Рас-Шамра, как его обычно называют, а точнее — Рас-эш-Шамра, «Укропный мыс», расположенный в одном километре к юго-востоку от Минет-эль-Бейда, «Белой гавани», находится в Сирии, и едва ли мы найдем этот мыс и эту гавань на наших картах. Но попробуем мысленно провести линию строго на восток от северо-восточной оконечности Кипра; пройдя через море, она пересечет сирийское побережье как раз у этой самой, ныне невзрачной и незначительной, «Белой гавани». В 12 километрах к югу от нее лежит помеченная на многих картах Латакия, древняя Лаодикея.

Оба места, и мыс и гавань, знакомы археологам только каких-нибудь 30 лет. Но за этот короткий промежуток времени они приобрели самую широкую известность, обогатив наши знания изобилием новых и совершенно поразительных открытий. К одному из них относится и новая письменность.

В марте 1928 года феллах, обрабатывавший свое поле на «Укропном мысу», внезапно наткнулся на сводчатый склеп… Известие об обнаруженных здесь новых важных материалах распространилось с быстротой молнии и достигло ушей губернатора Алавитского государства, куда относился и Рас-Шамра. Губернатор передал сообщение далее — французским колониальным властям в Бейруте, и к месту находки поспешил, захватив с собой ассистента, профессор Шарль Виролло, директор археологических работ при верховном комиссаре Сирии и Ливана. Здесь оба исследователя извлекли несколько фрагментов керамики, для научной оценки которых был привлечен известный археолог Морис Дюнан. Осмотр находок привел к единодушному выводу: речь идет о кипрских и микенских вазах XIII и XII веков до нашей эры.

Следовательно, это ввозные товары. Отсюда недалеко уже было и до предположения, что они пришли через «Белую гавань». Но в таком случае Минет-эль-Бейда должна была бы являться в древности значительным перевалочным и торговым пунктом, очевидно поддерживавшим оживленные связи с Кипром и Эгейским миром. Придя к такому заключению, Дюнан немедленно стал ходатайствовать перед французской Академией надписей о посылке экспедиции в Минет-эль-Бейда и Рас-Шамру. Согласие было дано, и в 1929 году под руководством К. Шеффера и Ж. Шене начались раскопки, которые продолжаются и до сих пор; их можно, пожалуй, охарактеризовать как одну из наиболее удачных археологических экспедиций нового и новейшего времени.

Раскопки эти дали в руки ученых массу самых неожиданных фактов, по-новому освещающих историю сокрытого под Рас-Шамрой древнего поселения, о существовании которого и его названии — Угарит — было уже известно из амарнской переписки. Конечно, ученый мир ждал, прежде всего, новых сведений о древней Сирии, пусть не ошеломляющих, поскольку область эта была относительно хорошо исследована, но, по крайней мере, имеющих значительную ценность. И хотя здесь археологов ждало разочарование, но в другом их ожидания были вознаграждены сторицей. Принужденные тысячелетиями к молчанию и извлеченные на поверхность, предметы внезапно заговорили, да еще таким понятным языком. Первым делом они сообщили исследователям, что в этом некогда цветущем и богатом северосирийском городе были очень сильны чужеземные влияния. Ясно чувствовался египетский акцент, но и над ним преобладал эгейский, да настолько, что раскопки, особенно в самом позднем слое, создавали полное впечатление эгейской колонии.

Древнейший слой датировался III тысячелетием до нашей эры. Во втором слое (XX–XVI вв. до н. э.), лежащем под более поздним большим храмом Рас-Шамры, был обнаружен древний некрополь, или кладбище. Отсутствие среди погребального инвентаря кипрской керамики позволяло сделать вывод, что говорить о кипрском культурном влиянии в это время еще нельзя. Еще яснее дело обстояло с самым верхним слоем (XIV–XII вв. до н. э.). На месте древнего некрополя возвышался большой храм, открытый в 1929 году и вначале ошибочно принятый за царский дворец; следы пожара свидетельствовали о том, что уже в древности он стал жертвой огня. Здесь рядом с египетскими скульптурами и одной, египетской же, посвятительной надписью были найдены изображения двух местных божеств, поистине олицетворявших собой Угарит — ту печь, где сплавлялись самые различные культуры: статуя богини в египетской одежде и хорошо сохранившаяся стела так называемого «бога с короной из перьев». Стиль последнего изображения не поддается достаточно точному определению. Эта стоящая фигура держит в левой руке копье, а в правой — прямой жезл, знак власти, которым египетские скульпторы и художники охотно наделяли чужеземных правителей (собственные их правители, фараоны, имели изогнутый жезл); голову фигуры украшает своеобразная корона из перьев, а передник с поясом, кинжал с набалдашником и остроносая обувь, несомненно, хеттского образца, дополняют одежду.

Это изображение, бесспорно отражающее отдельные черты египетского, сирийского и малоазиатского влияний, не может рассматриваться как законченный и гармоничный продукт одной из трех упомянутых культур. Скорее речь идет о смешанной культуре, а само изображение могло бы служить символом Угарита — этой «культуроплавильной» печи. В том же направлении ведет нас и другая находка, попавшая в руки археологов в 1932 году: так называемый Ваал из Рас-Шамры. Хорошо сохранившаяся, почти полтора метра высотой стела изображает Ваала в виде бога бури. Правая рука его крепко держит булаву, левой же он вонзил в землю острие копья с древком, вверху переходящим в орнамент из листьев. Голова бога покрыта высоким шлемом, украшенным рогами, а одежду его составляет передник с поясом, на котором в изогнутых ножнах висит кинжал. Перед богом можно различить маленькую фигурку человека в сирийском одеянии; вероятно, это посвятитель стелы — царь города.

Рис. 129. Графическое сходство библских и финикийских таков: (1) «линейный» вариант библских знаков.

Но настоящий перл был обнаружен среди весьма многочисленного погребального инвентаря, раскопанного в некрополе соседней Минет-эль-Бейда: крышка овального ящичка из слоновой кости с изображением крито-микенской богини плодородия Потнии Тероны. Верхняя часть тела богини обнажена, нижняя прикрыта длинной юбкой; в руках она держит сноп. По обе стороны от богини на задних ногах стоят козлы. И Минет-эль-Бейда, и Рас-Шамра скрывали несколько больших погребений крито-микенских царей. Вообще же инвентарь всех открытых погребений дал чрезвычайно много для воссоздания исчерпывающей картины пестрого смешения соседних культур, ареной которого некогда довелось стать Угариту: многочисленные цилиндрические печати и прочие предметы, сопровождавшие покойного в его загробной жизни и происходившие из Египта и Месопотамии, Малой Азии и с островов Кипра и Крита, лежали здесь рядом с другими дарами, относящимися к очень характерному местному синкретическому типу.

Но земля Рас-Шамры с первым же ударом заступа преподнесла археологам и историкам, в особенности же «знатокам письма» всего мира, еще один приготовленный для них подарок, занимающий, пожалуй, наиболее выдающееся место среди всех находок.

В 1929 году, во время раскопок в Рас-Шамре большого храма, который тогда еще принимали за царский дворец, археологи наткнулись на целый ряд очень маленьких, похожих на кельи комнат. В царском дворце такие помещения могли бы служить, вероятно, только кладовыми для припасов. Но уже 14 мая того же 1929 года подобному объяснению был нанесен первый удар — в этот день в углу одной из келий среди мусора и осыпавшейся породы были обнаружены клинописные таблички. Впоследствии, когда в результате раскопок 1930–1932 годов наука обогатилась новыми и на этот раз более значительными находками клинописных текстов, ученые опознали в этих помещениях храмовую библиотеку и школу писцов. Найденные таблички оказались очень ломкими — ведь они были свидетелями огромного пожара и подверглись разрушающему воздействию огня. Поэтому в первую же очередь следовало с чрезвычайной осторожностью подготовить их к перевозке, а уж затем приниматься за исследование. Когда же с некоторыми из них познакомились ближе, то выяснилось, что они весьма схожи с табличками из Эль-Амарны, написанными вавилонской клинописью. Нашлись и списки слов, также уже известные из вавилонских клинописных текстов, — отсюда и вывод относительно школы писцов. Однако основная масса табличек вела себя гораздо загадочнее, чем за 20 лет до этого находки богазкейского архива; было сделано поразительное открытие: эти таблички содержали тексты, написанные совершенно не поддающейся чтению и полностью непонятной клинописью, забытой и исчезнувшей более трех тысяч лет тому назад!

Но боги древнего Угарита, осыпавшие археологов XX века целыми пригоршнями своих даров, сделали еще больше: почти одновременно они преподнесли некое подобие ключа к тайне удивительных табличек — уже во время первых раскопок было открыто несколько складов бронзового оружия, среди которого находились и пять боевых топоров, покрытых загадочной клинописью.

Раскопки Рас-Шамры являются блестящей страницей в богатой истории французской археологии. Немало заслуг имеют французские исследователи и в разрешении связанной с этими раскопками таинственной загадки — в дешифровке неизвестной угаритской клинописи и неизвестного языка. Ведь здесь же неподалеку, в Бейруте, работали испытанные специалисты, готовые немедленно откликнуться на все то новое, что появлялось на свет в Угарите. Шеффер и Шене в ходе второй археологической кампании открывали и спасали от действия всеразрушающего времени один клад за другим; осторожный Виролло издавал первые клинописные тексты и готовил к изданию следующие. А в это же время в далеком городе Галле (на Заале) в своем кабинете неутомимо работал один немецкий ученый. И, не выходя из этого кабинета, он не только сдвинул с места дело дешифровки новой письменности и объяснения нового языка, но в значительной и существенной части довел это дело до конца.

Рис. 130. Надпись Ахирама из Библа (до 1000 г. до н. э.).

Ганс Бауэр, сын агронома из Гросманнсдорфа, что под Бамбергом, родился 16 января 1878 года. В первые годы ученичества он посещал бамбергскую гимназию, а затем, сдав экзамены на аттестат зрелости, поступил в Грегориану — папский университет в Риме. Здесь он изучал философию, теологию, естественные науки и языки (хотя еще и не восточные). Возвратившись на родину, он в течение двух лет служил священником в общественной больнице в Бамберге. Только в 1906 году Бауэр приступил к занятиям восточными языками, но уже в Берлине, где среди его учителей был Делич, обучавший некогда Грозного. Свои занятия Бауэр продолжал в Лейпциге под руководством Циммерна; в 1910 году он защитил диссертацию в Берлине, а в 1912 году получил доцентуру в Галле. Ганс Бауэр, достигший в итоге своей деятельности славы крупнейшего знатока языков Востока, был чистым лингвистом в отличие от подавляющего большинства его современников, связавших свою судьбу с исследованиями истории мысли в восточных странах. И, между прочим, его сугубо языковедческие работы как раз показывают, что он в совершенстве владел методом, который позднее принес ему известность как дешифровщику.

Он обладал сильно развитой способностью к комбинациям и беспримерно тонким чутьем в познании жизненных процессов, происходящих в языке. Его талант комбинатора был тесно связан с ярко выраженной склонностью к математике. Впрочем, нужно сказать, что Г. Бауэру весьма пригодились и все те разносторонние познания, которые он приобрел в ходе своих занятий и которыми не были, как правило, вооружены семитологи. Достаточно сведущий в астрономии и зоологии, он был не чужд и медицине, и сверх того считался большим знатоком средневековой философии. Он основательно изучил все главные семитские языки (а это такое огромное поле, вспахать которое целиком доступно сейчас лишь немногим семитологам), читал почти на всех европейских языках и занимался еще и многими неевропейскими, в частности, китайским, малайским и корейским. Это давало ему особые права на сравнительные исследования в области семантики.

Имея столь необычайные познания, Ганс Бауэр мог позволить себе идти неизведанным путем. Хотя обе написанные им грамматики — древнееврейского и библейско-арамейского языков — не встретили всеобщего признания, именно эти работы представляли собой смелое вторжение в наиболее темные области истории языка и служили образцом совершенно новой постановки вопроса об обоих временах семитского глагола и их развитии. Эту проблему Бауэр атаковал с довольно рискованных позиций. Однако наряду с большими комбинационными способностями его, вероятно, сопровождало в этом бою также упомянутое выше инстинктивное чутье знатока таинственной жизни языка и его самых сокровенных внутренних закономерностей. Тот же совместный натиск комбинаторной и лингвистической интуиции через некоторое время привел к одному из удивительнейших успехов в истории новых дешифровок вообще: к дешифровке Бауэром найденной в Угарите клинописи и открытию нового языка — языка этих памятников. Этот успех становится еще более значительным в свете того факта, что Бауэр, человек крайне замкнутый и необщительный, совершил и этот свой научный подвиг в одиночку.

Теперь, опираясь на данное самим Бауэром ясное и понятное описание, проследим за его работой и ходом дешифровки.

Уже на месте находки памятников было замечено, что новая письменность имеет сравнительно мало знаков (тогда было известно 27, ныне 30, ряд исследователей различают 32). Сделал это наблюдение специально приглашенный человек, а именно — Шарль Виролло. Одновременно он заключил, что перед ним алфавитная письменность — ограниченное число знаков не допускало и мысли о слоговой письменности или идеограммах.

Рис. 131. Различные «протопалестинские» надписи. 1 — черепок из Гезера; 2 — сихемская пластинка; 3 — кинжал из Лахиша; 4 — надпись из Телль эль-Хеси, 5 — надпись из Телль эль-’Аджула; 6 — острак из Бет-Шемена (лицевая и оборотная стороны).

Рис. 132. Пластинка из Библа.

Итак, речь могла идти только об алфавитной письменности, подобной древнеперсидской: как и та, она являлась последним отпрыском месопотамской клинописи, но принадлежала к более древней ветви и была старше персидской на тысячу лет. Кроме того, она происходила из местности, заслужившей себе славу прародины всех буквенных алфавитов, и в том числе финикийского буквенного письма, считавшегося в то время наиболее древним семитским алфавитом. Очевидно, находясь под сильным впечатлением остальных находок, Виролло высказал предположение о том, что языком новых памятников письма является кипрский или даже митаннийский, известный по амарнской переписке.

Однако Бауэр при первом же взгляде на эти письмена проникся убеждением, что за ними должен скрываться язык семитский. Это убеждение, тогда еще, впрочем, не более основательное, чем дюжина других, он и принял в качестве рабочей гипотезы… и не прогадал.

К 27 апреля 1930 года — всего за несколько дней — Бауэр один, без билингв, без детерминативов и идеограмм, без всегда готовых прийти на помощь собственных имен, в значительной степени дешифровал письменность, которую впервые увидел в глаза, когда в том же апреле получил изданные Виролло тексты.

В методе, которым воспользовался немецкий семитолог, в самом ярком свете проявилось описанное нами выше удачное сочетание комбинационных способностей и лингвистических познаний.

Как уже говорилось, Бауэр исходил из предположения, что за неизвестной письменностью скрывается семитский язык. В соответствии с этим предположением он применил к лежащим перед его глазами текстам законы, определяющие строй семитских языков.

При этом единственным отправным пунктом послужило то обстоятельство, что в текстах имелся словоразделитель — вертикальный штрих. Между подобными словоразделителями Бауэр встретил многократно повторяющийся, одиноко стоящий клинописный знак. Это навело его на мысль, что речь идет об «однобуквенных» словах, которые являются непременным признаком семитских языков, где, как известно, выписываются только согласные. Одновременно из простого наблюдения над внешним видом письма он сделал второй вывод: словоразделители невольно извещали о началах и концах слов, и там, в начале и в конце слов, стояли префиксы и суффиксы. Но в западносемитских языках в качестве префиксов могут быть рассмотрены ’ «алеф» (гортанный смычной звук перед гласными), затем j, m, n и t, а также, возможно, b, h, k, l и w; в качестве суффиксов — h, k, m, n, t и, возможно, w и j; в качестве однобуквенных слов — l и m и, возможно, b, k и w.

Так уже с самого начала для некоторых совершенно определенных клинописных знаков, а именно — для знаков, стоящих в начале и в конце слов и между двумя словоразделителями, был строго ограничен подбор звуковых значений. Благодаря этому Бауэр продвинулся ближе и к прочтению текстов.

Он свел те звуковые значения, которые, согласно вышеприведенным комбинациям, подлежали рассмотрению как значения определенных знаков, в следующую обзорную таблицу.

В семитских языках могли встречаться:

Затем Бауэр обратился к в высшей степени простому и хорошо апробированному средству — к тщательному изучению текстов с точки зрения частоты употребления отдельных знаков. И тут он столкнулся с фактом, что во всех грамматических функциях, соответствующих трем показанным на таблице разрядам (I, II и III), часто встречаются два определенных клинописных знака. Теперь он уже ищет знаки, употреблявшиеся во всех трех функциях, и находит три таких знака, это k, m и w (их легко можно установить, бросив взгляд на нашу схему). При этом Бауэр сразу же отбрасывает k ввиду его довольно редкого применения в указанных грамматических функциях; у него остаются m и w.

Рис. 133. Стела из Балу’а.

Дальнейшее рассмотрение текстов показало, что два других очень часто встречающихся знака, а именно простой и тройной горизонтальные клинья, выступают в позиции префиксов и суффиксов и не выступают в качестве однобуквенных слов, то есть они должны были появиться в таблице только среди I и II разрядов; подобные условия подходили, как это можно заметить, к m и t. Правда, не следует забывать, что Бауэр, достигнув данного этапа своих доказательств еще, и сам не знал, какой из приведенных вначале знаков передавал m, а какой — w, не знал он также и того, какой знак из второй пары знаков выражал m, а какой t. Таблица, собственно говоря, в обоих случаях для каждой пары знаков предлагала альтернативу. Но при всем том четыре знака были ограничены уже только четырьмя звуковыми значениями и допускали лишь две возможности выбора, что, разумеется, очень облегчило исследователю оперирование этими столь часто встречающимися знаками.

И здесь Ганс Бауэр воспользовался средством, предоставленным ему издателем текстов Шарлем Виролло. Последний заметил, что группа из шести знаков, которая была выгравирована на нескольких бронзовых топорах, обнаруженных при раскопках, находится также в начале одной клинописной таблички; правда, там ей предшествует еще один знак. Виролло заключил из этого, что группа знаков на топорах представляла собой собственное имя лица, а начало текста на клинописной табличке — первые строки письма, направленного тому же самому лицу. Но тогда отдельный знак перед этой группой знаков мог бы выражать, по мнению Виролло, предлог, который в семитских и ряде других языков ставят перед именем адресата, и соответствовать аккадскому предлогу ana (в русском языке подобные связи передаются посредством дательного падежа адресата).

Ганс Бауэр умело использовал это наблюдение. Аккадскому (восточносемитскому) предлогу ana, рассуждал он, соответствует в западносемитских предлог l (li); и, стало быть, стоящий в начале упомянутого письма знак должен передавать звук l!

Вооружившись найденным знаком со звуковым значением l и двумя вариантами для m, Бауэр уже как математик прибег, так сказать, к помощи «теории вероятности» и уравнения с одним неизвестным. Теория вероятности в данном случае состояла в соображении, за ценность которого специалисты-семитологи не дали бы и ломаного гроша. Что же касается неспециалистов, то у них, пожалуй, оно создаст впечатление, будто кажущееся нам столь неполноценным семитское «письмо только согласными» в действительности тоже имеет свою положительную сторону. Бауэр занялся поисками слова, с большой долей вероятности находящегося в текстах, а именно — слова «царь», западносемитского mlk (с ним мы еще встретимся в главе о кипрской письменности). Вначале был опробован один из двух вариантов для звука m. При этом в одном тексте ученый наткнулся на слово, при чтении которого в свете данного предположения получалось ml- с одним неизвестным знаком, обозначенным Бауэром по излюбленному обычаю «X». Но был ли X = k, и было ли слово искомым mlk «царь»? Предположение перешло в полную уверенность, как только он обнаружил в другом тексте форму mlXX — она обязательно должна была соответствовать слову mlkk «твой царь». И Бауэр пришел к убеждению, что он нашел новый знак для k и окончательно определил m.

На этом пути поисков слов, стоящих предположительно в текстах, Бауэр сделал еще несколько шагов вперед. Ближайшей его целью было слово bn «сын». Сначала поиски этого слова не давали никаких результатов, но в конце концов он обнаружил на одной табличке, содержавшей, по всей вероятности, список имен, два знака, которые повторялись 15 раз перед другими, в каждом случае меняющимися группами знаков, хотя и не отделялись от них словоразделителями. Из этих двух знаков один — тот, который стоял на втором месте и представлял собой тройной горизонтальный клин, — уже не был для Бауэра неизвестной величиной; согласно его таблице, этот знак должен был передавать t или n; первый знак также встречался, причем в форме однобуквенного слова — один взгляд на III разряд подтверждал, что это b. Итак, было найдено слово «сын» и определены две новые буквы b и n.

Быть может, здесь нелишне было бы прервать изложение хода дешифровки, чтобы выразить охватывающее нас чувство: словно азартные охотники, мы крадемся вместе с исследователем, всякий раз замирая, когда он — да простят нам это грубоватое сравнение — «берет след» или расставляет свои силки, в которые должна попасться новая буква. Скажем прямо, вместе с b в руках Бауэра оказался славный охотничий трофей: где b и l, там недалеко и Ваал (Ba’al). В семитских языках, как видим, это слово имеет три согласных звука, ибо таковым является и часто передаваемый в транскрипции через гортанный взрывной звук «айн». Наконец, Бауэр нашел сочетание букв b-Х-l. И хотя табличка была маленькой, слово это повторялось на ней не менее семи раз! Так был установлен «айн».

Основываясь на подобных рассуждениях, Ганс Бауэр смог уже в первой своей работе правильно определить 17 знаков. Сам он считал, что верно интерпретировал 20 знаков, в правильности определения еще пяти он сомневался, а два, ввиду того что они встречались довольно редко, оставались еще необъясненными. Бауэр отмечал также, что исследование шло совсем не так, как описано выше, где мы следовали его собственному более позднему изложению. И без того ясно, что этот поразительный плод мысли, созданный в течение всего нескольких дней, не упал с неба; перед нами, скорее, результат не менее чем двадцатилетней непрерывной работы над проблемами письменности. Однако было бы интересно и, пожалуй, очень поучительно проследить за работой Бауэра и в тех случаях, когда он заблуждался.

Во-первых, уже при составлении приведенной таблицы, группировавшей клинописные знаки по их положению в тексте (префиксы, суффиксы и однобуквенные слова), Бауэр допустил в одном пункте ошибку — именно там, где древние писцы довольно зло, хотя и неумышленно, подшутили над ним, присоединив однобуквенное слово без словоразделителя к предшествующему слову. Ничего не подозревавший Бауэр принял это слово за суффикс, поместил его ошибочно во II разряд, ошибочно же его определил и, естественно, «добыл» отсюда еще несколько столь же ошибочных значений.

Во-вторых, те самые упомянутые нами выше бронзовые топоры — ниспосланный угаритскими богами ключ к дешифровке, которым как раз и воспользовался Бауэр, — тоже оказались довольно коварными. А два из них стали для Бауэра прямо-таки воплощением злого рока. Они изображены у нас здесь, и не только для иллюстрации этой ошибки, но и для того, чтобы читатель имел возможность сам, буква за буквой, прочесть подлинный угаритский клинописный текст.

На одном топоре (слева) стоят шесть клинописных знаков. Другой также имеет эти шесть знаков, но перед ними (то есть здесь, над ними) стоят еще четыре других. (Тот, кто попробует найти на правом топоре эти шесть знаков, уже почувствует, как нелегко прочесть даже простую клинопись.) Итак, на обоих топорах начертана одна и та же группа из шести знаков, и Бауэр предположил, что она содержит имя владельца топоров; что же касается более короткой четырехзначной группы, то он весьма правомерно рассчитывал найти здесь слово «топор». (С точки зрения метода, он тем самым поставил вопрос о параллелизме предмета и надписи на нем и, стало быть, следовал тому же правилу, которое столь успешно применял Эмиль Форрер при работе над дешифровкой хеттских иероглифов.) Среди четырех знаков, означавших, согласно предположению Бауэра, слово «топор», встречается знакомый, а именно — знак номер 4, тройной горизонтальный клин: это n (необходимо повернуть рисунок налево на 90 градусов, поскольку надпись сделана слева направо). Значение знака номер 2 Бауэр к тому времени уже вывел из других аналогий: это r. Теперь становится понятным убеждение исследователя в том, что перед ним древнееврейское слово «гарцен» — «топор», написанное в виде grzn; он решил, что может подставить к не известным еще знакам номер 1 и номер 3 этой группы значения g и z. Проделав это, Бауэр приступил к дальнейшей работе над другими группами знаков, используя, естественно, вновь полученные значения и еще более усугубляя свою ошибку.

Рис. 134. Топоры с выгравированной угаритской надписью.

Рис. 135. Стела из Кахуна.

Все дело заключалось в том, что угаритский язык, как вскоре показала последующая работа над его алфавитом, совсем не идентичен древнееврейскому. Это был вполне самобытный семитский язык, хотя и родственный последнему. И «топор» в угаритском вовсе не grzn, a hrsn, вся же надпись на правом топоре звучала hrsn rb khnm, что значит «топор верховного жреца». Более краткая надпись на левом топоре rb khnm значила «верховный жрец». Если мы внимательно прочтем транскрипцию обеих надписей, то узнаем в слове rb старого знакомого — «рабби», раввина.

Как уже было сказано, Ганс Бауэр в конце апреля 1930 года закончил обработку результатов исследования и опубликовал 4 июня 1930 года в «Листке для развлечения», приложении к «Фоссише цайтунг», предварительное сообщение о своей дешифровке, которое содержало определение четырех букв — «алеф», t, r и n, чтение имен богов Ашеры, Астарты и Ваала, символы богов Эл и Элоах, а также числительные «три» и «четыре». Одновременно он указал на то, что для «алефа» существуют два различных знака. Затем последовало предназначенное для широкой публики сообщение Бауэра о методе его дешифровки, появившееся 20 августа 1930 года в журнале «Форшунген унд фортшритте», а в начале октября 1930 года вышла из печати его первая крупная работа «Дешифровка клинописных таблиц из Рас-Шамры». Труд содержал полную транскрипцию изданных к тому времени текстов (как мы видели, он не был свободен от ошибок в толковании угаритского алфавита), а также «Важное дополнение». Важным это «Дополнение» было потому, что излагало вторую, решающую, стадию дешифровки с неизбежными поправками к созданной автором системе и новые научные открытия, сделанные коллегами нашего профессора из Галле.

В конце апреля 1930 года, еще прежде, чем в приложении к «Фоссише цайгунг» появилась предварительная информация «Дешифровка новой клинописи», профессор Бауэр оповестил директора восточного отделения Луврского музея в Париже Рене Дюссо (как издателя востоковедного журнала «Сирия», где публиковались угаритские тексты) о том, что ему удалась принципиальная дешифровка текстов, а несколькими днями позже довел до его сведения и отдельные наиболее существенные результаты своей работы. Рене Дюссо доложил об этих результатах 23 мая на заседании французской Академии надписей, и они были оценены здесь по достоинству. Послание Бауэра Дюссо совпадало приблизительно по содержанию с предварительным сообщением в «Фоссише цайтунг», которое попало и в руки профессора Французской библейской и археологической школы в Иерусалиме Эдуарда Дорма (подробнее мы скажем о нем ниже). Дорм, приступивший к рассмотрению звуковых значений, изложенных в этой работе Бауэра, не только был вооружен весьма основательным знанием дела, но и имел за плечами практический опыт дешифровщика, приобретенный во время Первой Мировой войны.

Ему удалось довести количество прочитанных знаков до 20 и вместе с тем полностью устранить некоторые ошибки Бауэра, чреватые весьма тяжелыми последствиями. Сообщая о своих результатах немецкому коллеге, Дорм сделал это в такой форме, которая не может не свидетельствовать о большом научном такте француза. Свою статью, подготовленную для издаваемого им же журнала «Ревью библик», он предоставил в распоряжение ученого из Галле еще в виде корректурных гранок, и Бауэр смог, по крайней мере, сопроводить свою уже отпечатанную книгу упомянутым нами «Важным дополнением», где он указывал на звуковые значения знаков и чтения Дорма. Работа, проделанная Дормом, как и некоторые данные, полученные Бауэром в результате нового просмотра материала, привели последнего к так называемому «Алфавиту 5 октября 1930 года», содержавшему 25 правильно определенных знаков. Таким образом, за какие-нибудь полгода Ганс Бауэр и Эдуард Дорм в основном завершили дешифровку, причем только при помощи текстов, открытых в 1929 году, и весьма невыразительных списков городов, мало что дающих для понимания языка.

Рис. 136. Алфавит Рас-Шамры в том виде, как его рассматривает современная наука.

Как уже сказано, «принципиальная» дешифровка, «дешифровка в основном», тем самым была закончена. Еще отсутствовали некоторые звуковые значения, другие же различались не совсем ясно.

Дело завершения дешифровки взял на себя неоднократно нами названный издатель текстов, профессор Жан Шарль Габриэль Виролло (родился 2 июля 1879 года в Барбезье, Шаранта).

Будущий доктор филологии и директор сорбоннской Практической школы высших знаний (Ecole pratique des hautes études) уже с самых ранних лет занимался восточными языками.

К тому времени, когда он был назначен руководителем археологических работ в Сирии и Ливане (1 октября 1920 года), и в качестве такового развернул здесь чрезвычайно плодотворную деятельность, он уже много работал в области арабского и персидского языков, истории, географии и археологии Древнего Востока, проводил исследования в Британском и Стамбульском музеях и объездил Малую Азию и Иран. Он организовывал все посылавшиеся туда археологические экспедиции, которые внесли немалый вклад в изучение древней истории этой части Земли; по его же инициативе были основаны многие музеи и среди них Багдадский, Дамасский и Халебский (впоследствии они превратились в центры активной исследовательской работы).

Когда весной 1930 года Шеффер и Шене вторично вонзили заступы в землю Угарита, им вновь посчастливилось, но теперь находка превзошла все, что было обнаружено в прошлом году. Открытые глиняные таблички содержали не какие-то списки и описи, а длинные, повествовательного характера тексты, которые наконец позволили завершить дешифровку. И Виролло придал алфавиту из Рас-Шамры его окончательный вид. Как только Виролло сделал исчерпывающее сообщение о проделанной работе, было установлено, что он опознал еще два знака сверх определенных Бауэром и Дормом: знак для z и третий знак для алефа. Тем самым была внесена полная ясность в характер и строй письменности.

Путь Шарля Виролло как ученого характеризует его, притом отнюдь не в последнюю очередь, и как человека. Основная часть исследований, которым он посвятил всю свою жизнь, касается истории религии. Здесь корень и зародыш открытия Виролло, здесь же и ключ к пониманию его личности. На заданный ему как-то вопрос относительно наиболее раннего периода его творчества, внутренних побуждений и мотивов его деятельности ученый кратко ответил:

«Касаясь моего призвания, могу только сказать, что уже семнадцатилетним юношей я принял решение заняться древнееврейским языком. Дело в том, что тогда я прочел в „Мыслях“ Блеза Паскаля слова, которые всегда считал и считаю возмутительными: „Я нахожу в порядке вещей, что люди стремятся познать не учение Коперника…“»

Ганс Бауэр, немец, проделавший основную дешифровку, дожил еще до того времени, когда его труд, исправленный и дополненный французами Дормом и Виролло, получил всеобщее признание. Ему суждено было также испытать вместе со всеми радость в связи с подведением первых главных итогов деятельности ученых и археологов и полностью оценить значение угаритских находок. Это произошло незадолго до его смерти (после продолжительной болезни он скончался в Галле на 59-м году жизни).

Новая письменность, подобно другим северосемитским письменностям, представляется нам чистым буквенным письмом; она не знает ни слоговых знаков, ни идеограмм, ни детерминативов. Перед нами некое соединение алфавитного однобуквенного принципа с клинописной формой — такой же продукт смешения, как и вся своеобразная культура угаритского города-государства. По аналогичному рецепту была, как известно, составлена и древнеперсидская письменность. Однако мы знаем и еще один не менее интересный продукт смешения разных систем письменности — мероитское письмо, которое также пользовалось уже ранее созданной внешней формой знаков, а именно — египетскими иероглифами, вначале совершенно чуждыми мероитскому языку. Как и Мероэ, Угарит при создании своей новой письменности отбросил идеограммы, слоговые знаки и детерминативы и использовал знаки принятого первоначально за образец письма по принципу, заложенному в другой письменности: по принципу семитского буквенного письма согласными (Мероэ — по принципу греческого алфавитного письма).

Рис. 137. Алфавит Рас-Шамры, как он выглядит на глиняной табличке из Угарита.

Бросается в глаза, что в угаритской письменности представлены сразу три алефа. Как видно из обзорной таблицы (рис. 136), здесь различается алеф перед а, перед a, е или i и перед u. На основании этого довольно странного явления был выдвинут целый ряд гипотез относительно происхождения угаритского алфавита.

Еще в 1935 году проблема происхождения угаритской клинописи была охарактеризована Гансом Иенсеном как полностью не решенная. Приходится признать, что за прошедшее со дня этого утверждения время решение проблемы далеко вперед не продвинулось. Отдельные исследователи пытались объяснить угаритский алфавит самым различным образом: как подражание северосемитскому алфавиту или его дальнейшее развитие, как продукт влияния так называемого синайского письма и даже как письменность, возникшую путем упрощения и деления вавилонских слоговых знаков на две части! Все эти попытки могут рассматриваться ныне как неудачные. Более вероятной кажется другая теория, пользующаяся сегодня весьма широким признанием, а именно, что клинопись из Рас-Шамры является не перенятой у кого-то и каким-то образом переработанной системой, а результатом свободного творчества и самостоятельным изобретением человека, знавшего северосемитский алфавит; отсюда и принцип письма, не употреблявшего гласные (сравни также рис. 136). Вместе с тем, будучи приучен писать палочкой на глине, что, разумеется, не способствовало воспроизведению линейных букв, этот человек вынужден был прибегнуть к спасительному клину. Ганс Бауэр даже склонялся к выводу, что письменность Угарита была первоначально изобретена вообще для несемитского языка, При этом он исходил из того обстоятельства, что это письмо знает три знака для алефа и что в Рас-Шамре были найдены таблички, составленные точно такой же письменностью, но на почти совершенно недоступном хурритском языке.

Находки и открытия, сделанные в Рас-Шамре, принесли обильные новые сведения об истории угаритского государства, его искусстве, экономике, письме и языке. При помощи обнаруженного материала можно уже было нарисовать наглядную картину жизни северосирийского города-государства в XVI веке до нашей эры. Находясь под верховной властью Египта, Угарит, тем не менее, сохранил относительно большую самостоятельность и являлся богатой и цветущей общиной. В XIII веке до нашей эры это государство пало в борьбе со вторгшимися с северо-запада «морскими народами». Мы уже упоминали, что ценные произведения искусства, найденные здесь и свидетельствующие о довольно высоком развитии местной культуры, обнаруживают наряду с этим характерные черты, свойственные египетской, кипрской, микенской, хеттской и вавилонской культурам. Город был важным пунктом на торговом пути Восток-Запад, ведущем из Эгейского мира через Кипр на восток, к Евфрату и дальше.

Новый клинописный алфавит, загадочного еще и по сегодняшний день происхождения, был открыт; ему соответствовал новый, дотоле неизвестный, семитский язык, который, хотя и был родствен остальным, уже известным, имел свои характерные особенности.

Едва ли можно переоценить значение этих находок для истории религии. Были обнаружены культовые тексты, где речь шла о богах и жертвоприношениях, предписаниях относительно очищения от грехов, а также различные списки из святилищ. Другая группа табличек содержала более длинные эпические тексты, повествующие о битвах богов, рождении их детей и т. п. Раскопки представили в совершенно новом свете финикийско-арамейскую религию II тысячелетия до нашей эры и до конца обнажили ту ханаанскую почву, на которой была взращена религия древних израильтян. Ее предпосылки никогда еще не были раскрыты так глубоко и с такой полнотой. Эпитеты богов, известные нам из Ветхого Завета, оказались их подлинными именами. Здесь рассказывалось об умирающих и вновь возрождающихся богах растительности и плодородия — совсем так, как в греческой мифологии. Некоторые сведения позволяли даже прийти к новым выводам относительно происхождения недели и субботы. И наконец выявились поразительные соответствия между миром богов Рас-Шамры и гомеровским пантеоном. Так неожиданно подтвердилась древняя традиция, говорящая об исключительно сильном влиянии финикийского учения о возникновении мира и богов на мифологию греков. Но особенно дорого было для историков религии открытие в текстах настойчивых и страстных поисков возвышенного понятия божества, иначе говоря — общечеловеческой идеи «божественного». Кто знает, может быть, это уже почувствовал умирающий Сейс, когда накануне своей смерти воскликнул: «Когда же Виролло издаст новые тексты из Рас-Шамры!»

Рис. 138. Надпись Йехимилька из Библа (X в. до н. э.).

[С чисто внешней стороны угаритское письмо представляет собой особую форму клинописи, потому что содержит элементы в виде клиньев, и знаки, как в вавилонской клинописи, пишутся на глиняных табличках слева направо. Но внутренняя форма угаритской клинописи и вавилонской совершенно различна. В последней насчитываются сотни иногда довольно сложных знаков, идеограмм, слоговых знаков и детерминативов. В угаритском же письме только тридцать довольно простых по форме знаков, в основном это обозначения для согласных; нет ни идеограмм, ни детерминативов, только вместо одного «алефа» западносемитского письма здесь имеется три значка: для обозначения сочетания «алефа» с основными гласными a, i, u. Таким образом, угаритское письмо представляет собой письмо, развивавшееся параллельно семитскому консонантному письму, но под влиянием всесильной вавилонской традиции приобретшее клинообразную форму и использовавшее глиняные таблички в качестве писчего материала.]

Отрывок текста из мифа о Моте и Алийон Ваале, который мы предлагаем вниманию читателя как пример угаритской «литературы», правда, не содержит никаких намеков на эти извечные поиски «божественного», но исполнен покоряющей власти слова, выразительности и бесспорного поэтического очарования. Этот образец древнейшего культурного наследия познакомит нас с религиозной этикой древних северо-западных семитов: «День прошел, и дни прошли, любовь переполнила сердце Анат. Подобно сердцу коровы, [тоскующей] по теленку, подобно материнскому сердцу овцы, [тоскующей] по детенышу ее, так тосковало оно по Ваалу. И схватила она Мота… и возвысила она голос и воскликнула: „Ты, Мот, верни мне брата моего!“ И отвечал сын богов Мот: „Что хочешь ты, о дева Анат?“… День прошел, и дни прошли; после дней, после месяцев переполнила любовь сердце Анат. Подобно сердцу коровы, [тоскующей] по теленку, подобно материнскому сердцу овцы, [тоскующей] по детенышу ее, так тосковало оно по Ваалу. Она схватила сына богов Мота; мечом она рассекла его, лопатой она молотила его, огнем она жгла его, в муку она смолола его, по полю разбросала она плоть его, чтобы пожрали ее птицы и свершилась судьба его».

На этом месте текст испорчен и с трудом поддается чтению. Из следующих же столбцов можно установить, что Алийон Ваал появился вновь, однако и противник его, Мот, несмотря на свой ужасный конец, также пробудился к новой жизни.

«И стали друг против друга, пылая подобно углям, сильный Мот и сильный Ваал; и сшиблись, подобно диким зверям, сильный Мот и сильный Ваал; и кусали друг друга, подобно змеям, сильный Мот и сильный Ваал, и бились, подобно коням, проворный Мот и проворный Ваал… И воззвал Spš к Моту: „Слушай, о сын богов Мот, как мог биться ты с Алийон Ваалом, как! Да не услышит тебя бык Эл, отец твой!.. Он низвергнет трон владычества твоего, он сломает жезл приговора твоего“».

Теперь нам надлежит вспомнить о третьем исследователе, работавшем над дешифровкой угаритской письменности и языка, об Эдуарде Дорме. Это сейчас тем более уместно, что дальше речь пойдет о научном открытии, сделанном им совершенно самостоятельно.

Эдуард Дорм — специалист в области сравнительного языкознания — с ранних лет был заворожен магической силой слова. Юному гимназисту вскружили голову латынь и греческий — мертвые языки, в действительности же по-настоящему полные жизни и всегда готовые вызвать новую жизнь. Но наряду с этим будущий филолог оказался во власти и живых языков, прежде всего английского и немецкого.

Вместе с началом нового века пришло и начало самостоятельной жизни юного ученого (он родился в 1881 году в Армантьере). В 1905 году после серьезного изучения языков он был приглашен в Библейскую школу в Иерусалиме, где развернул плодотворную преподавательскую и исследовательскую деятельность. Он посвятил себя как изучению семитских языков — древнееврейского, арамейского, арабского, — так и прежде всего работе над шумерскими, вавилонскими и ассирийскими клинописными текстами. К главным его трудам того времени относятся «Избранные ассиро-вавилонские тексты», изданные в 1907 году. Научные интересы Дорма и преподавательская деятельность в Библейской школе склонили его испробовать свои силы и в другой богатой области исследования — библеистике, а работа над толкованием Ветхого Завета побудила его заняться наряду с семитскими языками и исследованием семитских письменностей. Результаты своих трудов в этой области он резюмировал в известной книге «Семитские языки и письменности» («Langues et écritures sémitiques»), вышедшей в 1930 году.

Конечно, упомянутые нами сочинения едва ли могли бы быть написаны, если бы верховная власть их автора не простиралась на соседние области науки и не опиралась на помощь сравнительного языкознания. В своей работе Дорм-исследователь всегда мог воспользоваться богатым опытом Дорма-археолога, который провел уже ряд раскопок в Палестине, на Иордане и в Трансиордании, в Египте, на Синае и в Ливане, а также в бассейне Тигра и Евфрата, Добавим к этому, что Дорм был сведущ еще в одной области, которая, на первый взгляд, совершенно не связана с наукой и, казалось бы, весьма далека от филологии и археологии, но в то же время открывает возможность специальной, тренировки для дешифровщика незнакомых древних письменностей. Дело в том, что во время Первой Мировой войны, после возвращения из французской военной экспедиции в Дарданеллы и Македонию, Дорм взял на себя выполнение заданий по расшифровке перехваченных у противника кодированных телеграмм. Работа эта прекрасно отвечала собственным наклонностям Дорма, и, как утверждает еще и поныне сам ученый, именно ей он обязан ценными методическими указаниями при дешифровке неизвестных письменностей.

После завершения своей учебной деятельности в Иерусалиме Дорм получил должность профессора в Практической школе высших знаний Сорбонны, директором которой, как мы уже знаем, был Шарль Виролло. В 1945 году Дорм стал также профессором Коллеж де Франс.

Мы видели выше, как успешно выступил востоковед Дорм в качестве опытного дешифровщика сразу же после французских раскопок 1929 года, когда в Рас-Шамре были извлечены на свет таблички с неизвестной клинописью, Дорм оказался на месте и тогда, когда был сделан целый ряд других в высшей степени интересных находок. Мы имеем в виду результаты весьма плодотворных французских раскопок древнего финикийского города Библа. В числе прочего материала здесь нашли две стелы, две бронзовые таблички, несколько лопаточек и ряд фрагментов каменных плиток — все это было покрыто никогда не виданными до того времени письменными знаками! На этот раз речь шла уже не о клинописи, а о знаках, имеющих некоторое сходство с египетскими иероглифами, вследствие чего они фигурировали вначале под не совсем удачным названием «псевдоиероглифическая письменность из Библа».

Сам Библ являлся одним из древнейших культурных центров Финикии. Однако название его, Библ, вовсе не так старо, как сам город; оно происходит от греческого «библос» (более древнее «бублос»), «бумага», и присвоено ему самими греками — именно через этот крупный торговый пункт они ввозили бумагу из Египта. Но, поскольку первоначально город носил древнесемитское название Губла (др. евр. Гебал, ныне Джубейль), созвучие Бублос — Губла могло сыграть известную роль при переименовании города. От названия «Губла» произведен и термин «гублская письменность», пущенный в научный обиход боннским семитологом Антоном Йирку. Этот термин и следует предпочесть таким обозначениям, как «псевдоиероглифическое» или «протобиблское» письмо.

Новые археологические находки в Библе, откуда, как известно, происходят и древнейшие (примерно X век до нашей эры) сохранившиеся надписи финикийским буквенным письмом, были собраны и опубликованы в книге «Biblia Grammata», изданной руководителем раскопок и крупным археологом Морисом Дюнаном в Бейруте в 1945 году. А уже через год Эдуард Дорм представил для опубликования в «Докладах» французской Академии надписей (август и сентябрь 1946 г.) и в журнале «Сирия» (т. XXV, 1946–1948 гг.) готовую дешифровку.

Рис. 139. a — стела с гублской надписью; б — бронзовая табличка, покрытая гублскими письменами: вверху — лицевая, внизу — оборотная сторона.

В своей работе он исходил из одного предположения и одного наблюдения. Дорм полагал, что язык рассматриваемой письменности — семитский, точнее — финикийский. Дело в том, что хорошо изученная история Гублы — Библа свидетельствовала об отсутствии здесь какого бы то ни было несемитского влияния.

Что же касается наблюдения, то оно явилось результатом применения того самого основного правила всякой дешифровки, которым, как мы знаем, постоянно пользовались исследователи: Дорм начал считать встречающиеся знаки и насчитал их свыше 70 (причем он не учитывал варианты). Это привело к выводу относительно слогового характера письменности; известно, что число знаков (70) слишком велико для алфавита и слишком незначительно для идеографической письменности.

Тем не менее, Дорм не приступил сразу же к поискам звуковых значений слогов. Если в основе данного письма лежал, как он считал, финикийский язык, то обнажив простой, состоящий из одних согласных, «скелет» текста, он мгновенно получил бы возможность читать надписи. Стало быть, хотя Дорм и имел дело лишь со слоговыми знаками (типа «согласный + гласный» — ba, bi, bu, а также типа «гласный + согласный» — ab, ib, ub), ему на первых порах было вполне достаточно «выудить» из каждого такого слогового знака спрятанный в нем согласный, а уже при помощи их одних можно было, как известно, читать на любом семитском языке. Впоследствии рассуждения Дорма, так сказать, материализовались в списке найденных знаков (рис. 140), где знаки сгруппированы им не по слоговому звучанию (например, bi, ba, bu или mi, ma, mu и т. п.), а только как b, bl, b2 или m, ml, m2 и т. д.

Рис. 140. Список графических гублских знаков.

Теперь перейдем к описанию самого хода дешифровки. Если где-либо и уместна фраза о «колумбовом яйце», то именно здесь. Чтобы легче было следить за мыслями Дорма, необходимо поместить еще раз рисунок обратной стороны бронзовой таблички «с».

Читатель, наверно, сразу обратит внимание на семь «единиц», стоящих в левой части рисунка 141. На них же остановил свой опытный взгляд и Дорм. Он сразу же сделал вывод — ведь это было так просто! — семью один будет семь!

Итак, он истолковал семь одинаковых, стоящих один подле другого знаков как число «семь». Но если есть число, то, может быть, здесь скрывается дата.

Перед числом семь, то есть справа от него (поскольку надпись следует читать справа налево), стоят четыре знака ; первый из них, то есть самый правый, , известен нам из предшествующих глав — это одна из форм b. Может быть, рассуждал Дорм, речь идет об указании года? «В году» по-финикийски b-šnt, то есть передается через четыре согласных; но и здесь перед числом стоят четыре знака, первый из которых, вероятно, b. Не могло ли  быть идентичным b-šnt? Если бы это было так, то в руках сразу оказались бы значения четырех согласных!

Вначале Дорм принял эти четыре значения в виде рабочей гипотезы и занялся поисками ее подтверждения. При этом он натолкнулся в той же самой надписи на группу знаков, стоящих в последовательности n-X-š. И здесь ему пригодилось одно соображение, почерпнутое из богатого опыта ученого (этим соображением, между прочим, руководствовался и Форрер при дешифровке хеттских иероглифов), — мы имеем в виду положение о параллельной связи между тем, что написано на предмете, и самим предметом. Текст был помещен на бронзовой табличке, а в семитских языках имеется слово nhš «бронза», «медь». Стало быть, можно было предположить еще одно значение — h, которое в свою очередь помогло прочесть слово mzbh «алтарь», «жертвенник». Открытое таким образом m оказывалось особенно необходимым для получения первого подтверждения рабочей гипотезы Дорма. При помощи этого знака он смог затем обнаружить на строке 14 (первой строке обратной стороны таблички, вторая строка которой, то есть строка 15, содержала указание года) датировку по месяцу — b-tmz «в [месяц] Таммуз», причем одновременно появился и знак z, классифицированный Дормом как zl.

Рис. 141. Оборотная сторона бронзовой таблички из Библа.

Месяц и год были даны. И разве не напрашивались теперь сами собой поиски числа месяца в форме имени числительного?

Рассмотрим еще раз строку 14. Последние четыре знака (крайние слева), а именно знаки  содержат, следовательно, согласные zlmt-b или b-tmzl, как мы привыкли их писать и читать, то есть «в [месяц] Таммуз». Ну, а то, что стоит перед ними, иначе говоря, здесь справа от них, может быть, и есть искомое числительное?

Знак , уже известный из последней строки как š, повторяется здесь дважды, а между этими одинаковыми знаками стоит знак, пока еще не известный. Опытному семитологу не нужно было долго ломать себе голову над этой загадкой. Он сразу же решил, что перед ним слово šdš «шесть», «шестой», начал искать дальше и нашел за ним (то есть слева от него) jm-m «день»; при этом он открыл два отличающихся друг от друга знака m.

Итак, дата с обратной стороны таблички была прочитана: b-šdš jm-m b-tmz 1 b-šnt 7 , то есть «в шестой день в [месяц] Таммуз в году седьмом».

Можно представить себе, что творилось тогда в душе исследователя! «Самыми прекрасными днями в моей карьере дешифровщика были те, когда я открыл „алфавитный“ финикийский в текстах из Рас-Шамры и „слоговой“ финикийский в псевдоиероглифических надписях из Библа. Но сколько бессонных ночей работы над дешифровкой предшествовало „аллилуйе“ открытия».

Потребовалось еще много терпеливой работы и беспрерывных исправлений, прежде чем 2 августа 1946 года Дорм смог доложить о своих результатах французской Академии надписей. В статье «Дешифровка псевдоиероглифических надписей из Библа» он уже предложил убедительные чтения всех надписей, найденных и изданных за год до этого Дюнаном, и представил ученым веские аргументы в пользу правильности своей дешифровки и своего чтения.

Но, между прочим, один убедительный аргумент был заключен уже в самом содержании первой дешифрованной надписи «с» (рис. 139б). В ней речь шла отнюдь не о богах или царях и не о делах войны или мира. Если бы это было именно так, то могло бы возникнуть подозрение, что дешифровщик, прежде чем вычитать из текста подобное содержание, в общем обычное почти для всех надписей, сам невольно «навязал» его этому тексту. Но с надписью, прочитанной Дормом, дела обстояли совсем иначе: она содержала, согласно его толкованию, сообщение древнего резчика о работе, сделанной им и его товарищами для украшения храма. Тема эта была столь неожиданна, что сразу же пресекла возможные упреки дешифровщику в том, что он в данном случае был способен на такое толкование текста, при котором, хотя и bona fide, исследователь читает в тексте то, что ему хочется в нем найти, а совсем не то, что там написано.

Второе решающее доказательство: на основе надписи, вырезанной на первой бронзовой табличке «с», Дорм сразу же смог прочесть другую, намного более длинную надпись на второй большой бронзовой табличке! И она опять-таки содержала подобное сообщение.

В-третьих, в этой последней надписи вдруг оказалось поразительное количество имен египетских богов. Надо полагать, что дешифровщик едва ли думал об этом, когда приступал к работе. Правильность решения, предложенного Дормом, подкрепляется также значительным числом филологических данных и в первую очередь данными грамматики, но на этом мы не будем останавливаться.

Таким образом, мы можем с полным доверием относиться к толкованию этой письменности, данному Эдуардом Дормом. Гублская письменность — еще весьма несовершенное орудие для передачи мыслей. И это легко понять. Изобретатель письма (памятники относятся к 1900–1700 годам до нашей эры), несомненно, имел перед глазами ассиро-вавилонскую клинопись — отсюда и слоговой характер письма; уже довольно рано первоначальные слоговые знаки, в соответствии с особенностью семитских языков, перестали строго различаться и употреблялись часто без разбора, только с учетом содержащихся в них согласных, и эта стадия развития письменности достаточно полно отражена в таблице письменных знаков (рис. 140), в которой приведены многократные варианты согласных.

Мы не раз уже предлагали вниманию читателя примеры из языков и литератур, ставших доступными нам благодаря дешифровке письменности. В одних случаях они раскрывали перед нами образ того или иного народа — носителя языка и создателя письменности, в других — они близки современному читателю в силу непреходящей значимости и общечеловеческого характера содержащихся в них высказываний; немало было и таких случаев, когда оба этих фактора воздействовали одновременно. Мы уже слышали слова правителей и молитвы, мифы о богах и пророчества. Но здесь в качестве представителя древней Гублы будет говорить простой ремесленник, тот самый, который некогда, с удовлетворением осматривая дело своих рук, вырезал сообщение о своей удаче на бронзовой табличке, не подозревая, что почти через четыре тысячи лет ей суждено будет стать ключом к дешифровке этой древнейшей и уже давно исчезнувшей письменности:

«Лилу: медь Топета я раскатал. Острием железа я гравировал их, эти предметы; ключ же от храма [гравировал] Акарену, выгравировал на нем знак и написал имя; и я положил его, этот [ключ], когда корону… алтаря я гравировал. Эту работу, в честь семьи своей сделал ее Лилу… Я сделал это во время правителя Ипуша в шестой день, в [месяц] Таммуз в седьмом году».