . Как же все-таки были побеждены омонимы? Помочь делу оказались в силах только детерминативы. Если m-n-h должно было, к примеру, в данном случае означать «заросли папируса», то к фонетически написанному слову стали добавлять детерминатив «растение»: . Несколько наиболее употребительных детерминативов читатель найдет на рисунке 46.

Рис. 58. Египетский иероглифический текст: бог Амон Ра обращается к фараону Тутмосу III (1504–1450 гг. до н. э.).

В заключение позволим себе привести в виде образца египетский иероглифический текст с транскрипцией и переводом. Думаем, что, несмотря на всю его краткость, он поможет читателю составить некоторое представление о богатстве этого восточного языка, а также о его структуре.

Дешифровка письменности народа древней страны на Ниле не только открыла новые картины истории, но и показала духовный мир древнего египтянина, прекрасно отраженный в гимне фараона Аменхотепа IV, «царя-вероотступника» Эхнатона, своему новому богу-Солнцу: