«А подсчет факелов было делом Зофара… Мегалофея и Филодама, подсчет же собранного посредством добровольных взносов — делом Зофара и Афродисия».

Так сказано в одной посвятительной надписи, найденной на севере Кипра.

Надпись относится к V веку до нашей эры. Очевидно, жители острова занимались подобными скрупулезными подсчетами не только в это время, но и несколько ранее. Впрочем, на основании находок, сделанных на Кипре, известно, что остров был населен уже в III тысячелетии до нашей эры, а во II тысячелетии вел оживленную торговлю с Египтом и Палестиной. Это был «великий центр металлургии Древнего Востока» (Дирингер), желанный оплот Малой Азии и Сирии на Средиземном море, который отделяли от Египта и Крита всего несколько дней пути. Вероятно, на рубеже II и тысячелетий до нашей эры на Кипр пришли греки — дело обошлось без завоевания и бряцания оружием; по-видимому, им удалось расселиться на острове мирным путем, но постепенная ассимиляция догреческого населения привела к вымиранию местного искусства и культуры. Судьба предопределила острову, находящемуся в месте пересечения трех культурных влияний (малоазиатского, сирийско-палестинского и египетского), весьма сложную и запутанную историю. На юге, там, где гористая страна полого спускается к морю, образуя равнины и места, удобные для городских поселений, уже к началу тысячелетия появляются колонии финикийцев. Затем, с конца VIII века, начинается период господства ассирийцев. Кипр видел, как приходили и уходили персы и македонцы, как здесь властвовали римляне, а позднее и византийцы. Среди его правителей мы находим даже Ричарда Львиное Сердце — первого англичанина — повелителя киприотов, распоряжавшегося здесь за целые столетия до того, как в 1878 году его дальние потомки арендовали остров у турок, которым он принадлежал свыше 300 лет. Сначала арендовали — для защиты Суэцкого канала и путей в Индию, а в 1913 году аннексировали окончательно. Однако греки сумели сохранить национальный характер острова. Об этом свидетельствует памятник, сыгравший решающую роль в истории дешифровки кипрского письма. Мы имеем в виду относящуюся к IV веку до нашей эры посвятительную надпись знатного финикийца, жившего во времена, когда его городом правил царь-финикиец. Она составлена как на финикийском, так и на греческом языке (греческая версия изложена кипрским слоговым письмом) и стала, следовательно, той самой вожделенной билингвой, ключом к дешифровке письменности.

Едва ли можно считать нормальным, что науке только с 1850 года стали известны надписи, монеты и медальоны с причудливыми знаками кипрского слогового письма, Ведь речь идет о Кипре, который благодаря своей бурной истории хранит столько древностей! Много упреков было брошено в адрес англичан за то, что они слишком мало сделали для исследования истории острова. Упреки эти, как мы увидим, оправданы лишь отчасти.

Рис. 142. Кипро-минойская глиняная табличка из Угарита.

Так или иначе, но первым исследователем страны был не англичанин, впрочем, также и не киприот — грек или турок, а француз: Оноре Теодор Поль Жозеф д’Альбер, герцог Люинь (1802–1876), известный археолог и нумизмат; он долго жил в Неаполе, а во время посещения Италии Шампольоном неоднократно ездил в Рим из уважения к своему великому земляку и оказывал ему самое сердечное внимание. Без сомнения, эти встречи оставили глубокий след в душе герцога. К этому добавилось еще и то, что он был блестящим рисовальщиком, а глаз художника отчетливо воспринимает формы знаков письма — многие дешифровщики хорошо рисовали.

Герцог Люинь первый пробудил в образованном мире интерес к остаткам кипрского письма. В 1852 году он издал в Париже статью «Нумизматика и кипрские надписи» («Numismatique et inscriptions chypriotes»), где добросовестно описал все найденные к тому времени памятники и поместил их изображения. Собрание насчитывало значительное число монет и надписей, и среди них одна надпись стала для науки едва ли не роковой. Эта надпись, содержавшая 31 строку, была начертана на бронзовой пластине, которую нашли в земле древнего Идалейона. По-видимому, относительно большой размер надписи и послужил причиной того, что герцог, снабдивший к тому же свой труд указателем всех известных ему знаков, побудил немецкого исследователя Рета попытаться дешифровать кипрскую письменность. Последний не заставил себя долго упрашивать и тем самым… совершил тяжкий грех перед основной идеей всякой дешифровки. Как можно было браться за дешифровку, когда еще не были известны ни письменность, ни язык памятников! Естественно поэтому, что результаты его стараний относятся к области «курьезов в науке», как (еще довольно мягко) заметил немецкий нумизмат Брандис.

Рет, которому, конечно, было известно о финикийской эпохе в пестрой истории Кипра, полагал, что путем сравнения более 50 знаков кипрского письма с 22 буквами финикийского алфавита он сможет установить звуковое значение первых. Идя по этому пути и отталкиваясь лишь от внешних форм знаков, он сопоставил их с финикийскими буквами и таким образом получил слова, в которых тут же «узнал» (или, в сущности, заставил себя узнать) семитские формы. Его перевод, по словам того же Брандиса, представлял собой «глумление над всяким человеческим знанием» и с тех пор служит вечным предостерегающим примером.

Рис. 143. Финикийско-кипрская билингва. Документ из Идалейона.

Между тем наступила пора бурной деятельности итальянца Пальма ди Чеснола, любителя-коллекционера, который с 1865 года жил на Кипре в качестве американского консула. Собранная им коллекция (35 тысяч номеров) хранится ныне в Бостонском музее изящных искусств. Другой дипломат, Р. Лэнг, английский консул в Ларнаке, нашел недалеко от Идалейона упомянутую выше посвятительную надпись — билингву на «кипрском» и финикийском языках. Она, правда, была неполной, однако вполне могла служить основой и отправным пунктом дешифровки.

Рупором Лэнга были научные «Доклады» Лондонского общества библейской археологии. Джордж Смит, один из самых почитаемых членов этого общества (его имя, как известно, связано с исследованиями в области клинописи), проявил живейший интерес к новым открытиям. И Джордж Смит доказал, что его крестным отцом в науке был Роулинсон: он принялся за финикийско-кипрскую билингву точно так же, как некогда его учитель за персидский язык Бехистунской надписи.

Вначале он хочет найти те группы знаков, которые могут содержать имена собственные. Титул и имя царя Милькйатона предположил в одной группе уже Лэнг. Само имя, впрочем, содержалось в финикийской версии. Правда, как показывает рис. 143, она довольно сильно повреждена.

Однако при помощи других сходных надписей вполне можно составить представление о содержании отбитой части. Итак, финикийская версия сообщает, что знатный финикиец Баалром, сын Абдимилька, в четвертый год правления царя Милькйатона, царя Китейона и Идалейона, в знак благодарности посвятил статую своему богу Решефу mkl-скому (Аполлону Амиклайскому; в семитских языках не пишут гласных). Надпись, следовательно, в числе прочих, дала собственные имена: Милькйатон, Идалейон и Китейон. Затем Смит приложил звуковые значения групп финикийских букв к тем группам кипрских знаков, за которыми, как он полагал, скрываются эти собственные имена. Из своего богатого опыта исследователя клинописи Смит знал, что при наличии уже известных к тому времени 55 знаков нечего было и думать о буквенном письме. Речь могла идти только о слоговой письменности. И вот он вновь находит слог li ( ) из слова Милькйатон (mi-li-ki-ja-to-no-se в кипрском написании, родительный падеж имени собственного) в e-ta-li-one — «Идалейон»!

Когда исследование дошло до этого места, внезапно вмешался старый друг и советчик Смита, частенько упоминавшийся нами Сэмюэл Берч, и подсказал нашему дешифровщику, обучавшемуся в юности, как известно, гравировке на меди, а отнюдь не греческому языку, что финикийскому слову mlk «царь» должно соответствовать греческое basileъs. Теперь уже Смит взялся за группу кипрских знаков, заключающую, как он полагал вслед за Лэнгом, слово «царь». Это слово встречалось в двух местах, но с разными окончаниями. Одно из слов Смит правильно счел формой родительного падежа, а другое ошибочно — формой именительного.

Таким образом, если взять за основу предположение о слоговом характере письма, кипрское слово изменяло предпоследний звук. Но то же самое происходит и с греческим basileъs; его родительный падеж звучит basileös! Из этого Смит сделал несколько поспешный, но, как часто в таких случаях бывает, правильный вывод о том, что язык кипрских надписей должен быть греческим!

Вместе с этим открытием в руках Смита оказался и ключ к надписям. Упомянутые выше собственные имена и слово basileъs у дали ему уже 18 слоговых значений. А их Смит тут же испробовал на кратких надписях, помещенных на медальонах, ибо, если уж искать другие собственные имена — греческие, как теперь можно было надеяться, — то, конечно, здесь. И в действительности он нашел на медальонах целую коллекцию мужских имен. Некоторые из них он читал еще неправильно, но зато среди верно прочитанных было имя великого властителя Кипра, царя Эвагора, правившего в 411–374 годах до нашей эры; имя это доныне живет в народных преданиях.

В результате сделанных открытий Смит исчерпал все свои возможности, или, лучше сказать, все свои познания в греческом языке. Мы помним, что его школьные годы прошли в граверной мастерской, и те скудные знания из области греческого, которые он имел, не позволили ему выйти за пределы исследования собственных имен. Кроме того, в том же году, когда он занялся дешифровкой кипрской билингвы, открытие эпоса о Гильгамеше и известия о всемирном потопе вознесли его на вершину карьеры ассириолога; понятно, таким образом, почему он не стал вникать глубже в проблемы, связанные с древней письменностью Кипра.

Рис. 144. Таблица кипрских слоговых знаков (по Экшмидту).

Здесь опять в дело вмешался Сэмюэл Берч, представивший убедительные доказательства того, что, вопреки всем ожиданиям, кипрский язык может быть греческим, а не семитским или египетским. Правда, греческий язык извлеченных на свет божий кипрских надписей весьма сильно отдавал варварством и выглядел довольно странно, но для этого имелось достаточно оснований.

Во-первых, на начальной стадии дешифровки слогового письма очень легко допустить ошибки, так как число знаков здесь гораздо больше, чем в буквенном письме. Во-вторых, нельзя сказать, что кипрский язык лишь в не: значительной степени отличался от известных тогда диалектов греческого языка. И в-третьих, кипрское письмо имеет весьма своеобразную орфографию, которая ясно свидетельствует о том, что это письмо не создавалось специально для греческого языка, а было взято греческими колонистами у древнейшего негреческого населения Кипра. Для иллюстрации сопоставим несколько кипрских слов с соответствующими греческими формами (то и другое в транскрипции): pa-ta = греч. pбnta «все»; teo-i-se — theoos «богам»; a-ra-ku-ro = argэrö (от argэrou) «серебра».

На этом примере, между прочим, легко убедиться в том, каким явно недостаточным средством выражения является письменность, если она не создана специально для данного языка. В некоторых случаях это обстоятельство вообще лишает нас возможности получить хоть какое-нибудь более или менее ясное представление о том или ином слове. В связи с этим И. Фридрих отмечает, что, например, кипрское a-to-ro-po-se читается как греческое бnthropos «человек», как бtropos «неизменный», как бtrophos «неупитанный» и, наконец, как бdorpos «ненакормленный». Если бы мы попытались изложить здесь сложные правила правописания, которые пришлось ввести грекам для передачи данной слоговой письменностью своего языка, это завело бы нас слишком далеко; приведем лишь один пример: A-po-ro-ti-ta-i означает «Афродите».

К 1872 году, к тому времени, когда Джордж Смит счел нужным сообщить результаты своей работы в «Докладах»! Лондонского общества библейской археологии, он уже правильно определил 33 слоговых знака и тем самым убедительно доказал слоговой характер кипрского письма. Выше мы уже поясняли, что, не будучи в достаточной степени вооружен знанием греческого языка, он не смог пройти до конца им же самим проложенный путь.

Странная причуда судьбы! То, в чем она отказала одному, было даровано другому с колыбели в самом прямом смысле этого слова!

Иоганнес Брандис родился в Бонне в 1830 году в семье профессора только что основанного Рейнского университета. Его отец был филологом и занимался также философией, что уже с самого начала предопределило академическую карьеру сына. Однако в 1837 году отец благодаря посредничеству Шеллинга был приглашен на пост личного советника короля эллинов Отто I, наследника баварского престола, и отбыл с сыном в Грецию. Детские годы Иоганнеса, окруженного ласковой отеческой заботой и жадно внимавшего прекрасным наставлениям своего домашнего учителя Эрнста Курциуса, впоследствии инициатора и руководителя немецких раскопок в Олимпии, знаменитого археолога и историка, были заполнены неизгладимыми впечатлениями об Афинах и их памятниках, о греческом народе и его языке.

Годы, проведенные в Элладе (прогулки в поисках черепков от пестрых глиняных сосудов, лето в Кефизии, купание в Эгейском море между древними сторожевыми башнями Пирейской гавани) в течение всей жизни принадлежали к числу самых любимых воспоминаний Брандиса.

Уже будучи студентом в Бонне, он отважился на соискание премии, предложенной философским факультетом за работу по сопоставлению традиций древних с археологическими находками Ботта и Лэйарда. Это принесло ему в 1854 году должность личного секретаря Бунзена, друга его отца (которого мы уже знаем как покровителя и друга Рихарда Лепсиуса), а также и посещение Лондона, где Бунзен тогда работал. Здесь Брандис познакомился с Берчем и Норрисом.

[Ответить на вопрос о происхождении кипрского слогового письма сегодня легче, чем в XIX в. У нас нет необходимости, подобно М. Брандису и В. Деке, искать сходства с внешними формами знаков древнеперсидской и вавилонской клинописи, потому что теперь мы располагаем образцом, которому, судя по историческим и культурно-историческим данным, следует кипрское письмо как дальнейшая ступень его развития. И, разумеется, при сопоставлении внешних форм мы теперь стали осторожнее, чем был А. Эванс. К тому же если А. Фюрюмарк прав, то кипрское письмо следует возводить не к в основном дешифрованному линейному Б, а к пока еще неясному линейному А. Однако внутренняя форма знаков, передающих слоги, состоящие из согласного и гласного, в критской и кипрской письменностях одинакова; разница состоит лишь в том, что кипрское письмо устранило словесные знаки, которые еще сохранялись в критском письме, оказав предпочтение чисто фонетическому письму, а также в том, что оно выработало более отчетливую передачу согласных.]

Изучение ассириологии, начатое Брандисом еще в период подготовки работы на соискание премии, привело его к древней хронологии. И даже назначение на пост личного секретаря принцессы Прусской не смогло воспрепятствовать продолжению его тщательных исследований, прежде всего в области истории системы весов и тесно примыкающей к ней проблемы ценности монет. Свою работу над этими вопросами он увенчал вышедшим в 1866 году весьма основательным трудом о монетном деле и системах мер и весов в древней Передней Азии.

Уже здесь Брандису пришлось всерьез заняться историей Кипра. Известие о найденной Р. Лэнгом билингве застало его в расцвете творческих сил. О том, насколько свободно он владел литературой, относящейся к данному вопросу, говорит хотя бы тот факт, что именно он вызвал на разговор древнего лексикографа Гесихия из Александрии, составившего в конце IV века своего рода общеобразовательную энциклопедию, которая, хотя и дошла до нас в сильно искаженном виде, все же является источником, содержащим чрезвычайно важные сведения, необходимые как для понимания и критики греческих авторов, так, между прочим, и для изучения древних диалектов. Как раз в сочинении Гесихия, подобно незаметному камешку в мозаике, пряталось сообщение, что у древних жителей Кипра союз «и» произносился не как у прочих греков — kai, a kas. Достоверность этой маленькой заметки оспаривалась многими учеными-специалистами, однако Брандис схватился за нее, и у него в руках она стала основным ключом к дешифровке.

Словечки вроде союза «и» встречаются, конечно, постоянно. Брандис, сравнив двуязычные надписи, опознал слово kas в группе знаков  (читать справа налево;  = ka). Это ka оказалось для него тем камнем, который вызвал лавину.

К тому времени в Идалейоне была найдена длинная одноязычная надпись на бронзовой табличке, которая имела одно преимущество перед всеми прочими памятниками: она превосходно сохранилась. Брандис избрал ее предметом своих дальнейших исследований. Здесь же предстояло пройти впервые испытания и знаку ka.

На табличке была обнаружена большая группа знаков, повторявшаяся в надписи несколько раз. Она начиналась с титула царя (известного уже в результате исследований Смита), а затем шли упомянутое выше ka.se и целый ряд других знаков. Поскольку kas уже было открыто Брандисом, загадочная группа знаков сразу же распалась на слова bбsileus kбs agotylis. С детства знакомый с греческим и его диалектами, Брандис сразу же узнал здесь bбsileus kбs (h)a gotylis. Последнее слово звучало как будто явно не по-гречески, но вскоре Брандису удалось проникнуть и в его тайну. Эта форма хорошо иллюстрировала закон перебоев звука в кипрском наречии, который вполне поддавался объяснению на основе параллелей в других греческих наречиях; gotylis было не что иное, как ptylis «город», а повторявшаяся шесть раз формула значила «царь и город»!

Первый же шаг — и чрезвычайно убедительное решение загадки: надпись была составлена в одном из городов-государств. Конечно, Брандис на этом не остановился. Его ключ ka хорошо подходил и к другой группе знаков, которой в финикийском соответствовало слово «[он] воздвиг». Слог за слогом раскрылось и греческое слово ratũstase «он воздвиг», а вскоре и rasнgnetos «брат». Оба последних слова сыграли очень важную роль при составлении полного кипрского силлабара. Одновременно же был получен еще целый ряд слоговых значений.

Предварительные результаты проделанной работы Брандис изложил в статье «Опыт дешифровки кипрского письма», но представить ее, как было запланировано, Берлинской академии он не смог. Он уже стоял на пороге жатвы, когда другой косарь пришел за этим неутомимым искателем.

Иоганнес Брандис умер 8 июля 1873 года в Линце на Дунае, возвращаясь из Вены, «в полном расцвете сил, научной и практической деятельности». И за его прежним учителем и другом, а ныне душеприказчиком Эрнстом Курциусом осталось право доложить вышеназванной Академии о сделанном открытии.

Правда, смерть унесла Брандиса в самый разгар работы, а потому результаты исследования не были ни полными, ни безусловно верными.

Среди немецких коллег, на долю которых выпало критически осмыслить и продолжить работу Брандиса, был иенский эллинист Мориц Шмидт, назвавший труд покойного «одним из самых блестящих открытий нового времени».

И в устах Шмидта это звучало не простой похвалой, ибо он и сам был своего рода вундеркиндом, совершившим первую дешифровку еще ранее, чем малыш Шампольон, — в трехлетнем возрасте.

Рис. 145. Две кипро-минойские надписи.

Маленький «Мор», как его звали в кругу близких, родился 19 ноября 1823 года в семье советника высшего окружного суда в Бреславле Морица Вильгельма Эдуарда Шмидта. Ребенок отличался необычайным умственным развитием; рассказывают, как трехлетний малыш принялся учиться читать, как его поддержала в этом тетка Жюльетта, снабдив самодельными, вырезанными из картона буквами, как смышленый мальчуган вскоре нетерпеливо отбросил их в сторону и взялся за букварь, который был украшен рисунком мавра, а потому стал особенно дорог маленькому «Мору».

Когда отец Морица был переведен в Швейдниц, где стал директором окружного суда, на долю мальчика выпало счастье получить превосходное образование у прекрасных учителей местной гимназии. Ректором здесь был Карл Шейнборн, брат которого, Август, сыграл почетную роль в истории дешифровки ликийского языка (сам Шмидт издал впоследствии его наследие). Другой учитель, уже в старших классах гимназии, дал не по летам развитому ученику такие знания древнееврейского языка, что последний уже через два года смог читать в оригинале Ветхий завет, да еще в наиболее трудном издании — без масоретских знаков, обозначающих гласные!

Дальнейшее образование шло столь же успешно. Лишь одно-единственное препятствие стояло на пути Морица Шмидта — его юность. Пришлось два года ожидать допуска к экзаменам на аттестат зрелости, а затем еще три года — назначения на должность учителя гимназии. Зато ему удалось попасть в Берлинский университет как раз в то время, когда это почтенное заведение было в полном расцвете. Кафедры были заняты такими наставниками, как Бекх и Лахман, с которыми Шмидт вскоре свел и личное знакомство. Кроме того, посещения «Воскресного кружка», где Шмидт проводил время в обществе Теодора Фонтане и графа Морица Штрахвица, сильнейшим образом содействовали эстетическому воспитанию юноши.

[Так как мы теперь знаем, что греки еще на собственной территории во II тысячелетии до н. э. писали на родном языке при помощи критского слогового письма, то естественно задать вопрос, не принесли ли аккадские колонисты Кипра слоговую письменность с собой из метрополии, а уже здесь, на Кипре, она развивалась дальше. Однако в Греции было принято не линейное письмо А, которое предшествовало кипрскому, но было негреческим, а линейное письмо Б. Кроме того, если бы критским письмом пользовались непрерывно, следовало бы ожидать большей традиционной скованности (сохранения неточного обозначения согласных). Фактически развитие происходило так, что в процессе негреческо-критского культурного влияния на Кипр кипрское коренное население создало кипрское слоговое письмо из критского линейного письма А, а затем уже кипрское слоговое письмо было заимствовано как нечто новое греческими колонистами Кипра, которые не ведали о существовании критского линейного письма Б (возможно, оно употреблялось только писцами административных канцелярий).]

Из научных трудов Шмидта мы вынуждены, за недостатком места, выделить лишь две работы, отражающие наивысший этап деятельности Шмидта как дешифровщика. На первый взгляд они как будто не имеют между собой] ничего общего, но в действительности связаны очень тесно. Основной его работой в области греческой филологии (сам он с 1857 года занимал должность профессора в Иене, после того как в течение восьми лет добросовестно обучал детей в гимназии) было вновь переработанное издание упомянутой выше сокровищницы знаний — энциклопедии Гесихия, вышедшее в Иене в двух изданиях — полном (пятитомном) и сокращенном (двухтомном).

Можно с уверенностью предположить, что обращение Брандиса к древним лексикографам возбудило особый интерес Морица Шмидта, когда последний готовил публикацию статьи Брандиса и рецензию на нее. А воодушевившись ее содержанием и согласившись с ее основными выводами (несмотря на критические оговорки по некоторым пунктам), Шмидту оставалось сделать лишь маленький шаг к собственной работе над дешифровкой, Шмидт занялся тем, от чего отказался Джордж Смит и что оставил незавершенным Иоганнес Брандис.

Не входя в детали, отметим, что он также отталкивался от ptylis, или gotylis и rasнgnetos, однако, следуя комбинаторным путем, достиг намного более важных результатов, чем оба его предшественника. Уже в январе 1874 года Шмидт, отличавшийся поразительным упорством и работоспособностью, дешифровал почти весь кипрский силлабар. В том же году он издал упомянутую выше большую надпись на бронзовой табличке из Идалейона. Предпринятая им обработка текста внесла окончательную ясность в характер кипрской письменности: она не содержит ничего иного, кроме слоговых знаков (сравни в связи с этим транскрипцию, применявшуюся Брандисом), причем такие знаки передают как открытые слоги (то есть слоги типа «согласный + гласный»), так и простой гласный!

Рис. 146. Кипро-минойские графические знаки.

Последний кирпич в здание, возведенное за столь короткий срок (в основном с 1872 по 1874 год), был положен немецкими исследователями Декке и Зигизмундом. Они открыли слоговые знаки, начальными звуками которых были j и w, и таким образом покончили с непреодоленными еще затруднениями в чтении текстов.

Было выяснено, что упомянутая бронзовая табличка из Идалейона содержит договор, заключенный между царем и городом, с одной стороны, и семейством лекаря — с другой. Согласно договору, названным врачам и их потомкам вместо уплаты гонорара наличными передавались поместья и поземельный налог с некоторых областей.

Итог всей проделанной работы и многих удачных комбинаций, несмотря на его безусловную историческую ценность, оказался, таким образом, довольно скучным.

Кипрское слоговое письмо все еще хранит свою тайну. В 1910 году, например, были открыты некоторые надписи, составленные кипрским письмом, но совсем не на греческом языке. Надписи эти были обнаружены не на острове, а в двух музеях — Эшмолеан в Оксфорде и в Лувре, где они до того лежали, не привлекая к себе никакого внимания. Недавно умерший тюбингенский профессор Эрнст Зиттиг нашел в Амафе на Крите даже самую настоящую билингву — двуязычный, но, к сожалению, очень краткий текст, записанный кипрским слоговым и общегреческим буквенным письмом. Легко заметить, что материал, доступный науке, слишком скуден для того, чтобы можно было открыть и с известной основательностью объяснить исчезнувший язык древних киприотов, хотя попытки делались и в этом направлении. Будем надеяться, что в ближайшее время поиски исследователей приведут к благоприятным результатам, ибо, по общепризнанному мнению, кипрское слоговое письмо является производным от критских линейных письменностей, одна из которых недавно была дешифрована. Более того, существовало еще и так называемое кипро-минойское, или кипро-микенское «переходное письмо» (пока не дешифрованное), представляющее собой, вероятно, связующее звено между кипрской и критскими линейными письменностями. Кто знает, может быть, последние прольют свет на кипро-минойское письмо, а оно в свою очередь — и на памятники кипрской письменности, и их неизвестный язык. Из 26 букв и 5 цифр, известных пока в кипрско-минойском письме, 10–12 знаков идентичны знакам классического кипрского силлабара; сверх того можно было бы определить, очевидно, и еще 8. Правда, особо важных выводов о кипрском письме ожидать пока не приходится, поскольку кипро-минойское письмо знакомо нам лишь по кратким надписям на сосудах; даже если эти надписи и поддадутся прочтению, едва ли они принесут что-либо, кроме упоминаний о содержимом сосудов или их владельцах.

Прошло уже более 80 лет с тех пор, как была открыта письменность «Медного острова» в восточном Средиземноморье, древнего Кипра. В нескольких днях пути от него (если плыть на парусном судне) лежала родина еще более древней письменности, работа над которой совсем недавно завершилась блистательной дешифровкой. Это Крит, остров Минотавра и Ариадны, ласково покачиваемая морем колыбель древнейшей, подлинно европейской духовной культуры.