Дешифровка клинописи древних персов была практически завершена. Но сама-то она оказалась лишь началом, первым шагам в решении проблемы. Она только давала возможность проникнуть в клинопись в собственном смысле этого слова.

В сущности, древнеперсидское письмо является, так сказать, «поздним вырождением», сокращенной системой подлинной клинописи, системой, приспособленной для практического использования в условиях иранских языков. Древнеперсидское письмо не имеет почти ничего общего с подлинной клинописью (конечно, за исключением клина). Почти ничего, ибо полностью оно от своих предков не отреклось, да и вспомогательные приемы для написания гласных выдают его происхождение от слогового письма.

Напомним, что уже первые копировщики увидели в Бехистунской надписи три системы письма и предполагали наличие трех различных языков, что из этих систем простейшей ученые с самого начала считали алфавитную, а более сложными — слоговую и идеографическую, основываясь при этом на подсчете числа знаков в каждой из них.

С дешифровкой древнеперсидской части надписи был получен ключ и к чтению двух остальных.

Почему же все-таки великие цари персов обращались к миру на трех языках? И на каких языках? Историческая обстановка, в которой были составлены эти надписи, имеет, правда, лишь отдаленное сходство с ситуацией, обусловившей появление Розеттского камня.

Рис. 81. Надпись среднеэламского царя Унташ-Хумбана.

Прародиной клинописи, как мы ныне знаем, является Месопотамия, или Двуречье, — область, расположенная между Тигром и Евфратом и относящаяся ныне к Иракской Республике. Ее древнейшие культуры — вначале шумерская, позднее вавилоно-ассирийская (известная также под общим названием аккадской) — распространяли свое влияние на Восток и Запад. О западных сферах этого влияния мы еще поговорим в дальнейшем. Что же касается Востока, то здесь связь с шумерской, а затем и вавилонской культурой поддерживала в первую очередь лежавшая в юго-западном Иране область (позднее государство) Элам со столицей в Сузах (поэтому в течение длительного времени говорили «сузианский» или «сузский» вместо «эламский»). Уже довольно рано эламиты переняли у жителей Двуречья клинопись, а вместе с ней и аккадский, то есть вавилоно-ассирийский язык. Однако в последующее время и сам эламский язык удостоился чести быть увековеченным в чуждой эламитам вавилонской клинописи (этот язык — не индоевропейский и не семитский — еще и поныне изучен недостаточно). Когда же в тысячелетии до нашей эры персы через Армению вторглись в Иран, то первым культурным центром, с которым они столкнулись и под влияние которого подпали, был как раз Элам.

Поначалу персы, найдя в Эламе уже сложившееся к тому времени административное управление, сохранили в своих интересах язык и письменность страны. (Творческая работа по созданию собственной системы письма завершилась только ко времени правления Дария Великого.) Вот на этом-то эламском (точнее — новоэламском) языке, древнейшем официальном языке Персидского царства, и составлена вторая версия Бехистунского текста.

А третья, вавилонская? Поздневавилонское халдейское царство со времени его завоевания Киром Великим в 539 году до нашей эры вошло в состав мировой Персидской державы. Его язык стал третьим официальным языком государства, и, следовательно, то, что объявлялось всей державе, должно было быть составлено на этих трех языках.

Рис. 82. Передача староаккадской надписи царя Шаркалишарри новоассирийским письмом.

Дешифровка эламской части надписи, хотя и была связана с преодолением известных трудностей, все же, казалось, обещала более быстрый успех, нежели дешифровка, на первый взгляд, совершенно запутанной, вавилонской. Подсчет дал в итоге 111 эламских знаков, что с абсолютной точностью указывало на слоговой, а уж никак не алфавитный и тем более идеографический характер письма.

Первая попытка Гротефенда внесла, по крайней мере, одну ясность в эту картину хаотического нагромождения знаков, среди которых не было даже словоразделителя.

В массе знаков ему удалось отыскать детерминатив мужского имени собственного — немой пояснительный знак в форме вертикального клина, ставившийся перед именем (а не после него, как в египетском). И эта поздняя работа Гротефенда свидетельствует о большой остроте ума уже старого исследователя.

Датчанин Нильс Людвиг Вестергаард, посланный в Иран в 1843 году для копирования надписей, трудился над самостоятельно добытым материалом — перечнем названий стран, скопированным со скалы, скрывающей могилу Дария в Накш-и Рустем. Ему же первому удалось протранскрибировать отрывок из одной эламской надписи. В его глазах письменность представлялась частью алфавитной, частью силлабической, а в составленный им список, содержавший около 85 знаков, по ошибке попало и несколько детерминативов, которые он не смог опознать. Язык он считал мидийским.

Рис. 83. Хозяйственная табличка из Урука, написанная рисуночным письмом.

Поскольку и здесь при попытках дешифровки исследователи отталкивались, естественно, от собственных имен, основа для успешного продвижения вперед была разом укреплена и расширена, когда уже названный нами профессор Эдвин Норрис опубликовал в 1853 году эламскую версию Бехистунской надписи. До тех пор было известно около 40 собственных имен, теперь же перед исследователями предстало сразу 90. Надо прямо сказать, что дело издания текста оказалось в самых надежных руках. Работа этого человека вообще отличалась прямо-таки сверхъестественной точностью и основательностью: так, во время печатания древнеперсидского текста Роулинсона (Норрис, кстати, сам набросал необходимые новые печатные знаки к этому тексту), ему удалось высмотреть ошибки в роулинсоновских копиях (оригинала которых он никогда не видел), обнаружить дефектные места и сделать все корректурные исправления! Когда Роулинсон ошибочно выпустил из текста целую строку, острый глаз Норриса в далеком Лондоне немедленно обнаружил пропуск; на это он обратил внимание исследователя, и позднее, сравнив корректуры Норриса с оригиналом, Роулинсон убедился, что они в точности совпадают!

Таков был этот лондонский профессор Норрис, родившийся в 1795 году в Таунтоне и до 20 лет изучивший армянский и некоторые родственные ему языки, а также несколько европейских. Приходилось торопиться, ибо его ждала — как и Роулинсона, как и многих других людей той же закалки — могучая организация, постоянно нуждавшаяся не только в отъявленных головорезах и авантюристах, которых она и сама взращивала с большой заботой, но и в людях умственного труда, — Ост-Индская компания. В возрасте 23 лет Норрис поступил к ней на службу. Здесь он изучает индийские, африканские и полинезийские языки. В 1838 году благодаря своим необычайным знаниям он становится помощником секретаря (assistant-secretary) Королевского Азиатского общества в Лондоне. В качестве такового он и получил первую статью Роулинсона, посланную в это общество. Норрис ослеплен новой перспективой: он погружается в изучение древнеперсидского и родственных ему языков. И когда появляется подготовленное им образцовое издание эламской версии Бехистунской надписи (с переводом), оно знаменует собой уже вторую веху в его научной деятельности. Первую веху он установил еще за 8 лет до этого, дешифровав в 1845 году — совершенно самостоятельно — наскальную надпись Ашоки в Капуре ди Гири. Чтобы дополнить образ этого необычайного человека, добавим вскользь, что в течение ряда лет он пересылал Роулинсону все труды по клинописи со своими мудрыми комментариями и таким образом очень помогал работе последнего; что он не просто знал несколько африканских языков, но и владел ими; что он вместе с тем издавал древние корнские тексты и писал о трагической судьбе этого языка (корнский язык — окончательно вымерший к 1800 году кельтский язык Корнуолла, недалеко от которого родился сам Норрис).

Рис. 84. Новоэламский клинописный текст из Бехистунской надписи с транскрипцией и переводом.

Однако вернемся к эламскому языку. При обработке материала Норрис черпал из богатой сокровищницы собственных имен, которые позволили определить большую часть эламских слоговых знаков. Кроме того, для исследования значений слов и их грамматических форм пригодилась и древнеперсидская версия.

Здесь мы приводим образец новоэламского письма, скопированного с Бехистунской скалы. Это одна из приписок, которыми сопровождаются изображения отдельных фигур на рельефе, в данном случае — фигура низвергнутого Гауматы.

К сожалению, эламский язык и до нынешнего дня остается своего рода пасынком ассириологии; исследован он еще не до конца. Думается, злой рок преследовал этот язык еще в то время, когда основная задача заключалась в его сохранении, ибо мы не обладаем ни одним памятником эламитского письма от послеахеменидской эпохи, хотя и можно предполагать, что язык этот продолжал служить средством живого общения до конца тысячелетия нашей эры.

Но оставался еще один орешек, самый крепкий из тех, что подсунули исследователям ахеменидские надписи. Вначале вавилонская клинопись, напоминая неприступную крепость, упорно сопротивлялась всем попыткам дешифровок. Однако по мере того как осаждающие приближались к ней ближе и ближе, она все заметнее теряла свой грозный вид, но зато все более превращалась в запутаннейший лабиринт.

Правда, уже в течение довольно длительного времени отмечали, что письмо третьей версии было идентично письменности на вавилонских памятниках, которые доставлялись в Европу во все возрастающем количестве.

Первым европейцем, увидевшим в знаках, нанесенных на глиняные цилиндры, кирпичи и черные камни, настоящую письменность, был аббат Бошамп, генеральный викарий Вавилонии, объездивший ее в 1781–1785 годах. Один такой кирпич он переслал в Париж своему другу аббату Бартелеми. И все же толчок исследованиям в области вавилонской письменности неожиданно был дан совсем с другой стороны, на что мы уже имели случай намекнуть выше. В 1839 году, через несколько лет после трагической кончины молодого Клаудиуса Рича, его вдова опубликовала дневник своего мужа и сделанные им копии. А еще через год за их изучение взялся известный французский востоковед Юлиус Моль. И чем глубже вчитывался он в этот дневник, с захватывающим интересом рассматривая копии древних надписей, тем больше поддавался их чарам. Постепенно возникало предположение, перешедшее затем в уверенность: Рич нашел Ниневию, и того, кто вонзит здесь свой заступ, ждет археологическая добыча, которая превзойдет все самые смелые ожидания!

[По внешнему виду различают следующие периоды развития шумеро-вавилонской клинописи:

1. От возникновения до Маништусу, царя Аккада и Киша (примерно от 3000? до 2250 г. до н. э.).

2. От Маништусу до Гудеа, царя Лагаша (примерно от 2250 до 2050 г. до н. э.).

3. Период Третьей династии Ура (примерно от 2050 до 1900 г. до н. э.).

4. Период династии Хаммурапи, царя Вавилона (примерно от 1900 до 1500 г. до н. э.).

5. Период господства кассигов (1500–1200 гг. до н. э.).

6. Период ассирийского владычества (1200-600 гг. до н. э.).

7. Нововавилонский период (600–540 гг. до н. э.).]

Юлиус Моль был высокопочитаемым специалистом в своей области и имел известное влияние в правительственных кругах. По его побуждению французское правительство назначило в Мосул вице-консула с самым категорическим предписанием собирать рукописи и предметы старины. Этим вице-консулом был врач из Турина Поль Эмиль (Паоло Эмилио) Ботта, тот самый Ботта, который в течение нескольких недель раскопал в Хорсабаде прекрасный дворец ассирийского царя Саргона II.

Описание нимрудского холма, данное Ричем, не оставляло в покое и другого человека, земляка Рича, дважды посетившего эти места между 1840 и 1842 годами. Недолго думая этот многообещающий юноша — без имени и средств — обратился прямо к британскому посланнику при Высокой Порте, сэру Стрэтфорду Каннингу, который не только выхлопотал для него султанский фирман на ведение раскопок, но и поддержал его материально, выделив для этой цели небольшую сумму денег. Доверие было вознаграждено с избытком — этим юношей был Генри Остин Лэйард, известность которого как человека, раскопавшего Нимруд, вскоре превзошла известность Ботта.

Итак, в 40-х годах XIX века Ботта в Хорсабаде, а Лэйард в Нимруде открыли огромные дворцы ассирийских правителей, и нашли там большие надписи. Когда копии с них попали в Европу и были здесь размножены, то сразу же необычайно возрос интерес к этой, как ее тогда ошибочно считали, «последней недешифрованной клинописи».

Однако она упорно хранила свою тайну. Еще в 1850 году знаменитый Роулинсон, беспомощно разводя руками перед копиями, сделанными некогда его смелым курдским помощником, заявлял, что он неоднократно был близок к тому, чтобы «раз и навсегда… отказаться от изучения, так как потерял всякую надежду достигнуть хоть каких-либо удовлетворительных результатов».

Рис. 85. Надпись Ксеркса на древнеперсидском языке (вверху) и вавилонском языке (внизу) с транскрипцией и переводом.

И это можно понять, учитывая величину Бехистунской надписи и количество знаков, превышающее 500.

Но, может быть, там, где пугало изобилие, нечто незначительное и незаметное как раз и обещало первые успехи?

Вероятно, так или примерно так рассуждал швед Левенстьерне, приступая в 1846 году к работе над древней надписью Ксеркса, в свое время принесшей огромный успех Гротефенду (см. рис. 70 и 72). Но внимание Левенстьерне привлекла только вавилонская часть, которую он сравнивал с древнеперсидской. Последняя по своему содержанию была уже полностью известна и включала лишь титул и собственное имя (хотя и установленное уже Гротефендом, но еще не прочитанное), короче говоря, была по всем признакам отличным исходным материалом.

Совершенно ясная и простая мысль, не правда ли? Однако до Левенстьерне она все-таки никому не пришла в голову.

И Левенстьерне увидел то, что не видел до него никто и что кажется нам сегодня до смешного простым; он увидел, что древнеперсидскому слову «царь» (рис. 85, вверху, № 2, 4, 5, 7), так же как и слову «сын» (там же, № 8), соответствует в вавилонском тексте только один знак («царь» — внизу, № 2, 4, 5, 8, «сын» — № 6). Один знак на каждое слово — значит, вавилоняне писали словами-знаками, значит, их письменность была идеографической?

Рис. 86. Старовавилонское письмо (§ 6 Законов Хаммурапи) с передачей новоассирийским письмом.

Рис. 87. Древнешумерские знаки и их развитие в клинописные знаки.

Итак, на основе сопоставления с древнеперсидским текстом Левенстьерне правильно установил оба знака — «царь» и «сын» (хотя и не смог еще их прочитать) и тем самым привел доказательство того, что при определенных обстоятельствах вавилонские клинописные знаки обозначают целое слово, а вся письменность, следовательно, должна быть идеографической. Ну, а на самом деле? Вот здесь-то и была загвоздка. Началась настоящая путаница имя Ксеркса, которое в древнеперсидском варианте имело семь знаков (из них два долгих а; стало быть, оставалось еще пять согласных), содержало в вавилонской части, помимо детерминатива, стоящего с левой стороны ровно пять знаков. Что же могло быть ближе, чем вы во; об алфавитном характере вавилонской письменности. Ведь пять знаков соответствуют тем самым пяти согласным, заключенным в этом имени, которые наряду с двумя гласными отличают и древнеперсидскую форму. Но только одними согласными писали, как известно, древние евреи, то есть семиты. Отсюда, а также и из других данных вытекало, что здесь, возможно, приходится иметь дело с семитским языком. Из тех же самых соображений и Роулинсон с 1847 года начал усиление заниматься древнееврейским и сирийским, а уже в 1850 году представил Королевскому Азиатскому обществу в Лондоне свое первые выводы: он полагает, что установил 80 собственных имен приблизительно 150 звуковых значений и около 500 вавилонских слов. Однако из работ Хинкса он смог бы узнать, что праве разрубить гордиев узел и указал дорогу из дебрей, противоречащих друг другу чтений уже принадлежало этому гениальному ирландцу.

Вдруг выяснилось, что пре дешифровке вавилонской письменности никак не удавался прием, уже не раз приносивший плоды: звуковые значения, добытые из собственных имен, абсолютно не подходили для других слов. Обнаружилось (и вначале было принято за совершенно обескураживающее доказательство, будто дешифровщики шли ложным путем), что каждая согласная выражается через целый ряд самых различных знаков; иной раз их количество доходило даже до шести или семи! На первых порах решили объяснить этот факт «омофонией» — согласные будто бы обладали в действительности всеми этими различными звуковыми значениями, иначе говоря, имели шесть или семь разных произношений. В общем, получалось, что каждый отдельный знак мог иметь, например, семь звуковых значений, и наоборот, для передачи одного простого звука, в частности, r, существовало сразу семь знаков (так считал Левенстьерне). Кое от кого можно даже услышать, что острая критика Вольтера в адрес первых египтологов в связи со столь же несостоятельным объяснением была одновременно и славным камешком в огород первых ассириологов. Так или иначе, но при подобных воззрениях оказывались бессмысленными попытки достигнуть единого для всех ученых, убедительного и научно достоверного чтения!

Историю ассириологии нельзя представить себе без пастора Эдварда Хинкса. Он был священником и доктором теологии, на портретах он скорее похож на кабинетного ученого, нежели на предприимчивого полевого археолога. Хинкс и в самом деле ни разу не посетил места раскопок. Однако то, что происходило между 1846 и 1850 годами на его рабочем столе, было подлинной решающей битвой за дешифровку вавилонской клинописи, и хилый, в очках, священник вышел из нее с блистательной победой.

1850 год, тот самый, когда Роулинсон готов был вот-вот «потерять всякую надежду», принес весьма важные открытия, сделанные нашим ирландцем и наконец поставившие на ноги молодую науку. Хинкс объявил, что вавилонское письмо не знает знаков, выражающих простые согласные звуки (а значит, не знает и отдельных букв). Оно имеет слоговые знаки типа «гласный + согласный», например, ab, ir и т. д., или «согласный + гласный» вроде da, ki и т. п. (семь левенстьерновских r были не чем иным, как слоговыми знаками ar, ir, er, ur, ra, ri, ru); кроме этих «простых» слоговых знаков имеются также «комплексные», составленные по типу «согласный + гласный + согласный», например, kan, mur и т. д. В свою очередь, эти последние — и здесь мы подходим к самому важному открытию — могут передаваться и в комплексном написании (kan, mur), и в «ломаном», разложенном на две части (ka-an, mu-ur).

Рис. 88. Чередование слоговых знаков в комплексном и «ломаном» написании.

Рис. 89. Два знака, которые можно было использовать как идеограммы, детерминативы и слоговые знаки. 1. а) идеограмма isu «дерево (материал)»; б) детерминатив перед названиями деревьев и деревянных предметов; в) слоговой знак iz (is и т. д.). 2. а) идеограмма mtãu «страна» и šãdu «гора»; б) детерминатив перед названиями стран и гор; в) слоговой знак kur, mat, šat, nat, gin и т. д.

Сверх того Хинкс, пользуясь исключительно тонкими методами исследования (ведь он прошел хорошую школу), открыл другое свойство вавилонской клинописи: один и тот же знак употреблялся как идеограмма, то есть знак-слово, слоговой знак и детерминатив. Вавилонские клиполисные знаки оказались «многозначными».

Это открытие Хинкса поначалу едва ли способствовало росту доверия к дешифровке и среди специалистов, и среди дилетантов.

Одновременно Хинкс опознал и определил значительную часть детерминативов.

Самое же интересное, что он всей душой был предан изучению иероглифов и, вероятно, никогда так и не занялся бы клинописью, если бы на эту дорогу не привело его открытие Ниневии, вызвавшее огромный отклик во всей Европе.

Две другие опоры для воздвигающегося здания дешифровки клинописи поставили два исследователя, а третью создала удачная находка.

Первым исследователем был Ботта, о котором кое-кто отзывался с излишней резкостью, особенно упирая на то обстоятельство, что он не был археологом. Этот необычайно многосторонний человек, врач и дипломат по профессии, естествоиспытатель по склонности, вполне заслуживает и того, чтобы считаться одним из дешифровщиков. Мысли Ботта постоянно вращались вокруг надписей из дворца Саргона, скопированных по его приказу. И тут ему бросилось в глаза, что многие надписи имели, по-видимому, одинаковое содержание. Но если в одной надписи в каком-либо месте стояли идеограммы, то в другой в том же самом месте могли находиться фонетические группы знаков. Такие параллели дали возможность постепенно выяснить произношение подобных слов-знаков, и Ботта сформулировал важный вывод о том, что одно и то же слово может передаваться как идеограммой, так и группой слоговых знаков.

Будто бы для того, чтобы внести свой вклад в эту «путаницу», Роулинсон, увенчавший в 1851 году свои работы в Бехистуне изданием вавилонской версии, открыл, что один и тот же слоговой знак может иметь несколько произношений, иначе — может быть «полифоном». И это была самая подлинная, не оставляющая места для сомнений полифония, которую не следует, между прочим, смешивать ни с основанной на более ранних неубедительных выводах «омофонией», ни с приведенной выше и иллюстрируемой рис. 89 «многозначимостью» знаков. Постоянно сравнивая образцы надписей, Роулинсон опознал полифоны в значительной части вавилоно-ассирийских клинописных знаков. Свою теорию он подкрепил списком из более чем двухсот знаков, и этот список до сих пор не потерял своего значения.

Многозначность, полифония — стоит ли удивляться, что каждый новый шаг дешифровщиков сопровождался недоверием и даже насмешками. И, уж конечно, им не становилось легче, когда, начиная подставлять вновь полученные значения в группу знаков, содержащую, по Гротефенду, имя библейского Навуходоносора, вместо ожидаемого «Набу-кудур-ри-усур» (= «бог Набу, охрани мой межевой знак») они вдруг получали какое-то немыслимое «Анакшадушиш», а вместо Салманасара («Шульману-ашарид») — вообще «Диманубар»!

Не говорил ли еще недавно Роулинсон: «Так как потерял всякую надежду»?

Ситуация оставалась безвыходной, пока, наконец, не вмешалась сама древняя Ниневия и не положила на стол перед опустившими руки исследователями вещицу, которую каждый из них мечтал когда-нибудь самолично изготовить для своих собственных учеников и студентов, — настоящую тетрадь-словарик, хотя и в форме глиняной таблички! Она была извлечена из куюнджикского архива (Ниневия), где продолжались начатые Ботта раскопки.

В ней против древних шумерских звуковых значений идеограмм, употреблявшихся уже только в культовых и правовых сферах, были «черным по белому» написаны семитские вавилоно-ассирийские звуковые значения. Здесь же стояли и «ан-ак» = «на-би-ум» («бог»), «ша-ду» = «кудурру» («межевой камень, знак»), «шиш» = «насару» («охранять»), откуда повелительное наклонение «усур» («охрани»). Стало быть, «ан-ак-ша-ду-шиш» = «набу-ку-дурри-усур»!

История исследований знает мало случаев, когда бы так щедро вознаграждался тяжкий труд ученых!

И все же долго еще не удавалось устранить недоверие к идеографии (и прежде всего, к «пресловутой» полифонии клинописи) и заставить умолкнуть голоса сомневающихся. «Сопротивление» было сломлено только благодаря смелому маневру и даже, на первый взгляд, сумасбродной выходке, на которую решились в конце концов ученые.

Рис. 90. Полифонические слоговые знаки. 1 — kid, sah, lil. 2 — piš, gir. 3 — lal, lib, lub, pah, nar.

Рис. 91. Уильям Генри Фокс Тальбот.

Рис. 92. Древняя табличка из Урука, написанная рисуночным письмом.

К исследователям клинописи принадлежали еще два человека, весьма не похожих друг на друга.

Одним из них был англичанин. Уильям Генри Фокс Тальбот (1800–1877) более известен как выдающийся математик и изобретатель фотографии «Тальботтайп», нежели востоковед, каковым он, между прочим, был. Да ведь он и не первый английский ученый, который в «свободное время» занимался востоковедением, и если его земляк Юнг, естествоиспытатель и медик, стоял у колыбели египтологии, то по инициативе Фокса Тальбота на дешифровке аккадской клинописи широкая общественность поставила клеймо готового изделия.

Тальбот был в близких отношениях с С. Берчем, египтологом из Британского музея (о нем мы уже говорили во И главе). В Британском музее работал и Эдвин Норрис, главный дешифровщик эламского письма. Вот к ним-то и обратился Фокс Тальбот со своим предложением. Норрис мгновенно загорелся этой идеей — Королевское Азиатское общество, секретарем которого он является, проверит правильность дешифровки на опыте. Для этого нескольким ассириологам одновременно направят для перевода один и тот же текст, и результат их усилий решит вопрос об основательности всей до сего дня проведенной дешифровочной работы и тем самым о будущем молодой ассириологии!

Проверить на опыте! Но кто его проведет? Наиболее подходящими были кандидатуры Роулинсона, Хинкса и самого инициатора Фокса Тальбота. Но хотя развитию ассириологии больше всего и способствовали британцы, она уже не являлась в то время только внутрибританским делом. Никак нельзя было обойти одного жителя континента, блестящего французского ученого Опперта.

Юлиус (позднее Жюль) Опперт (1825–1905) родился в Гамбурге, в еврейской семье. Его путь к науке изобиловал весьма крутыми поворотами. Характерно, что и он, как многие другие языковеды и специалисты в области письма, пришел в эту науку от математики, правда, предварительно попытав счастья в изучении права в Гейдельберге. Из Гейдельберга он отправился в Бонн. В Бонне же преподавал сам Христиан Лассен. И здесь молодому гамбуржцу открылся новый мир, в котором он вскоре нашел свое призвание и завоевал авторитет, какой имели лишь немногие.

Он изучает санскрит и арабский. Затем, после двух лет, проведенных в Берлине, он получает ученую степень в Киле. Однако боннский период не прошел бесследно. В 1847 году в Берлине вышло исследование Опперта о звуковой системе древнеперсидского языка. В этой работе он уже приходит к некоторым выводам относительно употребления согласных. Выводы эти схожи с теми, что были изложены в изданном в 1846 году труде Роулинсона, того самого Роулинсона, который позднее стал большим другом Опперта.

Переезд Юлиуса Опперта во Францию в 1847 году был связан с признанием неизменного авторитета этой страны как оплота востоковедения в Европе. Конечно, он отправился не в Париж, нет. Ведь он совершенно неизвестен. Сначала нужно еще показать, на что ты способен. В 1848 году он становится профессором немецкого языка в Лавальском лицее, а в 1850 году — в Реймсе.

Итак, Опперт — учитель гимназии, совсем как некогда Гротефенд. Однако не просто учитель гимназии, а человек, который отправился ради науки за границу и здесь добился блестящей научной карьеры.

На новой родине Опперт не сидел сложа руки. Уже в 1852 году он привлек к себе внимание старшего поколения французских ученых своей вышедшей в Париже работой об ахеменидских надписях. И в том же году благодаря влиянию этих почтенных мужей он был назначен членом археологической миссии, которую Франция посылала в Месопотамию под руководством знаменитого Фульгенция Фреснеля. Изданный в I860 году двухтомный труд Опперта (посвященный этой экспедиции), где он в общем и целом признает дешифровку Роулинсона, одновременно улучшая и совершенствуя отдельные ее детали, получил премию Института, несмотря на ожесточенные нападки, которым подверг его систему граф Гобино.

Очередной поворот в карьере Опперта ознаменовался отказом от кафедры санскритологии и переходом на кафедру ассириологии в Коллеж де Франс. Этим формальным шагом в общем лишь завершился давно назревший разрыв профессора с древней Индией и его уход в лагерь археологов и языковедов, изучавших Двуречье.

Рис. 93. Шумерские знаки собственности.

Рис. 94. Юлиус Опперт.

Особенно отрадно отметить, что Опперт никогда не завидовал ни благополучию своих коллег, ни их научным и литературным успехам. И даже заслужив всеобщее уважение как специалист, а затем, достигнув положения крупнейшей величины в своей области, он поддерживал самые сердечные отношения с молодыми учеными, которые в своих работах не раз вносили коррективы в его собственные первые публикации. «Никто и никогда не считал меня способным на то, чтобы упрямо цепляться за свои ранние гипотезы», — сказал он одному из своих учеников уже в глубокой старости при последнем посещении Гейдельберга. Этот ученик, Карл Бецольд, после смерти Опперта писал в некрологе:

«Те… из нас, кому на долю выпало счастье постоянно поддерживать личные отношения с этим знаменитым ученым и замечательным человеком, навсегда сохранят в сердце его привлекательный образ. Да разве мог бы ктолибо не восхищаться глазами, сверкающими на прекрасном лице, необычайной силой и стремительностью духа в этом всегда подвижном теле? И если кому-либо удавалось услышать ученый диалог между „учителем“ и „учеником“, между важным, почти безмолвным английским генералом и попечителем музея (Роулинсон. — Э.Д.) и всегда готовым к спору, метким на язык и блещущим остроумием парижским профессором и действительным членом Института, то для него это было целым событием».

Правда, иной раз, не сдержавшись в выражениях, Опперт приводил в расстройство своих коллег и друзей, и все же его «поистине широкая и отзывчивая натура ученого-творца» была пронизана высоким образом мыслей, который характеризует его и как человека, и как исследователя: «Каждый из нас не только вправе, но и обязан писать и учить тому — и только тому, — что он сам, после определенной проверки, признал своим собственным твердым убеждением».

[По внутренней структуре шумерская клинопись сходна с египетским письмом, она также содержит словесные знаки, фонетические знаки и детерминативы. Словесные знаки, как уже показано применительно к египетскому письму, передают понятия существ и предметов без учета произношения и поэтому именуются обычно в исследованиях о клинописных языках идеограммами (а некоторыми учеными — логограммами). Фонетические знаки, называемые отдельными учеными также фонограммами, не носят неопределенного характера, как у египтян, а представляют собой отчетливые слоги, которые состоят либо из одного гласного, либо из согласного + гласный, либо из гласного + согласный, либо, наконец, из согласного + гласный + согласный. Гласные в клинописи отображаются вполне последовательно, зато совершенно невозможно передать один согласный в отдельности. Немые детерминативы, которые в клинописи обычно ставятся перед словами, к которым они относятся, определяют эти слова как обозначения профессий, названия орудий труда, имена божеств, наименования стран, наименования городов и т. д.]

Итак, Опперта, безусловно, следовало привлечь к запланированному предприятию. К тому же в 1857 году случай свел в Лондоне и Роулинсона, и Хинкса, и Фокса Тальбота, и Опперта. Короче говоря, Королевское Азиатское общество вместе со своим предприимчивым секретарем Норрисом взялось за дело.

В запечатанных конвертах всем четырем исследователям были посланы копии одной клинописной надписи, о которой им ничего не могло быть известно, поскольку она появилась в результате самых недавних раскопок. Сама надпись была сделана на трех обожженных глиняных цилиндрах и относилась к эпохе древнеассирийского царя Тиглатпаласара (1113–1074 гг. до н. э.). Четверо ученых должны были независимо друг от друга перевести текст и выслать его обратно.

Тальбот, Хинкс и Роулинсон работали по одинаковому литографированному тексту. Своенравный Опперт сам изготовил для себя копию. Запечатанные переводы возвращались в Общество. Здесь они были рассмотрены жюри, которое затем созвало торжественное заседание.

И перед всем миром сразу же было продемонстрировано, что молодая наука ассириология покоится на прочном фундаменте.

Переводы совпадали во всех существенных пунктах!

Конечно, пришлось, скрепя сердце, признать и наличие небольших изъянов. Полнее всего сошлись переводы Роулинсона и Хинкса. В перевод Фокса Тальбота вкрались отдельные ошибки, а версия Опперта содержала некоторые сомнительные места. Во всяком случае, по единодушному мнению жюри, дешифровка стала свершившимся фактом.

Казалось бы, теперь мы можем перейти от самих дешифровшиков к результатам их исследований. Но сделать так — значило бы незаслуженно забыть еще об одной внушительной и достойной огромного уважения фигуре. Человек, о котором мы будем говорить, пожалуй, не принадлежит к дешифровщикам клинописи в узком смысле слова (хотя и принимал участие в дешифровке другой письменности), однако имя его неразрывно связано с исследованиями в этой области.

Рис. 95. Простые и составные шумерские рисуночные знаки.

В те годы, когда Роулинсон в качестве политического агента уже разворачивал свою деятельность в провинции Кандагар, в лондонском предместье Челси в семье бедняка родился мальчик, названный Джорджем, Джорджем Смитом (1840–1876). Смышленому малышу, у которого рано проявился ярко выраженный талант художника, повезло. В 14 лет он был принят учеником в фирму «Брэдбери и Эванс», что на Баувери-стрит. Джорджу Смиту предстояло стать гравером по меди, специалистом по гравировке клише денежных знаков — значит, в будущем ему будет обеспечен неплохой кусок хлеба.

Наряду с работой, в которой он сделал вскоре большие успехи, у него был свой «конек», одно излюбленное занятие, в общем, довольно обычное в стране бриттов, никогда не упускавших случая поговорить о своей традиционной привязанности к Библии. Как раз Библия и была его любимым чтением, а в ней он с особенно захватывающим интересом читал исторические книги Ветхого Завета. Он прочитывал все произведения восточной литературы, какие мог заполучить и, разумеется, понять. В Британском музее Смит с удивлением разглядывал все доступные ему предметы старины, в те годы выставлявшиеся здесь в большом количестве. «И все-таки Библия права», — эта фраза, которая еще совсем недавно заставила насторожиться самые широкие круги, стала также движущей силой исследований нашего молодого гравировщика.

Выяснилось, что гравировка по меди тоже имеет свою положительную сторону. Именно она указала юноше дорогу к европейской известности, дорогу, которой, правда, суждено было рано и трагически оборваться. Благодаря отличному знанию своего ремесла Смит смог принять участие в гравировании таблиц, прилагавшихся к большому труду Роулинсона об ассирийской клинописи. Любознательного юношу с неодолимой силой повлекло к причудливым, чужим и таинственным знакам. С необычайным воодушевлением и восторгом любовался он своеобразной прелестью и соразмерностью этой, на первый взгляд, мешанины из клиньев и угольников — памятники отдаленнейшего прошлого простерли над ним свою магическую власть.

Неутомимый читатель, студент и вдохновенный труженик привлек к себе внимание уже не раз упомянутого нами Сэмюэля Берча, исследователя, а затем также и хранителя Британского музея. Почтенный Берч счел нужным вмешаться в судьбу одаренного юноши, и вот Джордж Смит, всего 21 года от роду, уже реставратор в Британском музее. Здесь он должен был составлять глиняные таблички из фрагментарных обломков, найденных при раскопках в Куюнджике.

Вот тут-то и пригодился ему опыт гравера. Джордж Смит заметно преуспевает в своей новой работе. За весьма короткое время он приобрел такие навыки в чтении трудной аккадской клинописи, что вскоре оставил позади профессиональных ученых и специалистов. Он уже с легкостью читает таблички, буквально «проглатывает» их содержание. И с каким рвением трудится над своими «обломками» этот неутомимый Смит! И достается же от него проклятому лондонскому туману, при котором (черт побери!) недалеко уйдешь в чтении табличек. С лампой же (какой от нее свет!) читать было уже совершенно невозможно, поэтому оставалось только ждать более или менее ясного дня, а пока… мириться с туманом.

Рис. 96. Аккадские имена и слова с детеминативами: а) имена трех богов с детерминативами: б) два мужских имени и одно женское детерминативами (Хаммурапи, Суппилулиума, Пудухепа); в) два названия городов с детерминативами; г) название дерева и деревянного предмета.

Наивысшего расцвета деятельность Джорджа Смита достигает к 1872–1873 годам, а прологом к замечательным открытиям послужила частичная дешифровка кипрского слогового письма, сделанная им, так сказать, мимоходом. Однако об этом в другой главе.

1872 год застал Джорджа Смита по-прежнему склоненным над клинописными табличками (на этот раз присланными преемником Лэйарда, Ормуздом Рассамом, из Нимруда). И вдруг нечто приковало взгляд исследователя. У Смита перехватило дыхание: перед ним лежал не обычный инвентарный список и не навязшая в зубах строительная надпись, а навеянный чарами Востока, окутанный тайной тысячелетий рассказ — великий по замыслу эпос, песнь о делах героя Гильгамеша, отправившегося на поиски вечной жизни. И странно, чем дальше пробирается наш опытный исследователь сквозь клинописные дебри, тем запутаннее становится содержание поэмы.

И в то же время оно кажется ему удивительно знакомым. Вот он читает, как герой Гильгамеш, на две трети бог, на одну треть человек, повелел строить стену и храм древней столицы Урука. Стонут горожане под бременем непосильного труда. Они взывают к богам о помощи. Сжалилась над ними богиня Аруру и создала богатыря Энкиду. Густо зарос он волосами, вместе с дикими зверями бродя по степям. Энкиду, силой равный Гильгамешу, должен заставить его освободить народ от ненавистной работы. Укрощенный нежной любовью храмовой блудницы, Энкиду вступает в единоборство с Гильгамешем и, потерпев почетное поражение, становится его другом. Вместе они совершают целый ряд подвигов. Они одолевают злого Хумбабу, стража и владыку кедровой рощи, убивают его, «и Гильгамеш потрясает головою Хумбабы». Вместе умертвляют и небесного быка, чудовище, которое послала на них изнемогающая от страсти к Гильгамешу богиня Иштар в отмщение за отвергнутую любовь. Но вот смертельный недуг сковал Энкиду, и Гильгамеш отправляется искать вечную жизнь.

Он знает, кто даст ему совет: прародитель Ут-напиштим, единственный спасшийся некогда от огромного, всемирного наводнения… единственный спасшийся от Всемирного Потопа…

Джордж Смит не верит своим глазам: здесь, в ассирийских глиняных табличках, Всемирный Потоп? И все же не может быть никакого сомнения. Смит лихорадочно читает дальше — вот-вот Ут-напиштим расскажет об этом Гильгамешу.

Но, увы, на табличках и фрагментах, которые рассматривает, перебирает и вновь пробегает глазами возбужденный исследователь, нет ничего. Фрагмент кончился, оставив его в полном неведении относительно дальнейшей судьбы героев. Но откуда прибыли таблички? Из: Нимруда, или Калаха, как он назван в «Бытии».

Смит, как и большинство его земляков, воспитанный на Библии, все яснее понимает, что перед ним халдейская книга «Бытия» и что она должна иметь продолжение, должна содержать то, чего требует замерший в ожидании мир: сообщение о Великом Потопе.

Вначале «замерли» члены Общества библейской археологии, которым Смит 3 декабря 1872 года доложил о своем открытии. Неслыханная сенсация! Известие о Вавилонском Потопе распространилось с быстротой молнии. Когда же Смит высказал убеждение, что отсутствующий кусок следует искать там, откуда прибыло начало, а именно — в развалинах Нимруда, где работал Ормузд Рассам, это вызвало отклик, превзошедший все ожидания: лондонская «Дейли телеграф» установила высокую премию для того, кто доставит отсутствующие таблички и фрагменты!

К этому времени Джордж Смит был, пожалуй, единственным человеком, способным это сделать. Ведь самое главное было опознать отсутствующие таблички и фрагменты среди целой горы обломков. Да, может быть, они уже давно извлечены на свет и, обезображенные, валяются где-либо в стороне, и текст их так испорчен, что никто не обращает на них внимания.

Только Джордж Смит смог бы найти то, чего напряженно ожидали Англия, весь ученый мир, любители древности и широкие круги непосвященных. Об этом знал и Британский музей и не без сожаления отпустил своего самого способного сотрудника.

В мае 1873 года Джордж Смит уже держит в руках то, ради чего он отправился в дальний путь: фрагмент из семнадцати клинописных строк; как раз этих семнадцати строк и не хватало в первой колонке вавилонского известия о Всемирном Потопе.

Держат совет боги во главе с грозным Энлилем. Грехи людей переполнили чашу терпения богов, и смыть эти грехи можно, только уничтожив весь род человеческий. Но к людям благоволит Эа. Он посылает охраняемому им Ут-напиштиму сон, из которого последний узнает об опасности, грозящей миру. Боги повелевают Ут-напиштиму построить корабль и спасти на нем себя и своих домочадцев, кормчего и «семена жизни всякого рода». Повиновался богобоязненный Ут-напиштим. И вот открылись небесные затворы, и все, что было до сих пор человеком, превратилось в «глину», а Ут-напиштим плыл в спасительном ковчеге по вздымающимся волнам, плыл шесть дней и семь ночей, пока не схлынул потоп и кораблик его не оказался на горе Ниссир. Подобно Ною, выслал Ут-напиштим «разведчика»: через семь дней голубя, еще через семь — ласточку; вернулись они назад, не увидев земли. Прошло еще семь дней, и послал он ворона. Не вернулся ворон. Тогда оставил Ут-напиштим ковчег и принес благодарственные жертвы Энлилю. Энлиль отвел Ут-напиштима вместе с его женой и кормчим «к устью потока», где стали они жить, равные богам…

Смиту не дано было, подобно Роулинсону, Ботта и Лэйарду, найти общий язык с сынами чужих стран, или, как тогда говорили, с «туземцами».

Ему была чужда психология людей, с которыми он здесь встретился, и они лишили его своего доверия и дружбы. Смит разбирался в письменности, языке, даже в духовной жизни древних жителей Месопотамии, но он не смог понять образа жизни и склада ума их потомков и не обращал внимания на протянутые к нему и требующие «бакшиша» руки.

Его третья и последняя экспедиция, разрешение на которую было дано специальным фирманом, изданным в 1876 году, началась под несчастливой звездой. В Халебе свирепствовала холера, страну раздирали племенные распри, и, наконец, в Багдаде скончался его спутник и друг, финн Эннеберг.

Однако тихий, погруженный в себя Джордж Смит был не из тех людей, которых легко запугать, особенно если речь шла о любимой работе. Иной раз с ним творились удивительные вещи, и он вел себя как одержимый. Его ближайшие сотрудники знали об этом.

Как-то еще в Лондоне, обрабатывая большой фрагмент глиняной таблички из куюнджикской коллекции, Смит обнаружил, что одна сторона важной части этого текста покрыта толстым слоем белой известкоподобной массы, не поддающейся удалению. Помочь мог только один человек — реставратор Риди, имевший состав для снятия налета, однако он с чрезвычайной подозрительностью относился ко всяким попыткам проникнуть в тайну своего «рецепта». К пущему негодованию Смита Риди был тогда в отъезде. Но прошло несколько дней, Риди вернулся, слой был мастерски удален, и вожделенная табличка опять вручена Смиту.

В то время он работал в Британском музее в одной комнате с Роулинсоном, над канцелярией секретаря Королевского Азиатского общества. Принесли табличку, Смит нетерпеливо хватает очищенный фрагмент, исследует его и находит на нем нужный текст! Ликующий возглас вырывается из груди ученого: «Я первый, кто читает это после того, как оно было забыто на две тысячи лет!» Все оборачиваются, бросаются к нему. Роулинсон и сотрудники готовы принести свои поздравления, они хотят посмотреть, что же, наконец, привело в такое состояние всегда рассудительного и спокойного Смита. Но Смит кладет табличку, в радостном возбуждении ожесточенно мерит комнату огромными шагами и вдруг начинает… раздеваться, «к немалому удивлению присутствующих», как не преминул заметить один из английских хроникеров.

Так же ожесточенно шагал он и по Сирии во время последней своей экспедиции. Под палящим солнцем, невзирая на предостережения французского консула, не обращая внимания на все добрые советы — вперед, только вперед. Приходилось питаться лишь местной пищей, которой он не выносил, и которая не подкрепляла его.

«Чувствую себя нехорошо. Был бы здесь врач, может быть, я и выздоровел бы. Не пришел. Очень сомнительный случай; если смерть, прощайте…

Вся моя работа посвящена науке… Друзья, надеюсь, позаботятся о моей семье… Твердо выполнял свой долг… Конца не страшусь, но хотелось бы жить, ради семьи… Быть может, все еще обойдется».

Это было все, что он смог записать в своем дневнике 12 августа 1876 года.

Смертельно больным и совершенно истощенным Джордж Смит был доставлен в дом британского консула в Халебе, где и скончался 19 августа 1876 года.

Со смертью Джорджа Смита окончилась героическая песнь ранней ассириологии. Он же стоит и в конце истории дешифровки вавилоно-ассирийской клинописи.

Вероятно, следовало бы поведать о перипетиях, связанных с объяснением других языков, открытых благодаря клинописи, — хурритского, урартского, древнеэламского. Однако все это выходит за рамки нашей книги, да и исследования во всех указанных областях еще идут полным ходом.

Рис. 97. Образцы смешанного написания (корень слова написан идеографически, окончание — фонетически).

Нам осталось только дать завершающий обзор и краткое описание характера и своеобразных черт аккадской клинописи.

Последующие раскопки подтвердили высказанные Хинксом и Оппертом предположения относительно ее происхождения. Было доказано, что она отнюдь не является аккадским, а тем более вавилонским или ассирийским изобретением. Ее создателем был еще более древний народ — шумеры, происхождение которых доныне неизвестно; от них клинопись перешла к аккадцам. Шумерский язык, эту «церковную латынь древнего Востока» (И. Фридрих), едва ли понимали уже и сами вавилонские жрецы, почему и были изготовлены списки слов, грамматики и вавилонские переводы крупных шумерских текстов. При их помощи и мы смогли проникнуть в тайны этого древнейшего языка, а посредством древнейших форм аккадской клинописи открыть и еще более древние шумерские формы. Здесь исследователям удалось вскрыть и весь путь развития клинописного письма — путь «от рисунка к букве», который нельзя представить, имея лишь более поздние формы клинописных знаков. Невозможно его понять и без знания писчего материала.

Двуречье — наносная земля, здесь природа в избытке давала материал для письма, его нужно было только подобрать и придать ему соответствующую форму. Мягкая глина! На ней деревянной палочкой или заостренной тростниковой трубкой выдавливались письменные знаки. Затем глиняные таблички обжигались в печи, где они так затвердевали, что могли сохраняться в течение тысячелетий.

Рис. 98. Оттиск печати царя Нарам-Сина на кирпиче, найденном в Ниппуре (2270–2233 гг. до н. э.).

Рис. 99. Древнейшие идеографические формы клинописных знаков.

В наиболее древнюю эпоху, когда «писали» мало и это немногое высекалось преимущественно на камне, появились лишь простые линии-штрихи. В форме таких «штриховых надписей» и дошли до нас древнейшие поддающиеся датировке шумерские «тексты». В виде примера мы приводим здесь, на рис. 46, оттиск печати на кирпиче.

Не вызывает сомнения, что при такой «манере» письма гораздо легче удавались прямые линии, нежели округлые контуры. Материал (пока еще камень) не замедлил, как можно уже заметить по этим древнейшим формам знаков, воспользоваться своим первым упрощающим и стилизующим влиянием, которое затем и привело к отказу от округлых линий и переходу к прямым. И все же рисуночный характер подобных знаков несомненен.

Эти столь простые рисуночные знаки шумеры очень рано начали соединять в различных комбинациях, и прежде всего в тех случаях, когда хотели передать уже не конкретные предметы, а новые абстрактные понятия. Так, из соединения знаков «бык» и «горная страна» возник рисуночный знак «дикий бык» (рис. 100а), из знаков «рот» и «хлеб» — «есть» (рис. 100б), из знаков «женщина» и «платье» — «госпожа» (рис. 100в).

Однако развитие письменных знаков не остановилось на линии, штрихе. По мере того как письменность получает все большее и большее распространение и, так сказать, подготовляет себя к обслуживанию повседневных нужд самых широких слоев народа, постепенно уходят в прошлое камень и резец и начинают свое победное шествие глиняная табличка, тростниковая трубка и палочка писца.

Вследствие того что и трубку, и палочку держали под углом к поверхности писчего материала, их острие глубже вдавливалось в глину и оставляло типичный, расширяющийся на конце штрих-клин; точно так же возник и другой характерный элемент клинописи — треугольник. Тем самым письменность еще более отдалялась от первоначального рисуночного написания знаков, и непосвященные едва ли могли бы теперь увидеть в окончательных формах лежащее в основе каждой из них рисуночное изображение. Отдельные этапы развития письменности, отраженные в документах, позволяют проследить, как люди, писавшие сверху вниз, со временем, для того чтобы писать быстрее, поворачивают табличку на 90 градусов влево.

Пожалуй, наиболее ярко и наглядно иллюстрирует переход от рисунка к клину древнеаккадская надпись царя Шаркалишарри (рис. 101).

Эта строительная надпись правителя посвящена сооружению храма Энлиля в Ниппуре и содержит обычную формулу проклятия того, кто посягнет на данный документ.

Рис. 100. Комбинированные рисуночные знаки.

Местные и временные различия выступают и внутри самой аккадской клинописи. Более древние системы (древне- и средневавилонская, древне- и среднеассирийская) сложнее нововавилонской и новоассирийской письменности. Мы не имеем возможности вникать в эти тонкости, да они едва ли и различимы для глаза неспециалиста. Вместо этого не мешало бы попытаться рассмотреть в заключение нашей главы внутреннее строение аккадской клинописи.

И здесь приходится признать, что ее внешний вид настолько обманчив, что никогда не выдает главного: поразительного сходства клинописи (причем внутреннего сходства, в строении и характере) с египетским письмом.

Ведь и она содержит те же три группы знаков: идеограммы, слоговые знаки и детерминативы. И такой состав знаков также имеет здесь свою собственную историю.

Уже шумеры использовали слова-знаки и как слоговые знаки — процесс, знакомый нам из истории египетской письменности. Если там знак wr «ласточка» употреблялся и для выражения понятия wr «большой», то здесь, в шумерском, знак an «небо» (рис. 50а) мог ставиться и тогда, когда требовалось передать простое звуковое значение an, то есть так же мог применяться без всякой связи со своим подлинным значением как понятия; знак tu «имя» использовался и для выражения простого слога tu. Шумеры довольствовались таким характером своей письменности, которая покоилась на идеограммах, а при случае могла позвать на помощь и слоговые знаки.

Рис. 101. Монументальная надпись на древнеаккадском языке.

Однако когда клинопись переняли у несемитов-шумеров семиты-аккадцы да еще применили к своему собственному языку (для него это письмо было как костюм с чужого плеча), они внесли в систему невероятную, на первый взгляд, путаницу, что и заставило немецкого ассириолога Карла Бецольда заговорить об «ужасной клинописи» — эта характеристика так за ней и осталась. Но аккадцы действовали совершенно неумышленно, они поступали самым естественным образом.

Аккадцы переняли шумерские слова-знаки в неизменном виде, но снабдили их, что, в общем, совершенно понятно, своим собственным семитским произношением. Так, шумерский знак для слова «отец» (рис. 103а) они произносили уже не по-шумерски — ad, а по-аккадски — abu; знак «имя» (рис. 1026) — не tu, a šumu и т. д.

Вот здесь-то и начался настоящий хаос. Аккадцы не отбросили полностью древнешумерские произношения знаков, а сохранили их — правда, исключительно для выражения звуковых значений слогов. Стало быть, названный нами знак tu мог рассматриваться в аккадском как слово-знак и, следовательно, читаться šumu и значить «имя», а также одновременно пониматься как слоговой знак и в качестве такового произноситься просто tu!

Отсюда вытекала переливающаяся всеми оттенками смысла и произношения, совершенно немыслимая многозначность. Посмотрите, например, на знак, изображенный на рисунке 103б. В шумерском он означает: 1) «земля, страна» (kur или kin); 2) «гора» (kur) — причем мы не берем здесь его других значений! Затем вавилоняне наделили этот знак своим семитским произношением упомянутых слов. Теперь он мог уже означать: mãtu «страна», irsitu «земля», «область», «страна» и šadu «гора». Не ограничиваясь этим, за вышеуказанным знаком оставили также его значение слогового знака для обоих рассматривающихся теперь уже как чисто звуковые слогов kur и kin, а сверх того его превратили еще и в слоговой знак для возникших из семитских слов mãtu и šadu слогов ã и šad!

Рис. 102. Шумерские знаки, являющиеся одновременно идеограммами и слоговыми знаками.

Рис. 103. Шумерские идеограммы «отец» и «земля», «гора».

И это только один аспект пресловутой многозначности клинописи. Видно, Карл Бецольд хорошо знал, что имел в виду, называя ее «ужасной клинописью». Однако при этом он, конечно, не забывал и о другом явлении, особенно часто встречающемся в нововавилонской и новоассирийской письменности, — один и тот же знак мог иметь несколько совершенно независимых и отличных друг от друга слоговых значений. Мы говорим об открытой Роулинсоном и устрашающей «Тохувабохе» ассириологии — полифонии клинописи, о которой речь уже была выше (см. рис. 90). Читающий клинопись должен всякий раз отгадывать, какое подразумевается слоговое значение в каждом отдельном случае, и он почти всегда попадет в точку, если достаточно хорошо знаком с языком и данным текстом.

Но самое поразительное в том, что как раз это письмо, неясное, многозначное и непрактичное, получило необычайное распространение вместе с вавилоно-ассирийским языком, который во II тысячелетии до нашей эры добился права считаться подлинно международным дипломатическим языком. На нем, между прочим, в это время вели переписку египетские фараоны и палестинские царьки, о чем свидетельствует получившая всемирную известность Тель-амарнская находка в Верхнем Египте. При этом мы совершенно умалчиваем о том, что эту письменность, хотя и в упрощенной форме, воспринял целый ряд иноязычных народов, среди которых одних — персов — мы уже видели, а других еще увидим.

Правда, вскоре древние вавилоняне и ассирийцы поняли, что зашли слишком далеко в этой многозначности своих письменных знаков. Они принялись изыскивать пути для того, чтобы быстрее и легче разобраться в созданном ими самими хаосе. И здесь они внезапно наткнулись на то же самое вспомогательное средство, что и древние египтяне: «смешанное написание» и детерминативы.

Теперь уже, если, например, хотели, чтобы написанное соответствующим знаком (рис. 51 б) слово «страна», mãtu, читалось именно так, а не иначе (и исключалось бы всякое сомнение в правильности такого чтения), то его писали смешанно, то есть к идеограмме подставляли еще и фонетическое написание:

Этот пример, помимо всего прочего, необходим и для иллюстрации основного отличия слоговых написаний египтян и аккадцев: вавилоно-ассирийские знаки содержат ясный и недвусмысленный гласный, что уже одно выдает их происхождение из письма, служившего некогда несемитскому языку; кроме того, здесь не имеется знака, который бы, как в египетском письме, выражал один согласный (без гласного).

Что же касается детерминативов, стоящих в иероглифическом письме египтян на конце слова, то в клинописи их можно найти в большинстве случаев в начале слов (рис. 100).

При помощи этих пояснительных значков, а также идеограмм древние вавилоняне и ассирийцы весьма существенно упорядочили свое письмо, а дешифровщикам XIX века значительно облегчили проникновение в его тайны. Поскольку это письмо, как уже отмечалось, необычайно широко распространилось на всем Переднем Востоке, и длительное время служило главным средством общения между самыми различными народами, его идеограммы и детерминативы, сохранившиеся в разных языках в прежнем виде, немедленно бросались в глаза исследователям, имевшим дело с текстами, написанными на неизвестном языке. Прежде всего, естественно, в таком неизвестном языке благодаря детерминативам выделялись собственные имена — этот мощный рычаг, за который, где только можно, хватались дешифровщики.

Возникает вопрос, почему вавилоняне и ассирийцы, подобно древним египтянам, не сделали последнего шага к буквенному письму, того самого шага, который столь же легко было совершить от клинописи, как и от египетского письма. Сдерживаемый в их собственном крае консерватизмом, присущим древнейшим народам, шаг этот также был сделан в чужой стране: с одной стороны, позднее в древнем Иране при Дарии, а с другой — намного ранее в сирийском Угарите, о чем речь пойдет в особой главе. Но, как и в Египте, здесь наготове стояла письменность, раз и навсегда положившая конец всем и всяким клинописям, и если в Египте ею оказалась греческая письменность, сопровождавшая победное шествие христианства, то в области, занимаемой великой Персидской державой, куда позднее относились также Ассирия и Вавилония, это было прежде всего арамейское буквенное письмо.

Результаты исследований в области клинописи изменили наше представление об облике Древнего Востока. Еще 100 лет назад история начиналась для нас с Гомера, теперь же — с Вавилона, Ассирии, Египта. Великие державы и цивилизации, известные ранее лишь из устных сказаний, пробудились к новой жизни. Неизмеримо глубоко обнажились корни западной культуры, а сравнительное изучение религий, языкознание и хронология древних эпох были поставлены на новые основания; непреходящими ценностями обогатилась мировая литература. Клинописные архивы, как мы увидим далее, позволили в свою очередь дешифровать целый ряд новых письменностей и объяснить другие забытые и исчезнувшие языки.

«Неизменным остается лишь человек». И памятники египетского письма уже заставили нас испытать истинность этих слов.

О нем, человеке древнего Двуречья, не будут на этот раз рассказывать ни гимны, обращенные к богам, ни песнь о сотворении мира, ни эпос о Гильгамеше. Нет, мы возьмем два отрывка — из так называемого вавилонского Экклезиаста и еще одного поучения. Два голоса прозвучат для нас вновь: один — скорбный и преисполненный горечи, другой — успокаивающий и в то же время возвышенный; так живо и выразительно доносятся до нас эти раздавшиеся в седую старину голоса, отзвук древнейшего разлада в человеческой душе. Унылому тону («Все — суета и тлен») человека, обиженного судьбой, противостоит благочестивый призыв к правдивости и богобоязненности, своей строгой нравственностью и ясным языком напоминающий о духе, которым проникнуты изречения Ветхого завета.

Сетует страдалец из Вавилона:

Ут-напиштим, наоборот, призывает в своем поучении: