ПИСЬМО 1

Дорогой Юстус!

Ее болезнь совершенно сломила меня. Когда–то я был человеком полным сил, который с окружающими людьми умел обходиться мягко и снисходительно, мне несвойственны были вечная раздражительность, нетерпеливость и несносная потребность постоянно жаловаться. Только сейчас я открываю в себе эти отталкивающие черты загнанного существа, которое, как дикий виноград, готово обвиться вокруг любой изгороди и заодно пенять ей за то, что та недостаточно высоко возносит его к солнцу. Если раньше я был способен отказать себе во многом, то теперь я с трудом соблюдаю полагающиеся посты! Должен признаться также, что не осталось во мне и прежней снисходительности, все более чужими мне становятся наши хаверы из Великого Совета. Мне смертельно надоели их бесконечные споры об очищении и дискуссии о новых галахах. С каждым днем это становится мне все более безразлично. Можно всю жизнь скрупулезнейшим образом выполнять все предписания, и тем не менее ничего не получить взамен… Почему болезнь поразила именно ее? Закон в его основной сути сосредоточен в словах псалма: «Делай, что велит Всевышний, и Он никогда не оставит тебя». Никогда… Так ведь немного найдется людей, которые бы так неуклонно постились, соблюдали очищения, приносили жертвы, размышляли над предписаниями и притчами, как я. Тут что–то не так. Не так уж много я грешил, чтобы Всевышний мог покарать меня за это таким страшным несчастьем. Правда, в Священном Писании имеется история Иова… Но, во–первых, этот идумеец не был верным, и, во–вторых, ему было невдомек, как полагается служить всемогущей Шехине; он упорно не желал признать, что грешит всякий, кто денно и нощно не печется о чистоте своих помыслов и поступков. Но ведь в конце концов Всевышний поразил страданием его самого, а не того, кто был бы ему так же дорог, как мне Руфь. Какая страшная вещь болезнь: мне часто случается видеть тех отталкивающих, изуродованных существ, которые живут в расщелинах у Навозных Ворот. Однако беспомощно смотреть, как болезнь пожирает тело самого любимого человека, — с этим невозможно примириться!

Я то и дело возвращаюсь к этому, с кем бы я ни разговаривал. Скоро люди начнут избегать от меня, боясь, что я заражу их тоской, как заражают проказой или египетской болезнью глаз. Одно спасение мне осталось: работа. Когда я пишу мои агады, прославляющие величие Предвечного, я пьянею, как от вина. Мне известно, что они пользуются все большим признанием, и слухи об этом, которые до меня долетают, служат мне некоторым утешением. Впрочем, меня не только хвалят, но и ругают, что я воспринимаю особенно болезненно. Люди не понимают, что переживая болезнь Руфи, я способен только на суровые слова, и ни на какие другие. Если мне все же не удается найти подходящего и точного слова — что ж поделать… Все чаще мне приходится говорить «что поделать», и этими словами, точно щитом, я стараюсь прикрыть свое окровавленное сердце. Я чувствую себя тогда, как черепаха, втянувшая голову и лапы под панцирь; она предпочитает не шевелиться, чтобы только не подвергнуться болезненному прикосновению. Раньше я произносил «что делать», подразумевая, что дело серьезное, и ради него можно принести любую жертву. Сегодня мое «что поделать» означает, что пусть лучше самые серьезные дела исчезнут, чем еще больше страдать. Хотя, собственно говоря, можно ли страдать больше? Разве тот, кто из страха перед дальнейшим страданием неспособен больше ничего отстаивать, не испил уже всей чаши человеческой боли?

И еще меня угнетает, что несчастье обрушилось на меня как раз тогда, когда весь мир оказался на пороге больших событий. Не ты один это чувствуешь, здесь у нас тоже людей словно охватило безумие. Споры в Синедрионе становятся все более ожесточенными; потом они переносятся в притвор, на Ксистус, где нередко кончаются потасовками, в которых, увы, принимают участие даже мудрые и почтенные ученые. Самые яростные конфликты разрешаются с помощью сикариев: как это ни позорно, но этих рьяных смутьянов попросту нанимают убивать тех, кто почему–либо неугоден. Люди старые и опытные говорят, что подобное возмущение и ненависть царили здесь двадцать с лишним лет назад, когда из Галилеи на нас то и дело обрушивались банды мятежников. Римские власти сумели тогда усмирить страну, и надо признаться, что их правление оказалось гораздо сноснее, чем деспотия Ирода и его отпрысков. Но долго ли продлится это относительное затишье? В воздухе носится тревожное предчувствие бури; она еще скрывается за горами, но уже близка. Все против всех. Ни для кого не секрет, что римский легат в Сирии ненавидит римского прокуратора в Иудее, что прокуратор и тетрархи грызутся между собой, как собаки; что потомки Ирода яростно враждуют и всегда готовы к взаимной резне и травле. И надо всем этим рыжим хамсином нависает тень далекого кесаря, сумасбродного и жестокого. Вести о кровавых проскрипциях, творящихся по его произволу в Риме, пробуждают в людях дикий необузданный инстинкт ненависти. В Кесарии греки уже не раз нападали на наших. В Александрии и Антиохии, кажется, дело дошло даже до крупных потасовок. В Риме, как я слышал, при известии о том, что преторианцы взяли Сеяна, толпа напала на наши поселения. Повсюду война, кровь и убийства, а еще так недавно римские писаки возвещали наступление «золотой эры» и «вечного мира».

У меня есть предчувствие, что готовится что–то недоброе. Естественно, в подобный момент желательно чувствовать себя свободным, чтобы, по крайней мере, быть в состоянии понять, с какой стороны надвигается опасность. Вместо этого все мое внимание приковано к болезни. Не исключено, что не сегодня–завтра произойдут решающие события, а я даже не замечу их приближения. Я подобен человеку, несущему такую страшную тяжесть, что он даже не в силах взглянуть, куда ставить ногу…

Нечто надвигается, и оно уже близко… Как ты думаешь, Юстус, что это может быть? Скажи, ты действительно веришь, что когда–нибудь придет Тот, Кого мы называем Мессией? Саддукеи, например, давно уже не верят в Его пришествие. Они нахватались греческой философии и мыслят Его только в качестве символа. Они презрительно смеются, когда кто–нибудь говорит им о Мессии в человеческом облике. Впрочем, зачем им Мессия? Им нужно только, чтобы существовал Храм, куда бы весь Израиль приносил пожертвования, чтобы они одни были посредниками между людьми и святыней Господнией, и, наконец, чтобы римляне не препятствовали такому положению вещей. Мы, фарисеи, далеки от того, чтобы отнимать у людей веру в Мессию, мы неустанно учим о Нем, разъясняем в многочисленных агадах, как будет выглядеть Его пришествие. Хотя и сам я много говорил и писал об этом, но все же мне трудно отогнать тревожную мысль, что наши обещания звучат чересчур прекраснодушно. Мессия, Покоритель Едома, Владыка мира и природы, которая с Его приходом призвана плодоносить, как никогда прежде… Разве это звучит правдоподобно? Кто мы такие? Маленький народ, окруженный десятком других народов, и вместе с ними прикованный к колеснице варварского Рима. Мы в раздоре сами с собой… Кем же должен быть этот Сын Давидов, чтобы изменить подобное положение вещей? Обычным человеком или полубогом? Но полубоги ходят по земле только в греческих сказках. Я верю, что некогда Всевышний творил чудеса, но сейчас все вокруг стало безнадежно обыденным. Говорят, что где–то за морями есть край чудес, да только это, к несчастью, неискоренимая ложь. Лично я вещей необыкновенных не наблюдал никогда. В мире, который меня окружает, не отведено места чудесам; я знаю, что им правит злоба, ненависть, гордость, тщеславие и страсть. Чтобы этот мир победить, надо быть еще более злым, ненавидящим, тщеславным и алчным, чем остальные. В этом мире победу приносит только война. Мессия должен быть вождем, который сумеет повести нас против всех наших врагов, а их — легионы! Возможно, тебя это возмутит, но я не в состоянии представить себе такого Мессию. Увы, я не могу игнорировать того, что я наблюдаю вокруг, слышу и, наконец, чувствую… Разве по силам человеку из плоти и крови восстать с горсткой наших молодых боеспособных людей против всего мира и победить его? Хоть мне и ненавистно все, что исходит от саддукеев, к сожалению, я чувствую, что начинаю рассуждать, как они. Мессия представляется мне лишь идеальным носителем всевозможных добродетелей, и если мы были бы в состоянии подражать этому посланному нам образцу хотя бы отчасти, то наша жизнь стала бы лучше, добрее, прекраснее. Похоже, не я один так рассуждаю. Некоторые фарисеи, когда при них упоминают о предреченном возвращении Илии, отвечают: «Вот и дожидайтесь его». Так говорят о вещах, которым не суждено сбыться. Впрочем, никто не осмеливается высказывать такие мысли во всеуслышание, и я тоже воздерживаюсь. Пишу об этом только тебе, Юстус, и еще немного беседую с Иосифом. Он, как тебе известно, не фарисей и не саддукей; он и вовсе исповедует философию, согласно которой основной смысл человеческой жизни в том, чтобы честно зарабатывать золото. Мои хаверы не одобряют нашу с ним дружбу, равно как и то, что мы совместно ведем торговлю. Из–за его сношений с гоями его считают нечистым. В сущности, Иосиф — большой грешник… Но я питаю к нему слабость. Невзирая на свои многочисленные дела, не позволяющие ему долго засиживаться на одном месте — ни в Иерусалиме, ни в Аримафее, он — единственный, кто интересуется здоровьем Руфи и находит время, чтобы навестить ее, поболтать, развлечь подарком. Я не могу постичь, как в человеке, не соблюдающем Закона, может быть столько доброты. При этом я убежден, что если бы не его богатство, он давно был бы причислен к минам. Я привык оценивать людей по их благочестию, и потому никогда не мог даже представить себе, что именно с Иосифом у меня завяжутся такие близкие отношения, и даже дружба. Если бы не он… Мне уже случалось переживать минуты полного душевного упадка, когда мне хотелось богохульствовать, сыпать проклятиями и искать забвения в грехе. В такие дни преувеличенные и неискренние слова утешения, которые на меня изливали мои собратья, вызывали у меня отвращение. Зато простые слова Иосифа, безыскусная шутка, которой он, как я понимаю, хотел отвлечь меня от отчаяния, помогали мне вновь обрести равновесие. Никогда прежде не испытывал я такой нужды в дружбе, как сейчас, никогда не добивался ее настойчивей. Какая, оказывается, это редкая драгоценность! Особенно, когда в ней нуждаешься…

Благодаря сотрудничеству с Иосифом, мое состояние растет и умножается, хотя теперь я не прикладываю к этому никаких усилий. Я стал почти так же богат, как он. Нас считают самыми состоятельными людьми во всей Иудее. Сколько радости я мог бы доставить Руфи этим богатством, будь она здорова! Но она равнодушно глядит на все мои приношения. Изредка я кладу ей на постель драгоценности, привезенные из дальних стран; чтобы не обидеть меня — а Руфь удивительно деликатна — она с минуту перебирает перстни и браслеты своими маленькими ручками, такими ловкими во всяком рукоделье, а потом говорит: «И вправду очень красиво…» Ее голос выдает уныние, хотя она и старается его скрыть. «Унеси это…» — произносит она, вытягивается, легким кивком головы делает мне знак, чтобы я ушел, и закрывает глаза. Всякий раз, когда я это вижу, спазм перехватывает мне горло. Вот и сейчас, когда я пишу об этом.

Я всегда полагал, что богатство, нажитое мной по воле Всевышнего, было ниспослано в знак Его расположения ко мне. Перечитывая какую–нибудь агаду перед тем, как отдать ее другим, я нередко думал, что Предвечный доволен мной, раз позволяет мне так писать о Нем. Откуда же тогда взялась эта болезнь, словно заноза, впившаяся в руку работника? Почему именно меня решил Он сломить, когда вокруг столь великое множество грешников, так и остающихся безнаказанными? Иногда мне кажется, будто я заточен в какую–то ужасную тюрьму, где людей подвергают страшным пыткам, и в то же время прямо за решеткой я вижу дома, в которых люди живут своей повседневной жизнью: любят, переживают маленькие будничные радости, столь мало ценимые на воле, но столь взыскуемые в заточении. Кто знает цену здоровью, пока к нему в дом не придет болезнь? Кто в состоянии понять, что любовь способна высосать из человека все силы, и тогда он теряет возможность помочь тому, кого любит?

Разумеется, моя собственная боль кажется мне невыносимее любой другой, однако же я не могу не признать, что весь мир полон жестоких страданий, которых не миновать никому, поэтому каждый в какой–то степени достоин сочувствия. Кто знает, может, мы все живем в тюрьме, и заглядываясь на дом соседа и завидуя его счастью, мы на деле видим перед собой точно такую же тюрьму. Если тому, что грядет, действительно суждено перевернуть мир, то это грядущее должно как–то объяснить абсурдность жизни. Пусть «абсурдность» и не совсем точное слово — я не могу подобрать другого. Ты меня знаешь, Юстус, знаешь, что я всегда останусь верен Всевышнему. Я не в силах отказаться от надежды, что Он все же пожелает мне помочь. Впрочем, даже если я лишусь этой надежды, то не посмею отступиться от Него. Что мне тогда останется? Я — истинный израильтянин, один из тех, которые призваны свидетельствовать о Нем. Моя жизнь сложилась так, что всякое мое деяние в то же время и акт служения Ему; в противном случае, оно теряет для меня всякий смысл. Я не убегу перед Ним, как Иона. Так за что Он сокрушил меня этой болезнью?

Вот, дорогой мой учитель, каково состояние моего духа, о котором ты спрашивал. Как видишь, оно сильно изменилось с тех пор, как я сиживал у твоих ног и внимал твоим наставлениям. Иногда мне кажется, что я сильно постарел. Знаю, что не пристало мне так говорить перед лицом твоей достойной старости. Напиши мне ответ, и я тоже напишу тебе о себе и о Руфи… О, если бы я только мог сообщить тебе: «Она здорова!»

 

ПИСЬМО 2

Дорогой Юстус!

Глядя на страдания Руфи, я всеми силами стараюсь что–то предпринять и не сидеть сложа руки. Возможно, я только ищу в этом спасение от отчаяния. Пусть так. Лучше тешить себя мыслью, что я хоть как–то ей помогаю, чем, опустив руки, беспомощно смотреть на ее бледное лицо, на прозрачные веки в голубоватых прожилках и прислушиваться к ее дыханию, похожему на стон. О, Адонаи! это выше человеческих сил! Иов потерял своих детей, однако нигде не сказано, что он смотрел на их мучения. Страдания ближнего создают некий замкнутый мир, в котором невозможно жить, но и убежать тоже невозможно, даже ценой смерти. Впрочем, когда приходится выбирать между болью и смертью, то обычно не выбирают ничего.

Великий Совет фарисеев послал Хуза, Лазаря и Самуила поближе присмотреться к деятельности Иоанна бар Захарии, и я тоже отправился с ними. Не только любопытство влекло меня к нему. В наше сознание глубоко впечатались священные истории о пророках, которые исцеляют и воскрешают мертвых. Я все вспоминаю про сына вдовы из Сарепты Сидонской… Конечно, она была добросердечная женщина, однако язычница, чужой нам крови и веры. А я — иудей, верный служитель Закона, фарисей… Я служу Всевышнему всей своей жизнью: не скуплюсь на милостыню, не общаюсь с иноверцами, забочусь об очищении, соблюдаю посты и молитвы. Не буду хвастаться… Когда я сам бываю собой доволен или другие удостаивают меня похвалой, то я испытываю удовлетворение и радость лишь в первый момент; но это быстро проходит: словно ты съел вкусную фигу, после которой притупляется вкус к остальным. Впрочем, ты меня знаешь. Не буду хвастаться, однако мне сдается, что моя работа чего–нибудь да стоит. Я учу и знаю, что меня слушают. Агады, которые я пишу, в доступной форме говорят о величии, силе и славе Предвечного. Вот я расскажу тебе одну из них, как раз недавно написанную: Равви шел по дороге и встретил ангела, несущего лук. Они сошлись в узком месте, и ни один не хотел уступить другому дорогу. «Уступи мне, — говорит равви, — я занят мыслями о Нем… Отойди». Но ангел не сошел с дороги. «Почему ты не пропускаешь меня?» — вышел из терпения учитель (а это был очень мудрый учитель, знающий все тайны земли и неба; когда я писал эту агаду, я думал о тебе, Юстус). Тогда ангел сказал: «Я уступлю тебе дорогу, если ты скажешь мне, какой Он». Равви усмехнулся: «Хороший вопрос! Но я могу на него ответить. Он подобен молнии: обрушивается на грешника и повергает его на землю». — «А что Он делает с праведниками?» — спросил ангел. «Ты носишь Его лук, а этого не знаешь? — заметил равви. — Случается, что Он и праведника пронзает своими стрелами…» — «Но зачем?» — «Он поступает так, когда человек чересчур возвеличивается. Помнишь, как Он боролся с Иаковом и будучи не в силах одолеть его, наконец, поразил в бедро?» — «Значит, ты считаешь, досточтимый равви, что Он боится человека?» — «Не говори так, это кощунство. Я бы сказал так: в Нем есть тайная слабость, и если человек постигнет ее, то станет равен Ему силой. Но тайна эта открыта только мудрейшим…» И ангел сошел с дороги мудрого учителя.

Как тебе нравится эта агада? Это моя мысль, что Он всемогущ, но есть в Нем тайная слабость. Надо только уметь разгадать ее. Видимо, Праотец Иаков сумел, так как ни в чем не отступил перед Ним. Мне, к сожалению, это не удалось.

Как найти разгадку? Мне когда–то казалось, что мир состоит из двух частей: в большей обретаются грешники и язычники, в меньшей — праведники и последователи Закона. Сейчас я начинаю думать, что это разделение было чересчур упрощенным: таких грешников, как Иосиф, никак не поставишь в один ряд с совсем уже заблудшими душами; и в то же время не менее несправедливо оправдать таких верных, как саддукеи. Мало ведь просто называться верным, носить таллит с пятью кистями и тефиллин. Все мы непрерывно восходим по некоей лестнице, вроде той, которую Иаков видел во сне, и нам не дано знать, на какой ступени находится дверь, допускающая к тайне Всевышнего. Даже если ты фарисей, тебе все равно далеко до заветной ступени. Тем более что отнюдь не все наши хаверы отличаются благочестием, взять хотя бы равви Иоиля… Меня раздражает, что они выставляют напоказ свою набожность, как уличная девка свое тело.

Но даже если не все фарисеи по–настоящему благочестивы и добродетельны, фарисеи с их неустанными молитвами, постами, размышлениями и страхом перед всем нечистым, то что тогда говорить о нравственности среднего амхаарца, гнусно погрязшего в грехе и занятого только удовлетворением своих страстей? Уж он–то никогда не обращает взора к небу и живет, подобно скотине, не задумываясь и нимало не заботясь о том, что существует Всевышний, ангелы, добродетель… Досточтимый Гиллель учит: «Приблизим Закон к народу», и я по крайней мере пытаюсь это сделать. Мои агады расходятся среди хаверов, а те, в свою очередь, передают их другим. Однако какому же амхаарцу придет охота их слушать? Вот если бы я учил, как выпекать хлеб из песка, тут они сразу бы все сбежались; а дела Всевышнего их не интересуют.

Но как будешь думать о взаимоотношениях Закона и народа, когда в доме такое несчастье? Страдания Руфи ужасны… Я слушаю ее стоны, смотрю на дрожащие от боли губы — и мне не до размышлений о славе Предвечного. Ты спрашиваешь, а что же врачи… Они ничем не могут помочь. Да что врачи… Поначалу они приходили самоуверенные, громогласные, ставили диагноз еще до того, как узнавали о болезни; а потом, исчерпав все свои средства, замкнулись в многозначительном молчании, перестали отвечать на мои вопросы и только обменивались друг с другом непонятными медицинскими терминами. Они уже ничего не обещали и никакой помощи не приносили, зато требовали все большую плату. В конце концов, они стали исчезать… Поочередно покидая мой дом, они заверяли, что Руфь непременно выздоровеет. Но когда, так никто и не сказал; все только советовали набраться терпения да пожимали плечами, словно давая мне понять, что я надоел им своими вопросами и нелепыми требованиями. Хотя бы один выдавил из себя признание, что наука их бессильна; нет — они скорее были склонны приписывать неудачу моей назойливости.

Возможно, тебе представляется недостойным, что, раздавленный горем, я докатился до того, чтобы искать спасения у этого сына священника, коротающего дни в выжженной солнцем пустыни. О нем все чаще говорят, что он пророк. Какое громкое слово! Уже много лет не было пророка на земле иудейской. Этот человек действительно чем–то напоминает Илию: долгие годы провел он в уединении среди скал между Хевроном и побережьем Мертвого моря, а когда, наконец, покинул свое убежище и появился неподалеку от Вифаварской переправы, то люди перепугались. Рассказывают, что он большой, черный, с всклокоченными волосами, одет в верблюжью шкуру, а глаза у него, как два горящих угля; и будто бы он не говорит, а кричит; и все повторяет: «Покайтесь! Покайтесь! Сокрушайтесь о грехах своих!» Он погружает людей в Иордан, поливает им головы, и наставляет о том, как следует себя вести. Несметные толпы тянутся к нему.

Едва выйдя за городские ворота, мы тут же смешались с толпой людей. В Иерусалиме последние дни было прохладно; по ночам шел дождь со снегом. Но по мере того, как мы спускались к Иерихону, становилось все жарче, и наши шерстяные симлы начинали нас тяготить. От озера несло жаром, словно от печи. Людей на дороге скапливалось все больше; они стекались сюда со всех боковых дорог и тропинок. Снизу шли те, которые уже возвращались домой. Их громко окликали: «Пророк еще не ушел? Он там?» — «Там, там!» — кричали в ответ. «Он крестит?» — «Крестит!» У тех, что поднимались с Иордана, лица были серьезные и как бы немного испуганные. «Он что, кричит и грозится?» — спрашивали у них. «Он ругает священников и фарисеев, — слышалось в ответ, — но к остальным он добр». До Иерусалима уже донеслась весть о том, что хотя сам Иоанн из священнического рода, он пылает гневом против саддукеев. И он прав. Но что он может иметь против нас? Мы единственные, кто неизменно помнит о почитании пророков, и мы тоже призываем народ к покаянию. Многие из наших хаверов добровольно несут покаяние за грехи нечистых амхаарцев, и появись сегодня новый пророк, он только у нас и мог бы найти поддержку.

Становилось все жарче и многолюднее. Мы вышли из города на рассвете; в полдень мы расположились на отдых в том месте, где белесые и красноватые холмы вступают в долину, окружающую Иерихон. До сих пор нам редко попадалась зелень, обильно растущая только по расщелинам, а здесь она уже густо пышнела, как мохнатый ковер, над которым высились пальмы. На возвышенности белели дома и богатые дворцовые постройки. Поодаль, за высокими травами и сплошным клубком из бальзамовых кустов стремительно тек Иордан. К нему струился бесчисленный людской поток. Кого тут только не было: амхаарцы, местные ремесленники, мелкие торговцы, мытари, подкрашенные кармином блудницы, богатые купцы, банкиры, левиты, Храмовые слуги, солдаты, доктора, книжники и даже священники. В шуме сотен тысяч голосов слышались галилейское, ханаанское, сиро–финикийское наречья, носовой греческий язык, арабские окрики. Избранный народ держал путь к броду: иудеи, галилеяне, пришельцы из диаспоры, самаритяне, идумейцы… Бесчисленные ноги месили песок осыпи, в которую обратился высокий и крутой берег реки. В этом месте Иордан легко перейти вброд. Люди входили в воду, она пенилась и бурлила. Тех, которые не желали замочиться, перевозили на другой берег на плотах и лодках. Обладатель лодки или умелец, который мог сколотить порядочный плот из нескольких досок, имели возможность неплохо заработать. Перевозчики перекликались между собой, приставали к тем, кто побогаче одет, и силой тянули их к своим лодкам: нередко доходило до споров и потасовок. Оба берега реки были сплошь заполонены людьми; этот колоссальный людской улей волновался разноречивым гулом: спорили, смеялись, рассказывали, обсуждали пророка. Среди толпы сновало несметное множество странствующих торговцев с корзинами полными провизией: соблазняли ячменными хлебцами, баранками, сушеной рыбой и мелкой саранчой, которую простолюдины едят сырыми. Повсеместно горели костры: на них приготовляли пищу. Не утихала бойкая торговля фруктами.

Вся эта масса людей, расположившихся в тени зелени, напоминала толпы паломников, стоящих лагерем под стенами города в дни праздников Пасхи и Кущей.

Когда мы остановились на берегу реки, день уже клонился к вечеру. Сверкающий шар висел над горами Иудеи, и на фоне заходящего солнца их острые и причудливые контуры отбрасывали грозную черную тень. Было уже слишком поздно для того, чтобы переходить реку и беседовать с пророком, так что пришлось отложить это до утра. Мы выбрали себе место подальше от крикливой толпы, среди которой, разумеется, не было недостатка в нечистых. Совершив полагающиеся омовения, мы приступили к вечерней трапезе. Солнце опускалось все ниже, и длинные тени деревьев вытянулись во всю ширину зеленовато–коричневой реки. Кое–кто еще переходил брод, однако большинство прибывших располагалось на ночлег. Должно быть, пророк уже ушел, потому что люди на противоположном берегу, еще недавно плотной толпой стоявшие у самой воды, теперь рассеялись по окрестностям. На фоне меркнущего дня красноватым пламенем вспыхивали костры. Вершины Моавитских гор еще смутно розовели над погружающимся во мрак ущельем, но вскоре и они начали сереть и гаснуть, пока совсем не затерялись среди низких туч. Слышался плеск воды. Шум стихал. Прочитав вечерние молитвы, мы завернулись в плащи и растянулись на земле. Песок быстро остывал. Шелестел тростник. Со дна ущелья небо казалось не таким высоким, как обычно, а напоминало плоский свод Храма.

Лежа навзничь, я думал о Руфи. Зрелище болезни даже сильнее побуждает к раздумьям, чем зрелище смерти. Смерть нечто завершает, болезнь не завершает ничего… Болезнь приходит неожиданно, разгорается, утихает, снова вспыхивает… Человек думает, что она уже ушла, а она опять возвращается. Такое бесконечное колебание туда–сюда. Ты стискиваешь зубы, выжидая, когда она уйдет, а она не уходит. Наконец, в один прекрасный момент терпению наступает предел. Возможно, его еще хватит на сегодня, ну в крайнем случае, на завтра… А дни летят, и от этого «завтра» тебя отделяет уже несколько шабатов. Да только все остается по–прежнему: небольшое улучшение — и новый всплеск болезни.

Поначалу сил у меня было в избытке. Я мог подолгу бодрствовать, предпринимать все новые и новые усилия, искать выход из положения. Однако в конце концов моя энергия исчерпалась, и теперь я веду себя, как борец, знающий, что он может одолеть противника только выдержкой. Я ощущаю ее болезнь как горб, к которому начинаю привыкать. Раньше я был не в состоянии ни пить, ни есть, ни спать; теперь я сплю все крепче, тем самым защищаясь от пробуждения. И ем… Однажды я почти готов был заподозрить, что больная стонет без причины. Нет, я не прекратил борьбу, но у меня такое чувство, будто я совершил предательство. Сам не знаю, когда и как.

Ущелье окутала пелена тумана, сквозь который пробивался красноватый серп месяца. С шумом плескалась вода. Я долго не мог уснуть.

Рано утром нас разбудил шум людского улья. Над рекой с жалобным криком кружили чайки. Мы увидели, что к нам приближается группа священников и левитов. Они шествовали солидно, опираясь на трости, и их длинные одежды волочились по мокрому песку. Несколько прислужников расталкивали людей, чтобы священники могли пройти, не вступая в соприкосновение с толпой. Идущий впереди Ионафан бар Ханан, был одет в эфод, что означало, что он прибыл сюда как представитель Храма. Поэтому мы поклонились ему первые, хотя никто из нас его не выносит. Он — сын бывшего первосвященника, шурин Кайафы, глава Синедриона. Отвратительный саддукей, издевающийся над верой в воскресение мертвых! Он так уподобился греку, что с его стороны поистине бесстыдно надевать эфод. Это он понасажал своих людей возле Овечьей купальни и теперь получает доход с каждого вымытого животного.

Он ответил на наш поклон такой любезной улыбкой, будто и не он называл нас «кротами, подкапывающимися под Храм».

— Приветствую вас, достойные учителя! Всевышний да будет с вами.

Мы ждали, что будет дальше. Все так же приветливо улыбаясь, он объяснил нам причину своего пребывания здесь. Оказывается, даже саддукеи не могут больше делать вид, что не замечают толп, тянущихся к Бетаваре. Даже прокуратор прислал гонца узнать, что означает это стечение народа у реки. Кроме того, в Малом Синедрионе этот вопрос обсуждался весь вчерашний день. Кто–то вовремя припомнил старый обычай, повелевающий, чтобы каждый вновь объявившийся пророк разъяснял свои намерения служителям Храма. Поэтому было решено выслать посольство к Иоанну и потребовать, чтобы он сообщил, с чем он пришел. Тот факт, что посольство возглавил сам Ионафан, свидетельствовал о том, насколько серьезно высшие священники отнеслись к этому делу.

— Итак, скоро мы узнаем, кто он такой, — говорил Ионафан. — И одними словами он от нас не отделается. Если он — Илия, — Ионафан злорадно засмеялся, — мы потребуем от него знака: пусть сотворит чудо. Если сумеет, конечно — ухмылялся он, оглаживая бороду. — Мы потребуем от него чуда, а уж тогда…

Саддукеи не верят в чудеса и потому полагают, что это отличная ловушка. Но они правы в том, что стараются приуменьшить значение сына Захария. Римляне подозрительны, и им всюду мерещатся заговоры. Несомненно, когда–нибудь вспыхнет борьба за освобождение, и нельзя допустить, чтобы она снова оказалась напрасной. Но Иоанн, наверняка, не тот человек, который мог бы ее возглавить.

Ионафан предложил, чтобы мы вместе с ними отправились к пророку. «Будет выглядеть солидней, если и вы, учителя, зададите ему вопросы. Если он не сумеет дать на них ответа и запутается, что же… тем скорее померкнет его слава…»

Когда требуется содрать три шкуры с амхаарца, приносящего жертву, саддукеи отлично справляются без нас, но когда необходимо в чем–то убедить народ, они предпочитают выступать в союзе с нами. Они трусы, как и все настоящие предатели. Кто знает, не подозревают ли они нас в сговоре с Иоанном и, чтобы застраховаться от этого, предпочитают атаковать его вместе с нами. Мы коротко посовещались о предложении Ионафана, и, в конце концов, приняли его. Иоанн не наш человек, и у нас нет причин защищать его.

Нас перевезли на восточный берег в двух больших лодках. У самой воды полукругом стояла плотная толпа, из глубины которой доносился голос. Он и вправду не говорит, а кричит. Прислужники принялись расчищать нам проход, и толпа расступилась, с любопытством наблюдая, что же будет. Мы проследовали вперед в окружении слуг. Наконец, я увидел Иоанна. Он стоял на берегу, склонившись над людьми, которые находились в воде. Это сухой и черный исполин. Я, однако, не заметил, чтобы у него был драконовский взгляд, наоборот, из–под взлохмаченных бровей смотрели мечтательные, грустные, серо–голубые, как весеннее небо, глаза. Если бы не старящая его растительность на лице, Иоанн выглядел бы очень молодо. Но все его движения и жесты исполнены лихорадочности: он и вправду не говорит, а кричит; не ходит, а бегает. Едва завидев нас, он бросился нам навстречу. Я даже ощутил мгновенное беспокойство, потому что он двигался, как человек, готовящийся напасть. Его движения и голос казались агрессивными, однако взгляд успокаивал. Он встал перед нами, опираясь на длинный посох. Утренний ветер развевал его волосы, ласкал высокую сильную грудь. Внезапно на его лице отразилось как будто разочарование: можно было подумать, что он ждал кого–то другого. Ионафан выступил вперед и, зачерпнув побольше воздуха, сказал зычным голосом, так чтобы все могли его услышать:

— Иоанн, сын Захарии! Мы пришли к тебе от имени первосвященника Иосифа и всего Синедриона. Мы хотим, как повелевает старый обычай, спросить тебя… Будешь ли ты отвечать нам?

— Да, — бросил он коротко, — спрашивайте.

— Иоанн, сын Захарии…

Ионафан говорил теперь со всей серьезностью и торжественностью. Вокруг теснился народ, но вели себя тихо, не желая упустить разговор.

— Кто ты? Может быть, ты — Мессия?

Иоанн поспешил возразить. Священник еще не успел договорить, как он уже кричал:

— Нет! Нет! Я не Мессия!

Я подумал, что этот ответ отводит известную опасность: если бы Иоанн объявил себя Мессией, то он мог бы уже не отвечать на дальнейшие вопросы. Мессия — выше Храма, а вот пророк обязан поддерживать мирные отношения с Храмом. Правда, Иеремия… Впрочем, это было давно, а сейчас пророк вынужден ходить на поводу у священников. Разве только он был бы заодно с нами, фарисеями.

— Ну, так может быть, ты — Илия? — спросил Ионафан.

Снова решалась судьба Крестителя из–за Иордана. Но ответ последовал с той же быстротой, что и раньше:

— Нет, я не Илия…

Ионафан сглотнул слюну. Я понял, что он был поражен. Я, впрочем, тоже. Народ склонен считать Иоанна — Илией. Заявив, что он не Илия, Иоанн пустил половину своей славы на ветер.

— Ты пророк?

— Нет!

Изумленный, я смотрел в серые невидящие глаза, устремленные куда–то вдаль. Иоанн едва ли видит тех, кто теснится вокруг него; его мир начинается где–то далеко за пределами этой толпы. Я заметил, что его глаза окружены морщинками, как бывает у путешественников или моряков, привыкших всматриваться в далекие горизонты. Он говорит и слушает как бы в рассеянии: я дал бы голову на отсечение, что он одновременно к чему–то прислушивается.

— Так кто же ты тогда? — в голосе Ионафана зазвучало презрение. Иоанн ответил строкой из Исайи:

— «Я глас вопиющего в пустыне…»

Тогда я спросил:

— Зачем же ты крестишь?

Взгляд его оторвался от дали и перешел на меня. В его глазах я заметил напряжение и лихорадочный блеск.

— Я крещу водой, но… — взгляд его вновь убежал вдаль, поверх толпы, на другую сторону реки.

— … Посреди вас уже стоит Тот, Идущий за мною, Который стал впереди меня… — Губы у него задрожали. Он все всматривался в горизонт и говорил с такой нежностью, с какой женщина говорит о любимом:

— Я недостоин развязать ремни у Его сандалий…

В ту же минуту его голос сорвался с мягкой и ласковой ноты и рванулся криком:

— Он придет и будет крестить вас Духом Святым и огнем! — серые кроткие глаза вдруг стали страшными, мечтательная доброта исчезла, и они начали метать искры, как брошенный в воздух факел. Он шагнул вперед, сжимая в руках посох.

— Отродье змеиное! Думаете, вы уйдете от гнева Господня? Гнилое дерево не избегнет секиры! Спрашивать пришли?

Ионафан попятился назад, а исполинский пророк наступал на него, сотрясая воздух гневными окриками:

— Спрашивать пришли? Одно только вам отвечу: покайтесь! Покайтесь! Покайтесь во прахе, посыпьте головы пеплом. Как Ниневия! Вам кажется, что вы не такие, как они? — он обвел рукой толпу. Ионафан отскочил в сторону, и разбушевавшийся пророк оказался прямо передо мной: теперь он обращался непосредственно ко мне, осыпая меня искрами своих лихорадочных слов:

— Думаете, что вы свободны от греха, потому что вы сыны Авраамовы? Смотрите!

Он нагнулся, схватил с земли горстку маленьких, обточенных водой камешков, и сунул мне их прямо в лицо:

— Из этих камней Всевышний, если пожелает, сотворит новых сынов Авраамовых. Понятно?

Меня охватила такая дрожь, что я не мог ничего ответить. Сам понимаешь, есть чего испугаться, когда обезумевший великан начинает тебе угрожать. Я даже не заметил, как остался один. Мои спутники и саддукеи скрылись в толпе. Я один из всего посольства стоял перед Иоанном, а он кричал на меня. Глупой толпе это, наверное, нравилось, так как со всех сторон слышался насмешливый шепот. Если бы Иоанн набросился на меня со своим посохом, не нашлось бы никого, кто за меня бы вступился.

— Он уже идет! — снова заговорил Иоанн. — Он уже близко.

Гнев его вдруг утих, и невидящий взгляд безразлично скользнул мимо меня. Я понял, что этот человек жил как бы на стыке гнева и мечты: глядя на то, что перед ним, он взрывался негодованием, глядя вдаль — мечтал.

— Лопата в руке Его, — говорил он, словно пел псалом. — Он отделит зерно от плевел, Он соберет пшеницу свою в житницу, а мякину сожжет огнем неугасимым…

На миг Иоанн застыл в неподвижности. Взгляд его искал идущего, как ищут сушу глаза потерявшего направление моряка. Люди, стоявшие вокруг, принялись забрасывать его вопросами, им пришлось повторять их по нескольку раз, прежде чем он перевел взгляд и услышал их.

— Что нам делать, Иоанн? Что нам делать? — говорили они, — что нам делать?

Он смотрел на них, но уже без гнева; у него сделалось совсем другое лицо; лицо человека, который готов отдать всю свою нерастраченную любовь случайно повстречавшемуся ребенку. Он ответил:

— У тебя два плаща? Отдай один неимущему…

Иоанн обратился к мытарю, и я даже не заметил, что нечистый приблизился ко мне на расстояние менее, чем семи шагов.

— Берите не больше, чем вам положено.

Какой–то солдат со знаками царя Ирода спросил:

— А мне что делать?

— Служи и довольствуйся своим жалованьем. Будь бдителен и охраняй то, что тебе положено охранять; не бей, не убивай, не лги…

Потом я заметил какого–то амхаарца, крестьянина, а может, и рыбака из Галилеи — у него был галилейский выговор — рослого, с широким грубым лицом и маленькими глазками, прячущимися за выпирающими скулами, с большими узловатыми руками, которые он держал прямо перед собой. Он вынырнул из толпы с несколько придурковатым видом; в нем как–то сочетались дерзость и боязливость. Он, очевидно, был из тех людей, которые, случись скандал в трактире, первыми бросаются в драку, но зато первыми же и уносят ноги. Его вытолкали вперед такие же, как и он, неуклюжие и робкие галилеяне. Я думаю, что он завоевал их доверие, заявив что–то вроде: «Вот уж я ему скажу!..» Но сейчас он явно проглотил язык и бормотал что–то себе под нос. Наконец, собравшись с духом, он рявкнул так громко, что сам испугался своего крика:

— Что нам делать?

Иоанн остановился перед ним и положил черную, опаленную солнцем руку с белеющей ладонью на плечо рыбака. Глаза его задержались на галилеянине дольше, чем на других. Он, такой рассеянный, видящий все только наполовину, сосредоточенно впился взглядом в тупое лицо рыбака.

— Закидывай свои сети, — сказал он. — И жди. Жди…

И он пошел дальше, к людям, которые протискивались к нему со всех сторон… Повинуясь какому–то непонятному внутреннему толчку (с тех пор, как болеет Руфь, мне случается принимать самые отчаянные решения), я стал продвигаться к Иоанну и неожиданно оказался в группе людей, направлявшихся к воде, чтобы их окрестили. Рядом со мной галилейский рыбак порывисто стаскивал с себя хитон, обнажая бронзовый торс. Собственно говоря, это было смешно. Вода в Иордане должна просто почернеть от грехов амхаарцев, мытарей и публичных девок — словом, всех, не соблюдающих Закона. Я же стараюсь исполнять его как можно лучше. Я несу покаяние за грехи всего Израиля. Я пришел к Иоанну не за очищением, а за здоровьем для Руфи.

Тем временем я приближался к воде, свернув на руку плащ. Хоть в этом и не было необходимости, я все же был готов подвергнуться омовению, чтобы таким образом снискать расположение пророка. Проходя мимо, я поднял на него взгляд — порой мне кажется, что я умею просить глазами — и сказал почти смиренно:

— Что мне делать, равви? Моя…

Он остановил меня, но не было гнева в том движении, каким он дотронулся до моего плеча. Он больше не кричал, как раньше, а запросто сказал:

— Служи, как умеешь. Умей отречься… И жди…

Странно, правда? Он сказал мне «жди», как тому галилеянину. Он, видно, многим так говорил, ведь он считает себя только предтечей кого–то другого. Но слов «умей отречься» я и вовсе не понимаю. От чего я должен отречься? От службы Всевышнему? Покуда я жив, я не отрекусь от этого никогда.

Мягкая и теплая речная вода потекла у меня по плечам. Иоанн говорит, что она очищает, но мне показалось, что, напротив, пачкает и обволакивает грязью. Пристыженный своим поступком, я смешался с толпой.

Тебе, Юстус, наверное, смешно, что я позволил себя выкупать вместе с мытарями и распутницами. Мне не хотелось возвращаться к своим, да к счастью, они куда–то исчезли. Я нашел укрытие в прибрежных кустах, и, усевшись на землю, стал размышлять о своем глупом поступке. Что толку в этом очищении, если взамен я не получил даже обещания относительно здоровья Руфи? Но Иоанн, оказывается, никого не лечит и прогоняет тех, кто приносит к нему больных. «Мое время коротко, — обычно говорит он. — Мое дело — готовить Ему путь. Когда Он придет…» И снова смотрит поверх голов. Итак, я выкупался в Иордане понапрасну, утешаясь мыслью, что каждому из нас порой случается совершать бессмысленные поступки.

Я просидел у реки целый день. В Иерусалиме, по всей вероятности, было холодно: отсюда видно, что над иудейскими горами нависли тяжелые тучи. А здесь — душно и влажно, и кусты стоят в полном цвету. Но была и другая причина, почему я не спешил возвращаться в город: там Руфь, и хотя я люблю ее и на все готов ради ее выздоровления, мне все труднее смотреть на нее. Ее болезнь уже стала моей болезнью…

Снова наступил вечер, и Иоанн перестал крестить. Как и вчера, народ рассеялся по берегу. Разгорались костры, торговцы громко нахваливали свои оладьи, рыбу, фрукты, а также молодое вино в глиняных кувшинах. Неподалеку я заметил группу галилеян, которыми верховодил тот самый рослый рыбак. Впрочем, все они похожи на рыбаков. Они уселись вокруг костра, прочли молитвы, и принялись за еду, оживленно беседуя. Мой рыбак бубнил что–то низким раскатистым голосом. В кругу своих он вовсе не был робок, а напротив, выглядел даже чересчур дерзким. Не молчали и остальные. Мое внимание привлекло освещенное блеском костра по–девичьи красивое лицо юноши. Этот говорил мало и тихо. Я услыхал, как он обратился к человеку, сидевшему ко мне спиной: «Я не видел тебя около пророка, Нафанаил…» Я не слышал, что тот ответил, а видел только, как он указал на высокое фиговое дерево, растущее неподалеку от берега. «Вечно ты мечтаешь», — с улыбкой заметил юноша. О чем такие люди могут мечтать? о новой лодке, о новой сети, о лишней паре денариев, о девушке, наконец? Тут Симон (так звали рослого рыбака) произнес: «Это не мечты. Пророк Иоанн ясно сказал, что Он вот–вот придет. Велел ждать…» Представь себе, они рассуждают об этом Ком–то, как о человеке, который того и гляди появится из–за кустов. Я стал прислушиваться, так как меня забавлял их разговор. «А какой Он будет?» — перебил кто–то из них. «Что значит, какой? — засмеялся Симон. — Он будет Мессией. Он придет в доспехах, с мечом, окруженный войском… Или прискачет на коне, как римские центурионы». — «И начнется война? Как ты думаешь, Симон?» — «Кто знает? Может, и без этого обойдется. Может, при Его появлении все само собой рухнет». — «А как же мы?» — «Мы пойдем за Ним!» — горячо воскликнул Симон. Рядом кто–то искренне и простодушно засмеялся. «А такие, как мы, будут Ему нужны?» — «Ну, а ты как думаешь, Иоанн?» — спросили по–девичьи красивого парня. «Я думаю, — произнес он так же медленно и спокойно, — что хотя мы всего–навсего бедняки и грешники, мы будем Ему служить. Даже если Он нас и не заметит. Праведное это дело служить Мессии, пусть хоть издали…»

«А они вовсе не самоуверенны», — думал я, лежа на разостланном плаще и глядя в небо. Как и в прошлую ночь, звезд не было видно, а над рекой стоял белесый туман. Месяц еще не взошел, было темно, и только горели костры, двоясь благодаря своему отражению в воде.

Я думал о Руфи и о том Незнакомом, о Ком возвестил Иоанн. Мои мысли путались и теснили друг друга.

Заснул я поздно, но проснулся отдохнувшим и бодрым. Моих галилеян уже не было: видимо, они отправились вслед за толпой, сопровождавшей пророка. Я двинулся в том же направлении: прежде чем пускаться в обратный путь, мне хотелось еще раз взглянуть на Иоанна. Я прошел мимо высокого Человека с темными, отливающими золотом волосами, спадающими на плечи. Он брел в задумчивости. Я стал пробираться сквозь толпу.

В центре стоял Иоанн. Люди снова задавали ему вопросы, а он отвечал, но при этом взгляд его был устремлен куда–то поверх толпы и был еще более тревожен, чем вчера. Стараясь сосредоточиться на задаваемых вопросах, пророк болезненно морщил брови, как если бы певцу хотелось петь, а он был вынужден слушать нудную болтовню. Едва вынырнув из плотной людской массы, я тотчас поймал на себе расширенные от волнения глаза пророка. Я отступил назад, потому что мне почудилось, что в нем зреет новый взрыв негодования. Однако я скоро понял, что взгляд Иоанна устремлен не на меня, а на кого–то рядом со мной, и его губы вовсе не сжимаются от гнева, а, наоборот, дрожат от волнения. Я повернул голову, чтобы узнать, на кого он смотрит. Высокий темноволосый Человек, мимо Которого я прошел, теперь стоял рядом со мной. У Него было такое лицо, которое невозможно забыть: как будто ты уже видел Его когда–то, только непонятно, где и когда. Что еще сказать тебе о Нем? Бывают лица, напоминающие профиль зверя или птицы, с теми или иными отличительными чертами, а в этом лице было что–то общее со всеми лицами. Однако это не была заурядность. Доброта всех человеческих глаз словно сосредоточилась в Его взгляде. Он медленно шел к Иоанну, а Иоанн шел к Нему. Когда они уже почти поравнялись друг с другом, пророк остановился. Потом произнес глубоким, дрожащим голосом:

— Значит, Ты пришел?…

Иоанн сделал движение, словно собираясь упасть на колени, но Пришелец быстро приблизился к нему и тронул его за плечи:

— Я пришел, чтобы креститься у тебя.

— У меня? — воскликнул Иоанн. — Никогда! Это ведь Ты…

— Так надо, — сказал Тот со спокойной решительностью.

Мне захотелось посмотреть, как Иоанн будет Его крестить. Но люди окружили их плотным кольцом. Я видел, как мои галилеяне расчищали себе дорогу локтями. У меня не было ни малейшей охоты толкаться, и посему я решил возвращаться домой. Когда я перешел Иордан, мне вдруг показалось, что я слышу гром. Я обернулся. Высокий Человек как раз вышел из воды и надевал хитон. Иоанн что–то говорил, указывая на Него пальцем, но народ слушал достаточно равнодушно. Меня охватила непонятная грусть, будто что–то прошло рядом со мной, а я не сумел этого удержать. «Напрасно я сюда пришел» — подумал я, тяжело поднимаясь в гору по осыпающемуся песку. Так я и брел целый день, сгорбившись под холодным, до костей пронизывающем дождем.

 

ПИСЬМО 3

Дорогой Юстус!

У нас есть новости: на сей раз речь пойдет не об Иоанне сыне Захарии. Другой Человек затмил его славу. Если раньше люди тянулись на Иордан, то теперь они тянутся за Пришельцем из Галилеи, который прибыл в город в обществе своих братьев и друзей. Они называют Его пророком, хотя Он ничего не предсказывает. Пророки покоряли сердца царей, сотрясали троны и Храмы, а Этот не взывает ни к Синедриону, ни к царю (в этом надо отдать Ему справедливость, ибо только глупец может считать царем распутника из Тивериады). Он словно находится в вечном странствии, беседует с амхаарцами и со всяким сбродом, среди которого немало блудниц, мытарей и нищих. Он не требует уважения к своим проповедям и учит, усевшись прямо под деревом на обочине дороги или на обломке скалы, лишь бы была тень. О чем Он говорит? Пока я сам Его не услышал, я не смог бы тебе ответить. Его речи всякий понимает по–своему. Для одних — это нечто невразумительное, для других чересчур мудреное; кто–то упрекает Его в излишней простоте, а кто–то, наоборот, в чрезмерной замысловатости, некоторых Его слова раздражают, а некоторых трогают и даже воодушевляют. Но все сошлись на том, что говорит Он хорошо, его складная речь мелодична и напевна, однако за приятным голосом и мягкими словами чувствуется скрытая сила. Если с Ним пытаются спорить, Он тотчас вспыхивает и мечет словами, будто молниями. Люди утверждают, что им не приходилось слышать, чтобы кто–нибудь так говорил. Из всего, что мне о Нем рассказывали, я решил, что Он — один из учеников Гиллеля, развивающий идеи своего учителя. Он действительно несколько раз высказывал мысль, которую любил повторять Гиллель: если хочешь получать добро — в первую очередь твори его сам. Впрочем, я быстро убедился, что Он не ученик Гиллеля. Тот, будучи истинным фарисеем, учил прежде всего с помощью толкования Священного Писания. Этот же говорит дерзко, и отнюдь не всегда ссылается на Писание. В Нем есть что–то от пророка: вот это чувство независимости. Впрочем, Он и не мог знать Гиллеля, потому что Он — моего возраста, а, возможно, и моложе.

Потом я думал, что, может быть, Он — ученик Иоанна, потому что Он тоже крестит. Но оказалось, что крестил не Он, а Его ученики, да и те уже давно этого не делают. Нет, Он не ученик Иоанна, в противном случае, Он был бы учеником неблагодарным, ибо Он погасил славу своего учителя одним дуновением, как гасят светильник. Потоки людей, стекавшиеся к Бетаваре, пересохли, как Кедрон в месяц Ияр. Может, поэтому Иоанн покинул устье Иордана и отправился в Тивериаду, где, стоя перед дворцом, он сыпет проклятия на голову тетрарха. Первым, кого встретил Антипа после своего возвращения из Рима, был пророк, предрекающий ему позорную смерть в далеких западных землях в наказание за кровосмесительный грех. Другой бы либо смирился, либо приказал изгнать зловещего пророка обратно в пустыню. Однако Антипа колеблется. Говорят, он сидит, прижавшись к Иродиаде, и трясется от страха перед предсказаниями. И такой хочет, чтобы римляне отдали Иудею под его власть!

Возвращаюсь к пророку из Галилеи. Его зовут Иешуа — Иисус. Имя такое же дерзкое, как Его речи. Я так и не смог узнать, как зовут Его отца, Сам Он никогда его не упоминает. Говоря о Себе, Он называет себя странно: Сын Человеческий. Как будто все мы не вышли из лона женщины! Раньше Он был плотником в Назарете — местечке, пользующемся дурной славой даже среди галилеян. Он строгал столы, стулья, табуретки, сохи, ставил дома. Говорят, Он был неплохим ремесленником. Неожиданно бросив все это, Он пошел проповедовать, хотя мог бы вполне прилично существовать на честно заработанные деньги. Но Он предпочел стать бродягой, живущим на подаяние. Странно, не правда ли? Обычно с годами даже человек, переживший бурную молодость, все больше стремится к спокойной обеспеченной жизни. А Он, достигнув зрелости, наоборот сменил тихую устойчивую жизнь на неверное и полное опасностей существование.

Что еще тебе о Нем рассказать? Он не постится, не пренебрегает вином. Зато творит чудеса, что и обеспечило Ему великое множество почитателей. Можно не верить трем четвертям того, что о Нем болтают, но невозможно и всего отрицать. Я сам беседовал с теми, кого Он излечил от горячки единственным прикосновением, кому Он вернул зрение и заживил нарывы. Тебя, по–видимому, удивляет, что я общаюсь с людьми, которые прибегают к магическим фокусам Галилеянина. К сожалению, болезнь Руфи сделала меня таковым. Не хочу даже упоминать об этом. К чему? Если бы хоть что–то изменилось… Не изменилось, однако, ничего. Скорее, наоборот, каждый день приносит новую напасть. Болезнь безудержно катится под гору, как повозки без управы. Что может ее остановить, если с каждым днем тело все больше слабеет? Последний врач, перед тем как окончательно исчезнуть, сказал мне с притворным воодушевлением: «Будем верить в силу молодости! Молодость творит чудеса…» Ты ведь понимаешь, что означает подобное утешение. Если бы даже молодость и была таким лекарством, то с каждым днем его ценность уменьшается. Ведь не молодость пожирает болезнь, а болезнь пожирает молодость. Повозка катится все быстрее, и может статься, будет так катиться еще очень долго… Мне следовало бы добавить — к счастью… Но я не могу заставить себя это произнести. Я уже писал тебе, что я — как город, который сдался врагу, а тот не принимает поражения и вынуждает бороться дальше…

Мне очень стыдно, но, чтобы покончить с этим мучением, я готов идти к Галилеянину и просить Его о помощи. Не осуждай меня, Юстус! Мне рассказывали, что у себя в Галилее Он сотворил неслыханное чудо. Это было в Кане, маленьком городишке, расположенном высоко над берегом Геннисаретского озера; галилейские молодожены любят справлять там свадьбы. Он как раз попал на один из таких праздников, и Его пригласили присоединиться к пиру. В этом Он весь! Он отправился пить вино и есть медовые лепешки с галилейскими мужиками, у которых, как тебе известно, нравы весьма просты и они всегда расположены к пьянству и драке. Разве можно сохранять чистоту, общаясь с подобными людьми? Понятно, что там никто не заботится о молитвах, постах и должном омовении сосудов. Гости сначала пьют до отвала, потом пляшут до седьмого пота и орут песни, и, наконец, тискают по углам девок. Фарисей никогда не затесался бы в подобную компанию. Мы существуем для того, чтобы показывать амхаарцам надлежащий пример, а не поощрять их распущенность. Мало того, что Галилеянин пребывал бок о бок с такими людьми: когда у тех исчерпался запас питья, Он претворил в вино простую воду! Если это чудо действительно произошло, то можно утверждать, что бесценный дар оказался в безответственных руках. Пророк должен отличаться возвышенностью устремлений, не правда ли? Позволительно давать голодным хлеб, но не вино! Мои слуги всякий день выносят нищим корзину хлеба, и мой управляющий недавно подсчитал, что если ежедневно давать по два ломтя хлеба каждому правоверному еврею в Иудее и Галилее, а также диаспоре, то моего состояние хватило бы ровно на три дня подобного расточительства! Что было бы, если вместо хлеба и призыва к молитве я стал бы давать каждому кувшин вина и поощрять его к гулянкам? Необдуманная милостыня делает нищих легкомысленными.

Следовало бы оценить Его поступок еще и с другой стороны. Ради первых встречных Он превратил в вино огромные чаны с водой, и все ради того, чтобы они могли нализаться вволю в вихре пьяного разгула. А что Он сделал для тех, которые не попались Ему навстречу? Разве не долг Его, обладающего таким великим даром, искать наиболее достойных? Разве не было бы более справедливым, например, вылечить мою Руфь, чем заливать вином (по слухам, кстати, превосходным!) дом какого–то галилейского мужичонки? Пусть бы лучше Он вылечил Руфь… Я бы уж сумел отблагодарить Его.

Перед Праздниками Он прибыл в город, и я решил встретиться с Ним. Выяснив, что Он проводит время под притвором Соломона в обществе учеников и слушателей, я двинулся в том направлении. Он действительно находился там, окруженный толпой народа. От этого сборища несет чесноком, луком и прогорклым оливковым маслом. Там толклись только одни амхаарцы: крестьяне, мелкие торговцы, ремесленники. Вся эта братия громко галдела на вульгарном галилейском наречии. Я шел медленно, притворяясь погруженным в свои мысли, но на самом деле с любопытством осматривался из–под надвинутого на лоб тюрбана. И — клянусь бородой Моисея — сейчас я скажу тебе, кто Этот Галилеянин: Тот Самый высокий Человек, которого с таким пылом приветствовал Иоанн, а потом крестил в Иордане! Я уверен, что не ошибаюсь: это лицо нельзя забыть. Я тебе говорил уже: лицо Человека… Я понимаю, что это ничего не описывает, но я не могу подобрать другого определения. Каков Он из себя? Высокого роста, прекрасно сложен, весь Его облик бесконечно гармоничен… Нет, это все не то… Его лицо чрезвычайно подходит ко всему Его облику, голосу, словам; оно спокойно, но не безжизненно. Напротив, я бы даже сказал, что в нем слишком много жизни. Только опять–таки слово «слишком» здесь неприменимо. В этом лице нет ничего, что было бы «слишком» — ни слишком много, ни слишком мало. Это как бы образец человеческого лица, такими должны быть человеческие лица. Все эти омерзительные греческие скульпторы, которых понавез сюда Антипа, были бы, наверняка, счастливы, если бы Он согласился служить им образцом: они понаделали бы с Него статуй для цирка в Кесарии. Только вряд ли даже самый талантливый из этих бесстыжих сумел бы перенести это лицо на камень. Его выразительность несводима к чему–то простому, что можно охватить единым взглядом. В любом другом лице существует какая–то преобладающая черта. Если бы, к примеру, я захотел изобразить тебя (прости мне эту безбожную фантазию!), то прежде всего я выделил бы лоб мыслителя над сведенными в раздумье бровями. Остальное было бы не так важно. Но в лице Галилеянина значительна каждая черта. Его лоб мыслит, Его губы… Его губы любят. Иначе я не умею этого выразить. Тонкие губы в обрамлении бороды неизменно выражают любовь, неважно, говорят они что–то или остаются неподвижны; так же, как и глаза, — черные, как бездонный колодец, который влечет и искушает своей глубиной. Я не буду больше пытаться описать Его. Все равно с моих слов ты не сумеешь себе Его представить. Мое стило беспомощно скользит по табличке. Я мог бы забросать тебя тысячами Его описаний, но все мои попытки увязать их в единый образ остаются тщетны.

Итак, я проходил мимо Него, а Он в это время говорил что–то окружившим Его людям. Изобразив минутную заинтересованность, я приостановился рядом с ними. Он не обратил на меня никакого внимания и продолжал учить горячо и убежденно, подкрепляя свои слова жестами: «Приблизилось Царство Небесное…» Я не выдержал:

— Что ты называешь Царством, Равви?

Только из вежливости я назвал Его так. Бросив на меня быстрый взгляд, Он не задумываясь, ответил:

— Пророки до Иоанна провозглашали Закон. Кто его знает, тот знает о Царстве; кто его отрицает, тот ничего не знает. Закон остается. Земля и небо прейдут, но не отменится ни одна буква Закона.

Он весь в этих словах! Он говорит вроде бы и просто, на грубом языке амхаарцев, Его речи кажутся ясными и до наивности простыми, их глубина не в словах, а в том, что открывается за ними. Слова эти вспыхивают и не гаснут. Как будто ты спускаешься с факелом в пещеру: идешь–идешь, а перед тобой впереди мелькают все новые и новые повороты. Пророки, Закон, Царство… Откуда Этот Плотник из маленького селения так хорошо знает Писание? Между тем, Он продолжал учить. А ведь умен! Тотчас умеет сложить притчу:

— Был царь, который захотел взять жену брата своего. Свою собственную жену он отослал к ее отцу и велел сказать: «Мне не нравится твоя дочь. Она плохо поет и не заботится о моей радости. Она сварлива, язык у нее, как помело. К тому же я не получил от тебя достаточно богатого приданого. Забери ее обратно». Но отец отвергнутой жены разгневался и велел послам сказать царю так: «Ты плохо поступил. Ты ведь знал, кого берешь, когда женился на моей дочери, и она не была тебе плохой женой, пока тебе не приглянулась жена брата твоего. А так ты к одному беззаконию прибавляешь другое. Верни моей дочери свою милость, и отошли твоему брату его жену, пока мы оба не собрали войско да не наказали тебя каждый за свою женщину, а твое царство не отдали бы кому–нибудь другому». Ибо говорю вам: кто оставит жену свою, чтобы взять другую, тот прелюбодействует; кто женится на разведенной, тот тоже прелюбодействует.

За этими словами скрывается бездна. С одной стороны, Он вроде бы намекает на спор Антипы и Ареты, но потом мысль Его словно отрывается от земли и взмывает вверх. Вот скажем, Царство, которое по Его притчи «получит другой», и упомянутое Им перед этим Царство, которое «приблизилось», — это разные вещи? Мне хотелось спросить Его об этом, но я уже отошел от них, так как, по моим понятиям, не пристало человеку моего положения толкаться среди амхаарцев. Однако должен признаться, что я никогда не слышал, чтобы кто–нибудь говорил так, как Он.

«А что, если Он сумеет вылечить Руфь?» — размышлял я, в то же время сопротивляясь собственным мыслям. Я уже писал тебе когда–то, что эта болезнь словно стала моим горбом. Исчезни она — жизнь станет неправдоподобно легка. Порой я думаю, что тогда мне уже ничто не помешало бы быть счастливым. А в другой раз мне сдается, что если бы эта беда ушла, то ей на смену пришли бы другие, которые она временно собой заслонила. Возможно, в один прекрасный день я бы подумал, что лучше болезнь Руфи, чем… Нет, это немыслимо! Нет ничего страшнее этой болезни!

Я не могу противиться желанию обратиться к Нему. Хотя, разумеется, мне претит мысль обтираться в толпе нечистых. Проще всего было послать за Ним и пригласить Его к себе, но и этого мне хотелось бы избежать. В Великом Совете и в Синедрионе о галилейском Пророке говорят с презрением. Что бы они подумали, если бы я привел Его к себе? Я стал бы всеобщим посмешищем. Это могли бы расценить как оскверняющий меня поступок. Поэтому мне пришло в голову встретиться с Ним тайно, под покровом ночи. Проблема состояла только в том, что неизвестно, где Его искать. Он ведь, как птица, каждую ночь коротающая на разных ветках. Так что сначала следовало бы с Ним договориться. Только как к Нему подступиться? Он ни минуты не бывает один, Его вечно окружает толпа; даже когда Он ест и пьет, при Нем все равно остаются ученики.

Однако через пару дней подвернулся удобный случай. Среди учеников Пророка я вдруг увидел знакомое лицо: это незначительный человечек, мелкий купчик родом из Кариота. Пару раз мне случалось что–то покупать в его лавчонке, и я имел возможность с ним поговорить. Человек он неглупый, и, несмотря на молодость, уже вполне пообтесанный. Внешность у него скорее отталкивающая: маленький, тщедушный, вечно подкашливающий, со скользкими, потными, вертлявыми ручками. Торговля у него шла плохо, впрочем, кто на Везефе в состоянии конкурировать с левитами, которые пускают в оборот золото Ханана и его сыновей? Кредиторы отняли у него все. Я думал, что он куда–то пропал, а он между тем объявился около Пророка: ходит за Ним следом, внимает Ему, а когда народ начинает уж очень толкаться, наводит порядок с таким видом, будто он и есть самое доверенное лицо Учителя. Мне удалось залучить его в сторонку. Его мокрая ладонь юрко схватила пару сиклей, которые я ему сунул, — и он обещал устроить мне ночью встречу с Пророком.

Вчера он прибежал ко мне с известием, что Галилеянин будет ночевать в маленьком домике в Офеле, и если я приду перед второй стражей, то смогу с Ним побеседовать. Все это было малопривлекательно: Офел — место, где селится всякая шваль, и углубляться ночью в этот лабиринт вонючих мазанок далеко небезопасно. В то же время я понимал, что это единственная возможность поговорить с Учителем не поднимая шума. В глубине души я негодовал, что я, один из самых уважаемых людей в Иудее, член Синедриона и Великий Совета фарисеев, вынужден тайком встречаться с Пророком амхаарцев. Но выбора не было. Меня неотступно преследовало лицо Руфи, становящееся с каждый днем все бледнее, ее черные брови, сведенные в гримасу боли.

Вечером, завернувшись в черную симлу, я вышел из дома. Почти полная луна освещала город тусклым светом, ее то и дело закрывали тучи, быстро несущиеся по небу; было очень ветрено. Меня сопровождали двое слуг, вооруженные мечами и палками. Мы спускались по лестнице в черное подземелье нижнего города. Над нами раскинулись арки водопровода. Оставив наверху богатый квартал, мы сходили в бездну — в мрачное скопище глиняных конур. Здесь живут распоследние бедняки, а во время Праздников тут останавливаются богомольцы, которые не могут себе позволить ничего более приличного. Сейчас Праздники уже кончились, и паломники разъехались, оставив после себя груды мусора и навозные кучи. Повсюду стоит отвратительная вонь, из черных дверных проемов несет смрадом и нищетой. Наши шаги гулко раздавались в тишине, прерываемой только храпением, которое слышалось из каждого угла.

Мы, наверное, так бы и не нашли дома этого Фегиэля, в котором находился Галилеянин, если бы на звук наших шагов из какой–то черной дыры не вынырнул мой Иуда. Он, по–видимому, поджидал нас.

— Сюда, равви, сюда, — говорил он. — Осторожно, здесь можно вывихнуть ногу.

Мы начали карабкаться по разваливающимся ступенькам, шли через какие–то гадкие закоулки мимо омерзительно загаженных стен. Тучи снова заслонили луну, ветер усилился и гулко завывал в тесных улочках. Я чувствовал, как по мере погружения в самую сердцевину этих трущоб, во мне нарастает тревога. Я даже не представлял себе, что в Иерусалиме, почти у подножия Храма, существует подобное вместилище всяческой скверны. До сих пор я был знаком с Нижним городом только в пределах дороги, ведущей от Ксистоса до царских гробниц, Силоамской купальни и ворот источника. Иуда уводил нас все дальше, ловко и проворно, как крыса, шныряя среди развалин. Он знает тут каждый закоулок. В темноте казалось, что дома и домишки громоздятся один над другим, напоминая силуэты людей, взбирающихся на гору по трупам товарищей. Нас то и дело обдавало тошнотворным запахом вони.

Наконец, около какого–то наполовину высохшего фигового дерева, скрипящего под резкими порывами ветра, Иуда остановился. Перед нами была стена, в стене — низкая дверь. Он знаком приказал нам ждать, а сам проскользнул вовнутрь. Дерево тряслось, и шелест его засохших листьев походил на звон маленьких монеток. Мне было холодно, несмотря на плотный плащ, и я чувствовал, что меня бьет озноб. Мои люди тоже тревожно оглядывались по сторонам. Я подумал, что место, в котором мы оказались, пугает их ничуть не меньше. Из темноты до меня донесся голос Иуды:

— Иди сюда, равви. Учитель не спит, Он согласен поговорить с тобой. Пусть твои люди подождут.

Я неохотно расстался с моими провожатыми. Вслепую выпростав вперед руки, я ступил в темноту. Иуда протянул мне руку и повел меня за собой. Это было что–то наподобие вытянутого коридора, который показался мне бесконечным. За стенами шумел ветер, сюда он не проникал, и я только слышал его протяжный свист.

Коридор вдруг кончился, а вместе с ним и темнота: я неожиданно оказался в маленькой комнатке, освещенной светильником. Тут помещались две скамьи и еще какой–то убогий скарб. В глубине было окно, закрытое ставней, которой ветер хлопал так, словно силился оторвать ее. На одной из скамей, подперев лицо руками, задумчиво сидел Галилеянин. На фоне освещенной стены отчетливо выделялся Его профиль — резкий, твердый, почти угловатый, и в то же время удивительно мягко обрисованный: удлиненный нос с выразительными ноздрями, нежные тонкие губы, решительный подбородок. И глаза, переливающиеся всеми оттенками участия и сострадания. Но вот опять дразнящее разногласие: пожалуй, Его можно назвать красивым, при этом красота Его лишена всяческой изнеженности; но если глаза Его только ласкают, то губы таят способность повелевать и свидетельствуют о силе и несгибаемой воле. Может, это жажда власти? Не похоже… Страсть к власти вспыхивает и полыхает, подобно пожару, но под этим огнем обычно скрывается слабость. Честолюбие, как правило, бывает более выносливым, но по мере приближения к цели и оно лишает человека равновесия и покоя. Он тоже способен возжелать чего–то до страсти, однако Он никогда не потянется к предмету своих желаний нетерпеливой рукой. Самое сильное искушение не сделает Его тираном.

Я остановился на пороге, нерешительно щурясь. Меня охватила робость. Пусть тебя это не удивляет. Возможно, Он самый обыкновенный амхаарец, но умеет смотреть как власть имеющий. Он поднял на меня взгляд: вовсе не грозный, а спокойный, мягкий и удивительно проницательный. Когда Он смотрит на меня так — кажется, что Он все про меня знает и видит меня насквозь, поэтому слова излишни. Иуда исчез, мы были одни в пустой комнате. Вдруг Он улыбнулся, и Его улыбка была подобна свету солнца, которое очищает небо и разгоняет уныние. Я тоже ответил Ему улыбкой, потом шагнул вперед и, желая быть учтивым, произнес:

— Здравствуй, милосердный Равви…

Спокойным жестом Он указал мне место на скамье рядом с Собой.

— Почему ты называешь меня милосердным? — спросил Он. — Только Всевышний милосерд.

Его вопрос мог означать только одно: «Так ты считаешь Меня посланником Всевышнего или, как говорят Мои враги, орудием сатаны?» Я заколебался. Что, в сущности, я знаю о Нем? Но я понял, что, если не выкажу Ему почтения, то закрою всякий путь для помощи Руфи, которую я рассчитывал получить от Него. Впрочем, хоть Он вовсе и не грозен на вид, совсем нелегко сказать Ему в глаза: «Ты — слуга Велиала…» И я произнес:

— Я верую, Равви, что Ты пришел от Него, ибо никто не творит тех знамений, которые Ты творишь, без помощи Божьей…

Я присел на скамью и ждал, что Он ответит. Он вперил в меня пристальный взгляд. Я дал бы голову на отсечение, что Он знал, с чем я к Нему пришел. Потом Он спокойно сказал:

— Веруешь… Так знай: кто хочет увидеть Царство Божие, тот должен родиться заново. Совсем заново.

Я задумался. Этот Человек говорит о Царстве и о Себе так, как будто это вещи означают одно и то же. Как если бы Он был не только провозвестником или проводником в это Царство, но самим Царством. Но что же это за Царство, которого, собственно говоря, не существует, раз его нельзя увидеть? Нужно в другой раз родиться? Эта мысль показалась мне смешной. Родиться заново? Что это означает? Человек должен умереть и снова вернуться в мир? Или, может, старик должен превратиться в младенца и снова войти в утробу своей матери? Последнее соображение я высказал вслух, и не без доли скептицизма. Ореол Пророка сразу потускнел в моих глазах. Он всегда так: то горячо разъясняет, а то будто вдруг отдаляется, и тогда все сразу обращается в бессмыслицу. Я еще раз повторю тебе мое открытие: Он мог бы быть тираном, но Он не хочет им быть…

Едва успев произнести последнюю реплику, я почувствовал, что слова мои прозвучали как–то фальшиво, словно не в такт. Казалось, Он не заметил этого и продолжал говорить со всей серьезностью:

— Знай, если кто не родится от воды и Духа, тот не сможет войти в Царство Божие. Рожденное от плоти есть плоть. Ты прав: старик не может вернуться в утробу матери своей. Но можно родиться от Духа, и так происходит в веках. Слышишь этот ветер?

Белой выразительной рукой, все еще хранящей следы тяжелой работы, Он указал на дрожащую от ветра ставню.

— Шум слышишь, а не видишь его. Не знаешь, откуда приходит и куда уходит, а ведь знаешь, Кто держит ветер в руке Своей и велит ему дуть. Так и с тем, кто возродился от Духа: он и не ведал этого, а свершилось.

— Как, — воскликнул я, — как свершилось?

— И этого не знаешь? — спросил Он с мягкой иронией. — Ты, учитель Израилев, знаток Писания, создатель агад?

Он снова заговорил серьезно:

— Знай, что Я говорю вам о том, что знаю, и свидетельствую, о том, что видел. А вы не верите Мне… Найду ли Я когда–нибудь веру на земле?

Теперь в Его словах зазвучали боль и сомнение. Его руки, воздетые при восклицании, безвольно упали, губы распустились, придавая лицу выражение горестной мольбы. В какое–то мгновение мне показалось, что передо мной нищий, выставляющий свою нищету напоказ прохожим. Казалось бы, Его слова были обращены ко мне, но помимо меня Он бросал их в темный невидимый за стенами комнаты город, в огромный мир:

— Я говорю вам о земном, и вы не верите. Как поверите, если буду говорить вам о небесном? Никто не восходил на небо, как только сошедший с небес Сын Человеческий, Сущий на небесах.

Я почувствовал дрожь. О, эта бездна за каждым Его словом! Не со мной Он говорил, и не на меня Он смотрел. Его взгляд был устремлен в бесконечность, а спокойный звучный голос с каждым словом набирал силу. Словно это был вызов, брошенный кому–то невидимому, завершение таинственного спора. Я робко, украдкой взглянул Ему в лицо, так и не разумея, о чем Он говорит. Да и кто бы понял? Его мысль не вмещается в слово… Так говорит либо мудрец, либо безумец… Родиться заново? Как? Значит ли это, что нужно что–то познать? Понять? Открыть? О чем Он говорит? Я только одно чувствовал: до чего глупо было мое замечание о старике, который должен превратиться в младенца. Он–то, по видимости, подразумевал некую великую духовную тайну. Может, Он принадлежит к секте ессеев? Или Ему открылся доступ к великой мистерии духа?

— Однако, — продолжал Галилеянин, — надо, чтобы сначала Он был вознесен, как Моисей вознес медного змея в пустыне у подножия горы Гаризим. Всякий, кто на Него взглянет и уверует, — не погибнет, а родится для вечности. Ибо так возлюбил Бог мир, что послал в него Сына Своего единородного. Не судить мир послал Его, а нести милосердие и любовь. Не обвинять и карать, а спасать и прощать. Кто отвратится от Него, тот сам себя погубит. Кто придет к Нему — тот будет спасен.

Не знаю, долго ли Он так говорил: я утратил ощущение времени. Я не отвечал, а только молча внимал Его словам, окончательно перестав понимать их смысл. Тем не менее, во мне зародилась уверенность, что, возможно, тайна, о которой Он говорил, — величайшая из всех тайн мира. Я по–прежнему не имел понятия, в чем она заключается, я чувствовал только ее значительность. Чудеса и Царство Божие… между ними существует какая–то связь. Царство Божие приходит с чудесами, а самое большое чудо — милосердие… Мало сказать «милосердие»; если правильно понимать Его слова, то «милосердие» даже частично не передает истинного значения этого свойства Всевышнего. Если уж Всемогущий — милосерд, то Он должен быть и самым справедливым. Допустим, можно быть абсолютно справедливым, но что значит быть милосердным? Справедливость знает свою меру. У «милосердия» такой меры нет. Истинная справедливость — одна, в то время как милосердие неизмеримо и безгранично.

Скамья подо мной дрожала, и мне казалось, что глинобитный пол уходит у меня из–под ног. Этот разговор расколол мир пополам: до этого я был человеком уравновешенным, с прочными взглядами на жизнь, чуждый сомнениям; теперь — я ни в чем не уверен. В меня вселилось какое–то беспокойство; все вокруг рассыпалось. Наверное, нечто подобное переживают умирающие: им кажется, что это не они покидают мир, а мир спадает у них с плеч и рассыпается, как свалявшийся, изъеденный молью плащ…

Я вздрогнул, когда Он поднялся со скамьи. Порывистым шагом Он подошел к окну, отодвинул задвижку, толкнул ставню, и она со скрипом отворилась. В комнату ворвался утренний свет, порыв ветра затушил догорающий огонек светильника.

— Свет пришел в мир, — сказал Он. В первую секунду я подумал, что Он говорит о занявшемся дне. Но Он имел в виду нечто большее.

— Люди боятся света и лучше чувствуют себя во тьме, которая скрывает их злые дела. Свет манит их, но они отворачиваются от него. Солнце ищет их, но они выбирают тень.

Он закрыл лицо руками, постоял так с минуту, потом оперся об оконную раму. За окном была зелено–белая стена Офела, отливающая на солнце. Затихающий ветер шевелил ветви деревьев. Силуэт Человека с раскинутыми руками казался пересечением двух путей. Сверху со стороны Храма доносился стеклянный звон серебряных труб, которыми левиты приветствовали новый день.

Он так и не повернулся ко мне, все продолжая стоять, как верный, читающий молитву. Потом произнес тихо:

— В дне только двенадцать часов. Потом… — я снова почувствовал боль в Его словах, — потом… высоко… высоко… чтобы все…

Вскоре я ушел. Я ничего не сказал Ему о Руфи. Не смог…

Однако, оказавшись дома, я немедленно пожалел об этом. Здесь все утрачивает смысл по сравнению с ее болезнью. Это словно заноза в ноге, поначалу она просто мешает, а потом становится проклятьем. Я упустил случай… Что дал мне этот разговор? Я наслушался бессмысленных, а скорее всего, попросту безумных речей. К примеру, узнал, что я должен родиться заново… И это все! Какая связь между этим странным советом и здоровьем Руфи?

Я заканчиваю это письмо, глядя на ее ужасающе бледное лицо. О, Юстус! Отчего все так? Ведь я человек, способный превзойти многих в вознесении хвалы Предвечному. Иные не хотят Ему служить, а я неустанно служу всей своей жизнью, в которой нет ничего, что не имело бы отношения к этому служению. А вместо поощрения Он наслал на меня эту болезнь, которая медленно, день за днем раздавливает меня. Вместо врагов Он поражает самых ревностных Своих служителей. Чудо доброты, о котором говорил Галилеянин… разве это не ужасающая издевка? Так что, Юстус, совсем не помог мне этот разговор. Сдается мне даже, что после него мое отчаяние возросло еще больше, особенно после всего того, что Он сказал. До этого еще можно было как–то примириться с миром, а теперь — нет! Нет!

 

ПИСЬМО 4

Дорогой Юстус!

У меня все по–прежнему. Пророк вернулся в свою Галилею. Я больше ни разу не виделся с Ним после того разговора в Офеле. Я знаю, что потом какое–то время Он находился в Иудее, до тех самых пор, пока не разнеслась весть о заточении Иоанна. Антипа, подстрекаемый Иродиадой, дождался момента, когда пророк ушел из Тивериады, и послал вдогонку солдат, чтобы схватить его. Теперь Иоанн заточен в Махероне, в той старой крепости в Моавитских горах, в которой некогда Аристовул оборонялся от римлян. На месте разрушенного ими замка Ирод построил новый, по своему обыкновению — громадный и нелепый. Над его стенами нависает тень горы Нево. Я был там однажды. Этой крепости не взять без подкупа и предательства. Она стоит на скале, и одна ее стена круто обрывается прямо в море. Когда смотришь со стен, голова кружится еще больше, чем на краю притвора Соломона. С других сторон замок окружен глубокими ущельями, заросшими буйной непролазной зеленью, с обилием странных горячих источников, источающих затхлую вонь. От этого места веет опасностью. Эти скалы, несомненно, хранят следы дьявольских когтей. Я воображаю, как целые сонмища нечистых духов кружат сейчас над брошенным в подземелье пророком. Они особенно любят таких, как он, певцов и мечтателей; мечты открывают им самый легкий доступ к человеческому сердцу, а стоит им хотя бы раз туда проникнуть — больше на них нет управы. Не поможет ни «соломонов корень», ни самые сильные заклятья.

Как только разнеслась весть о том, что Иоанн заточен в Махероне, Иисус исчез из Иудеи. И Он прав: когда пророки гибнут, то один за другим. Пример заразителен: как только Иоанн оказался в тюрьме, среди саддукеев стали поговаривать о том, что следовало бы туда же упрятать и Пророка из Назарета. Правда, мы в Великом Совете смотрим на Него снисходительно. До сих пор Он никак особенно не досаждал нам, и не исключено, что Он нам еще пригодится. К тому же нам нет нужды жаловаться на то, что Он нападает на саддукеев.

Пророк вернулся в свою Галилею и продолжает творить там чудеса. Я неотступно об этом думаю и впитываю каждую весточку, которую оттуда приносят. В здоровье Руфи нет никакого улучшения. Повозка катится дальше. Я не могу об этом думать, не могу на это смотреть, не могу об этом писать, и в то же время не могу ни на секунду от этого отвлечься. Все остальные дела, к которым я обращаюсь, выглядят для меня как игра теней: они лишь кажутся серьезными и значимыми, а по сути пусты и бессмысленны. Одна только болезнь по–настоящему важна, она исподволь присутствует во всем, за что бы я ни взялся, как накипь на дне любого горшка. Я живу, ем, пью, сплю, разговариваю с людьми, улыбаюсь, погружаюсь в раздумья — но все это так же призрачно, как сон. Все сон, кроме болезни. Впрочем, и это не так, потому что когда я сплю, я тоже от нее не свободен. Мне даже трудно сказать, когда я чувствую себя перед ней более беспомощным: когда она преследует меня, одурманенного сном, или когда она является при свете дня, неумолимая, как меч, занесенный над головой. Болезнь проникает глубоко, в самую душу человека. Врачи пытаются ее оттуда выманить, расставляют на нее силки, но она не дает себя обмануть. Она редко пожирает слабые и чахлые тела. Такие она уничтожает походя, с них обычно довольно одного лишь яда ее презрения; но цветущее, прекрасное, молодое тело — вот ее истинная добыча! Превратить свежие ручки ребенка в обтянутые шелушащейся кожей кости с гноящимися ранами — вот ее величайший триумф!

Доктор Сабатай говорит, что болезни — это испарения ада, которые бесы разносят по свету. Возможно, он прав. Однако порой я думаю, что на свете нет ничего такого, что не было бы творением Предвечного Адонаи, стало быть, нет ничего, на чем не лежала бы Его печать. Болезни были сотворены в те же шесть дней. Сатана из ничего создать ничего не может. Он лишь способен извратить творение Всевышнего.

Но Пророк из Назарета побеждает болезни и делает это с ошеломляющей легкостью, как бы мимоходом. Не знаю, что из этого правда, но я опишу тебе три Его чуда, о которых мне только что рассказали. В Иудею Он отправился прямиком через Самарию, остановившись по дороге в Сихаре и проведя пару дней в беседе с самарянами. Из Иудеи Он тут же двинулся в Кану, где перед этим совершил столь безрассудное чудо претворения воды в вино. Там к Нему подошел некто из свиты Антипы, наполовину грек, наполовину араб, к тому же, говорят, человек малопочтенный. Он хотел непременно уговорить Пророка пойти в Капернаум и исцелить его сына, которого поразила внезапная болезнь. Царедворец раздал какую–то мелочь местным лохмотникам, чтобы они поддержали Его криками: «Помоги ему, Равви! Это добрый человек! Помоги ему! Вылечи его сына!» Не успел Иисус войти в город, как они заголосили: «Помоги ему! Помоги!» Он остановился, оглядел толпу, потом нахмурился и произнес так, словно Он принес сокровище, а у него клянчат жалкие гроши: «Вам обязательно нужны знамения и чудеса? Без них вы не уверуете?» Люди притихли и разинули рты от удивления. Если бы Он сказал: «Зачем вы называете добрым человеком этого прохвоста?» или: «Денежки взяли, и теперь кричите! Замолчите! Ведь он — язычник». Но нет, Он осуждал их за то, что они хотели чуда, будто бы Он не знал, что они только для этого за Ним и ходят. Тогда от толпы отделился сам отец мальчика и начал молить: «Приди, Господи, исцели моего сына. Пойдем скорее, потому что он уже умирает. Тут вниз дорога легкая, а обратно я дам Тебе осла. Приди, Господи!» Учитель прервал его: «Возвращайся домой. Сын твой здоров». И Он пошел дальше своей дорогой, а толпа повалила за Ним. Царедворец буквально онемел. С минуту он бежал за Назарянином, что–то бормотал, пытался схватить Его за край одежды, а потом остановился, почесал в затылке, кликнул своих людей и потащился домой. На следующий день он был дома. Сын его выздоровел в ту самую минуту, когда Он произнес: «Сын твой здоров». Ты понимаешь, Юстус? Он вылечил его одним словом на расстоянии от Каны до Капернаума. Он не произносил заклятий, не дотрагивался до мальчика, Он просто сказал, как будто даже нетерпеливо: «Сын твой здоров». И в ту же секунду болезнь оставила ребенка. Кто знает, может тогда в Офеле Он тоже мог вот так сказать: «Она здорова» — и Руфь бы встала. Можно было бы и не звать Его в дом. Я прошел мимо Него впустую. Но мог ли я Ему довериться?

Он совершил еще одно чудо. Это было в Ахаваре: Он все время путешествует из города в город, словно Ему не сидится на месте. Кто знает, не вынужденно ли Он так поступает: не исключено, что солдаты Антипы следуют за Ним по пятам. Так вот когда Он проходил через Ахабар, к Нему подошел прокаженный. Только в Галилее может такое случиться! Прокаженный вошел в город! Как следует поступать перед лицом подобного нарушения закона? Следует вызвать людей, чтобы они с помощью камней изгнали прокаженного обратно в пустыню. Однако Он остановился рядом с человеком с закрытым лицом, словно не замечая его недуга. Тогда тот возопил: «Равви! Исцели меня! Равви, очисти меня! Я грешил, но я так давно уже страдаю. Исцели меня! Если Ты захочешь, ты меня очистишь!» Сначала казалось, что Он не слышит этих выкриков, но при звуках последних слов Он будто очнулся. Смерив прокаженного взглядом, Он протянул руку и дотронулся до него. «Хочу, очистись», — произнес Он. Побелевшая кожа на ладонях нечистого посмуглела, словно на нее упала тень. Человек поднял руки и рывком сорвал с головы полотнище, скрывавшее его лицо: оно было словно охвачено пламенем, разъеденные язвами раны затягивались, пятна исчезали, будто их смывали невидимые руки. «Равви!» — вскричал тот и упал на колени. Плач, смех и вопль вперемежку душили его, и он больше не мог выговорить ни слова. Пророк склонился над ним: «Иди с миром, — сказал Он. — Возьми двух воробьев, кусочек кедрового дерева и веточку иссопа, покажись священнику, пусть он признает твое очищение. Потом же принеси жертву за очищение, как повелевает Тора. Не греши больше и не никому не говори, кто тебя исцелил».

Опять та же странная беспечность… Одно лишь слово: «Хочу» — и человека покидает самая страшная из болезней. И потом это «не говори никому», словно Он хотел сказать: «Это мелочь, тут не о чем говорить». Но что же тогда важно в сравнении с этим? Если исцеление от болезней и страдания — это ничто, то в чем же тогда сокровенный смысл Его поступка? Я уже говорил тебе, что за словами Этого Человека открывается бездна. Они звучат как обычные человеческие слова, но, раз прозвучав, не умолкают, а становятся все громче, возвращаются эхом. Так же, как Его поступки. Если бы Он излечил только одного человека, то это еще возможно было бы скрыть, но исцеляя многих, Он как бы сталкивает лавину камней вниз по горному склону. Можно сто раз повторять: «Никому не рассказывай», но катящиеся камни говорят сами за себя.

Но вот третье чудо. Сойдя на берег озера в Капернауме, — а Он больше всего полюбил этот город, после того, как Его выставили из Назарета. — Он в шабат направился в синагогу. После чтения псалмов нужно было выбрать того, кто будет читать из пророков. Назарянин поднял руку и смело поднялся на возвышение. Ему подали свиток. Только Он собрался прочесть первый стих, как вдруг толпу потряс дикий вопль. Это кричал бесноватый. Многих последователей Закона сатана нынче держит в своей власти. Опытные люди говорят, что никогда еще не бывало подобного количества бесноватых. Все отодвигались подальше от человека, который раскачивался в разные стороны, рвал на себе одежду, выл, и изо рта у него текла пена. «Уходи прочь! Уходи! — кричал он. — Что тебе до нас? Уходи! Ты пришел погубить нас! Знаю тебя, кто Ты…!»

— Замолчи! — крикнул Иисус.

Бесноватый вытаращил глаза, изо рта у него потекла слюна, и он страшно захрипел.

— Выйди из него, — спокойно приказал Иисус.

Человек издал такой страшный крик, что объятый ужасом народ стал разбегаться из синагоги. Потом он с грохотом упал на пол лицом вниз, сотрясаемый судорогами, и стал раздирать пальцами каменные плиты. Корчи становились все слабее, пока, наконец, он не вытянулся и не застыл в неподвижности. Можно было подумать, что он умер. В синагоге стояла тишина, люди застыли в испуганном оцепенении. Вдруг распростертый на полу человек шевельнул головой. Приподнявшись на руках, он вперил взгляд в Назарянина, стоящего на возвышении со свитком в руках. «О, Господи!» — прошептал он голосом человека, к которому после долгой болезни возвращается здоровье. Он подполз к Нему, его губы искали руки Пророка. Толпа взорвалась криками удивления, восторга, преклонения…

Понимаешь ли ты, Юстус, какова сила слова Этого Человека? Сказать «хочу» — и исцелить человека, сказать «выйди» — и изгнать бесов. С подобной силой мы не сталкивались никогда прежде. Если всякая болезнь — это происки сатаны, то одержание бесами — это болезнь болезней. Ты знаешь, что наши врачи надеются найти наконец траву или заклятие, которые будут излечивать любые болезни, так вот Пророк из Назарета открыл нечто подобное: Он бьет в самую точку.

Наверное, бывают разные болезни, и не всякая из них становится карой. Я все чаще в последнее время перечитываю Книгу Иова. Потому что за чьи же грехи страдает Руфь? Понятно, что не за свои. За мои? Всевышний — свидетель, что я всего себя отдавал и отдаю служению Ему. Возможно, кто–то это делает гораздо лучше. Но если я, фарисей, недостаточно чист, то что же сказать про амхаарца, про язычника? Почему за мои промахи кто–то должен так сильно страдать, в то время, как последние грешники пребывают в самом добром здравии?

Вести о чудесах стекаются в Иерусалим широким потоком. Знаешь, кто мне больше всего рассказывал об этом? Тот самый Иуда из Кариота, который в свое время привел меня к Пророку. Он недавно прибыл в Иерусалим и теперь рыщет по городу и к чему–то принюхивается. Возможно, его прислал сам Иисус, чтобы тот выведал, как настроены по отношению к Нему служители Храма. Или просто Иуда еще окончательно не решил, остаться ли ему при Учителе или вернуться в свой Везев. Он весьма занятный экземпляр, к тому же помешанный на деньгах. Не знаю, что бы с ним сталось, если бы в один прекрасный день он оказался обладателем огромного богатства. Такого человека хватило бы на то, чтобы заплатить за это жизнью. Всего каких–нибудь пары денариев достаточно, чтобы повергнуть его в лихорадочное состояние: щеки его вспыхивают малиновым румянцем, глаза начинают возбужденно блестеть. Иуда ненавидит тех галилейских рыбаков, которые ходят за Пророком; он считает их глупцами. Но по отношению к Учителю он испытывает смесь страха и удивления. В целом, как я уже писал тебе, это человек весьма смекалистый. Он мне признался как–то, что, по его мнению, Иисус не отличается умением пользоваться своим даром: обладая подобной силой, можно делать нечто большее, чем проповедовать любовь тупым галилейским мужикам. Но что именно должен сделать Пророк, этого Иуда, кажется, не знает. А может, и знает, но не хочет делиться со мной своими мыслями. Мне сдается, что в нем бурлит целое море ненависти; и для чего тогда, нося ее на сердце, пошел он за проповедующим милосердие Пророком, остается для меня загадкой. Я предчувствую, что охотней всего он направил бы силу Учителя по пути мщения. Он ненавидит купцов, которые приложили руку к разорению его лавки, ненавидит саддукеев и левитов, которые раздавили его своим золотом, ненавидит людей влиятельных, богатых и счастливых. Но точно так же он ненавидит и бедняков себе под стать. Не стоит обманываться его самоуничижением — это всего лишь маска, которую он отбросит, как только представится возможность. В нем угадывается бунт против всего на свете, бунт задетого самолюбия. Смешно сказать, но порой мне кажется, что в этом лавочнике, которого конкуренты выжили из его угла в Бецете, живут колоссальные амбиции, мало сочетающиеся с его невзрачной фигуркой.

Это Иуда поведал мне историю о том, как Иисуса выдворили из Назарета. Назарет, как тебе известно, это город авантюристов, подонков и обманщиков. Трудно себе представить, что этот Человек, несомненно обладающий великими достоинствами, провел там все свое детство и молодость. Возможно, если бы Он жил среди других людей, то Его удивительные способности были бы замечены раньше. А в Назарете Его «открыли» только сейчас, когда о Нем уже говорит вся Галилея и Иудея. Когда Он появился в городе, Его встретили недоверчиво. Никто не любит признаваться в том, что не заметил того, что другие давно сумели разглядеть. Назаряне собрались в синагоге, и их лица отражали все мыслимые оттенки недоверия, но в одном они были единодушны: этот Плотник, чьи братья и сестры находились здесь же в толпе, а Мать стояла с женщинами по другую сторону решетки, так просто от них не отделается. К синагоге принесли несколько больных. Столпившиеся в дверях люди ждали Пророка. Он появился в окружении Своих учеников и прошел мимо больных, словно и не заметив их. Он никого не исцелил… Войдя в синагогу и дождавшись минуты, когда полагалось чтение из Пророков, Он встал и взошел на возвышение. Я рассказываю тебе то, что мне поведал Иуда, но мне кажется, будто я так и вижу, как Он спокойно развернул свиток и ясным, звучным и выразительным голосом начал читать. Ему попалось место из Исайи: пророчества сына Амоса как нельзя более подходят Ему своей певучей выразительностью. Он читал:

— «Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благовествовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господнее благоприятное». — Он прервался и поднял от свитка свои огромные глаза, темные, как море под натиском ветра. Как легко представить себе движения этого Человека, если ты хотя бы раз Его видел. Когда Он произнес с потрясшей сердца силой: «Ныне исполнилось Писание сие, слышанное вами!» — в синагоге воцарилась гробовая тишина. Люди смотрели широко открыв глазами. Вот теперь–то уж, — думали они, — настал черед чудес, и сейчас Пророк явит перед ними во всей полноте всю свою силу, как ни перед кем прежде. Они слушали Его, затаив дыхание, а Он продолжал говорить со все возрастающей резкостью:

— Слепцы! — взывал Он. — Невидящие и неслышащие! Близится весна, а вы не выходите с зерном в поле! Приближаются дожди, а вы не убираете с полей зрелых колосьев! Слепцы! Знамений хотите, а знамений не видите. Чудес хотите, а чуда не заметили! Это те слова, которые вы уже слышите сотни лет. А что делают ваши бедняки! Разве они не плачут от холода и голода? А ваши узники разве не томятся в цепях? А грешники? Они грешат скорее по неведению, чем по злому умыслу. А как же Юбилейный год? Где же зерно, оставленное в поле для нищих? А что вы скажете насчет положенного отдыха?

Речь Его лилась быстро. Назаряне слушали довольно смиренно и даже кивали головами, отдавая должное Его красноречию. «Вы только послушайте, как Он говорит, — слышалось тут и там. — Не верится, что это Тот Самый Плотник, которого мы столько лет видели стругающим доски…» Они терпеливо ждали, что после речей придут чудеса. Но когда Он воскликнул: «Слепцы! Вы все ждете знамения, а оно уже дано вам!» — толпа недовольно зашевелилась. Значит, Он не хочет совершить для них чуда? Они решили, что с них довольно слов. Ну–ка, без дураков, мы тоже хотим кое на что посмотреть. Кто–то крикнул, перебив Пророка:

— Хватит слов! Давай чудо!

Другие тоже подхватили:

— Сделай чудо! Чудо! Хотим чуда! Слышишь! Хватит речей!

Он холодно смотрел на них… Нет, это не то слово! Он никогда не смотрит холодно. Однако когда люди настойчиво домогаются от Него того, чего он не хочет или не может дать, Его взгляд порой делается стеклянным и неподвижным, как будто Он пытается сдержать слезы. Он глядел на них поверх жалоб Исайи. Толпа кричала все громче и дружнее:

— Сделай чудо! Хватит слов! Сделай чудо! Хотим чуда! Мы требуем чуда!

Может быть, Его братья тоже кричали вместе с другими? Он продолжал стоять перед этой ревущей толпой. Если Он знает людей, то должен понимать, что в подобной ситуации фокусник всегда вынужден уступить: ведь была задета гордость Назарета. Он мог бы сначала совершить чудо, а потом уже швырять им в лицо обвинения в лживости, непорядочности, бессердечии, — вот тогда они бы смиренно выслушали Его. Но Он высказал им то, что Он о них думает, а чуда совершить не захотел. Или не смог? Исцеляя больного, Он иногда произносит: «Вера твоя спасла тебя». Может быть, для того, чтобы оделить человека Своей благодатью Ему необходима готовность того принять этот дар, а если это не так, то и добро может обернуться злом? Он был неумолим. Толпа начала топать:

— Чудо! Чудо! Хотим чуда! — кричали они.

Он молчал не двигался с места. Дав им возможность пошуметь вволю, Учитель поднял вверх руку в знак того, что будет говорить. Все разом стихли, уверенные, что выиграли. Они ожидали, что вот сейчас Он спросит их с учтивой улыбкой: «Что же вы хотите, чтобы я совершил перед вами?» С губ любого уже готовы были сорваться сотни пожеланий: пусть каждый назарянин немедленно обнаружит у себя ларец с золотом; пусть земли вокруг Назарета станут в десятки раз плодоносней, пусть источник, к которому приходилось спускаться к подножию горы, перенесется на вершину; пусть скот родится жирнее и никогда не болеет…

Он говорил:

— Вы ждете от меня чуда. Вы кричите: «Чужих лечил, покажи теперь, как умеешь лечить своих. Ну–ка покажи и нам что–нибудь такое, чего еще нигде не видывали прежде. О Тебе говорят и в Капернауме, и в Кане. Мы не хотим быть хуже других». Вы ведь именно этого хотите? Истинно говорю вам: нет пророка в своем отечестве, враги ему дом его, и родные его. Вспомните, что ни одной из вдов израильских не была поручена забота о Илии, но только финикиянке из Сарепты Сидонской. И не прокаженных израильтян послал Елисей к Иордану, чтобы омылись в нем семикратно, а сирийского военачальника.

Мне кажется, что я своими ушами слышу тот крик, который потряс синагогу после этих слов. Он задел их за живое. Толпа заволновалась, словно лес, в который ударил ветер, и ринулась на Него. Говорят, что каждый назарянин — прирожденный убийца. Пророку предстояло жестоко поплатиться за свои дерзкие речи. Сотни рук потянулись к Нему и под всеобщий рев, свист и крики Его выволокли из синагоги и повлекли дальше через весь город. За последними постройками Назарета есть крутой обрыв, туда и препроводили Пророка. Если бы Его столкнули вниз, то Он поломал бы себе руки и ноги, а мог бы и просто погибнуть. Он безропотно позволил им протащить Себя до этого самого места, потом вдруг резко тряхнул плечами — и преследователи разлетелись в стороны, как осенние листья с потревоженного дерева. Он не боролся с ними, одного лишь намека на сопротивление было достаточно, чтобы весь этот разъяренный, однако же трусливый сброд отпрянул от Него. Чудотворец может быть и опасен: ведь толпа верит, что Он не то, что не смог, а не захотел совершить для них чудо. Итак, Он раздвинул их, как мутную воду, и прошел посередине. Никто и не пытался преградить Ему путь. Они застыли в неподвижности со скрюченными, как когти, пальцами, крик замер на их раскрытых губах. Пройдя мимо них, Он обернулся. У Него был взгляд, который я называю «холодным», но в нем сквозило и удивление. Он уходил все дальше и дальше — неспешная одинокая фигура… Все Его ученики попрятались в кусты. Он шел сгорбившись, словно под тяжестью тяжелого бремени. Обернулся еще раз: с горы Ему был виден весь Назарет, неравномерно разбросанный по травянистому склону горы. Здесь прожил Он годы, когда еще был никем. Сегодня, когда другие города распахнули перед Ним свои врата, Его родной город отрекся от Него, оттолкнул. Он должен был бы презирать их. Но вместо гнева Он опечалился: поднес ладони к лицу — и плечи у него задрожали. Ты можешь себе представить — Он плакал! Что Он оплакивал? Низменную жизнь среди скверных людей? Иуда, однако, утверждает, что Он плакал, и плакал долго.

Похоже, что нередко Ему случается плакать. Он, Который столько может, плачет, видя страдания и слезы других. В Нем как будто живут два человека: один знает, что способен исцелять, однако вовсе не торопится этим воспользоваться; а другой словно крадет у первого его чудотворную силу ради какой–то иной справедливости, которая, сдается мне, предполагает вовсе не целительство и не выставление напоказ своей сверхчеловеческой силы…

Иисус не исцелил ни одного из страждущих назарян, хотя все они были уверены, что именно для них Он совершит величайшие чудеса. В других местах Его и не просили, а Он исцелял. Здесь этого ждали, а Он прошел равнодушно. Нет, не равнодушно. Ты уже, наверное, заметил, как часто я вынужден заменять слова. Но если даже наши суждения о других людях зачастую страдают излишней упрощенностью, то наши суждения о Нем заведомо обречены на это. Вместо того, чтобы говорить «прошел равнодушно», мне следовало бы сказать «прошел, изображая равнодушие». Однако «изображая» — тоже неточно. Он ничего не изображает. Он порывист в чувствах, но в то же время, как никто, умеет быть господином Своей воли. Он такой же человек, как каждый из нас: Он должен есть, пить, спать, любить, страдать. Нет такой человеческой слабости, которая не была бы ему присуща. Но речь идет только о слабостях. Тебе не кажется, Юстус, что очень часто мы слабость приравниваем к греху, а добродетель представляем себе как отсутствие слабостей? В то время как между человеческой слабостью и грехом пролегает граница, подобная той, что отделяет болезнь от смерти. Не каждая болезнь кончается смертью, не каждый больной обречен умереть. Существует некий переломный момент. Он–то и есть самый главный. И добродетель не всегда далеко отстоит от этой грани. Порой ее можно обнаружить у самого края. Как раз там, где ей труднее всего появиться.

Нет здесь больше Пророка из Назарета. Он ходит по Галилее, исцеляет, изгоняет бесов, проповедует свою правду, где только и речи что о любви и всепрощении. А я так и остался наедине с болезнью Руфи и будоражащей мыслью о том, что Он мог бы ее спасти, но я не попросил Его об этом. Сам не знаю, почему так вышло…

А что если пойти за Ним?

Уже пару дней меня преследует мысль, что ведь я могу отправиться в Галилею, отыскать Его и попросить о помощи. Неужели бы Он отказал мне? Смешно, но я даже не могу себе представить самой возможности отказа. Кто Он и кто я! Вчера я поделился этой идеей с Иудой. Тот немедленно начал уговаривать меня отправиться в Галилею. Не знаю, как уж Он надеется на этом заработать, однако уговаривает меня с подозрительной горячностью.

А что если я пойду к Нему, а Он ничего для меня не сделает? Повозка катится вниз с молниеносной быстротой. Нет, Он не посмеет мне отказать! Для других Он вон сколько сделал, и безо всякого видимого усилия. Пусть Он вылечит Руфь. Тогда…

Собственно говоря, зачем вообще Он исцеляет? Ведь Он не врач, который видит в этом свое предназначение. Он исцеляет как бы вопреки Себе. Будто подавая знак. Но какой знак? Что он обозначает? Пусть Он вылечит Руфь! Пусть только Он спасет ее! Вся моя жизнь зависит от ее выздоровления!

 

ПИСЬМО 5

Дорогой Юстус!

Я пишу это письмо из дома почтенного Хелии, сына Арама, фарисея из Капернаума. Я исполнил свое намерение — и вот я в Галилее. Я сижу перед домом моего хозяина в тени сикоморы, раскинувшей надо мной свои узловатые ветви, и смотрю на лежащее внизу озеро. Солнце струится, как поток разогретой смолы, по крутым склонам гор, сбегающим здесь прямо в воду, и скользит по ее поверхности к чуть вздымающемуся противоположному берегу, который играет красками, словно ковер разноцветными нитями. Красиво здесь. У нас в Иудее еще прохладно, и сероватая зелень оливковых деревьев едва начинает проглядывать между пожелтевшими от зимних дождей стенами домов. А здесь сейчас чудесная пора: от заснеженных вершин еще веет прохладой, а море уже дышит теплом, как медленно тлеющий костер. Неподвижная гладь воды переливается цветными пятнами, в ней отражается небо — высокое и синее, золотое солнце, зелень гор, белизна домов, оранжевые скалы. Между этими пятнами медленно, подобно облакам, скользят треугольники парусов. Это рыбаки возвращаются с ночного лова. Может, и Он плывет в одной из лодок?

Итак, я пришел в Галилею. Возможно, мне следовало это сделать раньше… Но с болезнью всегда так: с одной стороны, это зрелище отталкивает, так что хочется убежать как можно дальше, чтобы только этого не видеть, но с другой — что–то удерживает тебя при больном, словно ты прикован к его постели. Болезнь — это тысячи взлетов и падений. Бесконечная череда приливов вспыхивающей надежды и отливов энергии и воли к борьбе. Неожиданно, неизвестно для чего и откуда появляются симптомы, которые столько раз приносили улучшение. Руфь улыбается, ест, начинает трепетать навстречу жизни… Но вот опять неизвестно для чего и откуда черной тучей надвигается ухудшение. В такие минуты я смотрю на нее, — как она лежит приунывшая, молчаливая, грустная, угасшая, — и у меня опускаются руки. О, Адонаи! мне хочется убежать на край света, только чтобы этого не видеть. Или закрыть глаза и забыть обо всем… Но что толку закрывать глаза? Когда я был ребенком, я так же боялся белого плаща, висевшего в темном углу комнаты. Тогда я зажмуривал веки, натягивал на голову одеяло — и привидения не видно. Но спать все равно невозможно, потому что знаешь, что оно там… Так и с болезнью Руфи… Часто, очень часто я зажмуриваю глаза — и не вижу ее грустных глаз, безучастного движения исхудавшей руки. Но я знаю, все равно знаю, что именно так она смотрит и именно этим жестом подзывает меня, только вдобавок презирая мое бессилие.

Да, я не пришел к Нему раньше… Но, видишь ли, я предчувствую, что Он за врач. Я перевидал много докторов, которые требовали высокую плату за то, в чем они не могут помочь. Он же… не знаю, какой платы Он может потребовать от меня. Подозреваю, что Он может запросить больше, чем другие… Уже по первым словам, с которыми Он ко мне обратился… Но об этом чуть позже. Расскажу тебе по порядку обо всем, что произошло в течение последних нескольких месяцев.

Зима была на исходе, а я все еще колебался: идти к Нему или нет. Наконец, дожди прекратились, впереди замаячили Праздники. Я сказал себе, что Он наверняка прибудет в Иерусалим, поэтому нет нужды искать Его в Галилее. И Он, конечно, пришел. Но Его пребывание здесь было таким кратким, что я узнал об этом, когда Его уже и след простыл. Он прибыл с толпой галилейских богомольцев и с ними же ушел обратно. Здесь, в Иудее, Он не слишком решителен: возможно, опасается судьбы Иоанна. Своим Он доверяет, но Храмовому окружению старается не вставать поперек дороги. Однако перед тем, как отбыть, Он сотворил такое, о чем до сих пор говорит весь город. В самом деле, не понимаю, что Он за Человек! В Нем сочетаются осторожность и дерзость, рассудительность и в то же время склонность к безумствам. Вот послушай. Тебе известно, что в одной из наших Овечьих купален на Везефе ежегодно в дни Праздников происходит такое чудо: вода вдруг начинает бурлить и пениться, и тот больной, который первым успевает в нее войти — тотчас выздоравливает. Ты меня, конечно, сейчас спросишь, почему же я до сих пор не отнес туда Руфь? Но ты только представь себе этот притвор, переполненный беднотой и нищими… Нет такой болезни, с которой бы ты там не столкнулся. Каждый камень пропитан потом, гноем и мочой, мухи носятся тучами, облепляя глаза, нос, рот. Лежащие там бедняки ждут не дождутся наступления чуда: едва лишь вода шелохнется, они разом бросаются в нее, толкаясь и давя друг друга. В такой момент никто из них не остановится перед тем, чтобы убить ближнего, вставшего у него на пути.

Я принадлежу к людям, которые не умеют толкаться и караулить момент, чтобы обойти других. И дело не в том, что я так уж щепетилен по отношению к ним. Буду с тобой откровенен: если бы я мог купить себе доступ к воде, я бы не колеблясь сделал это. Мне думается, что у меня есть большее право на это чудо, чем у большинства из гнуснейших греховодников, лежащих там. Но бороться за место, за первенство? На это я не способен. Вот тут–то я и начинаю сам себя убеждать, что еще неизвестно, удастся ли мне в такой давке вовремя поспеть в воду. К тому же и Руфь может подхватить там какую–нибудь мерзость… Как я уберегу ее от столкновения с больными, один вид которых наводит ужас? Кто гонится за чудом, тот должен все поставить на карту. Я же не люблю рисковать. Такого рода решение не для меня. Предпочитаю действовать не торопясь, соблюдая меру и не теряя рассудка.

Итак, Иисус пошел в купальню. Он всегда умеет затесаться в самую мерзкую, самую грязную, самую отталкивающую компанию. Он ходил между людьми, дышавшими болью, нетерпением и завистью к тем, кто сумел занять лучшие места поближе к берегу. Наконец, Он остановился рядом с человеком, который, по всей видимости, давно болел и многие годы безуспешно тщился вовремя кинуться в воду. Учитель часто так поступает: останавливается рядом с кем–то, кто и не звал Его, задает вопросы, не нуждаясь в ответах… Он обратился к больному: «Хочешь быть здоров?» Тот, естественно, немедленно принялся выборматывать все свои жалобы: «Да кто же не хочет? Я уж сколько лет лежу… И что с того? Не могу… Нет силы в ногах. Никогда не успеваю. Ох, эти злые люди… Видно, так и придется умереть. Вот бы Ты, Равви, постоял около меня, а когда вода тронется, скоро меня бы туда и снес… Да уж знаю, что Ты не захочешь… Такая уж моя судьба…» Он бормотал что–то в этом роде, как всякий, для кого болезнь срослась с жизнью и заслонила весь мир. Но Иисусу словно надоели эти сетования, и он прервал их, коротко бросив: «Встань, возьми постель твою и иди…» И больной встал! Тотчас встал на ноги, закинул за плечи то, на чем лежал, и пошел. Он даже не поблагодарил Назарянина, потому что Тот сразу растворился в неизвестно откуда понабежавшей толпе.

Когда больной шел по городу со своей ношей, его остановили наши хаверы. Они были возмущены: разве не сказано, что нельзя носить тяжестей в праздничный день? А это был шабат! На выздоровевшего посыпались упреки, он же отговаривался тем, что Тот, Кто исцелил его, велел ему взять свою постель и идти домой. Снова мне сдается, что у Этого Человека сила превосходит разум. Зачем непрошено исцелил Он больного, да еще в шабат? Не мог подождать до следующего дня? И разве тот человек как–то особенно заслужил, чтобы именно его исцелили? Он наживает Себе врагов без всякой надобности, ибо уже и наши начинают поговаривать о Нем с неприязнью. Неразумно провоцировать окружающих дурным примером. Мы существуем для того, чтобы заботиться об очищении, и всякий, кто нарушает предписания, неизбежно восстанавливает нас против себя. Мы, фарисеи, печемся о том, чтобы каждое наше слово и каждый поступок служили примером для воспитания толпы. Пусть Он и творит добро, но Он портит чернь тем, как Он это делает! Но если бы все на том и закончилось! В тот же вечер исцеленный повстречал Иисуса в Храме и вскричал: «Смотрите, смотрите, вот Тот, Который меня исцелил. Великий, мудрый Пророк…» На эти крики сбежались люди и окружили их тесным кольцом, среди них были несколько фарисеев и книжников. Один из них, Саул из Хеврона, обратился к Иисусу:

— Ты совершил грех, исцелив этого человека в субботу. И еще увеличил Свой грех, веля ему в священный день нести постель свою домой…

Послушай, что Он ему ответил. Если бы Он пустился в толкование галах, то, возможно, они бы вместе и нашли какую–нибудь формулу, оправдывающую такой поступок. А что же Он? Голосом спокойным, но острым, как меч, Он произнес:

— Отец Мой всегда делает, и Я делаю то же…

Ты, конечно, понимаешь, что все почувствовали себя оскорбленными. До сих пор ни один из пророков не смел называть Предвечного Своим Отцом! Я допускаю, что Этот Человек и в самом деле несет свет истины пресвятого Адонаи. Я готов это признать… Но какова же должна быть гордыня, чтобы считать себя ближе к Всевышнему, чем прочие смертные! Кто–то крикнул:

— Не кощунствуй!

Он, казалось, не слышал этого окрика и продолжал Свою мысль:

— Сын должен во всем брать пример с Отца. Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что творит Сам. Дела больше сих еще увидите, и будете им дивиться… Ибо как Отец воскрешает мертвых, так и Сын возвращает жизнь, кому захочет. Всю власть Отец отдал Сыну, дабы все чтили Сына, как чтут Отца. Кто не чтит Сына, тот не чтит и Отца, пославшего Его. Посему слушайте! — В Его голосе зазвенело торжество, как всегда, когда Он говорит ошеломляющие вещи, за которыми открывается неизмеримая бездна. — Верующий в слово Мое и верующий в слово Отца Моего имеет жизнь вечную. Наступает время, когда и мертвые услышат глас Сына и услышавши оживут. Отец дал Сыну власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий. Я ничего не могу творить Сам от Себя. Когда творю суд, сужу волей пославшего Меня. И не Я свидетельствую о Себе, но Отец Мой свидетельствует обо Мне. Вы хотели, чтобы Иоанн открыл вам, кто Я. Я же имею свидетельство больше Иоаннова, хотя и был Он светильником, горящим великим пламенем. Ибо дела, которые Я творю, говорят вам о том, что это Отец послал Меня.

— Что за кощунство, что за кощунство! — повторяли вокруг. Будь я там, я бы тоже назвал это кощунством. Понимаешь, Юстус? Он считает Себя величайшим из пророков, который уже не словами одними, но самой жизнью своей представляет Всевышнего.

Саул из Хеврона сказал:

— Мы не слышали Его слов, которые бы свидетельствовали о Тебе.

— Не слышали? — Он вскинул брови и взгляд Его стал вызывающим и одновременно призывным. — Исследуйте Писание, — Он указал на свитки, которые книжники держали в руках, — исследуйте Писание, и найдете там обо Мне. Но вы не хотите искать, потому что не имеете в себе любви к Богу… Приходят другие, самозванцы, которые только славы себе ищут, тех вы слушаете. Мне же, Который пришел только во имя Отца Моего и во славу Его, не хотите верить. Если бы вы поверили хотя бы Моисею! Он свидетельствовал обо Мне. Но и ему не верите. Как же Мне поверите?

После мощных, пронизывающих, самоуверенных и дерзких слов эти последние отозвались ноткой боли. «Как же Мне поверите…» Наши хаверы стояли молча, задыхаясь от гнева. Они возненавидели Его после этих слов. Позднее я слышал, как они рассказывали об этом в Великом Совете: губы их источали ненависть, словно запах съеденного чеснока. Больше всего их оскорбило высказывание, что они не верят Мессии. А я? По правде сказать, я не знаю, что об этом и думать. Признаюсь: Этот Человек временами позволяет Себе говорить вещи просто неслыханные. Ведь ты сам, будучи столь мудр, знаешь, что существует два вида истины. Одна — исключительно для рассудка; неважно, принимаем мы ее или отбрасываем, даем себя убедить или создаем вопреки ей свою контрправду. Но когда мы перестаем рассуждать, когда мы спим, едим, ведем легкие беседы с близкими, любим, — тогда эта правда становится нам абсолютно безразлична. Но есть иная истина, которую недостаточно принять разумом. Необходимо принять ее всем своим существом, ибо пока мы так ее не примем, она будет отзываться в нас бунтом и болью. Кто знает, не такого ли рода истину Он проповедует, и именно поэтому Его слова действуют на меня с такой ошеломляющей силой. Каждое из них представляет собой требование. И какое требование! Я Его не ненавижу… За что мне Его ненавидеть? Порой мне даже думается, как было бы прекрасно, если бы существовала Истина столь всеобъемлющая, столь без остатка наполняющая существование, как та, о которой Он говорит. Понимаешь, Юстус? Допускаю, что это может задеть тебя. Ты вложил когда-то столько труда в то, чтобы укрепить в моей душе беспристрастие мудреца, для которого важна не жизнь, а истина. Однако Этот Человек, если Его действительно можно назвать философом, проповедует иной принцип. Говорит, что важна именно жизнь, ибо в ней правда… Что-то в этом духе… В любом случае для Него жизнь и истина не обособленные понятия. А для меня? Не знаю…

С утра в городе только и было разговоров что об этом исцелении. Люди спорили, хотели отыскать Иисуса. Он же ночью исчез из Иерусалима и больше уже не появлялся. Праздники прошли, и я понял, что напрасно жду Его возвращения. Если я хочу прибегнуть к Его силе и знанию ради того, чтобы спасти Руфь, я должен сам за Ним пойти. Руфь опять плохо выглядит… Опять не ест, опять смотрит душераздирающе грустным взглядом…

Итак, я двинулся в путь. Я пошел, разумеется, берегом Иордана, чтобы не столкнуться с самарянами. Здесь уже стояла жара: деревья и кусты распускались прямо на глазах. Мутная, едва опавшая после весеннего разлива вода по самые берега заполняла русло реки. Навстречу попадалось множество народа: это богомольцы возвращались с Праздников.

Я повстречал двух молодых людей из Переи, перешедших брод около Вифавары. Мы шли в одной группе, и вечером на стоянке я узнал, что это были ученики Иоанна, которых он отправил с посольством к Иисусу. Меня это чрезвычайно заинтересовало, и я захотел выяснить, в чем дело. Но они не пожелали мне открыться, зато много рассказали о своем учителе. Несчастный Иоанн… Он все еще томится в подземельях Махерона. Он, долгие годы не знавший, что такое дом, укрывающий от дождя и зноя, теперь заперт в мрачной и душной темнице. В каком лихорадочном состоянии должен находиться его рассудок! Он и раньше жил не настоящим, а лишь озаряющими его видениями. Иоанн подобен тому греческому певцу, который своим колдовским искусством навел войну за город и вернул одного из завоевателей через Великое Море. Говорят, он был слепой. Я думаю, так и было. Только человек, который не видит того, что перед глазами, способен провидеть такую дальнюю даль. Как Иоанн. Что это, должно быть, за мука! Тебе, Юстус, конечно, знакомо это чувство раздвоенности человека, живущего одновременно в двух мирах, один из которых отрицает другой. А ведь на самом деле в каждом из нас… разве нет? в каждом из нас есть нечто, что связывает его с горним миром… А в то же время от повседневной жизни тоже нигде нельзя укрыться! Вот и я… Может, поэтому мне так близка судьба Иоанна и так понятны тернии, сквозь которые он проходит. Для него этот мир утыкан шипами, от которых не спрятаться. Пребывание в мире грез, увы, не спасает от сознания собственной слабости… Мне снова вспоминается эта греческая легенда о Тантале. Страдать — будучи не в силах прекратить страдания. Как я из–за Руфи… И не только из–за Руфи. Если бы даже она не умирала у меня на руках уже столько лет, я все равно бы ощущал себя раздираемым на части. Тебе знакомо это чувство? Кто–то рядом с тобой кричит. Поначалу не обращаешь на это внимания. Потом крик овладевает твоим сознанием, ты не можешь от него отвлечься, не можешь ни на чем другом сосредоточиться. В конце концов, перестаешь различать: это кто–то другой кричит или ты сам? Волей–неволей ты тоже начинаешь кричать. А когда замечаешь это, то с силой сжимаешь губы и прилагаешь все усилия, чтобы вновь обрести свой прежний голос. Напрасно! Крик снова овладевает тобой! И в то же время ты знаешь, что то, что ты стараешься заглушить, и есть самое важное в твоей жизни, и ты все готов отдать — так тебе по крайней мере кажется — чтобы снова его услышать.

Эти двое молодых людей с сосредоточенными и отрешенными лицами, словно ладони Иоанна, простертые в пространство движением незрячего, ищущего помощи. Наши пророки были великими людьми. Иоанн тоже великий. Но мне думается, что пророков спасало от их собственного величия только то, что предвиденный ими образ неизменно маячил в будущем. И беда такому пророку, как Иоанн, который дождался и пережил свое пророчество. Если всему тому, что он предчувствовал, суждено было воплотиться в появлении Назарянина, то ему не для чего больше жить! Умирать надо на пути к своим целям, потому что отрадней бороться за их осуществление, нежели видеть их достигнутыми. В особенности певцам следует умирать прежде, чем они допоют свою песню… Я, разумеется, не верю в крики черни, что Назарянин и есть Мессия. Но понимаешь ли ты, что означает для певца, взлелеявшего в душе своей видение величайшего из торжеств, пришествие именно такого Мессии? Человека, преследуемого священниками, презираемого фарисеями, гонимого Антипой и римлянами, Нищего, не уверенного в завтрашнем дне, наконец, Учителя, не понятого даже своими?…

Ибо они Его не понимают. Я убедился в этом. Я нашел Его в Капернауме, где Он странствует по зеленеющим галилейским взгорьям, увлекая за Собой несметные толпы народу. Когда входишь в город, где Он учит, дома нельзя застать ни одной живой души: все и вся идут за Ним. Стоит Ему остановиться, как люди тотчас окружают Его и не спускают с Него глаз. Время от времени какой–нибудь смельчак отваживается на вопрос. Он начинает говорить. Не сводя с Него глаз, люди присаживаются на траву и — они готовы Его слушать целыми днями. И это стоит того… Он тоже певец, только Его песнь непостижима в совершенстве своего звучания: ни одной лишней или затянутой ноты. Снова мне припоминается тот слепой грек. Обычно песни заново расцвечивают уже успевший потускнеть мир. У Назарянина иначе: Его песня преподносит живую красоту мира. Я слышал, как Он говорил: «Взгляните на полевые лилии…» И голос Его делался мягким и удивительно проникновенным. Когда Он произносит слово «лилия», то даже не видя цветка, ты словно вдыхаешь его тонкий аромат и касаешься лепестков. И тут же: «Даже Соломон во всей своей царской славе не одевался так, как всякая из них…» Ты понимаешь, что это за сравнение? Другой сравнит пурпур королевского плаща с пожаром, а его блеск — с блеском драгоценных камней… Он же берет белый неприметный цветок, открывая красоту там, где мы перестали ее замечать. Он не нуждается в эффектных сравнениях. Мне снова пришло в голову то, о чем я писал тебе однажды: Он никого не неволит, а призывает к Себе тихо, вполголоса…

Но вот Он встает и продолжает Свой путь — толпа расступается, образуя перед Ним как бы узкую улочку, которой не видно конца. По обе ее стороны тянется длинная вереница больных, калек и нечистых. При Его приближении они протягивают к Нему руки, кричат, взывают к Нему. Все и вся, что есть убогого в земле галилейской, вытягивается перед ним в шеренгу. Он склоняется над лежащими, иногда касается их лба или плеча и говорит тихо, как бы мимоходом, всегда с одинаковой интонацией, будто желая этими словами отстраниться от Своего деяния: «Встань… очистись… не болей больше… хочу, чтобы ты был здоров…»

Я застал Его как раз в такую минуту. Он проходил сквозь толпу под крики взывающих к Нему и возгласы исцелившихся. Мы остановились там, где было меньше народу. Он приближался к нам, раздавая исцеление, как милостыню, которую человек скромный тайком сует в руку нищего. Из толпы вдруг выступили два ученика Иоанна и преградили Ему дорогу. Он остановился. Вокруг столпился народ, жадный до каждого Его слова.

— Что вам нужно? — спросил Он.

— Равви, — сказал один из них, — учитель наш, Иоанн сын Захарии, услыхал о Тебе в темнице. Он велел нам отыскать Тебя и спросить: Тот ли Ты, Который должен прийти, или ожидать нам другого?

Вот в чем, оказывается, заключалось то посольство, с которым они поспешали. Бедный Иоанн. Песнь его стихла, и в мрачной темнице к нему подкралось сомнение. Стоит ли этому удивляться? Пророки, например Иона, часто бежали от бремени слов. Иоанн не бежал. Но он не в силах вынести бремя сомнения… Не исключено, что за вопросом его учеников кроется какой–то другой смысл: слишком большое благоговение звучало в речах обоих посланцев. Каждый пророк обязан засвидетельствовать о себе. В свое время мы пришли к Иоанну как послы от Синедриона, чтобы он открыл нам свою миссию. К Иисусу Синедрион не посылал никого… Может быть, Иоанн поступил как раз так, как полагалось поступить по отношению к новому провозвестнику слова Божьего, то есть послал людей, чтобы они со всей серьезностью задали вопрос, кто же Он?

— Идите, — сказал Он, — и расскажите Иоанну о том, что видели: незрячие прозревают, глухие слышат, хромые исцеляются и бегают, как олени, немые разговаривают, прокаженные очищаются, мертвые воскресают, нищие слышат радостную весть…

Слова эти звучат просто, в них нет ничего непонятного и своей простотой и неоспоримостью они точно бьют в цель: если Он воспринял вопрос Иоанна как призыв раскрыть Свою миссию, Он не мог бы дать лучшего ответа. Его слова с вплетенными в них цитатами из Исайи, звучащие здесь, на этом лугу, среди обезумевших от восторга исцеленных, в этом сонмище людей, бегущих за Ним, как за истинным Вестником радости, — так вот, Его слова обладают даром возвращать силы одинокому сердцу. Послы поклонились и исчезли в толпе. Их лица пылали. Я уверен, что они придут к Иоанну, повторят ему то, что сказал Назарянин, и немедля вернутся обратно, чтобы стать Его учениками. Как быстро Он покоряет людей!

Послы ушли, а Он все продолжал стоять и, наконец, обратился к окружавшим Его людям, число которых непрерывно умножалось:

— А кто же Иоанн? — спросил Он, словно надеясь, что кто–нибудь Ему на это ответит.

Люди вокруг, разумеется, молчали. Тогда Он продолжил:

— Тростник ли он в пустыне, колеблемый ветром? Или царский прислужник, одетый в мягкие одежды? Или, может быть, он пророк? Да! и больше, чем пророк!

С той же свободой, с которой Он цитирует и разъясняет наиболее темные места из пророков, Он привел отрывок из Малахии:

— «Я посылаю Ангела Моего, который приготовит путь Твой перед Тобою». Видите: из рожденных женщинами не было большего, чем Иоанн. Почему вы не приняли крещения его? Пренебрегли помощью, которую вам Бог послал? Как дети. Как неразумные дети, видя, что Иоанн не ест и не пьет, вы кричали: «Не слушайте его! В нем бес!» Когда же видите, что Сын Человеческий и ест, и пьет, снова кричите: «Не слушайте Его!»

Вокруг царила тишина.

— Но все же, — закончил Он неожиданно, — самый меньший в Царстве Небесном больше, чем Иоанн…

Решительно и открыто Он встал на защиту Иоанна. Пророк предвозвещал Его и говорил о Нем со всей страстью как о Том, Кто превосходит его, Иисус же отозвался об Иоанне сердечно и почти с нежностью. Однако Он не оставил никаких сомнений относительно их взаимной иерархии. Я думаю, так будет лучше для Иоанна. Там, в заточении, ему была бы значительно горше мысль о том, что Учитель не считает Себя тем, кем он провозгласил Его. Только одного я не могу до конца понять: почему в том Царстве, о котором Он говорит, Иоанн должен быть никем? И словно для того, чтобы усугубить мои сомнения, Он продолжал:

— И до Иоанна были пророки. Только он последний… Но вы пророков убивали, и в Царство не верите. Хотите посягнуть на него силой. Напрасно! Скорее небо и земля прейдут, чем изменится хоть слово в заповедях Господних! Вы же верите в возвращение Илии? Вот вам и был послан Илия!

Стоит Ему начать говорить, как Он погружает слушателей в целый мир тайн. Илия?

То есть Иоанн и есть Илия? Но ведь он сам это опроверг: «Я не Илия…» Однако правда и то, что ни один из пророков не возвещал такого близкого будущего. Они прорекали на десятки и сотни лет вперед. Величием и трагедией Иоанна было предчувствие того, что этот путь исчерпан… Но если после Иоанна действительно грядет некая новая эра, то это новое, по всей вероятности, может носить имя Царства Божия… Видимо, к этому сводится смысл Его таинственных слов об Иоанне, как о самом малом: Иоанн остался на другом берегу. Но разве этим двум берегам уже не сомкнуться друг с другом? Что означает это размежевание времени, о котором Пророк амхаарцев свидетельствует с такой несокрушимой уверенностью? Царство Божие? Я все же не понимаю…

Вдруг я заметил, что Он на меня смотрит. Словно ждет, чтобы я откликнулся или спросил Его о чем–нибудь. Может быть, Он узнал меня? Говорят, что ребенком Он задавал такие мудреные вопросы законоучителям в Храме, что те приходили в замешательство. Теперь Он тоже задает вопросы, но чаще требует, чтобы Его спрашивали. Он стоит перед тобой и словно говорит: «Видишь Меня и не спрашиваешь? Почему? Я знаю ответы на все вопросы». Я подчинился Ему и, сглатывая слюну, произнес:

— Равви, что есть Царство? Как в него попасть?

— У тебя есть заповеди, — был ответ. — Разве ты их не знаешь? Ты… ученый, законник…

Он узнал меня.

— Знаю, — выговорил я. — Но… — Я хотел сказать: «Знать–то знаю, да что–то я не заметил, чтобы, соблюдая их, можно было достичь хоть какого царства. А ведь я — верный последователь Торы, человек, неустанно заботящийся об очищении, тщательно соблюдающий все предписания, фарисей… Но, несмотря на все это, я не знаю такого Царства, Царства счастья, где не было бы горя, боли, болезней…» Я пробормотал: «Какая же заповедь, Равви, какая заповедь наиважнейшая, чтобы отыскать это Твое Царство?»

Он улыбнулся, глядя мне в глаза взглядом мягким и добрым, однако пронизывающим насквозь.

— Наиважнейшая, говоришь? А разве не эта: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всей душой твоей?» Или: «Люби ближнего, как самого себя…»

Я был потрясен. Тебе, наверное, знакомо это чувство, когда ты вдруг осознаешь, что существует нить, которая связывает тысячи известных мыслей и претворяет их в одну. Мне кажется, я сразу понял, о чем Он говорит. Не убивай, не прелюбодействуй, не лги, не укради — нет такой заповеди, которая не отпала бы за ненадобностью, если бы существовала любовь. Такая любовь. Это ясно. Люди злы, потому что они не любят. Если бы их можно было этому научить! Что с того, что кесарь присылает в Храм пожертвования, если римские солдаты нас ненавидят? Что с того, что собирают подати на Храм, если сами амхаарцы злы и переполнены ненавистью? Он прав! Надо научить людей любить. Если можно было бы заставить их это делать! Но как навяжешь свою любовь другому! Сама по себе это прекрасная мысль, но до чего она призрачна… Немногим же суждено попасть в Его Царство! Тем не менее я полагал, что в целях воспитания толпы, мне следует признать Его правоту.

— Справедливо сказано, Равви, — произнес я, — Всевышнего следует любить всеми силами своими, а ближнего — как самого себя. Это важнее, чем любые приношения и жертвы.

Он поднял на меня глаза, которые перед тем на секунду прикрыл, и меня словно обожгло их блеском: так продрогшее тело ощущает глоток горячего молока. Он проговорил медленно, не спуская с меня глаз:

— Ты близок к Царству Небесному…

Следует ли это расценивать как похвалу? Откровенно говоря, не настолько уж она для меня и лестна. Если я, фарисей, только «близок», то что говорить об этих крикливых амхаарцах, которые Его окружают? Но это не была похвала. Если бы Он хотел похвалить меня за разумно высказанную мысль, Он бы сделал это иначе. Похоже, что Его слова не имели никакого отношения к тому, что я сказал. «… близок…» Или все–таки дело в том, что я признал Его правоту? Или же?… Я, однако, склонен думать, что Он тем самым определил мне место «близко к Царству», и именно там меня видит или хочет видеть… Учитель последовал дальше, а я за Ним.

Вот уже несколько дней, как я хожу за Ним, блуждая по лугам, присаживаясь на траву, чтобы послушать Его поучения, удивляясь чудесам, которые Он творит всякий день. Иногда я делю с ним трапезу. Жизнь Его неприхотлива: ночь по большей части Он проводит в поле, где–нибудь у костра, завернувшись в плащ. Когда все засыпают, Он встает, восходит на ближайший холм и молится. Питается Он скромно, чем придется, и только тем, что Ему приносят. Нередко народ так донимает Его, что Он и вовсе забывает о еде. В течение дня Он никогда не бывает один, Его всегда окружает толпа, жаждущая Его слов и деяний. Когда же случайные слушатели уходят, при Нем остается небольшая стайка учеников — Его постоянных и нераздельных спутников. К ним Он относится как к своим ближайшим друзьям. Но что это за ученики! Впрочем, Он Сам их выбрал среди многих других. Но что за выбор! Можно подумать, что Он был слеп. Их двенадцать человек, большинство из них — местные рыбаки, люди простые и невежественные. Некоторых из них я видел год назад на Иордане. Особенно мне запомнился тот длинный верзила с грубым топорным лицом и бубнящим, как арабский бубен, голосом. Он не в меру хвастлив, высокомерен и болтлив, и рот у него никогда не закрывается. Остальные тоже хороши. Они, кажется, страшно гордятся тем, что Он выбрал их Себе в спутники, и потому со всеми остальными держатся крайне заносчиво. Зато друг с другом они сцепляются сколько влезет. Каждый считает себя лучше других и желает быть после Учителя первым. Пока говорит Он — они молчат, но стоит Ему только закрыть рот или на секунду отойти, они немедля начинают препираться. В воздухе повисает брань. Стоит их немного послушать, когда Назарянина нет поблизости, тут же хочется унести ноги подальше в полной уверенности, что угодил в компанию пьянчуг. Благодаря своей приближенности к Учителю, они ждут для себя небывалой славы в будущем. В самом деле, что за странная прихоть допустить до себя подобный сброд!

Громогласного рыбака зовут Симон сын Ионы. С ним его брат Андрей. Кроме того, имеются еще два других брата–рыбака, Иаков и Иоанн, которых Учитель назвал «сынами грома»! Иоанн еще почти мальчик, с девически красивым лицом (кажется, это его я видел тогда на Иордане), но руки у него уже огрубели от канатов, а язык не менее груб, чем у остальных. Потом идет Филипп, туповатый на вид парень, который поочередно чему–нибудь то удивляется, то огорчается; когда Учителю случается справиться с каким–либо затруднением, он проявляет бурную радость: хлопает в ладоши, издает восклицания, поет. Еще есть Нафанаил, родом из Каны, считающий себя неизвестно почему умнее всех, — этакий деревенский спесивец. Вместе с ним Симон, тоже из Каны, бывший зилот, а может даже сикарий: его выкинули оттуда, кажется, за мелкие кражи или за что–то в этом роде. Он тоже воображает о себе невесть что, кажется, по той причине, что он когда–то принимал участие в нападении на пьяных легионеров. Наконец, Фома — мелкий ремесленник, такой же порывистый, как Симон, и такой же бессмысленный в своих порывах. Эти двое без конца наскакивают друг на друга. Их полная противоположность — Матфей, самое большое убожество, какое только можно было найти! Все прочие просто амхаарцы, а этот к тому же еще и был мытарем: он служил нечистым, собирая подати для римлян! Несмотря на это, Назарянин и Его приблизил к Себе. Матфей ходит за Ним почти всегда молча и только пугливо озирается по сторонам, не собирается ли кто побить его камнями.

Двое других — это братья Учителя, правда, не родные: они то ли сыновья сестры Его Матери, то ли брата Его отца. Иаков немного похож на Назарянина: высокий, с красивым лицом и задумчивыми глазами. Говорит он обычно медленно и не склонен к ссорам, зато обожает умничать: он всегда знает, что и как следует делать, и он единственный, кто позволяет себе делать замечания своему великому Брату. Он говорит: «Ты это плохо сделал» или «Ты неправильно поступил». Иисус выслушивает это молча и только улыбается. Другой Его брат — Иуда — молчаливый и кроткий вроде Матфея, он бродит за всей компанией, как безмолвная тень, и только смотрит на Учителя глазами испуганной козы. Потеряйся он — никто и не заметит пропажи.

И, наконец, мой купчик из Кариота: это человек, мечтающий о мести, но при том опытный, ловкий, и даже немного сведущий в Писании. Мне с ним легче разговаривать, чем с остальными. Он смотрит на своих товарищей с презрением и говорит, что Учитель совершил большую глупость, избрав Себе таких учеников. По его мнению, Назарянин виноват в том, что эти галилейские мужики столько о себе возомнили. Мало того, что Он их приблизил к Себе, так еще и научил исцелять людей и изгонять бесов. Я говорю «научил», хотя это не совсем точно. Иуда говорит, что Он их ничему не учил, а просто сказал: «Исцеляйте…» — и тем действительно несколько раз удавалось одолевать болезни и изгонять бесов. Но что за нелепость — такую силу доверить в такие руки!

Правда, они применили полученный дар только однажды, когда Иисус ненадолго отлучился. При Нем они не испытывают своих способностей. Только Он один исцеляет, и Его исцеления… Если бы только исцеления!

Я уже писал тебе, что Он велел сказать Иоанну: «Мертвые воскресают…» И представь себе: за пару дней до моего появления здесь Он воскресил человека! Было это так. Войдя в небольшое галилейское селение под названием Наин, Он увидел людей, несущих носилки, за которыми шла мать умершего юноши. Женщина кричала, причитала, рвала на себе волосы и раздирала одежду. На то она мать. Всякий день можно увидеть таких плакальщиц в Иерусалиме. Естественно, я им сочувствую. Особенно когда умирает ребенок… Смерть ребенка — это самое большое горе. Это невозможно даже помыслить, с этим невозможно примириться. Еще труднее это пережить, когда человек знает, что это его грехи навлекли такое несчастье. Много видишь таких матерей. Но отчаяние этой женщины тронуло Его. Он подошел, прикоснулся к носилкам (соображения чистоты Его не заботят) и остановил процессию. Потом сказал коротко, как всегда: «Юноша! тебе говорю, встань». И тот встал. Вокруг поднялся страшный крик, люди бросили носилки и, как безумные, пустились наутек. Удивительно, что за это воскресение не пришлось заплатить парой других смертей, потому что в подобной суматохе можно было затоптать человека насмерть. Но все кончилось хорошо. Он имел право сказать посланникам Иоанна: «Мертвые воскресают». Хотел бы я знать, воскресил ли бы Он ребенка тех родителей, которые бы Его об этом попросили?

Итак, я продолжаю следовать за Ним, но я все еще ни словом не обмолвился Ему о своем деле. Чем больше я слушаю Его, тем больше утверждаюсь в мысли, что если Он что–нибудь и сделает для меня, то взамен потребует очень многого, а если и не потребует, то все равно нельзя будет остаться в долгу… Меня опять одолевают сомнения, а тем временем дни бегут…

Красиво здесь. Я вдыхаю аромат первых цветов, но стоит мне только на минуту отдаться этому наслаждению, меня словно ударяет в грудь: «Ты здесь, а там Руфь…» Радость гаснет, как задутый светильник. Я внутренне содрогаюсь и уже без сопротивления отдаюсь боли, повторяя вслед за Мудрецом: «суета сует, и всяческая суета…» Потом боль, жалость и тоска смешиваются с неизвестно откуда вздымающимся отвращением. Лучше уж следовать за Ним и слушать Его истории, похожие на сказки, которые певец слагает ночью, под высокими звездами, в поющей ручьями тишине.

 

ПИСЬМО 6

Дорогой Юстус!

Ты просил, чтобы я в нескольких словах описал тебе, в чем заключается учение Галилеянина. Я не уверен, что сумею это сделать: задача не из легких. Если бы ты спросил меня, чего хочет Учитель из Назарета, я мог бы тебе ответить одним словом: всего. Ибо это правда: Он хочет от своих слушателей всего, буквально всего. Наверное, ты сейчас удивленно вскидываешь брови, давая мне тем самым понять, что не разумеешь моих слов. Я согласен с тобой. Но видишь ли, Его тоже понять не так–то просто. Истина, которой Он учит, так проста в деталях, что, кажется, и ребенок в состоянии это понять. В совокупности же она превосходит человеческий разум. Он говорит легко и ясно, словно ведет по ровной дороге. Только вдруг дорога эта обрывается, и человеку кажется, что он летит в пропасть. Тогда Он говорит: «Дай Мне руку, обопрись на Меня, уверуй… И лети!»

Недавно пришли к Нему какие–то ученики Иоанна, блуждающие словно овцы без пастуха. Те, которые еще не прибились к Иисусу, ревниво противятся Его речам, словно в упрек за то, что Он находится на свободе, в то время как их учитель томится в зловещей крепости. Они спросили Его: «Отчего Твои ученики не постятся?» Он ответил: «Не время им поститься, когда с ними Жених. Но придут дни, когда отнимется у них Жених, и тогда они станут печалиться и плакать… Никто не приставляет заплаты от новой одежды к ветхой одежде, и никто не вливает молодого вина в ветхие мехи…» На поверхностный взгляд это какая–то бессмыслица. Но вдумайся в эти слова, и может тогда ты поймешь, как я понял, что учение, которое Он возвещает, не может быть заплатой на старом: оно ничего не дополняет, ничему не служит, оно целостно само по себе, собственно говоря, оно и есть — всё. Кто хочет его познать, тот должен выбросить ветхую одежду и избавиться от старых мехов: он должен решиться приобрести взамен новые.

Ты спрашиваешь, в чем это учение заключается. Попробую тебе рассказать. Пару дней назад Он шел, окруженный несметной толпой народа. Был такой же погожий день, как сейчас: по небу плыло одно единственное заблудившееся облако, напоминавшее большой клок пуха. Внизу поблескивало ожившее изумрудное озеро. Вдали почти у самого горизонта белыми штрихами выделялись вершины Антиливана, словно оторванные от своего основания. Народ шумел, как горный поток. Неожиданно все остановились. В этом месте возвышенность переходила в крутую обнаженную скалу. Назарянин быстро взобрался на гору по узкому травянистому склону, и через минуту Он был уже над нами — белый силуэт с пронизанными солнечным светом волосами на фоне голубого неба. Те, которые уже знали Его повадки, сразу догадались, что Он собирается говорить и начали располагаться вокруг. Трава, скалы и камни — всё это скрылось под людской массой. Он же стоял на горе и спокойно ждал, пока люди утихнут, потом поднял голову к небу и что–то неслышно произнес. Как часто Он молился! Просто удивительно… Коротко, но часто. Это даже трудно назвать молитвой: Он попросту бросал пару слов в небо, и как бы снова возвращался на землю. И на этот раз также: Он встряхнул головой, опустил воздетые руки и перевел взгляд на слушателей.

Обычно Он начинает с агады, рассказывает какую–нибудь притчу: жил — был царь, или господин, или отец… Люди вслушиваются в эти истории и их искусно завуалированная мораль незаметно сама собой проникает в их сердца. Однако на этот раз Он начал по–другому:

— Всевышний благословляет простых, верящих, надеющихся и нищих духом. Ибо их есть Царство Небесное…

Он произнес это так серьезно, что мне показалось будто это второй Моисей сходит с вершины Синая и провозглашает полученные им Заповеди. Это напоминало рескрипт кесаря, в котором перечислялись люди, удостоенные милости повелителя. Он продолжал:

— Всевышний благословляет кротких и смиренных. Они наследуют землю. Всевышний благословляет убогих, плачущих и голодных, больных и узников. Ибо страдания их претворятся в радость. Всевышний благословляет обиженных и несправедливо гонимых, ибо воздастся им по справедливости Божьей…

Я навострил уши. «Теперь–то — думалось мне, — я наконец все узнаю». Учитель говорил ясно, словно зачитывая свод законов. Но провозглашаемые Им заповеди звучали как–то странно, ибо в них ничего не говорилось об угрозах и наказании. Только о добродетели и награде. Точнее о двух наградах. Разве не странно звучит: «Благословенны обиженные?» Значит тот, кого обидели, тем самым уже получает благословение? А вдобавок ему будет дарована справедливость? Выходит так, что нет в жизни большей выгоды, чем быть обиженным! Или взять плачущих! Кто знает, почему человек плачет? Может, потому, что его постигла заслуженная кара. Но для Него все плачущие равны, и каждый, кто плачет, уже заведомо благословлен, и плач его перейдет в радость. Тебе не представляется все это чрезмерным упрощением хитроумных загадок бытия?

Однако слушай, что Он сказал дальше:

— Всевышний благословляет милостивых, ибо и они помилованы будут… Всевышний благословляет тех, чье сердце не точит алчность. Ибо они узрят великого Саваофа. Всевышний благословляет миротворцев, воздающих добром за зло, хлебом за камень. Они будут наречены сынами Шехины…

Теперь я был уверен, что Он по сути провозглашает Свои Десять Заповедей — основы Его учения. Поистине достойный кодекс! Но как много в нем наивного! Чего стоит, к примеру, восклицание, что благословенны милостивые и чистые сердцем, если одновременно не предусматривается наказания для себялюбцев и воров?! Будем рассудительны: мир полон зла; наряду с небольшой кучкой людей, которые избрали путь служения Всевышнему, существуют тысячи амхаарцев, ежедневно нарушающих все заповеди и предписания, а кроме того — несметное число нечистых, язычников и идолопоклонников. Достойное учение надо охранять, как драгоценный камень, и тот, кто его исповедует, должен находиться под защитой закона. Моисей учил: «Кто работает в субботу — пусть умрет; кто занимается колдовством — того убейте; кто приносит жертвы другим богам — должен погибнуть; чей вол забодал раба — тот должен уплатить владельцу тридцать сиклей серебра, а вола пусть забьют камнями…» А Он бросает праведных на произвол судьбы. Они стяжают благословение, и этого с них должно быть достаточно. А охранит ли оно их от зла? Заметь однако, что Он в один ряд ставит больных и несчастных. «Благословенны плачущие…» Что за странное суждение! Я понимаю, что слезами можно искупить вину и получить благословение. Но тот, кто уже благословлен, не должен больше плакать. Чего же стоит тогда благословение Божие, если по обретении его снова подступают слезы? Человек приходит к Всевышнему за спасением, как я пришел к Галилеянину за здоровьем для Руфи. Чего стоит врач, если после его процедур наступает ухудшение? Похоже, что для Него несчастье равноценно добродетели. «Благословенны нищие, больные и убогие…» Одно только благословение для больного — здоровье. Нет здоровья — нет и благословения Божия!.. Однако, я далеко зашел! Все это не так просто. Почему я никак не могу снискать благословения для моей Руфи? Я как раз тот человек, который все поставил на службу Всевышнему. Если даже для меня нет благословения, то кто же тогда сумеет снискать его? Разве что нищий, и только за то, что он нищий? Я раздаю милостыню, плачу десятины, не скуплюсь на пожертвования… Сам Иов не давал больше! «Благословенны плачущие…» А ты думаешь, Юстус, я не плачу? Я плачу, как ребенок, как малый ребенок, у меня перехватывает горло, и я задыхаюсь от рыданий. Стало быть, я не имею права на справедливость, а Руфь — на здоровье? За все мои усилия — такая болезнь! Если бы все, что Он говорил, было правдой, я бы уже давно снискал благословение. Сто благословений! И болезнь бы уже ушла. Но она не уходит, и теперь я даже не могу представить себе, что бы было, если бы она вдруг исчезла. Вот такой замкнутый круг!

Он прав: тот, кто хочет воспринять Его правду, должен переодеться в совершенно новые одежды. Никакие заплаты не годятся: молодое вино разорвет ветхие мехи. Надо изменить способ мышления и восприятия мира, надо научится называть разумным то, что нам обычно представляется безумием. Не знаю, зачем я за Ним хожу и чего я, собственно, ожидаю. Пресловутые новые мехи означают, по всей видимости, примерно то же самое, что и рождение заново, о чем Он говорил тогда ночью. Но человек не может сбросить кожу, подобно змее; человек обречен оставаться собой. Так основательно нельзя его изменить ни угрозами, ни призывами. Мне по–прежнему кажется, что Он требует слишком многого.

Он закончил Свою проповедь так:

— Всевышний благословляет гонимых за правду, ибо их есть Царство Небесное… И благословенны вы все, — Он протянул руку к толпе, — когда вас будут ненавидеть, поносить и изгонять из синагог, преследовать и убивать за имя Мое, как преследовали и убивали пророков. Тогда радуйтесь, веселитесь и ждите. Будет вам награда на небесах…

«И это все?» — спросишь ты. Да. У меня такое впечатление, что в эту песнь о благословении Он вложил всю суть Своего учения. Я говорю «песнь», потому что это была именно песнь, как бы один из псалмов восхождения. Он говорит на редкость просто, и, может быть, поэтому Его слова как бы незаметно переходят в речитатив. Песнь — это ведь вовсе не обязательно искусственно подобранные слова, предназначенные для увеселения публики. Ты хотел, чтобы я рассказал тебе о Его учении. Вместо этого я привел Его собственные слова. Ты удовлетворен? Думаю, что нет. Я тоже предпочел бы услышать что–нибудь другое: более обоснованное и менее обескураживающее. Когда я слушаю Его, мне кажется, будто мне прямо на голову упало солнце.

Должен признаться, что порой меня одолевают сомнения, действительно ли Он — нарушитель Закона, как утверждают саддукеи. Но, может, старые мехи и вправду означают Тору? Однако Он говорит, что у Него нет ни малейшего намерения посягать на Закон. Он говорит: «Пока существуют небо и земля, не отменится ни одна буква в Законе. Не нарушить пришел Я Закон, но исполнить. Кто уважает и соблюдает Закон, тот обретет свое место в Царстве Небесном, хотя бы и наречется малейшим и последним. А кто исполнит Закон, тот великим наречется в Царстве…» — Говоря «исполнит», Он, кажется, вовсе не имеет в виду обычного исполнения предписаний. Для Него «исполнить закон» — означает найти в нем какой–то таинственный внутренний смысл. Он так, например, толкует древнюю заповедь «Не убий»: «Кто напрасно гневается на брата своего, тот уже убивает его. Кто же скажет брату своему „глупец“, того ждет геенна». Или вот Он привел заповедь «не прелюбодействуй» и сказал: «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем. Жена твоя — это твое тело; и если ты ее бросишь, то ты будешь виноват, что она отдала свое тело другому».

Порой Он говорит вещи, которые вселяют беспокойство. Как–то Он сказал: «Вы слышали, что заповедал Моисей: „Если кто ударит кого, то пусть отдаст жизнь за жизнь, око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, удар за удар…“? А Я говорю вам: если кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему и другую, если кто захочет забрать у тебя хитон, отдай ему и симлу, если кто принудит тебя сопровождать его — следуй за ним до конца; просящему у тебя — дай, даже если ты знаешь, что даешь как милостыню».

Не слишком ли это высокие требования? А вот послушай нечто еще более поразительное. Это случилось сегодня утром. Среди окружавшей Его толпы были семьи галилеян, перебитых римлянами во время последнего Праздника Жатвы. Кто–то вспомнил об этих событиях и, естественно, тут же послышались причитания и жалобы. Учителя проняли эти крики. Если бы ты видел, как Он, слушая, склоняет голову к людям, и блеск солнца отражается в Его волосах цвета старого потемневшего золота, если бы ты видел Его глубокие, светящиеся состраданием глаза. Когда кто–то рассказывает Ему о своем страдании, Он Сам, кажется, страдает даже больше, нежели рассказчик. «Мой сын…» — рыдала какая–то женщина с сухим, изъеденным морщинками лицом, напоминавшим потрескавшуюся на солнце глину. «Мой муж…» — говорила другая, молодая, прекрасно сложенная амхаарка сухим бесцветным голосом, каким стараются справиться с горем. У Него задрожали губы. Он вздохнул.

— Вы думаете, — вдруг сказал Он, обращаясь к окружавшим Его людям, — что ее сын и ее муж были большими грешниками, чем вы все?

Воцарилась недоуменная, полная растерянности тишина.

— Нет, — Он встряхнул головой, — если вы не покаетесь, то все погибнете! — эти слова прозвучали как приглушенный вопль отчаяния. Под волнистой бородой крепко сжались челюсти. Но потом Его будто озарила новая мысль. Он поднял руки, как всегда, когда собирался говорить с толпой, и произнес:

— Помните, что сказано в Писании? «Не пожелай крови брата твоего, не таи ненависти на него, не ищи мести для него, возлюби его, как любишь самого себя». А Я говорю вам…

Голос Его переполнился, как Иордан в пору дождей:

— Любите врагов ваших, молитесь за обижающих и ненавидящих вас. Ибо если вы любите брата или человека, любящего вас, то какая вам за это награда? И язычники так же поступают. Но вы делайте иначе: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный…

Когда я все это услышал, моим первым намерением было тотчас же уйти от Него и вернуться в Иерусалим. Что за охота таскаться за человеком, слова которого, словно камни: «Подставь другую щеку… Люби врагов твоих…» Любить? Кто же может любить грешника? Я еще раз повторяю: мир полон зла. Добро не может само себя защитить. Все это знают, только один Он этого не замечает. Он воображает, что правда должна восторжествовать только потому, что она правда! Увы! правда всегда нуждалась в помощи, и всегда приходилось буквально навязывать ее людям.

Если Его послушать — то надо бросить учить, и ограничиться тем, чтобы всегда поступать с людьми так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой. Однако следует признать, что Он именно так себя и ведет. Когда я смотрю на Него, я знаю и чувствую, что Он любит меня точно так же, как любого амхаарца из толпы, араба, римлянина, грека или кого угодно еще. Более того: чужих Он любит точно так же, как и своих близких: Мать, учеников, братьев, сестер… Говоря «также» я имею в виду, что Он любит каждого такой огромной великой любовью, что в ней не может быть различий. Любят больше или меньше тогда, когда любят умеренно. Его же любовь не знает границ. Я не могу себе представить, чтобы Он отказал кому–нибудь. Люди требуют от Него чудес, словно хотят взять взаймы, зная, что не вернут долг. И Он им дает! Дает даже вопреки Себе, словно в подтверждение Своих собственных слов о милосердии и доброте Всевышнего. Исцеления, которые Он ежедневно совершает в таком количестве, и есть наглядная демонстрация Его правды. Он исцеляет больных, желая тем самым показать, что Адонаи не может поступить иначе по отношению к тем, которые ему доверились. «Видишь, — словно говорит Он, — Я тебя исцелил, знай же теперь, каков Он и чего ты можешь от Него ждать! Это знак того, что ты должен Ему поверить…» В самом деле, разве есть люди, которым не нужен такой знак, которые бы поверили Всевышнему без засвидетельствования чуда? Эта мысль возникла у меня сегодня, и, признаться, она меня тревожит. Сдается мне, что я вижу скрывающуюся здесь ловушку: человек вновь обрел здоровье для того, чтобы убедиться что Господь милосерд; он убедился — и что дальше? Но по какому праву Он говорит от имени Предвечного? Эта дерзость всегда меня от Него отталкивала. Я не выношу Его самоуверенности! Пару дней назад мы с Ним были в маленьком городке Хоразин, тут неподалеку, под Капернаумом. Народ там, как и повсюду, взволнованно приветствовал Его, к Нему приносили больных, Его старались ухватить за края одежды, ибо люди верят, что одно лишь прикосновение к Его хитону, и даже сама Его тень, обладают способностью исцелять. Впрочем, такое действительно случалось… Люди, как обычно, внимали Его речениям, били себя в грудь, шмыгали носом, и почесывали голову, словно в нерешительности. Некоторое время спустя мы снова пришли в этот город и первое, на что мы наткнулись, было шествие дружек, которые, препроводив невесту к жениху, с пьяными криками возвращались в дом ее родителей, чтобы продолжить там веселье. Он остановился и вдруг Его словно взорвало. Никогда не знаешь, что Он сделает или скажет в следующий момент: то ли улыбнется этому стаду нечистых амхаарцев, то ли разгневается. Он, обычно такой спокойный и тихий, вполне умеет взрываться, и Его гневные слова свищут над головой, словно бич погонщика верблюдов. Он простер руку вверх и тут же с силой опустил ее, как пророк, извергающий проклятие.

— Горе тебе, Хоразин! — воскликнул Он, — если бы Тир и Сидон видели столько чудес, сколько ты видел, то они бы уже покаялись в слезах и пепле! И потому Я говорю тебе: легче будет городам финикийским в день суда, нежели тебе!

Повинуясь тому же порыву, Он повернулся к дороге, по которой мы пришли из Капернаума, столь полюбившемуся Ему города, который даже стали называть «Его» — и крикнул:

— А ты, Капернаум, что до неба вознесся? Низвергнешься во ад! Ты хуже Содома! Говорю тебе: легче будет в судный день людям, среди которых жил Лот, нежели жителям твоим…

Мы онемели. Только Петр подбоченился и свысока поглядывал на людей, стоявших вокруг. Сыновья Зеведея тоже стали страстно выкрикивать: «Правильно! Правильно! Так и будет с грешниками! Они якшаются с язычниками! Они заслужили наказание! Вот увидите: падет на вас огонь с небес!» Я смотрел на Назарянина: сначала на Его разгневанном лице читалось выражение задетого достоинства, как будто Его лично оскорбили пьяные крики хоразинцев. Но вдруг лик Его изменился: взгляд потух и стал подобен водной глади глубокого колодца, которая то ли дышит холодом, то ли пульсирует теплом, как каллиройские источники. Гнев исчез и в голосе Его послышалось как бы сетование матери на непослушного ребенка. Он обратился к ученикам: «Сами не знаете, какого вы Духа…» Потом воззвал к стоящим вокруг жителям Хоразина:

— Приходите ко Мне все, — сказал Он, — все, страдающие и трудящиеся тяжко. Возьмите Мое бремя и несите его так, как Я несу — смиренно и тихо. Если будете так поступать — пребудет с вами радость. Мое бремя не обременяет, ибо оно — счастье…

Счастье?… Человек, снискавший благословение, — счастлив. «Благословенны плачущие…» Это звучит словно заверение: вы счастливы, потому что вы плачете… Разве может быть счастлив плачущий? Нет, Юстус, эта философия не для меня! Я плачу — и я несчастлив. Я служу Господу, но и это мне не приносит счастья. Если бы Руфь была здорова… Но нет, я должен быть до конца откровенен: моя боль гнездится еще глубже, как оторвавшееся острие стрелы, застрявшая где–то во внутренностях. Что же Он предлагает? Вместо боли, которая уже существует, взять на себя еще одну боль? Но это только слова. Когда у меня болит нога, я не могу заменить эту боль на зубную, даже если в эту минуту именно боль в ноге кажется мне особенно нестерпимой. Пост — это ведь тоже в своем роде принятая на себя боль. Почему же все–таки все мои посты не могут избавить от боли Руфь?

«Благословенны милостивые, миротворцы, плачущие…» Так Он говорит, и это трудно отрицать, потому что Он Сам тому пример. Он милостив, когда Он склоняется над страждущими и одаривает их своей силой. Он и миротворец, потому что в этой строптивой и шумной галилейской ватаге никто не дерется, да и ссоры достаточно редки, а уж когда Он говорит, Его окружает такая тишина, в которой слышится только учащенное дыхание да сильное биение сердец. Случается Ему и плакать. Он, наверное, часто плачет, и хотя старается не подавать виду, об этом свидетельствуют следы слез на Его гладких щеках. Он беден и подвергается преследованиям. При этом все то, что по Его словам составляет признаки благословения и счастья, есть в Нем Самом. И мы чувствуем, что прежде всего Он Сам благословен: когда Он стоит вот так в сиянии солнца, Его голова словно овеяна ореолом. Но не подумай, что Он является кем–то необыкновенным. Нет, Он обычный человек… И все же я вынужден сам себе возразить, потому что это не совсем так: от Него, несомненно, исходит нечто непостижимое. Не было еще человека, который бы говорил так, как Он…

Учитель проповедует такое величайшее доверие к Всевышнему, что это даже кажется кощунственным, однако Сам Он именно так, безгранично верит Ему. «Не заботьтесь о том, — неоднократно повторял Он, — что вам есть и пить, во что одеваться. Посмотрите на птиц: они не собирают зерен про запас и не заботятся о том, что будет завтра. Они доверчивы, и потому каждый из этих воробушков, которых продают пару за ассариев, в руке Божьей. Не заботьтесь о завтрашнем дне. Сегодняшних забот достаточно. Ищите Царства Божьего, ищите его неутомимо, упорно, неотступно, тогда и все остальное тоже получите. Отец ваш Небесный хорошо знает, что без хлеба не живет человек…» Так и Он живет, не заботясь о завтрашнем дне, но и не забывая о нем. Вот бы этому научиться! Но стать чуть более легкомысленными — это, для таких, как мы, непосильное искусство. Мы слишком многое переживаем заранее, уже сегодня мы волнуемся теми заботами, что придут завтра, а не придут — мы этого даже не заметим, занятые уже следующими. Нас постоянно грызет беспокойство: как уладить это, как сделать то, что сказать тому… и так без конца. Как много мы, в сущности, лжем, полагая, что так будет лучше, так будет разумней. Я заранее дрожу при мысли о том, что же будет, если болезнь Руфи продлится еще год, или два?… Как же мы сами себя мучаем!

Ему все это незнакомо. Когда Он улыбается, Его тихая улыбка гораздо безмятежней, чем иной громкий смех. В Его голосе нередко звучит скорбь, печаль и даже отчаяние, но большей частью в нем слышится радость. Трудно поверить, однако это именно так. Эта удивительная радость подобна журчанью ручья на дне скалистого ущелья. Мы всегда можем услышать его, если только наклонимся пониже и прислушаемся. Но бывают минуты, когда источник выбрызгивает вверх фонтаном и переливается на солнце всеми цветами радуги. Он вскричал однажды: «Просите! Стучите! Каждый, кто просит — получит, каждому, кто стучит, — отворят! Не дадут змею тому, кто просит рыбу…» Его слова искрились восторгом. Мне кажется, у Него одно только горе и одна радость: горе, что люди бывают злыми, и всепоглощающая радость, что доброта Всевышнего превосходит людскую злобу… Недавно, когда мы проходили с Ним через Капернаум, к нам подошли семь старейшин местной синагоги и стали упрашивать Его исцелить смертельно больного слугу римского сотника, служащего на границе тетрархии Антипаса и Филиппа. Сотник этот, по их словам, человек богобоязненный и сочувствующий верным: он даже жертвовал на строительство синагоги в Капернауме. «Помоги ему, Равви, он действительно хороший человек…» — «Ведите!» — бросил Он коротко. Мы шли берегом моря по дороге, обсаженной черными кипарисами, к устью Иордана. Геннисаретское море распласталось на солнце — огромная равнина на дне котловины — а по его поверхности носились сверкающие искры, похожие на летающих рыб. Стоя в воде, рыбаки в коротких хитонах и повязках на голове с усилием тащили тяжелые сети к каменистому берегу. Естественно, Симон, Иоанн, Иаков и остальные пришли в возбуждение при виде этой картины, и тут же стали выкрикивать различные советы. У них просто руки чесались, так их тянуло к этим веревкам, поплавкам, к переменчивой воде с ее теплыми и холодными течениями. Они пошли за Учителем, но душой так и остались при лодках и сетях. Наивный народ! Они бы так никогда и не решились все это бросить, несмотря на целый год призывов и наставлений, если бы однажды Он не сделал следующего… Я знаю об этом со слов Иоанна, сына Зеведеева. Этот парень — большой охотник рассказывать. «Было это перед началом дождей, — сказал он, — Учитель говорил с народом. Чтобы они не слишком на Него напирали, Он сел в нашу лодку. Солнце уже садилось за Кармил, и слушатели разошлись. Тогда Он сказал Симону: „Закиньте сети!“ Мы всю ночь провели в море и ничего не поймали, так как два дня перед этим продолжалась буря и вся рыба ушла на глубину. Теперь мы видели, что снова ничего не поймаем, так как волна слишком сильно била о берег. Но Симон сказал: „Раз Учитель велел — поплыли…“ Мы отчалили. Когда мы закинули сеть, по воде побежали первые темные тени надвигающихся сумерек. „Поплавки зашевелились! Рыба идет!“ — закричал Симон. Мы подплыли и ухватились за веревки. Хоть и было нас четверо, сеть даже не дрогнула. Словно приросла ко дну. „Сильней! Сильней, ребята!“ — вопил Симон и сам тащил изо всех сил. Ничего не выходило. К счастью, неподалеку показалась лодка знакомого рыбака. Мы стали кричать, чтобы они помогли нам. Они схватились за сеть с другой стороны. Но и на сей раз нам не сразу удалось даже сдвинуть ее с места. Андрей закричал: „Рвутся веревки!“ И действительно, они лопались у нас в руках. Симон, ухватившись за борт, всей своей тяжестью старался преодолеть сопротивление. Он стонал сквозь зубы: „Погубим сеть!“ Это была бы огромная потеря, так как у нас не было в запасе никаких сбережений, и нам никогда не купить новой. Мы старались изо всех сил, в соседней лодке тоже кряхтели. „Пошла!“ — вдруг вскричал Иаков. „Идет!“ — закричал и Андрей. „Еще! Еще! Сильнее!“ — командовал Симон. Теперь сеть действительно поднималась. Вода между нашими двумя лодками забурлила. Мы тянули из последних сил. Наконец, над черной поверхностью воды показалась серебристо — белая масса рыбы, будто скала выступила из моря. Сколько же их было! Никогда, равви, я не видел ничего подобного. Мы бы сами никогда не дотащили нашу добычу до берега, но нам на помощь подоспели другие лодки. Уже спустились серые сумерки, когда под днищем нашей лодки, наконец, захрустели камни. Учитель стоял на берегу. Симон растолкал нас, спрыгнул в воду, и несколькими прыжками добрался до суши. Я видел, как он упал на колени перед Учителем. Ты ведь его знаешь — он такой горячий! Симон вскричал: „Уйди от меня, Равви! Я всего лишь грешник!“ Но Учитель улыбнулся и положил ему руку на голову: „Это ничего…“ — произнес Он и крепко уперся ладонями в плечи Симона: „Но отныне, — продолжал Он, — ты будешь ловить человеков…“ — Вот тогда–то, — Иоанн меланхолично улыбнулся, — мы и бросили все…»

Мы свернули влево, чтобы добраться до моста через реку, так как этот сотник жил в Юлии. На полпути мы увидели скачущего нам навстречу всадника. Завидев нас, он осадил коня и соскочил на землю. На нем была короткая солдатская туника и тяжелый пояс с пристегнутым к нему мечом. В руке он держал знак своей власти: жезл из виноградной лозы. Его гладко выбритое лицо было очень серьезно. Он остановился на обочине дороги и, выпрямившись во весь рост, ждал. Едва лишь Назарянин поравнялся с ним, как он быстро преклонил колена и опустил голову; густые пряди вьющихся темных волос упали ему на лицо. Иисус остановился.

— Это тот самый сотник, к которому мы направляемся, — шепнул один из провожатых.

Солдат тем временем поднялся с колен, но по–прежнему стоял склонив голову и сложив руки, потом заговорил по–гречески с твердым акцентом, как говорят варвары с севера:

— Не трудись, Господи… Я узнал, что Ты идешь, и выехал навстречу, чтобы сказать, что не достоин я, чтобы Ты был моим гостем и говорил со мной, и чтобы я прислуживал Тебе. Я знаю, — продолжал он, — Тебе достаточно сказать слово — и мой человек выздоровеет. Ты, как трибун, который приказывает солдату: «Иди туда» или «Сделай это» — и солдат повинуется.

Воцарилась тишина. Сотник стоял в тени дерева, по–прежнему склонив голову. Иисус смотрел на него, вперив в солдата пронизывающий насквозь взгляд своих черных глаз. Я бы сказал, тревожный взгляд… Казалось, что Он чего–то напряженно ждет…

— Иди, — вдруг произнес Он, — исполнилось тебе по вере твоей. — И на этот раз сотник не поднял головы. Точным солдатским движением он припал на одно колено, и склонился так низко, словно хотел губами дотронуться до края одежды Учителя. Потом он поднялся, выпрямился, и только тогда я увидел его еще молодое, охваченное радостью лицо. Этот человек воспринял слово как действие. Он заколебался, не зная, что предпринять: то ли бежать к коню, то ли еще раз пасть на колени. Наконец, Он порывисто поднял руку и поприветствовал Учителя из Назарета по–солдатски, как полководца, потом быстро подошел к коню, одним прыжком вскочил на него и так дернул поводьями, что конь затанцевал на задних ногах. Конь пошел под гору, всадник еще раз обернулся и поднял руку. Потом послышался сухой перестук копыт по придорожным камням.

Мы стояли и смотрели ему вслед. Когда наконец силуэт коня и всадника растаял вдали, Иисус повернулся к нам. Я уже говорил тебе о том, как Он умеет радоваться… Но я никогда еще не видел, чтобы радость била в Нем так мощно, ее таинственный источник исторгался из самого сердца Этого Человека. Он слегка покачал головой, словно не веря чему–то и удивляясь, потом тихо, словно про Себя, произнес:

— Я не нашел здесь такой веры…

Учитель медленно поднял глаза. Я заметил, что Он смотрел поверх наших голов на озеро, на серебристое русло Иордана, на отливающие медью взгорья Галаада, на играющие всеми оттенками зеленые галилейские берега.

— Истинно говорю вам, — неожиданно проговорил Он, — многие придут с востока и запада и унаследуют Царство…

Радость в Его голосе звенела, как овечьи колокольчики в неподвижном полуденном воздухе, но вскоре она омрачилась печалью: так омрачается небосвод перед первыми дождями.

— Но сыны Царства — закончил Он тихо, — низвергнуты будут во тьму…

Мы стояли, не понимая, о чем Он говорит. Он же обошел нас и стал спускаться к морю. Мы двинулись за Ним. По дороге я размышлял: «В Нем словно два человека: один радуется, что придут чужие, другой плачет, что сыны могут лишиться своего наследства. Он хочет всего одновременно…» Меня озарила эта мысль, словно молния ударила в спокойную гладь озера. Он хочет всего…

Вот таково Его учение, Юстус, о благословенных, которые счастливы и плачут, о Царстве, в котором много своих и чужих. По правде говоря, не знаю, зачем я хожу за Ним… Зачем? Для чего?

Одно только добавлю: слуга римского сотника выздоровел в ту самую минуту, когда Он произнес: «Исполнилось!»

 

ПИСЬМО 7

Дорогой Юстус!

Признаюсь, что на сей раз я не знаю, что тебе и сказать. То, чему я был свидетелем, перевернуло все мои суждения о Нем. Я много раз тебя уверял, что это совершенно обыкновенный человек. Сейчас я вынужден сказать, что я не знаю, кто Он: человек или некое таинственное существо, которое только выдает себя за человека…

Если бы я не наблюдал ежедневно, как Он ест и пьет, подобно любому из нас; если бы я не заметил однажды, как, войдя в чью–то плотницкую, Он не смог устоять против всех этих пил, рубанков, сверл и молотков и, все бросив, принялся обрабатывать лежащее в углу бревно — добросовестно, каждым своим движением доказывая, что Он знает толк в работе; если бы не слезы в Его глазах; если бы не печаль, которой так часто пронизаны Его слова… Он выглядит человеком, Его ноги оставляют на песке след и приминают траву. Если Он устает — это заметно по Его лицу: Он становится бледным, как человек, потерявший много крови; тогда Он прислоняется к первой попавшейся скале или бортику лодки — и засыпает. Именно так Он и уснул, когда мы плыли по озеру: каменным сном наработавшегося человека, готового спать стоя… Но подожди, я расскажу тебе все по порядку.

Он странствует, учит и исцеляет. Мы редко проводим больше одной ночи на одном месте. Мы ходим по галилейским дорогам, не обращая внимания на то, что уже стало жарко. Лето в самом разгаре. Вокруг все цветет, плоды созрели, уже подходит к концу жатва, и не сегодня–завтра можно будет рвать финики. Становится все суше. По городам и поселкам слышатся крики водоносов. Пруды и ручьи пересохли, Иордан обмелел и поблескивает серебристой лентой. Над озером, едва начинает смеркаться, разносятся крики людей, набирающих воду, да скрип колес. Вся эта буйная растительность, покрывающая окрестные холмы, поддерживается исключительно благодаря усилиям галилейских крестьян. Если бы не их труд, черные скалы выдавались бы из–под зелени, словно кости истлевшего трупа. Белая шапка на Ермоне растаяла, и теперь на фоне неба едва различима ее серо–зеленая вершина, почти теряющаяся в раскидистой зелени ребристого склона.

Куда бы Он ни пришел, Он сразу начинает учить. Он проповедует и в синагогах, хотя гораздо охотнее делает это под открытым небом. Он предпочитает холмы с крутыми склонами, с которых открывается обширный обзор, словно призывая горы, море, а также далекие города быть свидетелями Своих слов. Но я вот что заметил: в последнее время изменилась манера Его речей. Если раньше прибегая к агадам, Он сразу пояснял их смысл, то теперь Он предпочитает говорить только притчами, но почти никогда не разъясняет их значения; или делает это позже для Своих учеников, в случае, если и они не поняли Его.

Может, это как–то связано с тем противодействием, с которым Он столкнулся в последнее время. Простонародье по–прежнему бегает за Ним, разевает рот на все, что бы Он ни сказал, восторгается чудесами. Но назаряне не теряют времени даром и по всей стране разносят хулу на своего земляка. Это они привлекли к Нему внимание служителей Храма. Все чаще среди людей, слушающих Иисуса, встречаются священники, левиты и книжники. Появляются также и фарисеи. Меня тоже пришли спросить, что я думаю о новом Учителе. Они пытаются поймать Его на недозволенном действии или слове. К примеру, несколько раз Он непочтительно отозвался о фарисеях. Ни одно Его слово не было упущено: все стало в подробностях известно в Синедрионе. «Не заметил ли ты, равви, что Он не заботится об омовениях перед едой и берет хлеб нечистыми руками? С Ним невозможно есть за одним столом! Кроме того, Он не чтит субботы. Однажды мы сами были свидетелями того, как в субботу — еще не убрали ячмень, — Он шел со Своими учениками через поле, и те рвали колосья, мяли их в пальцах и ели зерно. Разве это не запрещено нашими предписаниями? Когда мы обратили Его внимание на то, что делают Его ученики, Он знаешь что ответил? Он напомнил нам, как великий царь Давид, да будет Всевышний с его духом, брал в Храме жертвенные хлебы и ел их! Он приравнял нечистых амхаарцев к великому царю! И еще добавил: „С ними Тот, Кто выше Храма…“ Кто же? Может быть, Он? Что за кощунство сравнивать себя с Храмом, куда и первосвященнику дозволено входить только в самых парадных одеждах? Еще Он сказал: „Сын Человеческий есть господин и субботы…“ Но ведь это кощунственно! Кого Он называет Сыном Человеческим? Даниил так говорил о Мессии… Но Он указывает на Себя: „Сын Человеческий…“ Он называет Себя именем Того, Кто должен прийти! Это кощунство. Только Всевышний господин субботы. А когда мы Ему сказали, что Он изгоняет нечистых духов силою Веельзевула, Он крикнул, что мы змеи, и что за это не один, а семь нечистых духов должны поразить нас… Ты, равви, человек ученый, ты член Великого Совета, член Синедриона. Твое имя означает „победитель“. Так победи Его. Разоблачи Его проповеди в глазах грязных амхаарцев. Пусть они Им не похваляются. Ты слышал, что о Нем говорят? Что Он из рода Давидова. Какое кощунство! Он простой плотник. Книги родов были сожжены Иродом, — да будет проклято его имя и да пребудет он вечно в преисподней за то, что теперь всякий попрошайка смеет называть себя потомком царского рода! Ты, равви, скажи Ему, что это не так! Ты мудрый, равви, ох, какой ты мудрый… Ты — знаток Закона. Через тебя вещает небо. Если ты скажешь, сами небеса замолкнут. Говорят ведь, что „знаток Закона — выше ангела“. Прикажи Ему замолчать. Кончилось время пророков! Теперь только вы, книжники, можете вещать от имени Всевышнего. Прикажи Ему молчать, равви!»

Глаза их гневно сверкали из–под надвинутых на лоб тюрбанов, длинные опаленные солнцем пальцы нервно теребили одежду. Все они, собравшиеся из разных мест, дружно ненавидели Его и хотели, чтобы именно я выступил против Него. Они наседали на меня, искушали меня льстивыми речами. А это пострашнее, чем меч, приставленный к горлу. Тем временем я размышлял: «Если я воспротивлюсь Ему, кто тогда спасет Руфь?» Уж мне–то известно, что Он действительно кощунствует и нарушает предписания. Но есть в Нем нечто, что делает меня против Него бессильным. Может, Он приворожил меня словами, что я близок к Царству Небесному? Не знаю. Но только я не могу выступить против Него. Я сказал им, что еще рано, что надо еще прислушаться к Его наставлениям. Они же кричали в ответ: «Он уже достаточно наговорил! Его кощунства переполнили меру! Эта амхаарская нечисть слушает и глотает каждое Его слово, как сладкие фиги. Скажи против Него, равви, и вели Ему молчать! Он распустит чернь, и потом уже никто не станет нас слушать». Я убеждал их, что не могу, что я должен впредь присмотреться к Его поступкам и прислушаться к Его словам… Мы спорили до поздней ночи. Когда, глубоко задетые, они уходили, один из них, фарисей из Гишалы, сказал: «Это большое искушение, равви, что ты слушаешь Его и молчишь…» После этого я не мог заснуть до утра. Может быть, все действительно так, как Он сказал. Но что же мне делать? Откуда мне знать, где истина? Если бы Он следил за Своими учениками, чтобы те тщательно мыли руки, и чтили субботу, тогда Его бы никто ни в чем не мог упрекнуть. В Его речениях нет никаких особенных ошибок, чудеса, которые Он творит, свидетельствуют о том, что с Ним Всевышний. Однако почему Он так безрассуден? Почему Он так усложняет мне жизнь?

Возможно, потому Он говорит агадами, что иные слушают Его в нетерпеливом побуждении поймать на слове. Но Он никогда агад толком не разъясняет. Однажды Он говорил так:

— Царство Божие подобно севу. Вышел человек сеять. Одно зерно упало между тернием, и терние заглушило его; другое упало при дороге, и прохожий растоптал его, другое зерно упало на камень — и солнце высушило его; другие упали на плохую почву и быстро взошли, но также быстро и засохли. Но были и такие, которые упали на добрую землю и дали тяжелые колосья, и они принесли хозяину больше, чем потерял он на других зернах…

— Царство Божие, — говорил Он в другой раз, — подобно тому зерну, которое сеятель посеял, и оно росло себе тихо днем и ночью; не успел он оглянуться, как перед ним оказались колосья, готовые к жатве. И был он удивлен, ибо зерно и земля, дождь и солнце сделали свое дело, ему же осталось только собрать урожай…

Здесь, над озером, люди уже готовятся ко второму севу, и потому во всех Его агадах говорится о севе. Скрипят колеса насосов, плещется вода в ведрах, снующих вдоль бурых разрыхленных холмов. Он никогда не говорит о том, чего не могут увидеть или вообразить себе Его слушатели. «Посмотрите на лилии…» «Вышел сеятель сеять…» В Его притчах нет ни законников, ни ангелов, ни бесов, ни поднебесных голосов, а есть лишь обыкновенные люди, амхаарцы, подобные тем, кого Он видит вокруг. Именно так, приближая Закон к людям, и завещали учить великие Шаммай, Абталион, Гиллель… Стало быть, Он учит хорошо. Ведь таким же точно путем — от Иисуса Навина к пророкам, от пророков к ученым — к Шаммаю, потом к Гиллелю — и передавалось учение об омовениях, пока, наконец, не стало священнее самого Закона, пока мы эту обязанность добровольно не возложили на свои плечи во славу Шехины… Откуда в Нем этот дух противоречия? Если бы Он только захотел вести себя иначе, если бы Он только захотел понять… С Ним нельзя поступить так, как обычно поступают с каким–нибудь самозваным «мудрецом», который смущает народ пустой болтовней, противоречащей мнениям законников. За Ним ходят несметные толпы. Тысячи людей! И это при том, что в разгаре полевые работы! Они сопровождают Его повсюду от зари до поздней ночи, ловят каждое Его слово, приносят к Нему больных. И хотя видно, как Его это утомляет, Он тем не менее никому не отказывает. В последнее время Его ученики даже делали попытки не пустить к Нему людей, чтобы Он смог хоть немного отдохнуть и поесть. Он же, заметив, что к Нему не подпускают матерей, которые привели своих детей для благословения, строго отчитал учеников. Он сказал: «Зачем вы не пускаете ко Мне детей? Им принадлежит Царствие Божье…» (И снова: Он и Царство — одно!) Однако Он выглядит все более и более утомленным. Если Его оставляют в покое хотя бы на минуту, Он кладет голову на руки и впадает в забытье. Вчера я услышал, как в такую вот минуту затишья Он сказал Симону: «Приготовь лодку, вечером выходим в море…» Я понял, что Он хочет укрыться от совсем замучивших Его просителей. Я испугался, что если Он сейчас исчезнет, то потом найти Его будет нелегко. Поверишь ли, я до сих пор не попросил Его о Руфи и даже не пытался поговорить с Ним… Вокруг столько желающих… Мне пришлось бы толкаться вместе с больными, амхаарцами, мытарями и блудницами. Кого только нет среди того сброда, который Его окружает. Мне пришлось бы при них говорить о моем деле. Кроме того, я все еще не знаю, как к Нему обратиться… Однако когда я услышал, что Он собирается на западный берег моря, я решился просить Его взять меня с собой: мне подумалось, что на пустынном побережье Десятиградия скорее представится возможность для спокойной беседы. Я подошел к Нему и сказал:

— Равви, ты кажется собираешься на тот берег. Позволь и мне поехать с Тобой и с учениками Твоими…

Он поднял голову и взглянул на меня. От жары и напряжения щеки у Него запали и все лицо словно подернулось синеватой дымкой. Черные глаза под темной копной волос… Какое у Него прекрасное лицо! На висках пульсируют тонкие жилки, то собираются, то расходятся морщинки в уголках губ… Он не носит филактерии ни на лбу, ни на плечах, таллит надевает только тогда, когда входит в синагогу. Если бы не кисточки на Его плаще, можно было бы подумать, что это гой… Он вперил в меня усталый взгляд. Он всегда смотрит на человека так, словно видит Его насквозь, прозревая даже то, о чем тот не не догадывается…

— Если хочешь — произнес Он, — плыви… Только помни: у лис есть норы, у птиц есть гнезда, и только у Сына Человеческого нет дома, где Он мог бы укрыться…

Я поблагодарил Его и уже собирался удалиться, как вдруг подошел один из Его учеников — Фома, которого они также называют Близнецом; волосы его были растрепаны и посыпаны землей. Встав перед Учителем, он стал громко причитать. Оказалось, что он получил известие о смерти отца.

— Равви, — всхлипывал он, — я должен отдать последний долг родившему меня. Я не поплыву с Тобой, мне надо готовиться к похоронам… — Я с удивлением увидел, как Назарянин покачал головой.

— Плыви с нами, — сказал Он по обыкновению спокойно и скорее тоном просьбы, чем повеления; однако ничуть не менее непреклонно. — Пусть могильщики займутся усопшим…

Как следует оценивать Его слова? Заповедь гласит: «Почитай родителей». Сколько предписаний говорит об обязанностях сына по отношению к отцу! Кто же должен хоронить отца, если не сын? А Он говорит: «Предоставь это могильщикам!» В этом Он тоже расходится с законниками. Чем прикажешь оправдать подобное поведение?

Под вечер мы собрались на берегу. Симон и Андрей приготовили лодку, столкнули ее на воду, поставили парус. Все двенадцать учеников должны были плыть с Учителем. Был среди них и Фома с гладко прилизанными волосами. Он улыбался и ничем не выдавал своего горя. Какое же колоссальное влияние имеют Его слова на амхаарцев. Вслед за Назарянином на берег потянулась длинная вереница людей: они были удивлены, что Учитель уезжает. «Но Ты вернешься, Равви, правда ведь вернешься?» — слышались встревоженные голоса. Он отвечал утвердительным кивком головы. Должно быть, Он так устал, что Ему трудно было говорить. Он едва держался на ногах.

Я еще раньше заметил, что Симон, Андрей и сыновья Зеведеевы стоят в сторонке и о чем–то ожесточенно спорят. До меня доносились слова: «В Большом сундуке стоял грохот… Учитель сказал, что плывем сегодня… Предупреди Его… Он все знает… А что если?…» Мне сделалось не по себе. «Большим сундуком» называют скалы между Вифсаидой Галилейской и Капернаумом, где, по примете местных рыбаков, слышен грохот волн Великого моря, в случае если с запада надвигается буря. С некоторой тревогой я взглянул на небо: оно казалось безмятежным. Но, видно, не только до учеников дошло предостережение, так как из толпы тоже раздались голоса: «Не плыви сегодня, Равви, говорят, в Большом сундуке сегодня слышали грохот. Может случиться буря…» Казалось, Он не обратил на эти слова ни малейшего внимания. Тут из толпы вынырнул начальник здешней синагоги Иаир, сын Гедидаха, тот самый, который уговаривал учителя исцелить слугу римского сотника. Выпростав руки из таллита, он сказал:

— Лучше не плыви сегодня, Равви. Говорят, будет буря. Солнце заходит красно…

Словно последним усилием воли превозмогая усталость, Он ответил:

— Погоду по небу вы определять умеете. Почему же не умеете определить времени, которое пришло?…

Симон и Иоанн подали Ему руки и поддерживаемый ими Он прошел по узкой доске в лодку. На корме Ему был постелен плащ и положена подушка.

Дул западный ветер, когда рыбаки взялись за весла. Я сел в лодку безо всякого энтузиазма, мысль о грозящей буре окончательно отбила у меня желание ехать. С минуту я колебался, не остаться ли. Мне казалось, что я читаю тревогу и на лицах учеников. В конце концов, я решил, что ради Руфи я должен плыть. Никто больше не вспоминал о буре, и в полном молчании мы отчалили. Солнце источало пурпур на вершины галилейских холмов и золотило восточный берег, к которому мы направлялись. Оставшиеся на берегу махали нам руками и выкрикивали пожелания счастливого пути. Назарянин вряд ли все это слышал, так как едва забравшись в лодку, Он тяжело опустился на корму и закрыл глаза. Не успел я оглянуться, как до меня донеслось ровное дыхание спящего человека.

Время от времени я с беспокойством поглядывал на небо. Как только солнце скрылось за холмами, тут и там стали зажигаться первые звезды. Мы все дальше и дальше удалялись от галилейского берега, постепенно сливающегося с гладкой поверхностью воды. Перед нами по–прежнему маячили верхушки гор, но и их розоватый отблеск становился все бледнее. Весла бесшумно входили в воду. Ветра не было, и парус безжизненно обвис. Моя тревога стала стихать. «Пожалуй, не будет никакой бури, — думал я. — Нас просто хотели напугать, чтобы удержать Учителя…» Я отнюдь не знаток моря, и перспектива борьбы со стихией чрезвычайно пугала меня, поэтому совсем успокоиться мне так и не удалось. Опасливое ожидание занозой впилось в душу. Близость берега еще недавно придавала отвагу: я полагал, что всегда можно успеть добраться до него в случае бури. Но вот зашло солнце и все объяла тьма, слабо озаряемая светом звезд. Мы не только не видели берега, мы не видели вообще ничего, словно нас накрыли черным полотном. Я даже не был уверен в том, что мы движемся. Ощущение было такое, что вода окаменела, и мы застыли посередине озера. Я с трудом различал силуэт Учителя: Он лежал сзади, свернувшись. Часть учеников работала веслами, остальные дремали, облокотясь друг на друга. Никто не разговаривал, и тишину нарушал только плеск весел.

Между тем моя тревога усиливалась. Я не мог спать, как другие. «А если все же случится буря, — спрашивал я себя, — сумеем ли мы спастись? Сумеют ли совладать с ней эти рыбаки, которых беспокоила одна только возможность того, что это может произойти». Я попробовал направить свои мысли в другое русло: стал думать о Руфи. Но мысли эти были так же черны, как ночь вокруг нас, как душный и тяжелый воздух. Когда я мысленно возвращаюсь к Руфи, у меня перехватывает дыхание. О, Адонаи, что она делает? Мне сразу представляется, как она лежит в эту минуту с открытыми, устремленными в темноту глазами, с испариной на лбу и воспаленными губами — и не откликается, чтобы никого не потревожить своей страшной тоской. Как она истосковалась по здоровью, которого мы даже не замечаем. О, Руфь! Я мысленно обратился к ней, и у меня тотчас задрожали губы, и голос прервался рыданием. Но она молчала… О чем она думает, когда вот так лежит и лежит, вслушиваясь в жестокий ритм болезни, пожирающей ее тело? Почему она так упорно молчит и часто даже не отзывается на обращенные к ней слова? Руфь! Я ничего для тебя не сделал! а то, что сделал, — не в счет. Откуда взялась эта болезнь? Почему она обрушилась именно на нее? О, Адонаи… Прав был Елифаз, говоря, что даже само небо со всеми его звездами и ангелами недостаточно чисто пред Тобой… Но все же я не могу не взывать к Тебе! Ты должен сказать мне, за что она так страдает? За какой грех? За чей? Что бы Ты ни уготовал мне, я, как Иов, доверяюсь Тебе… Я хочу верить Тебе… Хочу… О, Адонаи! Если Он исцеляет именем Твоим, почему тогда Он Сам не предложит вернуть ей здоровье? Другие не просят, а получают. Я же молю молчанием… Неужели Он этого не видит?

Возможно, тебе никогда не доводилось слышать, как тихой ночью на Галилейское море нежданно обрушивается западный ветер. Мне почудилось, будто нашу лодку потряс удар огромного невидимого кулака, вылетевшего прямо из мрака. Мачта затрещала, а парус тут же разодрало с ужасающим треском. Нас подхватило и вынесло на гребень волны, чтобы потом швырнуть с огромной высоты в черный ревущий водоворот. Тишина всполохнулась, как вспугнутая птица, уступив место бесчисленным звукам. Черная окаменевшая поверхность воды ожила: теперь она вскипала беснующейся белой пеной. Нас снова вздыбило вверх и снова швырнуло вниз в бездонную пропасть, на нас обрушился ревущий поток пены и с головой погрузил в воду. Я видел, как сыновья Ионы с воплем бросились к парусу, желая удержать его, но он рвался у них из рук, словно живое существо. Нас еще раз выкинуло вверх вздымающимся валом воды, — и под ногами образовалась пустота, в которую мы падали, как мне показалось, бесконечно долго. Шатаясь и размахивая руками, люди боролись с парусом. Наконец, им удалось одолеть его и унять душераздирающий треск рвущегося в клочья полотна. Но шум моря не утихал и был подобен оглушительной музыке. Волны ударяли о лодку, словно выскакивающие из воды камни. Сквозь дощатое дно мы чувствовали, как они мечутся, подобно взбесившейся волчьей стае. Удары сыпались на нас со всех сторон. Нам казалось, что мы дергаемся, как человек, которого стегают бичом. Вдруг из тьмы, из–под носа лодки вырвался столб воды и захлестнул нас. Под ногами захлюпало. Мы стояли по щиколотки в воде, вцепившись в борта и скамейки, вымокшие, оглушенные свистом ветра, который бил нам в грудь, не давая вздохнуть. Другой мощный вал перехлестнул через правый борт. Казалась, что невидимая сила вмяла нас в самое дно. Вода переливалась через борта лодки, доходя нам до половины икр. Мне послышалось, что рядом со мной кто–то испуганно шепчет. Но это был крик. Кажется, кричал Симон: «Выливайте воду!» Держась одной рукой за скамью, я присел на корточки, чтобы проверить дно: там было полно воды. Я беспомощно пытался зачерпнуть ее ладонью. Но в этот момент нас швырнуло наверх и снова бросило вниз. Я судорожно припал к мокрым доскам. Волна спала, как рассыпавшаяся на куски колонна. Я был весь мокрый, в состоянии отчаянного смятения. До меня снова донесся человеческий голос, относимый ветром: «Выливайте воду! Воду! Мы тонем!» В это мгновение лодку тряхнуло, как будто она наткнулась на торчащую из воды скалу. Скамейка выскользнула у меня из рук, и я оказался на днище, в воде. Я машинально глянул вверх: клочья пены были подобны снегу на качающихся горных вершинах. Однако выше, на мерцающем лоскутке неба спокойно горели звезды: так смотрят глаза слепого, равнодушные ко всему, что перед ними происходит.

Я попытался встать, но кто–то перескочил через меня. До меня снова донесся голос, то заглушаемый ветром, то вновь приближающийся во всей полноте звучащего в нем отчаяния.

— Учитель! Учитель!

И тогда я вспомнил о Нем. Еще за минуту до этого Он был в лодке: спал… Я сделал повторную попытку подняться, но на меня обрушился новый поток воды. Уцепившись за борт, я упал на колени. Ветер сорвал у меня с головы мокрый тюрбан и хлестал по щекам. Вода била со всех сторон. Кто–то огромный вырос рядом меня. Должно быть, Симон. Несмотря на качку и кромешную тьму, я все же различил на корме белую фигуру все в той же съежившейся позе. Этого Человека не разбудила буря! Он спал в тонущей лодке так, словно было постелено Ему в теплом доме.

— Учитель! — надрывался охрипший голос Симона. — Учитель! Мы гибнем. Научи… — кричали остальные. Кричала вся лодка, полная людей, потерянных среди мрака и ветра. Я тоже закричал: «Учитель! Учитель!»

Нас подбросило. Я вцепился в жесткое плечо рыбака, чтобы опять не упасть. На дне лодки было столько воды, что она сбивала с ног. Я вперил взгляд в темноту: силуэт Спящего пугал своей неподвижностью. Но вот Он зашевелился и выпрямился во весь рост. Неужели проснулся? Может быть, Он тоже был застигнут врасплох, очнувшись среди этого ужаса? Вдруг сквозь рев моря я услышал Его голос — бесконечно спокойный, усталый и как будто печальный:

— Где вера ваша? Почему вы усомнились? — Вера… У меня в груди сделалось горячо, как от ножевого ранения. Запоздалым эхом ко мне вернулись слова Иова, которыми я молился перед бурей: «Что бы ни случилось, я буду верить Тебе…» Вот как Он безгранично верит и такой же безграничной веры требует! Казалось, что буря потрясает весь мир до самой его сердцевины; весь мир, а не только то, что было вокруг. Стройная белая фигура вдруг выросла передо мной. Он встал. Я услышал, как Он говорит. Только сейчас Он говорил совсем по–другому: это больше не был усталый и грустный голос тщетно наставляющего учителя, но — молния против молний, гром против рева моря и ветра… Он не кричал, Он просто говорил, но этот спокойный повелительный голос достиг звезд и дна морского. Поначалу его звук терялся в грохоте бури, но когда Он умолк — ночь была тиха, как сама тишина… Неистовый круговорот воды и вой ветра — все это вдруг исчезло, как будто никогда не было… Понимаешь? Еще минуту назад волны закрывали от нас звезды. Но свист ветра оборвался, как лопнувшая струна, и над нами снова раскинулось небо, звезды, как и прежде, скатывались в море или беспечно мерцали на поверхности воды, покрытой легкой рябью.

Не будь мы такими вымокшими, потрепанными, измотанными ветром и чудовищным напряжением, не будь наша лодка полна воды, можно было бы подумать, что эта буря нам только приснилась. А Он опустился на скамью, съежился и снова застыл в неподвижности. Неужели снова заснул? Симон вполголоса приказал вычерпывать воду. Занимаясь этим, мы все поглядывали на Него. Во время бури мы забыли о Нем, но теперь, что бы мы ни делали, все наши мысли были с Ним. Просто в голове не умещалось, что после всего случившегося Он может снова уснуть, как набегавшийся ребенок, что Он может вот так безраздельно отдаться власти сна, этого преддверия смерти.

Но это еще не все, Юстус! Утром, когда мы подплывали к берегу, перед нами предстало крутое побережье. Только в одном месте можно было к нему подобраться — там, где вода подмыла скалу и раздробила ее на островки крупных острых камней. Учитель проснулся и молчаливым жестом приказал Симону, который, как верный пес, не спускал с Него глаз, чтобы причаливать здесь. Осторожно пробуя веслом дно, мы втиснулись между камней. Море, покоренное Им, было так спокойно, что мы без опасения оставили тут лодку и вступили на каменистый берег. Из–под черных камней пробивалась зелень и пучки пурпурных цветов. Обломки осевшей скалы образовали узкий проход в высоком и почти недоступном побережье, которое вело на живописное плато, покрытое густой травой и деревьями. Неподалеку виднелся город. «Это Гергеса», — сказал Иаков, который лучше всех знал окрестные места. В тени раскидистых дубов паслось огромное стадо свиней. Стерегло их несколько полунагих подростков, чьи бедра были лишь слегка прикрыты козьей шкурой. Они с любопытством поглядывали на нас. Вдруг один из них что–то предостерегающе крикнул в нашу сторону и указал куда–то рукой. Мы повернулись в указанном направлении, и одновременно послышался дикий, устрашающий рев.

Кто–то бежал на нас. В первую минуту нельзя было разобрать, человек это или зверь: огромная косматая фигура, облепленная грязью и засохшей кровью. На одной руке у него болтался обрывок порванной цепи. Мы поняли, что перед нами сумасшедший. Он все продолжал бежать, исторгая нечеловеческие вопли. Бросив взгляд на пастухов, я увидел, что те вооружились тяжелыми дубинами. Их собаки испуганно залаяли: сумасшедший был опасен. Рот у него был открыт, и он, как зверь, клацал редкими остроконечными зубами. Его сжатые кулаки напоминали два огромных молотка. Я также заметил кровавые раны на груди и плечах несчастного. Все кинулись врассыпную. Рядом со мной мчался Симон. Но пробежав несколько шагов, он вскричал: «Учитель!» и они вместе с Фомой бросились обратно, чтобы заслонить Учителя. Мы тоже остановились. Тем временем безумец приближался прямо к Иисусу, Который стоял неподвижно, не подавая никаких признаков тревоги. Однако человек не бросился на Него, а растянулся перед Ним во всю длину, заходясь воем, одновременно напоминающим и рыдания, и хохот. С размаху он ударился головой о камень, так что кровь забрызгала ему лоб. Он выкорчевывал пальцами пучки травы и отшвыривал их назад. Из его открытого рта большими белыми струями текла слюна. Неожиданно я осознал, что в воплях сумасшедшего можно различить слова:

— Прочь! Прочь! Уходи отсюда, Иисус! — вопил он. — Прочь! Уходи, Сын Божий! Что Тебе до нас! Время Твое еще не пришло! Прочь! Прочь!

Меня охватила дрожь. В безумца, должно быть, вселился дьявол. Признаться, мне еще не случалось наблюдать бесноватых так близко. Я и сам кое–что умею: знаю, например, как заклинать Замаила, отца Каима, а как рожденного от кровосмешения Асмодея… Но я был так потрясен, что все эти сведения вылетели у меня из головы. Человек заходился криком, драл ногтями землю, бился всем телом о камни, брызгал пеной и кровью. У меня мелькнула мысль, что наверное точно также извивался отец лжи перед лицом Предвечного, когда вынужден был Ему признаться, что не победил Иова… Меня била дрожь. Вдруг Он сказал:

— Выйди из этого человека.

Сказал, по обыкновению, спокойно и решительно. Так же Он приказал буре: «Утихни!» В Его словах не было ни тени волнения, ни намека на крик, а только приказ, который не может быть не исполнен.

Лежащий взвыл еще сильнее. Стоит Ему заговорить с одержимыми — они тотчас начинают кричать. Бесноватый хрипло голосил:

— Почему? Почему? Ах, как Ты нас мучаешь! Не боюсь Тебя! — выпалил он вдруг. — Нас много!

— Как тебе имя? — спросил Он.

— Много! Слышишь? Много! Не хватило бы дня, чтобы назвать тебе наши имена. Мы все здесь. Нас — легион…

— Тогда все выйдите из него.

— Ох! — человек кричал так, словно его пытали. Он впился зубами в собственное плечо и вырвал из него кусок мяса. Однако в его крике все явственнее различались жалобные рыдания. Он скулил: «Уйди! Оставь нас? Чего тебе надо от нас? Зачем ты нас мучишь?» Вдруг человек одним прыжком вскочил, выбросил ноги вперед и сел. На его черном лице, на окровавленных губах появилась боязливая просительная улыбка. — Куда нам идти? — спросил он. — Ты знаешь, каково там… — Гримаса ужаса искривила его лицо. — Позволь нам остаться… Здесь, — черным пальцем он показал на дома Герасы, — они нас хотят. Тебя там не ждут… Позволь… Давай разделимся! Ты там, мы тут. Мы предлагали Тебе весь мир. Ты не хотел, зачем же теперь… Они не хотят Тебя, правду Тебе говорю. Стада эти им дороже, чем Ты…

— Потому я велю вам: войдите в эти стада. Быстро!

Человек бросился оземь и с минуту корчился в судорогах. Что–то подобное порыву ветра со свистом пронеслось мимо нас, задев наши мокрые плащи, и улетело прочь. Послышался крик пастухов и визг собак, которые, поджав хвосты, разбегались. Свиньи больше не рылись в земле, они носились по кругу, дико визжа и вытягивая вверх рыла. Потом вдруг все стадо, как стремительная лавина грязи, рванулось через поле к морю. Топот тысячи копыт был подобен далеким ударам грома. Первые ряды достигли обрыва и на полном ходу бросились в воду. За ними спешили остальные. Ничто не могло остановить их. Все до последней перемахнули через край скалы и неуклюже размахивая короткими ножками, попадали в сомкнувшуюся над ними воду. Их словно прихлопнуло тяжелой крышкой: ни одна из них не всплыла. Море поглотило огромное стадо без остатка.

Тогда Он указал на лежащего на земле человека и сказал:

— Займитесь им.

А сам медленно побрел к большой скале, сел на нее и закрыл лицо руками. Молился или плакал? Время от времени поглядывая на Него, мы суетились вокруг лежащего человека. Он пришел в себя и был послушен, как ребенок; оделся в какую–то рванину, которую сам же и нашел в близлежащей пещере; смыл кровь с лица и рук. Я заметил, что он с ужасом смотрит на свое разодранное тело. Человек все время молчал и только следил за нами взглядом. Когда мы отправились к Учителю, чтобы разделить с Ним завтрак, он тоже подошел с нами. Молча устремил он на Учителя полный удивления, страха и благодарности взгляд. Однако по–прежнему молчал. Его дикое звериное лицо обрело человеческие черты. Иисус поделил привезенные нами хлеб и рыбу. Кивнул Он и бесноватому. Тот не сразу подошел за своей долей. Казалось, он не мог поверить, что это предназначается для него. Наконец, он встал на колени, неловко протянул руки, и Учитель положил ему на ладони хлеб. Глотал он медленно, словно предварительно лаская каждый кусочек во рту. Так и не поднимаясь, он осел на пятки, и так же, как хлеб, поглощал теперь слова, которые произносил Учитель:

— Бури вы испугались? Вы думаете, что вы призваны только для легкой жатвы? Истинно говорю вам: придут сильнейшие бури и Сына Человеческого не будет с вами. Но не бойся, малое стадо. Отец ваш Небесный обещал вам Царство. Я изгоняю бесов Духом Божьим, значит, оно уже приблизилось. Уже стоит на пороге… Не бойтесь. Что бы ни случилось, Я всегда с вами. Не отрекусь ни от кого, кто от Меня не отрекся. И хотя бы он жизнь потерял, он обретет ее.

Мы так внимательно слушали эти неожиданные и удивительные слова, что и не заметили, как со стороны города к нам приблизилась огромная толпа людей. Они на ходу выкрикивали что–то, но, подойдя ближе, затихли. Я заметил, что они смотрят на нас со страхом. Толпу возглавляло несколько седобородых стариков в длинных одеждах. Без сомнения, это были язычники. Их сопровождали пастухи с черными шкурами на бедрах. Пастухи указывали нас, на поле, где всего час назад паслись свиньи, на море, сомкнувшееся над ними. Люди остановились в нескольких шагах от нас. Было ясно, что они боятся приблизиться. Один из старцев немного выступил вперед и, низко поклонившись, по–гречески обратился к Учителю:

— Мы просим тебя, Господин, уничтоживший наши стада, уходи отсюда. Видно, Ты могущественный чародей, раз приручил этого безумца. Мы не хотим обидеть Тебя, только мы просим Тебя — покинь нас… По одежде видим, что Ты — иудей. Так вернись к своим. Ты нанес нам огромный урон, хоть мы ничем не обидели Тебя. Мы просим Тебя — уезжай… Такое богатство пропало даром! Этого бы хватило не на один десяток пиршеств. Но мы не упрекаем Тебя за это, Господин. Только покинь нас. Ты слишком могуществен для наших мест. Вы, евреи, не принимаете нашего гостеприимства, наша пища кажется вам нечистой. Уходи… — И говорящий смиренно поклонился.

— Уходи, мы просим Тебя, — повторили и остальные.

Люди начали низко кланяться. Я ждал, что Он что–нибудь им ответит. Но Он встал и, не говоря ни слова, направился к берегу. Мы последовали за Ним. Толпа не расходилась, а встав полукругом, наблюдала за нашими действиями. Мы добрались до лодки, которая легко покачивалась на зеленоватой воде, Учитель вступил в нее первый, потом мы по очереди заняли свои места. Когда мы расселись, я заметил, что на камне около лодки стоит человек, исцеленный от бесов. Он робко поставил ногу на борт лодки и просительно взглянул на Учителя. Впервые после того, как его покинули мучители, он тихо проговорил:

— Возьми и меня, Господин…

Но Иисус покачал головой (никогда не знаешь, как Он поступит):

— Останься, — сказал Он. — Возвращайся домой и расскажи всем, как Господь милосерд. Только всем расскажи, — с нажимом повторил Он.

Я уже писал тебе, что до сих пор Он всегда говорил: «Никому не рассказывай». А этому вдруг сказал: «Расскажи всем». Человек отошел. В глазах его была грусть, но на лице читалось смирение. Симон оттолкнулся веслом, и мы заскользили между камней. А тот все стоял, выпрямившись, у самой воды. А выше, на берегу, полукругом стояли горожане и внимательно следили за нашей лодкой. Неожиданно человек крикнул в разделявшее нас пространство:

— Я всем расскажу! Всем!

Часов около трех мы вернулись в Капернаум. Не успела наша лодка пристать к берегу, как навстречу Учителю уже сбежалась толпа. Радостные возгласы и лес воздетых рук приветствовали Его. Среди встречавших я заметил Иаира.

Он снова совершил нечто ошеломляющее, но об этом я расскажу тебе в следующем письме. Мне нужно собраться с мыслями… И все–таки кто же Он, Юстус? Кто Этот Человек, который усмиряет бурю, изгоняет целое полчище бесов, а утомившись, может уснуть среди бушующего урагана?

 

ПИСЬМО 8

Дорогой Юстус!

Неожиданно мне пришлось расстаться с Ним. Возвращаюсь в Иерусалим с чувством, что я так не выяснил, кто Этот Человек, чему Он, собственно, учит и что Ему от меня нужно.

Зато я взвалил на себя груз…

Однажды ранним утром, через пару дней после возвращения из Герасы, Учитель, Его ученики и я оказались на той самой горе, откуда Он совсем недавно возвещал Свои блаженства. Трава была покрыта росой, словно каплями молока, убежавшего из дырявой кастрюли. Склон горы рассекает глубокое ущелье, как бы разделяющее вершину на две горбины. Через этот проем, как сквозь треугольное окно, виднеется вдали гладь Геннисаретского озера, напоминающего огромную арену римского цирка. В это утро под нами лежала плотная густая масса серо–желтого тумана, сквозь которую тщетно пыталось пробиться солнце. Мы провели ночь среди скал, как это часто случается в наших с Ним странствиях. Я спал плохо и то и дело просыпался. Сколько бы раз я ни поднял голову с влажного от сырости плаща, я неизменно видел, что место Учителя пусто. С вечера Он отправился на вершину горы и молился там до утра. Когда, проснувшись, мы выбирались из наших плащей, Он сверху позвал нас:

— Идите сюда — Я хочу вам что–то сказать.

Мы поспешили к Нему. Ученики, по обыкновению, затеяли бег наперегонки. Так как у Иоанна самые длинные ноги, то Он добрался до Учителя первым, обогнав Симона, которого это всегда приводит в ярость. Только двое из нас — я и Иуда — не принимали участия в этих ребяческих забегах. Он ждал на вершине. Стоя на краю обрыва, в том месте круто осыпающимся вниз, Он сердечно возложил руки Иоанну и Симону на плечи и сказал:

— Слушайте, дети, Я хочу, чтобы вы разошлись по земле галилейской и сообщили всем, что время пришло и каждый должен покаяться.

Он замолчал и смотрел на них, словно желая проверить, какое впечатление произвели Его неожиданные слова. Они же избегали Его взгляда, и только переглядывались между собой; лица их выражали смесь удивления, недоверия и беспокойства. Я понимал их нерешительность. Эти амхаарцы чувствуют себя в своей тарелке только находясь в стаде. Любой из них, даже такой умник, как Нафанаил, теряется в одиночку и трусит. Стоило Ему заговорить, как мгновенно улетучилась их уверенность в себе, их бахвальство, их наивные мечты о «царствовании в Царстве Учителя». Симон заскреб в затылке своей огромной ручищей.

— А Ты, Учитель?… — спросил он. — Ты разве не пойдешь с нами?

Он ласково усмехнулся и покачал головой. Похоже, что Он все это предвидел, и теперь спокойно ждал возражений, чтобы поочередно отразить их.

— Нет. Вы пойдете сами. По двое…

Они опять потеряли дар речи. Не успев еще толком проснуться, они теперь впали в состояние остолбенения.

— Когда, Учитель? — спросил кто–то.

— Сейчас, — ответил Он мягко, но решительно.

Они начали подталкивать друг друга и многозначительно переглядываться. Может, они решили, что Учитель после многочасового ночного бдения Сам не знает, что говорит. Правда, ясная безмятежность Его речи поразила их. Они спрашивали друг друга глазами: «Что вы об этом думаете?» Иаков–младший (так его величают в отличие от сына Зеведеева) презрительно надул губы. Идея брата пришлась ему явно не по душе. Он потер нос верхушкой ладони и уже собирался было что–то сказать, как вдруг вклинился Филипп. Этот всегда найдет что брякнуть, когда другие проглотят языки. Накручивая на пальцы свои вьющиеся вихры, он пробурчал:

— Сначала надо бы спуститься в город да купить чего–нибудь поесть в дорогу. И сандалий порядочных ни у кого из нас нет… — он оглянулся на товарищей с гордостью, словно обнаружил источник в пустыне. — В такой рванине, — Филипп поднял ногу, — далеко не уйдешь.

— У нас нет ни гроша, — вставил Иуда и в доказательство своих слов открыл ковчежец и продемонстрировал его пустое дно. Именно ему Учитель поручил хранение тех скудных денег, которыми люди их поддерживали. Ученики покачали головами и вопросительно взглянули на Учителя. Но Он продолжал улыбаться, как ребенок, очарованный собственной идеей.

— Вам ничего и не нужно! — горячо проговорил Он. — Ни денег, ни еды, ни даже котомки. Идите в рваных сандалиях и в том, что на себе имеете. Пусть каждый из вас сделает себе палку из дерева, а не ищет дорожный посох. Идите, как есть, и ни о чем не заботьтесь. — Он сделал шаг, и из–под Его ног вниз по ущелью покатились камни. Он указал рукой вниз: в долине туман уже рассеялся, и сквозь серую мглу виднелось пенящееся море и разбросанные вокруг сотни домиков. «Там, — говорил Он, — ждет вас жатва. Идите трудиться. Не ходите к язычникам и самарянам, ищите заблудших овец стада Израилева. Им говорите: „Время настало“. А в знак того, что это так, исцеляйте больных, очищайте прокаженных, изгоняйте бесов. Принимайте то, что дадут вам, как работник, который не препирается о плате. Взамен ничего не требуйте. Даром получили — даром давайте…»

Он прервался и выжидательно посмотрел на них. Но они по–прежнему глазели друг на друга, не трогаясь с места. Его слова не только не ободрили их, но вселили еще большее опасение. Одно дело — исцелять или даже отважиться изгонять бесов, когда рядом был всегда готовый прийти на помощь Учитель, и совсем другое дело — самостоятельно и вдали от Него применять ту силу, которую им доверили. В наступившей тишине раздался недовольный голос Иакова:

— Посылаешь нас к овцам… Но там, где есть овцы, там водятся и волки…

— Правильно говоришь, — согласился Он.

Его голос звучал по–прежнему радостно.

— Я посылаю вас, как агнцев среди волков… Вы должны быть доверчивы, как голуби, и хитры, как лисы…

— Но если овца доверится волку, волк не упустит этой овцы, — заметил Симон.

— Загрызенная овца уже не боится волка, — ответил Он этому верзиле. — Вы бойтесь только того, кто и после смерти будет держать власть над вами. Что с того, что тело будет убито? Что с того, что будете преданы суду? Да, так будет… — сказал Он вдруг совсем другим голосом. Порыв радости, которым Он приветствовал нас, угас. Учитель больше не смотрел на нас, а напряженно всматривался вдаль прищуренным взглядом: как будто Он видел далеко–далеко, намного дальше серых гор на другой стороне озера. Его блестящие глаза затуманились, словно подернутые мглой, которая поднималась вверх и испарялась в лучах солнца. Словно стараясь поймать Свои мысли, убежавшие за далекий горизонт, Он продолжал: — Я пришел, чтобы принести вам мир. Но Мои слова принесут войну. Из–за них разделится дом: брат пойдет против брата, жена против мужа. Брат предаст брата, сын — отца… Я принес любовь. Но из–за нее возненавидят вас… Меня возненавидели, но и вы не ждите ничего другого. Такова участь учеников. Будете гонимы, так же, как Я, будете скрываться и нигде не найдете себе убежища. Говорю вам: еще не схватят вас, а уже понесете груз тяжких предчувствий, сомнений и страхов…

Он замолчал, по–прежнему глядя вдаль. Губы Его слегка дрожали. Но, видно, такой уж выдался день, когда каждому островку тумана суждено было уступить солнцу. Учитель оторвал Свой взгляд от незримых далей и вновь обратил его к небольшой кучке людей, еще сильнее напуганных Его словами. Вновь радостно улыбнулся.

— Однако не забывайте того, что Я сказал вам тогда утром, после бури: Я всегда с вами… Кто потеряет жизнь ради Меня — тот обретет ее; кто ради Меня будет нести свой крест — тот Меня найдет. Кто примет вас, тот Меня примет; а вместе со Мной Того, Кто Меня послал. Благословен каждый, кто будет слушать вас. Идите, пора! Через месяц мы снова встретимся здесь, на этой горе. Я буду ждать вас. Идите скорее — хлеба уже созрели и ждут вашего серпа. Нельзя, чтобы зерно просыпалось на землю…

В последний раз они переглянулись. В утренней тишине было слышно их учащенное дыхание. Туман над озером рассеялся, воздух сделался прозрачным и словно стеклянным. Казалось, что белые волны внизу катились по гладкой плите, покрытой голубой глазурью. Надвигающийся зной допивал остатки влаги из травы и из наших плащей. Подталкивая друг друга локтями, они начали собираться в пары. Симон кивнул Иоанну: «Пойдем со мной» (по–моему, он опасался, как бы Иоанн не остался при Учителе). Мой Иуда выбрал себе в пару Симона Зилота. Двое молчунов — Иуда и Матфей, бывший мытарь, встали друг с другом. Однако ни одна пара не выказывала желания тронуться первой. Они все мешкали, оглядываясь друг на друга. Кто–то вздохнул, словно набирая воздух перед тем, как броситься в воду. «Пора идти. Сейчас наступит жара…» — донесся до меня голос Филиппа. Этого всегда волнует не «что», а «как». Но и он не особенно рвался вперед. Каждый притворялся, что он занят: один подворачивал хитон, другой застегивал ремни на сандалиях, при этом все исподлобья наблюдали друг за другом. Они бы, пожалуй, так и не тронулись с места, если бы Он не сказал:

— Идите, дети, пора. Пришло ваше время. Шалом алейхем…

— Алейхем шалом, — отозвались они. И тесная стайка, покачиваясь, стала удаляться вниз по расселине; так кусок скалы, подмытый водой, еще долго покачивается, перед тем как окончательно оторваться. Первыми двинулись, представь, Иуда, Его брат, и Матфей. Их шаги захрустели по осыпи. Остальные тоже больше не мешкали: пара за парой, они по очереди склонялись в поклоне перед Учителем и исчезали за выступом скалы. Вскоре на горе остались только двое: Он и я. Снизу, из глубины ущелья до нас доносились голоса идущих людей и стук палок о камни. Мы надолго потеряли их из виду, а когда они опять показались, то превратились уже просто в вереницу белых пятен, тянущихся по тропинке через зеленый луг. Учитель следовал за ними взглядом. Я искоса смотрел на Него: на Его лице появилось выражение волнения и нежности. Я уже писал тебе: похоже, что Его любовь не ведает различий… Можно подумать, что эта кучка амхаарцев Ему дороже, чем отцу любимые дети; Он не породил их, но как бы сотворил, уподобившись Всевышнему, когда Он, взял человека с земли горстью глины, а потом выпустил со Своей ладони живого…

Учитель перестал следить за ними только тогда, когда они скрылись из виду. Подняв глаза к небу, Он зашептал свою короткую молитву. «Вот момент, — подумалось мне, — которого я так давно ждал…» Мы были одни, вдали от людей, наедине с огромным небом, распростертым над нами, и озером, лежащим внизу. Я понимал: сейчас или никогда… Я подбирал слова. Признаться, после всего того, чему я был свидетелем в последнее время, я уже не могу разговаривать с Ним, как раньше. У меня так и стоит в ушах рев бури, которую Он усмирил, и крик толпы, когда жена Иаира с воплем выбежала из дому… Я тебе не успел еще об этом написать — каждый день приносит столько нового! Он воскресил ребенка Иаира. Люди говорили, когда Он шел к нему в дом: «Незачем уже Тебе туда идти, Равви. Жалко Твоего труда. Она уже умерла. Слышишь плакальщиц…» Но Он не позволил Себя остановить. Он шел и покачивал головой: «Вы ошибаетесь, она спит». Он даже не торопился. По дороге остановился, потому что какая–то женщина дотронулась до края Его одежды и выздоровела без всякого Его вмешательства… Об этом можно долго рассказывать. Потом Он вошел в дом, откуда раздавался душераздирающий плач дудок. Он взял с Собой только Иоанна, Симона и Иакова. Я остался с толпой перед домом. Все произошло очень быстро. Причитания и вопли вдруг разом стихли. Наступила тишина, которую пронзил отчаянный женский крик. Жена Иаира выбежала из дверей: на ее расцарапанных щеках были слезы, а губы смеялись. Она затараторила задыхающейся скороговоркой, ее голос то и дело срывался: «Она ожила! Он сказал: „Проснись“ — и она открыла глаза. Она ест! И смеется!» Так же стремительно женщина вернулась обратно в дом. Толпа ревела от восторга.

Мне всегда кажется, что рядом с Ним лучше всего молчать. Но я понимал, что если я уйду, так ничего и не сказав, то мне уже нигде не найти спасения для Руфи. Заикаясь, я произнес:

— Равви… Я…

Он снова посмотрел на меня тем взглядом, в котором читалось удивление: «Почему ты ни о чем не спрашиваешь?» Он принуждает человека высказать самую потаенную свою мысль, которую тот, может, и сам еще до конца не осознал…

— Ты чего–нибудь хочешь от Меня? — спросил Он.

Я запнулся. Все должно было решиться в эту минуту. Его вопросительный взгляд облегчал мне задачу. Но я остался верен себе. Ни словом не упомянул о Руфи. Чем более сокровенной мысли добиваются от меня, тем труднее мне облечь ее в слова.

— Равви, — прошептал я, — что мне делать, чтобы снискать Царство?… То, что… Ты говорил, что нужно во второй раз родиться… Помнишь?

Он показал глазами, что понимает, о чем я говорю.

— Ты ведь знаешь, чего требует Закон, — сказал Он, — и знаешь заповеди, которые принес Моисей…

— Знаю, — подтвердил я.

— И ты знаешь также, — продолжал Он, — какая заповедь самая главная… Тогда о чем ты спрашиваешь?

Я беспомощно развел руками.

— Эти заповеди, — слова каменели у меня на губах, и я с усилием выбрасывал их из себя, каждое по отдельности, словно выплевывал камни, — эти заповеди я никогда не переставал выполнять. С самых юных лет. Я всегда хотел быть слугой Господа, всегда чтил величие Его Храма… Я служил Ему изо всех сил…

— И несмотря на это… — подсказал Он.

— Да, — воскликнул я, — несмотря на это мне чего–то не хватает!

— И ты не знаешь, чего именно?

— Нет, — ответил я тихо. Я чувствовал, как у меня колотится сердце.

Он с минуту молчал, как бы в раздумье. В нагретой траве застрекотали кузнечики.

— Я тебе вот что скажу, — услышал я наконец, — у тебя слишком много забот, горестей, страхов, беспокойства… Отдай их Мне, отдай мне их все, Никодим сын Никодима, и следуй за Мной…

— Как же я могу отдать Тебе свои заботы, Равви? — спросил я. У меня вдруг задрожал голос, и меня охватило небывалое волнение: я чувствовал, что Он дотронулся до моей сердечной раны.

— Отдай Мне все твои заботы, — повторил Он мягко. Он не пояснил Своих слов, и я испугался, что вот сейчас Он скажет, как тогда: «Ты ученый, знаток Писания, ты должен знать…» Что из того, что я ученый? Я не знаю! не знаю! не знаю! Я робко поднял на Него взгляд. Но увидев Его лицо, я испытал облегчение: на нем была та же сердечность, с какой Он смотрел вслед Своим ученикам. Я выдавил:

— Ты ведь знаешь, что я не понимаю Тебя, Равви…

Он не пристыдил меня и не высмеял, а очень мягко повторил:

— Я хочу, чтобы ты отдал Мне все то, что тебя тяготит… Я хочу, чтобы ты снял со своих плеч свой крест забот и страхов и взамен взял Мой… Давай поменяемся крестами, Никодим!

Я почувствовал неприятный осадок. Что за сравнение! Крест — орудие позорной казни, и противно даже вспоминать о нем. Только презренная нищая голытьба не гнушается наслаждаться этим зрелищем. К счастью, Пилат недавно обещал, что эту чудовищную казнь будут применять только к последним злодеям без веры и совести.

— Зачем говорить о кресте, Равви? — воспротивился я. — Это позорная смерть… Или слова Твои означают, что Ты хотел бы, чтобы кто–нибудь разделил с Тобой тяжкие испытания?

Словно эхо в узком ущелье, Он повторил мои последние слова:

— Да, Я хотел бы, чтобы кто–нибудь разделил со Мной тяжкие испытания…

Я заколебался. Во мне боролись противоречивые мысли и чувства. Мне пришло в голову, что, может быть, Он почувствовал растущую неприязнь к Себе среди фарисеев? Может, Он ждет от меня помощи? Вместе с тем я понимал, что было бы весьма легкомысленным обещать Ему подобную помощь. Откуда мне знать, что Он впредь сделает или скажет? Я не люблю безрассудства. Я осторожно поднял на Него глаза. Его взгляд покоряет людей. Ты понимаешь, Юстус, что это за открытие, что Этот Человек меня любит? В юности нам казалось, что весь мир устремлен к звездам, но насколько большую радость испытывает человек, когда ему посчастливится встретить любовь уже на склоне лет… Молодость ищет любви, но она не знает, что это такое. Человек, который перешагнул таинственный рубеж сорока лет, знает, чего стоит такой дар. И поэтому сильнее, чем когда бы то ни было, он жаждет любви другого человека… Если бы ты только знал, Юстус, какой у Него взгляд! Толпу можно купить чудесами, но покорить ее можно только так. Видно, в этом и заключается тайна преданности этих амхаарцев. Они сумели почувствовать это, несмотря на всю свою толстокожесть. Разве можно сказать Тому, Кто подарил тебе такую любовь, что ты не хочешь Ему чего–то обещать? Я — человек мягкий, и мне случается сожалеть о многих своих обещаниях. Возможно, я пожалею об этом и на сей раз. Неизвестно, чего еще может потребовать Этот Человек. Он так многого хочет. Он сказал: «Отдай Мне все свои заботы и горести». Все? Значит, это и о Руфи… Не может быть, чтобы Он, читающий людские мысли, не знал об этой болезни! Он хочет забрать у меня все… Но что Он мне даст взамен? Такое же абстрактное «все»? Он назвал это «крестом»… Какое чудовищное сравнение! Я был в том возрасте, когда мальчик уже перестает быть ребенком и переходит в руки учителя, когда солдаты Копония окружили Сепфорис кольцом крестов… Это было их последнее величайшее безумство! До чего чудовищная вещь — крест… Правильно сказано в Писании: «Проклят тот, кого повесили на кресте». Знаешь, Юстус, я буквально не знал, что мне следует Ему ответить. Он неотрывно смотрел на меня, и мне показалось, что Его посветлевшее лицо опять затуманивается. Но этот сумрак не отменял Его любви. Может, даже еще сильнее ее подчеркивал, если это вообще возможно, ибо нет любви сильнее той, что существует вопреки всем печалям. Не в силах больше сопротивляться — я сказал:

— Если Ты хочешь, Равви… если только Ты хочешь, пусть будет так…

И в ту же минуту охватил меня страх, страх ужасный, пронзительный, удушливый. Я писал тебе — это западня… и я почувствовал, что я ступил в нее. Он одаривает всех, кого хочет покорить. Что же Он дает тому, кто обещал Ему верность? Руфь, о Руфь!.. Я взглянул на Него, и страх мой еще усилился. Мне показалось, что в Его глазах, устремленных на меня, глазах, любящих, как сама любовь, я читаю приговор… О Адонаи! Я понял, что я не могу Его просить, как Иаир. Я не могу даже украсть Его силу, как та женщина с кровотечением. Я отдал Руфь за этот взгляд. Адонаи! Адонаи! Адонаи! Иаир спас дочь… Женщина из Наина вернула себе сына… А я? западня, которую я предчувствовал, захлопнулась… Бесповоротно… Адонаи, помилуй меня…

Сейчас ночь, когда я это пишу. Ветер шуршит листьями пальм и смахивает с поверхности моря отражение звезд. Может, с Руфью все обстоит не так, как мне кажется, может, все останется по–прежнему?… По–прежнему? Может ли это дольше продолжаться? Когда я представляю себе самое страшное, то говорю себе: «Все, что угодно, только не это! Пусть лучше эта болезнь длится десятки лет!» Но я знаю, что когда я вернусь и увижу, как она страдает, я снова буду с отчаянием повторять: «Это должно как–то кончиться! Это должно кончиться!»

Итак, между мной и Учителем возник как бы некий договор. Неизвестно, правда, к чему это может привести. Я оставил Его на горе. Возможно, Он так и будет там ждать возвращения своих учеников. А я возвращаюсь в Иудею. Попробую защитить Его от упреков, которых, наверняка, уже немало набралось в Синедрионе в Его адрес. Нет, я не стал Его учеником. Я не имею ничего общего с этой шайкой амхаарцев. Наш договор касается только нас двоих: Его и меня. Договор или дружба? Сам не знаю… Собственно говоря, это смешно: я отдал Ему свои заботы, которые тем не менее остались со мной, и взял на себя некое обещание, по отношению к которому я ощущаю темный страх… Что за отвратительная вещь — крест… Хорошо еще, что удалось вырвать у Пилата обещание насчет этой казни… Вот уж поистине странная мысль так говорить об этом…

 

ПИСЬМО 9

Дорогой Юстус!

Не знаю, как тебя и благодарить. Ученый молодой доктор из Антиохии, которого ты мне порекомендовал, был у меня и осмотрел Руфь. Он мне понравился: это человек широкого ума, пусть он и грек, но умеет приноровиться к нашим обычаям. Что он сказал? Что она должна выздороветь… Если бы это было так! Но, к сожалению, все его предшественники говорили то же самое. Мне неприятно повторять тебе это в ответ на твою доброту… Но пойми: я уже столько раз слышал подобные заверения! Люди постоянно присылают ко мне всевозможных врачей, и каждый расхваливает своего. Но я уже боюсь всякого нового лица, нового разочарования… Возможно, этот Лука честнее других. Он не маскирует свои обещания таинственными словами, за которыми ничего не стоит. Он выставляет свои знания открыто, как товар, и терпеливо объясняет, что надо сделать, что можно сделать, и что рекомендуется попробовать. Я уверен, что этот человек не сложит оружия до конца, хотя неизвестно, окажется ли результативным хотя бы одно из его предписаний и будет ли время испробовать все средства? Повозка по–прежнему катится вниз. Сколько еще ей суждено катиться дальше?

Лишь Он один мог ее спасти. Но Он прошел мимо меня точно так же, как мимо страждущих назарян. Он покарал их. За что же Он карает меня? Меня, который согласился взять на себя то, что Он называет Своим «крестом». Во мне начинает шевелиться тревожное предчувствие, что за этими Его словами кроется нечто более опасное, чем можно было предположить поначалу. Его слова затягивают… А Он, похоже, человек ненасытный, готовый пожинать то, чего не посеял.

Сухой зной выжег все вокруг, земля стала, словно пепел, мягкая и податливая. Когда по вечерам разыгрывается ветер, то он вздымает целые тучи рыжей пыли. Кедрон высох. Масличная гора отражает зной блестящей зеленью оливковых деревьев. Виноградники посерели, трава пожухла и стала ломкой, пальмы низко свесили свои ветви, как усталые верблюды свешивают головы. В тяжелых листьях созрели фиги. Люди, изнемогая, лежат в тени, и ждут не дождутся вечернего ветра. Все из Ксистоса и Бецеты сбежались в притвор Соломона. Кого там теперь только не встретишь. В городе никого не осталось. Верхушка священнослужителей и все, кто побогаче, покинули Иерусалим и отправились в свои летние владения. Обычно в эту пору я тоже уезжаю к себе в Эммаус. Раньше я никогда не оставался летом в такую жару в городе, но на этот раз я вынужден остаться: болезнь Руфи не позволяет нам тронуться с места…

Мы переживаем нечто похожее на осаду: красная пустыня подступила к воротам города и подстерегает его, как гиена свою добычу. С каждым днем вода в Силоамской купальне становится все ниже. В густом и словно маслянистом воздухе носятся целые полчища черных мух. Я сижу около Руфи и отгоняю их. У нее закрыты глаза, она тяжело дышит. Ее бледные руки, бессильно свешивающиеся с кровати, выражают невыносимую печаль. Куда мне деться от этого зрелища…

До сих пор мне еще не представился случай поговорить об Учителе. Из членов Великого Совета я видел только Иоиля бар Гориона. Я уже писал тебе, как я его ненавижу. Маленький, вечно сгорбленный, он уверяет всех и каждого, что несет на своих плечах грехи всего Израиля. Я застал его за молитвой о грешниках: он стоял с воздетыми вверх руками, и то и дело покачивался, ударяясь головой об стену. Мне пришлось долго ждать, пока он закончит. Наконец, он повернулся ко мне и сделал вид, что только сейчас обнаружил мое присутствие. Он приветствовал меня с преувеличенной сердечностью, явно отдающей фальшью.

— О, кого я вижу! Великий равви, мудрый равви, Никодим бар Никодим… Ты уже вернулся? Как я рад. А мы тут спрашивали у всех, где ты и почему тебя так давно не видно в городе. Правда ли, равви, что ты был в Галилее? Тут приходили люди, утверждавшие, что видели тебя там. Грязные брехуны! Они болтали неслыханные вещи, будто ты стоял в толпе нечистых амхаарцев и слушал какого–то мошенника, который к великой радости галилейской черни сплетает им всякие небылицы. Я сказал Иоханану бар Заккаи — да почитается имя великого и мудрого равви — чтобы он как следует разбранил этих врунов. Я сказал ему: «Наш равви Никодим никогда не прикоснулся бы к амхаарцу, как ни один из нас никогда не прикоснется к трупу или к свинье…»

Я вынужден был поблагодарить его за столь лестное о себе мнение. Потом спросил:

— Вы здесь что–нибудь слышали о… Пророке из Назарета?

Маленькие глазки Иоиля вспыхнули. Зрачки у него всегда бегают, словно две маленькие мышки, из угла в угол. Он скривился, словно укусил кислый лимон и стал подхихикивать, сцепив пальцы и потирая ладони.

— Почтенный мудрый равви шутит. Пророк? Какой пророк? Из Назарета? Из Назарета бывают только пьяницы, преступники и сумасшедшие. Об Этом лжеце уже недавно шел разговор у нас в Синедрионе, о Нем говорили даже больше, чем заслуживает Такой… Нам известно о Нем все…

Иоиль сжал губы, в уголках которых обильно выступили белые комочки слюны. Но через минуту он уже снова потирал руки и посмеивался:

— Хорошо, что почтенный мудрый равви уже вернулся. Галилея — темное место! Там на каждом шагу верные вынуждены сталкиваться с гоями…

Виделся я и с Ионафаном сыном Ханана. Его прислал ко мне первосвященник. Речь шла о том, чтобы мы вдвоем представляли Синедрион на торжествах, которые собирается устроить Антипа в честь своего дня рождения. Мне это совсем не улыбается: я не терплю иродовых ублюдков! Каиафа тоже обратился ко мне с подобной просьбой, и чтобы меня уговорить, даже прислал мне корзину чудесных фруктов для Руфи. Так как Антипа знает, что никто из уважающих себя израильтян (насчет саддукеев я не уверен) не согласится войти в Тивериаду, которую он построил на кладбище, то тетрарх собирается провести торжества в Махероне. В устье Иордана гостей будут встречать две галеры. Празднование обещает быть необыкновенно пышным: во–первых, Антипе исполняется пятьдесят пять лет, а во–вторых он хочет похвастаться Иродиадой, которая его окончательно взяла в оборот. Однако ходят слухи, что главная причина этого празднества — предполагаемое присутствие прокуратора Пилата. Раньше Антипа был с ним не особенно в ладах, но сейчас он вздумал расположить Пилата в свою пользу: отчасти по наущению Иродиады (она вполне способна руководить подобной игрой), а возможно, и по приказу самого Вителлия. И он прав. Пилат уже несколько раз посылал на него жалобы кесарю…

Итак, я ответил Ионафану согласием. При случае я спросил его, не слыхал ли он об Учителе? Мой вопрос вызвал у него приступ веселья:

— Ты меня спрашиваешь, что я о Нем слышал? — говорил он со смехом, — это я должен у тебя спросить. О Нем ходят слухи, что Он — фарисей. Кто–то сказал Кайафе, что Он повторяет учение Гиллеля, другие говорят, что Он сочиняет притчи в духе Гамалиила. Сознайся, Никодим, это ваш человек? Да я шучу! Ваш – не ваш, какая разница! Никого не волновала бы Его болтовня, но простонародье чересчур бурно на нее реагирует. Не успели еще с одним разобраться… Я хочу быть с тобой откровенен, — голос Ионафана посерьезнел, — мы решили обратить на Него внимание Антипы. Пусть он Им займется. А то бывают ведь такие, которые готовы понаделать дел, только чтобы подразнить римлян. Но мы полагаем — и ты, надеюсь, с этим согласишься, ты человек рассудительный, — что чем больше мы будем сами заботиться о том, чтобы устранить из нашей жизни все, что может раздражать римлян, тем больше они будут доверять нам, и тем больше мы сможем от них получить. Ты разве не согласен со мной, Никодим? Вы, ученые, любите дополнять Закон своими толкованиями, и в этом, между нами говоря, нет ничего дурного, но только до тех пор, пока соблюдается единство веры и Храма. Но ты прекрасно понимаешь, что всякое учение, вера и мораль кончаются, когда первый попавшийся бродяга из пустыни начинает изображать из себя Иуду Маккавея! Не забудь, что Сепфорис расположен на той же горе, что и Назарет…

В самом деле — на той самой. Только с другой стороны. Кресты, которые двадцать пять лет назад там понаставил Копоний, наверняка должны были отбрасывать тень на Назарет. Когда я был там…

Собственно, об этом я в первую очередь и собирался тебе написать, а не о том водовороте дел, который снова закружил меня в Иерусалиме. Находясь в Галилее, я успел отвыкнуть от городской суеты. Там человек размышляет неторопливо, впитывает в себя тишину, распознает даже едва уловимые звуки. А здесь ни на что не хватает времени, только успевай поворачиваться и заодно всегда будь готов к тысяче неожиданностей. Здесь надо кричать, чтобы тебя услышали, иные же звуки, кроме крика, тут не различимы. Глупая жизнь, но как из нее вырваться?

Оставив Учителя на горе, которую местные называют «двугорбой» я вместо того, чтобы возвращаться обратно берегом Иордана, свернул в Назарет. Помнишь, как ты многократно повторял мне, что для того, чтобы хорошенько узнать человека, надо приглядеться к тому месту, где он появился на свет и провел свое детство. Назарет пользуется дурной славой. Но я сказал себе, что даже общепринятое мнение может оказаться ошибочным, поэтому следует самому все проверить. За пару дней я не спеша добрался до места.

Назарет — селение, каких много в Галилее. Здесь возвышенность образует полукруг, и в самом центре этого склона располагается Назарет. Уже издали видно рассыпанную по склону горстку белых домиков, выглядывающих из–за черных кипарисов. У подножья горы под каменной аркой бьет источник, окруженный изгородью из камней. Тут я и остановился, изнемогая от жажды и усталости. Вокруг сновали женщины с кувшинами на голове, но не было никого, кто мог бы проводить меня и показать дорогу. Спустя некоторое время появился какой–то левит, приветствовавший меня со всем почтением. Я обратился к нему с просьбой проводить меня на постоялый двор, где я мог бы переночевать. Мы пошли в гору той самой дорогой, по которой гуськом, пересмеиваясь, женщины спускались за водой. Они были высокие, красивые, стройные, и все как одна — черноволосые. Среди них не было видно светлокожих девушек с волосами цвета меди, каких можно встретить у нас в Иудее. Вдали, из–за холма, пересеченного белой дорогой, Фавор вздымал свою тяжелую голову. Долгие годы эта картина была у Него перед глазами. Среди домов я еще издали заметил синагогу, также окруженную частоколом из кипарисов. Постоялый двор располагался прямо у дороги, на некотором расстоянии от первых застроек местечка. Я поблагодарил левита и собрался уже попрощаться с ним, однако тот не ушел до тех пор, пора не дождался хозяина и не поручил меня его заботам. По дороге мы беседовали, и когда левит узнал, кто я, его учтивость перешла почти в угодливость. Наконец, он удалился, отдавая многочисленные поклоны. Хозяин, в свою очередь, тоже начал лебезить передо мной. Должен признаться, что эти знаки уважения были мне приятны. Отправляясь в Назарет, я ожидал самого худшего: грубости и неучтивости. Я был приятно удивлен. Хозяин собрал мне поесть под тенью раскидистого фигового дерева. Я произнес молитву и только было собрался приняться за еду, как вдруг услышал крик:

— Равви! Не ешь!

Я удивленно поднял голову: во двор спешили какие–то люди. По их одежде было нетрудно догадаться, что это старейшины здешней синагоги. Их привел мой левит. На лбу у пришедших были филактерии и вообще они выглядели людьми набожными и почтенными. Старший кликнул хозяина и стал строго допытываться, не осквернил ли по случайности какой–нибудь нечистый пищу или посуду из тех, что мне подали. Оказалось, однако, что никакого повода для опасений не было. Тогда старший обратился ко мне с церемонным приветствием, многократно выражая радость по поводу того, что я почтил своим прибытием их убогую обитель; кроме того, он извинился передо мной за свой окрик.

— Прости, досточтимый равви, — сказал он, — но с этим народом никогда нельзя быть ни в чем уверенным. Они позволяют своим женщинам дотрагиваться буквально до всего. А ведь сказано: «Среди тысячи людей можно найти одного праведного мужа, но не найдешь ни одной женщины…» Прости меня, и соблаговоли покойно отведать то, что принес тебе этот человек…

Я был поистине удивлен такой предупредительностью и пригласил их разделить со мной трапезу. Погода стояла дивная: зной уже спал, и ветер раскачивал над нами ветви фигового дерева. Мы пили кислое молоко, ели запеченную курицу, закусывая хлебом и салатом из лука. В город возвращались стада: было слышно блеяние овец и крики пастухов. Немного подкрепившись, мы поудобней расположились на лавках, которые хозяин вынес для нас под дерево.

— Осмелюсь спросить, досточтимый равви, что привело тебя в наш город? — наконец, произнес старший. — В этой убогой дыре, называемой Назаретом, нет ничего, что могло бы порадовать глаз столь почтенного гостя. К тому же, о нашем городе идет дурная слава. Впрочем, это несправедливо, поверь мне, равви… У нас здесь, конечно, всяких людей хватает… где без грешников? Но по мере того, как мы трудимся и учим людей слову Божьему, грешников становится все меньше и меньше. Если бы только мудрый равви пожелал сам в этом убедиться…

— Не сомневаюсь, что так оно и есть, — отвечал я. — Когда я слушаю вас, почтенные, то начинаю понимать, что все, что болтают о назарянах — ложь…

— Слова великого равви для нас словно оливковая повязка на свежей ране… — заявил один из них.

— Слова мудреца дороже золота, — добавил левит.

— Не соблаговолишь ли ты, равви, завтра в синагоге порадовать наш слух твоими мудрыми речами? — снова затянул старший. — Уже давно не слышали здесь никого, столь достойного…

— Какая честь для Назарета, если говорить будет сам раввуни Никодим сын Никодима! — запел другой, сам упиваясь дарованным мне титулом.

Я чувствовал, что не могу сопротивляться их медоточивым словам. Хоть я и привык к уважению, но их речи принудили меня согласиться.

— Соблаговоли пожертвовать нам хотя бы крупицу твоей мудрости, — просили они, принимая мое молчание за нерешительность. — Не откажи. «Не пожалей хлеба для нищего, а слова Божия для жаждущего», — говорил великий Гиллель.

— Снизойди, равви. Здесь у нас никто не бывает. Мы уже давным–давно не слышали наставлений ученого из Иерусалима….

— Всегда учат одни и те же…

— Разве что осмелится какой–нибудь…

Человек, сказавший это, сразу осекся под испепеляющими взглядами остальных. Я сразу догадался, что он имел в виду ту самую Его проповедь.

— Вы, наверное, имели в виду этого вашего… Иисуса? — спросил я.

Вокруг меня вдруг воцарилась тишина, как будто я сказал что–то неприличное. Мои гости сидели молча, перебрасываясь косыми взглядами. Они негодовали на того, кто выскочил с упоминанием об Учителе.

— Да, — сказал, наконец, один из них, — Симон бар Арак упомянул тут об Этом… Мы не любим о Нем говорить, — искренне признался он, — мы исключили Этого Человека из синагоги за кощунства… Однако Он все еще остается безнаказанным и продолжает учить и обманывать людей…. Его надо побить камнями! — закончил он сурово.

Я окинул взглядом окружавших меня людей, которые все, как один, сжав губы, убежденно кивали головами.

— Равви Иегуда прав, — громко подтвердил кто–то из них. Этот Человек навлек позор на наш город… Это из–за Него так плохо говорят о Назарете!

— Действительно ли вина Его так велика? — спросил я. Они снова молча кивнули.

— Он ведь родом отсюда, из Назарета? — продолжал допытываться я.

— К сожалению, — признал старший.

— Он рос между нами, как волчонок среди собак! — вскричал левит с ненавистью в голосе.

— Или как змея в трещине стены, — сказал другой тем же тоном.

— Никто Его ни в чем не подозревал…

— Мы давали Ему заказы… Он строгал для нас всякую всячину.

— К сожалению, — повторил равви Иегуда и, вздохнув, добавил, — собственно говоря, мы могли бы Его отсюда выставить. Он не родился в Назарете.

— Разве нет?

— Нет. В наших родовых книгах, которые моим предшественникам удалось спрятать от людей Ирода, — гореть им вечно в геенне огненной — не отмечено Его рождения. Его отец был иудеем… Низко пал царский род, — процедил он сквозь стиснутые зубы.

— Так, значит, это правда, что Он из рода Давидова?

— У нас так записано. Однако здесь могла быть ошибка… Тебе ведь лучше всех известно, почтенный равви, каким испытаниям подверглось величие народа Израилева. Пророк Исайя сказал: «Неверные князья — товарищи воров». Только в мудрости подобных тебе, равви, наше спасение, а не в крови Давидовой…

— Но ведь сказано в Писании, что родится от Давида Дитя Справедливости… — воспротивился тут левит.

Равви Иегуда надменно возразил:

— Есть такие, которые так учат. Однако самые выдающиеся знатоки Писания говорят, — он с заискивающим почтением взглянул на меня, приглашая улыбкой поддержать его, — что только люди чистые — истинные потомки Давида… Не всякое слово пророков следует толковать дословно…

— Справедливо, — заметил я.

— Равви сказал, — заявил он тоном, пресекающим все дальнейшие споры.

Левит умолк, чувствуя, что остался без поддержки. Иегуда победоносно выпрямился и стал рассказывать:

— В те времена, когда всю страну, наверное, за грехи Ирода, постигло страшное землетрясение, в Назарет из Иудеи пришел Иаков сын Нафана, плотник… Поселился у нас, начал работать… Потом родился у него сын Иосиф. А было это тогда, когда римский глава покидал Иерусалим, забрав с собой Антигона и Аристовула — последнего из рода Маккавеев… Этот Иосиф привез себе из Иерусалима жену, дочь Иоакима, ткача. А вскоре случилось то, что римляне — будь они прокляты! — в первый раз, вопреки закону Всевышнего, приказали пересчитать сынов Израиля. Иосиф, как того требовала перепись, поехал на место происхождения своего рода — в Вифлеем, захватив с собой жену… Она как раз носила ребенка. Поехали — и не вернулись. По неизвестной причине… А возможно, что и была причина: опытные женщины говорили, что дитя должно родится раньше срока, и что было оно зачато еще до того, как невеста поселилась в доме жениха. Да впрочем никому не было до них тогда особого дела. Это было время войн Иуды, сына Езекии, Симона, Атронгая… Когда Иосиф вернулся с Женой и с ребенком, все уже кончилось. Где они были? Неизвестно. Понятно, что они не были все время в Вифлееме. Ходили слухи, что, они отправились в Египет… Так говорят. Впрочем, дело не в этом. Они вернулись и начали работать. Иосиф, как и его отец, был плотником, и он обучил Сына своему ремеслу. Жена его была мастерица на все руки: и пряла, и ткала, и шила… Детей у них больше не было. Иосиф был хорошим ремесленником, так что у него не было недостатка в работе. Но он заболел, и жена была вынуждена еще больше работать, чтобы прокормиться. В конце концов, он умер. Этот… их Сын ходил тогда в школу вместе со мной… Он был намного моложе меня, но я Его помню, как Он сидел рядом с другими мальчиками и выкрикивал слова Торы. Я думаю, что они были очень бедны: я никогда не видел на Нем сандалий, и Он донашивал старый плащ своего отца… Потом Он начал работать, и у Него тоже не было недостатка в заказах. Он уже не был ребенком и вступил в тот возраст, когда мужчина приобретает право говорить в синагоге. Но Он никогда не говорил. Он стоял в дверях рядом с самым нищенским сбродом, которому впору подавать милостыню, и только слушал. Но вдруг однажды…

— Он ушел из города! — вскричал тот, который первым упомянул про Учителя.

— Он отправился, ни о чем не позаботившись, — подхватил другой. — Он бросил все: верстак, дом — и ушел.

— Он не выполнил своих обязанностей по отношению к матери! — возмущенно возвысил голос левит.

— Это правда, — равви Иегуда с суровостью в голосе подтвердил его слова, — если бы она не работала, пришлось бы общине содержать ее.

— Плохой сын! Плохой сын! — твердил левит, тряся головой.

— Амхаарец всегда останется амхаарцем…

Зло таится в человеке, чтобы потом неожиданно проявиться…

Они говорили все одновременно, возбуждаясь все больше. Они так размахивали руками, что один столкнул у другого со лба ящичек со словами Писания. Было очевидно, что они страшно ненавидели Его. Воспоминание о Нем мучило их, как нарыв, о котором невозможно ни на секунду забыть. Они перекрикивали друг друга, размашисто жестикулировали под хлопанье длинных рукавов. Их смуглые пальцы скрючивались на манер когтей. Лишь спустя несколько минут равви Иегуда заметил, что я поражен подобным взрывом. Резким «ша» он утихомирил своих спутников, и, склонив голову, с улыбкой произнес:

— Прости, великий досточтимый равви… Мы переборщили. Но Этот Человек опозорил имя нашего города перед всем Израилем… Впрочем, это — амхаарец, и Он не заслуживает такого внимания… Прости нас… Мудрец Господень не смотрит на пса, что лает рядом…

— Прости, — повторили и остальные, — мы позволили себе говорить о Том, Кто недостоин того, чтобы о Нем слышали твои уши… Прости…

Они жмурили глаза и оскаливали зубы, но в их глазах продолжало гореть возмущение. Они повторяли: «Прости», — но все никак не могли найти тему, которая отвлекла бы их от Иисуса. Меня же интересовало только это. Я спросил:

— Так каким же Он был, когда еще жил среди вас? Вы говорите, что Он — плохой Сын… Он всегда был таким? Он был злым мальчиком или нечестным работником? Не совершил ли Он чего–нибудь предосудительного? Чем Он заслужил всеобщую неприязнь? Может быть, вы не откажетесь мне рассказать? Это любопытно…

Я поочередно взглянул на каждого из них. Они закусили губы, чтобы снова не взорваться. Ждали, что скажет Иегуда. Он откликнулся через минуту:

— Что ж сказать… Он, собственно, никому ничего плохого не сделал…

Они снова застыли, как над невкусной едой, которую выбросить неудобно, но и проглотить невозможно.

— А Его родители, — безжалостно выпытывал я. — Его отец?…

— Иосиф был хорошим ремесленником, — выдавил старший, — он добросовестно делал свое дело…

— А Мать?

Ответ упал, как падает упрямое яблоко — только после того, как хорошенько потрясешь стволом:

— Нет, она хорошая женщина…

Кто–то неохотно добавил:

— Она помогала другим.

Другой бросил, как бросают монету, которой надо расплатиться за вино:

— Ухаживала за больными…

Как запоздалое эхо, с другого конца стола долетело:

— Многие Ее благословляют…

Иегуда тяжело оперся ладонью о край стола, словно хотел преградить путь этому хвалебному потоку. Потом сказал с холодным бешенством:

— Но Она Его Мать!

— Правда, ведь это Она Его родила! — бросил левит.

— Из–за Нее все это, — добавил третий.

— Но все же, — я чувствовал, что еще один вопрос, и они возненавидят меня так же, как Его, — раз вы говорите, что Он никому не сделал зла, никого не обманул, то почему все–таки…

— Если бы Он хотел честно работать, — прервал меня равви Иегуда, глядя куда–то вдаль, — никто бы Его ни чем не упрекал. Он был хорошим плотником…

— … помогал другим…

— Знал Писание…

— Правильно исполнял предписанное Законом…

— И если бы… — начал было тот, который первый заговорил об Учителе, и тут же прервался, испугавшись, что опять скажет что–нибудь не то.

— Тогда почему же вы стали Ему врагами? — спросил я. Старший выстукивал что–то пальцами по столу.

— Врагами, — переспросил он презрительно, оглянувшись на товарищей, — врагами, — повторил он и пожал плечами. — «Грешник — враг Господа», — процитировал он. — Это выглядит так, как если бы топор взбунтовался против дровосека… Никто из нас Ему не враг… «Амхаарец не достоин ни улыбки, ни презрения мудреца…» — цитировал он дальше.

Воцарилась тишина. Разговор дальше не клеился. Они ушли обиженные.

На следующее утро я позвал мальчишку, обряжающего ослов, и спросил его:

— Ты не знаешь, где дом Иисуса, сына Иосифа–плотника?

— Знаю, — ответил он.

— Проводи меня туда! Заработаешь монетку…

Мальчишка с энтузиазмом побежал вперед. Было утро. Солнце выглядывало из–за Фавора, словно ребенок, прячущийся в стоге сена и подсматривающий, ищут ли его. Мы поднялись почти на самый верх холма и оказались выше основного скопища домов. Под гладкой стеной скалы виднелось несколько мазанок из глины, прилепившихся к камню, подобно птичьим гнездам. Миновав их, я остановился на широком, поросшим травой хребте. С другой стороны гора плавно спускалась к долине Израиля. Справа за склоном должен был лежать Сепфорис. Передо мной торчала гора Кармил, вернее даже не «торчала», а словно вырастала из оловянно–серой морской глади. Я спустился вниз к мазанкам. Сопровождавший меня мальчишка радостно подпрыгивал: видно, надежда получить серебряную монетку, привела его в хорошее настроение. Он то убегал вперед, то возвращался ко мне. Передо мной мелькали его смуглые икры. (О, Адонаи, я так и вижу опухшие, давно не целованные солнцем ноги Руфи!..) Вдруг он остановился и спросил:

— Ты хочешь увидеть, равви, где жил этот шотех?

— Хочу, — ответил я. — Но почему ты так Его называешь?

Мальчуган беспечно почесал живот через дырку в рваной рубашке.

— Так все о Нем говорят… — отвечал он.

В его детских глазах мелькнула хитринка; он тряхнул пейсами:

— … а другие говорят, что Он великий чудотворец…

Мы стояли перед мазанкой. Старые тяжелые двери были заперты на деревянный засов, судя по всему, изготовленный руками хозяина. Я поднял дверную скобу. Изнутри повеяло холодом, видно, давно уже никто не впускал сюда горячих солнечных лучей. Я вошел в дом, а со мной — полуденный зной. Я увидел убогую обстановку, подобную той, какую можно встретить в жилище любого галилейского крестьянина — бедняка: кое–какая утварь, ручная мельница, верстак у стены. Глинобитный пол был тщательно выметен, плотничий инструмент аккуратно развешен по стене, как и полагается в шабат. В углу комнаты лежали части какой–то недоконченной работы, кажется, это был стол. У дверей стояли два каменных сосуда, наполненных водой. Я переводил взгляд с одного предмета на другой: мне хотелось побольше узнать о людях, которые здесь жили. На верстаке не было ни стружечки. На потемневшей от времени доске (похоже, она перешла от деда к Внуку) отчетливо белел свежевыструганный деревянный крест. Снова крест! Должно быть, Он все время о нем думает. Что за странное пристрастие к орудию позорной казни?

Впрочем, вокруг не было ничего особенно примечательного. Я вышел обратно на улицу и спросил мальчишку:

— Его Мать тоже здесь больше не живет?

— Нет, — отвечал он, — она переехала. Говорят, в Вифсаиду…

«Хотела быть ближе к Сыну…» — подумал я. Впрочем, к чему Ей было здесь оставаться? Из ненависти к Нему теперь Ей здесь тоже не подали бы и кружки воды. «Жаль, что я так и не увидел Ее», — промелькнуло у меня в голове. Но мне уже не хотелось возвращаться обратно к озеру. Я достал монетку и протянул мальчишке. Он жадно схватил ее своими грязными пальцами. Я повернулся и пошел вниз. Меня вдруг охватила такая злость на здешних жителей, что вместо того, чтобы остаться учить в синагоге, как я обещал, я немедля тронулся в обратный путь.

Итак, Он происходит из рода Давидова… И родился не в Назарете, а в Вифлееме. Надо бы и туда сходить и своими глазами все посмотреть… В Вифлееме… Тебе не припоминается пророчество Михея? «Вифлеем, самый малый из городов иудейских, из тебя произойдет царь Израиля, рожденный в вечности…» Везет же Ему на пророчества!

Представь себе, этот врач из Антиохии говорил мне, что греки как будто охвачены ожиданием кого–то или чего–то… Поистине, мы живем в любопытное время…

Но для меня не существует ничего, кроме болезни Руфи…

 

ПИСЬМО 10

Дорогой Юстус!

Я только что вернулся из Махерона. Антипа сподобился устроить такое празднество, какого мы не видывали с той самой поры, как бесчинствовал еще его отец. Дворец был украшен разноцветными полотнищами, как жилище арабского вождя, а по вечерам светился огнями, как весь Иерусалим в первый день праздника Жатвы. Дикие и пустынные горные ущелья целую неделю оглашались звуками арабских бубнов, цитр и дудок. Как истинный сын Ирода, Антипа хотел ублажить всех: поэтому для римлян устроили скачки, борьбу и состязания, арабам преподнесли их дикую музыку с танцовщицами, а верным — богослужебные песни, которые по утрам и вечерам исполняли привезенные из Галилеи левиты.

Кого только не было среди гостей! Прежде всего почтенная семейка тетрарха: его брат Филипп, правитель Трахониды, Гавланитиды и Батанеи; кроме того его племянник Александр сын Александра, Агриппа, прибывший прямо из Рима; и Ирод, правитель Халкиды. Самый приличный из них — Филипп, тихий и спокойный; его с самого начала явно тяготило шумное празднество. Говорят, он по справедливости правит своей тетрархией. Александр, порывистый юнец, на первый взгляд кажется очень энергичным, но его заводная активность всякий раз гаснет, уступая место нерешительности и очевидному страху, можно подумать, что он боится, как бы ему часом не подсыпали яду. У Агриппы от пребывания в Риме явно вскружилась голова: он изъясняется исключительно языком греков и римлян, сбрил бороду и хвастается своей дружбой с молодым Гаем, сыном Германика. Рядом с потомками Антипатра обреталась целая ватага пригнанных на торжества царьков и арабских вождей. Они причмокивали и изображали притворный восторг, стоило им заметить, что Антипа глядит на них. На самом деле они ненавидят его за оскорбление Ареты, пользующегося большим авторитетом среди идумейцев. На торжество прибыл и ожидаемый Понтий Пилат. Я впервые видел его так близко и даже разговаривал с ним. Последние годы он почти не показывается в Иерусалиме. В первый момент он произвел на меня впечатление человека, который смотрит на мир с философским безразличием. Но это впечатление тут же рассеялось, едва он начал говорить. Передо мной был попросту неотесанный солдафон. Каждое его движение выдает самое заурядное невежество. О нем ходят любопытные истории: будто он сын вождя галлов, а когда он был ребенком, его отдали заложником в Рим. Тогда его звали Виникс. В Риме им занялся кто–то из семьи Клавдиев, и так его облатынил, что мальчик больше не захотел возвращаться к своим. Он сменил имя, вступил в войско, стал трибуном, принимал участие в войнах, где и отличился. Потом он женился на Проклии, дочери сенатора Марка Метеллия Клавдия, девице несколько перезрелой, зато принадлежащей к роду, связанному кровными узами с семьей кесаря. Мне кто–то рассказывал, что в то время Пилат вовсе не был смирным ягненком: ему мерещилось большое будущее. Впрочем, в Риме любой трибун воображает, что станет кесарем. Может, потому он и взял себе жену некрасивую и в летах, зато из старинного патрицианского рода. Однако немного он с этого получил: в один прекрасный день кесарь неожиданно приказал ему занять пост прокуратора в Иудее. Это было шесть лет назад. Римляне считают это место своего рода ссылкой. Валерий Грат обычно говорил, что работать в медной шахте на Кипре и править Иудеей — примерно одно и то же. В утешение Тиберий позволил Пилату — вопреки римскому закону — взять с собой жену (таким образом избегла она судьбы, недавно постигшей всю семью Клавдиев Метеллиев). Едва высадившись в Кесарии, Пилат решил нам продемонстрировать, что такое правитель с твердой рукой. Может, он надеялся тем самым обратить на себя внимание кесаря и получить перевод на другую, более подходящую должность. Может, ты слышал о привезенных как–то ночью в Иерусалим войсковых знаменах, и о молитвенных табличках, которые он приказал повесить на крепости Антония. Впрочем, в обоих случаях прокуратор проиграл, и упорное сопротивление вынудило его уступить. Это испортило ему настроение на годы вперед. Поручив дела своему доверенному Саркусу, сам он засел в Кесарии. В городе появляется редко, только во время больших праздников. Его появление всегда предвещает кровавые события. Год назад во время праздника Жатвы он приказал солдатам ни с того ни с сего напасть на галилеян, пришедших совершить жертвоприношения. Ему просто хотелось вида крови. Мы предпочитаем, чтобы он сидел у себя и не появлялся в Иерусалиме. Он стал пить, растолстел, от скуки принялся философствовать: понял, видно, что никогда ему отсюда не вырваться. Поэтому больше он с нами не воюет. Отношения между ним и Синедрионом сложились мирно в том смысле, что он сидит в Кесарии и не сует носа в наши дела, а мы в свою очередь заботимся о том, чтобы в городе сохранялся полный покой. И все было бы хорошо, если бы не его ненасытная жадность. Раз уж власти нет, так чтобы хоть золото было! Он требует за все платы по немыслимо завышенным ценам. Порой невозможно удовлетворить его запросы. Я знаю об этом, потому что Иосиф торгует с ним от имени Синедриона. На свой страх и риск этим занимаются и сыновья Ханана. Он бесстыдно продает им должности и закрывает глаза на то, что те три шкуры дерут с бедных богомольцев. Это благодаря ему саддукеи укрепили свое влияние, хоть их все и ненавидят. К счастью, у нас тоже имеется к нему некий доступ: жена его стала gere hasza'ar — прозелиткой.

Пилат — среднего роста, широкоплеч, мускулист, с большими бесформенными руками и лысиной, с которой свешиваются скудные светло–рыжие пряди. Он ступает тяжело, как медведь, любит похлопывать людей по плечу, и время от времени разражается шумным смехом. Я наблюдал, как они прогуливались с Антипой по саду и беседовали. Они производили впечатление обнюхивающих друг друга собак. Было видно, что один другому стремится продемонстрировать, что встречается исключительно по своей доброй воле, но, однако, осознает, что другому это приказал сделать Вителлий. В действительности же они оба — игрушки в руках легата. Когда они вернулись из сада, Пилат подошел, чтобы нас поприветствовать. Мы стояли у стены. Он приближался к нам, широко улыбаясь, словно сотник, оглядывающий новобранцев. По дороге он шутливо похлопал ладонью по животу одного из арабских вождей, другого тряхнул за бороду, то и дело принимался хохотать, строил рожи, заговорщически подмигивал — одним словом, было нетрудно догадаться, что этот человек чувствует себя в своей тарелке только в конюшне или в казармах. Арабские вожди, похлопываемые со всех сторон, словно лошади, отвечали блеющим бараньим смехом, однако в глубине их черных глаз таилась злоба. Надо признать, что по отношению к нам он вел себя менее бесцеремонно. Только к одному Ионафану он обратился как к хорошему знакомому. «Как поживаешь, Иона?» — произнес он, растянув губы в гримасу, призванную означать дружеское расположение. «Да, кстати, — вдруг сказал он, словно вспомнив о чем–то, — Когда вы привезете мне деньги?» — «Мы их как раз собираем», — ответил Ионафан, кланяясь. «Собираете, — усмехнулся Пилат. — Собираете, — он грубо рассмеялся и прищурил глаза, — Меня не обманешь. Чего вам собирать? Достаточно запустить руку в казну, а уж там золота хватит. Я–то знаю. Говорю тебе: поспешите…» — и он наполовину в шутку наполовину всерьез погрозил Ионафану пальцем. Желая отвлечь внимание прокуратора, Ионафан указал на меня: «Вот, досточтимый прокуратор, равви Никодим, великий ученый и фарисей, член Синедриона. „Приветствую вас!“ — Пилат небрежно махнул мне рукой. „Фарисей?“ — вдруг удивился он, словно это слово что–то ему напомнило, потом, помедлив, спросил: „Это те, что говорят о жизни после смерти, о награде, о наказании, о духах? Так, что ли?“ — „Да, досточтимый Пилат, — поспешил ответить Ионафан, — равви Никодим — один из самых уважаемых ученых–фарисеев“. Пилат зашелся рычащим смехом солдата, для которого в сравнении с умением ударить в строю боевой когортой или взять крепость, все прочее — вздор, волнующий только глупцов. „Любопытно, любопытно. Духи, значит, вот так летают, да? — спрашивал он, подняв руку и перебирая пальцами в воздухе. — Моя жена — большая любительница таких историй. К ней тоже ходят какие–то фарисеи и что–то болтают о духах. Но мы–то знаем, в чем тут дело! Правда, Ионафан?“ — Он положил свою огромную лапищу на плечо сына Ханана, и дворец снова огласил его рыкающий гогот. Вдруг Пилат сделал движение, будто намеревался своим молоткообразным кулаком гладиатора ударить меня в живот. От одной мысли об этом у меня потемнело в глазах. Но он прошел мимо и направился к другим гостям, все так же рыча и похлопывая всех по плечам.

Веселье с каждым днем набирало размах. Пир не стихал ни на минуту. В какой–то момент я увидел Пилата, который с венком на голове, опираясь на двух танцовщиц, через стол разговаривал с Иродиадой, возлежащей с другой стороны. Эта женщина, несмотря на свой возраст, умеет пленять мужчин. Линии ее тела сохранили великолепную стройность: она выглядит чуть ли не девушкой. Когда она следит за Антипой своими блестящими черными глазами в оправе длинных ресниц, взгляд ее выражает заботливую нежность; трудно поверить, что эта женщина осквернила себя связью с одним из своих дядьев, потом изменила ему и бросила его, для того чтобы жить с Антипой, тоже приходящемся ей дядей. На ложе Иродиады, у ее ног, сидела маленькая девочка с неразвитыми формами, смуглая и худенькая. Когда я вижу детей, у меня перед глазами сразу встает Руфь. Я подумал, что это придворная девка, а оказалось, что это ребенок Иродиады и Филиппа. Мать приучает ее к обществу, и девочка озирается вокруг огромными черными глазами.

Несколько секунд я прислушивался к разговору Пилата и Иродиады: она убеждала его, что ее новый муж желает стать ему самым сердечным другом. „Вот увидишь, досточтимый прокуратор, сам в этом убедишься, когда настанет момент, и у тебя будет нужда…“ — „Что мне может от него понадобиться?! — произнес тот с чванливой самоуверенностью, обгладывая индюшачью ножку. — Но раз ты так говоришь, — он бросил кость за спину, — я готов тебе поверить“. Он отер губы внешней стороной ладони и продолжал смотреть на женщину. „Клянусь Гекатой, у тебя роскошные плечи, Иродиада“, — заметил он, одновременно поглаживая спину одной из танцовщиц.

Пилат перегнулся через стол и стал ей что–то тихо говорить, но этого я уже не мог услышать. Одно лишь слово выскользнуло, словно шекель из дырявого мешка: „казна“. Что ему может быть нужно от Храмовой казны? Женщина слушала его улыбаясь. „Правда, почтенный прокуратор“, — подтвердила она, — этого богатства там действительно в избытке…» — Иродиада дотронулась своим бокалом до бокала Пилата. «Выпьем? — предложила она. — А этим я сама займусь».

Я был заинтригован услышанным и не знал, что об этом и думать. Я решил, что должен рассказать о этом Ионафану. Но тот только пожал плечами: «Мы прекрасно знаем, в чем дело. Он уже несколько раз давал нам понять, чтобы мы Храмовыми деньгами оплатили строительство водопровода от Силоама до крепости Антония. А вот и обойдется! Построить водопровод — это прекрасная идея, почему бы и нет, да только не за наши деньги. Мы делаем вид, что не понимаем, о чем речь. Теперь он будет искать поддержки у Иродиады. Глупец!» Он отошел от меня, посмеиваясь, и через секунду я увидел, как он весело разговаривает с Пилатом. Я начинаю подозревать, что саддукеи держат его в руках гораздо крепче, чем мне казалось.

Пир давно уже перешел в оргию: арабские и нубийские танцовщицы, поизощрявшись в танцах, льнули к гостям, и арабские царьки катались с ними в обнимку по полу. Прислуга вносила все новые и новые амфоры с вином и провожала в специальное помещение желающих опорожнить перегруженный желудок. Меня охватывало все большее омерзение. На другом конце стола Пилат издавал веселое рычание и от души похлопывал по плечам всех сидящих поблизости. Расположившийся неподалеку от Пилата Антипа мрачнел все больше и больше по мере охватывающего его опьянения. Отчуждение между ним и Пилатом так и не сгладилось. Напрасно Иродиада пыталась их сблизить, они по–прежнему оставались так же далеки друг от друга, как два дерева на противоположных берегах Иордана. Антипа казался все более настороженным: он явно не доверял развязной фамильярности прокуратора.

Утром, когда гости, утомленные ночной оргией, храпели на своих спальных ложах, я вышел в сад, чтобы прочесть полагающиеся молитвы. Возвращаясь, я наткнулся на Антипу: царь мрачно брел в полном одиночестве, заложив руки за спину. Я думал, что он пройдет мимо, не обратив на меня внимания. Но он направился прямиком в мою сторону, как будто именно я и был ему нужен. Он дружески взял меня под руку и увлек вглубь сада.

— Тебя, наверное, оскорбляет, равви, все, что творится здесь, — заявил он, когда мы вошли в тенистую пальмовую аллею, еще хранившую ночную прохладу. — Ведь ты — фарисей, человек чистый и благочестивый… Но ты не должен возмущаться. Я вынужден был устроить все это для этих необрезанных (он говорил так, как будто сам был последователем Закона с незапамятных времен, а ведь это только Ирод согласился на обрезание сыновей Мальтаки!). Если бы я не старался жить с ними в дружбе, они бы уже давно уничтожили меня! Этот подлый Пилат, чтобы только подольститься к Тиберию, готов набрехать на меня невесть что… Агриппа тоже не прочь под меня подкопаться. Он считает, что он выше меня, потому что он внук Мариамны. Александр — точно такой же, только глупее… Повсюду одни враги. Повсюду… Жизнь — это нескончаемая борьба всех со всеми. Я все время должен быть начеку. А я хочу покоя. Пусть Пилат «царствует» в Иудее. Мне довольно того, что я имею. Иродиада меня любит, я мог бы быть счастлив… Но и этого мне не дают. Люди повсюду завистливы и злы. Взять хотя бы этих ваших саддукеев! Чего им от меня надо? Они заискивают перед римлянами, обделывают свои дела с Пилатом. Можно ли оставаться честным в мире, где все остальные мошенники? Скажи мне, равви, ты, который столь премудр, возможно ли все время бороться и ни в ком не иметь опоры?

Мы шли вокруг небольшого пруда, пронизанного блеском солнца так, что он казался монолитной глыбой янтаря, отливающего червонным золотом, в котором застыли рыбы с вылупленными глазами, а их хвосты напоминали муслиновую вуаль.

— Скажи мне, — повторял он, не ожидая моего ответа и исторгая из себя свои обиды, как исторгают непереваренную пищу. — Повсюду одни враги! Повсюду враги! Пилат, Вителлий, — он выбрасывал пальцы, — Тиберий, Агриппа, Александр, Филипп, Арета, саддукеи… Вы тоже мне не друзья. Я знаю, что вы считаете меня безбожником. И этот, Иоанн, слишком суров ко мне… А я хочу только покоя и немного счастья. Иродиада любит меня и заботится обо мне. Меня ведь никто не любил, и никто обо мне не заботился! Я всегда мог ожидать, что мне поднесут яд. Своей жене я также не доверял, потому и отослал ее обратно к отцу. А Иродиада пойдет за мной на край света. Рядом с ней я в безопасности. Что с того, что она была женой Филиппа? Она не хотела его, и он тоже ее не хотел.

Этот гнусный сын проклятого отца, кажется, выбрал меня своим поверенным! Ему сдается, что все его ненавидят (в этом он не ошибается), что его окружают одни враги, которые покушаются на его жизнь, и что только одна Иродиада заботится о его безопасности. В этой помеси идумейца и самарянки ожили все Иродовы страхи. Теперь от избытка чувств он должен отравить Иродиаду, а потом возвести в ее честь дворец, как это сделал его отец для матери Александра и Аристовула!

— Почему он меня так этим попрекает? — взорвался он, когда мы снова свернули в тенистую аллею к пруду. — Я всегда его чтил и чту по сей день как мудрого и святого пророка. Я почитаю его так же, как я бы чтил Илию или Исайю, если бы те сподобились вернуться на землю. Я не отдам его на смерть, хоть она и желает этого… Но зачем же он наговаривает на меня такие страшные вещи? В чем я так уж провинился? Он вопиет, что я поступил хуже, чем Давид с женой Урии. Но я никого не посылал на смерть! Я только люблю Иродиаду, а она любит меня…

Я тотчас же вспомнил об Иоанне. Я совсем забыл, что пророк находится тут же в подземелье, прямо под дворцом, и пиршественное веселье гремит непосредственно над его головой. Как он, должно быть, тоскует по утраченной свободе! Этот глупец заточил его в тюрьму, но по–прежнему продолжает бояться его. Ирод был волком хитрым, однако же смелым. А Антипа, как справедливо сказал о нем однажды Учитель, — это лис, способный подкапываться ночью, но не способный сражаться лицом к лицу при свете дня. Его никогда не хватит на смелый поступок.

— Этот Иоанн, — продолжал он лихорадочно убеждать меня (может, ему казалось, что все фарисеи придерживаются того же мнения), — на самом деле святой, и пророк. Я охотно с ним беседую. Я слушаю его. Я бы сделал все, что он говорит. Я уже делал. Но Иродиаду я от себя не отдалю. Нет и нет! Я люблю ее, и она меня любит. Только рядом с ней я чувствую себя в безопасности. Она мне нужна. При ней я могу быть добрым, справедливым, мягким. Царю, для того, чтобы быть добрым, надо, чтобы его любили. Уж вам–то, фарисеям, наверняка известно, что можно найти причину для получения разводного письма, которая будет находиться в полном согласии с законом. И Филипп даст ей такое письмо, наверняка даст… Я его заставлю это сделать! Но Иоанн не хочет даже слышать об этом. С ним невозможно разговаривать: он тут же начинает кричать и грозиться…

Он таскал меня за собой битый час, и все повторял одно и то же. В конце концов, чтобы от него отделаться, я сказал ему, что готов поговорить с Иоанном, и, может быть, мне удастся убедить его не осуждать так сурово связь Антипы с Иродиадой. Мое предложение вызвало у него восторг. Он порывался меня благодарить, вопил, что я его друг. Я уже ощущал у своего лица его омерзительные слюнявые губы. Он тут же приказал позвать начальника стражи и велел ему проводить меня в темницу, где находился узник.

Вот так и довелось мне увидеться с пророком из Вифавары (я мог бы это сделать и без помощи Антипы, потому что зарешеченное окошко его тюрьмы выходило во двор, и через него сын Захарии мог беседовать со своими учениками, учить и наставлять их). Я спустился вниз по скользким каменным ступеням. В подземелье на соломенной подстилке лежал человек. Я тотчас узнал его, хотя он сильно изменился за эти почти два года: постарел, похудел, а его кожа, прежде бронзовая от зноя, приобрела желтовато–серый оттенок застиранного полотна. В тюрьме с ним не были особенно строги: он не был закован, на полу рядом с подстилкой стояла корзина с отборной едой. Но для таких людей, как Иоанн, нет ничего, что могло бы искупить муки неволи. В его светлых волосах серебрились седые нити, а изрезанное морщинами лицо никогда не разглаживалось, оставаясь запавшим, как пустой бурдюк.

Когда я вошел, узник не только не поднял головы, но даже не пошевелился. Он лежал поперек подстилки, в задумчивости подставив лицо солнцу. Может, он и не думал ни о чем, а просто отдался ласкающему солнечному теплу. Когда я встал над ним, он медленно открыл глаза и сел. Сопровождавший меня стражник вышел. Мы были одни в темном подземелье, которое казалось еще темнее от косо перерезавшего его столпа солнечного света. Но постепенно мои глаза привыкли к контрасту ослепительного света и полного мрака. В одном шаге от меня сидел человек, опершись на высоко торчащие колени. Длинная тень от носа искажала его лицо. Он поднял голову — тень соскользнула, и только тогда я, наконец, увидел под взлохмаченными бровями глаза пророка: они не изменились, это по–прежнему были глаза мечтателя, ищущие и выжидательные. Из них только исчез гнев. Они были, как корабли, навсегда ушедшие в море. Но вот на секунду эти глаза вернулись, в них зажегся блеск, веки затрепетали, словно паруса, которые ловят ветер. Я услышал хриплый и тихий голос, явно тот самый, что некогда гремел над рекой:

— Что? Уже пришел за мной?

— Равви, — начал было я, не понимая, о чем он спрашивает, но испытывая робость перед этим человеком, который так бесстрашно говорил тогда с толпой. — Я пришел, чтобы увидеться с тобой. Ты, наверное, не знаешь, кто я.

— Возможно, — согласился он нехотя, как бы не желая дать себе труд припомнить. — Ты фарисей, да?

Я кивнул головой в надежде, что он станет меня расспрашивать дальше, но он сидел молча, как бы снова удалившись от берега, куда я призвал его.

— Тогда, равви, ты велел мне ждать, — снова начал я, — и сказал, чтобы я служил, но умел отречься…

Он снова поднял голову и вперил в меня взгляд, как будто мои слова медленно, но настойчиво входили в его сознание. Это был взгляд, остановленный на бегу, рассеянный, невидящий.

— Да, — медленно повторил он, — отречься…

Мне показалось, что он обращается не ко мне.

— Отречься, — повторил он снова, как человек, который уступил любимую своему другу, и теперь смотрит, как тот идет в окружении дружек, а он, Иоанн, стоит в стороне и радуется его счастью. — Сделать свое дело и исчезнуть. Выгореть, как лампа, до последней капли масла… И ни о чем не жалеть… — Он запрокинул голову вверх, и солнечный свет залил его худые щеки и крепко стиснутые губы. Он напоминал человека, который подставляет свое лицо первым каплям дождя, пришедшего, наконец, после долгой и изнурительной засухи. Через секунду выражение мечтательности сменилось гримасой обиды и раздражения. Он вдруг неприязненно бросил:

— Ты зачем сюда пришел? Чего ты от меня хочешь? — в его голосе нарастал гнев, — чего тебе надо? — это прозвучало, как отголосок грома с той иорданской переправы.

— Равви, — я сделал робкую попытку объясниться, — ты говорил тогда, ты учил…

— Тогда! — вскричал он с тоской, — Тогда все было иначе! Я был гласом вопиющего в пустыне. Тогда было время вопросов и время ответов… А сейчас, — он провел пальцами по своей худой обнаженной груди, — кто я сейчас? Никто! Мне вырвали язык… К Нему иди, у Него спрашивай… — он склонил голову, почти ткнувшись лбом в колени и учащенно дыша.

Мне показалось, что теперь я его понимаю. Чаша его была переполнена до краев: пришел Другой и отнял у него учеников. Сам он в тюрьме… Я видел, как под туго натянутой кожей резкими толчками двигаются ребра. Похоже, его била дрожь.

— Что ты здесь делаешь? — проговорил он снова, не отрывая лба от колен, — иди к Нему. Он будет расти, а я буду уменьшаться, съеживаться, пока не придут за мной, как за малым ребенком… Иди… — раздраженное нетерпение сменилось мягким просительным тоном, — иди… Чего ты ждешь от меня? Я всего лишь высохшее дерево, а Он зеленеет…

Иоанн с огромным усилием выпрямился, но тело его безвольно повалилось назад. Он сел, опершись о стену. Дышал он спокойно и глубоко, и было видно, как пульсируют его виски.

— Он — жизнь, — продолжал Иоанн и забормотал себе под нос: «Слепой прозрел, хромой побежал, прокаженный очистился, нищий услышал радостную весть». Все так, — он закрыл глаза и кивнул головой. — Иди к Нему. И другие пусть идут. Он знает все. Он пришел с неба. Он говорит правду. Мои ученики уже пошли за Ним. Благоразумные ученики… Только я не могу теперь пойти за Ним…

Я не сумел удержаться от вопроса:

— Ты за Ним? так ведь это ты Его крестил, а не Он тебя…

Он сочувственно улыбнулся моему неразумению.

— Мать кормит сына, но сын, когда созреет, перерастает мать, — сказал он. — Он хочет, чтобы небесный дождь сначала умыл человеческие руки, а потом уже землю. Он хочет, чтобы мы сами начали петь, а когда у нас прервется голос, тогда Он допоет за нас еще лучше… У человеческого духа есть предел. Для Него нет предела. Ему Отец дал все. И кто к Нему придет, тот все получит…

— Так ты считаешь, равви, — я присел рядом с ним на солому, — что Он и есть Мессия?…

Он ответил мне строфой из Иезекииля:

— «Не будет больше в Израиле лживых видений и пророчеств, которых мы не умеем понять…» — Он вернулся к своей песне: «Слепой прозрел, мертвый ожил, нищий услышал слово благодати…» Спрашиваешь, Мессия ли Он, — снова начал Иоанн, как будто еще не ответив на мой вопрос. — Он — Тот, Который должен был прийти. Это Ему я готовил путь, Его приход возвещал. Он пришел и принес спасение. За Ним идите! Оставьте меня! Оставьте меня. — Его голос резко нарушил тишину. Он кричал так, словно кроме нас в темнице было полно народа. — Оставьте меня! Я, как пустая раковина, в которой сдохла улитка! Как больной, который остался на дороге, после того, как Он прошел… Идите за Ним! Я больше не могу служить. Мне нечем. Я Ему не нужен…

Я уже как–то писал тебе, сколь печальна судьба пророков, которые дождались исполнения своих пророчеств. Слова Иоанна пронизаны тоской, в нем самом словно образовалась пустота, но нет и следа бунта. Удивительно! Ведь именно он, считающий себя последним из пророков, должен был ожидать не такого Мессию. В то же время его мучает что–то совсем другое. Можно подумать, он завидует своим ученикам, которые пошли за Учителем из Назарета. Они пошли, а он пойти не может… Иисус тогда так странно сказал, что Иоанн меньший из всех в Царствии. Этих двух людей связывают тайны, которых мне не дано разгадать.

— Но ведь ты великий пророк, — произнес я. Мне хотелось его утешить.

— Я не пророк, — возразил он, как тогда, когда мы спрашивали его о том же от имени Синедриона. — Я — глас, который умолк… Глас больше не нужен! — вдруг возопил он.

Хотя в словах его все еще отдавалась боль, по лицу уже разлился свет: в точности, как тогда, когда из–за моего плеча он увидел приближающегося Галилеянина. Он говорил горячо, вперив взгляд в сноп солнца, в котором, переливаясь, кружили пылинки.

— Ныне и люди, и деревья, и камни должны заговорить. А глас больше не нужен.

— Не все, однако, идут за Ним, — заметил я.

Мне показалось, что на его темном лице мелькнула улыбка. Он слегка кивнул головой.

— Знаю. Не признаете Его. Но Он призовет вас, — заверил Иоанн с непоколебимой убежденностью, — каждого в свой день. И меня тоже. Еще один раз я Ему понадоблюсь. Еще один раз…

Мог ли я тогда подумать, что это был мой последний разговор с Иоанном, и что жизнь пророка так скоро достигнет своего предела?

Гости Антипы были утомлены: пир продолжался уже шесть дней подряд. Но в этот вечер затухающее было веселье разгорелось с новой силой. Антипа, а скорее всего Иродиада, которая, как я подозреваю, желает любой ценой добиться сближения Антипы с Пилатом, велела подать гостям вместо вина дурманящий напиток, изготовляемый в Сирии из кукурузных зерен. Результат был мгновенный: участников пира сильнее, чем прежде охватила жажда безумств и распутства. Пили и ели, ели и пили, кричали, ревели, гоготали, тискали танцовщиц и девушек, разносящих корзины с фруктами. Разнузданное увеселение превратилось в самую настоящую оргию на манер омерзительных фригийских празднеств, прославляющих их бога. По правде говоря, не знаю, кто задавал тон: римляне, греки или идумейцы. Ионафан также принимал в этом участие. В свете ламп, который заволакивали голубоватые полосы выгоревшего фимиама, под гирляндами цветов я различал сбитую массу полунагих переплетенных тел, мотающихся туда–сюда в лихорадочном возбуждении; в воздухе тошнотворно пахло смесью пота, благовонных масел, вина и соусов. Я стоял в стороне и с отвращением наблюдал за происходящим, поджидая только случая, чтобы незаметно выскользнуть из зала. Когда я наблюдаю нечто подобное, то наряду с отвращением во мне пробуждается чувство собственной инородности. В такие минуты я ощущаю, что я другой, не такой как все… Впрочем, не только в такие минуты… Болезнь ли Руфи в этом виновата или годы, проведенные над Писанием, посты, самоограничение? Я чувствую, что я — другой, и мне от этого отнюдь не хорошо. Я Ему сказал тогда: чего–то мне не хватает.

Сквозь толпу я увидел Антипу: он сидел на троне, а над ним склонилась Иродиада. Слушая ее речи, тетрарх сделал попытку обнять ее, но она оттолкнула его руку. Кажется, она хотела убедить его в чем–то, а возможно, и принудить что–то сделать. Она вторично увернулась от его объятий и, словно оскорбленная полученным отказом, отошла прочь, высоко держа голову. Не думаю, что она способна уступить. Антипа позвал ее, но она, не обернувшись, проследовала к своему ложу на другом конце зала.

Неожиданно меня кто–то толкнул, да так сильно, что я чуть не упал. Я гневно оглянулся, будучи уверен, что кто–то из челяди позволил себе такую неловкость. Но я увидел перед собой Пилата: прокуратор покачивался, его маленькие глазки были полуприкрыты, на потный лоб свешивался рыжий вихор.

— Я задел тебя? — вызывающе обратился он ко мне, словно желая спровоцировать скандал. Но тут же засмеялся: «Это ты, фарисей! — Он положил свою ручищу мне на плечо. — Ну, полно, не сердись. Небось не осквернил тебя своим прикосновением?» — и он снова захохотал.

Не снимая руки с моего плеча, он притянул меня к себе, словно желая обнять (какая гадость: утром — Антипа, ночью — римлянин!)

— Не сердись, — повторил он. — Отмоешься. Надо мыться почаще, надо иметь под рукой ванну с горячей водой, фонтаны… Вода полезна… Ха–ха! Слушай, мой фарисей, — говорил он, а я чувствовал на спине его безволосую руку, а на лице — несвежее дыхание, — ты, говорят, страшно богат? — Он попеременно то икал, то смеялся. — Люблю богатых… Ты никогда ни с чем не обращался ко мне… Почему? Почему ты никогда меня не навестишь? Я хочу ближе узнать тебя. Послушай… Я хочу, чтобы ты пришел ко мне… Помни… А вода необходима… Говорю тебе… Ты омоешься, а я искупаюсь… Ха–ха…

Пилат, покачиваясь, пошел по направлению к столу. Когда он проходил мимо ложа Иродиады, царица задержала его, схватив за тунику. Он склонился над ней. Я видел, как он дерзко провел ладонью по ее руке до самого плеча. Иродиада смеялась, глядя ему в глаза. Я подумал, что она пьяна и готова броситься ему на шею, и тогда–то Антипа убьет ее. До меня донеслись слова прокуратора: «И что же ты подумала, моя красавица?» Ответа я не расслышал, а видел только, как Иродиада провела пальцем по гладкой щеке римлянина. Окончательно очарованный ею, он собрался усесться тут же на ее ложе. Но там сидела Саломея. Иродиада приказала дочери встать, потом привлекла ее к себе и что–то сказала, показывая на середину зала. Малышка неуверенно подняла плечи и втянула голову, словно пытаясь защититься от приказа матери. Тогда вмешался Пилат, и его слова заставили Саломею с достоинством отойти от ложа. Римлянин со смехом растянулся рядом с царицей.

Я поискал глазами Антипу. Он по–прежнему сидел на своем троне, но я видел, что он внимательно наблюдает за поведением Пилата. Если предположить, что Иродиада хотела, чтобы эти два человека подружились, то теперь она полностью перечеркнула это намерение. Впрочем, возможно, она так умна, что ведет сложную игру. Глаза Антипы сверкали, а руки гневно сжимали тяжелый кубок. Казалось, что тетрарх через секунду готов сорваться с места и швырнуть этим бокалом в римлянина. Но пока еще он владел собой, и только то и дело пил большими глотками.

Тем временем маленькая Саломея, выдворенная с материнского ложа, неуверенно стояла посредине зала, там, где перед этим танцевали ливийские девушки. Когда я вижу фигурку ребенка, во мне оживают два противоречивых чувства: с одной стороны, симпатия, а с другой — раздражение за то, что передо мной человек здоровый. Поначалу мне даже было ее жалко: девочка выглядела совершенно невинной и странно одинокой на этом разнузданном празднике. Медленно, будто из любопытства, повернулась она на пальцах, оглядывая залу. Никто не обращал на нее внимания. Танцевавшие перед этим девушки уселись на ложах гостей. Пьяные крики мужчин смешивались с их подзадоривающими смешками. Я следил глазами за девочкой. Полускучающим–полуигривым движением она подняла над головой худые руки и снова повернулась на пальцах. Казалось, она подражает танцу, который только что видела. Музыканты–арабы продолжали делать свое дело: слышались удары бубнов, дудки издавали резкие, звериные звуки. Саломея двигалась в такт музыке все ловчее; она ладно перебирала маленькими ножками на вытянутых пальцах, и серебряные браслеты на ее щиколотках звенели. По–видимому, она танцевала то, что только что видела, но ее танец отличался от танца взрослых женщин какой–то большей… зрелостью. Эта девочка с едва обозначившейся грудью, кажется, знала гораздо лучше, чем они, что означают все эти наклоны, колыхание животом, вскидывание ног… Рабыни всего лишь исполняли заданные фигуры, она же умудрялась подчеркнуть их бесстыдное значение. После нескольких несмелых поворотов ее движения становились все более и более раскованными. Танец начал привлекать всеобщее внимание. Музыканты, заметив кружащуюся царевну, заиграли громче и быстрее. Саломея также ускорила темп. Казалось, она забыла обо всем на свете и повиновалась только музыке; ее движения точно согласовались с диким ритмом бедуинской мелодии. Развевающаяся одежда обнажала худое смуглое тело, над коленными яблоками мелькали удлиненные хрупкие бедра, груди выдавались, как почки шелковицы перед весенним дождем. Было невозможно поверить, что она не осознает, что означает каждое ее движение.

Я бы не вынес, если бы Руфь… Не вынес бы? Разве не было бы лучше, если бы она вообще могла танцевать, пусть даже и так?

Теперь и гости повставали с мест и окружили танцующую девочку. Множество рук начало хлопать в такт музыке. Горящие страстью глаза пожирали Саломею. Зрители были полностью захвачены разворачивающимся зрелищем. Я тоже чувствовал, что по мере того как я смотрю на танец, во мне против моей воли пробуждаются опасные порывы… Бывают минуты, когда самые благочестивые установления выветриваются из головы. Порой мы слабее своей плоти… Когда Саломее удавалось более выразительное движение, толпа окружавших ее мужчин издавала звук, напоминающий вой волков в лунную ночь. Время от времени срывались короткие возбужденные смешки.

Кто–то грубо проталкивался в первые ряды плотного кольца зрителей: это был Антипа. Щеки его побледнели, он возбужденно дышал, губы скривила гримаса жестокости. Он пожирал девочку глазами, но взгляд его то и дело возвращался к Иродиаде, которая тоже поднялась с ложа и, опираясь на Пилата, стояла по другую сторону круга. В этой толпе возбужденных людей тетрарх и его жена являли собой воплощенную чувственность. Саломея казалась мотыльком, порхающим между двумя цветками. Она как бы приняла на себя все неистовство их вожделения, любви и ненависти.

Но в ту же самую минуту что–то заставило ребенка вдруг очнуться от экстаза танца. На застывшем лице Саломеи появилось выражение страха и замешательства. Она неожиданно прервала танец и, как испуганный зверек, бросилась в середину толпы, желая убежать. Зрители топали и не выпускали ее. Наконец, она добежала до матери и спрятала голову в изгиб ее локтя.

Гости разразились криками и смехом, всеобщее возбуждение грозило вылиться в новую волну бесшабашного распутства. Одна из девушек пронзительно закричала в крепких объятиях римского трибуна, арабские царьки шли обратно к своим ложам, гоня перед собой девушек, словно стадо коз. Вдруг на всю залу прогремел голос Антипы:

— Саломея, танцуй еще!

Девочка украдкой выглянула из–за матери и снова спряталась за ее плечо.

— Саломея, станцуй еще раз… — резко сказал Антипа. Он подошел к ней.

— Станцуй… Я дам тебе за это красивые сережки. И браслет… — неудовлетворенная страсть раздувала его ноздри… — Станцуй еще раз, Саломея…

Тетрарх разговаривал с девочкой, но казалось, что слова его были обращены к Иродиаде.

— Станцуй. Я дам тебе рабыню, двух рабынь, или гору кораллов, жемчуга, кольца… Ты выберешь, что захочешь, только станцуй!

Вместо ответа девочка спряталась за матерью.

— Станцуй! — говорил Антипа, и его охрипший голос стал грубым и прерывистым. — Прошу тебя, станцуй! Я, царь, прошу тебя, станцуй!

Он был пьян, едва держался на ногах, и язык у него заплетался.

— Танцуй, слышишь!? — крикнул он. — Я приказываю… Если не послушаешься… Прикажи ей танцевать! — крикнул он Иродиаде.

— Разве ты не видишь, что ребенок напуган? — ответила та, глядя на мужа в упор.

— Напуган! а ведь танцевала, — взорвался он. — Она должна станцевать для меня! Слышите!

В нем одновременно кипело похотливое возбуждение и бешенство.

— Она должна! Она не танцевала для меня! Пусть теперь для меня станцует! Я не знал, что она умеет так танцевать! Ты скрывала от меня, чтобы теперь… Ты!

— Антипа… — сказала она холодно. В ее голосе зазвучал металл, а взгляд непреклонно отражал молнии, бьющие из черных глаз царя. Говорят, что иногда женщины способны любить мужчину до безумия. Но любовь Иродиады умеет властвовать над безумием. Она смотрела на него, как укротитель на зверя, и этот идумеец, отец которого безжалостно убивал тех, кого больше всех любил, склонялся под ее взглядом. Иродиада гораздо больше внучка Ирода, чем Антипа его сын. Усмиренный в своем порыве, он хмуро бросил:

— Пусть она станцует… Скажи ей, пусть она станцует для меня… Я сделаю для нее все, что она захочет, — снова заводясь, он стал бить себя кулаком в грудь. — У нее будет все, что она пожелает. Я отдам ей полцарства… Слушайте! — крикнул он, поворачиваясь к гостям. — Если маленькая Саломея станцует для меня еще раз, я дам ей все, что она попросит! половину царства!

Пилат прыснул от смеха:

— Ну все, тетрарху конец. Я должен написать кесарю, что у нас теперь царица вместо царя!

Но Антипа не слышал этих слов. Он был возбужден, метался во все стороны, кружился на месте, бил в ладоши и продолжал кричать:

— Если Саломея станцует для меня, клянусь словом царя: я дам ей все, чего она пожелает! Смотрите все, как будет танцевать Саломея!

Мать наклонилась над девочкой и с минуту что–то тихо ей говорила. Малышка медленно кивнула головой и послушно вышла на середину залы в заново образовавшийся круг зрителей. Опять зазвучала та же грубая неистовая музыка. Лицо Саломеи выражало робость и страх, она не отрывала взгляда от матери, как бы черпая в ней силы. Что за искусство уметь заставить других зависеть от тебя! Иродиада улыбнулась дочке, и та ответила ей улыбкой. Девочка закинула назад голову, ее маленькие босые ножки начали месить землю, сначала медленно, словно она выжимала вино в чане, потом все быстрее и быстрее, пока наконец Саломея целиком не отдалась танцу. Я снова видел ее смуглое тело сквозь развевающийся муслин, широко распахнутые глаза, приоткрытые губы, маленькие ручки, проделывающие тысячи быстрых движений. Все бесстыдство танца было вновь явлено напоказ зрителям. Я старался не думать о том, что стоит за этим танцем, заставляя себя помнить, что передо мной ребенок. Разве можно говорить о справедливости в этом мире, где здоровые дети существуют для того, чтобы потворствовать разврату взрослых? В голове у меня все время прокручивалось: «Если бы это была Руфь…» Гости хлопали, и из их груди вырывались в такт такие же учащенные и шумные вздохи и сопенье. Антипа тоже хлопал, на его лице были написаны радость, гордость, сладострастие. В широком вырезе рубашки была видна его грудь, покрытая черными кудрявыми волосами; его мясистые губы шевелились, будто он смаковал лакомство, глаза то следили за Саломеей, то вновь устремлялись к Иродиаде. Я преодолел возбуждение, которое охватило и меня, и двинулся к выходу, чтобы, воспользовавшись тем, что все заняты танцем, улизнуть с праздника. Но вдруг Саломея, сделав какой–то похабный жест, остановилась, поспешно поклонилась Антипе и одним прыжком достигла матери. Не сделай она этого, толпа могла бы ее осквернить: сотни рук потянулись к ней. Лихорадочное сопение почти перешло в вой; идумейские царьки причмокивали и в возбуждении щипали танцовщиц.

Снова раздались крики, смешки и повизгиванье. Однако все перекрыл голос Антипы:

— Иди, иди ко мне, моя хорошая, моя голубка… Ты чудесно танцевала…

Иродиада шепнула что–то дочери, и та на цыпочках подошла к тетрарху.

— Иди сюда, дай мне поблагодарить тебя. Ты порадовала мое сердце. Еще никто так прекрасно не танцевал. Это было просто великолепно…

Он положил руки ей на плечи, и, жмуря глаза от умиления, поцеловал ее в лоб.

— Правда, ты только для меня танцевала? ну, скажи… И говори, чего ты хочешь. Слышишь? Я поклялся перед всеми, что ты получишь все, что пожелаешь. Ну говори, не бойся! Золото, рабынь, дворец — все, что захочешь, будет твоим. Ты слышишь, прокуратор, — с вызовом обратился он к Пилату, — за то, что она танцевала только для меня, она получит все, что пожелает. Ну, Саломея, скажи громко, чтобы все слышали…

Воцарилась тишина. Девочка оглянулась на мать. Я видел, как Иродиада тихонько кивнула головой. Тогда она ловко выскользнула из объятий Антипы, отступила назад, напружинилась, будто для прыжка, — и выпалила:

— Если ты хочешь меня вознаградить, — голос у нее был низкий и слегка дрожащий, — прикажи подать мне сейчас на блюде голову лживого пророка, который у тебя в темнице…

Сказав это, она быстро отпрянула назад и прижалась к Иродиаде. Сделалось еще тише, так тихо, что был слышен писк комаров, кружащих вокруг подсвечников.

— Ты хочешь голову пророка Иоанна Крестителя? — медленно переспросил Антипа, словно не веря своим ушам. Он перевел взгляд с ребенка на Иродиаду. В его глазах мелькнул смертельный страх. — Или у вас от вина помутился рассудок? — отчаянно выкрикнул он почти бабьим голосом. — Этот человек — святой, Божий, — он кричал все громче, как осужденный, не желающий признать свою вину перед судьями. — Да вы понимаете, что может произойти, если я подниму на него руку? Это ты ее подговорила! — он слегка присел, чтобы лицо ребенка оказалось вровень с его собственным. — Саломея, я дам тебе все, что ты захочешь. Не слушай мать. Я дам тебе золото, жемчуг, шелка, рабынь, коня… Ну, скажи, чего ты хочешь… Скажи сама… Ну, быстро.

Сдавленным голосом она повторила:

— Дай мне, царь, голову лживого пророка…

— Проклятие! — возопил он, — ты провела меня! — кричал он жене. — Я никогда не хотел для тебя этого делать! Ты провела меня! Я ей дам все, что угодно, но только не это… Ты разве не знаешь? Царь, который убьет пророка, навсегда потеряет царство…

— Ты ведешь себя, как ребенок. — спокойно сказала Иродиада. — Я всегда тебе говорила: или он, или я, — прошипела она тихо. — Что плохого может с тобой случиться, если я забочусь о твоем благе? — Теперь она заговорила громко, так чтобы все слышали:

— Ты сказал, что дашь ей, чего она пожелает. Ты поклялся царским словом…

— Я поклялся, — простонал он. Он был раздавлен, уничтожен. Он оглядел залу, гостей, словно увидел их впервые. Он, несомненно, видел Пилата, который насмешливо улыбался, но Антипа не ответил ему ненавидящим взглядом. Казалось, он беспомощно пытался найти поддержку. Неожиданно, подобно человеку, который хватается за любую опору, даже не убедившись в ее надежности, он воскликнул:

— Римский прокуратор осудит меня за эту смерть…

Глаза всех присутствующих устремились к Пилату. Тот продолжал улыбаться, но сейчас в его улыбке сквозила любезность. Ему явно польстили слова тетрарха.

— Ты царь, — сказал он, — это твой человек… Кажется, он бунтовал народ… Делай, что хочешь…

В отчаянии Антипа снова смотрел на Иродиаду.

— Ты поклялся, — сказала она.

— Я не могу его убить! — крикнул он.

— То есть ты хочешь нарушить свое слово?

Механически, как вышколенный попугай, Саломея произнесла:

— Дай мне, царь, голову лживого пророка…

— Дай ей, что обещал, — изрекла Иродиада.

— Вы хотите несчастья, вы хотите несчастья, — стенал Антипа. Страх убил в нем ярость, у него в глазах стояли слезы, гримаса бессильного отчаяния делала его похожим на отталкивающую марионетку.

— Я ведь с тобой, — донесся до меня тихий голос Иродиады.

— Зачем его убивать? Он уже не может говорить, он в тюрьме… — продолжал он вполголоса препираться.

Она пожала плечами:

— Пока он жив, он всегда может оказаться на свободе. А тогда может случиться война, бунт, все, что угодно… римляне захотят в это вмешаться, — добавила она еще тише.

— Это пророк, — все повторял он, — святой пророк…

— Ему нечего возвещать, — бросила она нетерпеливо. — Ты царь… Кроме того… — она презрительно махнула рукой, — важно то, что существует…

— О! — стенал он, — О! Зачем ты велела ей танцевать? Я бы тогда не обещал…

— Ты сам этого хотел.

— Сам, сам… Зачем она танцевала?

Девочка снова повторила:

— Дай мне, царь, голову лживого пророка…

— Дай ей, — повелительно сказала Иродиада. — Ты слышал, что сказал римлянин? Он подумает, что ты покрываешь человека, который хотел взбунтовать народ в Иудее…

Тетрарх тяжело вздохнул. Держась обеими руками за голову и сгорбившись, он медленно пошел к своему трону. Уселся. В зале по–прежнему царила тишина, было слышно, как потрескивает масло в лампах. Антипа позвал:

— Проксен! — это был начальник стражи тетрарха. — Пойди, — приказал он, — отсеки голову равви Иоанну и принеси ее сюда на блюде…

Проксен поклонился и вышел. Никто не промолвил ни слова, в зале повисло глухое молчание. Люди так и замерли с полуоткрытыми ртами, как замирает Иордан в тяжелых объятиях Мертвого моря. Девушки испуганно жались друг к другу. Собравшихся охватил ужас. Лампы мигали, по зале пробегал легкий ветерок, разгоняя спертый воздух. Откуда–то из глубины дворца донесся приглушенный крик. Дыхание людей стало громче. Это напоминало минуты, предшествующие первым ударам молнии в нависшем почерневшем небо. С гостей разом слетело пьяное возбуждение. Каждому хотелось сорваться и бежать, но никто не смел тронуться с места.

Потом мы услышали шаги. Они возникли где–то в глубине, в дворцовых переходах, и становились все слышнее — быстрые и в то же время неспешные, каждый шаг ударял в наши сердца, как в погремушки, отвечающие на удар своим собственным звуком. Человек приближался и топот становился все оглушительнее. Наконец, солдат появился в дверях залы. Когда он проходил мимо меня, я увидел голову на блюде… Светлые с проседью волосы купались в крови, глаза были широко открыты и смотрели вверх, на увитый цветами свод, как на восходящее солнце. Проксен подошел к Антипе и протянул ему блюдо. Но тетрарх резко закрыл лицо ладонями и в ужасе отпрянул.

— Не хочу! — крикнул он. — Ей отдай!

Солдат направился с блюдом к Саломее. Девочка взяла его и также двигаясь на пальцах, преподнесла отрубленную голову матери. Та спокойно кивнула. Кто–то засмеялся, словно колодезный журавль заскрипел в колодце. Первым превозмог ужас Пилат. Он сказал равнодушно:

— Бунтовщиков надо уничтожать…

— Правильно, досточтимый прокуратор, — подтвердила Иродиада. — Чтобы другим было неповадно…

— По Галилее опять один такой ходит, — раздался голос кого–то из гостей.

Вдруг Антипа возопил диким голосом безумца:

— Это не другой! Это он! Он! Я его убил, а он снова будет ходить. Его нельзя убить… Он сам говорил: «Я буду уменьшаться, исчезать, уступать дорогу…» Это он!

Рыдая и воя, он натянул себе на голову плащ. Иродиада поднялась с ложа и подошла к мужу. Она обняла его за шею, а он, продолжая всхлипывать, прильнул к ней, как испуганный ребенок.

В ту же ночь я бежал из Махерона. Не я один. Убежали почти все.

 

ПИСЬМО 11

Дорогой Юстус!

Я последовал твоему совету. Мне пришлось встать до рассвета, так как я решил выйти из дому рано утром. Погода не располагала к путешествию: всю ночь дул ураганный ветер и шел тяжелый холодный дождь вперемешку со снегом. Я вышел на крышу. Резкий порыв ветра пробрал меня до дрожи. Вокруг было белым–бело. Я слышал, как по стенам стекают струи тающего снега. Я уже хотел было отложить свое путешествие, но потом вспомнил, как мне рассказывали, что тогда, когда они направлялись в царскую столицу, стояла точно такая же ужасающая погода. Я подумал, что раз уж мне хочется увидеть все так, как оно было тогда, то следует без промедления отправляться в путь, несмотря на то, что нависшее небо чревато холодом и снегом. Это ты, Юстус, научил меня, что желая что–то понять, надо отказаться от позиции стороннего наблюдателя; если ты хочешь узнать человека, то надо идти по его следам не тогда, когда они уже стерлись, а пока они еще глубоки и полны талого снега. Видишь, я помню все твои наставления, дорогой учитель.

Итак, я захватил посох, завернулся в плащ, и, помолившись, тронулся в путь. Ветер завывал в пустынных улицах, как бездомный, обезумевший от голода пес. Ноги у меня закоченели еще до того, как я добрался до дворца. Сейчас в нем никто не живет, а тогда здесь умирал этот изверг: болезнь пожирала его, он не мог спать. Говорят, по ночам он бродил по дворцу и выл, как шакал в лунную ночь. Наверное, звал задушенных сыновей Мариамны и своего брата Ферора, которого он тоже велел отравить по причине своей великой любви к нему. Он убивал всех вокруг себя, убивал лихорадочно, порывисто, словно стремясь хотя бы таким способом не допустить предательства с их стороны. «Я убиваю, — якобы писал он кесарю, — потому что они могут перестать меня любить, а я хочу, чтобы меня любили, чтобы радовались, когда я радуюсь, и плакали, когда я плачу…» Август считал его безумным и потому велел легату Сирии внимательней присмотреться к тому, что творится в Иудее, как будто страна уже находилась под римской властью. Поэтому Квириний, даже не заручившись согласием царя, отдал приказ о всеобщей переписи. Народ был весьма поражен, узнав об этом. Последующие переписи, как известно, уже вызывали бунты и даже приводили к кровопролитию. Но в первый раз никому и в голову не пришло бунтовать. Люди роптали, но отправлялись в путь. Погода была в точности такая, как тогда, когда я выходил из города: из молочного тумана выплывали покрытые снегом горы, дороги превратились в непролазное скользкое месиво, по которому через всю страну тянулись вереницы мужчин, проклинающих римлян заодно с Иродом. Женщины попадались редко, так как перепись их не коснулась. В такую чудовищную погоду мужчину сопровождала разве что какая–нибудь влюбленная девушка или, на худой конец, та, которую по какой–то причине никак нельзя было оставить одну.

Те двое отправились вместе… Не переставая размышлять о них, я миновал Яффские ворота и пошел по склону горы Злого Совещания. Холод пробирал меня до мозга костей, и с каждым шагом мне становилось все холоднее. На северных склонах гор лежали пласты снега, из–под которых извилистыми черными ручьями стекали потоки воды, напоминая выползающих из гнезд змей. Дорога медленно поднималась в гору, ветер хлестал прямо в лицо тысячью обледенелых капель. Я так замерз, что перестал ощущать пальцы на ногах. От напряженного смотрения вперед болела шея. Порой от ветра у меня перехватывало дыхание, тогда я весь съеживался и переставал думать. Но стоило ветру немного утихнуть, я вновь мысленно возвращался к тем двоим.

Наверняка, это было малоприятное путешествие для женщины, которая собиралась той же ночью родить. Не знаю, ехала ли Она на осле или по великой их бедности шла пешком, опираясь на руку своего спутника. «Неважно, шла Она или ехала, — размышлял я, — Она должна была владеть собой. Она умела владеть собой. Может быть, Мать великого Чудотворца и Сама обладала способностью творить чудеса? Правда, жители Назарета утверждают, что эта семья всегда вела жизнь самую что ни на есть обыденную…» Поначалу мне это казалось немыслимым, однако постепенно я понял. Ведь Пророк (мне трудно сказать о Нем «Мессия!») может выступить со своей миссией только будучи человеком зрелым, стало быть, он вынужден скрывать свое предназначение в детстве. Но ведь и тогда уже Он обладал силой, которой мог воспользоваться. Он, Который сегодня исцеляет, наверняка, в детстве не знал болезней. И Она, Его Мать, вряд ли испытала парализующий страх женщины, у которой начинаются первые схватки, и нет никакой надежды избежать их… Кто знает, возможно, Она не чувствовала на своих щеках хлещущих ударов ветра, и ног Ее не обжигало ледяное месиво, и Она не ощущала подступающих волнами болей? Страдание и бедность могли служить только внешней оболочкой, прикрывающей грядущую славу. Обгонявшим их людям вряд ли верилось в то, что эти путники, едва передвигающие ноги по размокшей дороге, сумеют засветло добраться до ближайшей деревни. Однако это не мешало им поспешать дальше, беспокоясь только о том, чтобы им самим хватило места на постоялом дворе. В самом ли деле Эта Женщина шла из последних сил? Нет, скорее всего нет! Должно быть, в Ней уже действовал источник Его силы. Она должна была знать, что не упадет на дороге, не ослабеет до времени, а сумеет добраться до того места, где суждено Ей родить. Впрочем, если Она и вправду была слаба, то ведь Она все равно осознавала, что Ей ничего не грозит! Разве может быть по–настоящему страшно, если знаешь, что все кончится хорошо?

Я достиг самой высокой точки дороги. Порывы ветра то и дело сбивали меня с ног. Тропинка начала постепенно спускаться: передо мной предстала обширная долина, теряющаяся вдали. Напротив нее, на выступающем из горной цепи плато, лежал Вифлеем. Городок притаился между скал, как осужденный между двумя стражниками. Как только дорога устремилась вниз, ветер стал стихать. Пошел снег, и воздух наполнился белыми хлопьями, летевшими медленно и тяжело, чтобы тут же растаять, едва соприкоснувшись с землей. До города я доплелся усталый, замерзший и голодный. Мной владела только одна мечта — быстрее оказаться у огня. У меня пропала всякая охота рыскать по чужим следам, и я почувствовал злость на самого себя. «Зачем я оторвался от работы, — ругал я себя мысленно, — от размышлений над Писанием, от сочинения агад? Вместо того, чтобы тратить время и силы на то, чтобы по такому холоду брести в город забытого прошлого, я бы лучше, сидя у огня, старался проникнуть в смысл сказанного Всевышним. Тем более, что для меня это задача первостепенной важности. Я почувствовал, что мой гнев обращается на Него, будто Он приказал мне идти в это ужасное промозглое утро в город, где Он появился на свет. „Если бы Он был Мессией, — стучало у меня в голове под низко надвинутым на лоб капюшоном, — Он облегчил бы путешествие всякому, кто вознамерился идти по Его следам. Что послужило бы дополнительным знаком того, что Он Мессия“».

Постоялый двор находился у самой дороги, и от него было еще порядком до первых строений местечка. Я вошел. Здесь было пусто, и все выглядело удручающе заурядно: огороженный полукруг двора, навесы по стенам; середина двора, предназначенная для вьючных животных, напоминала озерцо, в котором вода мешалась с грязью и навозом. Под навесом, на специально устроенном возвышении, огороженном циновками, горел костер, а рядом с ним сонно покачивался какой–то человек, по всей видимости, — хозяин. Завидев меня, он поспешно поднялся и обратился ко мне с учтивым приветствием:

— Всевышний да будет с Тобою… дорогой гость…

— Пусть Он всегда хранит тебя, — ответил я.

— Да будет дорога твоя благополучна.

— Да будет всегда дом твой дорог тебе.

— Да хранят тебя ангелы от разбойников и нечистых.

— Да будут твои закрома всегда полны.

Я уселся около огня и, наконец, ощутил благословенное тепло. Хозяин принес мне вина, хлеба, сыра и оливок; принялся сетовать на погоду, на римлян, на налоги. Я снял плащ. Увидев, что я фарисей, он стал величать меня «равви». С навеса стекала вода, но сейчас, когда я сидел у огня, меня больше не раздражал этот звук. Мое дурное настроение рассеялось, и я вдруг испытал удовлетворение от того, что я пришел сюда и, наконец–то, докопаюсь до правды.

— Послушай, — обратился я к хозяину, — давно ты владеешь этим постоялым двором?

Как я и предполагал, он принадлежал еще его отцу, а еще раньше — его деду.

— Слыхал ты что–нибудь о Иисусе из Назарета?

Он оживленно закивал головой.

— Конечно, слыхал, равви, — ответил он, — это пророк. Их было двое, но одного из них, Иоанна, тетрарх Антипа приказал убить.

— А правда ли, — произнес я неожиданно дрогнувшим голосом, — что этот Иисус родился здесь, в Вифлееме?

— Правда, — поспешно согласился он, — здесь у нас, на нашем дворе.

Я внимательно вгляделся в него: блестящие черные глаза, густая борода, спадающая до самой груди. Чувствовалось, что этот человек вырос в атмосфере постоялого двора, куда стекаются сплетни со всего света. Мне не пришлось его уговаривать: не дожидаясь дальнейших вопросов, он стал рассказывать. Много лет тому назад, когда его самого еще не было на свете, к ним на постоялый двор пришли двое странников. Дом был до отказа набит людьми, и некуда было поместить вновь прибывших. Поначалу отец Маргалоса (так звали теперешнего хозяина) не хотел даже пустить их вовнутрь. Но тут появились знаки, свидетельствующие о том, что вновь прибывшие обладают чудотворной силой: стены помещения вдруг раздвинулись — чтобы всем достало места; снег с дождем разом прекратились — и сделалось тепло, как в месяце Таммузе; над городком взошла удивительная звезда, хвостом указующая прямо на постоялый двор. Завидев это, пришельцев тотчас пустили и освободили для них лучшие места у огня. Каждый из гостей и хозяев стремился им услужить и выразить свое величайшее почтение. Женщина была беременна.

В ту же ночь Она родила Сына. Все женщины прислуживали Ей, купали и пеленали Ребенка. Он был красив, как ни один ребенок на свете. Едва родившись, Он уже умел говорить. Сразу было ясно, что на свет пришел великий Пророк. Мальчик рос не по дням, а по часам, как молодой побег шелковицы. Когда Ему исполнился год, Он умел больше, чем иной пятнадцатилетний. И беспрерывно творил чудеса. Заметив, что Его мать таскает воду из источника, что у подножья горы, Он ударил ногой по камню — и прямо из скалы прыснула вода. Обильный этот источник продолжал бить все то время, пока Его родители находились в Вифлееме. А когда они задумали возвращаться обратно в Галилею, Дитя тронуло рукой цепь, преграждающую двор, и от Его прикосновения из нее посыпались статиры и динарии. Его родители смогли купить целый караван ослов, чтобы с удобством вернуться на землю, откуда они пришли…

— И все ты врешь… — раздался чей–то голос.

Слушая рассказ хозяина, я и не заметил, как к нам приблизилась старуха с кувшином на плече. Под подоткнутым платьем виднелись ее сухонькие ноги с проступившими венами, по самую щиколотку забрызганные грязью.

— Врешь все, — снова повторила она строго, поджимая губы, вокруг которых тут же собралась сеть мелких морщинок.

— Ты зачем пришла сюда, мать? — недовольно проворчал Маргалос, однако прервал свой рассказ и отвернулся.

— Зачем пришла, зачем пришла, — ворчала старуха, — а ты не ври, а то все врешь, и врешь…

— Значит, все было не так, как твой сын рассказал? — спросил я, — а как же оно было?

Прежде мне никогда не доводилось разговаривать с простой амхааркой, но на сей раз любопытство пересилило. Женщина, видно, была удивлена тем, что я отозвался, потому что на некоторое время замолчала. Потом подошла ко мне ближе. Теперь она стояла прямо передо мной с кувшином на плече, как солдат перед командиром с поднятым на плечо копьем.

— Если разрешишь, равви, то я расскажу тебе… — начала она нерешительно. — Все было совсем не так, как тебе рассказал мой сын. Он, глупый, думает, что, плетя небылицы, он развлекает гостей…

Она откашлялась, да так и продолжала стоять, не одернув платья, так что мне были видны ее сухие натруженные ноги, забрызганные бурой грязью.

— А было это так… — начала она снова. — День был в точности такой, как сейчас. Шел снег, повсюду была слякоть, верблюды и ослы тряслись от холода, шерсть у них свалялась в клочья, на боках сделались темные подтеки. Тогда понаехало страшно много народу, потому что была перепись… Под вечер на дворе было полным–полно животных, а под навесом вповалку лежали люди. Я страшно устала, просто валилась с ног от усталости. А муж требовал, чтобы я то сбегала за водой, то потолкла зерно в ступе, то управилась с верблюдами. Мой маленький сынок Иуда плакал у меня на руках, потому что у меня от усталости пропало молоко. Я уж не чаяла, когда придет ночь, чтобы все эти люди, которые без перерыва ели, болтали и никак не могли угомониться, наконец, улеглись спать.

В этот момент подошел ко мне человек, плащ на нем был мокрый, видно по всему, он был только с дороги. Едва слышным голосом — как будто вокруг не галдели так, что голова шла кругом — он спросил, не могу ли я принять его и его Жену. Он сказал, что они только что пришли и очень устали, и что Его Жене по дороге несколько раз делалось плохо, а Она должна вот–вот разрешиться от бремени. Я как ума решилась от усталости и закричала, что было силы: «Нет! Некуда! Идите в другое место! Ты что, не видишь, сколько тут народу?! Ищите себе другой постоялый двор!» Он убеждал меня, что Они уже обошли весь город, и Их нигде не захотели принять. «Будь так добра, может быть, люди могут немного потесниться… — продолжал он все так же мягко, — и найдется для моей Жены местечко… Сам я могу и на дворе остаться». Эти слова разозлили меня еще больше. Иуда бил меня кулачком в грудь, из которой ему нечего было высосать. Люди вокруг галдели и шумели, как сумасшедшие, с глупым мужским бахвальством грозили римлянам. Посреди всего этого гвалта до меня донесся голос моего мужа, который звал меня: небось, хотел, чтобы я опять бежала по воду. От одной только мысли о том, что сейчас он погонит меня на холод и по такой темноте, на меня напал неистовый гнев. Я закричала так, будто этот человек причинил мне зло: «Прочь! Прочь! Убирайся отсюда! Слышишь? Нет у нас места ни для тебя, ни для твоей Жены! Ступай вон отсюда!» Наверное, я кричала очень громко, потому что муж, услышав мой крик, подошел к нам… Он тоже был очень возбужден всей этой суматохой, разговорами с постояльцами, сплетнями, которые он, услыхав от одних, тут же пересказывал другим. «Почему ты так кричишь на почтенного гостя?» — спросил он. Я не выносила эту его торгашескую учтивость. Он считал, что каждому вновь прибывшему следует оказывать уважение. Ему–то что! не он мучился: он только молол языком, а потом собирал деньги за пищу и ночлег. Я перепугалась, что сейчас он велит мне уступить свою постель, о которой я так мечтала, Жене этого путника! Я взорвалась: «Пусть он идет отсюда прочь! Нет для Них места! Ты хочешь, чтобы я прислуживала любому голодранцу? Чем он будет платить тебе за ночлег? Ты только посмотри на него!» На лице человека выразился испуг, что только подкрепило мои подозрения. Должно быть, это и вправду был нищий. Я закричала еще громче в надежде, что эта уловка спасет меня: «Знаю я таких! Сейчас он просит хлеба и огня, а потом, когда придет время платить, начнет клянчить… Гони его отсюда, пусть он убирается вместе со своей Женой!»

Мои слова возымели действие. С лица моего мужа сбежало выражение угодливости. Но, видно, ему было жаль пришельцев, потому что он отвел человека в сторону и пустился с ним в переговоры. Мужчина просил, настаивал, показывал рукой за спину. Сзади, чуть поодаль, стояла его Спутница, держась за один из столбов, подпиравших крышу. Вот как раз за этот самый, равви… Ее ноги, вот точно также, как мои сейчас, тонули в грязи. Ее набрякший водой плащ полоскался в луже. Она прижимала к груди посиневшие ладони. Лицо у нее было землистого цвета, глаза затуманились. Она стояла, закусив губы, и было видно, что Ее час приближается. Тут я снова принялась кричать, потому что мне показалось, что муж готов уступить, и сейчас велит отдать Ей мою постель. Мне хотелось броситься на них, бить их так, как меня бил мой Иуда. Но муж, пожав плечами, задумчиво почесал в затылке.

Если бы не я, он в конце концов позволил бы им примоститься в каком–нибудь уголке. Мужчина продолжал усиленно просить, то и дело показывая на Женщину, которая молча боролась с болью. Я не испытывала к Ней ни капли жалости, и стояла сжав кулаки. Кивком головы муж указал им на ворота: «Пошли, я что–нибудь для вас придумаю», — пробурчал он. Женщина шла наполовину согнувшись и хватаясь за каждый попадавшийся столб. Мужчина шел рядом, с пугливой надеждой вглядываясь в лицо моего мужа. Тот проводил их до ворот и что–то сказал, махнув рукой в направлении, о котором говорили. Они вышли за ворота. Мужчина осторожно вел Жену, поддерживая Ее под руку.

После этого мне еще долго не удавалось лечь. Надо было обслужить гостей, напечь им оладий, покормить верблюдов. Меня то и дело окликали, понукали, ругали за то, что я замешкалась. Я просто плакала от отчаяния. Иуда так и уснул голодный у меня на руках. Зато мой муж прохаживался среди гостей очень довольный, слушал их рассказы, позволял угощать себя вином. Он весело насвистывал и позвякивал монетами, которые носил в кожаном мешочке на груди. Проходя мимо меня, он сказал: «Я разрешил этим людям остаться в пещере для скота… Там все же меньше дует». Я процедила сквозь зубы: «Надо было их выгнать! напустить на них собак. Бессовестные побирушки!» — «Какая муха тебя сегодня укусила? — засмеялся он добродушно. — Бедные! Эта Женщина может сегодня ночью родить. Ты могла бы и зайти к Ней…» — «Еще чего, — огрызнулась я, — сама как–нибудь справится! Буду я трястись над всякой нищей! Раз хочешь ребенка… — ненависть так и бурлила во мне. — Я смотрю, ты сегодня больно жалостлив к бродягам, у которых нет ни гроша». И я снова куда–то побежала, потому что на сей раз понадобилось ведро для верблюда.

Только поздней ночью гости, наконец, наелись, угомонились и улеглись спать. Дом наполнился храпом. Муж спал рядом со мной, так как уступил свою постель одному из гостей; разумеется, за хорошую плату. От него сильно несло винным перегаром, так он нализался. Он был мне противен. Урча от удовольствия, муж, наконец, уснул, развалившись поперек всей постели и спихнув меня самый на край. Где–то еще надо было выкроить местечко для Иуды. Мне уже негде было поместиться, разве что на голой земле. От усталости я не могла уснуть и лежала с открытыми глазами, дрожа от холода. Во дворе, издавая различные звуки, шумно устраивались верблюды. Дождь прекратился, и легкий мороз сковал воду в лужах. Умолк и звук капающей с крыши воды…

— Значит, стены вашего дома не раздвинулись? — спросил я с нетерпением, — и не было звезды, указывающей на него?

Она пожала плечами.

— У таких женщин, как я, нет времени смотреть на звезды. Это дело мужчин.

Она говорила еще долго, так и не сняв кувшина с плеча.

— Но я слыхала, — продолжала она, помолчав, — будто бы звезда была. Так мне сказал Симх, сын Тимея. Кажется, кто–то слышал также голоса и пение. Я встретила их, когда выходила из пещеры. Я только потому туда пошла, что не могла уснуть. Я вспомнила, как мне было тяжко, когда я сама рожала. Прихватив кувшин теплой воды, немного оливкового масла и еще какого–то тряпья, я с трудом пробралась к выходу: повсюду вповалку лежали спящие люди, и мне пришлось буквально переступать через них. Кто–то ухватил меня за ногу… Мало было того, что я им прислуживала целый день! На мое счастье, он не стал поднимать крика. В пещере, о которой упомянул мой муж, мы держали животных: двух коз, яремного вола, ослицу. Там стояли и выделанные из колоды ясли. Из отверстия пещеры пробивался слабый свет. Не успела я войти, как услыхала детский плач. Ребенок родился перед моим приходом. Женщина стояла на коленях, склонившись над яслями, и что–то тихо говорила новорожденному. Тебя, возможно, удивляет, что сразу после родов Она могла уже встать и двигаться? Но мы, привыкшие к тяжелому труду женщины, знаем, что когда надо, силы берутся неизвестно откуда. В углу Ее муж разжег костер, но так как не было никакого сквозняка, вся пещера наполнилась тяжелым едким дымом. Ребенок плакал, потому что дым попадал Ему в глазки, и Мать тоже плакала, склонившись над Ним.

При виде меня Она испугалась: наверное, решила, что я пришла выгнать их из пещеры. Но как только Она поняла, что я хочу Ей помочь, страх на Ее лице сменился радостью и сердечностью, словно она и не помнила, что это я не пустила их на постоялый двор. Мой приход оказался как нельзя кстати, потому что Она была молода и неопытна. Ее надо было всему научить: как Ребенка купать, как давать Ему грудь, как заворачивать в пеленки; впрочем, Ей не во что было Его особенно заворачивать: Ее узелок был почти пуст. Едва выкупав Ребенка, сразу надо было стирать пеленки. Я все старалась Его укачать, но дым разъедал горло и щипал глазки. Младенец не переставая плакал. Я напевала Ему песни, которые обычно пела Иуде. Постепенно плач Малыша стал переходить во всхлипывание, а это означало, что Он засыпает. Я положила Его в ясли. У меня тоже разъедало глаза, и голова болела так, словно мне лоб стянули веревкой. Кроме того я еще выдоила козу: мне хотелось, чтобы Мать попила теплого молока. Когда я собралась уходить, Женщина подошла ко мне и сказала: «Спасибо тебе, сестра…» Потом обняла меня и прижалась щекой к моему лицу. Ее щека была мокрой от слез: Она плакала и смеялась одновременно. «Спасибо тебе, — шептала Она, — Он тебе отплатит…» Я подумала, что Она говорит о муже, который продолжал биться над тем, чтобы поддерживать огонь. В висках у меня шумело. Я вышла из пещеры, и на меня пахнуло свежим, резким, живительным воздухом. Я оперлась о скалу. Ночь подходила к концу и таяла в молочных испарениях. На траве поблескивал иней. Я чувствовала, что предстоящий день снова будет такой же тяжкий — без минуты отдыха. После бессонной ночи я не могла себе этого представить. Но вместо того, чтобы поспешить домой и хотя бы немного поспать, я все стояла под скалой, медленно вдыхая свежий ночной воздух.

Тогда–то я и заметила старого Тимея, который шел в сопровождении своих сыновей и еще нескольких пастухов. Вид у них был угрожающий: в руках они держали палки, а за поясом у них были заткнуты ножи.

«Это ты, Сарра? — произнес он, заметив меня. — Скажи–ка, правда, что в пещере, где вы держите скот, родился Ребенок?» У меня сперло дыхание. Вообще–то Тимей, несмотря на свой грозный вид, человек мирный. Но в его словах мне послышалась угроза. Может, они собирались напасть на людей, которых я не пустила на постоялый двор? Ребенок? Какое дело пастухам из долины до Ребенка двух бедняков, который родился в загоне для скота? «Нет! Нет!» — громко закричала я, думая, что моя ложь их остановит. Но как будто не веря мне, они прямиком направились к пещере. Тогда я с криком преградила им путь: «Чего вам от них надо? Я вас не пущу туда! Это бедные люди… Я не позволю их обидеть. Если вам нужны деньги, у меня есть два динария… Это немного, но все–таки…» — «Дурочка ты, Сарра», — Тимей презрительно фыркнул мне в лицо, потом взял меня за плечи и отстранил с дороги. Он вошел в пещеру, а за ним его товарищи. Только Симх на минуту задержался со мной и наспех рассказал о звезде, о голосах и о свете. Только я ему не поверила. Не дослушав его, я бросилась в пещеру. Войдя, я увидела, что мужчины стоят у входа, словно внезапно оробев, и водят глазами по низким сводам, по которым сочилась влага. Пришедший с ними рассвет осветил все уголки пещеры. При виде пришельцев Женщина испуганно вскочила на ноги. Теперь она стояла, прижимая к груди Ребенка. Так они и застыли друг против друга: Она и они. Потом я услышала голос Тимея и с удивлением увидела, как он опускается на колени и, словно бесценный дар, протягивает Женщине белый шар свежего сыра. Другие тоже опустились на колени. При виде этого лицо молодой Матери прояснилось. Она, видно, не совсем понимала, что за чести Она удостоилась от этих грозных незнакомцев в кожухах. Но как не ответить улыбкой тому, кто улыбнется твоему ребенку? Она сделала шаг вперед. Подобно священнику, который перед тем как принести жертву, показывает ее людям, Она протянула Своего Сына пастухам…

— Он действительно был такой здоровый и красивый? — спросил я.

— Ребенок некрасивым не бывает, — отвечала она. — но особым здоровьем Он не отличался, часто плакал, а вместе с Ним плакала и Мать. Он казался мелким и маленьким, как дети, что родятся раньше срока. У Матери не хватало молока, так что Он часто оставался голодный. В пещере они прожили несколько дней, пока наконец, постоялый двор не опустел, тогда они смогли переехать сюда. Было холодно, кожа у Ребенка потрескалась и болела. И глаза у Него еще долго болели от дыма…

— Твой сын сказал, — вставил я, — что Он развивался быстрее, чем обычный ребенок?

Она пожала плечами.

— Он развивался точно так же, как любой мальчишка его возраста. Он был самым обыкновенным бедняцким Ребенком, родившимся в холоде, голоде и нищете…

— Почему же они не создали для Него лучших условий? — воскликнул я, — раз уж они умели творить чудеса? Если Он сам одним ударом ноги мог высечь в скале источник…

— Источник? Мой сын солгал тебе, равви. Я не раз держала в руках Его ножки, нежные, розовые, обычные ножки ребенка, чувствительные к боли. Ударь Он такой ножкой о камень, Он бы поранился, плакал. Мать внимательно следила за Ним. Не высекал Он никакого источника на вершине горы. Его Мать, как и мы все, вынуждена была всякий день спускаться по воду к самому подножию горы.

— А как же монеты, которые посыпались из цепи?

— Это тоже неправда, — воскликнула она, — До чего лжив язык праздного мужчины! Монеты… Когда они уходили от нас, Его отец принес мне один динарий и сказал, что больше у него нет, но что вместо этого он может смастерить мне что–нибудь по хозяйству, потому что он плотник и ремесло свое знает. Я велела ему сделать стол — и он сделал. Вот тот, который рядом с тобой, равви…

Я посмотрел на стол: он был тяжелый, наподобие тех, что встречаются в крестьянских домах, что побогаче, только более тщательно сделанный.

— И это все, что тебе известно о рождении Иисуса из Назарета? — спросил я наконец.

— Все, равви.

— Бывал ли Он тут когда–нибудь после?

— Нет, никогда. Я только слыхала, что Он ходит по Галилее и учит…

Приближался вечер. Я решил, что переночую на постоялом дворе, а утром вернусь в Иерусалим. Женщина ушла. Я слышал, как она хлопочет по хозяйству. Маргалос, видимо, пристыженный словами матери, помалкивал и, сидя в сторонке, мурлыкал что–то себе под нос. Пустынный двор постепенно окутывали сумерки. Когда уже совсем стемнело, прибыл караван купцов, путешествующих из Хеврона в Дамаск. Я держался от них подальше: они не были похожи на людей чистых. Да и вообще этот темный сырой вечер в чужом месте навеял на меня чувство одиночества и оживил грустные думы. Я вспомнил о Руфи… Все мои чувства теперь неизменно преломляются сквозь страх за нее… Заметив, что старуха собирается уходить, я произнес:

— Ты идешь в сторону пещеры? Мне бы тоже хотелось взглянуть на нее. Проводи меня туда.

— Пойдем, равви, если хочешь.

Снова подул ветер, небо очистилось от туч, и на нем появились звезды. Женщина несла в сомкнутых ладонях масляный светильник. Она проводила меня до скалы, в которой виднелось низкое отверстие. Мы вошли внутрь. Пещера была пропитана запахом скота и сырой соломы. Женщина подняла светильник выше: на крестовинах стояли выжженные в колоде ясли, которые обдавал своим дыханием белый яремный вол.

— Это здесь, — сказала она.

— Здесь, — повторил я. Гнилая солома, плоские жесткие ясли. В углу лежала куча мусора и навоза. «Только нищий из нищих, — подумалось мне, — мог родиться в таком запустении». Это было не место для потомка Давида, для Пророка, для Мессии.

На душе у меня сделалось еще тоскливее. Мне показалось, что низкий свод стал ниже и давит мне на голову всей своей тяжестью. Огонек светильника колебался, и тени носились по стенам пещеры, как вспугнутые летучие мыши. Вол громко жевал, и его слюна капала прямо на ясли. Старуха молчала. В последний раз окинув взглядом пещеру, я вышел на воздух. Шумел ветер, тормоша в темноте какой–то невидимый куст.

Мы молча свернули обратно. Но через пару шагов мне пришла в голову одна настойчивая мысль, которую мне не терпелось выяснить:

— Послушай–ка, — обратился я к женщине, — ты ведь сказала, что у тебя тогда был ребенок, сын. По–моему, ты называла его Иудой, это не тот, с которым я разговаривал?

— Нет, — ответила она.

Некоторое время мы шли молча. Потом она сказала глухо:

— Иуда умер…

— Это тогда?… — с некоторой робостью спросил я. Только сейчас события тех времен сложились для меня в цельную картину: ведь именно тогда это чудовище приказал убить в Вифлееме всех маленьких детей. Даже странно, что Он избежал меча фракийских наемников.

— Да, — подтвердила она, — его убили солдаты царя, когда искали маленького Иисуса…

— Искали маленького Иисуса?… — повторил я. Мне почудилось, что я обнаружил еще одно звено цепи, которая постепенно выступала из тьмы.

— Значит, это Его искали?

— Его. Расспрашивали о Нем. Но они успели убежать накануне ночью. Солдаты не верили: предупреждали, грозили. А после, чтобы удостовериться, что Он не уйдет от них, они поубивали всех мальчиков…

— Стало быть, из–за Него ты потеряла сына?… — процедил я сквозь зубы.

Она не ответила. Я почувствовал прилив неприязни, почти ненависти к Человеку, ради Которого я пришел сюда. Я гневно заговорил:

— Что ж, они неплохо отплатили тебе за твои заботы! Небось жалеешь теперь, что не выставила их тогда отсюда в снег и в стужу.

— Нет, — еле слышно, словно издалека, донеслось до меня. — Я жалею, что была к ним зла и немилосердна…

Я остановился и почти со злостью бросил ей в лицо:

— Но ведь из–за Него погиб твой ребенок! Разве ты не любила его?!

Она только вздохнула.

— Если бы они не пришли к вам, — горячо продолжал я, — может, ваши дети и избежали бы смерти. Он уцелел, но за это было заплачено жизнью не одного десятка мальчиков! Что может быть важнее жизни ребенка?! — вскричал я. Я больше не думал о ее сыне — Руфь стояла у меня перед глазами. Ветер раздувал мой плащ. — Почему так должно было случиться? — не унимался я, словно продолжая спорить с кем–то; разумеется, не с этой старой женщиной. — Почему одних Он воскрешает и исцеляет, а другим предоставляет за Себя гибнуть? Дети не должны умирать! На твоем месте — запальчиво обратился я к женщине, — я возненавидел бы их!

Я перебросил плащ через плечо и пошел по направлению к дому. Женщина шла рядом со мной. Когда мы почти поравнялись с оградой, она заговорила:

— Я всего лишь глупая амхаарка… Что я могу знать? Только за что мне Их ненавидеть? Это я была зла с ними. А Они мне зла не помнили, и были так добры ко мне. Мне никто никогда не улыбался так, как Эта Женщина и Ее Ребенок… Он так тянул ко мне ручки… Кто знает, может, Иуда все равно бы погиб, утонул бы в колодце или умер от горячки. На все воля Всевышнего! Что ж я могу с этим поделать? Я простая темная женщина… Ты говоришь, из–за Него погибли наши дети? Да ведь говорят, Он теперь исцеляет, воскрешает, изгоняет бесов, да так ладно рассказывает… Мой Иуда будто этому помог…

Что я мог ей на это ответить? Я вернулся на постоялый двор, бросился на постель и попробовал уснуть. Сон пришел не сразу: из–под навеса я видел, как на небе зажигаются звезды. Мое возбуждение снова перешло в горечь, и я понимаю, откуда она взялась: мне ведь так и не удалось приблизиться к пониманию того, что единственно могло бы даровать мне покой и счастье. Кто же Он, Юстус? Почему Он раз творит чудеса, а другой раз проходит мимо несчастья? О, если бы Его победа могла стать также моей победой, победой Руфи!.. Но эта победа скорее выглядит как поражение: мое, Руфи, Его Самого…

 

ПИСЬМО 12

Дорогой Юстус!

Вот и зима прошла, и весна, снова наступило лето. Такое же, как всегда: сухое, знойное и невыносимое. Но я его не замечаю, не нежусь в его тепле, подобно пальме. Я не вижу ничего вокруг себя. Я превратился в сплошную боль…

Помнишь, Юстус, я как–то писал тебе, что не в силах больше выносить этих постоянных приливов и отливов в здоровье Руфи? Теперь то время мне кажется почти счастливым. После каждого ухудшения наступало облегчение, хотя бы на день или на полдня, когда можно было частично восстановить свои силы. Но все это отошло в прошлое: болезнь вступила в новую фазу, где больше нет улучшений, а только одно сплошное ухудшение. Если раньше повозка иногда замедляла свой ход, то сейчас она катится вниз все быстрее… От этого зрелища у меня перехватывает дыхание. Меня раскачивает, как человека, потерявшего равновесие…

Не пора ли уже прямо сказать себе, что я ничем не могу ей помочь, и она должна умереть?

Страшное слово, одно лишь звучание которого повергает в дрожь. Если ей суждено умереть… Но почему? почему? Мне хочется кричать: «Нет! Я никогда на это не соглашусь!» Она не умерла, когда эпидемии косили вокруг сотни, тысячи людей. Тогда Всевышний пощадил ее, как тех израильских юношей, которых Навуходоносор бросил в горящую печь. Разве мала была моя благодарность? Да, видно, Он не нуждается в нашей благодарности… Он спас ее тогда для того, чтобы сейчас убить. Нет, я не говорил этого! Она жива, слышишь, Юстус, жива! И будет жить! Я верю Ему, правда, верю!.. Как сделать так, чтобы верить Ему еще больше? Я все время повторяю псалом: «Ты мое прибежище и твердыня, Ты укрываешь меня под сенью крыл Твоих… При тебе не боюсь ни ночного страха, ни вражеской стрелы, летящей во тьме, ни заразы, поражающей днем…» Я закрываю глаза и со всей убежденностью, на которую только способен, повторяю: «Верую, верую, верую, только сделай так, чтобы когда я открыл глаза, ей стало лучше…» Я уже не прошу: «Пусть она выздоровеет…» Я молю только о том, чтобы было, как раньше… Но вот я открываю глаза — и никакой перемены! передо мной ее обезображенное лицо, становящееся с каждым днем все печальнее, все отчужденней… Руфь, Руфь, не уходи… Я хочу верить… Я никогда не думал, что могу так любить, что возможно так любить всем своим существом… Она уходит… все больше меняется, становится все более далекой… Как никогда. Она тает, как сон, который на утро испаряется из памяти. Как она выглядела, когда еще не разучилась смеяться? Руфь! Руфь! О, Адонаи!..

Я не видел Его целый год. Его не было здесь во время праздника Жатвы, Он не пришел на Хануку, не появился и на пасхальную неделю. Я догадывался, что на то есть свои причины: враги Его множатся. Если гнев саддукеев несколько поостыл, зато теперь в Великом Совете выходят из себя от нетерпения поскорее прибрать Его к рукам. Они скрежещут зубами, когда в зале Совета те, кто были посланы следить за Ним, повторяют Его слова. Похоже, что Он и в самом деле ищет ссоры с нашими хаверами. Говорят, Его как–то спросили, почему ни Он, ни Его ученики не соблюдают предписаний о чистоте, а Он ответил, обращаясь к стоявшим в толпе фарисеям: «Все эти предписания — только выдумки, которые вы поставили выше заповедей Господних. Это о вас говорил пророк Исайя, что вы почитаете Всевышнего только языком, а сердцем прикованы к богатству, славе и власти. Не одной громкой молитвой следует чтить святую Шехину, и недостаточно просто содержать в чистоте тело и посуду. Не та грязь, что приходит извне, оскверняет человека. Это из сердца его исходит скверна и покрывает грязью тело. Почему вы не учите людей, как от этой грязи отмыться? Разве вы посылали их к Иоанну? Нет! Вы хотите, чтобы они приходили только к вам, только вам возносили хвалу. Вы принуждаете почитать вас, называть „равви“, хотя один есть истинный Учитель — Мессия. Вы хотите, чтобы к вам обращались „Отче“, хотя один есть Отец Небесный. Вы обременили души людей непомерной тяжестью, а сами нести ее не хотите. И потому будьте вы прокляты, вы, запечатавшие двери, а ключи выбросившие, чтобы никто не мог войти. Будьте прокляты вы, обидчики вдов, точно взвешивающие пожертвования тмина, но скупые на жертву сердца. Будьте прокляты вы, гробы крашеные, из которых все равно смердит. Будьте прокляты вы, восхваляющие пророков, но не запомнившие ни слова из их поучений! Слепые поводыри слепых! Вы убивали всякого, кто был послан вам! Будьте прокляты вы, не видящие верблюда, но замечающие комара…»

Какие страшные слова! Стоит один раз произнести их, чтобы тем самым развязать открытую войну. Между Ним и Великим Советом уже не может быть ничего, кроме ненависти. Он посмел выступить против учителей перед огромной толпой амхаарцев. Я думаю, это о нас Он сказал: «Слушайте речи их, но не поступайте так, как они…» И толпа вторила ему. Теперь уже нет для Него спасения…

Тем не менее, я по–прежнему не могу считать Его врагом. Я должен был бы Его ненавидеть… Теперь еще эти проклятия… Уж мне–то, увы, известно все лицемерие и греховность наших хаверов. Но зачем Он говорит об этом вслух? Он хочет — и справедливо — чтобы сердца людей были чисты, а не только их руки. Однако, кто знает, если принудить грешника к насильственному соблюдению очистительных предписаний, то, может быть, это побудит его к добродетели? Мне кажется, Учителю весьма недостает рассудительности. Неужели пусть даже внешне соблюдающий предписания фарисей не лучше амхаарца, который в равной мере нечист как телом, так и сердцем? Он хочет всего сразу… С другой стороны, допуская до себя всякий сброд, всех этих рыбаков, мытарей, публичных девок, Он и Сам вынужден довольствоваться неизвестно кем в качестве союзников… В чем тогда смысл Его поступков?

Я как раз писал тебе это письмо, когда услышал на пороге шарканье сандалий. Повернув голову, я с удивлением увидел Иуду из Кариота.

— Ты что здесь делаешь? — спросил я. — Вы все сюда пришли?

Я все же не могу отказаться от крупицы надежды, что Он придет и вылечит ее. Но Иуда отрицательно покачал головой, и с беспокойством огляделся по сторонам, желая убедиться, что нет посторонних. Потом на цыпочках, словно крадучись, он приблизился ко мне. Никогда еще он не был так похож на испуганную крысу. Но прижатая к стенке, эта крыса вполне могла и укусить. За обычной трусливой повадкой моего гостя таился вулкан гнева и отчаяния. Он приложил палец к губам, приказывая мне молчать. Его движения потеряли угодливую мягкость купчика с Везефа, а стали резкими, угловатыми и вызывающими. Я не был уверен, пришел он со мной беседовать или угрожать. Меня вдруг пронзила мысль, что Учителя схватили. Забыв о призывах Иуды соблюдать тишину, я воскликнул:

— Они схватили Его?

— Тсс! — прошипел он, почти зажав мне рот рукой. — Тихо! Не кричи так, равви! Зачем, чтобы весь дом знал, что я здесь? — Он стоял передо мной, переполняясь страхом и гневом одновременно. — Нет, Его еще не схватили, но завтра или послезавтра обязательно схватят. Теперь Он от них не уйдет. Это конец…

— Конец чего? — спросил я, больше удивленный его поведением, нежели словами.

— Конец всего, — Иуда с отчаянием развел руками. — Наших надежд… Он нас предал! — два крупных зуба блеснули у него над нижней губой, совершенно как у крысы.

— Предал? — я еще сильнее удивился, все меньше понимая, о чем он говорит. — Кого предал?

— Нас! — взорвался он. — Нас, народ, всех! — Теперь он говорил убежденно, как привык разговаривать на базаре, обвиняя соседа в мошенничестве. — Он струсил… — подобно любому трусу, Иуда упрекал других именно в трусости. — Он не хочет вступать в борьбу…

— Я не понимаю ничего из того, что ты говоришь. — сказал я. — Сядь и расскажи все по порядку. Успокойся, сюда никто не войдет.

Несмотря на все мои заверения, Иуда еще раз огляделся по сторонам, потом уселся на табурет, широко расставив колени. Лоснящиеся волосы свисали у него по щекам волнистыми космами. Я заметил, что когда говорил я — у него на лице появлялся страх, когда же начинал говорить он — страх сменялся ожесточением.

— Хорошо, я расскажу тебе, равви, — произнес он.

Для начала он несколько раз ударил себя стиснутым кулаком в колено.

— Разве я не говорил тебе всегда, равви, что Он, если захочет, может все? Он обладает силой, которой дотоле не было дано ни одному из людей. Ты слышал, что Он сделал? Как Он накормил тысячи людей?

Я слышал, как в Великом Совете кто–то рассказывал совершенно невероятную историю о том, как в Десятиградии Учитель чудом накормил огромную толпу гоев. Я не верил, что это правда. Мне припомнились Его слова: «Не ходите ни к язычникам, ни к самарянам. Идите к сынам Израилевым… Сын Человеческий пришел, чтобы найти то, что погибло среди избранного народа…» Он учил: «Не думайте о том, что будете есть…»

— Ты собираешься рассказать, как Он накормил этих нечистых в Десятиградии? — спросил я.

— Это было уже потом, — отвечал Иуда. — Сначала Он раздал хлеб верным. Произошло это у моря, недалеко от Вифсаиды. По дороге тянулась длинная вереница паломников, направляющихся в Иерусалим на праздник Пасхи. Завидев Учителя, люди останавливались, чтобы послушать Его поучения. Он учил целый день, исцелял, снова учил… Когда приблизился вечер, мы сказали Ему: «Равви, становится поздно, люди слушали Тебя целый день, и, наверняка, проголодались. Пусть они пойдут по окрестным деревням купить себе хлеба». Он как будто рассердился на нас за то, что мы Его прервали: «Вы дайте им есть». Он прекрасно знал, что на том пустыре, где мы находились, не было ни лавок, ни базара. Да и сколько надо было купить хлеба, чтобы хватило на всех! А у нас, как всегда, не было ни единого ассария. Этот олух Филипп тут же подсчитал, что для того, чтобы накормить такую толпу, нужно купить ячменных лепешек не меньше, чем на двести денариев. Двести денариев! У нас никогда не было такой суммы! Мы стояли, не зная, что делать. Тем временем Он продолжал учить. Ты знаешь, равви, как Он любит загадывать загадки, а окончательно поставив человека в тупик, Он вдруг предлагает совершенно неожиданное решение.

— Да, — буркнул я, — уж это–то я знаю…

Это было справедливое наблюдение.

— Наконец, Он кончил говорить, — продолжал Иуда, — и подозвал нас к себе. «Что у вас есть, чтобы дать людям?» — можно было подумать, что Он над нами смеется. Андрей пробурчал: «У маленького Марка в корзине есть пять лепешек и две рыбы… Но этого даже на нас не хватит…» Словно не слыша этих слов, Он распорядился: «Скажите людям, чтобы рассаживались по пятьдесят человек, чтобы легче было раздавать…» Тут я решил вмешаться, будучи уверен, что это плохо кончится: «Равви, — прервал я Его, — пусть люди расходятся. Что мы им дадим? Пять лепешек на такую ораву — это ничто… Ты раздразнишь их обещаниями, они будут над Тобой смеяться…» Он решительно повторил: «Велите людям сесть». Симон, который готов делать все, что ни скажет Учитель, тут же начал покрикивать на людей, от имени Учителя обещая им хлеб. Я уже стал было подумывать о бегстве, будучи уверен, что дав подобное обещание, мы уже так легко не отделаемся. Учитель, конечно, великий чудотворец, но разве я мог подумать, что Он совершит столь неслыханное чудо? Гораздо более неслыханное, чем тогда в Кане. Он подозвал к Себе Марка, достал у него из корзины хлеб и рыбу. Ты ведь знаешь, равви, что когда Он ест хлеб, Он всегда делится с ближними. Так Он поступил и на этот раз: разламывал каждую лепешку и подавал нам, повторяя: «Разламывайте и раздавайте…» Послушай, это было невероятно: когда я разломил свой кусок, я понял, что могу разламывать его до бесконечности. Не знаю, как это могло быть… То же самое происходило с каждым последующим ломтем. Хлеб умножался у нас в руках. Небольшие ломтики хлеба, оказываясь в руках людей, вновь становились целыми лепешками. У того, кто их съедал сразу, больше ничего не оставалось, а тот, кто их разламывал, мог каждый кусок превратить в сто, двести, тысячу новых ячменных лепешек! То же самое было с рыбой. Люди не сразу осознали, что на их глазах происходит нечто невиданное и неслыханное. Но постепенно в толпе послышался ропот удивления и восхищения. Меня как громом поразило: я понял, что, наконец, Он в полной мере явил всю Свою силу. «Теперь–то, — подумал я, — пришло время исполниться нашим ожиданиям: если уж Он способен бесконечно умножать хлеба, то значит, Он может умножить золото, землю, оружие… Кто сумеет тогда победить Его? А мы победим любого!» Люди уже не просто кричали, а вопили во все горло. Когда же Он велел собрать все, что осталось недоеденным, толпа буквально взревела от восторга: остатков оказалось на двенадцать самых больших корзин, которые удалось найти среди собравшихся.

Пока народ набивал животы хлебом, Учитель сидя рядом с нами на высоком склоне тоже принимал участие в трапезе. Он выглядел усталым, но удовлетворенным. Однако когда люди начали срываться с места, кричать и издавать в его честь приветственные возгласы, на лице Его отразилось беспокойство. Он порывисто призвал нас к Себе. «Готовьте лодку и отплывайте, — приказал Он. — Быстрее!» — «А Ты, Равви?» — спросил Симон. «Обо мне не беспокойтесь! Идите к лодке. Быстро!» — «Куда мы сейчас поедем! — воспротивился я. — Ты сотворил величайшее из чудес. И мы хотим, да и народ тоже хочет воздать Тебе надлежащие почести…» Он как будто с отчаянием крикнул: «Замолчи! Плывите!» Но тут стали возражать остальные: «Позволь нам остаться, Равви! Люди хотят почтить Тебя…» Ликующая толпа накормленных людей приближалась к Нему. Он выглядел смертельно испуганным. «Немедленно уезжайте! Почему Я должен повторять? Отчаливайте!» Он то просил, то приказывал, буквально отталкивая нас от Себя. Я никогда еще не видел Его в таком возбуждении: мы были поражены этим внезапно появившимся в Нем страхом. Наконец, мы уступили и нехотя поплелись к берегу. «Хоть мне позволь остаться с Тобой», — шепнул я, оглянувшись напоследок. — «Эти–то всего лишь неотесанные амхаарцы, а я все–таки жил в городе…» Он взорвался: «Тебе надлежит уехать отсюда первым!»

Мы спустились вниз на каменистое побережье и отвязали лодку. Черная вода казалась густой. Горный склон над нами словно покрыла белая пелена снега: то были окружившие Его люди. Крик их носился над покрытой рябью поверхностью озера, и эхом возвращался к скалам Галаада, как отскочивший от воды плоский камешек. «Может, все–таки вернуться?» — спросил Фома. «Давайте вернемся!» — настаивал я, чувствуя, что такой момент может никогда больше не повториться. Люди часто принуждают Его творить чудеса, почему бы и нам этого не сделать? Тогда не пришлось бы ждать, пока события развернутся сами собой, мы могли бы спровоцировать их в любой момент по нашему желанию.

«Люди провозгласят Его царем, — убеждал я. — Один меч Он превратит в тысячу мечей. Мы отомстим за все наши обиды…» — «Вернемся! Вернемся!» — закричали и остальные. Уверенный, что выиграл, я уже было перекинул ногу за борт, но в этот самый момент Симон мощным движением весла оттолкнул лодку от берега. «Нет, — крикнул он, — Учитель приказал плыть!» — «Ты дурак, — возопил я. — Когда–нибудь Он будет нам благодарен за то, что мы Его заставили…» В ответ на это весло просвистело прямо у меня над головой. «Сам ты дурак, — загремел Симон. — Вы только посмотрите на него! Он хочет быть умнее Самого Учителя! Делай, что Он сказал, и не умничай!» Ну, что мне оставалось? Этот простофиля силен, как бык: он мог бы запросто выкинуть меня за борт и утопить, как котенка. Я не сомневаюсь, что он сделал бы это, не колеблясь. Мнение Симона перевесило. Никто больше не смел даже заикнуться о возвращении. Андрей, Иаков и Иоанн взялись за весла. Когда мы отплывали, дул сильный ветер и волны ударяли в нос лодки. Я все повторял, чуть не плача от бессильной злости: «Глупцы! Глупцы! Если бы мы Его заставили, Он показал бы всему миру… И завтра уже не эти богачи из верхнего города, а мы были бы владыками всего Израиля! Трусы! Глупцы! Неотесанные деревенщины, которым только и дела что до скота да тухлой рыбы…» Они только сопели во тьме, но ни один не отозвался. Я выходил из себя: «Свиньи, покорные овцы, глупцы! — кричал я в невидимые лица, скрытые покровом ночи. — Псы с поджатыми хвостами! Ну и дураков же Он Себе нашел!» От гнева я бил кулаком в борт лодки.

Тем временем нас поглотила черная бездна. Мы больше не видели горного склона и белеющих пятен людских одежд. Однако крики по–прежнему доносились до нас, то удаляясь, то нарастая. Но по мере нашего удаления от берега и они начали стихать, только их заглушало явно отнюдь не растущее расстояние. Голоса замирали. Может, резкие порывы ветра остудили пыл богомольцев? «Или же, — думалось мне, — Он пообещал людям, что на рассвете он пойдет впереди них, а пока посоветовал им отдохнуть? Тогда почему Он потребовал, чтобы мы уплыли? Мы одни были верны Ему с самого начала». Я больше не кричал и не ругался, а наоборот впал в мрачную задумчивость. Мы скользили все дальше и дальше в полной тишине, саваном окутавшей нас. Звезд не было видно, но мы знали, что их невидимое движение отмеривает часы уходящей ночи. Ветер медленно, но непрерывно усиливался. Лодка покачивалась все сильнее. С далекого берега прямо на нас надвигались вскипающие пеной валы воды. Раз за разом вода перехлестывала через край лодки, сильный порыв ветра раскачивал мачту и играл поддерживающими ее канатами. В воздухе как будто слышался быстрый лихорадочный топот множества ног. Ты помнишь, равви, ту ночь, когда мы едва не погибли в бурю? На этот раз ветер не так неистовствовал, но тем не менее продолжал дуть с неослабевающим упорством, с каждой минутой усиливая свой натиск. В конце концов, мы перестали продвигаться вперед: при том, что мы работали веслами изо всех сил, нам едва удавалось удерживать лодку на одном месте. От усиленной гребли наши ладони опухли и одеревенели. Те из нас, которые не гребли, были заняты тем, что неустанно вычерпывали воду. По тусклому небу было заметно, что ночь постепенно движется к своему исходу: от первой стражи ко второй, от второй к третьей… Будучи в непрерывном напряжении, я перестал думать о том, что произошло и что могло произойти. Я ни о чем не думал: пот струился у меня по лбу, прямо в лицо хлестала вода, плащ и хитон были мокрые, болела шея, которую я все время держал в склоненном положении, занятый вычерпыванием воды со дна лодки. Среди воя ветра лишь изредка слышались выкрики Симона да пыхтенье гребущих.

Я был так поглощен своим занятием, что только вырвавшийся у них вопль привлек мое внимание к тому, что произошло. В первую секунду это показалось мне чем–то вполне естественным: я решил, что взошедшая луна, повиснув над поверхностью моря, разбрасывает на волнующуюся воду снопы дрожащих поблескивающих искр, которые образуют словно выложенную серебряными плитками дорожку. Но я тут же сообразил, что луна не может находиться так близко к воде, а самое главное, — не может так быстро приближаться к нам по серебристой тропинке. То, что я поначалу принял за разбрасывающий свет диск, оказалось огромной человеческой фигурой, которая то ли шла, то ли плыла или летела прямо по воде, удивительно спокойная и равнодушная к накатывающим со всех сторон волнам, застывающим под ее стопами. От страха мы начали кричать. Одни натянули на голову плащи, другие бросились на колени. Привидение надвигалось прямо на нас и почти уже поравнялось с нами. Гребцы опустили весла; некоторые из них унесло в море. Волна ударила в корму лодки и чуть не перевернула ее вверх дном. Мы чудом не утонули. Впрочем, смерть пугала нас в ту минуту меньше, чем это привидение.

Но в тот же миг мы услышали человеческий голос. Столь хорошо нам знакомый. Слова Его пересилили наш страх. Мы нерешительно приподняли головы над бортом. Это Он стоял на дрожащей серебряной дорожке, под которой уснули волны. Наш ужас мгновенно испарился, сменившись бурной неистовой радостью. Филипп бил в ладоши, другие тоже стали кричать, зазывая Его в лодку. Вдруг я увидел, как Симон одним прыжком сиганул за борт. Мы вновь онемели. Симон шел к Нему с воздетыми вверх руками — несмело, как человек, который учится ходить после долгой болезни. Он смотрел прямо на Учителя и уже почти было поравнялся с Ним, как вдруг с грохочущим шумом налетел водяной вал и завис над серебряной дорожкой. Симон вскрикнул и тотчас обрушился в воду. В конце концов, он высунул голову, отфыркиваясь, отчаянно размахивая руками и что–то крича сквозь фонтаны брызг. Тогда Учитель наклонился над ним, взял его за руку и что–то тихо сказал. Потом легко, словно ступая по мягкой траве, а не по вскипающим пеной волнам, Он приблизился к лодке, влача за собой Симона, судорожно вцепившегося Ему в плечо. Учитель помог Симону перелезть через борт, и Сам вошел в лодку. Мы расступились и — едва Он оказался среди нас — разом пали на колени. Никто больше не помнил о том, что дует ветер, бьют волны…

Впрочем, все это мгновенно прекратилось… Мы больше ни разу не шевельнули веслом. Лодка летела, как стрела по воздуху, и как–то вдруг мы оказались в преддверии рассвета, а заодно и берега… Перед нами предстал пробуждавшийся от сна Капернаум, тронутый первым поцелуем солнца…

Удивительно, что Иуда именно так выразился. Я всегда считал его человеком бесчувственным и равнодушным к красоте. Однако произнеся последние слова, он встряхнулся, будто хотел сбросить с себя чужое неприятное прикосновение. Его лицо, секунду назад почти взволнованное, снова приняло прежнее выражение неприязни и разочарования, гнева и отчаяния. Он сухо засмеялся:

— Видишь ли, равви, в тот момент даже мне все вокруг показалось вдруг солнцем, радостью, поцелуем… Существует только одна радость… — процедил он сквозь зубы. — Но Он… — Иуда презрительно пожал плечами.

— Но ведь то, что ты рассказываешь, совершенно непостижимо, — прервал я его. — Иуда, кто Он? — Я был так потрясен его рассказом, что задал этот вопрос ему, будто был он не купчиком из Бецеты, а ученым мужем.

— Кто Он? — медленно повторил Иуда, словно пережевывая каждое слово. — Погоди, я расскажу тебе все до конца. Кто Он… Когда мы вышли на берег, у меня уже был готовый ответ. Он предложил нам отдохнуть, но только я не мог спать и все размышлял над тем, кто же Он. Вечером Он позвал нас пойти с Ним в синагогу. Ты, конечно, видел эту синагогу, равви? Ее недавно построили: такое внушительное здание, которое наверняка обошлось ох как недешево! На все есть деньги, только не на нас… Она была переполнена, в ней столпились все те, кого Он тогда так чудодейственно накормил. Оказывается, когда вечером мы отплыли на лодке, Учитель сбежал от них. Они кинулись Его искать — и нашли в Капернауме. Его обступили уже в дверях: людям не терпелось узнать, когда и каким образом Он успел пересечь море. Только этого Он им не сказал, а произнес сурово, тоном заслуженного упрека: «Вы ищете Меня, потому что Я дал вам хлеб. Только иного хлеба ищите: съев его, вы уже никогда не будете голодны». — «Где же можно купить такой хлеб?» — спрашивали люди. Он отвечал: «Верьте словам Моим — и Он у вас будет…» Услышав это, я протиснулся поближе: во мне ожила надежда, что вдруг все же наступит момент, когда Его можно будет схватить за руку и заставить действовать. «Подай нам знак, что слова Твои правдивы, — просили люди. — Моисей множество раз посылал отцам нашим манну небесную. Сотвори еще раз чудо с хлебом…» — «Все правильно, — науськивал я, — Он может это сделать. И сделает. Вы только просите». Казалось, Он слушал неодобрительно. Потом сказал резко: «Не Моисей посылал вам манну в пустыню, но Отец ваш. И сегодня снова Я даю вам хлеб, который есть жизнь…» — «Но скажи, где нам искать его, — взывали люди. — Разве это тот хлеб, что Ты дал нам? Дай нам попробовать его еще раз». Я видел, как Он сжал губы и прикрыл глаза. Понимаешь, равви? Как человек, который не хочет уступить. Наконец, Он сказал твердо: «Я — этот хлеб». Люди отпрянули от Него, так неприятно и отталкивающе прозвучал Его ответ. Тем временем Он продолжал говорить, словно желая задеть их еще больше: «Кому дам Себя, тот никогда уже не будет голодным…» Люди в изумлении переглядывались и пожимали плечами. «Я вижу, что вы не хотите Мне поверить! — крикнул Он. — Я сошел с небес для того, чтобы никто из вас не погиб!» Толпа взорвалась криком: «Что? Что Он говорит? С небес? С каких таких небес? Он что думает, никто не знает, мы не знаем, кто Он? Он сын Иосифа — плотника! А Мать Его живет в Вифсаиде. Почему Он называет Себя хлебом? Он что, сошел с ума?» Учитель усмирил их резким окриком: «Хватит разговоров! Никто не придет ко Мне, если на то не будет воли Отца. Но вы слышите слова Отца и должны знать, как прийти ко Мне. Истинно говорю вам, — ты воображаешь, равви, как Он умеет говорить, словно впечатывая каждое слово в слушателей. — Истинно говорю вам: верующий в Меня, обретет жизнь вечную. Правда в том, что Я и есть этот хлеб. Отцы ваши ели манну небесную, а все поумирали. Кто Меня вкушать будет — тот не умрет!»

Теперь люди кричали уже со злостью, с возмущением, с издевкой: «Что Ты болтаешь? О чем Ты говоришь? Что это еще за сказки? Где это слыхано, есть человеческое тело? Да Ты и вправду рехнулся! Вы только посмотрите на Него: хлеб небесный! Сумасшедший! Ты как предпочитаешь, что мы Тебя ели: сырым или печеным?»

Восхищение, уважение и почет, выказываемые Ему после чуда с хлебами, рассыпались, как глиняная стена. Я правильно предчувствовал: тот момент был единственным. Теперь уже было слишком поздно: над Ним смеялись, над Ним издевались. И это в Капернауме! В городе, где обычно Его так охотно слушали, который называли «Его городом». «Мешуге! Шотех! Море!» — вот какие вопли неслись из–под свода синагоги, украшенного изображением пальмовых ветвей. Напрасно старейшина хотел вступиться за Него. Он не нуждался в защите. Вместо того, чтобы, наконец, замолчать, Он упорно продолжал говорить, словно сознательно стремясь погубить Себя: «Истинно говорю вам: кто не будет есть плоти Моей и пить крови Моей, тот не воскреснет. Ибо только кровь Моя — истинное питье, и только плоть Моя — истинный хлеб…»

В любом другом месте после подобных речей Его бы просто выкинули из синагоги. Но в Капернауме за Него стоит Иаир и несколько старейшин. Так что люди ограничились тем, что плевали Ему под ноги и отходили, приговаривая: «Хватит слушать все эти глупости, эту бессмыслицу, понять которую невозможно. Пошли прочь от Этого безумца!»

С Ним остались только мы, и еще небольшая кучка людей, которая повсюду Его сопровождает и тоже считает себя Его учениками. Но Ему как будто мало было того, что Он всех распугал. «Ну что, вы тоже возмущены, — обратился Он к оставшимся. — А потом? Что будет потом? — Он тряхнул головой. — Дух животворит, не тело, но в словах Моих и есть Дух… И среди вас есть такие, которые не верят Мне…» — вздохнул Он.

Я огляделся по сторонам: из Его постоянных слушателей то один, то другой пожимали плечами и уходили. Кучка людей вокруг Него была подобна горстке снега под лучами солнца. Почему Он так себя вел? Чего Он добивался? Чтобы люди поверили в то, что Он — хлеб, которым можно насытиться и который никогда не иссякнет? Я верил и продолжаю верить, что Он мог бы, если захотел, учинить великие перемены… Но Он не хочет!

— Ты так думаешь? — спросил я Иуду.

— Я уверен! — выдохнул тот.

Гнев снова пеной проступил в его словах и мыслях.

— Я говорю тебе, равви, что Он струсил, предал наше дело! Но я еще не закончил. Выслушай до конца и ты убедишься в том, что я прав.

Иуда был возбужден и почти кричал, забыв про осторожность, которую он соблюдал поначалу.

— Слушай, — продолжал он, — когда мы выходили из синагоги, рядом с Ним осталось только нас двенадцать. Он шел впереди, опустив голову и сгорбившись, печальный и молчаливый. Может, только теперь Он, наконец, отдал Себе отчет в том, к чему привели Его безрассудные слова. При виде Его на улице раздались крики: «Сумасшедший! Хлеб небесный! Шотех!» Вдруг Он повернулся к нам и сказал шепотом, который показался мне криком: «Идемте!» И мы немедленно покинули Капернаум, не говоря никому, куда и зачем идем. Он поспешно вывел нас через Гишалу в окрестности Тира, где живут одни язычники. Мы затерялись среди гоев, как иголка в стоге сена. Я уверен в том, что Он, наконец, понял, что проиграл, и убежал, испугавшись грозящей Ему опасности. Должно быть, Он только сейчас осознал, что она поджидает Его повсюду. Все эти годы мы переходили с места на место, как стая преследуемых зверей. На сей раз наше бегство было вызвано страхом: ослепленный им, Он мчался вперед. Мы ночевали только в поле, и если уж показывались на люди, то только затем чтобы купить или вернее попросить хлеба, ибо откуда нам было взять денег? Однако хлеб удавалось раздобыть редко: сирофиникияне нас, израильтян, на дух не переносят. Так что мы постоянно были голодны. Учитель словно не замечал этого и гнал нас вперед и вперед, петлял, сворачивал в разных направлениях. Можно было подумать, что Он старается сбить со следа воображаемых преследователей. Он больше не произносил речей, не творил чудес, и только раз исцелил ребенка одной язычницы, которая не хотела уходить после того, как Он отказал ей. После нескольких дней скитаний мы вернулись в Галилею, но по городам проскользнули украдкой, нигде открыто не появляясь. Я только успел заскочить к жене Хузы прихватить пару денариев, чтобы нам опять не пришлось голодать. А в Десятиградии о Нем пронюхали язычники и привалили целой толпой, чтобы Он исцелил больных. Учитель сотворил множество чудес, учил их, и наконец, накормил таким же чудесным образом. Нечистые наелись семью хлебами, а из остатков собрали четыре корзины! При том что мы ходили с запавшими животами! В Нем нет ни капли рассудка: чужих Он кормит, а над своими измывается и морит голодом. От этой гонки я уже не чувствовал под собой ног, Его страх стал передаваться и мне. Однажды Он взял лодку и поплыл с нами в Вифсаиду, там Он с быстротой молнии проник в город, успев только повидаться с матерью и исцелить одного слепого. Это было последнее чудо, которое Он совершил. Мне сразу пришло в голову, что сила Его начинает иссякать. Раньше Он мог исцелять и даже воскрешать единым словом, теперь Ему пришлось плюнуть в глаза больному, как это делают знахари. На вопрос Учителя, видит ли он, слепой признался, что хорошо все–таки не видит и добавил: «Я вижу людей, похожих на деревья…» Только когда Он вторично прикоснулся к глазам этого человека, тот окончательно прозрел. Меня переполняли все более мрачные предчувствия. Мы даже не переночевали в Вифсаиде, вечером того же дня Он погнал нас на север. Мы пробирались вдоль Иордана по тропинке под скалами, круто забирающей вверх. По дороге Он много разговаривал с нами, но я заметил, что Он не говорил нам ничего нового, а только опять и опять повторял и разъяснял свои старые агады и притчи. У меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что что–то изменилось… Словно Он исчерпал все свои силы на тех двух великих чудесах. Он напоминал человека, который знает, что должен умереть и поэтому старается закрепить то, что Он успел сделать в жизни. От быстрой ходьбы по скалистой тропке мы отбили себе все ноги, мы ослабели от голода, нас мучила жара. Миновав озеро Мером, мы вышли в болотистую долину. Он упорно вел нас на север. В конце концов, мы оказались в очень красивом месте: в глубине ущелья царила благословенная прохлада, и узкой серебряной лентой тек Иордан, перепрыгивая через черные валуны. В ветвях вязов, тополей и сикомор слышалось щебетанье птиц, внизу шумела вода. Иногда сквозь листву виднелась верхушка горы Ермон, на которой все еще лежал снег. Наконец здесь, среди буйной пахучей травы, Учитель разрешил нам передохнуть и посидеть на камнях над пенящимся потоком. Сам Он долгие часы проводил на склоне горы: молился. Теперь Он молился даже чаще, чем раньше. Может, просил Всевышнего вернуть Ему утраченную силу? Я неотрывно наблюдал за Ним: Он выглядел неспокойным и очень печальным… Кто в этом виноват? Почему Он так никем и не стал? Теперь–то уж ничего не изменится: по–прежнему на Сионе будут заправлять священники, богачи и саддукеи.

Я уверен, что Иуда с трудом сдержался, чтобы не добавить: и фарисеи.

— Мы обошли лесом Панеаду, которая сейчас называется Кесарией и где теперь располагается столица тетрарха. Там за городом есть высокая скала, из–под которой бьет вода; в скале имеется глубокое черное отверстие, словно ворота, ведущие в глубины ада. Гои бросают туда цветы и утверждают, что таким образом воздают хвалу своему богу. Мы проходили под этой скалой, испытывая отвращение, а кто–то даже страх. Но Он остановился именно в этом месте. В этот день Он еще ни разу не заговаривал с нами и с самого утра шел отдельно от всех в молчаливой задумчивости. Теперь Он подозвал нас и спросил: «За кого вы Меня принимаете?» — словно этот вопрос необходимо было поставить именно в этом месте, напоминающем вход в святилище языческого божка. Мы переглянулись. В последнее время о Нем ходят самые разные слухи: приближенные Антипы считают, что Он — воскресший Иоанн, в это, кажется, верит и сам тетрарх; другие утверждают, что Он — Илия, третьи считают Его Иеремией, четвертые — Иезекиилем. Мы поведали Ему все это. Он слушал нас, склонив голову и вперив взгляд в бьющий из–под скалы источник. Когда Он поднял глаза, я вдруг заметил, какой у Него лихорадочный беспокойный взгляд. Он смотрел на нас так, как смотрит человек, судьба которого зависит от тех слов, которые Он сейчас услышит. Мне даже показалось, что Он весь дрожит. Он окинул всех нас взглядом, впрочем ни на ком специально не задержавшись, и бросил твердо и резко, словно проверяя нас на прочность: «А вы за кого меня принимаете?» Мне почудилось, что Он в первую очередь обращается ко мне. В конце концов, я — единственный из Его учеников, кто кое–что смыслит в жизни да и успел немало повидать на своем веку. Разве не так? Только что я мог Ему ответить? Если бы Он спросил меня об этом тогда, у моря, сразу после чуда с хлебами, то я дал бы Ему мгновенный ответ. Тогда Ему удалось убедить меня в том, что Он Мессия. Но Мессия не отказывается от победы. Мессия не знает поражений. После всего того, что случилось потом, после этого бегства разве мог я сказать Ему, что Он — великий чудотворец? Он сотворил два великих чуда, это правда, но на них Его сила и исчерпалась. А помимо чудес, Кто же Он? Никто и ничто… Вообще этот Его вопрос был совершенно неуместен. «Неужели Он хочет и нас отпугнуть от себя?» — думал я. Другие ученики стояли молча, не зная, что сказать. Я почувствовал, как Он опаляет нас взглядом. И вдруг раздался зычный голос Симона, — этот глупец как будто даже и не заметил того, что произошло. Он гаркнул: «Ты — Мессия и Сын Всевышнего!»

Иуда откашлялся и нетерпеливым движением прочесал пятерней свою редкую бороденку. Я весь обратился в слух, не без удивления обнаружив, как у меня колотится сердце.

— Сделалось тихо, — продолжал Иуда, — потому что никто из нас еще никогда не произносил подобных слов. Я не знал, то ли Он разбранит Симона за такое безрассудство, на которое Сам же и напросился, то ли, наоборот, похвалит. Он обвел нас всех взглядом и остановился на Симоне. Сын Ионы стоял перед Ним — большой, с приоткрытым ртом и дурацкой улыбкой, явно прикрывавшей его смущение. Вдруг мне показалось, что страх, беспокойство и печаль, которые я наблюдал в последнее время на лице Учителя, куда–то исчезли, и всего Его охватила радость, как огонь охватывает пучок сухой травы. Когда Он улыбается, то кажется, что начинает улыбаться все вокруг, и мир словно преображается. Учитель протянул ладони над головой Симона: «Благословение Господне да сойдет на тебя, Симон, — проговорил Он медленно и серьезно, но явно с едва сдерживаемым восторгом. — Не сам ты познал то, что сказал, но Отец Мой открыл это тебе. Поэтому я даю тебе сегодня новое имя: с этих пор ты будешь называться Петром (Кифой), что означает — скала. А на сей скале Я построю Церковь Мою, и врата адовы не одолеют ее. Я тебе дам ключи от этого Царства Небесного, чтобы ты мог ими все открыть и все запереть. Что ты откроешь здесь, на земле, то так же точно откроется и на небе, и что закроешь здесь на земле, то и на небе закроется».

— Что за обещание! — воскликнул я. — И кому оно дано!

— Вот то–то и оно, равви, — поддакнул Иуда, — что этому глупцу, этому амхаарцу, которого Он сделал первым после Себя. Впрочем, воображаю, что за Церковь Он собирается построить! Если бы Он сейчас умер, и создавать эту Церковь пришлось бы нам, двенадцати, то я бы ни часу не остался под началом у Симона — Кифы! Тоже мне скала! Глупец и грешник! Ни одно вероучение не пережило бы своих основателей, если бы они назначали себе таких преемников.

— Ты прав, — признал я, — Только ты мог бы быть у них главным.

Несмотря на ожесточение, на лице Иуды мелькнула улыбка.

— А Симон, наверное, совсем зазнался с той минуты? — спросил я. Иуда горько и в то же время злорадно засмеялся:

— Я вижу, ты его знаешь, равви. Он тут же умудрился доставить Учителю неприятность. Но я должен рассказать тебе все до конца. Едва мы пришли в себя после происшествия с Симоном, как Учитель, присев с нами на траву, стал говорить о том, что Ему надо пойти в Иерусалим, а Его там убьют книжники, священники, старейшины…

— Убьют, — вскричал я, — мне кажется, Он преувеличивает. Или Он прав? Здесь все Его ненавидят после того исцеления у Овечьей купальни. Даже нищие…

Я, кажется, не писал тебе, Юстус, что с того момента, как Он совершил там чудо, вода уже больше никогда там не вспенивалась. Люди потеряли надежду, что это еще когда–нибудь произойдет. В галереях больше не собираются толпы, и Ионафан лишился своего дохода, так как раньше его люди собирали с больных, ожидающих особого волнения воды, по два ассария. — Но раз Он чувствует, что Ему грозит смерть, то пусть Он даже и не думает появляться здесь. В Галилее и Трахонитиде легче укрыться.

— Он говорит, что Ему надо сюда прийти и что Он должен страдать. Он сказал: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»

— Наверное, Он и вправду рехнулся, Иуда, — вскричал я, — Что может приобрести человек, если он погибнет?…

— Сам видишь, равви, что с Ним случилось! — Иуда затряс поднятыми над головой руками. — Даже такой мудрец, как Кифа, понял, что все это потеряло смысл. Но поскольку он стал теперь таким важным, он отвел Учителя в сторону, чтобы с глазу на глаз указать Ему на несообразность Его слов. Стоило Учителю это услышать, как Он тут же гневно закричал Симону: «Прочь! Прочь! Не соблазняй Меня, сатана!» И через минуту опомнившись, добавил: «Не знаешь ты, что исходит от Бога, а что от людей…» Потом Он вернулся к нам и продолжал: «Слушайте, дети! Те из вас, кто хочет идти за Мной, тот должен взять свой крест и нести его, как Я несу…»

— Опять Он говорит о кресте, — сказал я, скорее обращаясь к себе, чем к Иуде.

— Он постоянно его упоминает, — подтвердил Иуда. — Крест, крест и крест… Хороша будет Церковь под таким знаком. Правда, Он говорит, что воскреснет, даже сказал, что и мы не умрем, пока не увидим Его, пришедшего во славе.

— Небольшое и не слишком надежное утешение, — буркнул я. Я почувствовал то, что, наверняка, почувствовал и сам Иуда: ужасную тоску, отнимающую всякое желание жить. Отчаяние и мысли о Руфи, о которой я на минуту забыл, слушая его рассказ, вернулись многократно усиленные этой тоской. Мир показался мне хмурым, как в зимнее ненастье. Все мне опротивело. — Ну, а как отнеслись к этому ученики? — спросил я.

— Они пали духом, — ответил Иуда, — все вертелись на месте и испуганно глазели друг на друга. В самом деле, небольшое утешение дожидаться чуда, когда сила Его иссякла и, возможно, никогда больше не вернется… Я уже стал подумывать о том, не уйти ли мне от Него совсем… Даю слово, что другие хотели сделать то же самое. Он, видно почувствовал это, потому что спросил: «Вы тоже хотите оставить Меня?» Тогда Симон уже покорно и робко отозвался: «Куда мы теперь пойдем? К кому? Раз уж мы поверили, что Ты Мессия?» Однако энтузиазма в его словах не слышалось. Учитель подпер голову руками и снова стал выглядеть грустным, беспокойным и страдающим, как тогда у подножья скалы языческого божка. «Да, — тихо произнес Он, — только двенадцать Я себе выбрал, но и среди них есть сатана…» Я услыхал это, и Симон наверняка тоже услышал, потому что он опустил голову, решив, что Учитель говорит о нем…

— И вы ушли? — спросил я.

— Нет, — возразил он, — куда бы они ушли? Они ведь и в самом деле не знают, что делать дальше. Я тоже пока не уйду, а вернусь к ним и посмотрю, что будет… Может, к Нему вернется Его сила? Уж тогда–то я поймаю Его за руку. Во второй раз эти олухи не смогут мне помешать.

Иуда выскользнул из моего дома так же, как и вошел: осторожно и бесшумно, как крыса. Он вернулся к своему Учителю, в Котором он усомнился, а я вернулся к болезни Руфи, перед которой чувствую себя бессильным… Весь мир слился для меня в один хмурый дождливый день, один из тех, что обычно приходят после Хануки… Если Он не способен больше исцелять, то где же мне искать спасения для Руфи?

 

ПИСЬМО 13

………………………

Это меня немного успокоило. Впрочем, я был как помешанный: она все стояла у меня перед глазами такой, какой я увидел ее после своего возвращения: исхудавшей, беспомощной, неспособной даже перевернуться с боку на бок… Помнишь, я как–то давно говорил тебе, что она явно стыдится своего тела, но сейчас я впервые заметил по ее отекшему лицу равнодушие ко всему. Ей было безразлично, что я вернулся, она только повернула голову в мою сторону и слегка вытянула губы, словно посылая мне поцелуй. Но ничто ее больше не интересовало: ни мои рассказы, ни подарки. Не отрывая головы от постели, она лишь слегка махнула мне рукой. Я навсегда запомню ее такой: черная головка на подушке и ужасающе худая, поднятая вверх рука.

Что еще тебе написать? Тогда вечером мне казалось, что еще есть надежда. «Не думаю, чтобы дело обстояло до такой степени плохо, — уверял меня Лука, — конечно, она очень слаба, но…» Я жадно ухватился за эти слова. Только бы пережить эту ночь. Мне так хотелось верить, что это еще не то… Разве можно заснуть, зная, что это случится завтра? А, может, мне тоже стало уже все равно? Мне хотелось только проглотить слова доктора, как глотают снотворное, закрыть глаза и не просыпаться до тех пор, пока все не будет кончено. Мои силы были исчерпаны до предела. Я боялся нового страдания.

Я погрузился в тяжелый сон без сновидений, потеряв ощущение, что я еще жив. Из сна меня вырвал крик. Ни секунды не сомневаясь в его значении, я сорвался с постели, весь дрожа, но с ясной головой, готовый в очередной раз встретиться лицом к лицу с новым испытанием. Меня позвали к ней. Было раннее утро, пасмурное и холодное. Впрочем, возможно, только мне было холодно. Я старательно одевался, словно собираясь в путешествие, двигался вроде бы и быстро, но моя мысль фиксировала все происходящее с еще большей скоростью. Я был почти удивлен, когда мне сказали, что дело, похоже, идет к концу, хотя ничего еще наверняка неизвестно… Вместе того, чтобы послать кого–нибудь за Лукой, я отправился за ним сам. Я двигался, словно во сне. Знаешь, когда тебе кажется, что ты бежишь и одновременно стоишь на месте? Белесый предрассветный туман был каким–то липким и густым. Навстречу мне спешили прохожие… Мой мозг работал, точно регистрируя происходящее: сколько же людей уже на ногах в такую рань! Не у каждого же кто–то умирает… Умирает? Конечно, нет — вел я разговор с самим собой, — это мелкие ремесленники, которым вечно не хватает дня для работы; купцы, которые спозаранку охотятся за товаром; мытари, идущие по своим делам; обгоняющие друг друга нищие, которые спешат занять лучшие места у ворот Храма; уличные девки, только в эту пору возвращающиеся домой… В Иерусалиме подобной публики предостаточно, днем их и не заметишь. По крайней мере раньше я не обращал на них внимания: понадобилось выбраться в такую рань… Хотя, собственно говоря, какое мне до них дело? Какое мне дело до всего мира? Руфь умирает… Умирает? Уже три года, три долгих года я вижу ее умирающей. На что мне жизнь без нее, без волнений о ее здоровье? Может быть, вообще все кончится с ее смертью? Может быть, и я тогда смогу умереть? Что привязывает меня к жизни? Моя работа? Мои агады? Глупости. Не понимаю, как я мог тратить на них время… Я загубил свою жизнь… Вместо этого надо было неотлучно находится при Руфи… Нет, нет, защищался я, следует быть рассудительным: человек не создан для этого. У каждого своя задача в жизни. В моих агадах есть свой смысл. Если бы Всевышний не желал, чтобы я их создавал, то Он так явно не направил бы мою жизнь по этому руслу. Мог ли я быть кем–то другим? И да, и нет. Мог, если бы нашел в жизни что–то другое, приносящее хотя бы немного удовлетворения… Любая радость для меня претворялась в горечь. У меня была Руфь, и вот она умирает. Слава, уважение, признание — все это далекое эхо, в котором никогда нельзя быть уверенным. Богатство? Столько раз я благодарил Всевышнего за то, что Он послал мне его. Мне казалось, что это награда за мою жизнь. А что оно мне дало? Я не сумел спасти Руфь… Если бы я был нищим, если бы я умел просить милостыню…

Я мечтал об объятии, в котором можно выплакать все свои горести, и о ладони, прикосновение которой делает боль менее горькой.

Все тщетно! Я был один, один с моей тоской и моей верой во Всевышнего. О, Адонаи! Никогда раньше я не понимал, какое страшное испытание для нашего сердца то, что Он незрим для нас. Только руки, до которых можно дотронуться, только ладонь, к которой можно прикоснуться, способны избавить от боли и отчаяния. Хотя, собственно говоря, во мне не было тогда отчаяния. Отчаяние — это отказ от надежды. Я от нее не отказывался, она сама ушла от меня, оставив в пустоте, в которой нет места даже бунту.

……………….

Как–то к Нему принесли паралитика. Вокруг дома толпилось такое количество людей, что было не подступиться. Но родственники больного не пожелали отказаться от помощи Учителя: они втащили страждущего на крышу, разобрали ее и спустили человека к Его ногам. Учитель вовсе не удивился, а только смотрел на больного таким взглядом, будто не замечал его болезни или видел в нем какую–то другую болезнь, которой никто, кроме Него не видел… Потом сказал: «Отпускаются тебе грехи твои…» потом еще какое–то слово — и больной встал.

Я не разобрал крыши, чтобы спустить Руфь к Его ногам. Напротив! Когда все остальные искали у Него помощи и силы, я согласился разделить Его слабость. Он сказал тогда: «Слишком много у тебя забот… Возьми Мой крест…» Разве мог я знать, что Его крест — это крест каждого человека, а я думал, что отдавая Ему свой крест, я таким образом освобождаюсь от него. Однако — нет, мой крест вернулся ко мне вместе с Его крестом. Вот и вся Его правда…

Над горами взошло солнце и левиты затрубили в свои трубы. Я остановился, чтобы произнести молитву. Но привычная ежедневная молитва замерла у меня на губах. Вместо того, чтобы говорить: «Слушай, Израиль, Един Господь наш…» у меня прямо из сердца вырвался вопль: «Адонаи! верни мне Руфь!» Я стоял и без конца повторял эти слова: «Верни мне Руфь! Верни мне Руфь!» Но вдруг какая–то неведомая сила замкнула мне уста и подавила мой крик. Мне показалось, что я цепенею, что я схожу с ума. Но я не упал. Я умирал, но так и не смог умереть. Боль, которая кружила вокруг меня, как готовящийся к прыжку хищник, наконец, накинулась и впилась когтями мне прямо в сердце. Это была кульминация боли, шип, вонзенный в открытую рану. Словно сквозь туман я понял, что одно только слово я в состоянии еще вымолвить, и что я должен его произнести. Оно одно было моим спасением. Я с трудом прошептал и губы мои ударялись друг о друга, как два кусочка дерева: «Если Ты хочешь этого — приди и возьми…» И я опять почувствовал, что рассыпаюсь, как опаленная солнцем крыша под ударами палок. Нет, я не Руфь спускал через крышу в дом, где Он учил. Я сам был тем домом — и это через мое растерзанное тело Он вершил Свою волю.

……………………………………………………….

……………………………………………………….

… я взбежал наверх. Я бежал быстро, но моя мысль неслась еще быстрее. Руфь сидела. Но только потому, что ее поддерживали. Глаза ее закатились, сквозь приоткрытые губы я видел полоску зубов… Я видел все — тысячу подробностей, которых раньше не замечал или не хотел замечать. Потом ей дали упасть. Это была уже не Руфь… Это было маленькое съежившееся мертвое тело, в котором, казалось, уже не было ничего человеческого. Я тронул еще не успевшую остыть руку. Это уже не было ее рукой.

Где ты, Руфь? Где ты? Не может быть, что тебя нет. Я знаю, что ты есть… Знаю. Чувствую… Но где? Я всегда хотел идти перед тобой, чтобы устранять все опасности с твоего пути. Но сейчас ты отправилась первой… Нет тебя… Это не ты, а только твое распростертое тело. Вокруг кричат плакальщицы, музыканты бьют в бубны и пронзительно играют на дудках. Я только знаю, что так должно быть, но я ничего не слышу. Я тоже умер.

………………………………………………………..

………………………………………………………..

Нет, я не умер. Я страдаю, следовательно, я еще жив.

Тот больной ушел исцеленным. Крыши моего тела никто не покроет. Я — дом, распахнутый и навстречу дождю, и навстречу солнцу.

 

ПИСЬМО 14

Дорогой Юстус!

Прости, что я так давно не писал тебе. Мне трудно было писать. Время бежит вперед, обходя меня, как речное течение обходит остров. Или можно сказать наоборот, что меня несет по течению, как кусок сухой древесины. Я словно погрузился в сон среди бела дня, и теперь, открыв глаза, озираюсь вокруг: что же со мной случилось? Уже кончается осень. Жара миновала, и только сухая, сбившаяся в комки или рассыпавшаяся в прах земля напоминает о недавнем мучительном зное. Тучи на небе с каждым днем тяжелеют, чтобы через пару недель пролиться дождем. Пока еще сухо, но воздух тяжелый и душный. По вечерам ветер вздымает облака рыжей пыли, колышет фиговые деревья, с которых уже собрали плоды, врывается в город и шелестит увядшими листьями ветвей, из которых построены шалаши. Ими сейчас переполнены все сады и дворы. Пришли Праздники, и уже два дня, как ни один мужчина не спал и не ел дома. Вчера вечером город искрился тысячью огней, а во дворе Храма исполняли праздничный танец. В Иерусалим стеклись массы паломников, улицы полны людей, толпами движущихся по направлению к Храму или возвращающихся из–под притвора: они смеются, поют, потрясают праздничными венками из веток лимона, вербы, пальмы и митры и выкрикивают слова великого славословия: Аллилуйа! Осанна!

Я не могу быть веселым. Не могу выговорить слова: «Благодарю Тебя за то, что Ты услышал меня и стал моим Спасителем. Хвалите Господа, ибо Он благ…» Праздничная суета раздражает меня. Этот веселый, на поверхностный взгляд, праздник Кущей кажется мне приправленным глубокой горечью. Его можно было бы с тем же основанием назвать праздником смерти… Измученная зноем земля дышит, как заезженный осел; пересохшие до самого дна ручьи являют собой жалкое зрелище — все умерло, и только человек продолжает жить, словно в насмешку. Почему нельзя сложить голову и тоже умереть? чтобы не просыпаться больше каждое утро перед четвертой стражей все от того же, разрывающего сердце крика…

Руфи нет — а жизнь продолжается. Я ненавижу жизнь. После долгих месяцев борьбы, когда казалось, что и меня коснулась печать смерти, она начинает снова колотиться в груди, выпрямляться и оттаивать. Во мне против моей воли возрождаются надежды. Я не могу вынести этого переплетения жизни и смерти! Человек должен жить только до тех пор, пока он этого хочет… Но мы подобны деревьям: сначала замираем с приходом холодов и дождей, а потом — по весне и на солнце — расцветаем снова. Плач всегда сменяется радостью. Я не хочу радости! Руфь не воскреснет. Я хочу уже до конца оставаться скорбящим, тоскующим, с незаживающей раной… Но что делать, если рана затягивается?! Почему так? Неужели кто–то позавидовал даже моей боли?

Казалось бы, теперь мне должно было стать абсолютно безразлично, увижу ли я Его еще раз… Однако сердце у меня забилось сильнее, когда за день до праздников в моем доме появился Иоанн сын Зеведея. Мне следовало бы ненавидеть любое напоминание о том времени, когда я ходил за Учителем, как немой нищий, выпрашивающий милостыню. Несмотря на это, появление Иоанна обрадовало меня. Что–то умиротворяющее, утешительное и, одновременно, беспокоящее перешло с Учителя на Его учеников. Их простые лица, их неуклюжие движения словно обрели частицу Его силы. Впрочем, у Иоанна весьма привлекательное лицо: доброе, милое, красивое и даже умное… Я не раз задавал себе вопрос: «Откуда у простого амхаарца столь тонкие черты лица?» Иоанн почтительно поклонился мне, я тоже сердечно его приветствовал. Я пригласил его сесть и велел принести хлеб, фрукты, мед, вино. Он преломлял хлеб своими грубыми руками рыбака, которые настолько не сочетались с его лицом, что можно было подумать, что это руки другого человека. Учитель обыкновенно преломлял хлеб именно таким движением.

— Что у вас слышно, — расспрашивал я, — что делает Учитель? Ты должен Его предостеречь, потому что число Его врагов в Иерусалиме отнюдь не уменьшается…

Иоанн отвечал мне немного таинственным голосом:

— Учитель придет на Праздники в город…

Я выразил удивление. Это легкомыслие плохо кончится. Ему следует держаться подальше от этого осиного гнезда. Если и раньше у Него имелись причины, чтобы бежать и скрываться, то теперь Он тем более должен быть осторожен. Хотя Его не было в Иерусалиме целых полтора года, ненависть к Нему здесь только усилилась. Его жизнь действительно может оказаться в опасности. Наши хаверы вполне способны наброситься на Него. Кто Его защитит? Толпа? Это ненадежный союзник. Толпу легко обмануть. — А что же все–таки произошло с Его силой? Правду мне сказали, что она иссякла после двух великих чудес с размножением хлебов?

— Да… Учитель и вправду давно уже не совершал чудес… — признал Иоанн, опустив голову. — Последнее время Он сторонится людей и общается только с нами. Мы тоже считаем, что Ему не надо сюда приходить. Но Он… Когда Его братья настаивали, что Он должен пойти в Иерусалим и показать всем, Кто Он такой, так Он заявил им, что не пойдет, потому что время Его еще не пришло; и добавил еще одну странную вещь: «а ваше время всегда…» Потом, когда они ушли, Он велел мне и Иуде собрать женщин — Его Мать, мою, вдову Алфея, Иоанну — жену Хузы — и двигаться вместе с ними в Иерусалим на праздник Кущей. Он больше ничего не сказал, но я знаю, что когда Он куда–нибудь отправляет Свою Мать, это означает, что и Сам Он вскоре последует за Ней. Видно, Он просто хотел запутать тех, кто идет по Его следу. Я уверен, что Он придет…

— Так что же, ты привел их?

— Да, равви. И поэтому у меня к тебе просьба: ты не мог бы принять к себе в дом Мать Учителя вместе с Ее сестрой? Город переполнен, и трудно найти здесь для Нее подходящее пристанище. Она совсем не требовательна, но я не могу поместить Ее неизвестно куда, все–таки Она — Его Мать. Она много думает о Нем, молится… Она не похожа на других женщин… В твоем доме, равви, Ей было бы хорошо.

— С удовольствием. Дом у меня, как видишь, большой. К тому же пустой… Приводи их, они ни в чем не будут нуждаться.

Я хотел было добавить: «Если Он придет, пусть тоже у меня остановится». Но я сдержался. Если бы обнаружилось, что Он скрывается в моем доме, то я бы мгновенно всех восстановил против себя. Ненависть к Нему перешла бы на меня… Это было бы безрассудством: у меня и так достаточно врагов, хотя я и делаю, что могу, чтобы со всеми жить в мире. Впрочем, я бы предпочел не видеть Его у себя в доме. Когда я ждал Его, чтобы Он исцелил Руфь, Он не замечал моего призыва, а теперь, когда уже слишком поздно, увидеть Его в доме, где от нее осталась лишь опустевшая постель, было бы для меня невыносимо!

В тот же день вечером Иоанн привел ко мне двух женщин. Еще в ту пору, когда я ходил за Учителем, меня сжигало любопытство узнать, как выглядит Его Мать. Я отправился по Ее следам в Назарет, я представлял Ее себе в Вифлееме. И сейчас я просто не мог дождаться момента, когда я, наконец, Ее увижу. Когда они вошли — я был удивлен: возможно, так происходит всегда, когда мы слишком чего–то ждем. Она совсем не такая, какой я Ее представлял. Незаметная Женщина с опаленным солнцем и ветром лицом, простолюдинка, которую и не заметишь в толпе. Одно только было в Ней: на первый взгляд, Она походит на девочку. Мать взрослого сына, к тому же надрывающаяся на тяжелой работе, должна выглядеть высохшей старухой. Она же сохранила все сияние молодости: цветок, который расцвел да так и остался нетронутым, в полном цвету. Ее сестра, которая, кажется, моложе Ее, выглядит Ее бабушкой. Черные глаза Марии полны жизни, ее губы переливаются улыбкой, как травы солнечными лучами. Какое, однако, сходство между Ней и Ее Сыном! Одно и то же лицо в двух вариантах. Но при всем сходстве — то же и совершенно иное. У Него лицо мужественное в каждой своей черте: оно отражает спокойствие, волю, силу, энергию, самообладание. А у Нее — бесконечно женственное, дышащее преданностью, самопожертвованием и добротой. Весь Ее облик невероятно выразителен и внушает доверие. Она как будто все время к чему–то прислушивается и чего–то ждет. Именно, ждет. Но чего? Не знаю… Каждая женщина ждет любви, ждет плода своего чрева. И то, и другое у Нее уже позади. И все же Она ждет…

Голос у Нее хотя и мягкий, но как и у Него, не лишенный решительности. Говорит она мало и тихо, будучи полной противоположностью Своей сестры, болтливой и шумной, как все галилеянки (впрочем, иудейские женщины не намного тише!) Должно быть, Она любит детей, ибо достаточно Ей было пройти по нескольким улицам, как целая ватага черноволосых голышей увязалась за Ней следом, что–то выкрикивая, словно давно Ее знала. Впервые за столько лет я слышал детские голоса у своего дома… Она с улыбкой выпроводила малышей, при этом одного погладила по голове, другого потрепала по щеке. Эта Женщина призвана быть прародительницей большого потомства со множеством детей и внуков, которые приходили бы к Ней со всеми своими невзгодами. Одного Сына для Нее недостаточно!

Она с улыбкой вошла в мой дом, где царил траур, и с Ее приходом тяжкое настроение несколько рассеялось. Сколько в Ней безмятежной ясности! а ведь у Нее тоже в избытке собственных забот и беспокойства. Достаточно того, чтобы кто–нибудь при Ней упомянул об опасности, грозящей Ее Сыну, как глаза у Нее вспыхивают, обнаруживая глубоко запрятанные чувства, таящиеся, как огонь под кучкой пепла. Я уверен, что страх за единственного Сына не покидает Ее ни на минуту. Это Ее тайна, каким образом, живя с этим страхом, Ей удается удержаться от раздражения и горечи, от гнева и обвинений. Каждое Ее слово о людях или обращенное к людям исполнено кротости и понимания…

Даже ночью, во сне я помнил, что Она находится под моей крышей. Впрочем, это не помешало мне проснуться, как обычно: в тот самый час, который принес то роковое известие… Каждое утро я просыпаюсь от крика, что Руфь умирает… Однако не скрою: впервые с тех пор я больше думал не о Руфи, а о Женщине, спящей наверху. Накануне Она сказала мне только несколько приветственных слов, а тем не менее весь дом сразу наполнился атмосферой, которую Она с Собой принесла.

На рассвете я вышел на террасу, чтобы прочесть полагающуюся молитву, встав лицом к Храму. С удивлением я обнаружил, что и Она находится тут. Она стояла, всматриваясь в открывающийся перед Ней вид. Из моего дома Храм и город предстают во всем их великолепии. Под ясным высоким небом, в ярком блеске восходящего солнца лежала приземистой громадой Масличная гора, черная от обилия оливковых деревьев; ее пересекала дорога, издалека похожая на глубокое ущелье, которая вела через вершину горы в Вифанию. Склон горы располагается вровень с южной стеной города, и между этим склоном и пирамидой горы Злого Совещания имеется просвет, напоминающий окно, широко распахнутое навстречу Мертвому морю. На фоне Масличной горы над множеством домов и домиков, пальм, тамарисков, фиговых и оливковых деревьев возвышался бело–золотой Храм. Сквозь колоннаду виднелся двор, перегороженный низкой внутренней стеной и ступени, ведущие в святилище, отбрасывающее розоватый отблеск на крышу; оттуда в небо уносились голубые дымы. Четырежды взмыли в воздух серебряные звуки левитских труб. Надев таллит и склонив голову, я сосредоточенно молился. «Пусть Всевышний вечно хранит Свою Святыню от всякого, кто осмелится поднять на нее руку» — шептал я. Прочитав молитву, я собирался было спуститься вниз. Обычно я не разговариваю с женщинами, но что–то побудило меня обратиться к Ней. Как и Он, Она словно чего–то ждет, словно говорит всем своим видом: «Спрашивай — я могу тебе ответить; проси — я могу дать…»

— Как ты себя чувствуешь, Мириам, — спросил я, — ты отдохнула от дороги?

— Спасибо, равви, — Она улыбнулась мне своей мягкой, неправдоподобно доброй улыбкой. Я пишу «неправдоподобно», потому что в этой улыбке таится доброта, которой мы просто не можем себе представить… — Я пришла сюда, чтобы взглянуть на Храм в лучах первого утреннего солнца. До чего же он красив, правда? Я никогда не могу вдоволь на него налюбоваться.

— Ты редко бываешь в Иерусалиме…

— Теперь редко. А когда–то я несколько лет жила в Храме…

— Несколько лет? Что ты там делала?

— Я попала в число детей, отданных на службу Всевышнему. Мне было всего два года, когда меня сюда отослали. Я была первым ребенком у моих родителей, и появилась на свет, когда они уже потеряли надежду иметь детей. Им хотелось как–то отблагодарить Всевышнего за Его доброту, поэтому они и отдали меня в Храм. Этим они и мне доставили огромную радость.

Мириам склонила голову, словно устыдившись, что так много говорила о себе. Из–под ниспадающего на лоб покрывала я видел Ее слегка приоткрытые губы, гладкие и свежие, как у ребенка.

— А потом священники выдали тебя замуж? — расспрашивал я.

— Потом я вошла в дом Иосифа–плотника, — отвечала Она.

— Но ведь Твой муж умер, не так ли, — припомнил я то, о чем мне говорили в Назарете.

— Да, умер, — подтвердила Она.

Мне показалось, что в Ее голосе я уловил ноту грусти, а по Ее лицу, находившемуся вполоборота от меня, промелькнула тень. Этим тоже Она напоминает Сына: печаль в Ней переплетается с радостью, как виноградная лоза. Кто знает, становится ли печаль изнанкой той же радости, а радость — оборотной стороной печали?

— Умер, — повторила Она тихо, — дорогой, добрый Иосиф. Не дожил до великого дня…

— Ты, наверное, очень любила своего мужа, — заметил я. Мысли о смерти всегда растравляют мою рану. — Смерть, — произнес я с горечью, — всегда подстерегает тех, кого мы больше всего любим…

Она подняла голову, и я прочел в Ее взгляде пробивающееся беспокойство. Когда произносят слово «смерть», я сразу думаю о Руфи, а Она, наверное, о Сыне. Словно превозмогая чувства трезвым голосом разума, Она сказала с нажимом:

— Он победит смерть…

— Кто Он? — спросил я.

— Мессия, — прошептала Она, отвернувшись и глядя на золотую колючую крышу Храма, напоминающую огромного ежа.

Я приблизился к Ней (разумеется, между нами неизменно сохранялось расстояние в семь шагов).

— Победит смерть? — Тут я не выдержал, — разве Твой Сын — Мессия?

Солнце поднималось все выше: бледное, по–осеннему мягкое. Она положила руку на каменную балюстраду. Я видел Ее пальцы — тонкие, но все же хранящие следы тяжелой работы. Она по–прежнему не смотрела на меня, словно размышляя над ответом. Потом медленно, обдумывая каждое слово, сказала:

— Я всего лишь женщина… Тебе, равви, лучше знать. Ты знаешь Писание, пророков. А Я… — казалось, Она заколебалась на мгновение: стоит ли договаривать до конца… — Я столько получила… Он сотворил для Меня величайшее… Для такой простой девушки, какой была я… То, о чем просила я, молил весь Израиль: ученые люди, святые, пророки… Я никогда не пойму, почему Он выбрал именно меня… Может, тебе это понятно, равви? — обратилась Она ко мне.

В Ее покоряющей улыбке сквозила девическая стыдливость и огромная упоительная радость.

— Я могу только радоваться и воспевать Его за то, какой Он великий, милосердный, добрый, как Он возвышает смиренных и призирает убогих…

Она замолчала, но слова Ее явно продолжали литься дальше, только уже беззвучно. Те, что я услышал, были словно искорки на поверхности реки, указывающие направление течение, но ничего не говорящие о ее глубине. Даже по Ней видно, что Он — певец, облекающий свою мысль в форму, цвет и запах. У Нее тоже есть своя песнь, которую Она еще не смеет или не умеет запеть, а только тихонько мурлычет, как музыкант, который долго настраивает струны, прежде чем заиграть перед слушателями. Ее взгляд скользнул по Храму и побежал дальше в черную гущу оливковых деревьев, и там остался.

— Ты мне не ответила, — проговорил я, — Мессия ли Он?

— Это ты должен знать, — повторила Она и речь Ее плавно полилась дальше; в Ее словах явно слышалось смущение, что все это относится к Ней. — Я знаю только, что когда–нибудь про меня скажут: «Она благословенна и полна благодати Божьей…» У меня чувство, словно все, о чем люди просить будут, через меня будут просить, и все, что получат, через меня к ним придет… Но перед этим будто бы семь мечей пронзит мое сердце, и зло пеной проступит на поверхность…

Какие все–таки чудаки Его близкие! Когда их спрашиваешь, Мессия ли Он, они как будто и соглашаются, но при этом так, словно сам этот факт только часть Его правды, да и то не самая важная. Так считают они Его Мессией или нет? Сам Учитель благословил Симона, после того, как тот назвал Его Мессией и кем–то даже большим, но потом Он сразу же заговорил о страдании, кресте, смерти…

— Но ведь Он, должно быть, говорил Тебе, кем Он Сам Себя считает, — снова начал я. — Все–таки Он — Твой Сын…

Она слегка покачала головой.

— Я никогда Его об этом не спрашивала, и Он никогда мне об этом не говорил, — сделала Она ошеломляющее признание. — Кто я такая, чтобы иметь право об этом спрашивать? Я только гляжу на Него, и все, что вижу, нанизываю на память, как оливковые косточки на шнурок.

— Но все эти годы, — перебил я, — когда Он был только с Тобой…

— Все эти годы, — Она прищурилась, словно пытаясь разглядеть Свое воспоминание, — все эти годы Он был только моим ребенком. Самым прекрасным на свете, как для любой матери Ее первый сын. Все эти годы были годами забвения. Я уже даже подумывала о том, что все, что случилось в самом начале, было только сном, от которого я пробудилась к жизни. Но теперь я думаю, что как раз жизнь была сном, а наяву — то, что было в начале и что есть сейчас…

— Так ты говоришь, что годы, которые Ты с Ним прожила, — спрашивал я со все возрастающим любопытством, — были совершенно обычными и ничем не замечательными?

— Совершенно обычными, — подтвердила Она.

— А как же сейчас Ты можешь все это вынести? — вскричал я.

До моего слуха донесся тихий вздох. Женщина покачала головой, словно сожалея о собственной слабости.

— Если бы у меня не было тех немногих нанизанных косточек, — сказала Она, — то не знаю, что бы я делала… Можно получить дар прямо с небес, а на всю жизнь этого все равно не хватит.

— Он совершает много чудес, — заметил я.

— Да, — согласилась Она, — Он раскрывает глаза невидящим. Но тем, кого Он раз исцелил, и одного чуда должно быть достаточно. Человеку лишь один раз является Царство Божие во всей Его силе.

— Мне это Царство таковым не явилось ни разу, — буркнул я, и меня окутало пеленой грусти. Я снова мысленно вернулся в то время, когда я, бессловесный, ходил за Ним, не умея испросить у Него исцеления для Руфи. Он ничего не дал мне даже тогда, когда другим раздавал направо и налево. Так чего же мне ждать сейчас, когда, по словам Иуды, Его сила ослабла, а то и вовсе исчерпалась?

— А ты слышал, равви, Его притчу о Царстве, что Оно подобно зерну, брошенному в землю, которое прорастает и растет и днем, и ночью, пока хозяин занят другой работой или спит? Мы ждем, что нечто должно произойти; а может, оно уже произошло? Так случилось со мной. Я еще не успела произнести: «Да будет Мне по слову Твоему», как Он уже жил во мне…

— О чем это Ты, Мириам? — Ее слова блеснули, как огонек светильника, который вдруг осветил огромный, погруженный во мрак дворец.

Она склонила голову. На Ее смуглом лице, которого не пощадило солнце, проступил румянец. Видно, сама испугавшись своего признания, Она ответила немного дрожащим голосом:

— Мне явился ангел Гавриил и сказал, что Он родится…

— Ты видела ангела? Ну–ка расскажи мне об этом. Я тоже верю в ангелов и не буду над Тобой смеяться, — поспешил я заверить Ее.

Она улыбнулась мне явно в благодарность за мои слова, ибо несомненно, воспоминание, которое у Нее вырвалось, было для Нее тем сокровищем, которое лучше спрятать, чем наткнуться на небрежное к нему отношение.

— Да, я видела ангела, равви, — начала Она, — видела так же хорошо, как теперь вижу тебя. Было утро, и солнце только что выглянуло из–за горы Галаад. Стоял месяц Адар. Я как раз наносила воды, и подошла к станку, собираясь ткать. Я — хорошая мастерица, — засмеялась Она с гордостью. — Мое полотно всегда бывало белее и тоньше, чем у других… Люди издалека приходили за ним. В то утро работа у меня спорилась, как никогда: челнок бегал между натянутыми нитями с быстротой молнии. Вдруг я почувствовала, что кроме меня в комнате кто–то есть. Меня охватил страх. Я вскрикнула и подняла голову. Тогда я увидела его: он был подобен огромной капле росы, пронизанной солнечным светом — сияющая фигура в радужном оперении крыльев. Я сразу поняла, кто он. Сердце у меня так билось, что мне пришлось прижать его рукой. Мне показалось, что ангел склоняется перед мной, как слуга перед своей госпожой. Я не могла в это поверить. Это я хотела склониться перед ним и благодарить за то, что он позволил мне увидеть себя. Но я не могла пошевелиться, я окаменела, как жена Лота. Потом я услышала, как он сказал: «Радуйся, благодатная, благословенна Ты…» У меня дух перехватило от изумления и тревоги. Я не знала, что должна ему ответить, я не смела поверить, что ангел Всевышнего спустился ко мне, простой обыкновенной девушке. Только он не исчезал: жемчужина, сияющая в радужной раковине. Вдруг мне пришло в голову, что он явился, чтобы меня покарать. Как могла я быть столь дерзкой, чтобы просить Всевышнего о скорейшем исполнении времен? Я хотела упасть на колени, но в тот же миг с невыразимым удивлением заметила, что это он стоит передо мной на коленях, смиренно сложив руки и взмахивая крыльями, как плащом, недостающим до земли. «Не бойся, — молил он, — не бойся, — и казалось, что вместе с ним молили деревья, звезды и облака. — Ты родишь Сына, — говорил он, — и назовешь Его Иисусом. Он будет Твоим Сыном и одновременно Сыном Всевышнего. Он вступит на престол отца Своего Давида, ибо Царство Его уже пришло и не окончится вовеки…» — «Что ты говоришь? — прошептала я. — Как это может быть? Я умолила Иосифа, чтобы он…» Он вытянул вперед руки, словно хотел остановить мои слова. В его голосе снова послышалась мольба: «Посмотри, — сказал он, — Дух Господень над Тобой!» Я услышала над головой шум, словно в дом ворвался порывистый ветер и заметался в поисках выхода. Я подняла голову: мне показалось, что под потолком во мраке трепещет то ли какая–то светящаяся птица, то ли оторвавшийся от лампы огонь. Он сказал: «Одно Твое слово — и это свершится. Разве существует то, чего бы Он не мог сотворить? Но сегодня вся Его сила сосредоточилась в одном Твоем слове, Мария!» Я и вправду чувствовала, что что–то решается; мне показалось, будто земля заколебалась у меня под ногами. Я знала, что я могу как принять этот дар, так и отказаться от него. Меня просили, а не приказывали. Я была уверена, что если я скажу: «Я не могу: не смею», то тут же снова окажусь у ткацкого станка, а время ожидания потечет дальше. А если я скажу «да», то с этой самой минуты звезды и солнце будут светить иначе, трава будет расти по–другому… Время ожидания окончится… Разве могла я знать, что чудодейственная перемена свершится так незаметно, словно ничего и не произошло? Но даже если бы я об этом и знала, то все равно выбрала бы Его волю… Потому что это была Его воля. И потому Он осуществил ее раньше, чем я успела сказать ангелу: «Пусть будет так». Он хорошо меня знает, и Ему известно, что я не ответила бы по–другому…

— Так чей же Он тогда Сын? — спросил я, совершенно потрясенный.

Она склонила голову так, как склоняет голову жена, покорная воле мужа.

— Его… — потом Она улыбнулась горделивой улыбкой, граничащей с восторгом. — И мой…

— А как же Твой муж, Мария? — то, что Она говорила, открывало новые непостижимые горизонты. Солнце теперь казалось не таким ярким, а Храм не таким величественным.

В Ее взгляде, устремленном в пространство, светились нежность и сердечность.

— Добрый, милый Иосиф… Как смела я решиться рассказать ему об этом, ведь я понимала, каково ему будет, когда он узнает. Он любил меня самой прекрасной любовью, той, которая ничего не требует взамен. Он согласился на все, о чем я его просила: он согласился быть только моим покровителем, он отказался от меня. Но мог ли он предвидеть, что место, которое уступил он, займет кто–то другой? Он вполне мог ожидать от меня такой же жертвы взамен. Однако я не принесла такой жертвы, а от него потребовалось гораздо большее отречение, чем то, которое он принял. И наступил тот страшный момент, когда я увидела по его глазам, что тайна раскрыта. Меня душили слезы, однако и на сей раз я не решилась ничего объяснить. Как смела я признаться в столь незаслуженной милости? Я бы все отдала, чтобы только он узнал обо всем сам, как Елизавета. Как мне хотелось прижать к себе его верную голову и сказать, что ничего не изменилось, и кем он всегда был для меня, тем навсегда и останется… Но я не могла. Со страданием в глазах он вышел в другую комнату, тяжело волоча за собой ноги. Мне казалось, что я вижу, как он лежит и горько, безутешно плачет. В ту ночь я долго не могла заснуть. Мне все казалось, что я слышу его плач. Я лежала в темноте и горевала, что не могу ему помочь. Тронув ладонью живот я почувствовала, как Он шевелится во мне бессознательным движением нерожденного… Бессознательным? Я никогда не знаю, где у Него кончается данное Ему через меня человеческое сознание, а где начинается Его собственный, таинственный мир. Мои пальцы нащупали маленькую ножку. Я нежно ее погладила и прошептала: «Ты мой, мой. Ты все знаешь, раз Ты мог стать Ребенком такой женщины, как я. Сделай то, чего твоя мать сделать не может. Помоги ему… Пусть он тоже знает… Он только человек». Наконец, я заснула. Утром печаль и тревога проснулись вместе со мной. Я не поднялась с постели с первым утренним светом, проникающим через окно. Я вставала медленно, как никогда медленно принималась за свои дела. Я оттягивала момент, когда Иосиф, по обыкновению, войдет ко мне в комнату. Я боялась увидеть его лицо. Я уже забыла о моей просьбе и дрожала при мысли, что он снова будет страдать у меня на глазах, а я ничем не смогу ему помочь. Я смолола немного зерна, чтобы приготовить завтрак. Потом послышались его шаги, и сердце у меня забилось сильнее. Иосиф вошел. Я взглянула на него, вся дрожа, заранее охваченная отчаянием, и вдруг почувствовала огромную, переполнившую меня радость. Нерожденный услышал мою просьбу: Иосиф стоял передо мной оживленный и радостный. Напевая, он подошел к станку. Я не смела вздохнуть, чтобы не спугнуть его благостного настроения. Я слышала решительный звук его рубанка, стрекотанье сверла, звучные удары молотка. Он был поглощен своим делом, работа горела у него в руках. Наконец, все было готово. Но он все приглядывался к ней внимательным и терпеливым взглядом, словно ему жаль было с ней расстаться. Потом он поднял голову, и я заметила по его глазам, что радость от сделанного дела сменилась нежностью. Он ласково провел рукой по гладкой выпуклости дерева. Потом спросил как бы невзначай, как о чем–то уже давно известном и очевидном: «Так ты назовешь Своего Сына Иисусом?»

— И он никогда больше не пожелал, чтобы Ты была ему женой? — спросил я.

— Нет, — отвечала она, — он умел молчать. Я знаю, — кивнула Она, — что это далось ему нелегко. Поверь, равви, мы остались самыми обыкновенными людьми. Царство Божие в таких, как мы, растет медленно и незаметно. На него обрушивается и ветер, и зной, и град… Всегда есть опасность, что это его уничтожит. Однако наоборот: чем труднее оно растет, тем пышнее вырастает. В Иосифе оно проросло, как горчичный куст, сравнявшийся высотой с деревьями. Когда он умирал…

— Но тогда–то уж он Тебе сказал, что он чувствовал?

— Зачем ему было об этом говорить? Царству Божьему слова не нужны. Он все следил взглядом за Тем, Кого он называл своим Сыном. Кивком головы он подозвал меня к себе и прошептал срывающимся голосом: «Мириам, я не успел научить Его делать колеса… и Он еще не очень уверенно работает рубанком… Он не сможет сразу зарабатывать. Тебе придется самой…» Это была единственная забота, которая мучила его перед смертью.

Понял ли ты, Юстус, смысл Ее слов, которые я старался передать тебе, как можно точнее? Если все это правда, то Кто же Он? Рожденный в болях и в муках женщиной, подобно любому из нас, или каким–то непостижимым образом зачатый Всевышним? Я этого не знаю и никогда не узнаю. Неужели Он в самом деле больше, чем просто человек? Он, Который не помог мне? Но одно я понял: Она — путь к Непостижному… Если бы я был знаком с Ней, пока еще Руфь была жива, то я бы отважился Ее попросить. Я снова упрекаю себя в том, что не сделал всего того, что мог сделать. Нет и нет! Я сойду с ума, если буду и впредь себя за это винить… Она — путь, который ведет к Неведомому. Как те Золотые ворота, через которые быстрее всего можно попасть из долины Кедрона во двор Храма. Кажется, когда–то эти ворота были замурованы, и пророк Иезекииль говорил, что откроет их сам Всевышний. Можно считать, что предсказание исполнилось: дорога открыта из долины прямо к алтарю Господню… В старых притчах порой можно откопать неожиданные смыслы.

Вечером Она сказала: «Я чувствую, что Он в городе…» И действительно, когда стемнело, прибежал Иоанн (я запретил ему засветло появляться около моего дома) с известием, что Учитель в Иерусалиме… Что теперь будет? Я в ужасе от Его легкомыслия.

 

ПИСЬМО 15

Дорогой Юстус!

Иуда оказался прав: Этот Человек действительно искушает судьбу! Чего Он хочет таким образом достигнуть? Зачем всех дразнит? Я уже писал тебе, что, по моим наблюдениям, в Великом Совете решили принять на Его счет самые суровые меры, и вчера уже дело едва до этого не дошло. Я был просто парализован быстротой, с которой наши хаверы приняли решение, и не успел встать на Его защиту. Спас Его случай.

В последний день Праздников Учитель внезапно вынырнул из толпы, подобно облаку, неизвестно откуда взявшемуся на ясном небе. Я задумчиво стоял среди собравшихся в синагоге и внимал поучениям, как вдруг внезапно услышал Его голос. Я бы узнал этот голос из тысячи других: ни тихий и ни ровный, ни монотонный и ни сухой, ни равнодушный, — нет, этот голос переливался тысячью оттенков, словно поверхность озера, тронутая первыми лучами утреннего солнца. Ты знаешь человека, который никогда бы не произносил пустых слов? Я лично не знаю. Каждому из нас случается открывать рот просто ради того, чтобы что–нибудь произнести. У Него же весомо всякое слово, и всякое пронзает до самой глубины души и отзывается эхом. Если этого не происходит, то только потому, что дно покрыто вязкой трясиной. Но и тогда… Эхо все равно отзовется: громче или тише, раньше или позже…

Пока Он разворачивал свиток, в толпе пронесся шумок: «Это Он! Он! Пророк из Галилеи. Тот самый, Который исцелил… воскресил… освободил… Тот самый, Которого хотят убить…» Эти последние слова я тоже услышал. Значит, и среди амхаарцев уже ходят слухи о том, что Ему угрожает смерть? Учитель при этом вовсе не выглядел встревоженным и начал читать псалом не торопясь, выделяя каждое слово:

— Страшный в правосудии… — повторил Он, — а знаете ли вы, что такое правосудие Всевышнего? Вот послушайте: жил–был хозяин, который отправился однажды на базар, чтобы нанять там работников для уборки винограда. И уговорились они, что он заплатит им по динарию за день работы. Но когда солнце стояло уже высоко над Моавитскими горами, часов около трех, хозяин снова пошел на базар и снова нанял работников для уборки своего винограда, обещая заплатить им по справедливости. И поступил он так же в шесть часов и в девять часов. Под вечер, в одиннадцать часов, когда уже почти спустились сумерки, хозяин опять отправился на базар и нанял там работников, которых никто так и не взял за целый день, и они, рассеявшись по базару, играли в мору, ссорились и жаловались на судьбу. Хозяин сказал им: «Пойдемте со мной в мои виноградники!» И они пошли: одни торопливо и охотно, другие медлительно, так как разленились они, пролеживая целые дни в безделье. Когда же вечером пришло время расплачиваться с работниками, хозяин собрал их всех перед своим домом…

Когда Учитель что–нибудь рассказывает, то Он всегда старается подобрать примеры из повседневной жизни. Среди тех, кто теснился в синагоге, было немало хозяев виноградников, которые как раз перед праздниками рассчитались со своими работниками; остальные же относились к бесчисленной армии наемных тружеников, не имеющих ничего, кроме своих рук; они продавали свой труд и таким образом зарабатывали на хлеб своим детям. Слова Учителя поистине обладают способностью останавливать внимание. В толпе послышались тяжелые вздохи и торопливые шаги, поспешающие в сторону дверей.

— Хозяин начал с тех, кого он нанял последними, — продолжал Учитель, — он дал каждому из них по динарию, так что они ушли благословляя его и распевая песни от радости. Потом хозяин по очереди расплатился с теми, кого он нанял в девять часов, в шесть и в три. Каждый получил по динарию. Но самые первые, те, которые работали весь день, думали, что они получат больше. Но и им досталось только по динарию. Тогда возроптали они, не желая принимать такой платы. Хозяин удивился и спросил их: «Почему вы недовольны? Разве я вас обидел? Мы ведь договорились как раз на один динарий…» — «Да, — отвечали они, — но почему тем людям ты тоже дал по динарию? Мы целый день трудились, мы наполнили тебе целую бочку, мы валимся с ног от усталости. А те только помогли нам давить кисти. Это несправедливо!» — «Но ведь я обещал вам по динарию, и вы согласились на это. Динарий — это хорошая и справедливая плата. Вы разве не согласны?» — «Нет, ты не скупец. Динарий за день работы — это хорошая плата…» — «Так почему вы не берете его и не возвращаетесь домой с песнями, как те?» — «Но ведь нехорошо, что ты им тоже дал по динарию. Они совсем не устали, а целый день прохлаждались в теньке под пальмой, и потом всего какой–нибудь час поработали ногами. И ты дал им такие деньги. Ты плохо поступил! Несправедливо!..» — «Потому ли несправедливо, что я был добр? — спросил хозяин. — Разве я не мог оказать милости человеку, который последним пришел в мой виноградник? Разве мне не позволено поступать так, как я хочу? Зависть грызет вас, как скорпион… Только мой это виноградник, и мой урожай, который вы собираете. И для каждого из вас у меня есть динарий, и я дам его каждому, потому что мне так хочется. Так что берите свои деньги и идите с миром. Благословенны неимущие; потому что можно иметь богатство — и оставаться нищим, а можно ничего не иметь — и быть богачом в сердце… Идите, пока я не рассердился на вас!» Как видите, таково правосудие Всевышнего, милосердное правосудие, для которого первые будут последними, а последние — те самые, которых хозяин нашел позже остальных и почти силой заставил пойти с ним, — первыми. Почему же тогда последние оказываются благодарными, а первые, хоть они все время пребывали в доме Отца, никакой благодарности не испытывают?

Он так покачал головой, словно Он Сам был тем хозяином, а мы все — Его обиженными работниками. Кто–то тронул меня за плечо — я оглянулся и увидел Иуду. На бледном лице бывшего купца был написан гнев. Можно было подумать, что он принял притчу Учителя на свой счет, и она поразила его в самое сердце. Он многозначительно подмигнул мне. «Видишь, равви, Он и в самом деле…» — донесся до меня его шепот, но дальнейшие слова Иуды потонули в шуме толпы. Притча вызвала всеобщее удивление, хоть и не все ее поняли. Люди кивали головами и говорили друг другу: «Он мудрый, ученый… Он — настоящий Пророк. Где Он всему этому научился? От кого? Откуда Он все это знает? Чей Он ученик?»

— Вы удивляетесь тому, что я рассказал? — услышал я голос Учителя. Он стоял на возвышении, как будто намереваясь продолжить Свою речь. — Вы удивляетесь, откуда Я взял такие слова? Спрашиваете, кто Мой учитель? — Он, видно, услышал выкрики из толпы и собирался ответить на них, как будто в этом была необходимость. — Да, это не Мое учение. У Меня есть Учитель. Человек, который ищет для себя славы — говорит от себя. А Я не ищу для Себя славы Я ищу славы для Того, Кто Меня послал и всему научил. Его словами говорю Я. И вы знаете, что слова Мои правдивы, ибо точно так же говорил Моисей, когда провозглашал Закон. И что с того? Никто из вас не хочет подчиняться ему.

— Никто? — вырвалось у меня. — Никто? — с упреком выкрикнуло несколько голосов. Люди почувствовали себя задетыми. — Что Ты сказал? — колкие вопросы сыпались со всех сторон. — Говоришь, мы не хотим выполнять закона? На каком основании Ты это говоришь? Кто позволил Тебе судить нас? Мы — верные израильтяне. Мы исполняем предписания… Почему Ты так говоришь?

Он заставил их стихнуть.

— Вы не послушны Закону. Поэтому вы хотите Меня убить. — На секунду воцарилась тишина, потом несколько голосов разом выкрикнуло:

— Мы? Мы хотим Тебя убить? Ты с ума сошел? В Тебя бес вселился? Кто хочет Тебя убить?

Но я видел, что остальные молчат и только вопросительно поглядывают то на крикунов, то снова на Учителя. Часть собравшихся отрицала подобные намерения по отношению к Учителю, но были, несомненно, и такие, которые знали об угрозах в Его адрес.

— Вы, — неумолимо произнес Он. — Вы! — повторил Он с грустью, словно кому–то жалуясь. — И за что? За то, что два года назад Я исцелил человека в субботу? А ведь вы совершаете обрезания в шабат и оправдываете это нетерпеливым стремлением обрести новую душу для Израиля. А жизнь человека? Разве она для вас не важна? Рассудите сами, справедливо ли это?

В синагоге поднялся шум. Теперь говорили все разом, крича и перебивая друг друга:

— Что Он говорит? Сумасшедший! Одержимый! Кто Он? Что Он за человек? Он нарушил шабат! Как мин! Говорили, что этот Иисус погибнет, если осмелится прийти в Иерусалим. А Он только богохульствует и ничего не боится! Изгнать Его! Побить каменьями!

— Да ведь Он Мессия!

— Нет, это мин!

— Такие чудеса способен творить только Мессия!

— Какой там Мессия! В Писании сказано, что неизвестно откуда должен прийти Мессия, а про Этого всем известно, что Он родом из Галилеи…

Тогда среди всеобщего гвалта раздался Его голос, словно крик птицы во время бури:

— Вы хорошо знаете, Кто Я и откуда Я пришел. Поверьте Мне, доверьтесь Мне! Вы ведь видите, что не от Своего имени Я говорю и не Свое учение проповедую. Я принес вам слово Того, Которого вы не знаете. А Я знаю Его, потому что Я от Него пришел…

— Слышите? — выкрикнул кто–то из толпы. — Он говорит, что пришел от Всевышнего! Он богохульствует!

— Богохульствует! — повторило множество голосов.

Я заметил, что сквозь толпу пробирается группа фарисеев, выкрикивающих с другого конца зала:

— Он богохульствует! Побить Его камнями! Он богохульствует!

— Но Он совершил столько чудес, — запротестовал кто–то.

— Богохульствует! Богохульствует! Побить Его камнями! — вопили остальные.

Я снова почувствовал на своем плече руку Иуды.

— Вот видишь, равви, — возбужденно нашептывал мне на ухо бывший купец. — Видишь! разве я не говорил тебе? Он добивается, чтобы Его убили, и нас вместе с Ним! Он — трус! Он отказался от Своей силы! Он предал нас! Я говорил тебе! Он назвал меня богачом! — от возмущения Иуда так сильно рванул меня за плечо, словно хотел с мясом вырвать руку. — Это я–то богач! — и он прыснул глумливым, полным ненависти смешком. — Ты слышал? Так–то Он платит за верность.

Дальнейших слов Иуды уже нельзя было разобрать: он захлебывался слюной, которая пеной вскипала у него на губах. Впрочем, кричала уже вся синагога, и отдельные слова тонули в этом шуме.

— Он богохульствует! Побить Его камнями!

— Изгнать Его! Изгнать! — видно, кричавшие «изгнать», все же не хотели крови Учителя.

— Вы хотите Меня изгнать? — раздался Его голос. Люди стихли, желая услышать, что Он скажет. Учитель снова покачал головой, словно жалея их за такое намерение. — Мне уже недолго оставаться с вами. А когда Я уйду, тогда напрасно вы будете искать Меня: туда, куда уйду Я, вам не добраться. Умрете в грехах ваших…

— Что Он говорит? Что Он говорит? — опять загудела толпа. Они все меньше понимали, о чем Он ведет речь.

— Куда Он собрался идти? Он хочет Себя убить! — выкрикнул кто–то, и мне показалось, что это был голос Иуды.

— Может быть, Он собирается к гоям? — прозвучало предположение.

— Небось опять вздумал раздавать им хлеб! Что Он говорит? Что Он говорит? — вопросы перекрещивались в воздухе.

Вдруг какой–то человек встал перед самым возвышением и, задрав голову, бросил прямо в лицо Учителю:

— Кто Ты?

Я узнал его, и меня пронзила дрожь дурного предчувствия. Этот маленький человек со срезанным низким лбом и хитрыми, глубоко посаженными глазками был одним из старших стражников Великого Совета фарисеев. Его звали Гади. Я только сейчас заметил, что за ним стоят еще несколько стражников с палками в руках. Сомнений не оставалось: наши хаверы постановили действовать быстро и решительно. Они могли себе это позволить: Пилат не приехал на Праздники, а правитель Саркус давно уже был ими подкуплен. Я был уверен, что столпившийся в синагоге народ не встанет на защиту Учителя. Кроме того, в самом городе многие даже не знают, что Он находится в Иерусалиме. Дело приняло неожиданный оборот.

— Кто Ты? — настойчиво переспросил маленький стражник, будто ему не терпелось скорее получить ответ.

На лице Учителя по–прежнему не было заметно следов тревоги или неуверенности. Может быть, Он просто не отдавал Себе отчета в грозящей Ему опасности? Не торопясь с ответом, Он вперил глубокий и спокойный взгляд Своих черных глаз в бегающие глаза человека, задавшего вопрос.

— Я — Сущий от Начала… — произнес Он и, подняв голову, окинул взглядом столпившихся в синагоге людей. — Но вы отвергли Меня, — продолжал Он. — Только когда вы вознесете Меня, вы убедитесь в том, что Я — Тот, Кто Я есмь, и что слова Мои — это слова Отца. Потому что Я всегда делаю то, чего Он желает. И Он никогда не оставит Меня…

Он на секунду прервался. Они больше не кричали, а стояли, открыв рты, с вытаращенными глазами, вопросительно переглядываясь, покачивая головами и пожимая плечами. Они больше ничего не понимали. Маленький стражник недоуменно поскреб за ухом. «Что все это значит? О чем Он говорит? Что означают эти слова?» — слышался отовсюду шепот. Я бы и сам охотно спросил: «Что означает то, что Он сказал? Что означает „Сущий от Начала“? От начала чего?» Мне внезапно пришла в голову мысль, что наверное — от начала чего–то нового! Мир, в котором я жил перед тем, как повстречал Его, был старым миром. В нем все было уже известно: любовь и ненависть, богатство и нищета… Он же принес что–то совершенно новое. С Него все началось… Так, может, Его слова означают именно это? Но в таком случае, Он предрекает кого–то, кто еще только должен прийти…

— Так Кто же Ты? — еще раз повторил стражник, и кончиком языка облизал пересохшие губы. Но Учитель не ответил ему: Он воздел руки вверх жестом священника, готовящегося через минуту пронести через Водяные ворота серебряный кувшин с водой, и снова заговорил тем свойственным Ему тоном горячего призыва, в котором неизвестно, чего больше — приказания или просьбы.

— Кто из вас жаждет, пусть придет ко Мне — Я дам ему пить…

За стенами синагоги раздались первые звуки труб, флейт, свистулек и зазвучали начальные слова псалма:

Толпа нетерпеливо зашевелилась. Пора было идти, чтобы принять участие в процессии. Но Учитель продолжал держать нас на привязи Своих слов, и продолжал говорить:

— Кто из вас жаждет, пусть только уверует в Меня, и не будет больше жаждать. Живая вода рекой потечет из его сердца… вы разве не помните, что обещал Иезекииль? Где будет течь этот источник — там все оживет…

Но люди, привлекаемые все громче звучащей музыкой и пением, уже не слушали и толпой повалили из синагоги. Лишь небольшая кучка народа осталась стоять около Учителя. Я заметил, что стражники перешептываются и оглядываются по сторонам. Я заволновался, так как мне показалось, что они собираются схватить Его. Но они только понимающе кивнули друг другу — и вышли. Я испытал облегчение. Грозящая Ему опасность пригвоздила меня к месту, и теперь, наконец, я почувствовал себя свободным. Не слушая больше того, что Он говорил, я задумчиво направился к выходу.

На сердце мне давила тяжесть. Сцена, свидетелем которой я оказался, убедила меня в том, что в словах Иуды немало правды: такое впечатление, что Он сознательно навлекает на себя опасность. Раньше Он говорил просто, мягко и спокойно, теперь Он говорит так, словно хочет восстановить против себя всех, — вот что меня угнетало. Мне показалось, что Он прервался, и я ускорил шаги: в ту минуту я не испытывал никакого желания разговаривать с Ним. Я боялся, что если Он обратится ко мне, то непременно упомянет о Руфи… Что, если бы Он сказал: «Почему ты не пришел с этим ко Мне?» Нет, нет, это уже произошло, и не стоит даже думать о том, что все могло быть по–другому. Раз нельзя поворотить судьбу вспять, то нечего и говорить об этом…

Я решил сразу по окончании процессии наведаться в Великий Совет, чтобы узнать, что они там замышляют против Учителя. Щурясь от солнца, я вышел наружу и смешался с толпой, которая направлялась вниз к Силоаму. Люди размахивали ветвями и пели:

В Великом Совете я застал в полном сборе самых почтеннейших фарисеев, полукругом окруживших равви Ионатана бар Азиела, который в эту самую минуту пронзительно кричал на съежившегося у его ног человека. В нем я узнал Гади, начальника стражи.

— Ты глупец! ты — собака! ты — нечистый! — исходил криком ученый муж. — Как ты смел? Разве я не ясно сказал, что ты должен делать? Вот погоди — ты еще заработаешь! Ты за это поплатишься, ты и вся твоя семья! Подонок! Собака! — Я никогда еще не видел нашего великого законоучителя в такой ярости. — Так–то ты платишь за добро, которое мы для тебя сделали! — В иступленном гневе Ионатан поднял ногу и ударил лежащего по губам. — Ты, собака! — кипятился он. — Я тебе покажу, как не слушаться! Ты что не видишь, грязный ты амхаарец, кто мы такие?! Не жить в Иудее тому, кому мы обещали смерть! Ты, ничтожество! Ты, урод! Ты с голоду подыхал, когда мы тебя взяли на службу, и снова с голоду подохнешь, когда мы тебя выкинем!

Распростертый на земле человек старался прикоснуться губами к сандалиям равви Ионатана. Но тот снова ударил его по лицу.

— Сейчас ты скулишь, — крикнул он, — а до этого ты посмел пойти против нашей воли.

— Смилуйся, достопочтеннейший, святейший, смилуйся! — стонал стражник.

— Милости просишь, собака! Ну–ка, отвечай всем присутствующим почтенным фарисеям, почему ты не привел Его?

— Не смог, величайший из всех равви, не смог!

— Не смог? Как так? Он что, вырвался у тебя из рук? Позвал на помощь толпу?

— Нет, нет, — стонал лежащий на земле человек, — Он ничего такого не сделал. Мы не посмели…

— Не посмели? Вы слышите? — Ионафан возмущенно обратился к стоявшим вокруг хаверам. — Не посмели! Не побоялись нарушить наш приказ! А ну–ка схватить Этого нечестивца и привести Его сюда! Не смели!..

— Разве ты приказал сделать это, досточтимый? — спросил я.

Он стремительно вскинул на меня свои маленькие горящие глазки. Мне показалось, что часть гнева, который распалил в нем Гади, вылилась в слова, обращенные ко мне:

— Ах, это ты, равви Никодим! — он попытался придать своему голосу сладость. — Разумеется, я приказал. Мы все ему приказали. Ты бы тоже приказал, если бы слышал, что опять болтает Этот Человек — у Ионатана затряслись губы, словно от сдерживаемого плача, потом он приблизился ко мне. — Знаешь, что Он говорил? — крикнул он. — Не знаешь? Он сочинил притчу. Это по твоей части, равви, так что ты должен оценить ее по достоинству. Вот что Он говорил: пришли в Храм два человека, фарисей и мытарь. И знаешь, кто из них оказался более достойным? Мытарь! Он смиренно молился, а фарисей только хвастался своими добродетелями. Зачем Он это рассказывает? Чтобы сеять ненависть! Чтобы натравить на нас весь этот сброд! Он хочет бунта! Он никакой не пророк, а бунтовщик! Он нарушал субботу, Он нарушал предписания, а теперь Он хочет восстановить против нас народ! В Галилее Он уже сеял против нас смуту… И мы должны Его за это хвалить, лелеять, и позволять Ему и дальше очернять нас? Да, я приказал, чтобы стража привела Его сюда! Такой человек не должен находиться на свободе. Если бы места священников не занимали всякие прохвосты, Он бы уже давно сидел взаперти. Но разве их волнует, что кто–то покушается на истинную веру и спасительные предписания! Им только золото подавай! Они и сами не прочь нарушить закон. Да, я приказал привести Его сюда вот этому, — он указал пальцем на лежащего на земле человека. — А он вернулся ни с чем! Не посмел он, видите ли, схватить галилейского Пророка за шиворот! Как это ты не посмел, собака?!

— О, достойнейший! — скулил стражник. — О, достойнейший! я… Он… никто никогда не говорил так, как Этот Человек… никогда… правда…

— Никто, никогда? — в голосе Ионафана зазвучала презрительная ирония. — Ни один из достойных и досточтимых равви? Только Этот… — Эй, — крикнул он страже, — увести этого олуха да палками научить его уму–разуму. Тридцать девять ударов, — Ионафан предостерегающе поднял палец, — но не больше. Бить что есть силы. А потом взять с него десять денариев штрафа.

— Смилуйся, смилуйся, — зарыдал человек. — Откуда мне взять такие деньги? Мои дети помрут с голоду.

— Тем лучше ты воспитаешь последующих, — ледяным тоном заявил Ионафан. Он жестом приказал подать себе миску и кувшин с водой; потом долго и старательно мыл кончики пальцев под серебряной струей. Тем временем стонущего и заходящегося плачем стражника вывели из зала. Отряхивая руки и вытирая их мягким льняным полотенцем, Ионафан процедил сквозь зубы:

— Он выскользнул у нас из рук. Если бы не этот глупец, с Ним было бы уже покончено! Но мы еще до Него доберемся… Недолго Ему оставаться в живых.

— Так ты хотел убить Его, равви, — несколько наивно спросил я, только сейчас осознав, какой страшной опасности избежал Учитель…

— Нет, я только хотел приласкать Его… — медленно произнес Ионафан, глядя на меня прищуренными глазами.

— Наш закон требует, — сказал я, и голос у меня задрожал от волнения, — чтобы обвиняемого сначала допросили, а только потом осудили согласно установленной процедуре.

Ионафан не отвечал. В его глазах–щелочках я прочитал презрение и умело удерживаемый на привязи гнев. Зато из–за его плеча высунулся равви Иоиль.

— А ты Его не защищай, досточтимый равви! Не защищай. — Подвижник, несущий покаяние за грехи всего Израиля, сотрясался в старческом гневе. — А может ты, Никодим, и сам уподобился Галилеянину с тех пор, как стал ходить за Ним? Ты Его не защищай!

— Вместо того, чтобы Его защищать, — отозвался с другого конца равви Ионатан бар Закхей, — лучше возьми да почитай священные книги. Тогда ты вспомнишь, что родина пророков — Иудея, а из Галилеи приходят только разбойники.

— Правда, почитай–ка лучше Тору, — посоветовал кто–то.

Стоявшие вокруг ученые мужи пронизывающе смотрели на меня; ледяной холод их фальшиво доброжелательных взглядов был подобен прикосновению множества лезвий к обнаженной коже. Моя спина покрылась холодной испариной, сердце бешено забилось, и мне сделалось дурно, словно я теряю сознание. Но я пересилил себя, притворившись равнодушным, и, не проронив больше ни слова, вышел из залы.

На следующий день Учитель сидел в притворе Соломона в окружении учеников и слушателей. Когда я подошел, Он приветливо улыбнулся мне и сказал:

— Здравствуй, друг! Да пребудет с тобой Всевышний…

Никогда еще Он так ко мне не обращался. Даже Его улыбка показалась мне не такой, как прежде, а какой–то более интимной. Я сразу почувствовал, что Он знает про Руфь. Впрочем, Ему могли сказать об этом. Только Он понял мою боль лучше, чем кто–либо другой. Одни начинают задавать вопросы или выражать свое соболезнование заранее заготовленными фразами. А Он ничего не сказал и я понял, что Он ни о чем меня не спросит. Иные, завидев меня, делают траурное лицо, желая тем самым дать понять, что они разделяют мое горе. А Он просто радостно улыбнулся мне, будто нас связывала какая–то тайна, обет дружбы, о котором никто больше не подозревает. И что самое удивительное, Его улыбка не была мне неприятна; я принял ее, как принимают глоток воды запекшиеся губы. Что она означала? радость? Радость по поводу того, что Руфь умерла, да еще так жестоко? Я хотел воспротивиться возникающему во мне чувству, но не смог. Чему Он улыбается? Я всегда подозревал, что Он бывает не особенно счастлив в тот момент, когда кого–то исцеляет. Он был бы гораздо счастливее, если бы человек пришел к Нему не за этим…

Мое появление прервало проповедь. Не знаю, о чем Он перед этим говорил, но, видно, о чем–то очень волнующем, так как люди вокруг сидели в задумчивости, нахмурив лбы и сдвинув брови; иные вцепились пальцами в бороды, оперлись головами на сжатые кулаки. Все Его ученики были в сборе. Я вгляделся в их лица, и мне показалось, что я читаю на них выражение неуверенности и страха. «Однако, — подумалось мне, — что–то изменилось. Это уже не те шумные амхаарцы, несносные в своей уверенности, что благодаря Учителю, они станут владыками мира».

Вдруг заговорил Симон, предварительно откашлявшись и нахмурившись так сильно, что у него на лбу вздулись жилы. Он спросил с опаской, характерной для человека, который осторожно пробует дно в том месте, где его лодка села на мель:

— Так ведь если… если так между мужчиной и женщиной… то что же, лучше вообще не жениться?

— Нет, Петр, — я впервые услышал, как Он назвал его этим новым именем. — Есть люди, оскопленные уже в материнском чреве; есть те, которых оскопил палач; а бывают и такие, которые сами себя оскопили, чтобы обрести Царство. Будь спокоен: это поймет тот, кому дано понять…

Но верзила–рыбак отнюдь не выглядел успокоенным. Порывистым голосом, выдававшим отчаяние, он выкрикнул:

— Как же может человек жить без жены, без детей, без любви?!

«Чего Он снова потребовал?» — пронеслось у меня в голове. Я не люблю Симона, но его волнение мне понятно. Пойдя за Учителем, он бросил дом, жену и детей. Возможно, он с ними даже не попрощался в торопливости бегства. Но ведь не отрекался же он от них навсегда. Правда, Учитель сказал однажды, что возложивший руку на плуг не должен оглядываться назад… Так чего же Он еще хочет? — мысленно повторил я. Учитель тем временем мягко продолжал:

— Есть вещи, которых человек не только сделать, но и понять не в состоянии. Но для Всевышнего нет ничего невозможного.

Взгляд Учителя перебежал с нахмуренного и напряженного лица Петра на озадаченные лица других учеников, скользнул по ним, как палец музыканта скользит по струнам цитры, пока, наконец, не остановился на мне. Я снова ощутил на себе Его взгляд: как поцелуй солнца, как утонченнейшую из ласк.

— Поверьте Мне: он получит в сто крат больше, и жизнь вечную вдобавок.

Он снова улыбнулся, и с лиц учеников тоже сбежала тень, словно ее прогнал луч солнца. Они легкомысленны, и их можно утешить любым пустяком. Но признаюсь, что и во мне Его слова будили непонятную радость. Тебе это знакомо? Ничего не случилось, а вдруг иначе забьется сердце, и мир покажется совершенно иным… Мне снова захотелось возразить: «Это только говорить легко, — протестовал я мысленно, что будто бы можно все отдать, а потом получить за это во сто крат больше! Мне не надо ста Руфей! Если бы она вернулась… Но она не вернется! Все это только слова…» Так я говорил себе. Но подняв глаза, я увидел, что Он все еще смотрит на меня и продолжает улыбаться. И я был не в силах противиться этой улыбке…

Вдруг неподалеку послышались крики и шум. В нашу сторону направлялась группа людей. Меня охватило беспокойство: я припомнил угрозы равви Ионафана. На лицах учеников тоже отразился страх, их глаза беспокойно забегали, словно в поисках укрытия. Шествие возглавляли несколько молодых фарисеев, однако стражников я не заметил. Они кого–то вели: я видел их грубую жестикуляцию и слышал окрики, понукающие идти быстрее. Люди, окружавшие Учителя, инстинктивно отпрянули назад. Он же сидел спокойно и неподвижно, подняв голову, с той же самой призывной улыбкой, что и час назад, когда я пришел сюда.

Люди уже приблизились к Нему почти вплотную. Один из хаверов выступил вперед и насмешливо поклонился Учителю. Я понял, что они вряд ли намеревались нападать на Него, скорее всего ими руководило желание посмеяться над Пророком из Галилеи.

— Здравствуй, Равви, — произнес фарисей. — Смотри–ка, кого мы к Тебе привели. — Он велел людям расступиться, и они вытолкнули вперед какую–то женщину. Она была почти голая и судорожно прижимала к груди кусок оторванной простыни. Румяна на ее щеках почти стерлись от ударов, а краска с ресниц расплылась подтеками черных слез; ей вырвали серьгу прямо из уха, и оттуда сочилась струйка крови. Плечи ее дрожали. Сразу было ясно, в чем она провинилась. Женщина втянула голову в плечи, и ее испуганный взгляд перебегал от одного к другому, умоляя о пощаде и каждому суля вознаграждение. Неизвестно, чем она была больше напугана: своим позором или угрозой смерти. Я видел, как нервно дрожали ее ноги, все в синяках и с вызывающе красными ногтями. В поисках спасения взгляд женщины остановился на Учителе, но она тут же отвела глаза: возможно, Его улыбка показалась ей такой же насмешкой; как, видно, насмеялись над ней те, кто по непонятным для нее причинам вдруг сменили ласки на безжалостные побои. Женщина снова вся съежилась, но через минуту снова несмело взглянула на Него. Она не знала Человека, сидящего перед ней, но, должно быть, что–то поразило ее в этом взгляде, потому что она опустила глаза и стала прикрываться руками, словно желая спрятать слишком откровенную наготу.

Молодой фарисей размашистым жестом указал на нее:

— Эта женщина прелюбодействовала, — сказал он, — мы застали ее на месте преступления.

— Что вы от Меня хотите? — спросил Учитель.

— Чтобы Ты осудил ее. Что нам с ней сделать?

Я пока не мог понять, к чему он клонит. В любом случае это была какая–то западня, предназначенная для Учителя: это легко читалось на лицах молодых фарисеев.

— А что велит делать Моисей? — спокойно спросил Учитель и все с той же мягкой улыбкой продолжал смотреть на женщину, словно Его не оскорблял ее вид. Она чувствовала Его взгляд, потому что стояла не поднимая глаз и все так же прикрываясь руками.

— Моисей? Закон мы и сами знаем, — фарисей самоуверенно засмеялся. — Тора учит, что тот, кто прелюбодействовал с чужой женой, должен погибнуть: и он, и она. Эта женщина прелюбодействовала. Таких обычно побивают камнями. А Ты что на это скажешь? — фарисей хищно склонился над сидящим около колонны Учителем. Мне показалось, что я разгадал, в чем состояла ловушка: им известна Его сострадательность, они хотели прижать Его к стенке и доказать публично, что Он поступает вразрез с Законом.

— Она должна погибнуть! — раздалось несколько голосов. — Побить ее камнями!

— Побить ее камнями! Смерть ей, бесстыжей! — в голосе, раздавшемся рядом со мной, прозвучала яростная ненависть. Я с удивлением обернулся: это был Иуда. Ученик из Кариота сжал кулаки и вытянул губы, словно готовясь к плевку. Казалось, он собирается броситься на женщину. — Она должна умереть! — кричал он.

— Так Ты согласен, что такую надо убить, как собаку? — спросил фарисей, и в его голосе послышалось разочарование: он не за тем сюда пришел, чтобы выслушивать подтверждение Торы. Услышав все это, женщина задрожала еще сильней. Но она не сделала ни одного умоляющего жеста, я только заметил, как у нее подкашиваются ноги.

Учитель медленно встал. Пока Он сидел, а вокруг все стояли, Он выглядел маленьким и беспомощным, но стоило Ему выпрямиться, как Он оказался на голову выше окружающих. Как Он умеет меняться! Его недавняя мягкость сменилась величавым достоинством. Теперь Он был Тем, перед Кем люди почтительно отступили на шаг.

— Ты сказал, — начал Он медленно, — что в согласии с Законом тот, кто прелюбодействовал с женщиной, должен вместе с ней погибнуть? Так пусть тот из вас, кто без греха, первым бросит в нее камень…

Казалось, что Его черные глаза мечут искры. Он не взорвался гневом, а только вперил Свой непреклонный взгляд в глаза окружавших Его людей. Те отступили еще на шаг. Некоторые уже сжимали в руках камни, но теперь поспешно попрятали их в складках одежды и попятились назад. Между ними и Учителем образовалось пустое пространство, внутри которого, как кол, вбитый между камней, стояла полуобнаженная женщина.

Он больше ничего не сказал, а, присев на корточки, написал что–то пальцем на покрытой бурой пылью каменной плите, что была почти у самых ног женщины. Слово продержалось только секунду. Ветер, круживший в тот день над городом, тут же стер буквы. Однако я успел прочесть: «И ты прелюбодействовал». Кто–то шарахнулся за спины людей и исчез в толпе. Это был тот самый молодой фарисей. Учитель снова написал слово «прелюбодействовал», и еще один из тех, что стоял к Нему ближе всех, развернулся и быстро нырнул в толпу. Длинный тонкий палец быстро чертил знаки — слова так и сыпались: я то успевал, то не успевал прочесть их. Но после каждого слова кто–нибудь исчезал. Некоторые ушли заранее, словно не желая читать адресованных к ним оскорблений. Толпа поредела: те, кто сжимали камень, старались украдкой его выбросить. Учитель не переставая писал. Он писал словно на воде: слова исчезали, стираясь сами собой, но той минуты, пока они существовали, было достаточно…

В конце концов, не осталось ни одного обличителя. Один только Иуда по–прежнему стоял со сжатыми кулаками и гримасой ненависти, застывшей у него на губах. Учитель, Который перед этим писал не отрывая глаз, поднял голову, и Его такое светлое сегодня лицо посерело, словно покрывшись той самой пылью, на которой Он выписывал людские грехи. Он взывал взглядом к Иуде и смотрел на него с невыразимой печалью. Но тот продолжал упорствовать в своем ожесточенном упрямстве. Тогда Учитель наклонился и что–то написал.

Я не сумел прочесть этих слов. Но в глазах ученика из Кариота промелькнул страх, как у пойманного в ловушку зверя. Стиснутые кулаки мгновенно разжались, Иуда огляделся по сторонам, словно желая убедиться, что никто не видел написанного Учителем, потом незаметно попятился и скрылся за колонной.

Я ждал, что будет дальше. Учитель по–прежнему сидел на корточках, водя пальцем по плите. Но Он больше ничего не писал. Когда Он медленно поднял голову, Его лицо снова было светлым и добрым. Он перевел взгляд на женщину — и она разразилась беззвучным плачем. Она всхлипывала и не могла закрыть свое перекошенные лицо, так как обеими руками придерживала простыню. Слезы текли по ее покрасневшим щекам. Она не смотрела на Учителя. Прижав к груди дрожащий подбородок, она все ниже и ниже опускала голову. Черные слезы капали прямо в рыжую пыль, и на ее голые ноги.

— Не плачь, — мягко сказал Учитель, — никто ведь не осудил тебя.

Женщина еще сильнее зашлась жалобным плачем.

— Но Ты… Ты… Ты…

— Я не осуждаю тебя, — ласково улыбнулся Он. — Иди, и не греши впредь…

Ее плач становился все тише, потом она медленно повернулась и ушла. Он долго смотрел ей вслед, словно поддерживая ее взглядом. Мы молчали. Его палец вновь скользнул по плите, припорошенной бурой пылью. Как будто в задумчивости Он выводил на ней какие–то зигзаги. Но приглядевшись, я понял, что это были слова. Учитель быстро писал на мгновенно разглаживающейся поверхности, и мне казалось, что я могу прочесть: «… сказал: „Не пойду“. Но потом, раскаявшись, пошел исполнить волю Отца. А другой сказал: „Иду“. Но не пошел. Почему ты не идешь, хотя Я столько раз звал тебя?»

Возможно, мне только почудилось, что Он так написал? Для кого предназначались эти слова? Но вот их уже не было, они исчезли, стертые ветром. Учитель, желая показать, что закончил писать, тоже провел ладонью по камню. Все по–прежнему молчали. Не знаю почему, но где–то в глубине души я почувствовал волнение. Мягкое волнение, не изнуряющее, не вызывающее отчаяния. Я боялся чего–то, но это «что–то» в то же время излучало надежду… «Для кого Он написал: „Почему не идешь?“ — думал я. — Куда этот кто–то должен идти? Куда Он зовет его?»

Может, Он вовсе и не писал этого? Не произнеся больше ни единого слова, Учитель поднялся и ушел вместе со Своими учениками. Я остался один, как человек, которого вырвали из сна внезапным пробуждением… Было тихо. Только ветер своим мягким дыханием сплетал солнечные нити и обволакивал ими долину Кедрон и склон Масличной горы. Может, Он этого никогда не писал? — повторял я, стоя у балюстрады над обрывом. Какой Он все–таки странный Человек! Он никогда не скажет не только «Я приказываю», но даже просто «Я хочу». Он только просит, как робкий нищий. Или пишет на песке слова, которые тут же сдувает ветром, едва они написаны. Но при этом так трудно Ему отказать!

 

ПИСЬМО 16

Дорогой Юстус!

Несмотря на то, что стоит осень, небо затянуто тучами и уже прошли первые дожди, все–таки выдалась пара жарких дней. Я имею в виду вовсе не погоду, а все те события, которые до сих пор держат людей в волнении. Город бурлит, как горшок с кипящей водой, и находится в беспрестанном движении, как растревоженный муравейник. Из–за всей этой суматохи про Учителя забыли, и это хорошо. Он стал вести себя настолько нестерпимо вызывающе, что если бы не выходка Пилата, то дело снова могло бы принять угрожающий оборот. Его жизнь буквально висела на волоске, а поступок римлянина спас ее.

После того случая с женщиной, совершившей прелюбодеяние, Учитель на несколько дней исчез из города. Мне удалось узнать, где Он находится. В Вифании живет семья, которая чрезвычайно охотно принимает Его у себя. Глава дома — Лазарь, ткач и садовник, тихий набожный человек, фарисей низшей ступени. Он холост и проживает со своей сестрой Марфой, тоже незамужней. Марфа — энергичная маленькая женщина, она всегда в движении, всегда в работе, что не мешает ей оставаться неизменно приветливой; она первая готова услужить и помочь в беде любому. Ее хорошо знают везефовские купцы, часто ранним утром она приезжает сюда с тележкой, полной овощей, фруктов или полотнищ черной материи, вытканной ее братом; ее хорошо знают нищие, стоящие под Навозными воротами, которым она всегда, когда бывает в городе, раздает щедрую милостыню. У этих благочестивых людей еще есть сестра, славящаяся отнюдь не своими добродетелями. Рыжеволосая Мария, самая младшая из них, пошла по дурному пути. Год или два она предавалась распутству в Иерусалиме, потом отправилась за одним из придворных Антипы в Галилею и продолжила это занятие в Тивериаде, Магдале, Наине. Она была самой прекрасной куртизанкой во всей Иудее. Я уверен, что стоило ей только захотеть — и Антипа, и Пилат, а возможно, и сам Вителлий были бы ее любовниками. Но она не хотела быть связанной никем, пусть даже самим царем. Она предпочитала ласки тех, кого сама выбирала, все время оказываясь в новых объятиях. Она меняла любовников чаще, чем городские модницы меняют сандалии. Не было никого, кто был бы способен устоять перед ее чарами. Говорили, что таким успехом она обязана талисману Асмодея, который она всегда носила на шее. Несмотря на распутную жизнь, она все хорошела. Я видел ее всего несколько раз и никогда не забуду ее изумительного, гордого и прекрасного лица… Что за женщина! Ее глаза сверкают, как драгоценные камни; презрительно изогнутые губы словно призывают к тому, чтобы добиваться ее благосклонности. Такую женщину действительно невозможно забыть.

Лазарь и Марфа, несомненно, страдали из–за дурной славы сестры. Я много раз видел в Храме Лазаря, который приносил особые жертвы и молился: на лице его была написана горячая просьба. Я убежден, что он просил Всевышнего сжалиться над Марией. Членов этой семьи связывает самая преданная любовь. Я никогда не слышал, чтобы Лазарь или Марфа сказали хотя бы одно осуждающее слово в адрес младшей сестры. Напротив, Лазарь как–то говорил мне, прижимая к щекам свои длинные жилистые пальцы: «Она совсем не плохая девушка, поверь мне, равви… она просто не знает…»

Вечером следующего дня, когда Учитель прибыл в город на Праздники, к Его Матери прибежала какая–то женщина. Голова ее была покрыта платком, а на плечи накинут скромный плащ. Но ее движения отличались от движений других женщин. Из–под складок платка выбился золотистый локон, изящная белая ножка с красиво очерченными пальцами высунулась из–под платья. Я с любопытством взглянул в лицо незнакомке и онемел. Это была она, Мария; блудница, куртизанка! Но как она изменилась! На ее прекрасном лице не было и следа румян, на точеных пальцах ни одного кольца, ноги босые, а не в дорогих сандалиях. Перед Мириам она упала на колени и обняла Ее ноги тем движением, каким обыкновенно молодые жены кланяются матери своего мужа. Казалось, они были давно знакомы, так как они разговаривали порывистым шепотом, как люди, которым надо многое друг другу рассказать. Что может связывать Мать Учителя с этой женщиной? Слушая ее рассказ, Мириам положила руки ей на плечи. Когда та что–то ответила, обе радостно засмеялись. Этот Человек нарушил весь порядок вещей. Я был потрясен, когда Он простил ту, в притворе. Но прощение — это ведь еще не дружба! Он ведь все время повторяет: «Первые будут последними, последние — первыми». Он повторил это и тогда, когда говорил о работниках в винограднике… Что же Мария могла сделать такого, чтобы ей причитался этот динарий ласки?

Я спросил об этом у Иуды. В ответ он засмеялся — словно заскрипело колесо под перегруженной повозкой. Это было то, чего Иуда не выносил, как бык красной тряпки. У него тут же загорелись глаза, и он заскрежетал зубами.

— Ты спрашиваешь, равви, об этой девушке из Магдалы, о сестре Лазаря? — Иуда испустил недобрый гортанный звук. — Ну конечно! Нет такой блудницы, торгующей телом, которой бы Он не простил. Он, видно, считает, что мы одни виноваты, — он зло засмеялся, — что мы их обольщаем, а потом бросаем. А они не бывают виноваты никогда. Ты ведь знаешь, кем она была. Даже в наше грешное время такое распутство вызывает возмущение. Кого только она не принимала, кому только не отдавалась! Ясное дело, она выбирала только самых богатых. А тут вдруг недавно в толпе, которая пришла просить Учителя об исцелении, смотрю и не верю своим глазам: она! «Наконец–то, — сразу подумал я, — и тебя постигло наказание. Болезнь тебя прихватила, и ты хочешь, чтобы Учитель тебя вылечил, чтобы ты могла снова искушать мужчин. Как бы не так!» Я был уверен, что Учитель раскусит ее сразу. Я пристроился сбоку и ждал, что будет. Она с воплем бросилась Ему в ноги: «Спаси меня! Спаси! забери мои глаза, волосы, зубы — все, что они хотят от меня… Только освободи меня. Тогда я буду только для Тебя». Мерзкая! Знаешь, что Он ей ответил: «Все это Я возьму, и тебя тоже… А вы — идите прочь!» Злые духи вышли из нее со свистом, как выходит воздух из проколотого пузыря. Она тут же упала без чувств. Прошло несколько дней. Мы были в Наине. Учитель был в гостях у одного фарисея. Он как раз возлежал за столом, когда вдруг в дом ворвалась эта Мария. Она подбежала и бросилась Ему в ноги, плакала и обливала их слезами, а потом вытирала своими рыжими космами. А Он вместо того, чтобы оттолкнуть ее, еще и похвалил. Все возмутились, а Он сказал, что она любит больше других, потому что ей больше любви отпущено. Потом Он улыбнулся ей и произнес: «Прощаются тебе все грехи твои». Люди оскорбились. Как можно такой простить! Так легко и сразу! Блуднице? А скольких она обобрала! Доводила до нищеты, а потом бросала… Таких надо забивать камнями. Мир никогда не станет лучше, если женщине будет позволено уходить к тому, у кого больше денег.

— Так что она теперь делает? — спросил я.

— Что делает? Теперь она Его наипреданнейшая слуга. Сдувает перед Ним пылинки. Готова выцарапать глаза каждому, кто только попытается Его обидеть. Теперь она стала страшно добродетельна. Невелика заслуга! Она испробовала все, теперь она может себе позволить немного побыть добродетельной. Ты ведь тоже, равви, наверное, иногда любишь съесть кусочек черствого хлеба? А тот, кто всегда ел только черствый хлеб, или даже этого не имел…

Вот и все, что я узнал от Иуды. Итак, Мария из блудницы превратилась в почитательницу Учителя? Просто удивительно! И Он позволяет ей находиться рядом с простыми, однако же добродетельными женщинами, которые сопровождают Его в странствиях? Какая безрассудная доброта! Он навлечет на Себя подозрения, а эта женщина все равно так никогда и не поймет, в каких страшных грехах она погрязла. Злость Иуды порой меня смешит. Но на этот раз он прав: нет греха омерзительнее, чем грех Раав… Это темное пятно на царской родословной. Но раз Он происходит из этого рода…

Видно, с ее помощью Он попал в дом Лазаря и Марфы. Он теперь никогда не ночует в городе, и едва начинает смеркаться, уходит за Масличную гору в Вифанию. Похоже, Он дарит огромной любовью этого ткача и его сестер. Я написал «огромной любовью», но только эти слова ничего не значат. Кого же Он не дарит огромной любовью? Когда смотришь на Него, то начинаешь понемногу понимать притчу о работниках в винограднике. Тот динарий и есть Его любовь. Он может подарить ее любому, и в этом не будет несправедливости. Потому что любовь Его бесконечно велика…

Хоть со времени Праздников Учитель довольно редко появляется в городе, Он сумел–таки спровоцировать новое столкновение с Великим Советом. Как–то по дороге в Храм Он проходил мимо сидящего на солнцепеке нищего. Этого молодого парня хорошо знают в городе. Его родители купили для него право просить милостыню у ворот Храма. Он слеп от рождения. Больно смотреть, как он сидит устремив прямо на солнце свои мертвые зрачки. Проходя мимо него, Филипп спросил:

— Скажи, Равви, Ты все знаешь, сам он согрешил или родители его согрешили, что покарал его Всевышний слепотой?

Филипп–то, может, и глупец, однако Учитель даже остановился, чтобы подкрепить весомость Своих слов:

— Ни он, ни его родители, — произнес Он. — Его поразила слепота, чтобы через это могли проявиться дела Всевышнего… — Учитель замолчал, но не тронулся с места. С нищего Он перевел взгляд на стены Храма, по которым скользил мягкий свет зимнего солнца. — Уже недолго быть этому свету, — сказал Он. — Приближается ночь.

Я не понял, о чем Он говорит, потому что было раннее утро.

— А когда придет ночь, ничто уже не рассеет тьмы. Однако пока Я здесь — Я должен быть солнцем… — Учитель наклонился, плюнул на землю, и погрузив пальцы в слюну, смешал ее с пылью; потом встал и подошел к нищему. На пальце у Него был комочек грязи, которую Он и приложил к невидящим глазам парня. «Иди в Силоам и умойся», — произнес Он.

Теперь Его чудеса не такие, как раньше. Слепой прозрел только после того, как пошел и умылся. Стоило людям убедиться в том, что тот видит, как поднялась огромная суматоха. Этого парня знал весь город, и он сам направо и налево рассказывал, Кто его исцелил. Нищего окружила толпа, люди по сотому разу слушали его рассказ. Потом появился стражник и вызвал парня в зал Совета.

Поздно вечером я зашел в Великий Совет. Уже из коридора слышались крики. Равви Иоханан бар Заккаи о чем–то допрашивал двух перепуганных стариков. Рядом стоял исцеленный юноша. Я остановился и стал прислушиваться.

— Так это ваш сын? — спросил великий доктор. — Помните, что вы должны говорить только правду.

— Да, это наш сын, — сказала женщина. — Мужчина только кивнул головой, покрытой редкими седыми волосами.

— И вы говорите, что он родился слепым?

— Все так, как ты говоришь, досточтимый равви…

— Значит, он не видел от рождения?… А как же случилось так, что он теперь видит?

Женщина взглянула на мужчину, мужчина на женщину. Они посовещались глазами. Мать уже собиралась что–то сказать, но муж быстро прикрыл ей рот своей маленькой сморщенной ладонью, потом, заикаясь, проговорил.

— Не знаем, досточтимый равви, сами не знаем. Откуда нам знать? Я леплю горшки, гончар я. А жена целыми днями печет. У нас нет времени слушать то, что болтают вокруг… Откуда нам знать, как так вышло, что он теперь видит? Мы люди простые, неученые… Конечно, это наш сын. Жена родила мне его в законном браке.

— Да, это наш сын, — повторила старуха. — Он и вправду родился слепым.

— Я верно говорю тебе, почтеннейший, — голубем ворковал отец исцеленного.

— Но как же так случилось, что он теперь видит? — сурово спросил Иоханан.

Женщина снова хотела что–то сказать, и снова муж не дал ей открыть рта.

— Не знаем, досточтимый равви, не знаем, — все повторял он, кланяясь при каждом слове. — Откуда нам знать? Мы люди неученые. Вот он уже взрослый, — старик указал на сына, — пусть он тебе сам и расскажет, почтеннейший равви…

Нетерпеливым жестом Иоханан призвал к себе юношу.

— Так ты говоришь, что тебя исцелили? — спросил он.

Молодой нищий кивнул головой.

— Вполне возможно… Всевышний всемогущ. Принеси жертву Предвечной Шехине за милость, которую Он оказал такому человеку, как ты. Это Он тебя исцелил, а не Этот грешник.

— Я не знаю, грешник ли Он, — вдруг услышал я резкий и раздраженный голос юноши, — я только знаю, что это Он меня исцелил!

— Он? — равви Иоханан пожал плечами. — Как же Он мог это сделать? Как грешный человек может сотворить такое чудо?

— Расскажи! Расскажи! — насмешливо зашумели стоявшие вокруг хаверы.

— Я уже вам два раза рассказывал! — заупрямился молодой нищий. — Вы хотите, чтобы я вам рассказал еще раз? Станьте Его учениками, тогда узнаете…

— Замолчи! — крикнул равви Иоханан. — Замолчи, глупец! — он топнул ногой. — Он Учитель для грешников и лохмотников вроде тебя! А у праведников только один учитель — Моисей. Он внимал речам Господним на горе и принес их людям. Наши отцы были свидетелями его славы. Но никто не знает, откуда взялся Этот!

— Странно, что вы этого не знаете! — крикнул юноша. — Вы говорите: «Грешник, грешник!» — запальчиво продолжал он, хотя его родители делали ему отчаянные знаки, чтобы он замолчал. — Только этот грешник умеет исцелять. Разве грешники умеют исцелять? Такое великое чудо… Вон на улице говорят, что только посланник Всевышнего способен на такие дела.

— Замолчи! — голос Иоханана загремел, как труба. — Ты, негодяй! Гнусный амхаарец! Попрошайка! Учить нас вздумал? А ну–ка, убирайся отсюда! Вон! Мы изгоняем тебя из синагоги! Ты, нечистый! — подняв обе руки вверх, Иоханан стал потрясать ими над головой, украшенной филактериями. — Вон отсюда! Властью великого Хам–Макома, чье имя запрещено произносить, и пишется оно сорока двумя буквами, властью Предвечного Саваофа, Михаила Архангела и двенадцати других архангелов, Серафимов и Престолов я объявляю тебя нечистым. Вон! Не оскверняй порога этого дома! Вон отсюда! Прочь от верных, чтобы ты не осквернил их! Прочь! Прочь! Да настигнет тебя несчастье! Да будет тебе ниспослана смерть и уничтожение! Да поглотит тебя геенна огненная! Да попадешь ты во власть сатаны и злых духов! Убирайся прочь!

Юноша, выталкиваемый стражниками, пробкой вылетел на улицу. Его родители пали на землю и в ужасе бились об нее лбами. Их тоже вывели прочь. Равви Иоханан, накинув на плечи таллит, молился все также воздев вверх руки.

— Великий! Предвечный! благословивший Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Аарона, Соломона, ниспошли Твое благословение нам и городу Твоему. А Этого грешника не благословляй!

— Аминь! — повторили все остальные, набожно складывая руки.

В этот момент кто–то из них заметил меня и вызывающе бросил:

— Тебя сегодня видели, равви, вместе Этим Целителем.

Все повернули головы в мою сторону. В глазах их читался откровенный гнев. Сердце у меня заколотилось и запрыгало, в желудке словно сделалась большая дыра. Сначала я хотел объяснить им, что я встречаюсь с Учителем из любопытства, что я не Его ученик. Но я не сказал ничего. Не принял их вызов. Ни слова не говоря, я вышел из зала.

В тот самый момент, когда казалось, что каждое новое появление Учителя закончится трагедией, разыгрались события, которые отвлекли внимание от Его особы. В городе неожиданно появился Пилат. Как я писал тебе, уже многие годы он приезжает в Иерусалим только во время Праздников. Однако на этот раз он приехал после того, как давно отзвучало эхо Великого славословия, которым завершается праздник Кущей. Пилат налетел неожиданно, подобно черной туче, одной из тех тяжелых и хмурых туч, которые ветер ежедневно пригоняет из–за Великого Моря. Утро выдалось серое и ветреное, даже в доме слышался свист ветра. На город надвигался серый сумрак: я был уверен, что вот–вот обрушится первая оглушительная волна осеннего дождя, и брызги тысяч жемчужин разлетятся по выжженной каменистой земле. Но вместо дождя, клацая копытами по мостовой, в город ворвался вооруженный отряд, сопровождавший Пилата. Меня тотчас охватило предчувствие, что это не к добру. И правда — не прошло и часа, как за мной прибежал человек с тем, чтобы срочно вызвать меня на заседание Синедриона. Я завернулся в симлу и вышел на улицу. Ветер дул со всех сторон, загоняя в узкие улочки клубы назойливой пыли. Дождь продолжал висеть в воздухе, но так и не пошел. Было хмуро и неприветливо. По небу двигались серые облака, чем–то напоминавшие груды грязного белья.

Члены Синедриона собрались быстро, подстрекаемые, так же, как и я, любопытством и недобрыми предчувствиями. Едва мы расселись, вошел Каиафа. Лицо его было бледно, черные глаза горели мрачным блеском, толстые щеки вздрагивали.

— О, почтенные, — начал он и задохнулся, не успев договорить. С минуту он потирал пальцами свою короткую толстую шею, а потом порывистым движением взлохматил свои обычно старательно завитые и уложенные волосы. — О, почтенные, — снова начал он, обретя дыхание, — случилось большое несчастье… Этот… этот… варвар, этот нечистый гой, этот едомитянин… этот… поднял свою безбожную руку…

— Беда, — вскричал зал и склонил головы.

— Он что, опять осквернил святые места своими гнусными знаменами? — спросил равви Ионафан.

— Хуже, почтеннейший, — Каиафа фыркнул и стал дергать свою прекрасную черную бороду. — Хуже, почтеннейший! этот варвар, этот… — первосвященника душил гнев, — этот римский прислужник… осмелился украсть… украсть корван! — крикнул он, вытаращив глаза, словно последнее слово камнем застряло у него в горле.

— Он украл Храмовую сокровищницу? — воскликнуло несколько голосов с разных сторон зала. — В этом возгласе сквозил испуг. — Он покусился на сокровищницу Всевышнего?

— Да! Он украл сокровищницу! — ударяя толстыми ладонями по столу вопил Каиафа. — Нечистый! Подлый варвар! Он ворвался со своими людьми и приказал выдать целых триста талантов…

Среди криков возмущения, снова наполнивших зал дома первосвященника, прорвалось резкое шипение равви Онкелоса:

— Значит, он украл не всю сокровищницу, а только триста талантов?

Воцарилась тишина.

— Каждый грош, находящийся в казне, принадлежит Предвечному, — заметил один из саддукеев.

— Триста талантов — это огромная сумма, — поддержал его другой.

— Согласен, согласен, — закивал равви Онкелос, — но мне хотелось бы поподробнее узнать, что же произошло…

Сдавленным голосом, словно рот у него был завязан платком, Каиафа произнес:

— Прокуратор Пилат украл из Храмовой казны триста талантов.

— А почему он не украл четыреста? — перебил первосвященника равви Иоханан.

— Он потребовал столько…

— Ах, как он любезен! — издевательски произнес Елеазар. — А на что ему столько понадобилось?

— Он хочет строить водопровод… — нехотя бросил Ионафан сын Ханана.

Снова воцарилась многозначительная тишина. Наши хаверы понимающе переглядывались.

— Странное дело… — брюзгливо заметил равви Ионафан. — Поднять вокруг этого столько шума! Нас созывают на Совет. Первосвященник предлагает нам ломать руки над святотатством римлянина. И что же выясняется? Что приходил этот варвар и вежливо забрал из казны триста талантов. Ровно триста талантов. Где найти второго такого, который не взял бы всего? Но мы–то знаем, почему так произошло, — обвиняющим жестом он выбросил руку в сторону скамьи саддукеев. — Римлянин этих денег не крал. Вы сами ему их отдали!

— Вы сами ограбили казну, — возопил равви Иоханан.

— Как ты смеешь так говорить?! — закричали саддукеи.

— А вы возразите, если можете!

— Вы оскорбили первосвященника!

— Похитители золота Всевышнего!

— Замолчите, вы, мойщики горшков!

— Нечистые! Предатели!

— Замолчите же! Заткните пасти!

— Ша! Ша! — попытался успокоить собравшихся Ионафан. Он исполняет обязанности председателя, и в его задачу входит следить за порядком во время заседаний. — Ша! Перестаньте кричать и оскорблять друг друга! Ша! Я сейчас вам все объясню!

— Хорошо, мы подождем, пусть он объяснит, — сказал равви Ионатан, поворачиваясь к скамьям фарисеев.

Ионафан суетливо потер руки. Старший сын Ханана скорее грек, чем еврей: он читает греческие книги, проводит диспуты с бродячими греческими философами, а по вечерам за городом упражняется, подобно грекам, в метании диска и беге. Он любит насмешничать, однако сейчас, стоя перед высочайшим Советом он не шутил и не смеялся, и вид у него был скорее озабоченный.

— Досточтимый Ионатан неправ. Мы не давали денег Пилату. Он сам их взял. Правда, он уже давно докучал нам просьбами дать ему триста талантов на строительство водопровода…

— Чтобы вы вместе с ним могли устроить у себя в домах римские бани! — выкрикнул какой–то фарисей с другого конца скамьи.

— Я могу устроить у себя римские бани и без водопровода, — с достоинством сказал Ионафан. — Строить водопровод собирался Пилат, чтобы иметь воду для себя. Он требовал на это деньги. Мы ему объясняли, что золото из казны не может быть использовано для такой цели…

— Не надо было с ним разговаривать! Нельзя разговаривать с гоями! Вы, саддукеи, не соблюдаете предписаний чистоты, потому и происходят такие вещи…

— Досточтимый равви Елеазар напрасно так кипятится. Кто–то ведь должен вести переговоры с римлянами. Если бы римляне имели дело с вами, то в стране не прекращались бы стычки, и на всех холмах уже стояли бы кресты…

— Если бы дело дошло до стычек, — раздался голос одного из молодых фарисеев, — то Всевышний был бы на нашей стороне! Мы победили бы!

— Всевышний помогает умным, а не безумцам. Со времен Маккавея все восстания кончались поражением. Хватит даром проливать кровь! Нам нужен мир…

— Мир не означает дружбы с нечистыми! Мы должны порвать с ними и с чистым сердцем служить Всевышнему!

— Но кто–то ведь должен поддерживать отношения с римлянами. Кто–то должен пожертвовать ради этого своей… чистотой. На земле существуем как мы, так и гои. Вы можете служить Господу с чистым сердцем только потому, что мы взяли на себя попечение о народе…

— Связавшись с нечистыми! Из–за этого погибло десять колен Израилевых!

— А что же будет с двумя оставшимися, если все их будут ненавидеть? Разве они сумеют бороться против всего мира?

— Кто доверился Всевышнему, тот не может быть побежден и своими глазами увидит поражение врагов.

— Всевышний не раз позволял побеждать врагам Израиля.

— Вы, саддукеи, не верите в Предвечного!

— Мы верим ничуть не меньше, чем вы! Только наша вера не сродни вере невежественных амхаарцев!

— Вы не заботитесь о чистоте!

— Это все ваши выдумки! Вы, мойщики горшков! — закричали саддукеи.

— Ша! — Ионафан вновь попытался утихомирить разбушевавшееся собрание. — Не будем больше об этом говорить! Давайте лучше рассудим, как поступить с Пилатом.

— Что же можно теперь сделать, когда золото уже у него в руках?

— Кое–что можно сделать, — примирительно усмехнулся Ионафан, — кое–что можно… разве мы никогда с ним не справлялись? Мы ему сказали: «Ты берешь золото только потому, что сейчас у нас нет той силы, которая могла бы этому воспротивиться. А что будет, если об этом узнает простонародье?» Вы же знаете, как он боится всех этих сборищ, криков, беспорядков. Он два раза делал то, что он хотел, и два раза уступал. Если народ выступит против, то Пилат деньги отдаст. Вот увидите, что отдаст. Я его знаю. Надо только, чтобы офелская чернь подняла побольше шума. Мы никак не можем на них воздействовать, зато вы имеете на них влияние.

— Наша цель — приблизить Закон к народу, — гордо заявил равви Иоиль.

— Верно, верно… — подхватил Ионафан. — Это очень достойная цель. В этом смысле вы имеете влияние на амхаарцев. Так что расскажите им, что случилось и убедите их в том, что Пилат совершил святотатство. Пусть они подойдут к крепости Антония и устроят там побольше шума. А уж если их побеспокоят солдаты, то…

— Короче говоря, ты хочешь, чтобы мы спровоцировали бунт, — деловито спросил равви Ионатан.

— Какой там бунт! Зачем произносить такие слова? Мы знаем Пилата: он — трус. С таким не надо никакого бунта. Пусть только люди немного покричат — он прикажет своим солдатам убить пару амхаарцев — и этого достаточно. Речь идет только о том, чтобы слухи о его бесчинстве дошли до Вителлия. А уж тот сумеет из этого состряпать донесение кесарю.

— То есть ты хочешь, Ионафан, чтобы снова получилось так, как тогда в Кесарии, в цирке?

— Именно!

— Гм… — равви Ионатан откашлялся и взглянул на наши скамьи. — Можно попробовать… Чернь сделает все, что мы прикажем им сделать, — он сделал особое ударение на слове «мы». — Но почему ради вас мы должны вытаскивать из огня горячие каштаны? Какое нам дело до того, что Пилат забрал у вас золото?

— Не у нас, досточтимый, а у Храма.

— Но ведь вы же его хранители.

— Мы происходим из рода Ааронова.

— О священническом служении свидетельствует чистота, а не кровные узы.

— Вам только так кажется. Впрочем, оставим это. Зачем нам ссориться, верно? Сегодня мы вас просим: помогите нам. Возможно, завтра мы сможем и вам чем–нибудь помочь. Скажите, — он переглянулся со своими, — что бы вы хотели за этот маленький бунт?

Насколько я помню, никогда еще в Синедрионе не видывали подобного торга. Видно, влияние саддукеев и вправду пошло на убыль, раз они ищут нашей поддержки. Мы ждали долгие сто лет, пока власть в стране перейдет в наши руки. И сейчас я уже уверен, что ждать нам осталось недолго.

— За этот бунт? Что мы хотим за этот бунт? — головы Ионатана, Елеазара и Иоханана сблизились. — Об этом Великий Совет должен подумать.

— Так как насчет бунта?…

— Бунт вы получите. Завтра утром у крепости Антония будет стоять толпа. А как же ваше обещание?

— Мы его не забудем. Мы готовы поклясться золотом Храма.

Так закончилось заседание Синедриона. А теперь послушай, что произошло на следующий день. Как и обещал равви Ионатан, с самого раннего утра у крепости Антония собралась огромная толпа, оглашавшая воздух криками: «Отдай казну Храма! Отдай казну Храма!» Наши хаверы блестяще сумели все организовать. Шли часы, а люди не расходились и кричали все громче: их убедили в том, что римлянин совершил страшное святотатство. Амхаарец никогда точно не знает, что такое преступление на самом деле, но за веру он готов отдать жизнь. Уже было за полдень, несколько раз принимался идти дождь, однако народ не расходился. Над целым городом завис протяжный стон, словно моление женщины, просящей милостыню: «Отдай казну Храма». Пилат не вышел к просящим, ворота были заперты, а римская стража ушла с улицы на стены крепости.

Собравшись в Храме, мы ждали, пока прокуратор уступит. Это могло продлиться до следующего дня; например, тогда, когда речь шла о легионерских знаменах с изображениями, Пилат сопротивлялся целых три дня. Криками толпы руководила группа молодых фарисеев. Другие бегали по городу и сгоняли к крепости Антония тех, кто еще не успел там побывать. Вскоре мы узнали о нашем поражении. На этот раз солдафон оказался умнее. Тогда он сделал попытку запугать людей видом мечей — и просчитался; сейчас он приказал солдатам завернуться в плащи и незаметно вмешаться в толпу. По сигналу Пилата солдаты откинули плащи и взялись за толстые дубины, припасенные заранее. Они били безжалостно, как только римляне умеют бить. Толпу охватила паника. Те же самые люди, которые пару лет назад бесстрашно смотрели в глаза смерти, сейчас бежали от палок, как трусливые псы. А солдаты догоняли их и продолжали избивать, ломая концы дубин о головы бежавших. Среди иерусалимской черни не найдется, пожалуй, ни одного человека, которому бы не досталась хотя бы пара ударов. А есть и такие, у кого поломаны руки, разбиты головы. Досталось даже нескольким фарисеям. Вместо победных песен город надрывается жалобным стоном.

Мы проиграли. Пилат вызвал к себе наших представителей и со смехом объявил им, что он благодарен Синедриону за золото, которое ему предоставили на водопровод, и что он собирается не мешкая приступить к его строительству: уже отданы соответствующие распоряжения. К осени, заверил он, солдаты, охраняющие в городе порядок, смогут купаться в чистой прохладной воде. А в атриуме Пилата будет устроен фонтан… Слушая все это, Каиафа ревел от ярости, как бык, которого режут. Оскорбленные саддукеи порвали с Пилатом всякие отношения. Ты можешь себе вообразить, какую ненависть питает к римлянину народ в Иерусалиме.

Вследствие всех этих событий про Учителя забыли. Он не появляется в городе, и Его следы засыпал свежий мягкий снег. Знаю я и то, что Он не возвращался в Галилею. Он, разумеется, не ушел далеко от Иерусалима и готов вернуться по первому зову.

 

ПИСЬМО 17

Дорогой Юстус!

Учитель, вместо того чтобы воспользоваться затишьем и спокойно где–нибудь отсидеться, снова хочет накликать на Себя несчастья. На праздник Хануки Он прибыл в Иерусалим. В этом году праздник пришелся на холодное и дождливое время. Дождь чередовался со снегом, заливая свечи, которые верные зажгли на крышах домов. Никогда еще торжество по поводу обновления Храма не казалось мне таким серым и безрадостным.

Замерзшие горожане попрятались в притворе. Вдруг кто–то заметил Учителя, идущего в окружении своих учеников. Раздались крики: «Смотрите! Вон Пророк из Галилеи! Пришел–таки! Не испугался!» Укутанные в мокрые плащи люди были угрюмы и неприветливы. Этот дождь, который гасил праздничные огни и просачивался сквозь стены домов, повергал их в уныние. Что толку, что уже двести лет подряд празднуется день очищения Храма, оскверненного Епифаном? Что, собственно, изменилось с тех пор? Позже в святыню точно так же вторгся предводитель римлян, однако после этого Храм не был очищен надлежащим образом, и день тот не празднуют. Помпей, по крайней мере, ничего не взял. Пилат же безнаказанно украл золото из казны и строит на него водопровод. Не означает ли это, что наш народ скатывается все ниже? В кого мы превратились? Наступит ли когда–нибудь конец нашим унижениям?

Такие размышления нередко приходят в голову, особенно в такое унылое время, как месяц Кислев. Так что неудивительно, что кто–то из толпы крикнул:

— Послушай, Равви! Сколько Ты будешь держать нас в неизвестности? Если Ты Мессия, заяви нам об этом прямо.

Учитель остановился. Возможно, Он и не собирался произносить речей, если бы к Нему не обратились. Но Он никогда не оставляет вопросов без ответов. Совершенно обыденным тоном, словно в словах Его не содержалось ничего необычного, Он произнес:

— Сколько раз Я говорил вам это, а вы Меня не слушали! Сколько раз Я доказывал это делами, а вы не хотели Мне верить! Что еще Я должен сделать? Как и предсказывал пророк, Я пришел к Моим овцам. Я искал тех, которые заблудились, и звал отбившихся от стада. Я готов положить за них жизнь, как полагает ее добрый пастырь. Но есть овцы и овцы. Видно, вы овцы не Моего стада. Если бы вы были Моими, никто бы не сумел отвадить вас от Меня. То, что мне дал Отец, никто у Меня не отнимет. Ибо Я и Отец — одно…

Этого было вполне достаточно, чтобы спровоцировать взрыв. Озлобившиеся люди дали выход своему настроению. В воздухе замелькали палки и кулаки. Некоторые бросились собирать камни.

— Он кощунствует! Кощунствует! — кричали они. — Побить Его камнями!

Тогда Он спокойно спросил, словно не отдавая Себе отчета, что Ему грозит смерть:

— За что вы хотите побить Меня камнями? За то, что Я исцелял? За что именно?

— Не за то, что Ты исцелял! — крикнул кто–то. — Ты кощунствуешь! За кощунство надо Тебя побить камнями.

— Кощунствую, говорите?… — с грустью повторил Он. — Значит, слова Мои для вас кощунство? А Мои дела? А как же Мои дела? Если вы не доверяете Моим словам, поверьте Моим делам. Каждое Мое дело свидетельствует обо Мне…

Он смешался с толпой, и прежде чем кто–то успел бросить в Него камень, — исчез. Должно быть, Он тотчас же ушел из города, потому что больше Его не видели. Но эта короткая стычка привела к тому, что гнев в адрес Пилата и римлян сменился новой волной неприязни по отношению к Учителю. Впрочем, два этих обстоятельства имеют общий корень. Народ сыт по горло той жизнью, которую он вынужден вести: он жаждет освобождения. Поэтому он так ненавидит римлян и так многого ожидал от Учителя. Я начинаю понимать всех тех, у кого, подобно Иуде, верность начинает перерождаться в обиду, в упреки, в обвинения в предательстве… Люди надеялись, что за исцелениями последуют не менее чудесные победы над врагом. Но Учитель вовсе об этом не помышляет. Он не понимает, что значит «враг». Можно подумать, что Пилат и римляне Ему так же дороги, как Его братья. Я тебе когда–то писал, что Его как будто одновременно огорчает и радует та странная мысль, что якобы должны прийти чужие и вступить во владение нашим поруганным наследством. В Нем скрыты тысячи тайн. Но только люди вроде Иуды тайн не выносят. Они хотят знать сразу все. Для них один и тот же динарий, данный тому, кто работал весь день, и тому, кто работал всего час, — это обыкновенное надувательство. Даже если этот динарий равен всем сокровищ Офира.

У нас в городе многие начинают рассуждать так, как Иуда. Городское простонародье теперь отзывается об Учителе с презрением. В Галилее у Него по–прежнему сохранились тысячи друзей и сторонников, но в Иерусалиме ситуация изменилась: здесь каждый хотел бы видеть Его вершителем своих собственных чаяний. Зачем, собственно, Он приходит в Иудею? Такой Мечтатель, как Он, Провозвестник прекрасного учения и Слагатель притч, должен оставаться среди своих. Пускай они Его тоже не понимают, зато могли бы хотя бы ценить, особенно если бы Он перестал бессмысленно дразнить наших. Мы, фарисеи, позволяем любому рассуждать о делах Всевышнего. Как раз говорить–то Он умеет превосходно. Сколько добра Он мог бы сделать, исцеляя людей и обучая их любви к Всевышнему. А Он, так ничего по сути и не сделав, полагает Свою работу законченной. Чего Он, собственно, достиг за эти три года? Он избрал двенадцать учеников, привлек к Себе толпу слушателей. Это все равно что ничто! Даже если бы Галилея, Иудея и Перея были на Его стороне, а один Иерусалим — против, Он все равно бы ничего не добился. В этом наши книжники правы: пророком можно стать только на Сионе. А Он в Иерусалиме восстановил против Себя всех: и больших и малых. И следа не осталось от того признания, которым Он когда–то пользовался. Пусть бы лучше Он возвращался в Галилею, да там бы и оставался!

— Если Он по–прежнему будет приходить в Иерусалим, то я боюсь, что рано или поздно Он найдет здесь смерть.

Именно это я и сказал. Представь: приходят ко мне как–то обе сестры Лазаря. Если бы Мария пришла одна, то я, наверное, не стал бы с ней разговаривать. Я не хочу иметь ничего общего с женщинами, жившими в грехе! Мария, кажется, до сих пор не потеряла способности очаровывать. А я — человек чистый. Тот факт, что Учитель прощает таким грешницам, как она, и даже более того, — принимает из их рук пищу, меня нисколько не убеждает. Он недопустимо добр. Закон потерял бы смысл, если бы в нем не было предусмотрено наказания для грешников!

Однако мне не хотелось огорчать Марфу — это такое добрейшее создание. Некоторые наши ученые мужи утверждают, что поскольку женщина — последнее, что сотворил Господь, то, возможно, к этому приложил руку сатана, хотя бы отчасти. Сам я давно уже в этом сомневаюсь, но окончательно разубедился, с тех пор как Мать Учителя поселилась в моем доме. Впрочем, Марфа человек тоже достойный. Меня трогает ее самоотверженность. Она живет только для других. Если бы она была убеждена в том, что нужна на этом свете только в качестве кухарки, то она уже до конца своих дней не отошла бы от печки. Ее потребность служить другим безгранична. Я знаю множество добрых и преданных жен. Вот только могла ли бы Марфа быть хорошей женой? Боюсь, что она принимала бы из рук мужа и добро, и зло с одинаково ясной улыбкой. Этого мужчины не любят. По отношению к ним женщина не должна быть самой добротой и преданностью. Это им наскучивает. Но для сестры и брата Марфа, конечно, несравненный друг. Я уже писал тебе, что обычно она так и светится доброжелательностью. Однако сейчас, когда они пришли ко мне, я заметил, что в ее глазах под плотно сведенными бровями притаилась боль. Сестры совершенно не похожи друг на друга. Марфа некрасива. Ее лицо сохранило детскую склонность к гримасничанью, и она напоминает добродушного ребенка. Мария другая: она излучает красоту, как цветок источает запах. Никакие белила и румяна ничего не прибавили бы к ее прелести. Она ходит с высоко поднятой головой, и взгляд ее как будто с усилием останавливается на окружающих ее людях: глаза ее словно ищут кого–то. Этим она напоминает Иоанна сына Захарии.

Сестры пришли ко мне со своим горем. Их брат неожиданно тяжело заболел: его свалила с ног сильная лихорадка. Сначала они надеялись, что болезнь пройдет сама собой, как проходят простуды, вызванные переменчивой зимней погодой… Но болезнь Лазаря не проходила, она спалила его тело, превратив в высохшую щепку.

— Если так будет продолжаться еще пару дней, то он умрет, — с усилием выдавила Марфа.

— Чем я могу вам помочь? — вызвался я. Мне известно, что в деньгах они не нуждаются: мастерская Лазаря и огород Марфы всегда приносили им достаточный доход.

— Советом, равви, — сказала Марфа. — Ты ведь знаешь, — грустно улыбнулась она, — что если бы Он был здесь, то Он бы вылечил Лазаря одним своим словом.

Ее слова ударили меня в самое сердце. Разве не было Его в Иерусалиме, когда болела Руфь? И что? Передо мной снова встал все тот же страшный вопрос. Я никогда не сумею на него ответить. Вернее, я ответил на него уже давно, объяснив себе, что Он не помог мне потому, что считает меня каким–то образом близким Себе. Странное объяснение, верно? Но оно хоть немного вернуло мне покой, вновь поколебленный словами этой женщины.

— Понимаю, — сказал я, с трудом превозмогая горечь. — Но ведь Он — ваш друг, и если бы вы к Нему обратились… Но Его здесь нет, и я не знаю, где Он.

— Я знаю, где Он, — тихо сказала Марфа. — Я знаю. Он — в пустыне около Ефраима.

— Так позовите Его.

Они зашевелились. Теперь вмешалась Мария, до этого сидевшая молча и предоставившая говорить сестре.

— Но если Он сюда придет, они ведь убьют Его! Они ведь, кажется, хотели побить Его камнями, когда Он был тут последний раз.

— Ему действительно грозит опасность, — признал я. — У Него много врагов среди священнослужителей, фарисеев и простонародья…

Я испытывал соблазн сказать: «Вы правы, не нужно Его сюда звать». Я не имею ничего против Лазаря и не желаю ему зла. Но как же страстно мне хотелось, чтобы он выздоровел сам, без помощи Учителя. Подобные мысли капля по капле просачивались в мое сердце: одна капля, потом другая… Достаточно было только допустить их — они бы хлынули потоком. «Здоровье и жизнь Руфи не интересовали Его. А если бы умер Лазарь…» Я ощутил злорадство. — Ведь Лазарь — Его друг, и если бы он умер, то Учитель, возможно бы, понял, что чувствует человек, которому неоткуда ждать помощи… В меня словно вселился кто–то: он выкрикивал, приказывал, метался, не давая мне выговорить ни слова… Тогда Он не заметил моего отчаяния — стучало у меня в голове — заметит ли Он теперь отчаяние этих женщин? Мне Он не помог. А Себе? Себе–то Он наверняка поможет. Это и было бы свидетельством того, каков Он на самом деле… Время шло, а я так и не знал, что мне ответить Марфе и Марии.

— Если Ему угрожает опасность, тогда пусть лучше Лазарь умрет, — вдруг заявила Мария. Ее слова резанули меня своей жестокостью. Я обеспокоенно взглянул на сестер.

— Ты, Мария, видно, недостаточно любишь брата, — заметил я.

— Нет! Нет! — поспешила вмешаться Марфа. Ее маленькое личико исказило беспокойство, веки задрожали, а в уголках глаз появились слезы. — Нет, равви, не думай о ней так. Она очень любит Лазаря. Но она помнит и о том, что Он говорил…

— Не защищай меня, Марфа, — прервала сестру Мария. — Равви сказал правду: я люблю вас недостаточно сильно, не так, как вы меня любите. Но я так страшно боюсь за Него… — Ее глубокий мелодичный голос, который перед этим показался мне безжалостным, вдруг сорвался и замер на одной ноте: так летящий вниз камень может неожиданно замереть, запутавшись в густых ветвях. — Если бы Лазарь умер, это было бы великое несчастье. Я бы тогда плакала до конца моих дней. Я бы никогда себе не простила, что так заплатила за его доброту… Но… Но если с Ним что–нибудь случится… — она прижала кулак к губам, — то тогда все люди… и камни… должны… — Она широко раскрыла глаза, словно увидела что–то страшное. — Нет! Нет! Нет! — крикнула она. — Этого нельзя допустить!

Я снова погладил бороду: этот жест помогал мне думать. Если бы Руфь была жива, и если бы я был уверен, что Он сумеет исцелить ее, то я бы не сомневался ни секунды. Неожиданно в моей памяти всплыли Его слова, Его горестный предостерегающий крик: «Блудницы опередят вас на пути в Царство…» Я посмотрел на Марию так, словно увидел ее впервые. В ее взгляде горела слепая верность и беззаветная преданность. Такое выражение лица и такую степень напряженности я видел только на лице Симона. Но у Симона лицо тупое и бессмысленное, а у Марии, напротив, несказанно прекрасное. На нем не видно и следа прежних грехов: как будто она их никогда не совершала, как будто она их не стыдилась. На этом лице новое чувство стерло следы прежних поцелуев. Я перевел взгляд на Марфу. Бедная Марфа! Ее я понимал лучше. Она не могла бы сделать выбор так решительно, как ее сестра. У нее новая любовь не стирала всего того, что было перед этим. И это было мне понятно. Хотя я тоже так многого жду от Учителя… Жду? Мое перо само вывело это слово. Чего я могу от Него ждать? Руфь умерла. Его Царство — это разве что Царство мечты и сна… Он не Мессия… А я и Марфа — обычные люди. Мы знаем цену боли, цену человеческим привязанностям. Мы боимся того, что может случиться.

— Что же я могу вам посоветовать? — буркнул я. — Я думаю, что вы должны спасать брата, — пересилил я себя и продолжал, словно ворочая камни. — Если Учитель придет в Иерусалим, то Ему может тут грозить опасность. Но если Он появится только у вас в Вифании, то об этом никто не узнает. Предупредите Его только, — проговорил я, стиснув зубы, — чтобы Он не появлялся в городе.

— Какой же ты мудрый, равви! — воскликнула Марфа. Она улыбнулась, хотя по щекам ее текли слезы. Мария не вымолвила больше ни слова. Она сидела низко опустив голову, с видом человека, который сказал все, что имел сказать.

— Наверно, вам некого послать за Ним? — сообразил я. Во мне проснулась потребность действовать вопреки себе, своим мыслям, своему горю. — Хотите, я пошлю в Ефраим моего Агира? Это толковый парень, Он найдет Его и проводит к вам.

Они поклонились мне с почтением и благодарностью.

Прошла, однако, целая неделя, пока Агир вернулся Он пришел утомленный с дороги, в грязной и мокрой симле, с облепленными грязью ногами. Агир — мой верный слуга, и я использую его только для поручений, в которых требуется человек доверенный. Еще его отец служил в доме моего отца. У меня нет от него тайн, к тому же мне известна его находчивость. Я не сомневался, что он найдет Учителя, даже если бы Тот скрывался в самой убогой деревушке.

— Ты нашел Его? — спросил я. Я так ценил Агира, что даже позволял ему сидеть в моем присутствии.

— Нашел, равви, — ответил он. — Я нашел Его, и Он уже в пути. Если ты хочешь Его увидеть, то отправляйся в Вифанию прямо сейчас. К вечеру Он туда доберется…

— Однако ты долго Его искал…

— Не так уж долго, равви. Правда, Его не было около Ефраима: Он ушел за Иордан. Но когда я, наконец, отыскал Его там, то Он не сразу согласился идти.

— Не хотел идти?

— Странный Он Человек. Когда я сообщил о болезни Лазаря, Он только усмехнулся, а потом сказал своим ученикам: «Болезнь эта не грозит смертью, но через нее прославится Сын Человеческий». И больше ни слова о том, чтобы идти в Вифанию. Я не знал, что и думать. В самом деле, равви, удивительный Человек. Кажется, что Он все знает, но Он поступает так, будто не знает ничего. Я уже было собрался идти обратно, но через пару дней Он сам подозвал меня к Себе и попросил еще раз рассказать о болезни Лазаря. А потом повернулся к своим: «Пошли в Иудею». Услышав это, Его ученики начали кричать, чтобы Он не ходил туда, потому что там Ему грозит смерть. Однако Он сказал: «Пока день, человек видит ясно свою дорогу и не спотыкается, но когда приходит ночь, то он может упасть. Идемте. Наш друг Лазарь уснул. Надо его разбудить». — «Если он спит, — рассудили ученики, — это значит, что он выздоравливает. Сон — лучшее лекарство…» Тогда Он покачал головой: «Лазарь уснул сном смерти. Он мертв…»

— Откуда Он об этом узнал? — удивленно воскликнул я. Три дня назад до меня дошла весть о смерти брата Марфы и Марии. Бедняга так и не дождался Учителя. Он тихо угас на рассвете, как задутый светильник.

— Не знаю, — пожал плечами Агир, — не знаю…

Значит, Он знал, что Лазарь умирает, но, несмотря на это, все же не поторопился прийти раньше. Очевидно, я весьма справедливо предполагал, что Он неохотно оказывает помощь друзьям. Это открытие должно было бы меня утешить: Он поступил с ними точно так же, как и со мной. Однако я чувствовал будто некое разочарование и даже смутное ощущение вины. Словно я был виноват в том, что Лазарь умер, не дождавшись помощи Учителя…

— И тогда Он тронулся в путь? — расспрашивал я Агира.

— Да, — ответил тот. — Ученики больше не возражали. Один из них даже воскликнул: «Раз Равви идет на смерть, мы погибнем вместе с Ним!»

Я презрительно усмехнулся. Кто же это из них изображал из себя такого удальца? Симон или Фома? Именно эти двое отличаются склонностью к подобного рода бахвальству. Если бы они в самом деле представляли себе, какая опасность угрожает им и их Учителю, то они не показали бы носа в Иерусалиме до конца своих дней. Геройство в большинстве случаев — вещь безрассудная. Впрочем, я сожалею о том, что не способен в иные моменты быть безрассудным… Сейчас я осознал, что хочу Его увидеть. Я хочу знать, что Он скажет, когда Его спросят: «Почему же Ты не пришел раньше, раз уж Ты вообще отважился прийти?»

— Агир, позови ко мне Дафана и Гефера, — произнес я, — пусть принесут посох, симлу и сандалии. Они пойдут в Вифанию вместе со мной.

В доме Лазаря царил траур. Уже не было плакальщиц и смолкли дудки, но в комнатах еще не выветрился запах выгоревших благовоний. Вокруг стола сидели собравшиеся на похороны соседи и родные. Марфа со слугами разносила кушанья и прислуживала гостям. Глаза у нее были заплаканы, губы стиснуты. Между тем на столе всего было вдоволь. Марфа все предусмотрела и обо всем позаботилась. Она заглушила свое горе работой и двигалась еще проворней, чем прежде. Мария сидела в безлюдном уголке сада на скамейке. Завидев меня, она вскочила и подбежала ко мне. Прядь ярко–рыжих волос соскользнула ей на лицо, подобно медной змее. Она спросила быстро: «Равви, Он придет?» Она тяжело дышала, и в ее зеленоватых расширенных глазах горело нетерпение. «Он будет здесь с минуты на минуту», — ответил я. Мария опустила голову и в изнеможении вздохнула, как бегун, добежавший до финиша. Запоздало кивнув мне головой в знак благодарности, она вернулась на свое место. У Марфы было лицо человека, который пережил поражение, но сумел его принять. На лице Марии не было написано поражения: напротив, казалось, что она продолжает бороться…

Агир рассчитал все правильно: солнце уже начало скрываться за Масличной горой, как чей–то голос принес известие: «Марфа! Мария! Учитель пришел!» Марфа, которая была ближе всех к выходу, тотчас кинулась наружу. Я поспешил за ней. Учитель как раз входил в низкую калитку, выложенную из плоских камней. Он был такой же, как всегда: спокойный, приветливо улыбающийся. Марфа выскочила Ему навстречу и упала Ему в ноги. Только теперь я заметил, что ее руки, несшие всю тяжесть домашних забот, вдруг задрожали и стали хрупкими, женскими. Она беззвучно плакала у Его ног. А Он склонился над ней и гладил по голове. Наконец, она подняла на Него глаза. Ее голос, столь мужественно звучавший при людях, сейчас дрожал:

— Если бы Ты был здесь, Равви, то Лазарь бы не умер… — рыдала она. Но я знаю, — продолжала она, пересилив рыдания, — что и теперь… если ты попросишь Всевышнего, то Он для Тебя это сделает…

— Воскреснет брат твой, — произнес Учитель и в подтверждение Своих слов кивнул головой.

— Я знаю, что воскреснет. — повторила Марфа смиренно. — Так учат наши книжники, и Ты так учил, Равви. Он воскреснет в последний день…

Спокойным, но решительным жестом Он положил руки ей на плечо и слегка отстранил от Себя, словно желая взглянуть ей в глаза.

— Я — Воскресение и Жизнь. Верующий в Меня, если и умрет, оживет, а кто ожил, тот уже не умрет. Веришь ли ты в это, Марфа?

Он смотрел ей прямо в глаза, и она отвечала Ему доверчивым и послушным взглядом.

— Верю, Равви, — ответила она. И вдруг с неожиданной для женщины решительностью она выпалила:

— Верю, что ты Мессия и Сын Всевышнего, пришедший с неба…

И как бы чувствуя, что к этому неслыханному признанию уже нечего добавить, она встала и поспешно отошла. Я был взбудоражен и потрясен. Мне тут же вспомнился рассказ Иуды о том, как Симон обратился к Учителю с те же самыми словами. «С ума они все посходили, что ли? — мелькнуло у меня в голове. — Что они в Нем видят? Конечно, Он незаурядный человек. Он — Человек необыкновенный: Пророк, Учитель… Но то, что они говорят, попросту кощунственно. А Он и не думает возражать им, не выговаривает им за подобные слова. Сын Всевышнего! Это просто немыслимо!»

Тем временем Учитель шел через сад в мою сторону. Я колебался: то ли мне уйти, то остаться и поздороваться с Ним. Но в эту самую минуту из дома высыпала группа людей во главе с Марией. Теперь уже она упала к Его ногам с теми же словами, что и ее сестра:

— О, Равви! Если бы Ты был тут, то Лазарь бы не умер…

Он провел ладонью по ее огненным волосам, словно собирая с них золотистую пыль. Это прикосновение как будто возымело некий странный эффект, потому что выражение Его лица вдруг резко изменилось: спокойствие и мягкая приветливость уступили место гримасе боли. В первый раз я увидел то, о чем рассказывал Иуда: Этот Человек задрожал! Идя сюда, я думал, что Он не способен страдать. Я даже мысленно упрекал Его за это. Сейчас я видел перед собой лицо, словно воспламененное болью, которая в конце концов так и застыла на нем маской. В Нем словно прорвалась плотина, сдерживавшая поток страдания, и Он позволил этому страданию захлестнуть Себя, может быть, даже Он призывал его. Мне не раз приходилось наблюдать лица плачущих людей, и мне всегда казалось, что страдальческие гримасы сами по себе приносят некое облегчение. Лицо Учителя не искажалось гримасой, приносящей облегчение. Боль Его так и осталась безутешной. Лицо Учителя потемнело, как небо, затянутое грозовой тучей, и подернулось невыразимой печалью. Неожиданно Он зарыдал. Он плакал, как ребенок, которого отняли у матери. Ты знаешь, чем была для меня смерть Руфи, но даже я не страдал так в тот, последний момент. Мое горе имело границы, а Его горе было безгранично. В Его плаче слышались стенания тысячи людей, стоящих у гроба. Так Он оплакивал Лазаря. Мне даже на секунду показалось, что Он оплакивает и Руфь…

— Куда вы его положили? — спросил Он сквозь слезы.

— Идем, Равви, мы покажем тебе дорогу, — отвечали люди.

Мы двинулись вглубь сада. Он шел, все еще заплаканный, между двумя сестрами, тоже плачущими. За ними тянулись гости и ученики. По дороге я думал: «Честно говоря, я и не предполагал, что Он так сильно любил его. На какую, однако, любовь Он способен. Мне никогда не постигнуть глубины Его сердца. Если бы пресловутым динарием хозяина виноградника была бы Его любовь, разве мог бы кто–нибудь пожаловаться на несправедливость?»

Но если Он так сильно любил Лазаря, то почему же Он тогда не пришел вовремя, чтобы его исцелить? Если Он знал, когда Лазарь умер, то Он должен был знать о его болезни еще до того, как Агир отыскал Его. Он, исцеливший стольких людей, не мог исцелить Лазаря? Что это за удивительная привязанность, которая выражается в том, чтобы мучить близких и Себя Самого? Может, это попросту трусость с Его стороны? Может, Он не захотел этого сделать, потому что понимал, что любое чудо, совершенное Им в Вифании, в тот же день станет известно в Иерусалиме?

Мы остановились перед скалой, в которой был высечен гроб. Камень, которым было завалено узкое отверстие, сильно накренился. Мы остановились. Было тихо, слышались только Его всхлипывания. Кровь распирала мне виски; природа вокруг нас, делая свое дело, тоже переполнялась первыми весенними соками. Он продолжал плакать. Теперь Он казался попросту слабым, сломленным горем человеком. Как совместить то, как Он выглядел сейчас, с тем, что сказала Ему Марфа? Все наше бессилие перед лицом смерти было в этом плаче. Так же точно плакал и я, когда опускали камень. «Конец, конец, теперь уже конец», — все повторял я тогда. Впрочем, признаюсь, что для меня никакой Руфи под тем камнем уже не было, а только ее бедное измученное тело, почти отталкивающее своей болезненностью. Сама она уже парила где–то высоко, невидимая, далекая. Камень отделяет нас только от воспоминаний об умерших. Зачем Он сюда пришел? Затем лишь, чтобы оплакать Лазаря? Там под камнем лежит только его разлагающееся тело…

— Отодвиньте камень! — донеслось до моего слуха.

Мне показалось, что я ослышался. Только шорох удивления и испуга, пронесшийся вокруг, убедил меня в том, что Он действительно это произнес. Я поднял на Него глаза. Этот человек меняется с молниеносной быстротой. Он уже не плакал. Он стоял выпрямившись перед белой каменной стеной. Как Моисей, ударяющий посохом о скалу. Не знаю, почему мне подвернулось именно это сравнение. Люди испуганно отступили, оставив Его перед склепом вместе с сестрами. Мария смотрела на Учителя огромными расширенными глазами. Ее длинные черные ресницы походили на звездные лучи. Казалось, что эти глаза кричали, кричали надеждой. По лицу Марфы, до того искаженному гримасой боли, было видно, что она уже овладела собой.

— Он уже смердит, Равви, — произнесла она. — Сегодня четвертый день, как мы положили его в гроб.

Он с упреком прервал ее:

— Я же сказал тебе: веруй!

Марфа больше не сопротивлялась. Она кивнула прислуге, и четверо сильных мужчин схватилось за каменную плиту и с колоссальным усилием отодвинули ее в сторону. Перед нами отверзлась черная пасть, откуда сразу же повеяло холодом; запах благовоний мешался с непереносимым запахом тления. Учитель развел руки и поднял голову к небу. Он всегда так молился: быстро, тихо, едва слышным шепотом. Я не слышал того, что Он произносил. Но слова, с которыми Он обратился к стоящим вокруг, слышали все. Он произнес их громко, словно приказ, призывающий к бою целое войско. Я не мог убежать, поэтому я прикрыл глаза рукой. Не знаю, почему мы боимся мертвых, даже если они были для нас самыми любимыми существами. Возможно потому, что лежащее без движения тела — это уже не они. Я держал пальцы на веках, но не переставал смотреть. Наверно, я тоже кричал, как и другие. В отверстии, предназначенном для камня, показалась белая фигура, передвигающаяся неверными шагами… Люди кричали, закрывали глаза, падали на землю. Его голос перекрыл шум:

— Развяжите его!

Однако никто, кроме сестер и самого Учителя, не смел приблизиться к обвитой погребальными пеленами фигуре. Те трое склонились над ней. Крик прекратился. Могло показаться, что каждый из нас сохраняет остаток сил для того, чтобы издать крик в тот момент, когда с лица воскресшего спадет платок. Но когда мы увидели между Марфой и Марией голову их брата, никто уже не кричал. Это был живой человек, словно очнувшийся от сна, он недоверчиво моргал и с удивленной улыбкой осматривался по сторонам: глядел на себя, на сестер, на людей вокруг… Потом он поднял глаза на Учителя. Что было в этом взгляде? Страх? Поклонение? Удивление? Не могу тебе сказать. Я увидел в глазах Лазаря радость. Потому ли, что он снова был жив? Или потому, что первым Человеком, которого он увидел по воскресении, был Учитель? Я видел, как Лазарь упал на колени, а Он прижал его голову к Своей груди. Потом почти весело обратился к Марфе: «Дайте ему поесть, видите, он голоден!» Люди, наблюдавшие все это, по–прежнему стояли окаменев от страха и удивления. Но постепенно они смелели, и один за другим начали подходить к Лазарю, чтобы робко до него дотронуться. Подошел к нему и я. Это был живой человек. Запах тления испарился, словно его никогда и не существовало; как не существовало ни бледности, ни холода, ни окостенения. Лазарь улыбался, приветственно протягивал руки, словно вернулся из далекого путешествия. Он ел хлеб, который поднесла ему Марфа. Молчаливое удивление начало перерастать в потрясенное изумление. Его ученики первыми подали пример. Раздались радостные возгласы. Все кричали одновременно, как пьяные, которые не отдают себе отчета в том, что они кричат. «Аллилуйя! Аллилуйя! Великий Равви! Великий Пророк! Сын Давида! Мессия! Мессия! Сын Всевышнего!» Все явственней звучало: «Сын Всевышнего! Мессия! Аллилуйя!»

Но я не кричал вместе со всеми… Когда поминальная трапеза перешла в восторженное чествование, я покинул дом Лазаря и Марфы. Несмотря на прохладный и туманный вечер, я предпочел вернуться в Иерусалим, чем делить с ними ночное пиршество… Ты меня понимаешь, Юстус? Его Он воскресил… А если бы я привел Его к скале, в которой уже почти год лежит Руфь, то что бы Он сделал: заплакал бы? сказал бы, как сегодня: «Выйди из гроба»? Я не верю в это, не могу поверить. Он говорил: «Нужно иметь веру, и тогда гора по твоему приказу бросится в море…» Я хотел бы обрести такую веру, да не могу. Значит, я не заслуживаю этого чуда? Не заслуживаю — вот единственный ответ. Видно, я хуже, чем они все: эти амхаарцы, рыбаки, мытари, уличные девки… Для Марии Он совершил чудо, для меня — нет… Я — хуже, беднее, слабее, грешнее. Я не знаю, как это случилось, как мог я до сих пор этого не замечать. Я был уверен в том, что я — лучше, чище… Он перевернул мир с ног на голову и отдал его простофилям, вроде Симона, Фомы, Филиппа… Для меня в этом мире нет места. Надо мне было родиться амхаарцем, а не ученым, не знатоком права, не создателем агад. Но я тот, кто я есть. Поэтому Руфь страдала и умерла. Умерла в знак того, что я не принадлежу к Его миру. В прежнем мире пировал я, а Лазарь был нищим. Теперь роли поменялись. Но я не хочу объедков с чужого стола! Я не хочу принимать участие в чужой радости. Я возвращаюсь к себе, к своему одиночеству, к своему горю, к воспоминаниям о Руфи. Мне не хочется оставаться с ними! Если бы Он воскресил Руфь, то мне больше ничего не было бы нужно от жизни…

Я не знаю, Кто Он. Но, несомненно, человек великий. Может, Он и в самом деле Мессия и Сын Всевышнего… Но Кем бы Он ни был, благодать, которую Он дарует, предназначена не для меня.

 

ПИСЬМО 18

Дорогой Юстус!

Последние несколько недель я пребываю в грусти, тоске и почти отчаянии. Никогда прежде мне не приходилось думать, что смерть может быть чем–то желанным. Никогда прежде я не поддавался искушению думать, что самоубийство может быть спасением. Я всегда был человеком одиноким. Может быть поэтому я так бесконечно любил Руфь. Но у меня такое чувство, будто только сейчас я познал истинное одиночество. Сейчас, после того, как Он так обманул меня. Я начинаю рассуждать, как Иуда. Это неправда. Он не обманывает. Он попросту не умеет обманывать. Его можно обвинять в чем угодно, но только не в неискренности. Он не обманывает. Мы сами обманываемся, неправильно толкуя Его слова. Как это Он мне сказал тогда? «Возьми Мой крест, а Я возьму твой?» Он ведь ни словом не упомянул о Руфи, это только я так решил, что мой крест — это ее болезнь, а Его — неприятности со священниками. Но истинный смысл Его слов кроется глубже, гораздо глубже… Прошло три года с тех пор, как я увидел Его впервые, там, на Иордане. Мне казалось, что за это время я разгадал Его. Ничего подобного! Я до сих пор не понимаю, Кто Он. Недавно Он сказал про себя, что Он — Начало. Для меня Он действительно стал началом, вот только началом чего? Мне уже сорок лет — я не мальчик. Я добился знаний и влияния. У нас поговаривают, что я — лучший сочинитель агад. Можно сказать, что я нашел свой путь в жизни и мог бы уже спокойно следовать по нему до самой смерти. Так обычно и происходит. Но ее болезнь все перевернула в моей жизни. Болезнь и Он. Это стало началом чего–то нового. Я перестал писать агады. Это не означает, что я не способен их больше писать. Напротив! Во мне живет некое повеление — писать дальше. Но я ему сопротивляюсь. Я не хочу этого. Потому что до этого мои агады рождались без боли, без усилий, в радостном побуждении служить с их помощью Всевышнему. Теперь я знаю, что с этим покончено. То, что я мог бы написать сейчас, было бы письмом не по воску, а по моему обнаженному сердцу. Я должен писать, и в то же время я этого боюсь. Послушай, Юстус, я начинаю понимать, чего Он тогда от меня хотел. Я был прав: это была западня. Он хотел, чтобы я написал агаду о Нем. Я не могу ее написать. Или не хочу. Он тогда захотел, чтобы это сделал именно я. Что, видимо, и подразумевалось под «Его крестом». А я–то думал, что должен Его защищать и спасать. Но Он в этом вовсе не нуждается. Он сам нарывается на опасность. Может, Он сознательно ищет смерти? Но мне Он велел написать агаду о Себе. Теперь я это понимаю со всей очевидностью. Он этого хотел. И потому не вылечил Руфь. Он наверняка знал о ее болезни. Он ведь читал отчаяние в моих глазах. Он знал час ее агонии. Может быть, Он даже плакал о ней, как Он плакал над гробом Лазаря. Но Он не выполнил моего желания. Он позволил Руфи умереть. Он не воскресил ее. Ох, как же Он немилосерден к своим! И к Себе тоже. Его чудеса предназначены для чужих. Иуда прав в том, что чувствует себя обманутым. Ведь он пошел за Ним, думая что это будет его Учитель, его господин, его Мессия. А Он оказался хорош для кого угодно, только не для своих. Те, кто последовал за Ним, вынуждены теперь разделить Его судьбу. Видно, Он все же и есть Мессия, да только не Такой, Которого мы ожидали. Так что мы снова ошиблись… Жизнь — это одно сплошное разочарование. Он велел мне писать о Нем. Почему именно мне? Признаюсь, что я не из самых смелых. Я умею обходиться с вещами известными, простыми, освященными традицией. Агада о Нем вывернула бы все это наизнанку. Тому, кто бы ее написал, суждено было бы вступить в конфликт со всеми и с каждым. Агада о Нем стала бы всеобщим оскорблением. Можно завоевать признание, пиша о чем угодно, но только не о Нем. Я — человек мирный, мне ненавистны споры. Я готов сто раз уступить, только чтобы не нажить себе врагов. Агада о Нем восстановила бы всех против меня. Все стали бы моими врагами. А я не хочу этого, не хочу! Почему Он для этой цели выбрал именно меня? Зачем я пошел к Нему? Он тогда сказал: «Ты близок к Царству…» И я сразу почувствовал, что Он тем самым как бы обрек меня на выполнение некой задачи. Зачем я пошел к Нему? Теоретически Руфь могла бы и сама выздороветь. Люди совсем необязательно теряют самых любимых существ. У всех на этом свете есть хоть какое–нибудь утешение. У меня его нет! Нет! Нет! Мое мастерство в сочинении агад? Оно мне теперь, как рана на ладони. Что я такое написал, Юстус? «Рана на ладони»? Я знаю, у кого бывают раны на ладони. Меня бьет дрожь. Зачем я это написал? Как точно исполняются все Его слова. Он сказал: «Я даю тебе твой крест…» Моя ладонь прибита к агаде о Нем, как ладонь осужденного — к кресту.

……………………………………..

 

ПИСЬМО 19

Дорогой Юстус!

Покидая дом воскресшего Лазаря, я был уверен, что больше никогда туда не вернусь. Но случилось иначе: я как раз собираюсь туда идти…

Ко мне пришел мальчишка с приглашением от Лазаря: брат Марфы велел мне передать, чтобы я пришел к ним на трапезу: «Учитель гостит в моем доме. Мы будем рады тебя видеть». Я этим не просто удивлен, но изумлен и испуган. Я просил, чтобы Учителю в точности сообщили то, что постановило заседание Синедриона. Об этом говорят все громче, служители синагог зачитывают обращение Великого Совета. Лазарю тоже грозит опасность: слухи о его воскресении не умолкают, и люди приходят в Вифанию из самых отдаленных уголков, чтобы только увидеть человека, пережившего смерть.

Правда, сейчас момент чуть более спокойный. Через пару дней начинаются Праздники, и в Иерусалим постепенно стекаются толпы паломников. Среди тысячи людей легче спрятаться от слежки. Во время Праздников Синедрион едва ли предпримет что–нибудь против Учителя. Ходят слухи, что галилеяне будут защищать своего Пророка, а известно, на что они способны. Но все–таки зачем искушать судьбу? Зачем мозолить глаза врагам? Не лучше было бы уйти куда–нибудь за Иордан или в Трахонитиду и там переждать два–три года? К чему эта демонстративное стремление прийти на Праздники, когда приговор уже почти что вынесен?

На этот раз я лишен возможности спасти Его. В Синедрионе и в Великом Совете мне не доверяют и скрывают от меня намерения, направленные против Него. А что, если Сам Всевышний хочет Его смерти? Эта мысль непрестанно, как сверло, прокручивается у меня в голове. До сих пор я был подсознательно убежден, что Он — Тот, Кого Всевышний одарил особой милостью. Учения некоторых пророков в свое время тоже казались оскорблением и дерзостью. Но Всевышний помогал им, чудом уберегая от опасности. А Этого обрек на смерть? Самое главное, что Сам Он тоже это чувствует. Иначе зачем бы Он так нарывался? Он ведет себя так, словно сознательно спешит навстречу предначертанной Ему судьбе. За всем этим скрывается какая–то огромная, непонятная для меня тайна. Что это за Мессия, Который для того только пришел на землю, чтобы быть убитым по приговору Всевышнего? Мы ждали Мессию — Победителя, Мессию — Триумфатора, а не Мессию, приговоренного и землей, и небом.

Ты, верно, не понимаешь, о чем я говорю? Давай я расскажу тебе все по порядку, а тогда уже спрошу у тебя совета.

На следующий же день после чуда воскресения Лазаря стражники из Великого Совета поспешили в Вифанию, чтобы схватить Учителя. Но Он ушел оттуда еще до рассвета, и высланная вслед погоня так и не сумела Его найти. Стражники повели себя жестоко: избили Лазаря, изрубили его станок, ударили Марию, перевернули и перебили все в доме. Уходя, они пригрозили, что придут вторично, и если им не будет сказано, где скрывается Учитель — будет еще хуже. Великий Совет исключил Лазаря из членов нашей фарисейской общины.

Через два дня меня вызвали на собрание Синедриона. Предполагалось, что это будет торжественное заседание, поскольку Каиафа в пятнадцатый раз подряд был выбрал первосвященником, и Пилат утвердил его избрание. Я не думал, что так случится, принимая во внимание напряженные отношения между саддукеями и прокуратором. Но, очевидно, Пилат хочет задобрить сыновей Ханана и Ветуса, чтобы снова можно было торговать с ними: он ведь неплохо зарабатывал на этих сделках. В настоящее время единственным посредником между Пилатом и Синедрионом стал Иосиф, которого едва ли можно было склонить к покупке должностей, так как он никак в этом лично не заинтересован.

Каиафа выступил на собрании в полном облачении первосвященника, которое Пилат приказал ему выдать на время Праздников из сокровищницы, хранящейся в крепости Антония. Мы приветствовали его вставанием и поклоном, а он благословил нас. Я не люблю Каиафу. Он алчен, зол и прожорлив и ради денег не погнушается никакими средствами. Все торговцы в пределах Храма платят ему проценты со своего оборота. Каиафа и его сыновья дотошно проверяют, не обсчитывают ли их те, с кем они имеют дело. У Каиафы и Иуды много общего, разница только в том, что Иуда по бедности жаден даже до мелких денег, а заведись у него более крупные суммы, то он бы не знал, что с ними делать; в то время как алчность Каиафы так велика, что он не гнушается даже ассариями, выцарапанными у распоследних бедняков, тех, кто обменивают по лавкам привезенные издалека языческие монеты на местные сребреники. Только в наше печальное время, когда разные прохвосты и маловеры исполняют священные обязанности при Храме, мог такой вот Каиафа добиться высочайшего положения в народе. Его никто не любит, и даже среди своих у него имеются враги (впрочем, саддукеи грызутся между собой, как собаки, и только против нас, фарисеев, выступают дружно). Но при этом Каиафу боятся все, потому что в гневе он делается неразборчив в средствах. У него белое одутловатое лицо, толстые обвислые щеки, которые раздуваются и ходят ходуном, когда Каиафа пребывает в бешенстве, черная борода и черные волосы, уложенные длинными локонами на греческий манер. Как и все они, он предпочел бы выглядеть греком, разве что ему не хочется заниматься гимнастикой, как это делают греки, и он носит перед собой отнюдь не греческий, огромный торчащий живот. Вид Каиафы мне омерзителен. Но я вынужден признать, что когда он стоит перед нами в священном облачении и священном эфоде, а на лбу у него красуется золотая табличка с надписью «Святый Боже», то он производит впечатление совсем другого человека. В такие моменты не замечаешь его алчных глаз, плотоядных губ, прыгающих щек и выпирающего живота. Высокое звание как бы временно заслоняет всю гнусность сына Ветуса.

Мы с Иосифом пришли на собрание последними. Поскольку я живу рядом с Кайафой, то я обычно прихожу на заседания Синедриона одним из первых. Однако на этот раз когда я входил в зал, большинство членов Совета было уже на месте, что зародило во мне подозрение, что меня намеренно пригласили позже, чтобы в мое отсутствие успеть посовещаться о вещах, которые мне слышать нежелательно. Я поделился этим соображением с Иосифом, и он подтвердил, что и у него создалось такое же впечатление. Однако Иосиф отнесся к этому насмешливо: «Они боятся нас, — смеялся он. — Какие же они глупцы!» Иосифа испугать не так–то просто: он не боится никого и ничего, а к большинству членов Синедриона относится с презрением, полагая, что они способны только на склоки, интриги и взаимное подсиживание. Что касается меня, то стоило мне утвердиться в мысли, что от меня что–то скрывают, как я уже не мог успокоиться. Я не выношу враждебности, а уж скрытая враждебность, от кого бы она ни исходила, вызывает у меня страх. Поэтому я даже вздрогнул, когда в конце заседания Ионафан неожиданно обратился ко мне:

— Несколько дней назад в Вифании произошел удивительный случай. Мы надеемся, что равви Никодим, который, как нам сказали, был очевидцем этого происшествия, не откажется нам рассказать, что же там на самом деле произошло.

Голос Ионафана звучал вполне вежливо, и я поборол свое беспокойство, сказав себе: «Что, в конце концов, они мне могут сделать? И почему, собственно, я не имел права быть в Вифании во время совершения чуда?» Я встал и подробно рассказал о происшедшем. Зал слушал меня в полном молчании, не перебивая ни вопросами, ни окриками. Но по лицам слушавших я догадался, что рассказ мой им вовсе не безразличен. Теперь уже я был уверен в том, что то, о чем здесь говорилось перед моим приходом, касалось Учителя.

— Так ты утверждаешь, досточтимый, что Он воскресил Лазаря? — спросил Ионафан, когда я закончил; на его лице была издевательская усмешка.

— Да, — подтвердил я.

— Что ж, действительно произошло событие из ряда вон выходящее. — У меня было такое впечатление, что вся эта история скорее забавляет Ионафана, нежели беспокоит, но по каким–то причинами он чувствует себя обязанным меня расспрашивать. — Гм… Может быть, Лазарь просто спрятался в склепе, чтобы таким образом помочь своему Другу совершить чудо?

— Нет, — решительно запротестовал я, — это невозможно. Лазарь перед этим сильно болел. Кроме того, когда мы подошли к склепу, то он был уже завален камнем, а когда камень отвалили, оттуда понесло запахом разлагающегося трупа. Лазарь появился закутанным в пелены и саван.

— Все это было нетрудно инсценировать, — засмеялся Ионафан. — Он мог и выздороветь. Что касается входа, то его легко можно было завалить, особенно если оставался доступ с другой стороны. Разве нет? Кроме того, разве невозможно обернуть в пелены живого человека? А у выхода всего навсего достаточно положить издохшего барана…

— Разве все эти мошенничества подтвердились? — неожиданно спросил Иосиф.

Ионафан и Иосиф испытывают друг к другу неприязнь, которая особенно усилилась после того, как Ионафан по приказу Кайафы порвал всякие отношения с Пилатом, а Иосиф не согласился сделать этого. Я догадался, что мой друг Иосиф, которого вся эта история совершенно не интересовала, хотел тем самым просто досадить Ионафану. Тот отвечал с ядовитой вежливостью:

— Нет, ничего такого не подтвердилось. Никто и не искал подтверждений. Кроме того, как мы слышали, все были столь захвачены этим… чудом, что никому, наверное, даже в голову не пришло, что вся эта история могла быть обыкновенным надувательством. Разумеется, я имею в виду амхаарцев. Досточтимый равви Никодим, несомненно, сохранил трезвый рассудок и не поддался наивной вере в пробуждение мертвого…

— Я — фарисей, Ионафан, — прервал я его. — Я верю в воскресение мертвых…

Вокруг меня послышалось глухое ворчанье. Зал, до сих пор слушавший молча, пробудился. Со скамей наших хаверов послышались голоса:

— Что ты говоришь, Никодим? Мы тоже верим в воскресение мертвых. Мы тоже фарисеи. Но люди воскреснут в последний день. И воскресит их Всевышний, а не какой–то там грешник. О чем ты говоришь? Он не может воскрешать!

— Тем не менее Он это сделал, — повернулся я к скамье фарисеев. — И раньше ходили слухи, что Он умеет воскрешать. Но теперь я видел это собственными глазами.

После моих слов воцарилась тишина, прерываемая только шепотом. Ионафан развел руками и снова насмешливо улыбнулся:

— Ну, раз равви Никодим сам видел…

— Это неправда! — неожиданно вскричал равви Ионатан, — Никодим этого не видел! Это значит, то есть я понимаю, что он не лжет, — поправился Ионатан, — просто он поддался обману.

— Стало быть, все, кто видит Лазаря в Храме и на базаре, поддаются иллюзии? — вмешался Иосиф. — Я сам его видел не далее, как вчера.

Снова зависла зловещая, заряженная гневом тишина.

— Да, это правда, — неохотно признал, наконец, Ионатан с видом человека, вынужденного уступить. — Лазарь ходит и всем болтает об этом своем воскресении. Может быть, это действительно было мошенничество, как сказал равви Ионафан. Но мошенничество или нет, все это должно, наконец, кончиться! Хватит уже подстрекательств со стороны Этого Галилеянина. После подобного чуда за Ним повалят толпы. Я знаю, какие разговоры ходят в последнее время в городе. Вы что, хотите завтра воевать с римлянами?

— Конечно, нет! — отозвался Каиафа. — Досточтимый равви Ионатан говорит вполне рассудительно, и мы рады, что он это говорит. Никто из нас не хочет войны. Такая война бы нас погубила.

— Надо покончить с Этим нечистым! — возопил равви Елеазар.

— Правильно! Покончим с Ним! Досточтимые, — Каиафа повернулся в нашу сторону, — Как я слышал, вы не раз ловили Его на ошибках в Его поучениях. Что же может быть проще? Пусть только кто–нибудь, подосланный вами, первым бросит камень. И пусть хорошенько бросит. Достаточно, чтобы только показалась кровь, тогда бросят и остальные…

— Этого сделать не удастся, — Ионатан покачал головой.

— Почему?

— Не раз уже наши люди брались за камни… Ничего из этого не вышло. Он тоже ловок, и у Него есть множество друзей. Особенно сейчас.

— Тогда давайте приведем Его сюда, осудим на сорок ударов и запретим находиться в городе. Пусть возвращается в свою Галилею!

— Это уже слишком поздно! — раздался голос равви Иоиля, напоминающий хриплое пение старого петуха. — Слишком поздно! Он уже научил людей грешить и пренебрегать священными омовениями! Он должен умереть!

— Правильно, — хмуро и решительно подтвердил равви Ионатан. — Он должен умереть!

— Я ничего не имею против, — отозвался Ионафан, равнодушно пожимая плечами. — Вам известно, что из–за Него я понес большие убытки. Никто уже больше не прельщается чудесами у Овечьей купальни… Без сомнения, Этот Человек опасен. Но давайте–ка подумаем вот над чем: если мы осудим Его на смерть, то наш приговор будет подлежать утверждению Пилата, верно? А Пилат, как вы знаете, может пожелать поступить нам наперекор…

— Так что лучше всего, — вмешался Иегуда, брат Ионатана, — уладить дело с помощью зелотов.

— Нет! Нет! — упирался равви Ионатан. — Необузданная ярость читалась на лице главы Великого Совета. — Нет! От них Он тоже сможет убежать. Его надо убить, а Его учение уничтожить. Он должен быть осужден и умереть позорной смертью на глазах у всех.

— Но Пилат… — повторил свое предостережение Ионафан.

— Может быть, Иосиф сумел бы это уладить… — подбросил кто–то.

— На меня не рассчитывайте! — громогласно заявил Иосиф. — Я не буду торговать ничьей смертью. Я — купец, а не убийца!

— Ты даже слишком купец, Иосиф, — язвительно заметил равви Елеазар.

— А сам–то ты кто? — парировал мой друг.

— Успокойтесь! — воззвал к нам Ионафан, ударяя посохом оземь. — Не ссорьтесь! Я тоже считаю, что Иосиф вовсе не обязан это улаживать, он только мог бы обратить внимание Пилата на то, что мы заинтересованы в этой смерти. Сейчас Пилат по горло сыт полученным золотом, он еще его и переварить–то не успел, так что ублажить его будет непросто.

— Пес нечистый! — гневно рявкнул Каиафа, который после того происшествия с водопроводом, вскидывается на каждое упоминание о Пилате.

— Так что же делать? — спросил равви Ионатан, — Он должен умереть! — еще раз подчеркнуто произнес он. — Наш уговор…

— Мы помним, — быстро заверил его Ионафан.

— Равви Ионафан просто размышляет, — примирительно проговорил Каиафа, — какой смертью должен умереть Этот Чудотворец…

— Но Он еще не осужден! — осмелился выкрикнуть я. Мои слова вызвали волнение, но Ионафан тотчас овладел ситуацией.

— Конечно, — произнес он, глядя на меня с несколько иронической улыбкой. — Конечно, равви Никодим. Сначала мы должны Его схватить и осудить. Справедливо и как положено. — Ионафан повернулся к скамьям фарисеев. — Но для этого надо сначала узнать, где Он находится. Объявите Его розыск по всем синагогам. Мы назначим награду тому, кто укажет Его местопребывание.

— Но не особенно большую, — вставил Каиафа, и, помусолив пальцами по драгоценным каменьям, которыми было выложено его священническое облачение, добавил:

— Слишком большое вознаграждение превращает преступника в чересчур важную птицу. Мы назначим маленькое вознаграждение: тридцати сиклей будет довольно. Как за раба, которого забодал вол соседа. Не будем чрезмерно поощрять того, кто решится предать Его: наверняка, это будет какой–нибудь вонючий амхаарец.

— Досточтимейший первосвященник абсолютно прав, — заметил Ионафан.

— И что же дальше? — нетерпеливо спросил равви Елеазар.

— Над этим надо еще подумать, — заявил Ионафан. — Может быть, стоит организовать небольшой бунт.

— Опять бунт, — раздраженно воскликнуло несколько молодых фарисеев, — чтобы снова весь Иерусалим был бит дубинами?

Недовольных призвал к порядку сам равви Ионатан:

— Ша! Не возмущайтесь! — сказал он. — Дубина — это хороший учитель. Если бы не дубина, то как бы не заржавела наша ненависть к римлянам. Палки могут нам еще пригодиться. Хорошо, мы обдумаем, каким способом Этот Человек мог бы погибнуть. Ибо Он должен умереть!

— Должен, — уверенным эхом подтвердили голоса нескольких других фарисеев.

Я думал, что заседание на том и закончится, как вдруг равви Ионатан снова поднялся с места и обратился к Кайафе:

— Досточтимейший равви, — произнес он, — сегодня очередная годовщина твоего служения, и ты, конечно, помнишь, какой привилегией ты сегодня облечен… — Меня поразили эти речи, а прежде всего то раболепное почтение, с которым равви Ионатан обращался к своему врагу. Видно, все–таки что–то изменилось в отношениях между нашими хаверами и саддукеями с момента их совместного выступления против Пилата. Сегодня, — продолжал Ионатан, — ты можешь совершить пророчество с помощью священных камней урим и туммим. Мы взываем к тебе с просьбой: сверши пророчество! Скажи, что Этот Грешник должен умереть…

— Зачем об этом спрашивать? — выскочил равви Елеазар. Я видел, что остальным хаверам тоже не понравилось выступление председателя раввинского Совета. — Зачем спрашивать? Мы и так знаем, что Он опасен и потому должен умереть.

— Зачем спрашивать? — повторило множество голосов. Мне тоже было непонятно легкомыслие равви Ионатана. «Он искушает Всевышнего!» — думалось мне. Но вдруг меня осенило, что если пророчество скажет «нет», то кто же тогда осмелится поднять руку на Учителя? Видно, Ионатан был просто ослеплен бешенством. Все больше голосов кричало: «Зачем спрашивать?» Но наш ученый муж упрямо затряс головой:

— Пусть священные камни скажут. Я прошу тебя, досточтимейший…

— Просишь, — повторил Каиафа голосом, в котором угадывалось удивление, — просишь… Только ты один, равви, просишь об этом? Зачем взывать к Всевышнему из–за такого пустяка?

— Я тоже прошу об этом, — вдруг резко прокричал я, будучи уверенным, что таким образом спасаю Учителя. Всевышний не может встать на сторону несправедливости. Здесь затевалось преступление против невинного, и мой долг — громко и открыто воспрепятствовать этому. Пускай мне ненавистен Каиафа как человек, но пророчествовать он будет в качестве верховного священника. В таких случаях Всевышний говорит даже устами грешника. Пусть же Он скажет! Тогда всем станет ясно, что Учитель пришел от Него. Пусть защитит Его сила Всевышнего, раз уж я сам ничего не могу для Него сделать.

— Ну, если вы настаиваете… — Каиафа развел руками: уступать ему явно не хотелось. У него не было ни малейшего желания пророчествовать, и он озирался по сторонам, словно ища, кто мог бы его от этого освободить. Но все собравшиеся пребывали в растерянности, не зная, как воспротивиться требованию Ионатана. Первосвященник машинально теребил пальцами обшивку своего облачения. Он, конечно, понимал, что любой ответ поставит его в затруднительное положение: в первом случае ему придется добиваться согласия Пилата на исполнение приговора, во втором — охранять жизнь тогда уже неприкосновенного Человека, которого сам он считает опасной. Но отступать ему было некуда: первосвященник обязан пророчествовать по требованию двух членов Синедриона.

— Как хотите, — повторил он и еще раз огляделся по сторонам. Даже Ионафан, обыкновенно такой ловкий, не знал, что придумать, чтобы ему помочь. А наши хаверы и подавно совершенно растерялись после неожиданного выступления главы Великого Совета.

— Молитесь, — произнес Каиафа, — чтобы Господь послал Свой ответ через мои руки… — Потом он широко развел руки, наклонился и начал произносить установленные слова пророчества: «О, Адонай, Саваоф, Шехина! Дай Твой знак мне, твоему священнику, которого Ты соблаговолил призвать на служение к Тебе. Дай мне знак и скажи: нужно ли для блага народа Твоего избранного, чтобы Этот Человек погиб? Дай знак! Вот я кладу руку на свое священное облачение и чувствую под пальцами два священных камня урим и туммим. Я не знаю, какой из них черный, а какой золотой. Но тот, который я держу, пусть будет Твоим ответом. Если это урим, это будет означать, что Ты ответил на мой вопрос „нет“; если же это туммим, значит, Ты ответил „да“. О, Адонаи, Саваоф, Шехина! Семижды Святой — взываю к Тебе!» Я уже выбрал камень. Я уже достаю его из священного мешочка. Вот знак Всевышнего: смотрите!

Каиафа раскрыл свою пухлую ладонь. Люди повскакивали с мест и кольцом окружили первосвященника.

— Туммим! Туммим! — раздался дружный крик. При этих словах у меня сперло дыхание. — Туммим! — слышалось вокруг. Всевышний сказал! Он должен умереть!

Что все это означает, Юстус? Ответь мне, как можно быстрее, что может означать такое пророчество? Что Он должен погибнуть? Какие невероятные последствия вызвало это воскресение. Я тотчас дал знать обо всем случившемся Лазарю, с тем чтобы он передал это Учителю. С того момента прошло уже две недели. Наши хаверы продолжают советоваться, как поймать Учителя. По всем синагогам был оглашен призыв выдать Его. А Он тем временем, как ни в чем не бывало, приходит в Вифанию! И Лазарь приглашает меня тоже прийти.

Все–таки я пойду. А как только вернусь, сразу же напишу тебе. Но ты, не дожидаясь моего следующего письма, ответь, что ты обо всем этом думаешь.

 

ПИСЬМО 20

Дорогой Юстус!

Я побывал в Вифании и виделся с Ним. Но то, что случилось потом, отодвинуло в тень трапезу в доме Лазаря, с которой я вернулся в меланхолическом настроении. Через два дня мне довелось пережить уже ни с чем не сравнимое потрясение. Мне казалось… Нет, мне не казалось, я был уверен! Я кричал, и рядом со мной сотни людей кричали то же самое, что и я. Тебе, конечно, знакомо ощущение подобного единения с толпой. Однако вечер принес тревожное отрезвление, пока, наконец, сегодня…

Однако расскажу все по порядку. Я отправился в Вифанию, где Лазарь устроил пир в честь Учителя и Его учеников. Кроме них был приглашен только я один. Я уже писал тебе, что когда стража искала Учителя, то самого Лазаря сильно избили. Оказывается, ему сломали руку и несколько ребер, выбили глаз и всего покалечили, крича при этом, чтобы он хорошенько запомнил, что никогда не был мертв. Человек, восставший из гроба в расцвете мужской силы, теперь превратился в сгорбленного калеку. Он даже не мог встать, чтобы нас поприветствовать. Но когда Учитель приблизился к нему, Лазарь порывисто схватил Его руку и прижал ее к губам. Сидя с другой стороны стола, я размышлял: «Это воскресение не стало большим благодеянием для Лазаря. В предыдущей жизни он снискал себе почет и уважение, а теперь с самого начала его преследуют страдания и несчастья. Смерть Руфи положила конец ее мучениям; похоже, что воскресение Лазаря — только начало его страданий. Тогда зачем Он его воскресил? И почему Лазарь выказывает Ему столько благодарности?»

Я сидел, погруженный в эти мысли, когда почувствовал на себе Его взгляд. Я поднял голову: Он так призывно смотрел на меня, что я был вынужден спросить:

— Чего Ты хочешь, Равви?

— Я хочу спросить тебя, друг, — Он теперь всегда называл меня так, — любишь ли ты притчи?

— Люблю, Равви. Житейская мудрость яснее всего выражается в притчах и агадах. Я много их сочинил.

— Тогда послушай какую Я тебе расскажу. Хозяин вышел сеять. И стал разбрасывать зерно перед собой. Одни зерна пали на хорошую почву, мягкую, рыхлую и влажную, — и быстро пустили корни. А другие зерна упали на землю сухую и бесплодную, и хотя они тоже проросли, но ростки были слабые, словно ребенок, который только пробует вставать на ноги. Но хозяину стало жаль землю, на которой выросли плохие колосья, и он решил взяться за нее: глубоко вскопал мотыгой, выбрал камни, стал часто поливать… А когда пришла пора жатвы, то урожай с плохой земли оказался таким же обильным, как и с хорошей. И сказал тогда хозяин: «Не жаль мне моего труда и моих стараний, потому что дороже мне стала та земля, в которую я вложил так много усилий. Хорошие плоды принесла она…» Что ты думаешь, друг, об этой притче?

— Хорошая притча, — сказал я. — Ты, конечно, хотел сказать, что благодаря труду человек может даже самую ненужную вещь обратить себе на пользу?

— Ты правильно понял, — похвалил Он меня, однако в Его похвале мне почудилась добродушная снисходительность: можно было подумать, что Он говорит это ребенку, который уразумел Его слова ровно настолько, насколько был пока в состоянии. — Нет такой раковины, из которой нельзя было бы добыть жемчужину. Нет такой овцы в стаде, которую бы не стоило искать ночью, в темноте, среди скал… Но так поступает только хороший хозяин. Поэтому Сын Человеческий поливает слабые колосья и идет на поиски заблудших овец…

Мне показалось, что теперь я начинаю кое–что понимать. По видимости, Он имеет в виду Своих учеников, и деликатно объясняет мне с помощью притчи, почему Он избрал именно их. Я быстро пробежал глазами по их грубым лицам, выражающим недремлющую готовность к перебранке. Плохая земля, требующая большого ухода. И еще неизвестно, какой урожай она принесет. Учитель продолжал смотреть на меня так, будто требовал новых вопросов:

— Но ведь не всегда труд хозяина приносит хороший урожай, — отозвался я.

— Не всегда, — признал Он, и лицо Его омрачилось. — Не всегда, — повторил Он. — Но Сын Человеческий и в дождь, и в бурю готов идти на поиски заблудшей овцы. Как женщина, которая, потеряв динарий, будет то тех пор выметать свой дом, пока не найдет его. Как крестьянин, который до тех пор удобряет, вскапывает и поливает землю, пока она не даст хороший урожай.

Учитель опустил голову; на Него вновь навалилась тоска и словно приклонила Его к земле, как слишком крупный плод гнет к земле молодую, еще неокрепшую яблоню. Неожиданно меня пронзила мысль: Этот Человек тоже ошибся! Он ожидал победы. Нуждаясь в опоре, Он выбрал Себе учеников среди распоследнего сброда. Это был просчет, грубый просчет. Он был уверен в том, что сумеет переделать всех этих рыбаков, ремесленников и мытарей. Не переделал! Они остались теми, кем были. Его теперешние слова означают только самоуспокоение. Вопреки очевидности и здравому смыслу Он утверждает, что нет такой плохой земли, с которой нельзя было бы получить хорошего урожая. Из этой амхаарской земли все равно ничего путного не вырастет. Он чувствует это, хотя продолжает упираться…

Только зачем было требовать невозможного? Амхаарец всегда останется амхаарцем. Можно что–то сделать для облегчения его участи, но ничего нельзя сделать с ним самим. Почему Он не обратился к таким людям, как я? Тогда Ему не пришлось бы жаловаться, что плохая земля, несмотря на все Его старания, дала плохой урожай. После моего первого разговора с Ним я был потрясен, очарован, готов идти за Ним. Я отправился по Его следам в Галилею. Я ждал, что Он позовет меня. Если бы Он исцелил Руфь — я сделал бы для Него все!..

Нам прислуживала Марфа, по обыкновению чутко и заботливо следившая, чтобы у гостей не было ни в чем недостатка. Марии в комнате не было, что было для меня удивительно, потому что обычно она ни на шаг не отходит от Учителя и, сидя рядом с Ним, впитывает каждое Его слово. Но сейчас я нигде ее не видел. Стоило только мне об этом подумать, как она вошла: со склоненной головой, босая, с рассыпанными по плечам волосами. Она прижимала к груди какой–то предмет. Своим видом Мария скорее напоминала плакальщицу, нежели женщину, пришедшую поприветствовать почтенного и желанного гостя. Ее облик не выражал такой скорби даже у гроба Лазаря. Встав на цыпочки, Мария тихонько пробиралась вдоль стены, словно стараясь не привлекать к себе внимания и остановилась за спиной Учителя. Волосы прядями спадали ей на лицо, но я видел ее глаза, потемневшие и слегка прищуренные, как от сдерживаемой боли. Вдруг она отняла ладони от груди, и я заметил, что она сжимает в руках прекрасный алебастровый сосуд. Ловким движением она открутила головку, и вся комната наполнилась дурманящим запахом. Должно быть, это было то самое превосходное и неимоверно дорогое благовоние, которое на базаре называли «царским». Она опрокинула сосуд на голову Учителя, и нежно собирая капли кончиками пальцев, втирала Ему в волосы жидкость ловкими движениями человека, знающего толк в прическах.

Разговор за столом прервался. Учитель в этот вечер выглядел печальным и молчаливым, зато Его ученики хохотали, поминутно препирались друг с другом и были еще болтливее, чем обычно; они без умолку трещали, как пущенные в ход прялки. Теперь они вдруг разом стихли и уставились на молчавших Марию и Учителя, лица которых явно выражали одну и ту же общую мысль. Наконец, Филипп промямлил:

— Ну и запах! точно «царский». Такой сосуд стоит небось не меньше двух динариев…

— Хорошо пахнет…

— Но цена! — воскликнул Симон Зилот.

— Ароматное масло можно купить и за меньшие деньги, — заметил Иаков–старший.

— К чему вообще понадобилось масло? — спросил Иуда. — Только распутные девки употребляют такие благовония. Зачем оно нужно? Вместо того, чтобы тратить деньги на это, лучше было бы раздать их бедным.

Последние слова Иуды прозвучали хлестко, как пощечина. Он смотрел на Марию, и было очевидно, что вся его речь направлена против нее. Его неприязнь к ней, должно быть, тянется еще с давних времен, столько в этом застарелой злобы и неиссякаемого раздражения. Скорее всего, он был знаком с ней давно и знал, чем больнее всего досадить.

— Разве не так? — обратился Иуда к остальным ученикам.

— Все правильно говоришь, — поддакнули те дружным хором. — Правильно говоришь. Иуда прав. Зачем нужно такое дорогое масло? Лучше было бы раздать деньги нищим. Равви бы, наверняка, этому больше обрадовался.

Женщина молча опустилась на колени. Она даже не пыталась защищаться. Я видел лицо Марии под медно–рыжей копной волос, разметавшихся у ног Учителя. Видя, как она печальна, Он нежно дотронулся ладонью до ее лба, погладил по голове. Среди возбужденных, крикливых учеников эти двое выглядели совершенно обособленно: они словно разделяли тайное страдание, в чем другие не только не участвовали, но даже не умели его понять.

— Зачем вы обижаете ее? — спросил Учитель тихо. — Она Меня любит и хотела услужить. Что до нищих, то они всегда будут рядом — лишь бы вы сами не забывали о них. А Мне уже недолго с вами оставаться… И она умастила Мое тело на смерть, на погребение. Не огорчайте ее. Истинно говорю вам: где бы на свете ни проповедовали Радостную Весть, которую Я принес, всегда будут вспоминать то, что она сделала.

Ученики замолчали. Воцарилась тишина. Его слова потрясли их, и вся их оживленность мгновенно испарилась. Они переглянулись с недоуменным испугом и зашушукались между собой: «На смерть? На смерть? — доносилось до меня, — Что Он такое опять говорит?»

Снова Филипп выступил от имени всех. В его больших бесцветных глазах стояли слезы.

— Равви, мы тоже любим Тебя, — запинаясь, проговорил он. — Зачем Ты говоришь нам о Своей смерти? Если Ты не пойдешь в город, с Тобой ничего не случится… Не ходи…

— Не ходи, — повторили и остальные.

Учитель медленно, но решительно покачал головой, как человек, который давно принял решение и считает его непоколебимым.

— Я должен туда пойти… — произнес Он.

— Но священники и фарисеи узнают об этом! — вскричал Иуда. Учитель устремил на него спокойный, бесконечно грустный взгляд.

— Весь мир узнает об этом, — сказал Он.

И действительно весь мир узнал об этом! У меня до сих пор стоит перед глазами начало событий того дня. Я шел в Храм по улицам, кишащим народом. Поначалу я не обратил внимания на крики, доносящиеся из–за стен со стороны Кедрона. Накануне Праздников город всегда оглашается криками, песнями, шумом потасовок, препирательством торговцев. Некоторые паломники входят в город с пением, под звуки кимвалов. Я был так погружен в свои мысли, что даже не отдавал себе отчета в том, что происходит неподалеку. Вдруг кто–то выкрикнул мое имя, и голос показался мне одновременно знакомым и в то же время звучащим как–то странно. Я поднял голову и увидел прямо перед собой равви Иоиля и Ионатана. Не только голоса этих ученых мужей звучали необычно, выглядели они еще более удивительно. Оба в эту минуту не были похожи на почтенных фарисеев, которые ходят по городу погруженные в свои размышления и чуждые суете вокруг. Передо мной стояли два возбужденных человека, резко размахивающих руками. Они наскочили на меня с двух сторон.

— Равви Никодим! Что Он собирается делать? Наверное, ты знаешь? Чего Он хочет?

— Кто? Кто, досточтимые? — я не понимал, о чем они спрашивают.

— Ну, Он! Этот ваш… Пророк! — выдавил из себя равви Иоиль. На этот раз в его словах не слышалось презрения, а только испуг.

— Я ничего не знаю. Его здесь нет, — отвечал я неуверенно, пораженный их словами.

— Как это — нет? — воскликнули они разом. — Он как раз направляется сюда во главе тысячи людей. Все амхаарцы сбежались к Нему. Весь народ… Чего Он хочет, Никодим? Ведь ты с Ним дружен? Он не прикажет убивать? — выпалил равви Иоиль. — Правда ведь, что Он добрый?…

— Он идет сюда?

— Не слышишь? Смотри! — они схватили меня за руку и потащили в притвор. Сквозь колонны я увидел действительно колоссальное шествие, которое спускалось по дороге от Масличной горы в Кедронское ущелье. — Смотри! — кричал Иоиль, — все за Ним пошли! Весь Иерусалим! Сколько там наших! Идут и машут ветвями, да еще бросают плащи под ноги осла, на котором Он едет… Наверное, это ты рассказал Ему агаду, в которой говорится, что Мессия приедет верхом на осле… Ты слышишь, что они кричат: «Слава Сыну Давида!»

— Так Он и есть Сын Давида, — машинально отозвался я.

— Возможно, возможно… Раз ты так говоришь, — закудахтал равви Иоиль. — Но скажи, что Он собирается делать? Он хочет разогнать Синедрион и объявить Себя Мессией?

Я вслушивался в шум шагов, который по мере приближения шествия все больше напоминал грохотанье бури, и смотрел, как навстречу идущим из всех городских ворот выскакивали люди:

— Он хочет Свое Царство…

— Его царство — это власть амхаарцев, мытарей и блудниц! — прошипел равви Ионатан с холодным бешенством. — Лучше пусть народ никогда не получит свободы, чем у него будет Такой Царь!

— Почтеннейший! — запел равви Иоиль, от страха поднимая обе руки вверх и в тревоге на меня поглядывая. Я понял, что почтенный молитвенник за грехи всего Израиля сильно перетрусил и готов даже признать Учителя Мессией, лишь бы не расстаться с жизнью в случае переворота. Но ненависть Ионатана была непримиримой. Этот человек еще никогда никому не уступил, и я уверен, что ничто не способно склонить его к уступкам. В любом случае он предпочел бы смерть.

Крик приближающейся толпы раздавался теперь из–под двойной арки Золотых Ворот. Меня вдруг охватил восторг и азарт. Я на секунду забыл обо всех своих огорчениях, заботах, страхах… «Наконец–то, — думал я, — Он выступил. Показал, кто Он такой. А то, что Он скрывался, дрожал от страха, предсказывал Свою смерть, было только испытанием для Его учеников. Теперь время испытаний кончилось, и пришла пора триумфа. Теперь Он больше не будет всеми преследуемым странствующим Учителем. Стоило Ему выступить, как народ сразу поверил в Него». У меня сложилось впечатление, что у Него расплодились враги, что Он потерял Свое влияние на толпу и Сам утратил ее доверие. Ничего подобного! Приветствия, с которыми Он был встречен в городе, свидетельствовали о триумфе. Перепуганный Иоиль и взбешенный Ионатан представлялись мне беспомощными листьями, которые срывает с дерева мощный порыв зимнего ветра. Правда, есть еще римляне… Но в ту минуту даже они не казались мне такими уж страшными. Мне все было нипочем! Такое резкое изменение ситуации наполнило меня безграничной верой в силу Учителя. «Он все может! — думалось мне. — Он — Мессия! Он скрывался и только теперь, наконец, выступил. Иисус Навин приказал затрубить в трубы и пали стены Иерихона. Что римляне? Может, и они согласятся признать Его. Впрочем, Он все сумеет преодолеть…»

— Мессия, — проговорил я, вызывающе глядя в глаза Ионатана, — будет Таким, Каким Его пошлет нам Всевышний.

Ионатан ответил с бешенством не менее вызывающим:

— Мы не хотим Такого Мессию, даже если Его послал Сам Всевышний.

Шествие уже ввалилось во двор. У меня не было желания продолжать препирательство с Ионатаном. Этот человек, непримиримость которого всегда будила во мне тревогу, перестал для меня существовать. Я обошел его, словно пустое место, и, отломав с дерева ветку, бросился навстречу идущим. Следом послышались неуклюжие шаги Иоиля. Видно, ученый муж рядом со мной чувствовал себя в большей безопасности.

Протиснуться к Учителю была задача не из легких. Сотни, тысячи людей окружали Его плотной толпой. Отовсюду неслись возгласы в Его честь. Это был поистине триумф, в который я никогда бы не поверил, если бы мне рассказали об этом накануне. Из самой гущи толпы, словно громыханье бубна, слышался голос Симона. Ученики окружали Учителя, как гвардия своего царя. Протиснувшись ближе, я, наконец, увидел Его в тот самый момент, когда Он слезал с осла, на котором въехал в город. Сияющие, воодушевленные победой ученики не отступали от Него ни на шаг. Среди них я заметил Иуду: тот просто лопался от гордости. Он бегал из стороны в сторону и отдавал приказания: одним велел потесниться, другим, наоборот, подойти ближе; завидев меня, он кивнул мне головой, но так небрежно, будто я не был ученым фарисеем, а он — купчиком из Везефа. Это был уже не бедняк, таящий свою ненависть под маской смиренной улыбки, но один из высочайших царских придворных.

— Проходи сюда, равви, — милостиво сказал Иуда. — а ты подвинься! От тебя воняет, — прикрикнул он на какого–то амхаарца, проталкивающегося к Учителю. — Подвинься! Слышишь? Сколько раз тебе повторять? Ну! Чего глаза вылупил?

Толпа вокруг скандировала:

— Аллилуйя! Аллилуйя! Осанна Сыну Давида! Благословен, грядущий во имя Всевышнего! Осанна! Слава Царю, который приехал на осле! Аллилуйя!

— Ох, — зашептал кто–то у меня за спиной, — Он не должен позволять так говорить! Это грех, великий грех!..

Иоиль проговорил это тихо, но Учитель, Который тем временем слез с осла и направлялся в сторону Храма, по–видимому, это услышал. Он резко повернул голову в нашу сторону: на лице Его, несмотря на всеобщее ликованье, не было радости. Как и в те моменты, когда, уступая просьбам, Он исцелял и очищал людей, в глазах Его была печаль, а на лице — принужденность. Он шел, а обступившие Его со всех сторон амхаарцы выстилали перед Ним плащи, по которым Он ступал, но с таким видом будто воздаваемые почести были Ему в тягость. Его босые стопы четко выделялись на черном покрытии. Не останавливаясь, Он глянул на Иоиля, и благочестивый ученый скорчился под Его взглядом, как усыхающий от солнечных лучей гриб.

— Если люди умолкнут, то возопят камни, — сказал Он и последовал дальше. Я ринулся за Ним. Однако через мгновение Учитель остановился, словно потрясенный картиной, которая открылась Его взору.

Ступени Храма, как обычно в дни Праздников, были облеплены торговцами. Здесь продавали жертвенных животных, а на самом верху, почти у самых ворот, стояло около двадцати столиков менял, которые платили Каиафе немалую дань со своих сделок. Крики людей, идущих за Учителем, мешались с воплями торговцев, бряцаньем монет, которые те бросали о камни, чтобы проверить, как они звучат, со звоном монет о чашки весов, блеянием овец, мычанием коров и телят, воркованием голубей, шуршащих крыльями. Это торжище под стенами Храма — зрелище поистине омерзительное, и ему здесь не место. Но, признаться, мы давно с этим свыклись. С самого начала существования нового Храма священники взяли это в свои руки и превратили в источник своего дохода. Несомненно, Учитель уже не раз наблюдал подобную картину, но сейчас глаза Его неожиданно загорелись, словно таковое зрелище предстало перед Ним впервые. На Его лице попеременно сменялись чувство отвращения, возмущения, угрозы и гнева. Гнева, но не злобы. Огонь ненависти никогда не вспыхивает в Его глазах. Не было ее и тогда, когда Он медленным осознанным движением развязал пояс, которым были перепоясаны Его бедра и превратил его в бич. Валившая за Учителем толпа невольно остановилась. Он один медленно направился к ступеням Храма с видом человека, вынужденного выполнить неприятную, но необходимую работу. В Его повадке было больше горести, нежели гнева. Торговцы не обратили на Него ни малейшего внимания, целиком поглощенные своей куплей–продажей. Так Он прошел сквозь толпу и оказался на самом верху лестницы. Поравнявшись с одним из меняльных столиков, Он величественным и властным жестом ударил по нему бичом и столкнул столик с лестницы. Струя золотых монет посыпалась на камни, под ноги теснящихся вокруг людей; весы, позванивая чашками, покатились куда–то вниз. Меняла сорвался с места и завопил таким диким голосом, как будто с него живьем содрали кожу. Он кинулся к Учителю с явным намерением наброситься на Него, но в тот же миг отскочил, словно его ударили, и нырнул в толпу собирать рассыпанные монеты.

Учитель шел дальше, в самую гущу торгующих, на ходу переворачивая столы, толкая клетки и разрушая заграждения для скота. Над торжищем поднялся крик и вопль. Однако никто не пытался оказывать Ему сопротивление, купцы хватали свой товар и бежали вниз по лестнице. Перед Этим одиноким Человеком разбегались сотни людей, имевших при себе законное разрешение торговать в пределах Храма. Толпу, только что густо облеплявшую лестницу, смыло, как струей воды смывает пыль. Учитель остался один: высокая белая фигура с бичом в опущенной руке. У Его ног валялось несколько укатившихся монет, напоминающих зерна янтаря, и несколько черно–зеленых навозных куч, похожих на пучки морской травы, оставленной морем в час отлива. На пустом побережье стоял Человек, еще минуту назад сильный и величественный, сейчас — сгорбленный и обессиленный. Но народ не замечал этого, для них Он был Тем, Кто уничтожил незаконную прибыль священников, Триумфатором, Победителем, Царем и Мессией. В новом приливе энтузиазма люди кричали:

— Осанна сыну Давида! Слава! Хвала Тебе Царь, Который пришел во имя Всевышнего. Осанна! Осанна!

Ученики подошли к Учителю и окружили Его плотным кольцом. Пробравшись ближе, я услышал и то, что Он говорил им. Обрывки слов, донесшихся до моих ушей, удивили и напугали меня. Он говорил:

— И охватил Меня страх… Или Я должен сказать Отцу: «Избавь Меня». Но не для того Я пришел…

Он еще что–то добавил, но я уже не слышал этого: вдруг раздался такой грохот, словно рядом ударила молния. Я вскинул голову, но туч не обнаружил: по ясному светло–голубому небу плыло несколько белых облачков. Пока я недоумевал, откуда надвигается буря, из толпы раздался крик:

— С Ним говорил ангел! С Ним говорил ангел! Он — настоящий Сын Давида! Аллилуйя!

Он не стал протестовать, а только спросил, обращаясь к Своим ученикам:

— Вы слышали? Это был голос специально для вас. — И Он торжественно продолжил: — Начался суд над миром. Теперь только нужно, чтобы Меня вознесли на кресте, и тогда всех привлеку к Себе.

— Не говори так! — закричал Симон, — не говори так! — кричали остальные ученики. — Не порти нашей радости! Мессия не умирает! Не может умереть! Мессия живет вечно! Не говори так!

— Не говори так! — закричал и я. — Мессия не умирает…

Но я чувствовал, что все мое воодушевление и вся моя радость испарились, словно погребенные под лавиной страха; так вражеские солдаты засыпают лавиной камней колодцы в покоренной стране. Я все же не понимаю: зачем Он пришел и увлек за собой такие толпы? Для того лишь, чтобы потом тайком ускользнуть в Вифанию? Он сказал правду: весь мир узнал о Его силе. Но Он зажег этот светильник только для того, чтобы тут же погасить его. Люди, подобные Иоилю, наверняка, уже оправились от своего страха и теперь ненавидят Его еще больше за пережитые ими минуты слабости. А саддукеи? У них разгон торговцев должен был вызвать адский гнев. Воображаю себе Кайафу! До сих пор они делали вид, что выступают против Учителя только по нашей просьбе, но уж теперь–то и они не уступят фарисеям в стремлении убить Его!

Зачем Ему понадобился подобный триумф, если Он все равно не привел к победе?

И, наконец, вот что произошло сегодня. Учитель пришел утром в город и несколько часов провел в притворе. Я заметил, что среди окружавшей Его толпы, было много молодых фарисеев, видимо, посланных Великим Советом следить за Ним. О чем Учитель, разумеется, прекрасно знал, но тем не менее, словно пренебрегая опасностью, продолжал резко нападать на нашу общину. Услышав, что люди, обращаясь к Нему, называют Его Сыном Давида, Он спросил стоявших рядом фарисеев:

— Чьим же, по–вашему, сыном будет Мессия?

Несколько голосов ответило, помешкав:

— Давида. Так свидетельствуют пророки…

Но Ему как будто мало было этого ответа, и Он снова спросил:

— А что означают слова псалма: «Сказал Господь Господу Моему: сиди одесную Мене доколе положу врагов Твоих к подножию ног Твоих»? Значит, Давид называет Господом своего собственного сына? Как это может быть? Как вы это объясните?

Фарисеи хмуро переглянулись и отошли, опустив головы и ничего не ответив. Он следил за ними взглядом, полным любви и грусти, а потом сказал:

— Слепцы и глупцы! — даже теперь в Его голосе не слышалось ненависти. — Слепцы и глупцы!.. — повторил Он, качая головой, и с горечью продолжил:

— Сколько раз Я посылал вам Моих пророков, но вы убивали их и забивали камнями! Скоро переполнится мера ваших злодеяний. О, город! — воскликнул он, но без гнева, а скорее с горестным отчаянием. — Город, убивающий пророков и тех, кто были посланы тебе! — Учитель простер вверх руки и обратил взгляд на лежащие внизу мазанки Офела, на дворцы, разбросанные по склону Сиона. — О, город! — восклицал Он голосом, каким мать плачет по погибшему сыну. — Столько раз Я хотел собрать твоих детей, как наседка собирает цыплят под свое крыло, но они не захотели. О, город! Тебя ждет гибель! Ты опустеешь и будешь подобен дому, в котором гуляет ветер. А Меня не узнают, пока им не скажут: «Благословен грядущий во имя Всевышнего…»

По Его щекам катились крупные слезы. Люди вокруг молчали. Они были потрясены Его взрывом и словами, значения которых они не понимали. А Учитель с каждым днем выглядит все более печальным. Лицо у Него похудело и побледнело, словно этой весной солнце не пожелало тронуть его загаром. Он кивнул ученикам, чтобы они следовали за Ним, и двинулся в сторону Золотых ворот. Я отправился следом. Близился вечер, и зубчатая тень стены, как плащом, накрыла ущелье до самой гробницы Авессалома. Зато пологий склон Масличной горы все еще горел розоватым блеском. В неподвижном воздухе было тихо. Миновав ворота, мы начали спускаться в глубь ущелья. Учитель шел впереди, сгорбленный и молчаливый, как будто Он продолжал оплакивать город, которому предсказал гибель. Ученики, тесно сбившись, плелись за Ним следом, напоминая стаю испуганных птиц. Они тихонько переговаривались. Их недавняя самоуверенность бесследно исчезла. Шествие замыкали я и Иуда. Ученик из Кариота вновь превратился в невзрачного, кипящего плохо скрываемой яростью человечка. Когда мы взошли на мост, под которым шумел еще не обмелевший поток, Иуда произнес тихой скороговоркой:

— Вот видишь, равви, видишь? Он опять отступился. Он не хочет. Стоило только Ему захотеть, как все пошли за Ним. Значит, Он может. Но не хочет. Почему Он не хочет?

— Не знаю, — пробормотал я.

— Почему Он тогда не захватил власть? — спрашивал Иуда лихорадочным шепотом. — Он мог это сделать, мог… Но Он предал… Он предал наше дело…

— Какое дело? — спросил я, не особенно вникая в то, о чем я, собственно, спрашиваю.

Иуда поднял на меня покрасневшие глаза. На нем тоже сказались эти последние дни: он отощал, подурнел, почернел, и как будто даже стал меньше ростом и еще уродливее. Теперь он почему–то напоминал мне большого паука, в лапы которого давно не попадалась муха.

— Какое дело… — начал было он и прервался. Во взгляде, которым он одарил меня исподлобья, читалась ненависть. — Тебе, равви, никогда этого не понять, — уклончиво пробормотал он.

Иуда замолчал, и я тоже не поддержал разговора. Да и о чем мне было с ним говорить? Каждый из нас искал в Учителе что–то свое, но Он не ответил ни на одно из возложенных на Него ожиданий. И не потому, что Он оказался кем–то незначительным, скорее наоборот: Он оказался слишком не по росту людям с их всего лишь человеческими чаяниями. Когда еще к Нему сотнями стекались больные, ища исцеления, Он смотрел на них так, как будто с удивлением спрашивал: «И это все, чего вы хотите? То, что Я принес вам, неизмеримо более ценно…» Но в таком случае, что же, собственно, Он принес? Разве солнце стало светить иначе, с тех пор как Он ходит по земле и рассказывает о Своем Царстве?

Тем временем мы вынырнули из тени и начали подниматься по залитому солнцем склону. Наши тени вытягивались перед нами, преломляясь на ступеньках, выбитых в бурой глинистой почве. Серые оливковые деревья, низкие и приземистые, искрились на солнце. Учитель шел по–прежнему медленно, тяжело волоча ноги, словно был в совершенном изнеможении. Я заметил, что время от времени Он поднимал руку, чтобы вытереть пот со лба. Быть может, не пот, а слезы?

Вдруг Он остановился и указал рукой на небольшую лужайку, тянувшуюся вдоль низкой стены из плоских камней. Учитель сел первым, вокруг Него расположились и мы. Долго молчали. Под нами лежал город, тесный, скученный, пятнистый, как тигровая шкура от того, что солнце просвечивало сквозь колоннаду под Тиропеоном. Отсюда было хорошо видно, как по двору Храма снуют люди. Солнце опускалось все ниже, и его лучи плоско скользили по крышам. Пилоны Храма, еще удлиненные своей собственной тенью, четко вырисовывались на фоне пламенеющего неба подобно колоссальной ступенчатой пирамиде, повернутой к нам лицом, от чего сам Храм казался еще более великолепным и огромным. Прямо перед нами находились погруженные в глубокую тень двойные Красные ворота. Они вели прямиком на двор женщин, напоминающий глубокий колодец, внутри которого, подобно камню сквозь толщу воды, поблескивали золотые врата, ведущие прямо к жертвенному алтарю. Это удивительное строение, возвышающееся над обширной площадью, приковывало взгляд. Никогда не устаешь смотреть на него. Это гордость и любовь нашего народа. Солнце просвечивало сзади сквозь высокие колонны и, отражаясь от золоченой крыши, окрашивало пурпуром столб дыма, поднимавшегося от жертвенного алтаря. Храм был окружен ореолом из золота, пурпура и лазури и словно парил в воздухе, подобно небесному видению.

До чего же он все–таки прекрасен! Хотя я всю свою жизнь провел у стен этого Храма, я с неизменным восхищением любуюсь его силуэтом, величественным и воздушным одновременно. Ирод был злодеем без чести и совести, но то, что он построил этот Храм, несомненно, искупает часть его преступлений. Пока стоит Храм, нередко думается мне, не так страшна даже самая горькая доля…

Видно, не я один переживал подобные чувства.

— Ты только посмотри, Равви, — воскликнул кто–то из учеников, кажется, Иоанн, — до чего же он прекрасен!

Он отозвался таким же печальным и горестным голосом, как тогда в притворе:

— От него не останется камня на камне…

Я испытал такое чувство, будто подул ледяной ветер и пробрал меня до самого нутра. Меня охватил ужас.

— О чем Ты говоришь, равви? — спросило несколько дрожащих голосов. — Этого не будет! Этого не может быть!

— Не останется камня на камне, — с нажимом повторил Учитель. Я видел Его сбоку: жилки у Него на висках сильно пульсировали, в глазах стояли слезы, а в изгибе губ застыла бесконечная скорбь. — А вы, — продолжал Он, горестно помолчав, — как только увидите, что город окружает войско, — бегите! Бегите из Иерусалима в другие города, в поля, в горы. Ни за чем не возвращайтесь! Бегите! Потому что придут дни отмщения, страшные дни, которые предвещали пророки. И будут гибнуть люди от голода и меча, а развалины города вытопчут язычники. И так будет до конца, до исполнения времен…

— А потом? — нетерпеливо спросил я.

Не глядя на меня, Он ответил:

— Тогда появятся знамения на звездах и на солнце, а людей охватит уныние, которого они никогда не испытывали прежде. Страх поселится среди вас, страх ожидания, и многие от этого страха погибнут. Но перед этим все пойдут против вас, и будут вас преследовать, осуждать на смерть, бросать в тюрьмы и убивать; и будут судить вас, как разбойников. Брат предаст брата, а отец сына. Остынет любовь во многих сердцах. Вы тогда припомните, что Я вам говорил. Но когда суждено вам будет предстать перед судьями, не обдумывайте заранее, что будете говорить. Дух Святой подскажет и научит вас. Вас будут ненавидеть за то, что вы хотели быть верными Мне. Но вы должны устоять! Вы должны устоять! Вас будут обманывать. Придут люди и будут вам говорить, что они мессии, и сотворят великие знаменья и будут прельщать вас… Не верьте им! Не слушайте их! Ждите Моего пришествия. Ибо Я приду. Я не оставлю вас, друзей Моих, в одиночестве и страхе. Я приду ради избранных Моих и сокращу страшные дни…

Испуганные и подавленные, мы молчали. Может быть, то, что Он говорит, никогда не сбудется. Пророки неоднократно предсказывали вещи, которые так и не происходили. Однако Он говорил с такой уверенностью, будто ни единое Его слово не могло не исполниться. Кажется, Он видит то, о чем говорит, поэтому картины, которые Он рисует, столь впечатляющи и столь странно размыты одновременно…

— Сокращу… — Его голос зазвучал мягче, словно Он наконец заметил, в какое страшное состояние угнетенности Он поверг нас и теперь хотел утешить. — Не бойтесь, — продолжал Он также мягко. — Когда это начнется, вы смело и с доверием поднимите вверх головы. Я буду уже близко. Только вы должны бодрствовать, чтобы Я не застал вас спящими или пирующими. И много молитесь. Молитесь без устали.

— А теперь скажи нам, когда это случится? — попросил Филипп.

Учитель покачал головой.

— Конца дней не знает никто, кроме Отца. Вы должны быть бдительны. Сын Человеческий придет, как молния; Он, как вор, прокрадется в дом ночью перед тем, как пропоет петух. Молитесь и смотрите, чтобы не случилось в вами того же, что с людьми во времена Ноя, которые не заметили приближающегося потопа. Бодрствуйте, как должны бодрствовать дружки, ожидая возвращения новобрачных со свадебного пира. Бодрствуйте, но не бойтесь…

Несмотря на Его успокоительные слова, мы молчали, угнетенные той ужасной картиной, которую Он нарисовал. Вдруг в тишине прозвучал дрожащий голос Симона:

— А где Ты будешь тогда, Господи?

В ответ Учитель слегка улыбнулся. Солнце уже зашло за зубчатые стены Храма, и его лучи полосками пересекали стынущее небо. Очертания Храма расплылись в черную громадину. Подул ветер, пошелестел листьями оливковых деревьев, и снова упорхнул в тишину.

Его ответ смягчил наш необъятный, как море, страх; так струя оливкового масла смягчает рану. Не для того ли Он нас напугал, чтобы увидев наш страх, мгновенно рассеять его одним Своим словом? Как тогда, на море. Хотя то, что Он произнес, относилось только к Симону, мы все вздохнули с облегчением в смутном предчувствии, что это облегчит тревогу и наших сердец. Слова Его прозвучали тихо, но в них слышалась такая сила, что казалось, им никогда не умолкнуть.

— Я буду там, где будешь ты, Петр…

 

ПИСЬМО 21

Дорогой Юстус!

Свершилось! Свершилось то, что должно было свершиться! Его схватили. А может, и убили… Впрочем, Он Сам этого добивался. Он сделал все, чтобы навлечь на Себя ненависть священников и книжников. Но правда и то, что не по Своей воле Он предал Себя в их руки. В последнее время по вечерам Он незаметно выбирался из города и кружным путем, полями шел в Вифанию или ночевал в садах на Масличной горе. Однако Иерусалим Он так и не покинул и не переставал учить вплоть до самого последнего дня. Еще вчера утром в притворе были слышны Его проповеди: Он вел оживленную дискуссию с фарисеями и прозианами, которых Великий Совет подослал следить за Ним. Он победил их; однако всего лишь в словесном поединке. Что из того, что взбешенные и кипящие жаждой мести, они ушли, сопровождаемые хохотом черни? Слова, которыми Он сразил их, остались в равной степени непонятны также и тем, кто отнесся к ним одобрительно. Так умеет говорить Он, и только Он: неумолимо, парадоксально, ни на кого не похоже… Он всегда остается Собой. Он, кажется, не признает никаких правил. Однако даже самые возвышенные вещи должны соответствовать законоприемлемым формам. Человек обязан подчиняться определенным предписаниям, и даже доброту нельзя проявлять бездумно. У Учителя все наоборот: Он требует, чтобы каждое предписание подчинялось единственному закону, который Он считает абсолютным — закону милосердия. По Его мнению, этот закон превосходит все остальные вместе взятые. Тот, кто ему следует, тем самым исполняет и все остальные тоже. Закон дал нам Десять заповедей. Наши законоучителя разработали к ним еще множество предписаний. Но для Него, если человек не любит Всевышнего и своего ближнего, тот факт, что он воздерживается от убийства и кражи, решительно ничего не значит, как равным образом ничего не значат соблюдение любых предписаний по поводу шабата и ритуалов чистоты. Учитель не просто возвел Свое учение на фундаменте Закона, Он также поставил его и над Законом… То, что согласно Закону является венцом человеческого совершенства, для Него — всего лишь начало. Закон требует: «Будь честен!» Учитель же учит так: «Если ты человек честный — ты можешь стать Моим учеником. Но даже если ты не честный человек, то только возлюби — и ты сможешь стать Моим учеником…»

«Только возлюби…» Это простое требование, кажется, и есть самое трудное. Но почему же тогда Человека, который требует только безоглядной, неустанной любви, так ненавидят? Час назад Он оказался в руках Храмовой стражи… Надеюсь, Его еще не убили? Рассказ Иуды поверг меня в дрожь. Это страшно, страшно…

Я испытываю потребность каждое свое письмо начинать с конца: Его жизнь изобилует столь потрясающими событиями, что каждое последующее затмевает все предыдущие. Мне бы хотелось, чтобы ты, Юстус, знал все во всех подробностях. Так что я постараюсь по порядку изложить тебе ход событий, летящих стремительнее парфянской стрелы.

Сегодня утром я повстречал равви Иоиля. Благочестивый муж, несущий покаяние за грехи всего народа, уже полностью оправился от страха. Его глазки бегают еще быстрее, чем прежде, а голос напоминает жабье кваканье.

«Кого я вижу! Кого я вижу!.. — завидев меня, всплеснул ручками Иоиль. У него во рту блеснули два кривых желтых зуба. — Равви Никодим!.. Давненько мы не виделись! (Целых четыре дня). Досточтимый равви совсем не бывает на заседаниях Малого Синедриона…»

Эти слова утвердили меня в мысли о том, что втайне от меня проводятся собрания сокращенного состава Великого Совета. Мне говорили, что каждый вечер во дворце Кайафы на склоне горы Злого Совещания глава саддукеев встречается с нашими самыми влиятельными фарисеями. Ни меня, ни Иосифа не ставят в известность об этих встречах. Взгляд Иоиля пытливо скользил по моему лицу, словно желая выведать мои чувства. Мне удалось придать себе равнодушный вид.

— У меня нет необходимости бывать на каждом заседании, — сказал я.

— Разумеется, разумеется! — поспешил подтвердить Иоиль, в присущей ему манере потирая руки и не переставая ко мне приглядываться. — Разумеется… — Почтенный равви Никодим, конечно, работает? Пишет свои прекрасные агады? Ох, если бы я умел так писать! Огромным богатством одарил тебя Всевышний, досточтимый, огромным! Пиши, Никодим, пиши! Ты послужишь этим Предвечному, а себе снискаешь славу. Когда–нибудь весь народ будет изучать агады Никодима бар Никодима. Тебе не следует заниматься ничем другим и рассеивать свое внимание на разные неподходящие объекты. Мы ждем от тебя прекрасных мудрых притч. Пиши. А то в последнее время меня огорчает, что вместо того, чтобы писать, ты ходишь за Этим Галилеянином. Жалко твоего времени, досточтимый. Ты знай себе пиши. Это и есть истинное служение Всевышнему. А то я видел, как ты с веткой в руке бежал вслед за Этим… Сдается мне, что ты будто бы даже сказал, что Он — Мессия…

Я ничего не ответил, сделав вид, что не расслышал его последних слов. Иоиль не настаивал. Он стоял сгорбившись и старательно потирая руки.

— Этот Человек понатворил много бед… Мало того, что Он не соблюдал священных очистительных предписаний, так Он еще и разогнал купцов… Возможно, Он и был прав, но тем самым Он оттолкнул от Себя всех. Саддукеи никогда Ему этого не простят! Они хотят Его смерти. А тот, кто сделал Кайафу своим врагом, может в любой момент ожидать всего, чего угодно… Да, — вздохнул Иоиль, — тяжки грехи нашего народа, тяжки…. Много должен выстрадать тот, кто взял на себя покаяние за них… — и Иоиль, волоча ноги, удалился.

Я принялся размышлять над тем, зачем он мне все это рассказал, и я пришел к выводу, что Иоиля склонила к этому вражда, которую он питал к Кайафе. Иоиль называл первосвященника гноящимся нарывом на теле народа и смертельно ненавидел его. Видно, отвращение к первосвященнику пересиливала в нем даже ненависть к Учителю. По всей вероятности, он так и не сумел примириться с тем союзом, который Ионатан от имени фарисеев заключил с саддукеями. Мне также показалось, что Иоиль сознательно хотел предупредить меня об опасности, которая грозит Учителю. Ведь некоторые священники настаивали на том, чтобы отложить Его поимку на послепраздничный период. Но сейчас, оскорбленные понесенными убытками, они готовы пренебречь осторожностью.

Таким вот образом истолковав слова Иоиля, я принял решение. Едва спустились сумерки, я взял осла и через Навозные ворота выехал на дорогу, ведущую в Вифлеем. Немного отъехав от города, я свернул в сторону Масличной горы, чтобы садами добраться до Вифании: я хотел сбить со следа шпионов, которые вполне могли следить за мной.

Дом Лазаря был окутан такой тишиной, что казалось, в нем все спят. Я постучал в дверь и долго ждал ответа. Наконец, раздались тяжелые шаги, и на пороге появился Лазарь. Он пытается ходить, опираясь на палки. Должен признаться, что всякий раз, оказываясь с ним лицом к лицу, я испытываю подобие страха. Смерть отдаляет и возвышает человека, и я не состоянии забыть, как я стоял перед его закрытым гробом. Я никогда не говорил с ним об этом, хотя, кто знает, возможно, мне стоило бы это сделать. Вдруг он поведал бы мне нечто о Руфи? Может, им т а м известно кое–что друг о друге. Но я не осмелился задать ему этот вопрос. Впрочем, не исключено, что он лишился памяти о стране мертвых в тот самый момент, как вернулся к жизни. Неужели можно жить, зная о том, как там?…

— Да пребудет с тобой Всевышний, равви, — приветствовал он меня, — Проходи, пожалуйста. Ты приехал поздно и, должно быть, устал. Но Учитель не спит, и мы тут все в сборе. Он сегодня говорил о тебе…

— Мне надо Ему кое–что сказать…

— Так входи же. Марфа сейчас принесет тебе воды.

Они все находились внизу, в комнате. Свет пламени, бьющий от очага, освещал молчаливую группу людей. Учитель сидел посередине, сплетя руки на коленях; высокий, Он казался огромным в своем белом хитоне. Он молча смотрел на огонь. Мне сразу бросилось в глаза, что в этот вечер лицо у Него было почти как у старика. Похоже, что в эти последние дни Он за считанные часы переживает годы. А ведь на самом деле Он молодой мужчина в расцвете сил и здоровья. Раньше Он не чувствовал утомления и после самых продолжительных странствий, а сейчас во всех Его чертах читается усталость и упадок энергии, как будто Его придавило тяжкое бремя. Учитель учащенно дышал сквозь приоткрытые губы. Его высокий лоб был покрыт морщинами. Он произвел на меня впечатление человека, который утратил последнюю надежду и теперь только бездеятельно ждет, когда грянет беда. Услышав мои шаги, Он медленно поднял голову, и по лицу Его скользнула бледная улыбка, как заблудившийся лучик солнца в осенний день.

— Мир тебе, друг, — произнес Он и, распахнув объятия, прижал меня к Себе. Он часто так приветствовал Своих учеников, но меня еще ни разу не удостаивал подобной сердечности. Я почувствовал у себя на плечах Его горячие ладони. Может, Он искал у меня защиты? В ответ я сделал над собой усилие, пытаясь как–то обрести присутствие духа: слабость других обычно делает нас сильными. Но на этот раз мне этого не удалось, ибо и у меня на сердце притаились страх и отчаяние. Ни один из нас, промелькнуло у меня в голове, не способен на принятие серьезного решения. Прикасаясь к Нему грудью, я глянул Ему через плечо: ученики и женщины сидели опустив головы. Мне показалось, что они разделяют упадок духа Учителя. Даже Марфа, обычно такая стойкая в самые трудные минуты, сейчас производила впечатление совершенно сломленной.

— Я сегодня думал о тебе, Никодим, — услышал я. Он опустил руки и я вынырнул из Его объятий. — Я очень, очень хотел тебя видеть…

— Тебе что–нибудь нужно от меня, Равви? — спросил я.

Я ждал, что Он мягко покачает головой, как Он делает всегда, когда Его спрашивают, не хочет ли Он есть, пить, спать или отдохнуть. А Он вдруг поднял на меня страдальческий взгляд, похожий на взгляды всех тех неисчислимых больных, которых Он исцелил, и тихо произнес:

— Да.

— Чего же Ты хочешь? — спросил я. Хоть я и видел, что Он находится в полнейшем смятении, мне все же никак не удавалось отделаться от воспоминания о тех минутах, когда неожиданно, в мгновение ока с Него спадала человеческая слабость и проявлялась таинственная скрытая сила. Но дело не только в этом. Он столько раз доказывал Свою несравненную доброту. Правда, Руфи Он так и не спас… но Он столько давал другим, что и я чувствовал себя перед Ним в долгу, пусть сам я ничего и не получил. — Чего Ты хочешь? Ты только скажи — я тотчас это исполню. Ты знаешь, зачем я сюда приехал? Чтобы спасти Тебя. Тебе грозит опасность. Завтра ранним утром я пришлю сюда осла, а еще лучше — верблюда, а заодно верного и опытного человека. Ты должен уехать как можно дальше. Дольше оставаться здесь для Тебя опасно. Фарисеи и священники что–то замышляют. Мне сегодня дали понять, что Тебя могут схватить даже во время Праздников. Непременно уезжай. Наступит момент, когда все утихнет, и тогда Ты сможешь вернуться.

Я почувствовал прикосновение Его ладони.

— Не говори Мне об этом, друг. — сказал Он тихо. — Я никуда не поеду. У каждого дня бывает свой вечер. Мне нужно от тебя совсем другое.

— Что же я могу тебе дать, Равви?

— Дай мне твои заботы, Никодим.

— Мои заботы?

— Да, друг. Мы ведь так с тобой договаривались? Время пришло. Дай Мне твои заботы. Они нужны мне. Я ждал их. Мне их недостает…

— Я не понимаю… — пробормотал я. — Теперь Его уже совсем было невозможно понять, впрочем, как и тогда, в самом начале. Что это означало: «родиться заново»? Он так мне этого и не объяснил. Он редко испытывает желание объяснять Свои слова. Когда Ему скажешь, что слова Его непонятны, Он только смотрит тебе в глаза, улыбается и словно говорит: «Не понятны? Когда–нибудь ты поймешь!» Его учение в корне отличается от учения греческих философов. Те пытались объяснить мир, описать его, а Учитель хочет, чтобы человек сам шел от открытия к открытию, чтобы он сам докапывался до сути. Его учение не защищает от жизни. Он бросает непонятные слова, которые неизвестно когда и как раскроют свой смысл. Порой кажется, что Он Сам Себе противоречит. Я слышал, как Он неоднократно повторял: «Будьте, как дети, надо, чтобы вы были, как дети…» В то же время Он давал нам понять, что мы должны дорасти до того, что Он говорит. Но тот, кто дорастает, уже перестает быть ребенком, ведь ребенок вынужден примириться с тем, что не понимает мира…

Так ничего и не объясняя, Учитель кивком головы указал мне на низкий столик, чтобы я сел, и продолжал смотреть на меня. В Его взгляде была любовь, теплота, сердечность. Он был похож на человека, который покорнейше просит. Он еще раз повторил:

— Дай мне свои заботы…

В очаге потрескивали сухие поленья. Ко мне на цыпочках приблизилась Марфа и спросила, не хочу ли я напиться теплого молока.

«Дай Мне свои заботы…» — размышлял я. Это бы выглядело как глумление, если бы Учитель был способен глумиться. Разумеется, я готов немедленно с ними расстаться. Мне их не жалко. Я вовсе не стремлюсь держать их при себе. Именно для того, чтобы от них избавиться, я и пришел сюда ночью, трясясь по ухабам и бездорожью. Я привез их с собой вместе с кошельком, висящим у моего пояса. Но здесь они только преумножились. «Отдай Мне свои заботы…» Он и тогда не забрал их у меня. Я смотрел на Учителя поверх глиняного горшка. Ждал, что Он что–нибудь добавит. А Он вперил взгляд в огонь, и лицо Его снова приняло прежнее выражение страдания, внутреннего разлада и подавленности. «Он всего лишь слабый человек», — пронеслось у меня в голове. За три прошедших года эта мысль периодически посещала меня. А я уже было поверил неизвестно во что…

Была уже поздняя ночь, и я решил, что пора возвращаться. Марфа пошла в хлев за моим ослом. Я встал и приблизился к Учителю. Мне показалось, что Он спит, спрятав лицо в ладонях. Но услышав мои шаги, Он поднял голову, и тогда я увидел, что Его щеки мокры от слез. Он, видно, давно так плакал без единого всхлипа. Только подбородок и губы у Него дрожали.

— Да хранит Тебя Всевышний, Равви, — сказал я.

— Уходишь?

— Пора. Уже поздно. Скоро петухи начнут петь.

— Да, — прошептал Он словно про себя, — уже поздно. И петухи… — Послышался вздох. — Я бы хотел, чтобы эта ночь поскорее прошла и чтобы она тянулась бесконечно, — сделал Он непонятное признание. — Незабываемая ночь… — Мне врезалось в память слово «незабываемая». — Так помни, — обратился Он ко мне, очнувшись от своих мыслей, — Я жду твои заботы. Мир тебе, сын Мой. — Этот Человек, который был моложе меня, говорил, как старец, как глава рода. Он протянул руку и провел ладонью по моему лицу. У Него были теплые мягкие пальцы. Я никогда не испытывал прежде подобного прикосновения. Даже когда Руфь гладила меня по лицу, чтобы я не отчаивался из–за ее болезни…

Во дворе стояла Марфа, придерживая осла, и рядом с ней кто–то еще. По небу двигались тяжелые облака, время от времени перекрывавшие поток лунного света. Как раз в эту минуту светящийся диск луны скользнул вверх, вынырнув из–за туч. Тени стоящих людей расплывались на дороге, искрящейся как река из жидкого металла. Я увидел, что рядом с Марфой стоит Иуда.

— Равви, можно мне пойти с тобой в город? — спросил он. — Мне нужно до рассвета успеть сделать некоторые покупки…

— Пойдем, — я был даже рад тому, что его присутствие избавит меня от пребывания наедине с моими собственными мыслями. Я сел на осла, попрощался с Марфой и отправился обратно той же дорогой, по которой пришел сюда. Иуда шел рядом со мной. Мы вступили в полосу тени. По листьям струился лунный свет, выливаясь прямо на каменистую тропинку. Отовсюду слышался лай собак. Но вот мы миновали все строения, и нас обступила тишина, прерываемая только тяжелым шелестом листвы на оливковых деревьях.

— Мне кажется, ты был прав, — наконец произнес я. До этих пор мы не обменялись ни единым словом. — Учитель абсолютно сломлен. Куда–то подевалась вся Его сила…

— Он Сам отказался от нее, — вдруг услышал я горячечный шепот. Быстрая смена света и тени мешали мне разглядеть моего спутника. Однако скорость, с которой он прервал меня, свидетельствовала о том, что он тоже неотступно думает об Учителе. Не давая мне раскрыть рта, Иуда продолжал говорить со все возрастающим неистовством:

— Я сказал тебе, равви: Он сам отказался от нее! Он ведь мог победить! Мог! Он мог разогнать всю эту банду богачей, ростовщиков, воров, разбойников, грабителей и бездельников, набитых денариями по самые уши! Он мог всех их уничтожить! — Иуда немного осадил свой гнев, как понесшего коня. Я услышал его прерывистое дыхание, едва не переходящее в вой.

— Я боюсь, что если бы в Синедрионе узнали, насколько Он беззащитен, то уже не спускали бы с Него глаз и медлить больше не стали. Они могут схватить Его тотчас же, стоит только богомольцам разъехаться после Праздников.

— Они не будут дожидаться окончания Праздников! — резко перебил меня Иуда. — Они убьют Его! Не сегодня, так завтра! Он уже погиб! — он порывисто положил руку на спину моего осла. Животное остановилось. Иуда теребил искривленными, похожими на когти пальцами его жидкую гриву. — Он уже погиб, — повторил он. — Только почему у меня никогда не было даже пяти денариев? — Его крик, похожий на последний вопль умирающего, пронзил темноту, дрожащую от лунных бликов, которые своим посверкиванием напоминали рассыпанные монеты. Иуда всем телом навалился на осла. Я чувствовал на своем лице его горячее дыхание. Я не понимал, к чему он клонит. — У меня не было даже пяти денариев, чтобы купить себе вина, оливкового масла, любви, наконец! Он рассказывает, что якобы Он любит людей! Сказки! Он не понимает, что тебя никто не будет любить, если ты урод, нищий, лохмотник! Ему ведь давали деньги! Только у Него их будто никогда и не было! Я так не могу! — у Иуды срывался голос и стучали зубы. — Не могу! Не могу! Никогда тебе ни вина, ни друзей, ни женщины, которая бы сама… сама… никакого просвета… ничего… — снова и снова истерически повторял он, — я так не могу! не могу!..

Почти лежа на осле, Иуда вдруг резко поднял голову: словно сбросил с себя покрывало или вынырнул из воды. Теперь луна светила ему прямо в лицо, стерев с него все краски, морщины, тени, и оно было мертвенно бледным, как лицо статуи; нижняя челюсть отвисла, как у мертвеца.

— Однако надо ехать, — заметил я. Иуда, пошатываясь, отошел от осла. Мы снова тронулись в путь. Я слышал, что он с трудом волочит ноги и ступает тяжело, будто пьяный. Очевидно, недавняя вспышка гнева совершенно изнурила его. Он тяжело, с присвистом дышал. Потом я услышал, что он чем–то бренчит: видимо, у него в кулаке было зажато несколько монет: он упорно подбрасывал их вверх и ловил. Тропинка вела в глубь черного оврага. Осел пошел медленнее, с осторожностью переставляя ноги. Его копыта стучали по плоским камням. Над нами находился крутой выступ скалы, отливающий в темноте лунным светом, который обрывался вместе со скалой. Меня пробирала дрожь: то ли от холода, веющего из ущелья, то ли от моего собственного взвинченного состояния. «Что Он говорил? — все вспоминал я. — Дай Мне свои заботы…» Что это значит? Может, это еще одна из Его тайн, не менее страшная и труднопостижимая? Но вдруг и она, как, в сущности, все Его тайны, с изнанки таит в себе нечаянный покой? Или это попросту полубессознательные слова повергнутого в отчаяние человека? Этот последний разговор заставил меня мысленно вернуться к нашей беседе там, на горе. Там Он говорил: «Возьми Мой крест и дай Мне свой…» Тогда эти слова тоже остались для меня непонятны. Я ждал, я исподволь надеялся, что Он все же исцелит Руфь. Но Руфь умерла… Ее болезнь была моим тягчайшим крестом, если выражаться Его языком. Он не взял его на Себя. А Его Самого — кто знает? — возможно, ждет сейчас настоящий крест… До чего же чудовищна эта казнь! Я никогда не мог себя заставить смотреть на распятие. Не могу даже подумать о том, что это могло бы случиться со мной. От одной только подобной мысли у меня перехватывает дыхание, и я чувствую пронзительную боль в запястьях… Если я не перестану думать об этом, мне сделается дурно. Иуда, наверное, тоже боится креста. Не для того ли, чтобы заглушить свой страх, он все продолжает бренчать монетами? Не могу больше слышать этого звона… Я уже собрался было прикрикнуть на него, чтобы он прекратил свое занятие, но потом сдержался, опасаясь, что это может вызвать с его стороны новый приступ неистовства. Всю дальнейшую дорогу я молчал, продвигаясь вперед среди пятен лунного света, которые подпрыгивали в такт моему движению; их мелькание ослепляло меня. Иуда шел рядом и все бренчал и бренчал своими сиклями.

Утром я заглянул в мастерскую, что неподалеку от моего дома, с целью поручить им один заказ. Там неожиданно оказалось так хорошо, что вместо того, чтобы сразу уйти, я уселся на какое–то бревно и стал слушать веселый перестук молотков. Работники, напевая, делали свое дело. Как и все простолюдины, они радуются приближающимся Праздникам и предстоящему отдыху. Если бы я умел быть таким же свободным, как они! Их безмятежное настроение немного развеяло мою тревогу, и я уже начал забывать о страшных призраках, преследовавших меня ночью. Но вот в дверях появился Агир и кивнул мне головой. Сердце у меня замерло. Я сразу понял, что минутной беззаботности пришел конец, а мой слуга прибыл в роли гонца, призывающего меня вернуться в мир забот и страхов. С каждым днем я все больше уверялся в том, что приближается какое–то несчастье; по тому жесту, каким Агир кивнул мне головой, я понял, что вот оно и совершилось.

Я вышел из мастерской. У дверей меня ждали Иоанн и Симон, которых Агир встретил около Силоама. Они пришли сказать мне, что Учитель просит предоставить Ему на сегодняшний вечер верх моего дома: Он хочет справить там с учениками «галилейскую пасху». Эта затея только усилила мое беспокойство. Отказывать я не хотел, да впрочем и нельзя отказать богомольцам, которые собираются в твоем доме провести пасхальную трапезу. Но зачем Он это делает? Зачем Он приходит под покровом сумерек в город, где Его всегда подстерегает опасность? А в довершение всего Ему еще вздумалось пировать в двух шагах от дома первосвященника, у меня, которого Синедрион и так подозревает в том, что я являюсь Его учеником? Что за страшное безрассудство?! Или это искушение, посланное мне Всевышним? Я сказал Симону:

— Раз Учитель этого хочет, то ясное дело — я не могу отказать. Но заклинаю вас: не делайте глупостей! Не вздумайте снова устроить торжественного въезда в город! Придите тихо, маленькими группками, затеряйтесь в толпе. Лучше всего, чтобы никто не знал, что вы собираетесь остаться на ночь в Иерусалиме.

Иоанн понимающе кивнул головой. Но Симон был просто несносен, на него снова накатила волна самоуверенности и дерзости. Подбоченившись, он затрубил своим зычным голосом, при звуке которого все оборачиваются:

— Учителю незачем бояться! Пусть только кто–нибудь попробует напасть на Него! Я ему покажу! Особенно теперь… — и он с многозначительным видом хлопнул рукой по свертку, который держал подмышкой.

— Что у тебя там? — с тревогой спросил я.

Симон развязал узелок и победоносно продемонстрировал два коротких меча, которые можно приобрести в кузницах.

— Могут пригодиться, — хвастал он, заворачивая мечи обратно. Каков глупец! Он собирается сражаться с людьми из Храма и Великого Совета? Остатки моего самообладания лопнули, как сосуд из индийского стекла. Самые дурные предчувствия терзали меня. Нет ничего более пугающего, чем зло, которого мы не знаем, но которого боимся. Призрак беды страшит сильнее, чем сама беда…

Они трапезничали наверху, пели псалмы, а я беспокойно ходил взад–вперед по комнате, прислушиваясь к звукам, долетавшим со двора. Любой громкий топот шагов перед домом заставлял мое сердце усиленно биться. Потом, когда вновь наступала глухая тишина, удары моего сердца настолько замедлялись, что я приходил в совершенное изнеможение и был близок к обмороку.

Уже была ночь, когда я услышал, что они уходят. Я облегченно выдохнул. Измученный этим колоссальным напряжением, я бросился на кровать и тут же уснул. Но спал я недолго. Меня разбудили. Надо мной склонился Агир, тряся меня за плечо. Он сообщил, что кто–то пришел и желает немедленно меня видеть. Я вскочил на ноги. Сон мгновенно испарился, голова полностью прояснилась; разве что меня всего трясло. Даже во сне я томился ожиданием беды. Завернувшись в плащ, я вышел к гостю. Это был Иаков, брат Иоанна. Сыновья Зеведея, будучи разного возраста, тем не менее обладают известным сходством: оба деликатные и робкие, они умеют скрывают свой внутренний пыл и часто ничем не выдают его. Однако Учитель, способный видеть людей насквозь и осведомленный об их самых сокровенных чувствах, назвал их как–то «сынами грома». Стоит мне только вспомнить, как Он без малейшего усилия, словно читая развернутый свиток, сообщал людям об их хороших и дурных качествах, меня снова охватывает сомнение: не может Он быть простым Человеком…

Иаков обыкновенно одет чисто, волосы у него всегда приглажены, и весь его облик дышит чистотой и опрятностью. Однако сейчас передо мной предстал человек в измятом плаще, с растрепанными мокрыми волосами, которые спадали ему на лицо и лезли в глаза. Его ноги были облеплены грязью и сбиты камнями, взгляд блуждал, его всего лихорадило. Иаков не сразу объяснил, зачем он пришел, и некоторое время мялся, будто слова застряли у него в горле. В конце концов он выдавил:

— Его взяли!..

Несмотря на то, что я ожидал этого, меня словно громом поразило; ноги отказались слушаться, и я рухнул на скамью. В голове у меня образовалась пустота, перед глазами поплыли черные пятна. Мне было дурно и казалось, что вот–вот я потеряю сознание. Значит все–таки… застучало у меня в мозгу, — значит все–таки… Все мои мысли, все разговоры с Ним уложились в тот миг в эти два слова.

— Значит все–таки… — повторил я вслух, — Он не сумел спастись, убежать, скрыться… Его схватили!

Кажется, я просидел так долго, сгорбившись и весь дрожа, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Когда я поднял голову, Иаков все еще стоял передо мной, напоминая разнесенное молнией дерево. Глядя на него, я осознал, что для ученика арест Учителя — еще не самое страшное… Глаза Иакова выражали не только боль и ужас. В них было отчаяние. Такого рода чувства заразительны: я немедленно почувствовал, как у меня на лбу, у самых корней волос проступили капли холодного пота, словно прикосновение лягушачьих лапок. От озноба стучали зубы, и этот бесконечно повторяющийся звук в пустом уснувшем доме напоминал перебор быстро бегущих ног. Я с трудом прошептал:

— Как это произошло?

— Как это произошло?… — медленно повторил Иаков, словно не понимая вопроса; видно, ему самому тоже требовалось осмыслить то, что случилось. Неуверенно и запинаясь, он стал рассказывать:

— Мы ели пасху в твоем доме, равви. Все было, как обычно. Он… Он был грустный. Уже несколько дней Он был грустный. Ты, верно, и сам заметил. Он говорил… Не знаю, я не все понял… Вроде того, что Он скоро уйдет, а потом опять вернется, потому что не хочет, чтобы мы остались сиротами. Может, они Его отпустят? Как ты думаешь, равви? — Я с сомнением покачал головой и услышал, как Иаков громко, болезненно сглотнул слюну. — Мы говорили, что пойдем за Ним повсюду и что мы ничего не боимся, даже смерти. Он улыбался, словно не веря… Говорил, чтобы мы любили друг друга, что по этой любви узнают нас… И что мы должны помнить, что Он всегда с нами, и из любви к Нему обязаны выполнять наш долг… Он еще очень долго так говорил, я не могу всего повторить… А после вечери Он омыл нам ноги. Петр не хотел, но Он сказал, что так нужно. Тогда Петр согласился, ну и мы все тоже. А потом, хотя пасха уже закончилась, Он взял хлеб и стал нам раздавать. Каждому. Потом вино. Тоже каждому. И опять говорил, как тогда, когда люди ушли, возмутившись, что теперь это Его тело и Его кровь, и что мы должны их есть и пить… Но все равно это были только хлеб и вино… Мы не знали, что и думать. Потом сразу после этого Иуда вышел. Учитель что–то сказал ему и еще добавил: «Делай скорее». И снова говорил о том, чтобы мы любили друг друга, и что кто видит Его, видит также и Отца… Потом Филипп спросил, какой Он, Отец, потому что мы хотим, чтобы Он показал Его нам… Учитель долго что–то говорил… У меня теперь уже все в голове смешалось… Иоанн и я сказали, что мы будем первыми в Царстве… Тогда Петр возмутился, а Иаков, кажется, закричал, что это он будет первым, потому что он — Его брат. Но Учитель велел нам замолчать и сказал, что это в мире цари первые, а в Его Царстве первый должен быть как распоследний слуга, как слуга слуг… Наконец, Учитель спросил, чего нам не хватало, когда мы ходили с Ним по Галилее, Переи, Самарии и Иудее. Мы ответили, что нам всего было вдоволь. И это правда: у нас всегда было, что есть и пить, хотя Господь и запрещал нам заботиться о завтрашнем дне. «Но теперь, — сказал Он, — так больше не будет. Теперь вам придется думать о суме, о деньгах и о еде. А у кого нет сумы, пусть продаст одежду и купит меч». Тогда Симон крикнул, что мечи уже куплены, и положил перед Ним два. Мы все тоже загорелись и закричали, что мы будем драться и не дадим Его в обиду. Громче всех кричали Симон и Фома. А Учитель даже не взглянул на мечи. Он сидел, подперев голову руками и закрыв лицо ладонями, как будто мы чем–то Его обидели. Потом встал и сказал: «Довольно. Идемте отсюда». Была уже поздняя ночь, над крепостями Храма взошел месяц. Во дворце первосвященника горел свет, и слышались голоса. Я удивился, что там так поздно не спят. Мы бесшумно двинулись в сторону Офела. Вдруг перед нами выросла какая–то фигура. Это была Мириам. До этого Она сидела под кривым фиговым деревом и, видно, ждала, когда мы выйдем. Теперь Она быстро шла навстречу Учителю. Мы остановились. Они стояли рядом под пятнистым лунным светом, просеянным сквозь голые ветви дерева. «Сын, — услышал я Ее голос, — умоляю Тебя, не ходи… прошу Тебя…» Она сказала еще что–то, но Ее шепота уже было не разобрать. Потом Он тоже что–то сказал, очень тихо, только для Нее. Вдруг Она вскрикнула, отпрянула назад и закрыла лицо руками. Тогда Он склонился над Ней и стал гладить по щекам, будто это Он был матерью, которая хочет стереть боль и слезы с лица своего ребенка. Он больше ничего не говорил. Так продолжалось с минуту. Потом Он отстранил Ее. Она еще сопротивлялась, Ее руки еще цеплялись за Его симлу, но Он, не оборачиваясь, уже спускался вниз к воротам Источника. Она быстро крикнула Ему вслед: «Я буду с Тобой!..» Никто из нас не понял, что это могло означать. Мы прошли мимо Нее, а Она так и осталась неподвижно стоять под фиговым деревом, вытянув вперед руки. Мы стали спускаться вниз, к темному пруду. По левую сторону лежал Офел; тесно поставленные дома в темноте были похожи на заросли кустарника, над ними из–за притвора светился Храм, казавшийся нерушимым воплощением мощи и красоты. А помнишь, равви, как Он сказал, что от него не останется камня на камне? Ну скажи сам, разве это возможно? Я думаю, что нет. Ему ведь тоже казалось, что Он победит всех этих Храмовых священников, да только они Его победили! Кто же сможет разрушить такие стены, да еще на такой горе!

Иаков шмыгнул носом и продолжал после минутной паузы:

— С правой стороны, там, где стена резко поворачивает рядом с крепостью у Навозных ворот, все пространство было забито палатками богомольцев, которые пришли в город на Праздники. Мы прошли ворота и стали дальше спускаться вниз. Кедрон ночью шумит, как море во время бури. Не успели мы выйти из города, как Учитель снова начал учить. Остановившись около виноградной лозы, Он указал на нее и сказал: «Мы, как этот куст: Я — ствол, а вы — ветви…» И снова повторил, чтобы мы любили друг друга…. «Любите друг друга, всегда любите, особенно в тяжелый час испытаний…» Мы не понимали, о чем Он, и подталкивали друг друга локтями… Он все это видел. «Вы все поймете, — произнес Он, когда Я пришлю вам Утешителя… Он вас всему научит… Нужно Мне уйти, иначе Утешитель не придет. А Я пойду к Отцу…» Тогда нам с Иоанном показалось, что мы Его поняли. Однажды Он был с нами и с Симоном на горе… Мы никому не рассказывали об этом, потому что Он велел нам молчать. Там… Не знаю, могу ли я теперь сказать тебе, равви… Но мы решили, что Он собирается пойти к Своему Отцу так же, как тогда, на той горе. И снова случится чудо, только теперь его увидят все. Весь мир! И мы сказали, что теперь мы верим во все, что Он говорит. А Он, вместо того, чтобы обрадоваться, так грустно посмотрел на нас; как тогда, когда мы ссорились, кто будет первым в Царстве. «Теперь верите?…» — Он закусил губу. «Наступит час, когда вы разбежитесь и оставите Меня одного, — сказал Он. — Но Я не один…» Потом Он встал и, раскинув руки, начал молиться.

… Месяц всходил все выше, проливая свой свет в самую глубину ущелья. Мы очень устали, так как в последние дни спали мало. В головах у нас шумело от всего услышанного. С трудом передвигая ноги, мы тащились по мосту. Он решил переночевать в саду, на Масличной горе. Наконец, кое–как расположившись под первыми попавшимися деревьями, мы принялись стаскивать с себя симлы и расстилать их на земле. Но Учитель даже не присел. Он стоял в темноте, как белая языческая статуя. «Вы спите, — сказал Он, — а Я немного отойду». Никто из нас этому не удивился: Он часто молился ночью, пока мы спали, уставши за день. Но тут Он позвал меня, Иоанна и Симона: «Пойдемте со Мной».

… Мы отправились под выступавшую скалу. Здесь Он остановился и сказал: «Бодрствуйте и молитесь. Я тоже буду молиться. Мне грустно, как в смертный час…» Он произнес это таким голосом, что мы все трое одновременно подняли на Него глаза. Он никогда еще так с нами не говорил. Со дня пира у Лазаря Он все время был грустный, но это не мешало Ему наставлять и учить нас, как раньше. Еще за минуту до этого Он выглядел спокойным, но сейчас это спокойствие лопнуло, как мыльный пузырь. Мне показалось, что Он охвачен страхом и отчаянием. «Молитесь и бодрствуйте, — повторил Он несколько раз. — Дух бодр, но тело немощно!» И Он медленно, будто под Ним подгибались ноги, отошел от нас; но недалеко — добросить камнем. При свете месяца мы видели, как Он упал на колени, припав лицом к земле. Симон сказал: «Давайте молиться, раз Равви хочет этого». Мы не стали опускаться на колени, так как очень устали, а просто, сидя, повторяли слова псалма. Иоанн сразу заснул… Он совсем еще мальчик, и не умеет не спать; он не раз засыпал у нас в лодке… Впрочем, у меня тоже закрывались глаза и молитва застывала на губах. Я очнулся от храпа Симона. Я не знаю, спал я сам все это время или нет. Я только подумал, что больше уже, наверное, не нужно бодрствовать. Опершись головой о ствол дерева, я в ту же минуту заснул, словно провалился в пустоту.

… Меня разбудил голос Учителя. Я стремительно вскочил. Он стоял над нами и говорил стонущим голосом, похожим на голос нищего у ворот Ефраима: «Почему вы спите? Не могли пободрствовать этот час?» Под густыми ветвями было темно, хотя свет месяца стал ярче и инеем лежал на верхушках деревьев. Голос Учителя плакал во мраке. В какой–то момент Он отошел в пятно лунного света, и я увидел Его лицо. Боже Мой! Оно выглядело страшно! Ты, может, когда–нибудь видел, равви, лица тех, кого побивают камнями? Вот у Него было точно такое же лицо: белое, искаженное болью, натянутое, как тетива. Нет, я не то говорю: не как лицо побиваемого камнями, а как лицо удавленника, который медленно–медленно задыхается и до последнего борется за каждый глоток воздуха. Несмотря на холодную ночь, Его лоб был мокрым от пота, струившегося по лицу темными змейками, будто то был не пот, а кровь… Дыхание походило на хрип. Мы просто онемели. Я никак не мог взять в толк, что с Ним могло случиться, а если бы я понял, то тотчас вскочил бы на ноги и убежал, как от кошмарного сна. Но мои ноги словно приросли к земле. Учитель стоял над нами, хрипя и с трудом выдавливая слова, падающие как редкие искры. Он говорил тихо, но мне казалось, что Он кричит… И знаешь, к а к кричит? Как нищий калека, который не в состоянии протиснуться сквозь толпу. Мы столько раз слышали подобные крики: страдальческие, жалобные, птичьи. Теперь Его голос точь–в–точь походил на них. «Почему вы спите, — все повторял Он. — Почему спите? Ведь Я просил вас… Не спите. Вы нужны Мне. Молитесь. Бодрствуйте. Молитесь… Только первое искушение приходит в одиночку. Десятое приходит после девятого… а последнее — вместе со всеми остальными…»

… Он поднял руку и провел ею по лицу, потом, пошатываясь, направился к тому месту, где Он перед этим молился. С минуту Он маячил едва заметной тенью в объятиях мрака, потом сверкнул в лунном свете, как меч в лучах солнца. Он медленно опускался на колени. В тишине, снова и снова воспроизводящей шум потока, слышался Его стон. Он болезненно повторял какие–то слова. Все время одни и те же — будто пел. Не знаю, что Он говорил, но это точно было одно и то же. Он говорил то быстро и лихорадочно, то, наоборот, медленно и задумчиво. Что это были за слова? Меня охватывал все больший ужас. Он велел нам молиться, но псалмы застывали у меня на губах. Я пытался их выговорить, но не мог. Симон буркнул, что раз Учитель нуждается в нас, то больше спать нельзя. Но не успел он это договорить… Видишь ли, равви, сон казался мне единственным укрытием от страха… Когда я услышал, как Симон храпит, я почувствовал зависть. Он уже не боялся, а я все еще продолжал бояться!..

Думаешь, Юстус, я не понимаю его? Все ниже поникая головой, как поникает трава, которую лижет огонь, я чувствовал, что и во мне растет неодолимая жажда сна, дарующего забытье! Это наше спасение, если таким образом мы можем укрыться от жизни. Только мой сон никогда не бывает для меня прибежищем. Порой он мучительней яви. После смерти Руфи мне часто снилось, что она возвращается к жизни, чтобы снова умереть… Счастлив тот, кто, закрывая глаза, способен забыть обо всем!

Я понял, почему Иаков смущенно умолк.

— Значит, вы снова заснули? — спросил я.

Он застонал, будто его ударили по незатянувшейся ране.

— Мне было так страшно, так страшно, — у него стучали зубы.

— И тогда они пришли и схватили Его?

— Нет, — отвечал Иаков. — Учитель подошел к нам еще раз. Он больше не стонал и не плакал. Только сказал: «Теперь уж можете спать…» Мы смотрели на Него, сонно протирая глаза. Нам было стыдно, что мы уснули. Но почему Он не сказал нам, что это была последняя минута? Он много раз повторял: «Бодрствуйте вместе со Мной…» Откуда нам было знать, что… Вдруг раздались крики, и между деревьями замелькали красные огни факелов. Стража окружила сад, со всех сторон надвигались солдаты, уверенные, что теперь мы от них не уйдем. У Симона был меч, он вырвал его из–за пояса и стал лихорадочно спрашивать: «Я должен драться, Господи? Я должен драться?» Послышались испуганные крики — это проснулись остальные наши. Тем временем Храмовая стража окружила нас плотным кольцом. В колеблющемся свете факелов я видел мечи, палки, копья, щиты; слышались крики, мелькали разгневанные лица. Симон выскочил вперед… А Он, Юстус, не позволил ему… Он исцелил рану, которую Симон нанес одному из слуг первосвященника. Неужели Он не мог убежать? Он, который столько раз исчезал из глаз толпы? Правда, Он предупреждал, что чудес больше не будет, что теперь надо иметь суму и меч… Меч? О каком мече Он говорил, если сам не позволил Кифе сражаться?

… Я не надеялся уже больше заснуть, Юстус, и сел, чтобы все это описать тебе. Когда я заканчивал письмо — раздался неожиданный стук в дверь. Сердце у меня замерло. Я тотчас подумал, что в эту ночь они хотят расправиться и со всеми друзьями Учителя. Вместо того, чтобы идти к дверям, я побежал на террасу; сердце бешено колотилось, в глазах было темно. Но внизу стоял только один человек. «Кто там?» — крикнул я. «Это я. Хаим». Я узнал одного из Храмовых слуг. «Чего тебе надо в такое время?» — «Первосвященник велел тебе передать, равви, чтобы ты не мешкая шел во дворец. Сейчас там соберется весь Синедрион. Будут судить разбойника из Галилеи…» — «Ночью? Нельзя проводить суд ночью. Закон запрещает…» — «Не знаю, равви, не мое дело разбираться в Законе. Мне было велено это передать… Я должен бежать дальше…» И он исчез в темноте.

Я вернулся в комнату внизу. Иаков сидел неподвижно, привалившись к стене; в нем бурлило отчаяние. Он не может простить себе, что заснул. «Учителю было нужно, чтобы мы не спали. Он просил, чтобы мы бодрствовали…» А он заснул. Но Иаков–то, по крайней мере, спал вблизи от Него. Что теперь жалеть об этом? Я столько раз засыпал рядом с Руфью. Мы бы все равно Его не спасли. И не спасем, если только Он сам не сумеет Себе помочь. Не сумеет или не захочет? Мессия, который пришел, но не захотел победить, — это конец веры в Мессию. А если попросту не сумел? Тогда это будет означать, что Он — не Мессия. Что лучше: знать, что мы ошиблись, или считать, что сама вера иллюзорна? Довольно! Довольно! Мне в этом не разобраться! Я должен идти. А может, лучше притвориться больным? Что, впрочем, я от этого выиграю? Его осудят и без меня. А что если Он для того только предал Себя в их руки, чтобы на суде явить свою силу перед всеми? Я бы тогда оказался в положении пловца, тонущего у самого берега… Нет, нужно идти. Нужно быть мужественным. Нужно бороться за Него. Я не хочу быть таким, как Иаков, который плачет и не смеет высунуть носа на улицу. Правда, мне не довелось пережить и тех упоительных галилейских дней. Я пришел в последний момент, как в Его притче запоздавший работник в виноградник. Я думал, это будет минута триумфа, а она обернулась горьким поражением. Что поделаешь! При рискованной игре так бывает. Может быть, я пожалею о том, что колебался, а может быть, буду упрекать себя, что не усомнился еще раз. Однако довольно! В конце концов, надо быть кем–то… Надо до дна испить свою чашу. Иду. Письмо сворачиваю и беру с собой. Если встречу уходящий караван, то сразу пошлю его тебе. Ох, почему тебя здесь нет, Юстус! Ты бы, возможно, сказал мне, что означали Его слова: «Отдай Мне свои заботы…» Что они означают? Почему Он хочет взять мои заботы? И как сделать так, чтобы отдать их Ему? К сожалению, никто мне на это не ответит. О, Юстус, если бы ты мог хотя бы сказать мне, ждет ли Он еще? Ведь Он говорил: «Я жду. Помни, что Я жду их…» Он говорил о них так, как говорят о воде в пустыне. Но только теперь Он — узник, которому грозит смерть… Можно ли наваливать на узника лишнюю тяжесть? Но ведь если не Он — то кто? Кто? Только Он один так горячо желал их….

 

ПИСЬМО 22

Дорогой Юстус!

«Отдай мне все, что связывает тебя…» Так сказал Он мне тогда, на двугорбом холме. Потом, когда Руфь умерла, мне показалось, что я понял: Он не хотел ее исцелить… Но почему сейчас Он снова повторил: «Отдай Мне свои заботы?» Что это означает? Что это означает, Юстус? Зачем Он хочет взвалить их на Свои плечи? Как Он собирается это сделать? К сожалению, больше никто не ответит мне на эти вопросы…

Теперь уже слишком поздно… Теперь Он — Узник, Которому грозит смерть. Что же может сделать узник для свободного человека?

В сопровождении двух слуг, несущих факелы, (ночи теперь светлые от полной луны, и дополнительного освещения не требуется, но мне не хотелось выходить на улицу одному) я направился к дому первосвященника. Там горел яркий свет и чувствовалось оживление. Даже наружу была выставлена стража: вдоль стены широко расставив ноги и опираясь на копья, стояли здоровенные стражники. Во дворе горели костры; вокруг них суетились другие стражники, Храмовые слуги, левиты и множество каких–то незнакомцев с бандитскими физиономиями. Около стены выступала из мрака целая шеренга ослиных задов. От желтого отблеска костров и факелов по стенам плясали тени движущихся людей. Лунный свет не проникал во двор, и оставался за воротами, как остается за воротами дождь. Как только я вошел, ко мне приблизился один из левитов:

— Приветствую тебя, равви, — сказал он учтиво. — Синедрион еще только собирается… А Узника пока отвели к досточтимому Ханану. Может, ты тоже желаешь пойти послушать, что Он будет говорить?

Я ответил утвердительно и направился в глубь двора. Дом первосвященника соединен с дворцом его тестя, надо только пройти насквозь через два двора. По пути я видел всюду горящие костры и толпящихся вокруг людей. Саддукеи подняли на ноги весь Иерусалим. Над кострами стояли шум и гомон, временами переходящие в крики. Шум доносился и из–за колоннады дома Ханана. Левит провел меня через боковой вход в большой зал, построенный по образцу атриумов в римских домах: посередине имелся бассейн под открытым небом. Под колоннадой спиной ко мне на низком троне сидел Ханан. Его окружало несколько священников и саддукеев, присутствовали здесь также и фарисеи, и книжники. Можно только удивляться, как быстро многолетняя ненависть переродилась в дружбу. Почти в тот самый момент, как я вошел, через другие двери, находящиеся напротив трона Ханана, ввели Учителя. Я застыл на месте, как вкопанный: это было печальное зрелище… Руки у Иисуса были связаны сзади, а сам Он был опоясан толстым кованым поясом с приделанными к нему веревками, чтобы можно было тащить человека, не притрагиваясь к нему. Несомненно, таким способом Его и доставили сюда прямо из сада на Масличной Горе. Похоже, что солдаты не особенно церемонились с Ним и волокли со всей возможной грубостью. Он, несомненно, неоднократно падал, потому что Его симла и хитон были абсолютно мокрыми и заляпанными грязью. Наверняка, не обошлось и без побоев, так как вся Его одежда была измята и местами порвана, волосы растрепаны. Из–под плаща виднелись сбитые окровавленные ноги. Но, несмотря на все это, Он выглядел на голову выше окружавших Его людей, и не только из–за высокого роста: лицо Учителя, помимо скорби, выражало достоинство, Он полностью владел Собой. Не оглядываясь по сторонам, Он спокойно и прямо смотрел в лицо Ханану. Страх, если даже Он и испытал его, запал куда–то в самую глубину Его существа, как камень, брошенный в озеро. Когда Он стоял так, прямой и молчаливый, я представил себе Его там, под темными деревьями, как Он говорил людям, которые пришли за Ним: «Это Я. Если вы ищите Меня, то позвольте остальным уйти…» То, как Он держался, видно, обескуражило собравшихся старейшин, ибо в зале царило молчание, нарушаемое только потрескиваньем факелов. Вдруг послышалось что–то вроде кваканья. Это посмеивался Ханан. Этот худощавый старый саддукей всегда источает злобную язвительность. Окружавшие Ханана саддукеи и фарисеи стали вторить ему насмешливым гулом. Может, такое начало было им необходимо, чтобы решиться бросить в узника первое обвинительное слово? Через минуту я услышал, как Ханан говорит:

— Так значит, это Ты — Иисус из Назарета? Какая нам выпала честь увидеться с Тобой…. — он захихикал, — Так что же? Ты сам пришел? — сбоку мне был виден ястребиный профиль Ханана: длинный нос, подобно клюву, покачивался над бесцветной бородой, длинные губы вытягивались, словно для поцелуя: — А где же Твои ученики? Твои слуги? Где Твое Царство? — Вдруг Ханан ударил ладонью по ручке трона и резко изменил тон. — Кончено! Ты уже довольно нагрешил! Хватит богохульничать! Ах, Ты… — он скривил беззубый рот. — Ты осквернил Божий Храм! Ты, что же думал, что Тебе всегда все будет сходить с рук?!

Ханан замолчал и привольно развалился в своем кресле. Тогда подали голос остальные. Они подскакивали к Узнику, размахивали перед Его лицом кулаками. Первоначальный столбняк прошел — и обвинения сыпались, как из рога изобилия. Один из стражников нанес Учителю удар сзади, и тот упал на каменный пол; толпа тотчас ринулась к Нему, готовая Его избить, разорвать, уничтожить.

Я с ужасом наблюдал это зрелище. У меня было впечатление, что у всех этих людей прорвалась наружу затаенная, дотоле неведомая злоба. Разумеется, я считал своим долгом протестовать против такого обращения с человеком, но… язык застрял у меня в горле. Возможно, в конце концов я и решился бы открыть рот, если бы сам Ханан не остудил пыл нападавших. Учитель поднялся с земли, и люди немного отступили назад.

— Все кончено… — повторил бывший первосвященник. — Ну, теперь рассказывай, чему Ты там учил людей? Заодно и мы послушаем Твои россказни, — снова издевательски засмеялся Ханан, а вместе с ним его свита. — Ну, давай, говори, — крикнул он угрожающим тоном. — Ты что, язык проглотил? — Ханана, по всей видимости, раздражал устремленный на него спокойный взгляд Учителя. Потом зазвучал Его голос, такой же, как всегда — ровный, размеренный и бесконечно печальный:

— Все, чему Я учил — Я учил открыто. Я разговаривал с людьми во дворе Храма и в синагогах. Меня мог слушать любой. Если ты хочешь знать, что Я говорил, спроси у тех, которые слышали Меня.

Не успел Учитель договорить, как кто–то подскочил к Нему и с размаху ударил кулаком по лицу. Ударивший был невелик росток, но руку, видно, имел тяжелую, потому что Иисус снова упал. Воспользовавшись этим, человек пнул Учителя ногой.

— Негодяй, — визжал он, — ты как смеешь так отвечать первосвященнику?

Люди снова готовы были броситься на Лежащего. Но Он, приподнявшись сначала на колени, все же сумел встать. Из разбитых губ и носа стекали струйки черной крови; щека, со следами пальцев избивавшего, на глазах опухала. Изменившимся голосом Учитель с трудом выговорил:

— Разве Я сказал неправду? А если правду, то зачем ты Меня ударил?

Вместо ответа коротышка — слуга смачно плюнул прямо в лицо Учителю, после чего разразился громким смехом. Косясь одним глазом на Ханана, он крикнул: «А чтобы Тебе неповадно было больше так разговаривать!» Откуда–то мне было знакомо это лицо: низкий лоб, хитрые лисьи глазки, мясистые губы. Вспомнил! Это был Гади, тот самый, которого во время прошлых Праздников Ионатан посылал вместе с другими стражниками схватить Иисуса. Видно, Гади выкинули из стражи Великого Совета, и он пристроился на службу к Ханану; вот он и мстил теперь за происшедшее. Впрочем все: саддукеи, фарисеи, стражники — были готовы наброситься на Учителя. Но как раз в этот момент появился Хай и, склонившись перед Хананом, сообщил, что весь Синедрион уже собрался и ждет Узника.

Заседания Синедриона проходили в доме Кайафы. Зал, с полукругом расположенными скамьями, всегда готов для заседаний. Несмотря на неурочное время, противоречащее всем уставам, собрались не только те двадцать четыре члена Синедриона, чье присутствие было строго обязательно, но почти все его действительные представители. Скамьи были переполнены. Посередине зала, рядом с трясущимся от нетерпения Кайафой, сидел Ионафан, исполняющий обязанности председателя, и начальник Храмовой службы Измаил, сын Фабия, муж дочери бывшего первосвященника. Родственники Ханана обсели все должности, как мухи дохлого осла. На скамье саддукеев сидели и сыновья Ханана: Елеазар, Ханан, Иегуда, и заодно с ними и все старейшины с Симоном Каинитом, Иосифом сыном Дамая и Саулом во главе. Чтобы пробраться на свое обычное место, мне пришлось пройти мимо всех наших: Симона сына Гамалиила, Ионатана бар Азиела, Елеазара бар Четана, Иоханана бар Заккаи, Илиаша бар Абрахама, Симона бар Поира, Иоиля бар Гориона… Я приветствовал их кивком головы, а они при виде меня зашептались. Иосиф Аримафейский тоже был здесь. Я занял место рядом с ним. Председательствующий послал за двумя писцами — защиты и обвинения, чтобы те заняли свои места по противоположные стороны скамей. После чего Ионафан встал:

— Достопочтенные отцы и учителя, — начал он, — мы собрались здесь для того, чтобы подвергнуть суду Человека, поведение и проповеди Которого представляют опасность для веры, морали и самого существования народа Израиля. Вы знаете, о Ком я говорю: о Плотнике из Галилеи…

Иосиф поднялся с места:

— Можно узнать, почему нас вызвали среди ночи? Разве для этого не нашлось времени днем?

Низкий голос Иосифа напоминал звук рога. Должен признаться, что он смелее меня… Причиной тому его шальное богатство и взаимоотношения с римлянами. Собственно говоря, мне тоже некого бояться. Кто может что со мной сделать? Однако таким уж я уродился… Трудно жить с таким характером. Но изменить его я не в силах. Это я, а не Иосиф, должен был сейчас выступить. Иосиф совсем мало знает об Учителе, только то, что я ему рассказывал; сам он никогда с Ним не разговаривал. Может, он подал голос только из дружбы ко мне? Впрочем, скорее из чувства противоречия по отношению к Ионафану. Их взаимные претензии продолжают множиться после того осеннего столкновения между саддукеями и Пилатом, ибо вся прибыль от торговли с римлянами стекается в руки Иосифа.

— Досточтимый… — Ионафан склонил голову в знак вынужденного уважения. — Это дело не терпит отлагательств.

— Мы не имеем права решать ночью даже самое срочное дело.

— Нет, имеем! — закричал равви Иоханан. В этих стенах поистине неслыханно, чтобы фарисей спешил на помощь саддукею!

— Нет, не имеем! — упирался Иосиф.

— В самом деле, когда речь идет о человеческой жизни, то нельзя… — раздалось несколько неуверенных голосов с разных сторон.

— Однако существует предписание, которое гласит… — начал было Иоханан.

— В Писании этого не сказано! — резко парировал Иосиф.

— Но раз законоучитель сказал… — послышалось со скамей фарисеев.

— Мнение законоучителя имеет силу только после принятия его Синедрионом!

— Нет! — вскричал кто–то еще из наших. — Слова законоучителя так же святы, как и слова пророков…

Это замечание вызвало замешательство на скамьях саддукеев. Раздались голоса:

— Ложь! Фарисейские измышления!

— Тихо! Тихо! — Ионафан спешно пытался успокоить собравшихся… — Тихо! Сейчас не время касаться этого вопроса. У нас есть срочное дело, а спор о трактовании Закона длится уже много лет. Давайте пока договоримся так: раз мы все согласны с тем, что мнение законоучителя может стать законом — не так ли? — то чего же проще принять в качестве такового мнение, только что высказанное досточтимым равви Ионатаном бар Заккаи?

— Но тут дело в принципе… — заметил один из молодых фарисеев, сидевший с краю.

— Давайте сегодня не будем рассуждать о принципах… — примирительно сказал глава Совета.

— Оставим принципы, — согласился равви Ионатан. Я понимал, что обе стороны хотят любой ценой избежать спора. Наши старейшины тоже закивали головами. Не найдя у своих поддержки, молодой фарисей умолк и сел на место. Однако Иосиф не собирался уступать.

— Я не согласен, — подал он снова голос. — Никто не может быть осужден ночью.

— Раз уже даже наши законоучителя согласились со священниками… — начал было снова Ионафан.

— Тем не менее я не согласен! — гаркнул Иосиф, ударяя своей громадной ручищей о скамью.

Зависла неловкая пауза. Фарисеи и саддукеи шепотом переговаривались, склонившись головами друг к другу. Ионафан беспомощно повторял:

— Раз уж законоучителя и священники…

Каиафа, который с самого начала сидел, как на иголках, наконец, взорвался:

— Что нам за дело до мнения одного человека! Мы только попусту тратим время! Надо скорее судить этого обманщика!

— Я, однако, рекомендовал бы учесть мнение уважаемого равви Иосифа, — неожиданно заявил равви Онкелос. Этот грек всегда найдет выход из самых затруднительных ситуаций. — Дело, несомненно, затянется, — развивал он свою мысль, — и пока мы будем его обсуждать — чего нам отнюдь не воспрещается — уже успеет прийти день; что же касается приговора, то мы вынесем его не раньше, чем наступит день: тогда мы останемся в согласии в Законом.

— Правильно! Правильно! Он прав! — заговорили все разом. Ионафан облегченно улыбнулся и что–то сказал Кайафе. Я видел, как первосвященник кивнул головой и с ненавистью посмотрел в сторону Иосифа.

— Итак, начнем следствие, — произнес Ионафан. — Введите Обвиняемого и свидетелей. — Он хлопнул в ладоши.

Стража ввела Учителя. Сейчас Он не был связан, крови тоже не было видно; только Его губы, нос и щека опухли и посинели. Волосы были по–прежнему растрепаны. Он, видно, уже изнемогал, так как ежеминутно переступал с ноги на ногу. Он держался все так же прямо, но на собравшихся не смотрел, а опустив голову, казалось, подсчитывал цветные плитки на полу. Упавшие на лоб волосы заслонили Его лицо.

Вслед за Ним ввели свидетелей: какой–то омерзительный отталкивающий сброд, от которого несло чесноком и прогорклым маслом. Среди этой компании прирожденных мошенников проглядывали кое–где лица более пристойные, однако смертельно перепуганные. С первого взгляда было ясно, что этих людей согнали сюда подкупом и угрозами. Ионафан обратился к ним с формально полагающимися словами:

— Помните, что вы должны говорить правду. В противном случае кровь невиновного падет на вас… — писец, стоявший в центре, схватил одного из свидетелей за руку и подвел к председателю.

— Как тебя зовут? — спросил Ионафан.

— Хуза… сын… сын… — бормотал тот, — сын… Си… Симона…

— Что тебе известно о преступлениях Этого Человека?

— Я… я… видел, — заикался свидетель, — что… Он… Он… ел вместе… с грешниками… и… с язычниками…

— Это и саддукеи часто делают, — сказал молодой фарисей своему соседу, но так громко, что все услышали.

— Что еще? — быстро допрашивал свидетеля Ионафан.

— Он… Он… ска… сказал… что нельзя… давать разводные письма.

— Ты тоже это слышал? — спрашивал Ионафан следующего свидетеля.

— Да, досточтимейший. Он сказал, что раньше не было разводных писем.

— И поэтому нельзя их давать?

— Нет, досточтимейший, просто, что раньше не было таких писем…

— Уведите этого дурня! — крикнул потерявший терпение Каиафа. — Пусть говорит следующий!

— Что тебе известно о преступлениях Галилеянина? — допытывался Ионафан у маленького скрюченного человечка; судя по виду — нищего.

— О, я знаю много, святейший, — взахлеб затараторил калека. — Очень много… Он исцелял. То есть все думали, что Он исцеляет. Но это было не так. Многие болезни снова вернулись к людям…

— То есть это означает, что Он занимался колдовством? — подсказал свидетелю равви Иоиль.

— Да–да! Именно колдовством! Я–то знаю… Всегда, когда Он исцелял, Он вызывал сатану…

— Не произноси этого вслух, дурень! — грубо крикнул первосвященник.

— А ты, — обратился Ионафан к следующему свидетелю, — ты тоже видел, как исцеленные снова превращались в больных?

— Нет… — возразил человек, испуганно уставившись на молчаливо стоявшего рядом Учителя.

— Зачем привели сюда этого глупца! — разозлился Каиафа. — Выгнать его вон!

— Он сказал одному, — раздалось вдруг из толпы свидетелей, — что если он снова начнет грешить, то на него нападет еще худшая болезнь.

— Заткнись, ты! — первосвященник ударил кулаком по столу. — Тебя никто не спрашивает!

— Кто слышал, чтобы болезни снова возвращались? — допытывался Ионафан.

Других свидетелей не нашлось.

— Дальше! Что еще тебе известно? — спрашивал председатель словоохотливого нищего.

— О, я много чего знаю, досточтимый… Он не давал пожертвований на Храм.

— Ты не врешь?

— Провалиться мне на этом месте, если я сказал неправду! Когда сборщик податей пришел к Его ученикам, то они сказали, что Учитель запретил им платить…

— Позовите сюда этого сборщика!

Из кучки свидетелей стремительно вытолкали убогое, перепуганное, серое от страха существо.

— Подойди ближе! — приказал Ионафан. — Ну, еще ближе! — Тот боязливо и медленно приблизился. — Слушай внимательно, что я тебе скажу! Его ученики, — он указал на Учителя, — действительно не хотели платить податей на Храм?

— Досточтимейший, досточтимейший… — человечек после каждого слова сглатывал слюну, так что его кадык прыгал снизу вверх. — Вот я то и говорю… Когда я пришел и сказал, чтобы они заплатили… А было это, досточтимый, в месяце Тишри, потому что в месяце Адар Его уже здесь не было…

— Это нас не интересует! Отвечай: заплатил или не заплатил? — с криком потребовал Каиафа.

— Вот я то и говорю… вот и говорю… — кадык прыгал, словно мечущееся под кожей живое существо… — Я и говорю… Его ученики пошли за Ним, чтобы Его спросить, досточтимейший…

— И не заплатили?

— Вот я и… Да, досточтимейший… Я и говорю… Пошли спросить, и Он сказал…

— Чтобы не платили, да?

— Я и говорю… Чтобы заплатили… потому что Он сказал…

— А они не заплатили?

— Вот я и говорю, досточтимейший… Заплатили…

— Убирайся отсюда! Что за идиот! Следующий! Ну, говори!

Хмурый высохший старик с филактериями на лбу и бородой, спадающей на грудь, походил на неизвестного мне фарисея. Он говорил степенно, гладко, языком гораздо более правильным, чем все те амхаарцы, которые выступали перед ним.

— Этот Человек приказал своим ученикам собирать большие деньги. Говорил, что на милостыню бедным вдовам и сиротам. Только эти деньги шли на Него. Это распутник. Он говорил о покаянии, а Сам путался с уличными девками. За Ним ходила целая толпа женщин. Он устраивал для них богатые пиры.

— Откуда ты знаешь?

— Все знают, что Он ходил с женщинами…

— Ты тоже это видел? — обратился Ионафан к стоявшему рядом человеку.

— Да, — подтвердил тот. Это был галилеянин, говоривший на едва понятном наречии окрестностей Тивериады. — Я сам видел, как равви Наум из Наина пригласил Его на пир, тогда пришла блудница и омыла Ему ноги…

— Что этот амхаарец плетет о каком–то человеке из Наина? — вышел из себя равви Симон. — Пусть он лучше расскажет, путался Этот с уличными девками или нет!

— Это мы и сами знаем, — прошипел равви Иоиль. — Помните, как во время последних Праздников Он не позволил побить камнями женщину, которую поймали на прелюбодеянии?

— Правда, — нехотя подтвердило несколько голосов. — помним.

— К этому не стоит возвращаться… — буркнул равви Ионатан.

— Разумеется.

— Кто может подтвердить то, что сказал этот свидетель, — обратился Ионафан к оставшейся кучке свидетелей. — Что Галилеянин путался с уличными девками? Так что же, выходит, никто из вас этого не видел?

— Вы затеяли этот суд ночью только для того, чтобы осудить человека за то, что он знался с уличными девками? — раздался трубный голос Иосифа.

— Терпение, Иосиф, терпение. Есть обвинения и посерьезней.

— Я еще их не слышал. Я вообще еще не услышал ни одного обвинения. Один свидетель противоречит другому.

— Уведите его, — Каиафа кивнул страже на длиннобородого свидетеля.

— Сейчас, Иосиф, ты услышишь кое–что поинтереснее, — сказал Ионафан. — Ну–ка, подойди сюда, — поманил он пальцем какого–то левита. — Что ты скажешь?

— Этот Человек, — заявил левит, — ел сегодня Пасху…

— Это кощунство! — выкрикнуло несколько голосов. — Он нарушил закон!

— Вовсе нет! — перекрыл всех голос Иосифа.

— Погодите, сейчас Иосиф нам все расскажет, — насмешливо проговорил Ионафан. — Ведь, кажется, в доме его друга, достойного равви Никодима, члена Великого Совета фарисеев, состоялось это пиршество?

— Совершенно верно! — парировал Иосиф. — Я вам скажу… Он ведь Галилеянин, не так ли? Что гласят предписания о праве галилеян есть Пасху вечером накануне Пасхальной субботы?

— Сам себе роешь яму! Шабат начинается вечером!..

— Но пасхальный шабат уже начался. Вы разве забыли, что вы соединили два шабата в один? И известно, для чего: чтобы иметь поменьше хлопот…

Воцарилась тишина. Кто–то бросил:

— Он прав. Галилеяне могут этим пользоваться…

— Однако мы не знаем, — быстро вставил Ионатан, — состоялась ли пасхальная трапеза в согласии с предписаниями…

— С каких это пор «мы не знаем» вменяется человеку в вину?! — крикнул Иосиф.

Снова все притихли. Я слышал яростное сопение Кайафы. Он походил на быка, рвущегося к красной тряпке.

— Его Собственный ученик, — процедил Ионатан, — уверял нас, что после трапезы Он еще устроил разливание вина и преломление хлеба…

— Где этот ученик? Пусть он сам скажет!

Но несмотря на призыв, никто не появился.

— Его почему–то нет! — издевался Иосиф. — Но мы обойдемся и без него. Я сам вам скажу, что давние предписания свидетельствуют, что в знак братства и дружбы в пасхальный вечер разрешается делиться хлебом и вином, важно только делать это после совершения трапезы.

— Это уже забытый обычай… — бросил Каиафа; взгляд его, подобно ножу, вонзился в грудь моего друга.

— Тем не менее он существует… — отозвался Иосиф.

— Следующий свидетель! — пресек спор Ионафан. Я слышал, как он тихо сказал Кайафе: «У нас их достаточно».

— Этот Человек, — заговорил какой–то галилеянин, — не соблюдал постов.

— Он объяснял, почему Он так поступает?

— Он говорил, что потом будет поститься…

— Когда «потом»?

— Не знаю, достойнейший. Он сказал, что на то придет свое время…

— Ты тоже это слышал? — спрашивал председатель у следующего.

— Он говорил по–другому, досточтимейший: что важнее милосердие, чем пост…

— А того, что сказал предыдущий свидетель, ты не слышал? Или ты не понял, что он сказал? Может, ты не понимаешь галилейского наречия?

— Понимаю, досточтимейший… Но я не слышал, чтобы Он так сказал…

— Но вы оба видели, что Он не постится?

Свидетели вопросительно переглянулись.

— Я этого не видел… — буркнул иудей.

— Но люди говорили, что не постится, — быстро добавил первый.

— Кто еще, — допытывался Ионафан, — видел, что Этот Человек не постится?

Снова воцарилась тишина. Ее прервал какой–то амхаарец с изрытым морщинами лицом и большими, негнущимися руками трудяги–строителя.

— Я слышал, как Он говорил, что не нужны омовения. Он сказал так: «Фарисеи моются только сверху, а вам будет достаточно, если будете чистыми изнутри…»

— Ох, какой грешник! — охнул равви Иоиль и сгорбился еще сильнее, чем обычно.

— Это серьезное обвинение, — заявил равви Иоханан. — Позволь мне, досточтимый, — обратился он к председателю, — задать свидетелю несколько вопросов. — И когда Ионафан кивнул головой в знак согласия, Иоханан спросил: — Слушай–ка, парень, Этот Человек когда–нибудь погружал перед едой в воду сомкнутые ладони?

— Нет, я никогда этого не видел, — заверил свидетель.

— А видел ли ты когда–нибудь, — спрашивал теперь равви Елеазар, — чтобы по возвращении из города, где человек чистый всегда может столкнуться с грешником, Он омывал все Свое тело?

— Нет.

— А видел ли ты когда–нибудь, бедный грешный человек, — спрашивал равви Иоиль, — чтобы Он или Его ученики омывали водой медные котелки, в которых приготовляется пища?

— Нет.

— А каменные чаны, к которым могла прикоснуться нечистая женщина?

— Нет.

— А глиняную чашу, из которого мог пить неизвестно кто?

— А ложе, на котором на пиру может возлечь чужой?

— Равви Иоиль, если ты собираешься спрашивать этого человека обо всем, что вы велите омывать, то нам не хватит и ночи на расследование, — не выдержал Ханан сын Ханана.

— Как ты можешь так говорить? — возмутился равви Ионатан. — Это серьезное дело!

— Но оно затянулось слишком надолго!

— Если этим исчерпываются преступления Этого Человека, — раздался голос Иосифа, — то тогда пора идти домой спать… Фарисеи скоро захотят омывать луну и звезды…

— Ты и сам–то, Иосиф, не особенно чист! Слишком часто ты бываешь в компании гоев, — бросил Иоиль.

— Равви Никодим, — Иоханан обращался теперь прямо ко мне, — твой приятель и компаньон насмехается над омовениями, которых ты сам, надо полагать, придерживаешься…

— Да… Я соблюдаю очистительные предписания, — оборонялся я, — но не надо преувеличивать…

— Что ты называешь преувеличением, Никодим? — атаковал меня равви Иоиль.

— Преувеличением, как учил великий Гиллель, становится требование омывать весь горшок, когда только его ручка могла быть тронута нечистым, — спровоцировал я никогда не иссякающий спор.

— Неправда! Неправда! — вскинулся равви Елеазар. — Ручка представляет собой единое целое с горшком! Когда ручка…

— Так что мы делаем? судим богохульника или препираемся из–за идиотского горшка? — взорвался Каиафа.

— Мы устанавливаем, — фальшиво–сладким голосом проворковал равви Онкелос, — степень оскверненности Этого Галилеянина.

— Ведь вы же утверждаете, что никто, кроме вас, не чист, — прошипел Иосиф сын Дамая.

— Иосиф прав. Скоро и солнце будет для вас недостаточно чистым, — засмеялся Симон Каинит.

— Кто не заботится о чистоте тела, тот не заботится и о чистоте сердца, — заявил равви Иоханан.

— Если даже человек чистый не омывает всего того, что полагается, то уж амхаарец и подавно не будет ничего омывать, — распалился равви Елеазар.

— Тяжки, тяжки грехи Израиля! — стонал Иоиль, вздевая вверх руки с растопыренными пальцами. — Тяжки его грехи, когда так говорят самые достойные…

— Замолчите! — крикнул Ионафан. — Замолчите же! — он повторял это до тех пор, пока на скамьях не прекратились крики — Довольно! Не будем судить Этого Человека за то, что Он не соблюдает омовений. Он ведь обыкновенный амхаарец… Все они грешники, не так ли?

— Ионафан прав, — признал равви Ионатан от имени всей скамьи фарисеев.

— Следующий свидетель! — председатель пригласил человека с потасканной физиономией городского воришки. — Что тебе известно о Нем? — спросил Ионафан.

— Он сказал, что Его тело — это хлеб, и каждый должен есть его, а Его кровь — это вино…

— Какая мерзость! — с отвращением скривился Иегуда бар Ханан.

— Только шотех может так говорить, — заметил один из фарисеев.

— Или сумасшедший.

— Тело и кровь — вот все, что интересует амхаарцев! А где же забота о духе? — жалобно затянул Иоиль.

— Это не грех, это — безумие, — бросил молодой фарисей, сидящий с краю.

— Что еще ты можешь о Нем сказать? — допытывался Ионафан.

— Он… — человек запнулся, потом поднял вверх руку обвиняющим жестом и завопил: — Он сказал, что Храм будет разрушен!

— О–о–о! — пронеслось по скамьям.

— Кто же его разрушит? — спросил свидетеля председатель.

Человек на секунду задумался.

— Римляне! — наконец изрек он.

— Никогда рука Едома не разрушит Храма, — сурово произнес Ханан сын Ханана. — Храм вечен.

Вокруг согласно закивали.

— А вы разве не помните, что Господь сказал пророку Иеремии, что с Храмом случится то же, что с домом в Силоаме? — подал голос Иосиф.

Снова к моему другу обратились полные ненависти взгляды.

— Ты, Иосиф, человек образованный и сведущ в Писании, — шипящим голосом проговорил Ханан сын Ханана. — Значит, ты должен знать, что Иеремия говорил о набеге Навуходоносора (да не будет ему милосердия в Царстве Мертвых!), но потом он предсказал возвращение и восстановление Храма.

— Я не хуже тебя знаю пророчества, так что можешь не поучать меня! — Иосиф стоял, повернувшись лицом к скамьям саддукеев, но взгляд его был устремлен куда–то в пространство: — Исполнилось многое из того, что предсказывал Иеремея… Но не все. И многое из того, что исполнилось, может исполниться второй, третий, десятый раз… Кто знает, о каком новом завете говорил пророк? Что означает, что каждая птица знает свое время, а народ израильский своего времени не заметил? Послушайте… Не сдается ли вам, что будто что–то носится в воздухе, какое–то великое событие, от которого можно выиграть, а можно и проиграть?

— Вы только посмотрите, Иосиф в роли пророка! — насмешливо заквакал Каиафа. — Почему бы и нет? В другое время мы охотно послушаем его пророчеств, но сейчас перед нами другая задача.

— Верно! Верно! — поддакнул Иоханан. — О пророках мы охотно слушаем в синагогах. Но сейчас давайте уже доведем до конца наше расследование.

Ионафан обратился к свидетелю:

— Итак, Он сказал, что Храм будет разрушен?

— Да, досточтимейший.

— Римлянами?

— Нет, — выкрикнул вдруг какой–то другой бродяга из нижнего города. — Я слышал, что Он сказал, что Он Сам разрушит Храм, а потом Сам его построит!

— Что? Он сам? — первосвященник вскочил с места. Продолжающееся уже много часов разбирательство истощило запас его терпения. Он стал сыпать лихорадочными вопросами: — Так Он Сам хотел разрушить Храм?

— Да, я теперь припоминаю, Он так в точности и сказал, — воскликнул первый свидетель. — Он даже говорил, что построит его за три дня…

— За три дня! — прыснул молодой Ханан. — За три дня? Не иначе как чудом?

— Он даже сказал, — затараторил второй свидетель, — что не руками его построит…

— Нет, — поправил его первый, — так Он не говорил.

— Нет, говорил! Ты разве не слышал? — возмутился второй.

— Нет, не говорил, Семей…

— Свидетели не согласны друг другом, — заметил Иосиф.

— Так как же, наконец? — раздражился Каиафа, и в голосе его зазвучала угроза. — Ну, соображайте! Соберите всю вашу дурацкую память и отвечайте: говорил или не говорил?

— Нет, досточтимейший! — гаркнул первый.

— Говорил! — одновременно с ним выкрикнул другой. — Он говорил, что Сын Яхве построит новый Храм!

Воцарилась мертвая тишина. Этот амхаарец позволил себе произнести вслух Имя Всевышнего. Его следовало за это немедленно изгнать, огласить нечистым и лишить права входить во двор верных и в синагогу. Я видел, как Иоиль, сидящий неподалеку от меня, заткнул уши и со стоном приложился лбом о спинку скамьи. Я поднял глаза на Каиафу и с удивлением заметил, что его лицо, которое только что выражало нетерпение и бешенство, вдруг прояснилось, словно под влиянием какой–то неожиданной мысли. Он порывисто вскочил с места и поднял обе руки вверх. Мы поняли, что он собирается говорить с высоты своего сана. Хотя нет никакой необходимости в том, чтобы сам первосвященник предавал проклятию первого попавшегося глупца.

Зал замер в ожидании. Но Каиафа даже не взглянул на перепуганного своей незадачливостью свидетеля, а обратил взгляд на Учителя, стоявшего между двумя стражниками, как дерево, по–прежнему сильное и несокрушимое, хотя и с облетевшей листвой…

— Послушай, Ты! — крикнул Каиафа. И добавил торжественным тоном: — Во имя Всевышнего приказываю Тебе отвечать: Ты Мессия и Сын Яхве?

Мы немедленно склонили головы и закрыли глаза. Только в таком заклинании и только первосвященнику позволено произносить страшное Имя Сущего. У меня заколотилось сердце. Я взглянул на Учителя. Каким бы ни был Каиафа, но когда он совершает подобные действия, он перестает быть обыкновенным человеком. Я понял, что Учитель будет вынужден ему ответить. Только что Он ответит? Опять произнесет слова, за которыми распахнется бездна? Учитель медленно поднял голову. Покрытое кровоподтеками и распухшее лицо Его в эту минуту излучало такую же силу, как тогда, когда Он одним коротким словом изгонял бесов или вызвал Лазаря из темного гробового отверстия… Если тучный сын Ветуса одним своим заклинанием вырос до размеров сверхчеловека, то в еще большей степени свершилась эта перемена в избитом униженном Узнике. А что, если Он действительно ждал этой минуты, чтобы, наконец, разрушить все то, что Он пришел разрушить? Мое дыхание участилось. Моя жизнь была на Его губах. Грозил грянуть гром и потрясти дом Кайафы. «Может быть, — лихорадочно думал я, — у Него, как у Самсона, отросли волосы?» Я чувствовал, как реет над головами тревога. Все: члены Синедриона, служба, стража, свидетели — весь Иерусалим, смотрели сейчас в лицо Учителя. Тогда я один искушал судьбу — теперь это сделал Каиафа своим заклинанием… После того, как прозвучит ответ, уцелеет только один из двух: либо Он, либо первосвященник…

— Ты сказал, — донеслось до меня. Но этот голос не был громом. Неслыханное признание упало не молнией, а было произнесено наболевшими опухшими губами. — Ты сказал… И потому вы увидите Сына Человеческого грядущего в силе Божией…

Воздетые в ритуальном жесте руки Кайафы упали, он схватился толстыми пальцами за горло, как будто ему не хватало воздуха. Послышался треск рвущейся материи. Порывистым движением человека, которому тесно в рамках предписанного ритуалом, первосвященник разорвал на себе одежду до самого низа.

— Богохульни–ик! — голос из крика перешел в визг, потом в шепот. — Богохульник! — Каиафа повернул к скамьям побагровевшее лицо. — Вы слышали? Слышали? Может быть, еще нужны свидетели? Разве все мы не стали свидетелями?

Члены Великого Совета повскакивали с мест. Крики «Богохульство! Богохульство!» сопровождались треском разрываемой одежды. «Помните: рвать надо снизу!» — крикнул Ионафан. Посреди всей этой суматохи один только глава Совета сохранил присутствие духа и теперь напоминал нам, что ритуал дозволяет только первосвященнику рвать на себе облачение сверху вниз; все остальные должны были делать это наоборот: снизу вверх…

Перебросившись парой слов с Иосифом, я одиноко прогуливался по двору. Я размышлял… Мысли распирали мой череп, как тяжелые дыни ветхую корзину. Я размышлял: что все это означает? На торжественное обращение первосвященника, Он дал ответ, что Он — Мессия и Сын Всевышнего; однако этими словами Он не убил Своих врагов наповал, хотя такого рода признание должно обрушиваться, подобно лавине в горном ущелье… Почему самые сверхъестественные вещи Он преподносит как нечто обыденное, само собой разумеющееся? Кто Он? Разве затем мы столько столетий ожидали Мессию, чтобы Он первым своим признанием обеспечил себе смерть? чтобы Он был осужден еще до того, как начался над Ним суд (а в том, что это так, я не сомневался после первого же заседания Синедриона в этом году)? Перерыв, устроенный главой Совета, необходим только для того, чтобы вынести приговор днем. Правда, когда речь идет о смертном приговоре, то он должен быть утвержден Пилатом, но я ни секунды не сомневаюсь, что этот изверг утвердит его без малейших колебаний. Если бы речь шла о помиловании, тогда еще можно было бы ожидать от него сюрпризов; но только не тогда, когда речь идет о смерти!.. Итак, Его ждет смерть… Кто будет голосовать против? Я, Иосиф, возможно, еще несколько человек… Не наберется и шести голосов… Что же делать? Иосиф считает, что надо протестовать против приговора, настаивать на том, что ночное разбирательство незаконно, что Учителю не дали защитника, что, наконец, упоминание «Сына Божьего» имеется в Писании… Но здесь дело не в упоминании. Мне–то известно больше… Всего лишь несколько часов назад Иаков повторил мне Его слова: Он говорил ученикам, что Он и Отец — одно… Он действительно считает себя Сыном Божьим! Он так считает… А кто Он на самом деле? Три года я присматривался к Нему: издалека и вблизи. Он говорил и делал вещи неслыханные. Никогда еще не было человека подобного Ему. Никогда не было человека… Совершая самые невероятные деяния, Он при этом всегда оставался человеком… Воскрешал мертвых, а Сам дрожал от холода в морозное утро… Я сто, тысячу раз наблюдал все эти противоречия. Значит, Иуда был прав? И Он струсил? А что если Он действительно мог стать Сыном Божьим, но не сумел? Что если в Его силах было преодолеть человеческую природу, но Он предпочел остаться человеком?…

У меня лопалась голова от этих мыслей. Я бесцельно кружил вокруг костров; сидевшие здесь люди угомонились и тихо подремывали. И только с другой стороны дворца доносились крики. Я избегал приближаться туда. Когда Ионафан приказал вывести Его из зала, была опасность, что Его могут разорвать в клочья: стражники, слуги, сами члены Синедриона ринулись на Него с кулаками. Его пинали и били до тех пор, пока Ионафан не прикрикнул: «Смотрите, не убейте Его! Помните, что Он еще не осужден!» Тогда они несколько поумерили свой пыл и вместо побоев стали поочередно плевать Ему в лицо. Иосиф хотел было вступиться за Учителя, но Иосифа самого обступили со всех сторон и оттеснили в зал совещаний. В этот момент я и выскользнул в двор. Да, я ничего не сумел для Него сделать… Почему я такой трус? Иакова приводило в отчаяние, что все Его ученики разбежались, но чем, собственно говоря, эти ничтожные амхаарцы могли бы Ему помочь? А я… что могу я? Если была бы возможность подкупить кого–нибудь, то я не пожалел бы денег, пожертвовал бы своим состоянием… Я готов выполнить наш уговор… Он говорил тогда: «Отдай Мне свои заботы и возьми Мой крест…» Крест? Я снова почувствовал ледяную дрожь во всем теле. Крест… Он так часто говорил о нем, словно знал, что Ему уготована такая смерть. Потому что если Он умрет, то на кресте. Для того ли мы выпрашивали у Пилата гарантий, что он не будет больше предавать казни через распятие?… «А теперь, — скажет он, — сами этого захотели?» Как же мне взять на себя Его крест? Дать распять себя вместе с Ним? Но это было бы самоубийство. Разве кто–то желает моей смерти? Зачем мне, человеку деликатному, рассудительному, умному и уважаемому, напрашиваться на самую позорную из смертей? Впрочем, крест… Невозможно представить себе смерти более страшной, чем это умирание разодранного, растянутого на глазах у всех человека, медленно ждущего пока судороги остановят биение его сердца. Не смерть страшна, а умирание; а на кресте это умирание — бесконечно! Когда я представляю свою смерть, то неизменно желаю себе, чтобы я мог умереть, как уснуть… Разве что смерть… Откуда мне знать, когда началось умирание Руфи? Когда начался ее крест? Иногда говорят: «Он умер легко…» Разве можно умереть «легко»? Нет, нет, не существует такой силы, которая в эту страшную ночь заставила бы меня принять на себя Его крест. Почему Его ученики не делают этого? Они все разбежались, а я должен умирать? Нет и нет! лучше закрыть глаза на все, что было и будет… Любое воспоминание можно выкинуть из памяти. Наш уговор… Какая теперь разница?! Что я, собственно, от этого получил? Руфь умерла, а теперь я и сам умираю от страха. Он, по крайней мере, умрет за Свои проповеди, за рассказы о Своем Царстве, которого, наверняка, не существует… Если Всевышний так бесконечно милосерден, о чем Он столько раз говорил, то должен знать, что люди — всего лишь жалкие создания, не способные противостоять страху… Возможно, встречаются такие, которые умеют не думать о том, что будет. А я всегда об этом думаю. Меня охватывает ужас предвидения. Таков уж я есть, и мне уже не стать другим. Чем же Его учение утешительнее по сравнению с прежним, гласящим, что любого — праведника или грешника — ждет холодное, темное и скорбное царство мертвых? Как можно отдать жизнь за то, что, возможно, и является чудом блаженства, но чего нельзя себе представить? Царство… Неужели Он пришел только для того, чтобы рассказывать о том, чего не могут увидеть глаза живого человека? Зачем вообще Он пришел? Он ворвался со Своими безумными мечтами в мир, с которым мы уже научились как–то справляться… Когда Руфь умерла, то я думал, что ничего мне уже не осталось. Но жизнь оказалась сильнее. Я снова начал есть, спать, строить планы на будущее… Значит, можно все–таки пережить даже смерть самого дорогого человека. Все можно… Зачем тогда помнить об этом… Царстве?

Я продолжал ходить взад–вперед, дрожа от холода. Я останавливался у костров, но будучи не состоянии оставаться на месте, снова принимался бродить. Моя тень оказывалась то передо мной, то сбоку, то убегала назад, как полы плаща. Тихонько ревели голодные ослы. Где–то вдали за городскими стенами раздалось пенье петуха. С улицы доносились людские крики, как сигнал надвигающейся грозы, которой уже нельзя предотвратить. Время тянулось бесконечно, как знакомая до мельчайших подробностей дорога.

Вдруг крики, до сих пор слышимые издалека, стали приближаться. Надо было бежать, но мои ноги словно приросли к земле. Я остановился, съежился и закрыл глаза, словно ожидая удара по голове. На меня надвигалась крикливая орава людей. Другие торопливо вставали от костров, спеша принять участие в измывательстве над Учителем. Кто–то рядом со мной вскрикнул. В тот же миг меня толкнул высокий мужчина, бежавший, закрыв лицо, в сторону ворот. В его облике мне почудилось что–то знакомое, но у меня не было времени присматриваться: мимо меня уже валила толпа, состоящая из слуг, стражников, молодых левитов и фарисеев. Под свист и улюлюканье вели Учителя. Я видел Его одно мгновенье: заплеванное лицо, на голове шутовской венец из соломы, связанные назад руки и страдальческий взгляд, скользящий по лицам людей и сбегающий с них, как лучи лунного света сбегают с листвы… На миг Его взгляд остановился на мне… В Нем уже не осталось ничего от могущественного чудотворца. Какой–нибудь час назад, когда Каиафа воззвал к Нему с заклинанием, Он был носителем слова, способного всех поставить на колени. Теперь это был всего лишь Человек, которого столкнули на самое дно человеческого убожества: нищий, прокаженный, больной, узник — все сошлось в Его лице… Он прошел мимо меня, как призрак, но в моих глазах отпечатался Его образ… Толпа повлекла Его дальше: они плевали в Него, шпыняли, отдавали шутовские поклоны. Я остался стоять на месте, терзаемый противоречиями… Если бы в Нем осталось хоть что–нибудь от прежнего Учителя, то тогда мне было бы легче Его защищать! Но как вступишься за того, кого собственная слабость сделала — не знаю, как лучше выразиться, почти отталкивающим что ли…

Как–то незаметно забрезжил серый рассвет. Слуги начали созывать нас в зал заседаний. Через минуту все уже были на местах. Словно желая ускорить наступление дня, погасили лампы, и тени в зале перемежались с полосками света. Сжигаемый нетерпением Каиафа встал, и, не дав Ионафану и рта раскрыть, сам приказал:

— Ввести Узника!

С Учителя, видно, только что сняли веревки; было заметно, как в Его посиневшие набрякшие кисти медленно возвращается жизнь. Он стоял тяжело, втянув голову в плечи бессознательно–защитным движением. В волосах у Него застряли соломинки, а на щеках белели пятна не высохшей слюны.

Уперев одну руку в бок, Каиафа спрашивал:

— Ну–ка повтори нам еще раз то, что Ты осмелился сказать: так Ты — Мессия?

Не поднимая головы, Он отвечал голосом, в котором дрожала усталость:

— Что с того, если Я повторю… Вы Мне все равно не поверите и не отпустите Меня… Это ваш час…

Каиафа холодно и жестоко засмеялся. Подбодренные этим смехом раздались и другие голоса:

— И Ты — Сын Всевышнего, не так ли?

С величайшим усилием преодолевая охватившую Его слабость, Он выпрямился, поднял голову и произнес:

— Ты сказал… Да, это так.

После этого голова Его сразу поникла, а тело обмякло. Казалось, Он не слышит криков, разразившихся над Его головой. Он стоял, чуждый всему, что вокруг происходило. Не дрогнул даже тогда, когда Каиафа спросил:

— Какой приговор вы Ему выносите?

— Смерть! — немедленно сорвалось с губ Ионафана, и эхом закружило вокруг скамей: — Смерть! Смерть! Смерть!

— Нет, — крикнул Иосиф. — Я протестую! Это был незаконный суд! И приговор тоже незаконный! Этот Человек невиновен…

— Невиновен? — Каиафа весь затрясся. — Невиновен? Иосиф, с каких это пор грешнику дозволяется заявлять, что он — Мессия и Сын Всевышнего?

— А что если Он и в самом деле Мессия? — спросил мой друг. — А что если…

— Он? — возмущенно перебил его первосвященник. — Он? Присмотрись к Нему внимательнее, Иосиф! Разве Он выглядит не тем, Кем Он есть? Этот грязный амхаарец может быть Мессией?!

— Он творил чудеса… — не сдавался Иосиф.

— С помощью нечистой силы! — закричал бар Заккаи. — И египетские предсказатели вершили чудеса перед фараоном, только дела отца нашего Моисея не сравнятся с этим…

— А если все же… Послушайте! — Иосиф обращался теперь ко всем собравшимся. — Я не знаю… Я всего лишь купец. Я никогда с Ним до этого не разговаривал, никогда не задумывался о таких вещах. Но когда я на Него смотрю, когда я Его слушаю, во мне шевелится какое–то беспокойство… А если Он и впрямь окажется Мессией?

Ему ответил глухой гул, который тут же раскололся на множество звенящих голосов:

— Не говори глупостей, Иосиф! Он — не Мессия, а обманщик! Ты дал себя провести! Или Он околдовал тебя? Мессия не может прийти из Галилеи!

Выступление Иосифа придало мне смелости и я решился. Сорвавшись с места, я крикнул:

— Он родом вовсе не из Галилеи! Он родился в Вифлееме! В том самом месте…

Но мой слабый и робкий крик потонул в потоке возражений.

— С тех пор как уничтожены родовые книги, это каждый может сказать! Довольно глупостей! Ты и так слишком много для Него сделал, Никодим! Ходил за Ним следом! Принимал Его в своем доме! Приветствовал, когда Он на осле въезжал в город! Может, теперь и нам прикажешь кланяться первому встречному амхаарцу! Мы знаем, не будет знамения пришествия Мессии!

— Не будем тратить время! — призвал Каиафа. — Пора выносить приговор!

— Подождите! Этот Человек… — я не помню, чтобы Иосиф когда–нибудь так говорил. Трезвая и холодная рассудительность вдруг изменила ему. — Послушайте! — продолжал он. — Неужели вас ничто не насторожило? Неужели вы не заметили, что все ваши обвинения отпадают от Него, как засохшая глина от кожи? Мне лично нет до Него никакого дела. Я встал на Его защиту только потому, что вы судили Его несправедливым судом… Но сейчас я не знаю…

— Раз не знаешь, так отправляйся спать! — закричал Ханан сын Ханана. — Здесь и без тебя хватит людей, чтобы вынести приговор!

— Можете идти вместе, ты и твой друг! Будет лучше, если вы пойдете и выспитесь!

— К делу! К делу! — подгонял Каиафа.

— К делу! — повторил Ионафан. — Итак, какой вы выносите приговор?

— Смерть! Смерть! Смерть! — как удары молотка, раздавалось со всех сторон.

— Все голосуют за смертный приговор для этого богохульника? — спросил глава Совета.

— Я против! — твердо заявил Иосиф. — Я считаю этот приговор незаконным…

— Я тоже…. — выговорил я, стараясь овладеть дрожащим голосом.

— И я, — третий нежданный голос принадлежал молодому фарисею, сидевшему с краю. — Этот Человек не может быть виновен… — Молодой фарисей смело смотрел на первосвященника. — Я тоже не знаю, кто Он… — признался он. — Он только единственный раз говорил со мной. — Молодой человек прищурил глаза, словно хотел еще раз пережить воспоминание; но тут же взяв себя в руки, он заявил суровым деловым тоном: — Он — невиновен!

Каиафа прыснул грубым злорадствующим смехом:

— Невиновен! Невинное дитя! Ах, вы… — он стиснул зубы. — Ваше упрямство все равно ни к чему не приведет! — Он мерил нас троих ненавидящим взглядом. — Это все ты, Иосиф! Ты думаешь, что если ты самый богатый человек в стране, то тебе можно все. Ты еще пожалеешь о своем мягкосердечии. Мы с тобой рассчитаемся! И с тобой, Никодим, тоже… Вы, предатели… Вот увидите… — шипел он.

Я почувствовал легкое головокружение, будто стоял над пропастью. Сбоку послышался шепот Ионатана:

— Ты изменил послушанию фарисея, Никодим… Защищаешь Человека, Который хотел очернить нас в глазах народа. Мы с тобой еще разберемся…

В глухом молчании, один за другим, мы покидали зал заседаний. С порога я оглянулся на Учителя. В последний раз во мне шевельнулись крохи надежды, что Он все же сделает что–нибудь, обнаружит свою силу — и все изменится. Но Он стоял, низко свесив голову и склонившись вперед, словно собираясь вот–вот упасть.

Мы вышли. Со стороны Храма доносились звуки серебряных труб. Верхушки башен на дворце Хасмонеев вспыхнули розовым блеском. Воздух был холодный и свежий. В траве блестели бусинки росы. Мы шли медленно и молчали. В конце концов, Иосиф выругался:

— Клянусь бородой Моисея! Какие негодяи! Еще смеют угрожать! Ничего, они от меня тоже свое получат…

— Куда ты идешь? — спросил я.

— Домой. Спать, — буркнул он. — Я ничего не могу для Него больше сделать.

— Я не могу сейчас спать. Пойду к Храму и дождусь там решения Пилата…

Мы остановились. Иосиф хотел еще что–то сказать, но только возмущенно махнул рукой и ушел. Молодой фарисей стоял в нерешительности.

— А ты, равви, — неожиданно спросил он, — был близко с Ним знаком?

Я неопределенно покачал головой.

— Да… то есть нет… Я хотел узнать Его ближе. Но…

— Он разговаривал со мной один–единственный раз, — сказал молодой фарисей. — У меня было такое чувство, что Он вывернул меня всего наизнанку…. Кто Он, равви Никодим?

Я медленно пожал плечами.

— Откуда мне знать?

— Но ты сказал, что Он родился в Вифлееме?

— Да, так мне говорили.

— Почему мы ничего не знаем о Нем наверняка? — взорвался он. — Этот Человек словно окутан туманом… как можно защищать кого–то, кого не знаешь?

Оставив его с этим вопросом на губах, я медленно удалился. Храм все ярче золотился на солнце. По дороге уже поднимались первые богомольцы. Вдруг в проломе стены я заметил лежавшего ничком человека, его голова была втиснута между камней. В первый момент я решил, что это пьяный, заснувший после ночной гулянки. Но по судорожному движению плеч я понял, что человек плачет. Я узнал этот плач. Нас так многое разделяет, так чужды мне всегда были амхаарцы… Но сейчас я испытывал сочувствие к этому большому глуповатому рыбаку (возможно, это было всего лишь сочувствие по отношению к себе самому). Я склонился над ним и положил ему руку на плечо.

— Петр, — позвал я. Не знаю, почему я вдруг решил назвать его именем, которым нарек его Учитель. Он резко обернулся.

— А, это ты, равви… — и он снова зарыдал. Все лицо его было залито слезами вперемешку с грязью. — Не называй меня так! — горько воскликнул он. — Я не скала. Я — земля, пепел, придорожная пыль… Знаешь, что я наделал? — Он схватил меня за край симлы, словно боясь, что я уйду и не выслушаю его. Из широко расставленных глаз Симона били целые фонтаны слез. Толстые губы кривились от рыданий. — Я… я… отрекся от Него! Сказал, что я Его не знаю… что не знаю, Кто Он такой… Что я никогда Его не видел…

— Где это было? — спросил я.

— Во дворе первосвященника, — простонал Симон. Я тут же сообразил, что это он налетел на меня тогда в темноте. По правде сказать, я был удивлен, что он вообще осмелился туда войти…

— Не плачь… — я сильнее сжал его руку, мне хотелось его утешить. — Так бывает… — мямлил я. — Человек…

Но он никак не мог успокоиться и разразился новыми рыданиями.

— Я предал Его… Отрекся от Него… — бормотал он. — От Него, который так любил…

— Так бывает… — повторял я. — Страх бывает сильнее любви. К тому же, может, Он и не Тот, за Кого Себя выдает… — отвечал я своим собственным мыслям.

— Я слишком глуп… — снова зарыдал он, — чтобы знать, Кто Он. Но Он так любил… Вернее, я Его тоже… — поправился Он, горько плача. — Я думал, что я тоже люблю Его… Никогда больше не скажу… Никогда! Никогда! — он бил себя громадным кулаком в грудь. — Никогда! Я был так уверен в себе… Я возмущался Иудой… что тот предал… А сам точно так же… еще хуже… еще хуже… — Он в отчаянии теребил свои большие ладони.

«Это правда, — думал я. — Он так любил… Я всегда чувствовал, что Он бы даже не задумался, если ради кого–то из нас надо было претерпеть все то, что Он претерпевал в эту минуту… Симон тоже это знает, хоть он и не умеет думать. А я? Я от Него не отрекался. Не исключено, что потому только, что меня не подвергали допросу, как Симона. Судьба или случай устроили так, что мне удалось избегнуть непосредственной опасности. Возможно, меня выкинут из Синедриона, из Великого Совета… Это они могут со мной сделать. Симона же могли просто уничтожить, даже не спрашивая разрешения Пилата… Вот поэтому я от Него и не отрекся. Зато я усомнился… Симон отрекся, но не усомнился… Для меня это по–прежнему вопрос веры, для него — любви…»

Может, я тоже должен плакать, как он? Но у меня нет больше слез… Я выплакал последние над Руфью, но не тогда, когда она умерла, а тогда, когда я понял, что она должна умереть… Нет у меня больше слез, нет веры… Симон плачет, но ему, наверняка, кажется, что, несмотря на его предательство, Учитель по–прежнему любит его… А я перестал верить в то, что Он меня ждет и потому я не могу плакать…

С того места, где я находился, мне было видно, как цветная вереница людей, то сужаясь, то снова расширяясь пробирается по крутым узким улочкам. Крики и свист нарастали по мере продвижения процессии. Впереди шли стражники, расчищая себе дорогу окриками, а если это не помогало, то в ход пускались дубины. За стражниками степенно, во всем великолепии своих рогатых тюрбанов, пурпурных плащей, эфодов и золотых цепей шествовали священники, плечом к плечу со старейшинами Великого Совета. Потом вели Его. Он был окружен двойным кордоном стражи, которая сдерживала напиравшую сзади галдящую толу, состоящую из всевозможного городского сброда. Привычные подбирать крохи со стола священников эти существа за деньги сделают все, что от них потребуют. Еще вечером им велено было собраться во дворе первосвященника; теперь они шли и выкрикивали что–то против Учителя; к ним присоединялись бесчисленные уличные зеваки, которых тоже всегда хватает в такую рань.

Процессия миновала мост и вступила во двор Храма, там она попросту утонула в море богомольцев, которые, несмотря на ранний час, собрались здесь, чтобы купить жертвенных животных и обменять деньги. Торжище, которое Он недавно разгромил, снова разрослось, как разрастается скошенная крапива или чертополох. Прокладывающее себе дорогу шествие постепенно привлекало к себя всеобщее внимание. Тысячи людей стали пробираться к нему поближе. Враждебные выкрики и свист сопровождавших Учителя мешались с изумленными возгласами тех, которые только сейчас заметили, что Пророк из Галилеи связан и идет в окружении стражи. Мне показалось, что в этой суматохе я различаю возмущенные крики галилейских крестьян. Это меня отрезвило. Час назад, покидая дом Кайафы я был уверен, что судьба Учителя решена. Сейчас во мне шевельнулась новая надежда. «Иосиф был не прав, — думал я. — Что с того, что Синедрион вынес приговор? Синедрион, и даже Пилат — это еще не все! Еще есть народ, который всего несколько дней назад величал Учителя Сыном Давидовым. Галилеяне не отдадут своего Пророка!» Я быстро сбежал вниз. Моя слабость исчезла: я был готов к новым действиям, к новой борьбе за жизнь Учителя. Подобные всплески энергии мне доводилось переживать в годы болезни Руфи. Я усиленно расчищал себе дорогу к шествию, которое, увлекая за собой все большие и большие массы народа, медленно окружало Храм. Я расталкивал людей, зацепил полой своего плаща за столик какого–то менялы, и монеты со звоном посыпались на каменные плиты. Мне вслед понеслись возмущенные вопли, кто–то злобно выкрикнул мое имя, но я даже не оглянулся. Я бы никогда не догнал начала процессии, если бы мне не пришло в голову срезать путь через Двор израильтян. Там было пусто: и богомольцы, и те, кто пришли совершить жертвоприношения, толклись у ворот, чтобы выбраться наружу. Людская волна вынесла меня на противоположную сторону Храма, прямо под стены крепости Антония. Здесь я уже мог присоединиться к шествию. В тесно сбитой, буквально отирающейся спинами друг о друга человеческой массе слышались обрывки фраз:

— Схватили Галилеянина… Ночью… Он им не дастся! Весь Синедрион… Проклятые сыновья Ветуса! куда они Его ведут? Он творил чудеса, исцелял… Он заколдовал воду в Овечьей купальне! Глупости! Это Мессия… Ты богохульствуешь, если говоришь так… Он — великий добрый Учитель!.. Нет, Он — грешник! А если Он все же Мессия? Вот увидите — Он им не дастся! Пошли посмотрим! А что скажут римляне? Как бы они снова не вздумали избивать нас!

Римляне, разумеется, были обеспокоены таким скопищем народа и вызванным им шумом, и когда мы приблизились к крепости Антония, я услышал доносившиеся изнутри крепости пронзительные звуки рога и буцины. У ворот нас встретил тройной кордон легионеров в надвинутых на глаза шлемах, под прикрытием тесно сомкнутых щитов. Высунувшись из окна над воротами, начальник гарнизона игемон Саркус, приложил руки ко рту и крикнул:

— Стоять! Если вы не бунтовщики — стоять! Зачем пришли?

Процессия вместе в присоединившейся к ней толпой влилась в узкую улочку, ведущую к крепости. По требованию игемона ее головная часть, состоявшая из членов Синедриона, остановилась в нескольких шагах перед шеренгой солдат. Однако ответить Саркусу на его вопрос мешал ужасающий шум: все новые и новые толпы людей присоединялись к хвосту шествия, интересуясь причиной происходящего и тут же шумно выражая свое мнение: одни выкрикивали что–то против Учителя, другие — против священников, третьи — а таких было большинство — против римлян. В городе отнюдь не затухла память о римских палках, и ненависть к Пилату оживала при каждом удобном случае. Я обратил внимание, что в толпе крутилось множество фарисеев, которые особенно старались втереться туда, где было побольше галилеян, при этом они скороговоркой бросали в толпу какие–то слова. Я готов поклясться, что они внушали людям мысль о виновности Учителя. На переполненной улице стоял такой рев, словно там бушевал пожар. Выждав некоторое время, равви Иоханан сказал что–то одному из молодых фарисеев, и тот, забравшись на плечи товарищей, крикнул в гущу толпы:

— Тихо! Молчать! Первосвященник будет говорить!

Вот до чего дожили! Фарисеи успокаивают толпу, чтобы дать саддукеям слово! Шум затих. Послышался хриплый, задыхающийся голос Кайафы:

— Мы пришли к достойному прокуратору по важному делу. Мы привели бунтовщика, сеявшего беспорядки! Иди, игемон, и попроси прокуратора, чтобы он вышел сюда и выслушал нас. Сами мы не можем войти во дворец, потому что завтра, как тебе известно, наш великий праздник, и в это время нам не дозволено входить в дом человека другой веры.

Не успел Саркус ответить, как в окне рядом с ним неожиданно показался Пилат. Он стоял, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Судя по всему, он всю ночь пил, так как под глазами у него набухли мешки, а обвислые губы придавали лицу выражение отвращения. Во всей его фигуре читался гнев, словно он встал с левой ноги и ждет только удобного случая, чтобы дать волю своему раздражению. Я подумал, что Пилат, конечно, тоже не забыл прошлогодней истории и своего триумфа, как не забыл он и давних проигрышей. Для этого человека, отравленного безнадежностью, месть должна была стать видом развлечения, отчасти даже придававшем смысл его жизни. Прокуратор молчал, оценивая размеры толпы. Тем временем Каиафа кивнул, и тотчас стражники, грубо потянув за цепь и веревки, выволокли вперед Узника. Пилат перевел взгляд с толпы на разодетых членов Синедриона, потом взглянул на Учителя и брезгливо спросил:

— Вы Этого что ли привели обвинять? Видно, вы не особенно дожидались моего приговора. Он едва жив…

Пилат говорил правду. За одну ночь Учитель превратился в собственную тень. Его лицо было покрыто красными пятнами от побоев и грязными подтеками от пыли, смешавшейся с потом. Правая щека опухла и исказила линию носа. Растрепанные свалявшиеся волосы торчали беспорядочными космами. Жалкий вид имела борода, которую стражники первосвященника, должно быть, дергали и вырывали целыми клочьями: она выглядела как сплошной комок из мяса, волос и крови. Его раскрытые губы почернели и пересохли; запекшаяся в уголках кровь придавала им скорбное выражение. Из–под заляпанного грязью лба с усилием смотрели глаза, словно два окна, распахнутых в беззвездную ночь…

— Это величайший Преступник! — вмешался Ионафан. — Иначе мы не привели бы Его к тебе.

— Раз Он столько всего натворил — вы бы сами Его и осудили, — прозвучало сверху с издевкой.

— Мы Его и осудили, — проговорил старый Ханан. — Согласно нашему приговору Он заслуживает смерть. Но нам, достойный прокуратор, недозволительно исполнить такой приговор.

— Разумеется, нет, — бросил Пилат. — В Иудее, когда речь идет о человеческой жизни, решаю только я. Будь это в ваших руках… — он сделал презрительный жест рукой. — Ваш приговор меня не особенно интересует, — грубо продолжал он. — Я сам решу, что с Ним делать. Приведите Его сюда! Этот человек едва дышит! — гневно крикнул Пилат, наблюдая, как стражники толкнули Учителя, и Тот упал. — Вы хотите, чтобы я судил человека, которого вы предварительно замучили? Что вы имеете против Него?

— Читай, — приказал Каиафа одному из левитов. Чувствовалось, что первосвященник весь кипит, задетый оскорбительными словами Пилата. Эти двое долго поддерживали между собой дружбу, но история с водопроводом развела их окончательно.

Левит поднял перед собой свиток. Читал он так, словно пел псалмы:

— «Первосвященник Пресвятого, Чьего имени не подобает произносить человеку, Иосиф Каиафа, сын Ветуса, после совещания с почтеннейшими и мудрейшими священниками, учителями и знатоками Закона Израиля постановил признать Иисуса сына Иосифа, плотника из Назарета, виновным в том, что Он призывал народ к неуплате кесарю следуемых ему податей…»

— Это ложь! — перебил чтение Пилат. — Я сам знаю, кто платит подати, а кто их платить не хочет!

— Читай дальше, — приказал Каиафа голосом, в котором слышалось с трудом подавляемое бешенство.

— «… а также, — продолжал левит, — виновным в том, что он занимался подстрекательством народа к бунту и объявил себя Царем Иудейским!»…

— Царем? — грубый тон Пилата сменился едкой насмешкой. — Так значит, вы привели ко мне своего Царя? Ну, раз так… мы будем судить Его. Привести сюда этого Царя! — сказал Пилат стоявшему рядом сотнику.

Римские солдаты взяли шнуры из рук стражников и потащили Учителя на большой двор, выложенный цветными плитами. Тем временем прислуга Пилата принесла ему специальное прокураторское ложе и растянула над ним завесу из пурпурного полотна. Я видел издалека, как Пилат уселся на своем троне, высокая спинка которого в верхней части переходила в гнусное изображение римского орла. Рядом стояли ликтор и писец, записывающий показания. Я не мог разобрать слов, но по жестикуляции Пилата можно было догадаться о содержании имевшего место разговора. Сначала Пилат о чем–то спросил, но Иисус остался совершенно безучастен к его вопросу. Пилату пришлось повторить свои слова еще несколько раз. Потом прокуратор велел писцу снова зачитать приговор Синедриона и снова задал Учителю вопрос, указуя на свиток. На этот раз Учитель что–то сказал, в ответ на что Пилат только презрительно пожал плечами, словно ему задали совершенно абсурдный вопрос; потом прокуратор снова бросил нечто, немного наклонясь к Узнику, Который ответил ему в нескольких фразах. Услышав это, Пилат отпрянул назад и, развалясь в кресле, некоторое время внимательно разглядывал Учителя, словно только что Его увидел. По легкому движению головы прокуратора нетрудно было догадаться, что тот рассматривает стоящего перед ним Человека с головы до ног, переводя взгляд с голых окровавленных ступней на растрепанные волосы, и обратно. То, что после этого произнес Пилат, походило уже не на формальный допрос скучающего судьи, а скорее на некое исполненное сомнения вопрошание. Учитель отвечал довольно долго. В какой–то момент Пилат нетерпеливо пожал плечами, и не обращая внимания на то, что Узник продолжает говорить, поднялся с кресла и взошел на лестницу. Через секунду мы снова увидели его в окне. Пилат поднял руку, чтобы народ утих, так как во время допроса в воздухе снова послышались крик, шум и споры.

— Я не вижу преступлений, в которых вы Его обвиняете, — коротко бросил Пилат.

На мгновение воцарилась тишина. Ее прервал высокий, срывающийся на писк, голос Кайафы:

— Он — преступник! Бунтовщик! Заговорщик!

Раздались голоса других членов Синедриона:

— Это невозможно, досточтимый прокуратор… Этот Человек опасен! Мы Его осудили… Он совершил много преступлений…

— Я их не обнаружил, — отрезал Пилат. Я догадался, что Пилат почуял, сколь велика нужда у впервые объединившихся саддукеев и фарисеев осудить Учителя; именно поэтому он и выступил им наперекор. Все более пронзительные крики членов Синедриона ударялись о глухое молчание толпы, которая не знала, как следует расценивать обвинения, выдвинутые против Учителя. А Пилат слишком хорошо знал Иудею, чтобы отдавать себе отчет в том, что мнение учителей и священников ничего не стоит, если за ним не стоит народ. Он равнодушно щелкнул пальцами.

— Да не орите так! — проговорил он, словно желая раздразнить их еще больше. — В конце концов… — Пилат пошатнулся и облизал губы, — раз уж вы так настаиваете на своем приговоре, — чувствовалось, что он ищет, чем можно глубже всего уязвить первосвященника и его окружение, — то вы можете отвести Его к тетрарху. Раз Он — Галилеянин, то я уступаю Его тетрарху…

Пилат повернулся и отошел от окна. Солдаты вытолкали Учителя за ворота и снова передали в руки стражников. Те яростно рванули за веревки…

 

Толпа начала медленно освобождать улочку, унося с собой гул яростных споров. Священники и учителя шли в окружении стражников. Когда они проходили мимо меня, услышал, что они запальчиво и резко что–то обсуждают. Наверняка ни один из них не испытывал желания идти к Антипе. Я отлично понимал, почему Пилат послал их к нему. Прокуратор знал, что этот трус не осмелится вторично поднять руку на Человека, окруженного почитанием народа. Пилат, разумеется, помнил события, разыгравшиеся в Махероне. Во мне начала расти уверенность, что если даже этот злодей встал на сторону Учителя, то Ему удастся выйти живым из этой заварухи. Правда, Он говорил, предсказывал… Но, возможно, Он делал это только желая испытать своих. У меня глубоко в сердце, тонкой иглой засела мысль: «Он умеет Себя спасать…» Я стиснул руки. В любом из нас живет два человека: один полон самых благородных замыслов и великих порывов, иной даже в заботе о других склонен потрафлять своей мелкой зависти… Если бы существовала сила, очищающая людские сердца!

Я также заметил, что Иоиль, Онкелос и Ионатан бар Азиел вынырнули из кольца стражников и вместо того, чтобы идти к Антипе, созывают рассыпанных в толпе фарисеев и что–то говорят им. Видно, они давали им новые наставления. Когда я приблизился к говорящим, на меня указали предостерегающим взглядом.

Я тащился за Синедрионом на некотором расстоянии. Процессия продвигалась вдоль притвора, миновала мост и взошла на Кситус. Здесь находился дворец, построенный Антипой вместо прежнего дворца Ирода, который римляне отобрали себе. Со всех сторон сюда сбегалось все больше и больше людей, прослышавших об аресте Учителя. В переполненном богомольцами городе эта новость распространилась с быстротой пламени, занявшегося в соломе. Людей не остановили даже приготовления к пасхе. Толпа, которая перед крепостью Антония вела себя относительно тихо, теперь, перемещаясь из одного конца города в другой, поддалась ребяческому желанию кричать, свистеть, выть. Вся эта история начала постепенно раскалять страсти, как это бывает во время состязаний на ипподроме, которыми Ирод изуродовал склон Сиона. Сыпались все более разгоряченные реплики: «Это Мессия…» — «Что ты говоришь? Это обыкновенный Галилеянин! Мессия не позволил бы Себя ударить». — «Он вылечил мою жену… Мессия победит римлян… Помните, как Он вернул зрение Матфею сыну Хузы?» — «Но Он сказал, что храм будет разрушен… Его прокляли…»

Вдруг я услышал, как один из фарисеев говорит окружавшему его люду: «Не забывайте, что римляне перед пасхой всегда освобождают одного заключенного. Надо этого требовать…» — «Правильно! Правильно! — отвечали ему. — Должны освободить, проклятые! Уж мы за это крикнем!» — «Кричите в пользу Вараввы. Он с ними боролся…» — подуськивал фарисей. Я просто рот раскрыл от изумления. Ну и ну! Этот кровавый злодей никогда не выступал против римлян. Его добычей всегда было только беззащитное население. Сами саддукеи просили некогда Пилата, чтобы он избавил город от этого бандита. А сейчас они подговаривают народ вступиться за него?

Тем временем голова процессии остановилась перед дворцом. Начались переговоры, так как никто из членов Синедриона не желал входить внутрь, не доверяя чистоте дома тетрарха, сам же Антипа выйти тоже отказался (ясно почему: он боится людей). В конце концов, Узника передали четырем фракийским солдатам гвардии тетрарха, и те ввели Его вглубь ворот. Священники, учителя и толпа — все остались на улице.

Долго ждать не пришлось. Под колоннами произошло какое–то движение, и стража снова вывела Учителя. Как и прежде, на Нем был тот же пояс с веревками, и руки по–прежнему связаны, но поверх перепачканной и изодранной одежды теперь было наброшено белое полотно. Придворный тетрарха, не спускаясь с высокой лестницы, ведущей во дворец, объявил:

— Достойный царь Галилеи и Переи Ирод сын Ирода просит вас передать почтеннейшему прокуратору, что он благодарит его за то, что он прислал к нему Узника…

— Мы не посыльные царя Антипы! — возмущенно крикнул Ионафан.

— Так сказал царь… — грек сделал извиняющийся жест. — А Узника он вам возвращает и судить Его не будет. Этот Человек не в своем уме…

Фракийские солдаты столкнули Учителя с мраморных ступеней. Опять концы веревок оказались в руках храмовой стражи. Каиафа сказал им что–то задыхающимся от бешенства голосом. В ответ те принялись яростно пинать и бить Учителя. Шествие повернуло к храму, и все это время стражники не переставая избивали своего Узника. Его толкали, дергали за цепь, а когда Он упал, стали бить ногами. Я с ужасом подумал, что так и не добившись приговора, они решили Его попросту убить.

Мы снова стояли под воротами башни Антония. В окне появился Пилат и насмешливо спросил:

— Ну что? Тетрарх тоже не обнаружил преступлений, которые Он совершил против вас?

Члены Синедриона не ответили, а только гневно сжали зубы и кулаки. Каиафа повернул свое багровое лицо к равви Ионатану, а тот в ответ тихонько кивнул. Снующие в толпе фарисеи зашептали: «Сейчас кричите! Сейчас!» Откуда–то из задних рядов донеслось несколько голосов:

— Узника! Отпустить узника!

Голоса стали объединяться и нарастать:

— Узника! Требуем узника!

Через минуту кричала уже вся улица:

— Отпусти узника!

— Чего они там вопят? — спросил Пилат Ионафана.

— Накануне пасхи, досточтимый прокуратор, ты всегда отпускал на свободу одного из узников… — ответил сын Ханана, силясь быть учтивым. — Об этом они и просят…

Толпа, опьяненная своей многочисленностью и силой, ревела так, что в ушах стоял звон:

— Узника! Отпусти узника! Отпусти узника!

Пилат желчно улыбнулся. Ему, несомненно, доставляла удовольствие эта затянувшаяся игра против бывших друзей. Он сделал знак, что собирается говорить, и терпеливо выждал, пока не затихнет последнее запоздалое слово, подобное последнему камню с осыпающейся лавины.

— Вы хотите, чтобы я освободил преступника? Я не возражаю… — повысил голос Пилат и посмотрел вдаль, через головы членов Синедриона. Он смотрел на кишащую людьми улицу, напоминающую ветку, облепленную роем пчел. — У меня их два: Иисус, Которого вы называете Мессией, и Которого ваши старейшины привели ко мне — и Варавва… Кого из них вы хотите, чтобы я отпустил?

Стало так тихо, что слышно было, как муха летит. По выбритым щекам Пилата мелькнула победоносная улыбка. Этот ход ему удался! Толпа, которая до сих пор была только зрителем, теперь должна была дать определенный ответ. Варавва целых два года был пугалом для всех купцов и богомольцев. С нетерпением ожидая ответа толпы, я тем не менее отнюдь не обольщался относительно Пилата. Его нисколько не интересовала жизнь Учителя, ему всего лишь хотелось поступить наперекор Синедриону. Он сделал бы то же самое, если бы речь шла о любом другом человеке. Он считал, что за два предыдущих поражения ему полагается больше, чем всего лишь один реванш.

Вдруг из толпы вынырнул одинокий голос, наверняка, принадлежавший кому–то из фарисеев (уж я–то знаю выговор амхаарцев):

— Отпусти Варавву!

— Отпусти Варавву, — повторило несколько других голосов.

Если бы сейчас толпе показать: «Вы только посмотрите, кто кричит за Варавву! Разве это ваши люди?!» — то я уверен, что никто из простолюдинов не выдвинул бы этого требования вторично. Учитель совершил не только множество милосердных дел, Он и высмеивал фарисеев, разогнал саддукейское торжище, на котором обкрадывали народ. Его преследователи вели в высшей степени рискованную игру. Но я не предполагал, что наши старейшины так хорошо знают прокуратора. Пилат просчитался: более угодить своим противникам было просто невозможно: нетерпеливым, насмешливым и, одновременно, повелительным голосом, словно не слыша требования толпы, прокуратор заявил:

— Ну, быстро! Выбрали? Значит, вы хотите Иисуса? А может, кто–нибудь предпочитает этого бандита, а не Плотника из Назарета? Нет? Так и быть, я отпускаю Иисуса…

— Нет! — раздалось в ответ. — Нет! Нет! Мы хотим Варавву!

На этот раз голосов было больше. Толпа подобна ребенку, который до тех пор позволяет собой управлять, пока не осознает, что он подчиняется чужой воле. — Отпусти Варавву! Отпусти Варавву! Мы хотим Варавву!

— Варавву? — переспросил Пилат с удивлением и злостью. В дальнейшем ходе событий я уже не сомневался. Народ понял, что Пилат на стороне Учителя. А этим массам тоже была важна вовсе не Его жизнь, а победа над Пилатом. Борьба против саддукеев и фарисеев перешла в борьбу против римлянина. Над ним хотелось им одержать триумф. Кто победил один раз, тот хочет победить и второй. Для них недоуменная реакция Пилата была свидетельством его слабости. Толпа инстинктом чует неуверенность противника. Одновременно грянула тысяча голосов:

— Отпусти Варавву! Варавву! — несся дружный крик. — Варавву! — Теперь уже кричали все, что было силы. «Варавва» из имени человека превратилось в лозунг. — Варавву! Отпусти Варавву!

На лице Пилата проступил гнев. Он, несомненно, был в бешенстве от того, что сам отдал свое оружие в руки толпы, а та повернула его против него. Маленький слуга–грек, каких полно при дворах, подошел к Пилату сзади и что–то быстро ему сказал. Я видел, как щеки прокуратора свело неожиданной судорогой, а глаза тревожно блеснули. В ответ он что–то коротко бросил мальчику, потом оперся ладонями о балюстраду окна и высунулся из него. Он опять говорил через головы людей из храма, словно все еще надеясь, что ему удастся перекричать их:

— Значит, вы хотите Варавву, а не Иисуса?

— Варавву! — на едином дыхании взревела толпа.

— А что мне сделать с Иисусом?

Но мгновение все утихло. Сердце у меня стучало, как молоток. Если бы я крикнул: «Отпусти Его тоже», толпа, возможно, и пошла бы за мной. Вполне возможно… Но я не умею управлять массами. Я не люблю толпы… Я ее боюсь… Мной овладели страх и нерешительность. Язык застрял в горле. Я услышал, как кричат подосланные фарисеи: «Распни Его!» Пот выступил у меня на лбу, дыхание перехватило. «Распни Его!» — повторили те, которые бросили клич. Казалось невероятным, чтобы многотысячная толпа подчинилась их воле. И опять нашим помог Пилат. Все собравшиеся видели, как он скривился, заскрипел зубами и со злостью ударил кулаком об стену. В ответ на это народ торжествующе взревел:

— Распни Его!

Тогда Пилат обратился к старейшинам из храма и синагоги:

— Значит, вы хотите, чтобы я опять предавал распятию? — с иронией спросил он. — Теперь вы сами об этом просите?

— Так хочет народ… — ответил Ионафан, разводя руками.

Крики не умолкали ни на секунду:

— Распни Его! Распни Его!

Побежденный прокуратор закусил губы. Два раза он взывал к толпе — и два раза потерпел поражение. Но этот варвар, которому мерещились когда–то лавры предводителя, был упрям и по–прежнему жаждал любой ценой обратить народ против священников. Впрочем, я его понимаю: одна такая победа принесла бы ему неведомую доселе славу человека, умеющего управлять Иудеей; что до сих пор никому не удавалось. Кесарь сумел бы это оценить. И кто знает, каковы были бы последствия такой победы? Здесь велась своя игра, и сам по себе Учитель был тут ни при чем. Его жизнь была всего лишь ставкой…

Лицо Пилата приобрело выражение командира, который решился на определенный тактический маневр и ради его осуществления готов пожертвовать жизнью всех своих людей. Он подозвал к себе сотника. Через минуту за ворота вышло несколько солдат, которые забрали Учителя из рук стражников. Пилат отошел от окна. Я видел, как он снова уселся в свое кресло. Узника повели куда–то в глубь двора. Мне не было видно, куда и зачем. Но были такие, кому было видно. В следующее мгновенье, словно ветром, шелестящим ветками пальмы, по толпе пронеслось: «Они Его бичуют!»

Это продолжалось довольно долго. Люди притихли и стояли в безмолвном напряжении; они уже жаждали крови прокуратора, которую вместо этого проливал Учитель. Из глубины двора долетали смех и окрики солдат, а со стороны храма слышалось блеяние жертвенных баранов. Мне даже казалось, что я слышу щелканье страшных римских бичей. Люди, стоявшие возле меня, часто и шумно дышали. Я подумал: «Если это продлится еще некоторое время, то вместо распятия они начнут требовать помилования». Но я ошибся: бичевание только распалило толпу, только подогрело ее нетерпеливую жажду стать свидетелями последнего действия казни.

Я увидел, как к прокуратору приближается группа солдат. Тот встал и некоторое время разглядывал их. Вернее — не их, а Того, Кто стоял между ними. Я сразу догадался — Кто это был. Наконец, прокуратор направился к лестнице. За ним следовали солдаты. Пилат молча встал у окна. В другом окне рядом с ним появился Учитель.

— Ведь это Человек… — дошел до меня голос Пилата.

Я зажмурил глаза, мне перехватило горло и стало нечем дышать, желудок подвело под самое сердце, перед закрытыми глазами прыгали светлые пятна, сердце раскачивалось, как колокольчик на шее у бегущей овцы… Это уже не был Учитель… Это уже был никто… «Руфь, Руфь!» — думал я. Руфь тоже в какой–то момент перестала быть Руфью. В прямоугольнике окна я видел открытое с головы до колен кровавое страшное месиво… Человека, с которого содрали кожу… Неподвижная голова с одеревеневшей шеей несла шутовской венок из терний. Под ним были глаза, вернее черные впадины, в которых, неизвестно, таилась ли еще жизнь… Кровавые ссадины на щеках, вымокшая в крови борода, тело, представлявшее собой сплошное кровавое месиво. Пурпурное полотнище, которое солдаты набросили на израненные плечи, присосалось к телу тысячью пиявок и придавало Человеку вид выжимающего виноградный сок, только что отошедшего от пресса. По груди, рукам и бедрам стекали и капали на землю струйки крови. Губы Того, Кто был Учителем, безжизненно распустились. В связанные руки был воткнут тростник…

Из первых рядов до меня донесся крик:

— Распни Его!

Мне показалось, что и я закричал: «Распни Его! Пусть это кончится! На это невозможно смотреть!»

— Распни Его! — неслось со всех сторон.

— А вы сами Его распните! — зло крикнул Пилат.

Тогда раздался голос равви Ионатана:

— Значит ли это, досточтимый прокуратор, что ты хочешь отпустить Его на свободу? Мы сами не можем Его распять. А Он должен погибнуть, потому что Он говорил, что Он — Сын Всевышнего…

Я снова заметил, как по гладкому лицу Пилата прошла такая же судорога, как тогда, когда маленький грек нечто сообщил ему. Пилат оглянулся на своих, словно желая удостовериться, что все они рядом. Даже я читал страх в его глазах. Ни слова не говоря, прокуратор спустился во двор. Я видел, как он упал в свое кресло, в крылатые объятия золотого орла. Солдаты подвели к нему Узника. Тогда Пилат встал. Белый силуэт оказался напротив красного. Они разговаривали. Пилат заложил руки за спину. Прошелся взад–вперед тяжелыми шагами. Медленно вернулся к окну.

Я не смотрел на Пилата — в полном отчаянии я смотрел на красную фигуру, там, во дворе. Мне казалось, что я переживаю это вторично… Это было то же, что тогда: то же самое леденящее сознание того, что это не я страдаю, хотя лучше бы это был я, потому что тогда боль захватила бы меня всего, без остатка; а так из глубины сердца поднималось дурманящее чувство облегчения, что все же это не я…

— В последний раз вам говорю, — раздался голос Пилата, но в его тоне не было убедительности, — что я не вижу преступлений Этого Человека. Я наказал Его и теперь отпущу…

— Распни Его! — ревела толпа.

— Распни Его, — кричали священники, левиты и саддукеи.

— Распни Его! — вторили им голоса фарисеев и книжников.

— Так ведь это ваш Царь… — Пилат вел себя, как пес на привязи, который в приступе бессильного гнева рвет свою собственную подстилку. — Вы хотите, чтобы я распял вашего Царя?

— У нас нет царя… кроме кесаря… — разобрал я сквозь крики. Это сказал Ионафан.

— Ты что же, хочешь чтобы мы снова поехали на Капри с жалобой на тебя? — произнес кто–то, кажется, сам Ханан.

— Распни Его! Распни Его! — неслось со всех сторон.

— Народ не уступит… — раздалось среди саддукеев.

— Дойдет до кровопролития! — крикнул равви Онкелос.

— Ты знаешь, как этого не любят в Риме…

— Распни Его! Слышишь? — хрипел Каиафа. — Золото взял… Теперь распни…

— Распни! — раздавалось все настойчивей.

— Ты хочешь, чтобы повторилось то же, что в Кесарии? — снова спросил Ханан.

— Этот Человек должен умереть! — кипел равви Ионатан.

— Смерть богохульнику!

— Распни Его!

— Хорошо, — произнес, наконец Пилат, стиснув зубы. Теперь он напоминал предводителя, который проиграл, и его боевой пыл постепенно сменялся холодным презрением ко всему свету. Он спустился с лестницы и уселся в кресле. Во мне еще тлела искра бессмысленной надежды… Прокуратор выпрямился и опершись руками о колени, бросил несколько слов. Скорее всего, это была страшная римская формула: «Ibis ad crucem!» Пилат обратился к ликтору, и я понял, что именно это и произошло. Во дворе засуетились: подходили солдаты и выстраивались в шеренгу. Вывели коня. Писец бросил свои таблички и стал писать что–то на большой доске…

Снова прокуратор появился в окне. Рядом с ним стоял слуга с кувшином и тазом. Ритуальным жестом священника он приказал полить водой ему руки; отряхнув их, он произнес:

— Я не принимаю на себя ответственности за эту кровь…

— Мы принимаем! — крикнул Каиафа.

— Мы! — вскричал Ионатан бар Азиел, а вслед за ним рассыпанные в толпе фарисеи.

— Мы, — бессмысленно вторила толпа, упоенная своей победой.

Наконец, из ворот показалось шествие. Возглавлял его сотник на коне в сопровождении примерно двадцати солдат. За ними я увидел Учителя. Он уже был в своей одежде, грязной и окровавленной, которая теперь выглядела, как нищенские лохмотья. Балка креста придавила Ему плечи; из–под нее виднелась неподвижная голова в терновом венке. Он ступал неверной, покачивающейся походкой; если бы Его не держали за веревки у пояса, то казалось, Он может сойти с дороги и слепо ступить прямо в толпу. За Ним, также согнувшись под крестами, шли двое из шайки Вараввы; их ждала смерть, которой миновал их предводитель. Шествие замыкала остальная часть центурии. Толпа расступилась, но при виде окровавленной спотыкающейся фигуры, она вновь издала исступленное рычание. Для этого сброда Он был сейчас только тем, кого хотел спасти римлянин и кого удалось вырвать из его рук. Кулаки вздымались вверх. В Учителя полетели камни и огрызки. Солдатам пришлось выстроить боковые кордоны, чтобы оградить Узника от ударов. Пилат, не отходя от окна, с презрением смотрел на удаляющийся конвой. Вдруг под самые ворота, почти на порог крепости вбежал Каиафа. Он задыхался от ярости: борода, цепь, плащ и широкие рукава — все это летало вокруг него, как стая птиц. Размахивая руками, он вопил:

— Что ты сделал? Зачем ты это написал? Что? Что? Это невозможно!

Я догадался, в чем дело. Один из солдат, идущий рядом с Учителем, нес под мышкой табличку, на которой Пилат приказал написать на трех языках вину Осужденного: «Иисус из Назарета, царь Иудейский».

— Зачем ты велел это написать?! Золото забрал! — заходился Каиафа. Подоспели и другие саддукеи и фарисеи, тоже брызжущие гневом:

— Прикажи это изменить! Напиши: «Обманщик, лжец, обольститель, Который хотел называться Царем…»

Пилат только пожал плечами, как человек, который испил свое поражение и уже перестал мериться с противником. Отвернувшись от них, он бросил через плечо:

— Что написал, то и будет…

Я не видел, как Его вели. Шествие стало спускаться вниз, потом опять из впадины Тиропеона подниматься вверх к городским воротам. Крики людей, сопровождавших приговоренных, не умолкали ни на минуту. Среди тех, кто подобно мне, шел на расстоянии, тоже поднималась волна лихорадочного возбуждения. Люди то и дело бросались вперед, шумно дышали, бесцеремонно толкались, поднимались на цыпочки, чтобы над головами идущих рассмотреть то, что делалось впереди. Разговоры умолкли, народ обменивался только короткими лихорадочными фразами. Когда процессия останавливалась, все начинали дружно напирать вперед. От возбуждения у людей дрожали руки, и взгляд безумно блуждал. Я тащился в самом хвосте, окончательно сломленный. У меня не хватило смелости идти рядом с Учителем. Я оставил Его одного… Я боялся, боялся Его лица, уменьшившегося под бременем тернового венка, Его глаз, словно вдавленных в глубь черепа… Когда шествие останавливалось, то среди нарастающих криков, я различал слова, в которых звучала животная радость: «Упал! Лежит! Упал! Вставай! Вставай! Быстрее! Ну, шевелись!» Смотреть на это у меня тоже не было сил. Сколько же раз в жизни я трусил перед лицом боли! Мне все труднее становилось идти, я спотыкался… В какой–то момент я глянул на землю и увидел на каменной плитке красноватый след. Я был уверен, что это Его нога оставила этот отпечаток. Он был одной сплошной раной, с головы, пронзенной шипами, — до ног, израненных острыми камнями… На Нем не оставалось ни одного живого места… Я дрожал от мысли, что я снова Его увижу… Почему человеческое тело, могущее быть столь красивым, в то же время способно стать самым ужасающим зрелищем, какое только можно вообразить?

Я шел дальше. Мы миновали ворота. Шествие свернуло к небольшой возвышенности между дорогой и городской стеной и остановилось. На вершине холма вместо деревьев торчало несколько голых столбов. Каменистый склон, в основном лысый, как шкура запаршивевшего осла, а в редких местах поросший серым бурьяном, был кладбищем казненных. Намалеванные на скале белые знаки служили предостережением для тех, кто боялся оскверниться. Уважающие себя верные шли по дорожке, на которой могло уместиться одновременно не больше двух–трех человек. Это замедляло шествие. Однако нетерпеливая и не заботящаяся о чистоте чернь кинулась напрямик через гробы и камни.

Когда я, наконец, добрался до верха, казнь уже заканчивалась. Два разбойника были прибиты к стоявшим по краям столбам. Для Учителя палачи предназначили средний столб, который был выше остальных. По его гладкой поверхности стекала кровь многих преступников и впиталась в него, как впитывается обратно в дерево вытекающая из него смола. Доска с оскорбительной надписью была уже прибита, и многие показывали на нее пальцами, осыпая проклятиями Пилата. На мгновенье над головами толпы мелькнула голова Учителя и тотчас исчезла: Ему приказали ложиться. Несмотря на шум, я услышал тяжелый стук молотка. Потом кто–то отдал команду, и прислужники, стоявшие за столбом, начали подтягивать канат. Перекладина креста медленно поднялась вверх, а вместе с ней и распятый на ней Учитель. Губы Его были приоткрыты, голова неподвижно застыла, все мышцы напряглись… Появление распятого тела было встречено дружным ревом. Люди не знали, что кричать, и издавали странный долгий гул, напоминавший крики заблудившихся в горах. Балка, двигаясь по столбу, попала, наконец, в нарезку. По натянутой изуродованной коже пробежала судорога боли. Снова раздался тупой стук молотка. Кто–то снизу прибивал ступни.

Учитель висел между серо–голубым небом и вершиной холма, покрытого черной клубящейся массой людей. Его тело напружинилось, словно Он хотел оторваться от креста. Прибивая Его, палачи изо всех сил растянули Ему руки, поэтому чересчур выпиравшая грудь никак не могла опасть. Он задыхался. Его лицо посинело, жилы на шее раздулись и чуть не лопались, из раскрытых губ вырывалось свистящее дыхание. Кроме узкой повязки на Нем не было ничего, и Его нагое тело являло взору следы всех пережитых мучений. Это действительно была сплошная рана, открытая гноящаяся язва… Я не мог этого вынести, но не мог и отвести взгляда. В Его муке было нечто большее, нежели страдание: какая–то жалобная, беспомощная стыдливость, которую попрали…

Мне снова вспомнилась Руфь: ее глаза, когда врачи снимали покрывало с ее изуродованного тела… Мысль о ней не покидала меня ни на минуту. Как будто это она висела рядом с Ним… Мне казалось, что в судорожном хрипе повешенных я почти различаю ее дыхание…

Толпа притихла. Доносились лишь обрывки разговоров, какая–то женщина вдруг зарыдала. Но вдруг из толпы раздался крик:

— Эй, ты! Попробуй–ка сойти с креста!

В голосе звучала издевка, но был в нем также и отчаянный призыв. Несколько других голосов повторило с разных сторон:

— Сойди с креста! Ну? Почему не сходишь? Болтать и творить чудеса Ты умел! Почему теперь молчишь? Сойди с креста!

Шум нарастал. Чем больше было этих призывов, тем лихорадочней и настойчивей звучали голоса.

— Сойди с креста! Сойди с креста! Ты, разрушитель храма! Ты, обманщик! Сойди с креста! Ты, болтун! Мессия! Сойди с креста! Ты, Царь! Сын Предвечного! Сойди с креста! Ну? Сойди!

Мне послышалось, что один из голосов шел сверху. Я поднял голову. Действительно — это кричал распятый разбойник.

— Сойди! Сойди! Слышишь?

Я увидел, как Учитель пошевелил Своей измученной головой и обратил к нему глаза. В Его взгляде не было ни гнева, ни упрека. Но разбойник, словно оскорбившись этим, раздул грудь и, набрав остатки слюны, плюнул в сторону Учителя. Потом прохрипел:

— Ты… врун…

Тогда отозвался другой, висящий справа от Учителя:

— Глупец! Не кощунствуй… Мы хоть знаем, за что мы умираем… А Он… Он… — голос у него сорвался: ему не хватало дыхания. — Равви… — обратился он к Учителю, — если Ты… идешь в Свое… Царство… может… вспомнишь… обо мне…

Я снова увидел Его голову — как медленно повернулась она на одеревеневшей шее. Я просто не мог поверить, что по Его опухшему окровавленному лицу мелькнула тень от тени улыбки.

— Сегодня же… мы будем… там… вместе… — сказал Он и снова тяжело задышал, хватая воздух широко открытым ртом.

Вдруг я заметил, что шум вокруг крестов утих. Будучи не в силах отлепить взгляд от Учителя, я не заметил того, что вызвало всеобщую тревогу. Люди больше не обращали внимания на казненных, а беспокойно оглядывались по сторонам. Солнечный свет утратил свою яркость, а потом и вовсе погас. Неизвестно откуда из–за окрестных гор спустился рыжий туман и, подобно дыму, стал расползаться во влажном дождливом воздухе. Становилось все темнее, несмотря на то, что была середина дня. Ветер поочередно срывался то с одной, то с другой стороны, поднимая столбы пыли. Цвет неба напоминал выжженную солнцем иудейскую пустыню, затерявшееся где–то во мгле солнце едва просвечивало слабыми отблесками, похожими на редкие звезды. Кто–то крикнул: «Земля трясется!» и хотя я сам этого и не почувствовал, меня охватил слепой звериный страх. Не только меня. Сбившаяся в кучу толпа мгновенно рассыпалась, как стая воробьев, в которую бросили камень. Люди кинулись вниз, издавая тревожные возгласы. На холме остались только представители Синедриона, солдаты и горстка смельчаков. Выл, стонал и свистел ветер, и в его шуме можно было различить полные ужаса людские крики. Постепенно темнело, словно с неба устремился на землю смерч пыли. В розовато–бурых, слабых отблесках солнца, едва освещавшего окружающий мрак, было видно только ближайшие предметы. Городская стена и дорога, ведущая на Яффу, исчезли. Я приблизился к кресту. Тут почти никого не было, только беспокойно крутились несколько солдат, какие–то фигуры в накинутых на голову капюшонах словно вросли в землю рядом со столбом, на котором висел Учитель, еще несколько человек стояли неподалеку, сбившись в кучку, словно испуганное овечье стадо.

— Ты слышал? — спросил кто–то около меня. — Он звал Илию…

— Я пойду дам Ему пить… — отозвался другой голос. — Он просил воды…

— Пусть Илия придет и сам Ему даст… — полу–иронично, полу–испуганно ответил третий.

Я огляделся: членов Синедриона уже не было, они ушли, оставив на страже одного фарисея.

Я приблизился к кресту. Ветер швырял в лицо мелкими камешками. Тяжелый столб пошатывался с легким скрипом. Под ним стояли несколько женщин и один мужчина. Я узнал его: это был Иоанн сын Зеведея. Рядом с ним я увидел Мать Учителя. Ее застывшее от боли, словно высеченное из камня лицо, было обращено вверх, руки опирались о скрипящее дерево. Сверху на Ее пальцы медленно стекали струйки крови. «Его кровь, — подумалось мне, — на этом дереве соединяется с кровью величайших грешников…» Из мрака доносилось Его хриплое дыхание, все более громкое, быстрое и неровное… Его ступни находились прямо на уровне моих глаз, сложенные одна на другую и прибитые одним длинным гвоздем. Напряжение мускулов было заметно даже в расставленных и напряженных пальцах…

При свете солнца я не отважился смотреть на Него. Но в полумраке, стоя под крестом, на котором Он висел, я почувствовал себя спокойнее. «Теперь–то уж наверное что–нибудь случится, — мелькнуло у меня в голове. — Эта тьма, эта ночь среди бела дня, это страшное напряжение должны как–то разрешиться. Должны… Или Он действительно Кто–то… или…»

Вдруг сверху до меня донесся голос, разорванный на отдельные слова. Сначала тихий, а потом переходящий в долгий стон, похожий на причитания ночной птицы. Мне казалось, что я слышу:

— Авва… Отче… в руки Твои…

Я поднял голову. Прислушался. Больше ничего не было слышно, только столб скрипел и потрескивал, да шумел ветер. Я видел, что остальные тоже прислушиваются. Но ничего больше не было. Сумрак скрыл фигуру над нами; мне показалось, что колени Висящего прогнулись сильнее, да так и остались.

Иоанн сказал: «Умер», — и закрыл лицо руками. Женщины заплакали и стали биться головами о землю. Только Мать оставалась стоять, как и прежде, с сухими глазами, подняв вверх неподвижное посеревшее лицо. Я тоже стоял не шелохнувшись, вперив взгляд в прибитые ступни. До меня донеслись слова, сказанные по–гречески одним из солдат:

— Это не мог быть обычный Человек…

Я продолжал беспомощно стоять, словно я был еще одним столбом, вбитым в белую скалу. «Вот Он и умер» — думал я. Для людей, видевших в Нем Сына Всевышнего, это должно быть поражение из поражений… Но и для меня тоже… Признаюсь, я все же ожидал, что нечто произойдет. «А я–то думал, что Он сумеет Себя спасти!» — жгло меня, как пощечина. Не сумел! Но и мы Его — не сумели…. Я сам… Хоть я и защищал Его, выступил против Синедриона и Великого Совета. А в то же время у меня нет ощущения, что я сделал все. Как не было его и тогда, когда умерла Руфь… Что же еще я мог сделать?

Так же, как я не заметил, что начало темнеть, так и теперь не помню, когда мрачный туман стал рассеиваться. Возвращался день… Из рыжеватой мглы выплывали скалы, холмы, зубчатая городская стена, пустынная в эту минуту дорога. Я поднял голову. Он висел тяжело, больше не поддерживаемый напряжением мускулов. Голова свесилась на грудь, а руки повисли, как плети. Фиолетовая синева лица побледнела. Я видел не до конца закрытые глаза и наполовину открытый рот, в котором проглядывали зубы… Тело уродливо скорчилось в последней судороге. По сравнению с ним два других тела выглядели как греческая скульптура; они сохранили человеческие пропорции. В Нем не было никакой пропорции, никакой гармонии. Словно перед тем, как умереть на кресте, Его поразил паралич и проказа. Словно все болезни мира проступили в этом теле…

В Его смерти не было никакого достоинства, один только вопиющий ужас, который хотелось как можно быстрее чем–то прикрыть… Те двое все еще были живы: я видел, как они давились последними каплями воздуха. Через пару часов они тоже умрут и станут, как Он. Единственное, что примиряет нас со смертью — это вера в ее величие… Но на самом деле в ней никакого величия нет! Человек умирает бунтуя. Весь ужас насилия был написан на висящем надо мной лице. Я не мог оторвать от него глаз. Тебе знакома притягательная сила зеркала и необъяснимая потребность строить перед ним гримасы? Его тело словно было таким зеркалом. Ты как бы видел в нем свое лицо. Я не мог заставить себя отойти. Мне казалось, что я так и буду вечно тут стоять и стоять. То, что в живом кажется страшным, в мертвом становится отталкивающим… Я не в обиде на Него, что Он умер, но я не состоянии примириться с тем, что Он мог т а к умереть!

На этом столбе умирали десятки людей. Они точно так же хрипели, стонали, задыхались, скрипели зубами… А потом обвисали… Что Ему от того, что я был тут, рядом? Человек умирает в одиночку… Я не слышал последнего вздоха Руфи, как я слышал Его крик. А ведь они так похоже умирали, словно вместе… Далеко от меня — и очень близко… Словно их смерть…

Я посмотрел на человека на кресте справа. Он хрипел, но все еще дышал. Я помню, что Он ему сказал. Это были такие Его слова… Вечным благословением стали и жизнь Его и смерть… А все–таки Он умер. Но ведь бунт Иова оказался и вправду безрассуден. Кто участвует в споре — тот не получит ответа! А что, если Он хотел взять на Себя весь этот ужас?… Сколько раз я повторял: «Ну почему это постигло меня? Именно меня?» А может, все обстоит иначе: может, это постигает не того, кто провинился, а того, кто любит? Но я люблю так мало… Так плохо люблю…

Умер… День возвращается к своим обыденным заботам и страхам. Я знаю: сейчас я начну думать о том, какие последствия возымеют мои слова, сказанные на заседании Синедриона… Тот, кто умирает, по крайней мере уходит в царство тишины. Может быть, даже в Его Царство…

Если бы только оно существовало — несмотря на эту смерть! Как много бы я дал, чтобы Он сказал Руфи то же, что Он сказал разбойнику! И если бы я мог это услышать!

Рыжеватый сумрак, наконец, рассеялся, и солнце выбралось из туманной мглы, налитое багрянцем, словно рассерженное или пристыженное. Сеющая тьму туча ушла за Масличную Гору, оставив в воздухе запах, который бывает после отгремевшей грозы. Тебе знакомо это чувство? Нам кажется, что рядом с нами что–то произошло, хотя мы и не можем понять, что именно. Меня терзало беспокойство, я был не в состоянии ничем заняться. Поспешно вернувшись домой, я отправился в комнату наверху. Прислуга еще ничего не убирала, и здесь так и стояло все нетронутым после того, как они ушли ночью. На столе была льняная сильно помятая скатерть, на ней стояли кувшины, чаши и миски, валялись куски хлеба и кости. Свет солнца тяжело, как натруженная рука, лежал на столе. Плащи и дорожные посохи были брошены в угол рядом с большой миской для омовения ног и кувшином с водой. Я задумчиво опустился на скамью и уставился взглядом в большую чашу, из которой пил Учитель, и из которой Он давал пить остальным. Чаша лоснилась на солнце, словно облитая медом. Мне пришлось встать и наклониться над ней, чтобы убедиться, что она пуста, потому что мне неотвязно казалось, что в ней что–то бурлит и клокочет. А на самом деле в ней ничего не было: она стояла опорожненная и ненужная, как выгоревший светильник.

Погруженный в свои мысли, я даже не услышал шагов на лестнице и поднял голову только тогда, когда кто–то тронул меня за плечо. Это был Иосиф. Рядом с ним стоял Иоанн сын Зеведея. Его побледневшее и припухшее лицо было искаженно плачем, растрепанные волосы свисали на лоб, а длинные ресницы хлопали быстро, подобно крыльям вспугнутой птицы.

Я понял, что они пришли, чтобы меня куда–то позвать. Но мне хотелось только тишины и забвения, поэтому я спросил неохотно:

— Что вам нужно?

Иосиф уселся рядом со мной на скамью, положив руки на расставленные колени.

— Не знаю, сказали ли тебе уже, что Он умер… — произнес Иосиф. — Он умер быстро. Этот парень уверяет, и он прав, что как только это известие дойдет до Кайафы, тот охотно напомнит Пилату о таком пункте Закона, который требует, чтобы тела казненных были погребены до наступления сумерек. Тогда их сбросят в общую яму. Мне кажется, что Этот Человек заслужил более достойного погребения, не так ли? А если так, то мы должны немедленно идти к прокуратору и просить его, чтобы он выдал нам тело. Времени мало: через час начнется шабат.

Я поднял на Иосифа утомленный взгляд.

— Ты хочешь просить Пилата отдать Его тело? Он на это не согласится… — говорил я, подсознательно желая от всего отвертеться…

— А может, и согласится, — сказал Иосиф. — Он наверняка потребует за это денег, но в принципе он должен согласится. Во всяком случае, можно попробовать. По–моему, ты уважал Этого Человека…

— Разумеется… — промямлил я, продолжая искать отговорку. Меня страшила перспектива идти к прокуратору и торговаться с ним о теле; потом принимать на себя все заботы, связанные с погребением, что означало снова восстановить против себя и саддукеев, и фарисеев. Это было выше моих сил! — Сегодня Пилат не захочет с нами разговаривать. Он и так взбешен, этот палач, пропойца, солдафонское отродье… Он только сорвет на нас зло…

Иосиф внимательно смотрел на меня.

— Это тоже не исключено, — признал он. — Я хорошо его знаю… Но этот парень так упрашивает. Там под крестом осталась Мать этого Иисуса и еще какие–то женщины… Мы сошлись на том, что Он был осужден невинно. Следует поступать по своим убеждениям. Впрочем, может и в самом деле будет лучше, если я схожу к Пилату один? Мне не раз случалось беседовать с ним, однако я никогда не просил его ни о чем…

Я сорвался с места.

— Ты не можешь идти один! — крикнул я. — Раз ты настаиваешь… — Его смерть превратила меня в человека, поджимающего хвост перед всяким новым поступком. — Раз ты настаиваешь… — с раздражением повторял я, забывая о том, что Иосиф заботится о выкупе тела Учителя исключительно ради меня. — Вот увидишь, это плохо кончится… — брюзжал я. — Что с того, что мы Его похороним, раз уж мы не сумели Его спасти?! Ну, уж если ты упрешься… — Я мерил комнату раздраженными шагами; потом остановился, так как мне показалось, что позолоченная чаша, из которой пил Учитель, пенится напитком. Разумеется, это была иллюзия. Но она помогла направить мои мысли к Умершему. Собственное раздражение вдруг показалось мне отвратительным, словно я торговался с нищим из–за одного ассария. «Он умер, — сказал я себе, — потому что не хотел уступить. Возможно, Он и не был Тем, за Кого Его принимали, и кем Он Сам Себя считал, тем не менее Он погиб, как герой… Иосиф прав. Надо почтить это геройство…»

— В самом деле, я схожу один… — спокойно убеждал меня Иосиф. — Ты устал….

— Нет! Нет! — старался я заглушить страх. — Я иду с тобой. Пошли!

На улицах было не протолкнуться. Люди спешили воспользоваться последними минутами дня, так как с раннего утра вместо того, чтобы готовиться к Пасхе, все были заняты сначала судом, а потом казнью. Несмотря на столпотворение, мы шли, как никогда, быстро: я не припомню, чтобы когда–либо мне удалось добираться до ворот крепости Антония с такой скоростью. Туча совсем скрылась за притвором Соломона. Небо было ясным, солнце освещало крепость, которая пылала в его блеске, как вознесенный над городом факел.

При входе мы назвали свои имена, и слуга–сириец отправился доложить прокуратору о нашем прибытии. Я подтолкнул Иосифа под локоть и напомнил ему, что входя в дом язычника мы тем самым оскверняем себя. Он ответил:

— Твоего Учителя, Никодим, это едва ли остановило бы…

Иосиф, разумеется, был прав. Для Него милосердие было выше любого Закона. Хотя, с другой стороны, какое теперь имеет значение, чему учил распятый Учитель? Впрочем, рассуждать было некогда: слуга вернулся и объявил, что прокуратор ждет нас. Миновав двор, мы поднялись по лестнице и вошли в атриум. В небольшом бассейне посередине бил фонтан, что немедленно оживило в моей памяти историю с похищением казны. В это мгновение с другой стороны появился Пилат, в белой тоге, с играющей на лице улыбкой. В ответ на наш поклон он приветственно поднял вверх свою огромную ручищу, на которой красовался всаднический перстень.

— Приветствую вас. — сказал он. — Что привело вас ко мне, почтенные учителя, да еще в такой день, как сегодня? Если я не ошибаюсь, это ваш самый большой Праздник, верно? Даже утром ваши старейшины не пожелали переступить порога моего дома… Будто я прокаженный.

В словах Пилата мне почудилась ядовитая усмешка, от чего мне сделалось не по себе. Впрочем, он и в самом деле старался быть любезным, указал нам кресла, сел сам. Сквозь паутину светло–рыжих волос просвечивал его лоснящийся от солнца череп. — Зловещий сумрак спустился сегодня на город, — произнес он. — Как будто дым после пожара…

Иосиф объяснил, зачем мы пришли.

— Неужели? — воскликнул он. — Уже умер? Не может быть! — В этом восклицании мне послышался огромный вздох облегчения, словно у него с сердца свалилась тяжесть. — Я должен послать солдата, чтобы он подтвердил это… Он ударил в маленький гонг и вызвал к себе сотника. Тот немедленно явился в доспехах и с копьем в руке. — Послушай, Лонгин, сбегай–ка быстро туда, на гору, и проверь, правда ли, что мне сказали учителя, будто Галилеянин уже умер.

Сотник вышел. Пилат встал и подошел к балюстраде террасы: с этой стороны из атриума открывался вид на город; над крышами домов виднелась Голгофа: чернеющий холм, а на вершине очертания крестов и стоящих у их подножия людей.

— Да, — бормотал Пилат, поглаживая свой гладко выбритый подбородок. — Уже умер? Умер… — Он вернулся в кресло и удобно в нем расположился. Потом обратился к нам: — Кажется, Он называл себя сыном Юпитера или как–то в этом роде? — Ответа Пилат не ждал, только вытер со лба мелкие капельки пота. — Устал я сегодня… — заявил он со страдальческим выражением. — С самого утра крики, шум, вонь. А зачем тебе понадобилось, Иосиф, Его тело? — вдруг заинтересовался он.

— Мы хотим похоронить Его, как положено. Этот Человек был великим Пророком. Я не считаю, что Он был виновен в том, за что Его осудили.

— Разумеется, Он не был виновен, — подтвердил Пилат. — Разумеется! Но что поделать? Не все там у вас такие рассудительные, как вы. Ваши священники, и фарисеи, да и толпа в один голос вопили: «Распни! Распни!» Если бы я им отказал — начались бы неприятности, стычки, настоящий бунт. Пришлось бы высылать солдат для восстановления порядка. Лучше пусть умрет один — как вы Его называете? Пророк? — чем потом придется убивать многих. Я вовсе не изверг, хоть я и слыхал, что иудеи считают меня извергом. Я стараюсь следовать принципу умеренности. Да разве до философии тут, когда вокруг одни безумцы? Одного сумасшедшего еще можно упрятать в темницу без окон без дверей, но что делать, если сходит с ума весь народ? Приходится его безумие терпеть. Ну и вывели же меня сегодня из терпения ваши соплеменники! Кайафу и Ионафана будто бешеная собака укусила: вздумали мне угрожать! Так я им показал! Что? Они этого долго не забудут! Вы, небось, слышали, как они тут раскричались: «Сотри это! Напиши то! напиши, что Он Сам велел называть Себя Царем…» Только я им не уступил. Пусть не воображают, что я их испугаюсь! Поделом им! Вы сами–то читали? «Царь Иудейский». — Пилат засмеялся. — Это все должны были прочесть. — Он потер руки. — И вообще этот ваш Синедрион вообразил, что я буду плясать под их дудку, как обезьяна на привязи. — Прокуратор издал злые гортанные звуки. — Пусть они выбросят это из головы. Можете им так и передать! Здесь я решаю и буду решать! Кесарь на Капри, а Пилат в Кесарии… — он прыснул смехом, довольный своим высказыванием; я тоже с облегчением улыбнулся, потому что меня уже начал беспокоить тон его монолога.

На пороге атриума стоял сотник.

— Ну и как там? — спросил Пилат.

— Все так и есть, игемон, как сказали иудейские учителя. Галилеянин мертв. Для верности я проткнул Его бок. Полилась кровь с водой.

— Значит, правда… — вполголоса сказал прокуратор. — Умер. — Он обратился к нам: — Говорят, при жизни Он делал чудеса, лечил, даже воскрешал. Кто–то рассказывал моей жене… Так обычно и бывает: эти чародеи показывают свои фокусы, а коснись дело их самих — кончают дни так же, как и любой из нас. Глуп этот мир и все в нем глупо кончается, а всех глупее тот, кто ищет в этом смысл! — Пилат подозвал слугу–сирийца: — Дай–ка мне папирус! — Прокуратор написал несколько слов, а слуга прибил печатью.

— Держите, — сказал Пилат. — Предъявите это и можете забирать тело Галилеянина…

Мы отвесили благодарственный поклон. Однако я был уверен, что дело этим не кончится. Меня удивляло, что Пилат не стал выставлять условий. Мы оба с Иосифом в кошельках за поясом припасли с собой золото, решив, что если этого окажется недостаточно, то мы выдадим Пилату долговую расписку.

— Сколько велишь заплатить за тело, досточтимый прокуратор? — спросил я.

На лице Пилата отразилась борьба. Он уже было собрался назвать цену, как вдруг что–то его остановило. В раздумье он прошелся по атриуму, приблизился к балюстраде террасы, тер свой выбритый подбородок. Солнце опускалось все ниже, садясь за холмами где–то в направлении Азота. Группа людей и крестов на Голгофе были освещены так ярко, что их очертания почти пропали, и торчащая скала казалась пустой.

— Ну, значит… давайте так… — начал он, не глядя на нас. Пилат походил на человека, вынужденного отказаться от отцовского наследства или чего–то не менее дорогого. — Давайте так… Или нет! Нет! — Он засопел, и его лицо, вопреки словам, которые он собирался произнести, исполнилось горечи и злости. — Нет! — еще раз повторил он. — Я дарю вам это тело. Возьмите его и похороните. Как следует похороните. Раз уж я вам его подарил, вы не должны скупиться на благовония и ароматные масла. Раз уж оно вам ничего не стоило. Только как положено похороните. Я делаю это, чтобы наказать тех… — Его лицо прояснилось. Словно желая от души насладиться своей неожиданной щедростью, он добавил: — Я дал–таки им по рукам! Что? Они никогда этого не забудут! Недурная шутка! Царь Иудейский!

Иосиф с письмом Пилата и нанятыми по дороге людьми отправился прямиком на Голгофу, а я зашел на базар, чтобы купить мирра и алоэ. Ларьки были уже закрыты, но я все же достучался в один из них и купил весьма значительное количество благовоний. Их взялись донести двое мальчишек, и мы отправились. В глубине улиц уже запали тени, и только крыши продолжали блестеть на солнце. За Старыми воротами была ведущая в Лидду дорога, которая, подобно потоку, вилась вокруг Голгофы. Когда сегодня я уходил отсюда, склоны холма были усеяны людьми; сейчас там было пусто, и только на вершине копошилась небольшая группка людей. Сюда доносились их голоса и стук молотка. Я поспешил наверх по тропинке, вьющейся между чертополохов и опунций; за мной следовали мальчишки со своим грузом.

Когда я взошел на небольшую площадку, которую представляет собой вершина, тело уже сняли. Застывшее и вытянутое, оно лежало на длинном куске полотна, красновато–бурое от запекшейся крови и от света заходящего солнца. Неестественно растянутые руки сохраняли форму креста и сильно выступали за края савана. Голова, которая перед этим свисала на грудь, теперь была откинута назад, открывая лицо. Оно уже ничем не напоминало мягко улыбающегося Учителя, но не было на нем и покоя смерти. Губы застыли в судороге боли и отчаяния, и, казалось, продолжали исторгать страдальческий крик. От прежнего Учителя остался только Его рост. При жизни Он был на голову выше толпы, теперь Он казался еще больше — великаном, распростершим по всему холму свое тело.

Сбившаяся на краю вершины кучка людей окружила Его кольцом. В середине Мать, склонившаяся над Сыном. С открытым лицом, полусидя, она держала на коленях голову Умершего. На Ее лице, по–прежнему удивительно молодом и даже девическом, столь обманчиво похожем на лицо Учителя, — не было ничего, кроме безмерной боли. Она не плакала, не кричала, не взывала к Лежащему так, как обычно взывают к умершим. Черные глаза Мириам с неотступной настойчивостью всматривались в Его вспухшее лицо. Это безмолвное отчаяние было страшно. Пока я так смотрел на Нее, во мне росла уверенность, что если мука Этого Человека уже перестала жить в Нем, то она продолжает жить в Его Матери. Взгляд Женщины, со стороны кажущийся неподвижным, скользил от раны к ране, от одного кровоподтека к другому, изучал происхождение каждой язвы. Она словно шла за Сыном, принимая на Себя все то, что приняло на себя Его истерзанное тело.

Я отозвал в сторону Иосифа и показал ему приобретенные благовония.

— Почему до сих пор не обмыли тело? — спросил я. — Становится поздно. Смотри, солдаты уже проявляют нетерпение. — Стражники, которые тем временем сняли тела распятых бандитов, делали нам знаки, чтобы мы поторапливались.

— Вижу, — кивнул головой Иосиф. — Они не хотят ждать, хоть я и заплатил им.

— Так что будем делать?

— Я могу предложить только одно. Нам все равно сейчас всего не успеть… Тебе известно, что у меня на склоне той горы имеется гробница. Давай сейчас обольем тело благовониями и положим его пока туда, а завтра утром, после шабата, мы его обмоем и умастим, как полагается, всем тем, что ты принес.

— Но ведь это запрещено, Иосиф, — вскричал я.

Он нетерпеливо махнул рукой.

— Ох, уж эти ваши фарисейские предписания! Посмотри, как Она на Него смотрит! — указал он на Мириам, по–прежнему державшую на коленях голову Учителя. — У меня не хватило духу из–за какого–то идиотского предписания отобрать у Нее тело! Может, я и согрешил, но…

К нам подошел начальник стражи.

— Быстрее забирайте останки, — заявил он. — Уже начинает смеркаться. Евреи могут напасть на нас за то, что мы нарушаем их праздник.

— Вот видишь, Никодим…

Делать было нечего. Мы подозвали Иоанна и сообщили ему о плане Иосифа. Он не стал протестовать и возмущаться, что мы собираемся положить в гроб необмытое тело. Я видел, как он приблизился к Мириам и деликатно тронул Ее за плечо, указав на заходящее солнце. Без возражений Она сняла голову Сына со своих колен и положила ее на полотно. Иоанн сложил раскинутые руки крестом на груди Умершего. Они так и остались лежать — негнущиеся, застывшие; невозможно было себе представить, что когда–то они были мягкими и гибкими. Пока тело перемещали из вспоротого бока снова полилась кровь и вода. Солнце светило так низко, что, казалось, будто оно путается под ногами. Удлиненные тени не умещались на вершине и сбегали на склон. Наконец, лицо Учителя накрыли платом. Отныне недоступное для наших глаз, оно оставалось доступным для нашей памяти. В меня, во всяком случае, этот образ врезался, будто выжженный каленым железом. Я думал, что мне станет легче, как только я перестану видеть это страшное окровавленное лицо. Но вышло иначе: едва оно скрылось с моих глаз, я почувствовал, что мне его не хватает, что если я еще раз не увижу его — то умру; умру от голода, от жажды, от отвращения ко всему, что не это лицо. Ты знаешь, Юстус, как может выглядеть лицо замученного человека; ты знаешь, какие чувства обычно поднимаются при взгляде на следы подобных истязаний. Но когда лицо Учителя исчезло, поверь, я вдруг испытал потребность несмотря ни на что, как можно скорее к нему вернуться. Не чтобы оно ко мне вернулось, а я к нему! Это был словно призыв из царства мертвых. Столько раз, разговаривая с Ним, мне казалось, что я читаю призыв в Его глазах. Я всегда чувствовал себя виноватым, что не следую этому призыву. Это лицо призывает меня! При жизни оно было светлым, прекрасным и добрым; после смерти оно пронизано болью и обещает боль. Я всегда говорил тебе, что я не столько боюсь того, что есть, сколько того, что будет… Но боль Его призывает меня. Тебе это понятно, Юстус? Тебе понятно, как боль может призывать?

На следующий день я не пошел к гробу. Однако когда с наступлением сумерек окончился праздник пасхи, я больше не мог вытерпеть и выбежал из дому. Наивно улыбающаяся луна светила как огромный круглый светильник. Все ворота были заперты, но мне известны калитки, сквозь которые можно проникнуть за стены. Одна из них находится около ворот Долины. Я спешил так, будто меня ждали. Но когда я оказался на равнине, ослепительно отполированной лунным светом, мне стало не по себе. Я тут же вспомнил о разбойниках, которых всегда предостаточно вблизи городских стен, особенно в праздничное время. Но я не повернул назад: зов был сильнее, чем разыгравшееся воображение. Словно зачарованный, я двигался вдоль стен, по зубчатой границе света и тени. Тени были глубокие, почти осязаемые, а лунный свет, наоборот, дробился на миллионы мельчайших искорок, стирающих все очертания. Ночь была холодная, и я продрог, несмотря на плотную симлу. За углом дворца Хасмонеев я увидел Голгофу. В свете луны она походила на огромный череп: две [пещеры?] напоминали глазные впадины, наполовину присыпанные землей, темные кусты по склонам выглядели как остатки не до конца выпавших волос. Я шел быстро, цепляясь плащом за кусты и больно ударяясь о выступающие камни. Мне казалось, что эта скала зовет. И я нетерпеливо бежал, как любовник на назначенное свидание. Я двигался прямо к полоске тени, которая лежала у подножия горы, как плащ, сброшенный с плеч. Не успел я переступил границу света и тьмы, как на меня, словно неожиданный удар кулака, обрушился крик.

— Стой!

Я остановился, как вкопанный. Сердце тут же подкатило мне под самое горло, одеревеневший язык беспомощно шевелился во рту.

— Чего тебе здесь надо? — спросил меня кто–то, вынырнув из тени; в лунном свете сверкнул панцирь. Это был римский солдат с прямоугольным щитом и копьем в руке. Поскольку я был совершенно один, он без опаски приближался ко мне, на всякий случай держа наготове копье.

— Чего тебе надо? — повторил он.

— Мне… ничего… я только пришел… к гробу… — забормотал я.

— К гробу? — засмеялся тот. — Зачем? Мертвые не нуждаются в ночных визитах. Ну–ка быстро говори, зачем пришел, если не хочешь, чтобы тебя допросили в другом месте…

Мне сделалось дурно почти до обморока. Я уже представил себе, как меня истязают пытками. Я готов уже был сказать что угодно — правду или ложь — только бы задобрить солдата. Но, на мое счастье, в этот самый момент из тьмы вынырнул другой солдат. Я услышал знакомый добродушный голос:

— Не трогай его, Антоний… Это почтенный учитель. Я его знаю. Отойди. — Первый солдат опустил копье, а тот, другой, подошел ко мне. — Ты не узнаешь меня, равви? — спросил он.

— Ну, конечно, — поспешил заверить я. Внезапное облегчение не сразу развязало мне язык. Этот десятник когда–то получил от меня пару денариев за мелкую услугу. Это был уже старый солдат, с седой головой, однако хитрец, каких мало. Когда–то его привел ко мне Агир, сказав, что с ним за деньги можно договориться о чем угодно. Я был спасен. — Ну, конечно, я узнал тебя, Люциан. Какое счастье, что ты здесь оказался! Я тебе этого не забуду… Но скажи, — обрел я дар речи, — что вы тут делаете?

— Мы? — засмеялся он. — Мерзнем и все проклинаем. Ты и вправду ничего не знаешь, равви? Нам приказано сторожить этого галилейского Пророка. Священники и книжники просили об этом прокуратора. Когда настали сумерки, они приложили к камню большую печать. Могу тебе ее показать. Только входить туда нельзя!

— Но тело не было ни обмыто, ни умащено, — вскричал я.

— Ничем не могу тебе помочь, равви, — отвечал он. — Правда, я слыхал, что ты и купец Иосиф Аримафейский занимались погребением Пророка, и что якобы прокуратор выдал вам тело и ничего за это не взял. Я уже двенадцать лет состою при Пилате, но никогда еще ничего подобного не видел! Уж я бы скорее подумал, что вам пришлось влезть в долги, чтобы ублажить его… Порой случаются удивительные вещи. Но сейчас я ничем не могу тебе помочь. У нас есть новый приказ, чтобы мы сторожили гроб до завтрашних сумерек и никого туда не пускали. Священники и книжники обещали нам за это маленькое вознаграждение. Ну и мысль — сторожить мертвеца! Хорошо еще, что всего одну ночь…

— Значит, вы будете охранять тело только до завтрашнего вечера?

— Да. Говорят, что Этот Галилеянин предсказал, что Он воскреснет на третий день. Так что если Он не воскреснет в эти три дня, то уж верно потом не воскреснет и вовсе. В такие вот сказки народ верит, а мы из–за этого должны не спать и мерзнуть. Иди сюда, равви, погрейся у огня.

Я подошел к костру, горевшему за выступом скалы. Около огня лежало опершись на локти несколько солдат.

— Да вас тут много… — заметил я.

— Как раз десяток, — отозвался Люциан. — Вполне достаточно, чтобы отвадить любого, кто вздумает приблизиться к гробу. Да и Самого, если Он воскреснет, мы сумеем уложить обратно под камень. Верно, ребята? — весело крикнул он в темноту.

Раздался грубый гогот.

— Куда Он там встанет…

— Его убили на совесть…

Кто–то с бахвальством постучал по панцирю:

— В случае чего, мы убьем Его во второй раз!

И они снова засмеялись жестоким варварским смехом. Один из них, невидимый в темноте, начал напевать гадкую солдатскую песенку, слова которой больно отзывались во мне. В ту минуту я жаждал тишины и возможности углубиться в свои собственные мысли. Луна незаметно скользила по небу, время шло, и ночь пролетала над головой, подобно тихому самуму. Я медленно подошел к скале. Люциан следовал за мной. Возможно, он опасался, как бы я не сделал попытки сорвать печать. Его присутствие стесняло меня. Мне хотелось хотя бы на минуту остаться один на один с этой смертью.

— Люциан, — сказал я, — я обещаю тебе, что не дотронусь до печати. Позволь мне только помолиться здесь, у камня. Всего лишь одну минуту… И, пожалуйста, утихомирь своих товарищей. Я охотно дам им на вино… — Я поспешно вытащил из мешочка у пояса несколько монет и сунул их в руку десятника.

— Нам приказано не брать в рот ни капли, пока мы стережем гроб… — хитро ответил Люциан.

— Ну так вы потом… Возьми еще, — я дал еще несколько монет, — дай мне немного побыть тут одному…

Он стоял, покачиваясь, удивленный моей просьбой. Но серебро в конце концов перевесило все его сомнения. Неторопливым шагом он отошел к своим товарищам. Я слышал, как он что–то сказал им. В ответ послышался громкий взрыв хохота, потом наступила тишина.

Скала была жесткая, холодная и неприятно влажная. Мне казалось, что я нахожусь лицом к лицу с трупом. Я приложил к ней лоб, и у меня тотчас же заболела голова. Я провел ладонью по гладкому камню. Там, за ним, на узком каменном ложе лежал Тот, за Кем я внимательно следил в течение трех лет. Я ходил за Ним издали, так и не сумев решится на окончательный шаг. Мне не довелось испытать тех радостей, надежд и восторгов, коих успели вкусить Его ученики. Я пришел к Нему в минуту несчастья, сломленный страданием, возможно поэтому единственное, что мне довелось разделить с ними, был страх. Я подсознательно боялся минуты, когда эта удивительная сказка о Царстве, родившаяся из ничего, но постепенно вобравшая в себя все, перестанет быть сказкой. Я предчувствовал, что не всегда ей оставаться мелодичной галилейской песенкой. Его слова прорастают, подобно зернам. Каждый из нас был землей, в которую они упали, хорошей или плохой, плодородной или бесплодной. Какой землей был я? Мне хорошо запомнилась Его притча о земле, которую надо вскапывать и удобрять, о ростке, который надо поливать и беречь от засухи… Да, сами слова Его вовсе не были схожи с тем неуничтожимым живучим ростком, который вырастает сам по себе, и сколько ни руби ему ветки, сколько не вырывай — он все равно пустит новые побеги. Нет! Его слова вовсе не были сродни такому ростку, но только в определенный момент они вдруг стали прорастать. Не знаю, когда это произошло. Я спал, а они тянулись вверх, и их корни уже обвились вокруг дома. Я жил жизнью, которая казалась мне спокойной и безопасной; сейчас я стою на земле, сотрясаемой подземными толчками.

Я наблюдал за Ним со стороны… Я всего лишь несколько раз разговаривал с Ним. Я пришел просить Его, но не сумел даже выговорить своей просьбы. И Руфь умерла. Он не исцелил ее, хотя совершил столько невиданных чудес. Вместо этого Он оставил мне непонятные слова. Что же, собственно, означало: «Родиться заново?» Что означало: «Возьми Мой крест, а Я возьму твой?» Что означало: «Отдай Мне твои заботы?»

Однако так и непонятые эти слова продолжают расти во мне. Когда–то они казались мне посвящением в великую мистерию, но их магическая сила так и не проявилась. Они никого не сделали сверхчеловеком. А Сам Он… Порой мне кажется, что никто никогда не обладал более человеческой природой, чем Он. Греческая философия создала героев, которые ради идеалов добра, правды и красоты достигали вершин сверхчеловеческого отречения и приносили свою жизнь в жертву спокойно и с достоинством. Он тоже пожертвовал жизнь. Он мог бежать, мог спастись, и не чудом вовсе, а всего лишь скрываясь в те моменты, когда мы предостерегали Его. Он тоже пожертвовал жизнью, но как же непохоже на тех! Он не относился к числу стоиков, которые стремятся преодолеть в себе человеческую природу. Он жил и умер, сполна открытый всем человеческим слабостям. Греческие герои умирали красиво, а Он умер безобразно. Красота тех смертей — это красота картины, созданной рукой художника. Но кому же вздумается изобразить душераздирающий ужас Его смерти? Я обречен теперь до конца своих дней видеть перед собой Его тело, распятое на кресте. Так же, как передо моим внутренним взором навсегда останется Руфь, на руках поддерживающих ее женщин… Такое видение чревато тревогой, и это тревога все нарастает. Красота смерти греческого героя — красота законченная. Его смерть не была красивой, но она и не была концом. Пусть он умер, а Его свита, состоявшая из нескольких трусливых невежд, разбежится в самое ближайшее время, но только мы, те, которые слушали Его, не сможем забыть ни одного сказанного Им слова. Он учил, что все ничтожно в сравнении с милосердием. О чем бы Он ни говорил, это всегда оставалось сутью Его слов. Если бы Он был жив, кто знает, может быть, та истина, что милосердие превыше любого закона, и проложила бы себе путь. Он только об этом и говорил. Он за эту правду и умер. Он не уклонился от самой страшной из смертей, словно желая показать, что то самое милосердие есть и в позорной кончине на кресте… Ничего Он не доказал. Смерть Руфи была ужасна. Я попросту чувствую себя оскорбленным, что она так умерла. Но Его смерть была еще страшнее. Мне вовек не забыть зрелища Его кончины, как Он кричал на позорном столбе. А когда мы сняли Его с креста, облепленного кровью и потом, у нас уже не было времени хотя бы просто обмыть Его, как обмывают тело распоследнего нищего, прежде чем положить в гроб. Он умер отнюдь не смертью греческого мудреца с улыбкой на устах… Мы положили Его в гроб во всей нечистоте агонии и поспешно, словно стыдясь, завалили камнем. А потом пришли люди из Синедриона и приложили печать… Вот так и закончилась проповедь милосердия. Он умер ради истины, которая никакая не истина. Дочь Иаира воскресла. Лазарь воскрес… А Он умер и лежит, придавленный печатью священного Храма и сапогом римского легионера. Никто не воскресит Его, как Он не воскресил Руфь… Словно только Себя и ее Он сознательно обрек на смерть. Зачем? Чтобы именно их смерть подтвердила, что закон выше милосердия? И что Всевышний умеет карать, но не хочет миловать…

Я отошел от скалы. Тем временем мрак сгустился, а блеск месяца утратил прежнюю яркость. Я вернулся к костру. Несколько стражников играли в кости, остальные ходили туда–сюда, стараясь отогнать сон.

— Спасибо тебе, Люциан, — сказал я сотнику и вытряхнул из мешочка оставшиеся монеты прямо ему в руку. — Большое тебе спасибо. Если я тебе когда–нибудь понадоблюсь…

И я ушел. До меня еще долго доносились голоса солдат, ссорящихся из–за денег. Потом один из них начал распевать во все горло какую–то омерзительную песню. Ее похабные слова преследовали меня и тяжелым грузом давили мне на плечи. «И от этого Тебя не пощадили», — подумал я. Завтра вечером солдаты вернутся в казармы и будут издеваться над Царем Иудейским, который умер, как разбойник из пустыни. Они еще стерегли Его, чтобы Он не воскрес. Поскольку именно они стерегли гроб, Он и не мог воскреснуть. Презрение обратится в насмешку, и останется только насмешка. Нельзя глумиться над страданием. Только как спасти от глумления крест?

Я вернулся домой. Спать я не мог и потому сел писать тебе это письмо. Юстус, я переживаю ужасное состояние: как будто то, что уже однажды умерло во мне, теперь умирает снова… Я должен был бы радоваться, что я все–таки держался от них в стороне, что я не был Его учеником. Синедрион и Великий Совет, возможно, простят мне то, что я выступал в Его защиту. Я должен был бы радоваться… а я, напротив, испытываю отчаяние. Сдается мне, что они, которые следовали за Ним повсюду, которые верили в Него, несмотря на эту смерть, на всю ее горечь, все–таки сберегли в своих душах нечто, а я не сберег ничего! С Ним, как когда–то с Руфью, для меня умерло все. Словно я во второй раз потерял ее. Словно я снова пережил муку от того, что Всевышний не захотел уступить мне ее… А в то же время… Юстус! Это невозможно описать, но я чувствую, что на самом донышке моего отчаяния вершится какая–то перемена. Я так и слышу Его слова о том, чтобы родиться заново… Мне почему–то кажется, что эта ночь должна стать ночью моего второго рождения. Какая связь между этим рождением и Его смертью? Я ощущаю боль во всем теле, страшную, пронизывающую боль рожающей женщины или, может быть, неведомую взрослому человеку боль приходящего в мир ребенка. Напиши, что ты об этом думаешь. Увы, я знаю, что эта ночь кончится прежде, чем ты мне ответишь… Хоть мне и кажется, что она будет тянутся бесконечно, она уже подходит к концу: черное небо подернулось сероватой бледностью. Тихо. Но в этой звенящей тишине мне чудится звук шагов… Боль не проходит. Она разрастается. Если она еще немного продлится… то даже родившись заново, я тотчас же умру. Что есть смерть? Почему я не спросил об этом у Лазаря? Мне не хватает воздуха… Говорят, что когда человек умирает, то перед его глазами за одно мгновение проходит вся его жизнь, вот как передо мной сейчас: мои агады, Руфь, Его крест… Крест, который я должен был взять на себя, но не взял. Он умер, чтобы показать мне, что Он все готов для меня сделать. Не знаю, как это может быть, но Он умер за меня! Это был мой крест, к которому Его прибили! Мой крест! А где Его?… Что же я взял на себя? Ничего! Ничего! Ничего! Симон выхватил меч; Иуда, говорят, бросился к Кайафе и швырнул ему под ноги деньги, которые ему заплатили за предательство Учителя. А я? А что же я? Я не сделал даже этого! Я ничего не сделал! Я хотел быть только наблюдателем… Все свои страхи и заботы я приберег для себя… Я уже знаю, кто я! Бесплодная земля… Мне не родиться заново. Я не буду писать о Нем агад. Я умру прежде, чем наступит рассвет… Умру, презирая себя… Умру…

Кто–то подбежал к двери моего дома…

Юстус, это был тот самый десятник. Он стоял передо мной и дрожал так, как ночью я дрожал перед ним. Он громко дышал, и по его щекам стекал пот, хотя утро было ледяным. Он где–то потерял свое копье, щит и шлем… В кулаке он сжимал какие–то монеты. Он закричал, бия себя кулаком в грудь: «Говорю тебе, равви, что мы не спали! И не пили! И нам это не приснилось…»

Ты понимаешь, он говорит, что Учитель вышел из гроба… Он говорит…

Юстус, я не знаю, что тебе написать. Что–то сдавливает мне горло, и одновременно я чувствую парализующий ужас во всем теле. Это невозможно! Невозможно! Я не взял Его крест. Это было бы слишком… Нет, им наверняка показалось… слишком много милосердия… Зачем себя обманывать? После этого остается такое ужасное чувство, словно я опять пробуждаюсь от сна, в котором Руфь жива и не страдает.

 

ПИСЬМО 23

Дорогой Юстус!

Об этом надо петь, а не говорить! Разве можно рассказать о вещах необыкновенных бедным будничным человеческим языком, который к тому же заплетается и отказывается повиноваться? Это и есть самое страшное в Его учении, что человек оказывается словно выброшенным далеко за земные пределы, в сферу звезд, в то время как его сердце и тело по–прежнему остаются человеческими…

Я постараюсь рассказать по порядку о событиях, несущихся, как перепуганные кони. Не успел солдат уйти, как послышались новые шаги. Как и вчера днем, это пришли Иосиф и Иоанн. Но сейчас они выглядели совершенно иначе. На их лицах и в глазах выражалось потрясение, в котором радость граничила со страхом. Мой друг перед тем, как что бы то ни было произнести, уселся напротив меня и долго в замешательстве поглаживал бороду и проводил рукой по волосам. Иоанн стоял за ним, немного сгорбившись, его черные глаза сверкали, по приоткрытым губам пробегала дрожь.

— Да… — начал Иосиф, — не знаю, известили ли тебя уже обо всем, но только это неслыханная история. Я ничего не могу понять. Послушай: этот парень рассказывает, что утром несколько женщин побежали к гробу, чтобы обмыть и умастить тело. Они очень спешили. Никто из них не знал ни о печати, ни о страже. Тем временем… Впрочем, расскажи сам, — обратился он к Иоанну.

— Женщины говорят, равви, — начал сын Зеведея, — что не успели они выйти за ворота, что напротив Голгофы, как земля начала трястись…

— Я ничего такого не почувствовал, — бросил Иосиф.

— Я тоже, — признался я.

— Я тоже, — сказал Иоанн. Его всего лихорадило, но он старался рассказывать спокойно и деловито. — Только женщины уверяют, что было именно так. Будто в скалу ударило молнией, и они якобы видели сверканье и слышали гром… Потом они заметили бегущих солдат… Представь себе, равви, те бежали, бросая на землю щиты, шлемы и копья…

— Я знаю об этом, — кивнул я. У меня продолжало стоять перед глазами залитое потом, смертельно перепуганное лицо Люциана.

— Женщины тоже перепугались. Кто–то убежал, а другие, несмотря на страх, пошли к гробу… Мы провели эту ночь в доме кожевенника Сафана на Офеле… Никто из нас не мог спать. Вдруг вбегает Иоанна, жена Хузы, и давай кричать, что когда она вместе с другими подошла к склепу, то увидела, что камень отвален, а на нем стоит человек в плаще, сверкающем, как свет солнца… Они были уверены, что это ангел. Он будто бы обратился к ним и сказал, что Учителя нет, потому что Он воскрес. Тогда женщины с воплем кинулись бежать. Мы стали их успокаивать, говорили, что им, наверняка, все это привиделось. Но только они продолжали кричать, говорили все наперебой, смеялись и плакали одновременно. Им до сих пор мерещится, что они увидели ангела. Мы все старались их утихомирить, но вот прибежала моя мать и тоже стала говорить, что когда она шла с Марией, то услыхала голос Учителя… Она якобы ничего не видела, а только слышала, что Он разговаривает со Своей Матерью. Мы не знали, что и думать, и только тряслись от страха. Фома кричал, что все с самого утра посходили с ума. Нафанаил тоже все повторял, что, видно, у женщин с горя помутился рассудок. Женщины голосили, мы тоже… Тут прибежала Мария, сестра Лазаря… Она задыхалась, волосы бились у нее по плечам, и выглядела она в точности, как тогда, когда еще была во власти сатаны. Мария так отчаянно колотила в дверь, что мы решили, что это стражники… Она начала кричать еще громче, чем мы все вместе взятые. Она кричала, что видела Его… Нас охватил ужас. Мы были уверены, что случилось что–то страшное. Ведь я сам укладывал Его в гроб, вместе с вами… Он был холодный и окоченевший… Но Мария утверждала, что она видела Его живого. Она сначала Его не узнала, но Он позвал ее, и у нее словно открылись глаза. Он стоял перед ней на траве, и она упала Ему в ноги; она уверяет, что видела Его пробитые ступни… Никогда еще не бывало, чтобы оживал человек, снятый с креста. Но Он якобы не позволил Марии до Себя дотронуться. Сказал, что еще слишком рано… И исчез. Тогда она стрелой прибежала к нам. Она задыхалась, ноги у нее подкашивались, и она рухнула прямо на землю. Мы с Симоном не выдержали и выскочили из дома. Мы опрометью неслись по улицам, расталкивая людей. Нам что–то кричали вслед, но мы не обращали на это внимания. Я добежал до склепа первым, обогнав Симона…

— И что? — стремительно вскричал я. — Что? Что ты увидел?

Иоанн набрал полные легкие воздуха, словно готовясь бежать дальше.

— Он был наполовину открыт… Я боялся войти туда один и ждал Симона. Мы вошли вместе…

— И что? что?! — я не мог дождаться, пока он договорит.

— Тела не было! — спешно выдохнул Иоанн. — Там никого нет! Все пелены, в которые мы завернули тело, остались… На большом саване видны следы Его крови. Даже ткань, которой мы прикрыли Ему лицо, лежала сбоку свернутая… Мы все оттуда забрали…

Он перевел дыхание и умолк. Я тоже молчал. Иосиф спросил меня своим громким голосом:

— Никодим, что это значит?

Я беспомощно пожал плечами.

— Не знаю… — произнес я. — не знаю… Это звучит, как сказка. Женщины рассказывают, что дрожит земля, хотя больше никто этого не чувствует, гром падает с ясного неба, появляются люди или не люди в сверкающих одеждах, десяток римских солдат в ужасе разбегаются. Другие говорят, что они Его видели и слышали… Гробница пуста… Нет, все это как–то не укладывается в общую картину! Давайте оставим в покое призраков, я в них не верю. Ясно одно: тело исчезло из склепа… Об этом можно думать по–разному. Ответ первый: Каиафа хотел осквернить тело и велел вытащить его из гроба, чтобы сбросить в общую яму. Он заплатил солдатам, чтобы те разыграли испуг…

— Все это совершенно невозможно, — перебил меня Иосиф. — Ни Каиафа, ни Ханан не осмелились бы так поступить. Ведь Пилат выдал нам тело и разрешил его похоронить… Допустим, все было подстроено так, чтобы было неясно, кто взял тело… Но почему они не подождали до следующего дня? Вечером солдаты должны были уйти. А до того тело находилось под печатью Синедриона. Это тебе не крест, которого никто не охранял, и поэтому его приказали вырвать из земли и выбросить. Намного проще было бы украсть тело, когда оно уже находилось в наших руках…

— Ты прав, — признал я. — Но в таком случае тело забрали ученики.

— Никодим, ты говоришь глупости! Ученики! Эти? — он кивнул на Иоанна. — Ты только взгляни, как они перепуганы! Этому парню понадобилось собрать всю свою смелость, чтобы среди бела дня высунуть нос из своего укрытия. Ты подозреваешь, что у них бы хватило духу напасть на римских солдат? Ты шутишь, мой милый? Но если не они, то кто? Разве кроме нас двоих у Него были сколько–нибудь значительные друзья, чтобы отважиться на такое дело?

— Нет. А может, Пилат?… — бросил я, не веря собственным словам. — Говорят, Его жена интересовалась судьбой Учителя…

Иосиф раздраженно хлопнул себя ладонью по колену.

— Ты в конце концов вынудишь меня над тобой смеяться! — крикнул он. — Вообрази римского прокуратора, который из–под носа у собственных солдат выкрадывает тело человека, которого он сам же два дня назад осудил на смерть. Ну нет, в этом смысле я знаю Пилата достаточно хорошо: он скорее спустит шкуру со своих солдат; он никогда им не простит, что они посмели бежать, как стадо баранов, на глазах у всего Иерусалима. Воображаю, что там сейчас творится. Нет, Пилата ты в это дело не впутывай!

— В таком случае — кто же? — спросил я в свою очередь.

Иосиф сидел неподвижно, исподлобья поглядывая то на меня, то на Иоанна.

— Я что, если Он воскрес? — медленно произнес он.

Я ответил вопросом на вопрос:

— Ты веришь в это?

— Нет, — признался он. — Я человек, который верит только в то, что можно измерить, взвесить, потрогать рукой…. Я с огромным трудом поверил в воскресение Лазаря: просто не мог не поверить, так как собственными глазами видел его в городе. А когда человек воскрес и исчез–то в это уже поверить я не в состоянии! Но, с другой стороны, я не нахожу никакого другого объяснения для случившегося. Поэтому я спрашиваю: а что, если Он воскрес? Возможно ли воскресение?

— Он говорил, — закричал Иоанн, — что Он воскреснет! Много раз говорил!

— Ну, а ты что об этом скажешь? — обратился Иосиф ко мне.

— Будучи фарисеем, я, разумеется, верю в воскресение. Но я полагаю, что это может произойти когда–нибудь в будущем, то есть в те времена, когда свершатся перемены, которые позволят нам уверовать… Я верю в воскресение, но не в том в мире, какой нас окружает.

— В сущности, — пожал плечами Иосиф, — мы это одинаково понимаем. А ты веришь? — обратился он к Иоанну.

Девическое лицо ученика, так непохожее на лица других юношей его возраста, — покрытых прыщами, потных, всегда вызывающе–насмешливых — вспыхнуло. Я заранее знал, что он скажет. Он верил, о чем он громко оповестил нас:

— Да, равви! Я верю, что Он воскрес!

Иосиф наморщил лоб, поднял плечи и дал им упасть, потом встал и несколько раз прошелся взад–вперед по комнате. Потом опять сел. Едва он собрался что–то сказать, как вдруг вбежал юный слуга с известием, что прибыл Ионафан сын Ханана.

— Ионафан? — изумленно воскликнул я.

— Да, — Иосиф покачал головой, — Мне не меньше твоего интересно, с чем он сюда пожаловал. Иоанн, — обратился он к сыну Зеведея, — ты беги отсюда. Не надо, чтобы он тебя тут видел. Не стоит тебе попадаться ему на глаза. Возвращайся к своим, и сразу дай мне знать, если произойдет что–нибудь новенькое.

Я вышел поприветствовать нежданного гостя. Ионафана принесли в роскошном паланкине: саддукеи во всем обезьянничают с греков и римлян. Я провел его в зал.

— О, Иосиф тоже здесь! — воскликнул Ионафан при виде моего друга. Председатель держался очень сердечно, словно до этого между нами ничего не произошло. — Как удачно, что я застал вас обоих, — Ионафан сел и со слегка насмешливым видом позволил полить себе на руки водой. — Я неизменно убеждаюсь, что ты верен предписаниям… — засмеялся он. — Ну, Никодим, — произнес он, потирая руки, — ты нам и задал жару!

— О чем ты говоришь, Ионафан?

— Не притворяйся, что не понимаешь. Между нами говоря, я бы никогда не подумал, что ты способен на такую шутку.

— О чем ты говоришь?

— Ты еще спрашиваешь? Да о твоем замысле спрятать тело…

— Моем замысле?

— Не моем же! Послушай, равви, не делай из нас дураков. Нам хорошо известно, что это ты спрятал тело.

— Я не трогал тела!

— Ха! Нет, правда, ты просто великолепен! Конечно, сам ты тела не забирал. Как правоверный фарисей, ты не стал бы дотрагиваться до трупа. Но ты достаточно богат, чтобы заплатить за подобную услугу. Ты ведь не будешь отпираться, что ходил ночью к гробу?…

— Ходил…

— Вот то–то же! Тогда ты и договорился с солдатами, что ты хорошенько им заплатишь за разыгрывание побега при виде «духа». Скажешь, нет? Не отпирайся, это бессмысленно. Я должен признать, что ты мастерски отомстил нам. Когда Каиафа узнал об этом, я думал, он просто лопнет от ярости. Я не исключаю, что ты заплатил и самому Пилату, потому что тот вместо того, чтобы наказать солдат розгами, спустил им все с рук. На моей памяти никогда еще не случалось ничего подобного! Чтобы этот грабитель сначала отдал вам, самым богатым людям в Иерусалиме, тело даром, а потом милостиво допустил, чтобы его солдаты, победители Partow, неслись через весь город и, как бабы, вопили от страха?! Ты ловко все это подстроил. Каиафа, в конце концов, остался с одним крестом, который он, скажу вам по секрету, купил за большие деньги…

— Я не трогал тела, — повторил я.

— Ну, хорошо, хорошо… Допустим, что ты не трогал. Видимо, оно испарилось. Только видишь ли, вряд ли тела умерших станут разгуливать по Иерусалиму на своих собственных ногах! На заседании мы были по отношению к тебе неучтивы…. Признаю. За это ты оставил Кайафу в дураках. Око за око… Но пора уже покончить с этим! Послушай, Никодим, давай заключим договор. Никто из нас не собирается покушаться на тело. Как, впрочем, никто и не собирался. Это безбожная мысль. Ты только скажи нам, где оно. Мы не тронем его, клянусь тебе, чем хочешь. Мы только хотим знать, под каким именно камнем оно лежит…

— Но я говорю тебе, Ионафан, что я не трогал тела!

— Нет, это ты его взял! Ты! Ты отомстил нам. И мы на тебя за это не в обиде. Пусть оно будет у тебя. Пусть лежит себе спокойно в гробу Иосифа или где–нибудь еще. Но только пусть лежит, как подобает любому другому телу!

— У меня нет этого тела!

— Никодим, мы попусту тратим время…

— Последний раз тебе говорю: у меня его нет!

— Так у кого же оно? У Иосифа?

На сей раз отозвался мой друг.

— У меня его тоже нет. Но я знаю, где оно. — Иосиф резким движением выбросил палец в сторону Ионафана и заявил: — Это вы его спрятали!

Ионафан подскочил на месте. В следующий момент он захохотал, но я видел, что смех этот не вполне искренний и скрывает замешательство.

— Ха–ха–ха! Ну ты и хитрец, Иосиф! Только сейчас никто твоим словам не поверит. Это мы–то взяли тело? Это вы его взяли! Послушайте: хватит отпираться! Ведь всем известно… Я пришел к вам, как друг. Между нами были споры и недоразумения — это правда. Но вот я весь перед вами, как на ладони: я не хочу ссор, меня ранит неискренность. Забудем о том, что было! Послушайте: Каиафа просто вне себя. Вы знаете его нрав: если он захочет отомстить — он не посчитается ни с чем. Судите сами… Соломон говорил, что лучше живая собака, чем дохлый лев. А я вам скажу, что иногда лучше дохлый лев… Устройте льву надлежащие похороны — и дело с концом. Ну что? Согласны?

Я взглянул на Иосифа. У него было серьезное сосредоточенное лицо, в котором читалась какая–то мысль, которая пронзала его душу до самого дна. Он серьезно потряс головой.

— Я тоже, Ионафан, люблю искренность и не привык скрывать своих поступков, — произнес он. — Давай поговорим серьезно. Ты хочешь нас убедить, что это мы украли тело? Так вот я даю тебе слово честного купца и израильтянина, что ни я, ни Никодим не имеем к этому никакого отношения.

С Ионафана слетела вся учтивость, которой он переступил порог моего дома.

— Только вы могли его украсть! — в гневе закричал он. — Это галилейское отродье никогда бы на это не осмелилось!

— А все же мы его не трогали!

— Может, вы станете меня уверять, что это сделал Пилат для своей Клавдии?

— Нет.

— Так что же случилось с телом? Не растаяло же оно, наконец?

— Ионафан, — Иосиф встал, подошел к председателю, оперся о ручку кресла, на котором тот сидел, и, склонившись над ним, сказал: — Тот же самый вопрос мы с Никодимом задаем себе с самого утра. И мы все еще не нашли на него ответа. Вернее, только один…

— Ох! — Ионафан снова засмеялся, но этот смех скорее напоминал скрежетанье пилы по твердому дереву. — Ох, Иосиф, ты–то ведь не ученый и не фарисей, а рассудительный купец. Это пусть Никодим во все это верит… Но мы–то с тобой знаем, что это глупости! — Ионафан приблизил свое лицо к лицу Иосифа. Челюсти у ???наси были так крепко стиснуты, что было видно ходящие под кожей мускулы. Он хрипло продолжал: — Глупости–то глупости, да только неизвестно, кто захочет этим воспользоваться… Одно только очевидно, что храм и закон от этого пострадают. Еще раз тебе говорю: лучше дохлый лев, чем брешущая собака… Что касается Воскресшего… Довольно! Этого «духа» надо немедленно уложить обратно под камень!

— Если Он Сам этот камень отвалил, — медленно проговорил Иосиф, — то Он вряд ли позволит уложить Себя обратно…

— Сам Он его не отваливал! Правда, хоронили Его вы, но мне известно, что перед этим солдат пробил Ему сердце копьем. Уж эти–то умеют попасть в нужное место. Римское копье, всаженное меж ребер, — это верная смерть.

— Вот Он и умер этой верной смертью, — поддакнул Иосиф.

— Но камня Он не отваливал! Вы Его положили в гроб, и вы Его потом оттуда забрали!

— Мы не делали этого.

— Иосиф! Никодим! Я пришел сюда с добрыми честными намерениями. Со словом примирения. Но я хочу еще раз предостеречь вас! Каиафа готов на все. Я знаю, что сегодня утром он побежал к равви Ионатану, с которым они вдруг нашли общий язык. Эти двое этого дела так не оставят. Я не хочу вас пугать, но если вы будете продолжать упираться, они найдут средства, чтобы заставить вас отдать тело.

— Не хочешь пугать, а пугаешь, — насмешливо сказал Иосиф.

— Я только предостерегаю… — Ионафан встал. Он еще раз попытался взять легкий дружеский тон. — Правда, соглашайтесь. В конце концов, не так уж важно, что вы сделали с телом. Речь идет о погребении, о том, чтобы вы вместе с Никодимом убедили всех в том, что в гробе лежит Галилеянин…

— А там никого не будет?

— Какое–нибудь тело всегда найдется.

— Об этом, разумеется, позаботятся сикарии?

— Иосиф, помни! Ни твои связи с римлянами, ни твои деньги…

— Знаю, можешь меня не предупреждать. Будь здоров, Ионафан. Передай от меня привет первосвященнику и вырази ему мое соболезнование по поводу порвавшейся завесы…

— Что за глупые выдумки! Одному левиту что–то приснилось, и он рассказывает всякий вздор, а толпа повторяет; чернь ведь падка на такие «страшные» истории…

— Но я слышал, что завеса действительно разодралась прямо в день приготовления к Пасхе…

— Нет, не разодралась!.. А впрочем… ты ведь знаешь, что у нас постоянно бывают землетрясения. На горе Мориа не раз появлялись расселины и трещины, в Храме падали предметы… Могла и завеса…

— Разумеется…

— Значит… Может, все же… Вы же разумные люди. Зачем бороться с Кайафой? Не знаю, слышали ли вы уже, что он потребовал исключить вас из Синедриона.

— Если бы даже вы меня и не исключали, я бы сам ушел! Синедрион перестал быть Синедрионом после этого приговора!

— И это твое последнее слово, Иосиф?

— Последнее.

— И твое тоже, Никодим?

— Иосиф ответил за меня.

— Что ж, после этого мне больше нечего добавить. Помните о мести Кайафы. От себя могу только посоветовать вам покинуть город… Он никогда вам этого не простит…

Проводив Ионафана до паланкина, я вернулся в зал. Иосиф ходил взад–вперед, сгорбившись, опустив голову и заложив руки за спину. Я рухнул на стул, на котором перед этим сидел Ионафан. Меня трясло, как в лихорадке, я мучился неуверенностью и беспокойством. Пошагав молча еще какое–то время, Иосиф, наконец, остановился передо мной и сказал:

— После этого разговора для меня стали совершенно очевидны две вещи. Во–первых, что их борьба с Учителем не закончилась и что они готовы продолжать ее дальше с Его «духом», а также с любым, кто в этого «духа» поверит… Во–вторых, если и могли быть какие–то подозрения, что это они спрятали тело, то сейчас они развеялись окончательно. Ионафан не лгал: он действительно не знает, где тело; как он нисколько не преувеличил и то, что Каиафа не остановится ни перед чем. Равно как и Ионафан. Впрочем, я их понимаю. Сейчас Учитель для них еще более опасен, чем был при жизни. Он стал символом, а символ бывает еще страшнее, чем живой человек. Так что теперь уж они будут вынуждены бороться до конца. Послушай, Никодим, Ионафан прав: тебе грозит опасность и будет грозить еще некоторое время… Потом страсти улягутся, но сейчас они могут подослать к тебе сикариев, могут напасть на тебя. Им известно, что ты был ночью у гробницы… Кстати, ты не говорил мне об этом. Что ты там делал?

— Мне казалось, что эта гробница зовет, — признался я.

— Это правда, она зовет, — подтвердил Иосиф. — Даже сейчас, когда она пуста. Надо будет туда пойти. Но я возвращаюсь к твоей безопасности. Я думаю то же, что посоветовал Ионафан: ты должен покинуть город. Ненадолго: на три–четыре дня. У тебя есть усадьба между Эммаусом и Лиддой; ты никогда теперь там не бываешь, так что никому не придет в голову искать тебя там. Возьми с собой молодого Клеопу, который голосовал против приговора. Они и ему захотят отомстить. Нужно будет им заняться… Он ведь тоже фарисей, так что тебе будет легче с ним общаться. Что ты об этом думаешь?

Я не люблю поспешных отъездов. Я не люблю неожиданно срываться с места, особенно в то время, когда каждая минута может принести что–нибудь новое. Но Иосиф прав. Правда, я бы предпочел, чтобы он отправился со мной. Он такой энергичный, а меня энергия и смелость покинули окончательно. Впрочем, у меня никогда и не было особенно много энергии. В тяжелые минуты рядом с Учителем должен был быть Иосиф! Кстати, Он неоднократно говорил мне, что хочет с Ним познакомиться, что ему «любопытно» Его учение, о котором я ему рассказывал. Но до этого почему–то так и не дошло. В основном это моя вина. Я не приложил никаких усилий, чтобы их встреча состоялась. Я всегда был занят только собой и своими делами. Мне казалось, что Учитель прочно вошел только в мою жизнь. Иосиф — мой друг, а я, в сущности, так мало его знаю. Я привык думать, что его в жизни по–настоящему интересует только торговля.

— А как же ты… — начал было я. — Я не оставлю тебя одного.

— Обо мне не беспокойся. Мне ничего не грозит. Поскольку я лажу с римлянами, никто не осмелится поднять на меня руку. А вот тебе надо отправляться прямо сейчас.

— Хорошо, — решился я после краткого раздумья. Мне было не по себе от того, что я ухожу, а он остается один на один с опасностью, — но ты…

— Мне ничего не грозит, — повторил он. — Это точно… — Он спокойно положил одну руку мне на плечо, а другой рукой поглаживал свою черную вьющуюся бороду.

Вдруг я осознал, скольким обязан этому человеку, который так мало заботился о выполнении предписаний. Многие годы он был, словно раскидистый дуб, о который я мог опереть чахлый куст моей жизни. Он проявил столько доброты и заботливости по отношению к Руфи. Он зарабатывал для меня золото в тот момент, когда я был не в состоянии думать о торговле. Как–то он сказал, что завещает мне все свое состояние. Он жил рядом со мной, а я, при том что я столько получал от него, попросту его не замечал… Но вдруг у меня открылись глаза. В остром порыве благодарности я протянул ему руку.

— Иосиф, — пробормотал я, и от волнения у меня пресекся голос, — ты и вправду мне друг…

Он пожал руку мне в ответ, но при этом покачал головой.

— Нет, ты ошибаешься, — проговорил он. — Мне кажется, что я еще только на полпути к настоящей дружбе. — Он потряс мою руку. — Иди и в целости и сохранности возвращайся. Тем временем мы оба обдумаем тайну исчезновения Его тела, а потом поделимся мыслями. Хорошо? — он улыбнулся и задумался. — Есть такие тайны, — продолжал он, — в которые для того, чтобы их познать, нужно броситься, как в воду, будучи уверенным, что она расступится перед тобой. Будь здоров, Никодим. Шолом алейхем. Тебе не кажется, что существуют вещи, которые сначала надо принять, а уже потом заняться их обдумыванием?

Мы двигались медленно, потому что неожиданно сделалось тепло, будто это и не был месяц нисан. Поначалу мы почти не разговаривали и шли задумавшись, пытаясь как–то переварить утренние события. Дорога на Эммаус спускается со склона скалистого плоскогорья, на котором расположены Хеврон и Иерусалим. Город стоит на последнем холме, за ним вдоль побережья тянется Саронская равнина, в это время уже покрытая буйной зеленью и пахнущая цветами.

Мы решили, что мы переночуем в Эммаусе, а утром тронемся дальше. Мы одолели почти половину пути, как вдруг Клеопа, до сих пор тащившийся с хмуро опущенной головой, фыркнул, как молодой конь, и заговорил кипящим от возбуждения голосом:

— Нет, нет, я не могу этого понять. Допустим, Он воскрес!.. Хоть это и невозможно. Бывало, что людей воскрешали именем Всевышнего, однако никто еще не восстал из гроба сам! Но допустим, что это произошло… В таком случае объясни мне, равви, какой смысл был во всем этом суде, в этой муке, в этой смерти?… Если человек способен Сам Себя воскресить, то почему Он умирает, как раб? Нет, я этого никогда не пойму. Может, ты, равви, сумеешь мне объяснить? Ты ведь, наверное, понимаешь больше. Ты знал Его…

— Я знал Его, — ответил я. — Но мне это вовсе не облегчает понимания всей этой истории. Он, правда, и при жизни иногда поступал так, словно стремился напугать Своих, возможно, для того, чтобы таким образом испытать их. Потом эти опасности исчезали, оказывались иллюзорными или Он побеждал их. Однако значительно чаще Он позволял жизни одерживать победу над Собой. Он обладал силой, однако никто не знал, когда Он захочет ее употребить. Чудо воскресения есть величайшее из чудес. Ты прав, Клеопа: если человек способен восстать из мертвых, то зачем ему тогда так страдать при жизни? Кроме того, чего стоит такое воскресение? когда Он воскрес и исчез? Его видели только Его Мать и та обращенная грешница… Если бы Его воскресение было знаком истинности Его учения, то тогда Его должны были бы увидеть и другие…

— Его должны были бы увидеть все! — вскричал молодой фарисей.

— Конечно…. Потому что те, которые Его не увидят, все равно не поверят. Мессия не может победить только в одном сердце…

— Ты думаешь, равви, что Он был Мессия?

— Откуда мне знать?… Но если даже Он и был Им, то этот Мессия оказался совсем не таким, которого предсказывали пророки. Он принес вовсе не то, чего мы ожидали.

— А что именно Он принес?

— Только одно: любовь…

— А правда, что Он говорил, что кто хочет стать Его учеником, тот должен возненавидеть своих близких: мать, жену, детей?

— Я слышал, что Он это сказал. Но это были какие–то странные слова, словно только одна сторона правды…

— Так ты думаешь, равви, что Он не велел ненавидеть? После того, как мне это передали, я испугался, что…

— Нет, Клеопа, «ненависть» было абсолютно чуждое Ему слово. Правда, Он повторял: «Я принес меч», но тут же добавлял: «В Законе сказано: „Не убий“. Тот, кто гневается — уже убивает…» Нет, уверяю тебя, что Он не знал, что означает ненавидеть. Он не ненавидел никого никогда! Он умер… мне даже кажется, что Он предался им в руки только для того, чтобы показать нам, что и ненависть можно победить…

— Но ведь ненависть победила! И Его убили…

— Тоже верно, — признал я.

И снова каждый из нас углубился в свои горестные раздумья.

Две наши тени маячили перед нами чуть наискось от тропинки. Я не заметил того момента, когда рядом появилась третья… Человек, Который нас догнал, выглядел путником, привыкшим к дальним дорогам: шагал Он легко, словно едва дотрагиваясь ногами до земли. В Нем не было ничего, что могло бы привлечь внимание: очень высокий, с палкой, в подвернутой для ходьбы одежде. В руках у Него ничего не было. Мы не слышали Его шагов, когда Он приближался нам, а ведь Он должен был идти необыкновенно быстро, потому что еще минуту назад, когда я оглянулся на повороте дороги (я не мог избавиться от беспокойства, что за нами выслали погоню) — там никого не было. Путник ловко приспособился к нашему шагу.

— О чем это вы беседуете? — спросил Он. — Вы, кажется, чем–то очень расстроены?

Клеопа пожал плечами.

— Ты идешь дорогой из Иерусалима, так что Ты должен знать…

— О чем? — спросил Он.

— Ты, видно, был в городе только проходом и не останавливался там на Праздники. Там столько всего произошло…

— Что же произошло? — вопросы нашего нового Спутника звучали нетерпеливо, словно Он боялся, что не сумеет завязать с нами разговор. Клеопа был слишком взволнован, чтобы спокойно рассказать о недавних событиях. Так что ответил я:

— Ты, верно, слышал о Пророке из Галилеи, Который странствовал, наставлял и творил неслыханные чудеса? Он исцелял и даже воскрешал мертвых… Так вот, когда пару дней назад Он пришел на Праздники в город, наши священники и книжники приказали Его схватить. Они приговорили Его к смерти и выдали римлянам. А те прибили Его к кресту… Чудеса, творимые Этим Человеком, были столь велики, а учение Его столь прекрасно, что многие из нас думали, Что Он послан Всевышним для спасения Израиля. Я и сам так думал… Увы! Он умер! Страшно умер… Уже третий день, как положили Его в гроб…

Я прервался, вновь мысленно увидев перед собой Его замученное тело и заново ощутив весь ужас Его скорбной смерти. С минуту мы молча спускались вниз по тропинке. Большой красный шар солнца был теперь прямо перед нами, нависая над белесыми испарениями, стелившимися над выпуклой гладью моря.

— Значит, Он умер и Его похоронили, — прибившемуся к нам Спутнику моего рассказа было явно недостаточно. — И что потом?

Клеопа безнадежно махнул рукой.

— Есть такие, — почти возмущенно выговорил он, — которые верят в то, что Он воскрес!

Путник окинул нас взглядом.

— Ну, а вы что об этом думаете? — спросил Он.

Я недоверчиво покосился на Него. Мне не нравились эти расспросы. Походило на то, что Он знал всю историю смерти Учителя, а спрашивал только затем, чтобы выведать наше мнение. Может, это какой–нибудь шпион из Синедриона? В конце концов — решил я — он один, а нас — двое. Мы отошли уже на сорок стадий от города. Кроме того, в Этом Человеке, на первый взгляд ничем не отличавшемся от любого путника, которого можно встретить на пустынной дороге, было нечто, что будило доверие и располагало к разговору.

— Так вот, — продолжил я, — несколько женщин пошли сегодня на рассвете к Его гробу… Вернувшись, они рассказывали, что не обнаружили там тела, зато увидели ангела, который сказал им, что Умерший воскрес. Тогда к гробу побежали Его ученики и тоже не нашли тела…

— И что? — спрашивал Он, видя, что я опять умолк. — Что ты на это скажешь?

Он больше не спрашивал, о том, что случилось, а прямиком о том, что я об этом думаю. Во мне снова шевельнулись сомнения, но я опять уступил Его сосредоточенной силе. Не праздное любопытство сквозило в Его вопросах. Он спрашивал как человек, имеющий право спрашивать…

— Не знаю… — неуверенно сказал я. — Не знаю… Этот Галилеянин, наверняка, был Человеком необыкновенным. В какой–то момент я даже поверил, что Он — Мессия… Никогда еще никто не совершал подобных чудес и не говорил так, как Он… Но Мессия должен быть существом высшим по сравнению с обычным человеком…

— И это говоришь ты, великий книжник? — прервал Он меня. — Ты разве не помнишь, что сказал Исайя о «корне Иесееве»?

— Помню. Но Нафан также говорит, что он «поклялся Давиду, что потомство его пребудет навеки».

— И ты думаешь, что это не исполнится?

— Как же оно исполнится, когда царский трон поделен между чужими? Если даже Он и был потомком Давида, то Он умер, Его убили. Если бы Ты это видел…

— О, человек ленивого сердца! — вдруг сказал Он сурово. — Учитель, который и других не учит, и сам не хочет познать! — Я не помню, чтобы ко мне кто–нибудь обращался подобным образом. При этом я не чувствовал себя задетым. Человек говорил гневно, но в то же время Он словно рассеивал туман, застивший нам глаза. — Вы все еще не видите, что исполнилось все, что должно было исполниться? Разве не говорил праотец Иаков, что Посланный и Ожидаемый придет тогда, когда Иуда лишится трона? Ты что же, друг, так ничего и не вычитал из Священных книг? Послушай… — С легкостью призвал Он на уста предсказание пророка Исайи: «Возвеличится приморский путь, Галилея языческая. Народ, ходящий во тьме, увидит свет великий…» Тебя разве не было в Галилее, как же ты этого не видел?

— Видел… — прошептал я. В самом деле, я столько раз слышал возгласы, «Мессия не придет из Галилеи!» А Этот Человек выудил пророчество из Священных книг, как ловкий мальчишка выуживает рыбку из небольшой лужи. Темный галилейский народ, то есть амхаарцы, увидели свет…. Это правда. Я поднял на Него глаза. А Он продолжал говорить:

— Где Он родился? Разве ты не ходил туда, чтобы в этом убедиться? Разве не читал: «Вифлеем в земле Иудин, из тебя выйдет Владыка народа…» Кто произвел Его на свет? разве не сказано и ты не читал: «И вот Дева зачнет и родит Сына…» Ты не слышал, что Им пришлось бежать с Ним в землю фараонов? А что ты об этом думаешь? «Из Египта призвал Сына Моего…» Кто предсказал Его приход? Разве пророк не говорил: «Посылаю ангела, чтобы приготовил путь Тебе? Глас вопиющего в пустыне, прямыми сделайте стези Всевышнему…»?

— Да, это правда… Все так и есть! — вскричал я. Солнечный шар опускался все ниже и все ярче наливался багрянцем. Далекое море искрилось. Я вытер струящийся со лба пот. Слова Незнакомца наполнили меня удивлением и ужасом. Как же я мог всего этого не заметить? — спрашивал я себя. Каждый приводимый Им текст обрушивался на меня, подобно удару по голове. «Выходит, я жил со священными пророчествами под рукой, — размышлял я, — и не умел прочесть их?» Прав был Учитель, который несколько раз говорил мне: «Ты, ученый и учитель, а этого не знаешь?» Я упивался звучанием слов Священного писания и не замечал, что они означают. Подобно остальным, я упрямо и слепо требовал исполнения тех пророчеств, которые были мне по вкусу, отвечали моим мыслям, в которых распознавался приказ, а не молчаливая тайна.

Путник продолжал:

— Разве Он учил не так, как было сказано: «будет говорить притчами о вещах, сокрытых с начала мира»? Разве не посылал Он Своих учеников, чтобы они ловили людей на каждой горе, на каждом холме, у каждой пещеры? Разве творимые Им чудеса не были предсказаны? Разве не готовился Всевышний заключить с вами Новый Завет, Новый Закон, написанный в сердце, а не на теле?

— Ты прав! — послышался возбужденный голос молодого Клеопы. — Каждое Твое слово открывает нам смысл Священных Книг… Но если это так, то почему Он умер? Ради чего?

— И почему Он умер так? — крикнул я. — Так чудовищно, так страшно, так позорно и мучительно?

Мы смотрели на Него широко раскрыв глаза. Мы чувствовали, что Этот Человек несравненно мудрее нас. Казалось, Он знал все, чего мы не знали, и потому были полны страха, как тот, про кого в Писании сказано: «он боится днем и ночью; с утра он говорит: хоть бы уж был вечер! а вечером: хоть бы уж было утро!»

Он не устыдил нас, а продолжал мягко, словно вторя напеву кимвал:

— И этого не помните? «Я же червь, а не человек, посмешище у людей и презрение в народе… Люди кричат и кивают головами: Он надеялся на Всевышнего, пусть Он спасает его! Окружило меня множество злых, как львы рыкающие… Яростные псы окружили меня… Пронзили руки Мои и ноги Мои и все кости Мои пересчитали… С ног до головы нет на Нем живого местечка… Одна сплошная рана… Нет в Нем ни вида, ни величия… мы видели Его и не было в Нем вида, который привлекал бы нас. Мы видели человека, покрытого презрением, самого ничтожного из людей, мужа скорбей, познавшего все слабости… Немощи наши взял Он на себя и понес наши болезни… Он был для нас как прокаженный, осужденный самим Предвечным на позорную смерть… За нас, за наши грехи казненный… Но раны Его излечили нас… Мы согрешили, но наши грехи Всевышний возложил на Него… И Он Сам хотел этого… Не раскрыл уст Своих для защиты… Страдал вместе со злодеями и молился за них…»

— О, Адонаи! — прошептал я. Губы у меня запеклись, словно я путешествовал по безводной пустыне.

— «Тело Мое предал бьющим Меня и не отвратил лица Моего от наносящих Мне пощечины, — продолжал Он. — Я был, как овца, ведомый на заклание…»

Дорога показалась нам совершенно незаметной. Произнеся последние слова, Он вдруг остановился, будто собираясь попрощаться с нами, и мы с удивлением обнаружили, что мы уже в Эммаусе. Он как будто знал о нашем намерении остановиться здесь, Сам же Он собирался идти дальше. Не сговариваясь, мы с Клеопой одновременно вскричали:

— Равви, останься с нами! Мы хотим, чтобы Ты еще многое рассказал нам. Смотри, уже вечер. А утром Ты пойдешь дальше. Останься.

Казалось, Он раздумывал. Мы продолжали Его упрашивать, и, наконец, кивнув головой, Он вошел с нами на постоялый двор. К счастью, там было пусто. Хозяин вынес нам стол под разросшееся фиговое дерево и засуетился, приготовляя ужин. По порозовевшей земле тянулись рыжие тени. С моря дул свежий, резкий, немного порывистый ветер. Вершины холмов, с которых мы спустились, отсвечивали красноватым светом, подобно бревнам в догорающем костре.

— Значит, Он был Мессией? — выговорил Клеопа дрожащими губами.

Вместо ответа Он снова процитировал:

— «Услышат в тот день глухие слова книги, а глаза слепых прозреют. Убогие возвеселятся, нищие возрадуются о Святом Израиле… Искать Меня будут никогда Меня не искавшие — и скажу им: вот Я — так скажу Я народу, никогда ко Мне не взывавшему… И придут ко Мне народы со всех концов земли…»

В сером густеющем воздухе, словно затканном нитями паутины, Его голос неожиданно зазвучал победоносно и радостно. После всех скорбных слов, рисующих кровавую картину, эти слова звучали словно хорал серебряных труб, ударивших в небо триумфальной песнью. Наши сердца забились еще быстрее, еще горячее. Но одновременно мы обеспокоенно взглянули друг на друга. Не требовалось проговаривать наши мысли вслух: это зародилось в наших головах одновременно. Если правдой было все то, что мы наблюдали, да так и не сумели рассмотреть, то какая же участь ждет нас и весь избранный народ, который в слепоте своей не разглядел Обетованного, отверг и распял Его? Ожидание Мессии, затянувшееся на тысячи лет, было делом страшным. Но что сулит нам конец этого ожидания и осознание того, что Мессия пришел, а мы не приняли Его? Что значит: отвергнуть Мессию? Что будет с теми, которые покусились на Сына Всевышнего?

Он, словно угадывая наши мысли, произнес:

— Надо было, чтобы исполнилось написанное в Писании… И оно исполнилось. Сын Человеческий умер, чтобы вы не умерли, и жив, чтобы вы жили. Он должен был так умереть, чтобы каждый из вас мог спастись. Ибо сказал пророк: «Хотя бы грехи ваши были, как пурпур, я сделаю их белее снега…»

Мы сидели в тишине, а ветер над нами шевелил голыми ветвями фигового дерева. Он взял хлеб, который принес нам хозяин, преломил его и протянул каждому из нас по куску… И тогда — Юстус! Это Его движение… Все сразу стало ясно! Я тут же увидел то, чего раньше не заметил: Его пробитые ладони и эта улыбка, единственная в мире, улыбка любви, не знающей границ. О, Юстус, как я тогда начал плакать! Как Симон… Потому что Он, позволив Себя узнать, тотчас исчез… Только что Он был здесь — и вот Его уже нет. Но остался Хлеб, и чаша Вина… и слова… и эта ошеломляющая радость, в которую Он претворил наше отчаяние… О, Юстус, я плачу, когда пишу тебе это… Мы сорвались с места. Солнце село в море, и ночь уже раскинула свой шатер. Нами владела одна всепобеждающая мысль: возвращаться! Возвращаться немедленно, сказать всем, что Он действительно воскрес! На свете не было ничего важнее, чем это известие. Об этом надо было объявить всем и каждому, с крыш кричать — всем…

Проглотив Хлеб, мы выскочили на дорогу. Торопливо, почти бегом взбирались в гору, не чувствуя, что нам не хватает дыхания. Мы не разговаривали, только время от времени восклицали:

— Ты помнишь, где Он это сказал?

— Помню. У меня так забилось сердце…

— Мы чувствовали, Клеопа, мы чувствовали, что это Он.

На небе зажглась первая звезда. Мы двигались то шагом, то снова бегом. Я ни на секунду не вспомнил об опасностях, от которых бежал утром…

Не помнил я о них и тогда, когда добрался до двери дома кожевенника Сафана. Была глубокая ночь, солдат в крепости Антония уже протрубил вторую стражу. Луна медленно двигалась по усыпанному бледными звездами небу, гася их по мере своего приближения к ним. Несколько белых облачков, отчетливо выделяющихся на прозрачном черно–фиолетовом фоне неба, медленно плыли с севера на юг. Трущобы Офела выглядели устрашающим горным ущельем, вместилищем лавинного месива, или городом, превратившимся в груду развалин. Я бежал по извилистым узким улочкам, — раньше я никогда не отважился бы углубиться в них, в особенности ночью, — и весь дрожал от нетерпения. Низкие двери были заперты. Я принялся колотить в них обеими руками. Весть, которую я нес, жгла мне губы живым огнем.

Мне открыли не сразу. За стеной послышался шорох: я догадался, что кто–то испуганно ищет щель, чтобы увидеть, кто стучит. Нетерпение не позволило мне ждать:

— Это я! Никодим! Откройте! Это я! Я принес важное известие! Откройте!

Мне казалось, что они все еще медлят, тогда я отскочил назад в пятно лунного света, лежащего посередине расширяющейся в этом месте улочки, как брошенное зеркало. Я хотел, чтобы меня, наконец, увидели и узнали. Раздался тихий скрежет приоткрывающихся дверей.

— Заходи, равви, — услышал я приглушенный голос Симона Зилота. — Заходи и не кричи! Твой голос может навлечь опасность.

Опасность? Я не чувствовал никакой опасности. Я не боялся. Я быстро протиснулся сквозь узкие двери. За маленьким коридорчиком находилась просторная комната, несомненно служившая сушильней кож, так как в ней стоял резкий запах дубителя и перегнившей щетины. Здесь было полно народу. В блеске полыхающего в очаге огня я увидел сбившихся в кучку Его учеников — всех, кроме Фомы и Иуды, а также Его Мать, Ее сестру, Марфу и Марию, еще каких–то женщин и мужчин, по виду — скромных ремесленников. В эту минуту все лица были обращены ко мне, во всех глазах горела тревога. Мой резкий стук в дверь, видимо, напугал их. Но страх боролся с надеждой услышать известие, которого все подсознательно ждали. Было ясно, что до моего прихода они спорили но так и не пришли к согласию.

— Мы уже знаем про Иосифа… — поспешно сказал Иоанн сын Зеведея.

Я прервал его нетерпеливым жестом. Я понятия не имел, о чем он собирался сказать, для меня не было ничего важнее, чем принесенное мной известие. Я закричал:

— Я видел Его! Я видел Его!

С минуту стояла тишина, потом все заговорили одновременно:

— Видите, и он видел! Но он тоже обманывается! Мириам тоже видела Его! Но матерям часто кажется, что они видят умерших детей! Да не кричите вы так, люди услышат! А я говорю вам, что Он воскрес! Нет, нет, это невозможно! Я видела Его! Я упала Ему в ноги!.. — теперь я различил низкий, почти мужской голос Марии. — У тебя ум помутился от горя, тебе показалось! Мария Его видела, и я тоже Его видел! — загудел Симон. — Я вас уверяю! Симон, тебе показалось, ты совсем обезумел от плача.

— Но я видел Его на самом деле! — закричал я. — Он прошел со мной вместе по дороге много стадий. Он говорил, учил… Послушайте: Он толковал те места Писания, где сказано, что Он именно так должен был страдать ради нашего спасения…

— Равви, — сказал Иаков, брат Учителя, подходя ко мне, — у тебя тоже от горя помутилось зрение… Перестаньте так шуметь! — повернулся он к собравшимся, которые все еще продолжали спорить. — Вы хотите, чтобы на ваши крики сбежался весь Офел? Чтобы сюда прислали стражу из Храма? Вы же знаете, что нас подозревают в похищении тела… Послушай, равви, — снова сказал мне Иаков, — это ужасное преступление, понятно, как ты это переживаешь… Поверь, мы очень сочувствуем тебе… Но не поддавайся обману, как Мириам, Симон и Мария. Им кажется, что они видели Учителя. Но это только самообман. Он умер, а Его тело украли священники… А теперь они обвиняют нас, говорят, что это сделали мы. Если мы будем направо и налево кричать, что Он воскрес, они схватят нас и убьют. Все, кому показалось, что они видели Его, поддались самообману. Это мог быть Его дух… Есть люди, которые видят духи умерших. Может быть, кто–то из вас видел Его дух.

— Это был не дух! — возопила Мария, тряхнув своей огненно–рыжей головой. — Это был не дух! Я могла до Него дотронуться! если бы Он только позволил…

— Это был не дух, — повторил за ней Симон, но в его голосе не чувствовалось той непоколебимой уверенности, которая била из слов Марии. Вообще Симон как–то сжался и выглядел потерянным и покорным. Он никого не пытался перекричать своим басом, никому не навязывал своего мнения. — Я тоже до Него не дотронулся, — словно оправдываясь, произнес он. — Но зато я слышал, как Он говорил. Господь сказал так… — он еще больше понизил голос, стараясь изобразить, как именно говорил Учитель, — вот так: «Петр…» Разве может дух говорить так, как Он… — обратился Симон ко мне.

— Это не был дух… — отозвался я. — Он сидел за таким же точно столом, разламывал хлеб и давал нам… Нет и нет! Я–то уж последним склонен верить во всякие небылицы. Но я тоже почти мог до Него дотронуться…

— Но ни один из вас тем не менее этого не сделал! — изрек Иаков.

— Тебе показалось, Симон, — вставил Андрей, — ты видел духа…

— Это был не дух! — снова вскричала Мария.

— Взглянуть бы на Него еще раз, пусть хоть и в виде духа, — вдруг выдохнул Иоанн. — Нам было бы не так тяжело…

— Нет, Иоанн, — неожиданно раздался голос Мириам. Ее манера говорить напоминает Ее Сына: Она скажет тихо, но слова Ее всегда весомы и западают в душу, как зерно в землю. Она редко говорит, очень редко. Удивительно, что Она отозвалась именно сейчас, среди такого гвалта. — Нет, Иоанн, — повторила она, — Он не обратился в бесплотное видение. Его дух никогда не умирал. Он просто ушел от нас на мгновение и снова вернулся. Он воскрес во плоти, чтобы наши человеческие глаза могли видеть, а наши человеческие губы — говорить…

— Но если бы так… — снова начал Иаков.

— Вы слышали, что сказала Мириам? — воскликнул Симон. — Я должен говорить об этом, должен! — он ударил себя огромным кулаком в грудь. — Я должен кричать!

— Об этом нельзя молчать! — вторил я.

И тогда Он встал между нами. Двери не отворялись, треск огня не стихал, мы продолжали дышать. Мы оставались в нашем мире, и Он был тут же, Такой, как прежде: высокий, с приветственно раскинутыми руками, с призывной улыбкой.

— Шалом алейхем… — Он сказал.

Никто не отозвался, никто не тронулся с места. Мы вросли в землю, как жена Лота, обратившая лицо к пожару, пожирающему грешные города. Стояла гробовая тишина, сквозь которую едва доносился лай собак и шум ветра, раскачивающего кипарисы.

— Почему вы боитесь? — спросил Он. — Почему вы ищите более трудный ответ, чем тот, который приходит сам? Это Я. Посмотрите: у Меня есть руки и ноги. Прикоснитесь ко Мне. Я вовсе не дух, лишенный костей и плоти. Прикоснитесь ко Мне. Вы все еще не верите Мне, дети? Вы все еще боитесь? У вас, верно, есть какая–нибудь еда? Смотрите: вот я ем вашу рыбу и ваш мед. Вы и теперь не верите, что Я, живой, стою среди вас?

— О, Равви! — крикнул Иоанн и, упав на колени, прижался губами к краю Его плаща.

— Раввуни! — вскричала Мария. Она на коленях приближалась к Нему, протянув руки, и лицо ее сияло от счастья.

— Учитель! — рыдал Петр.

— Господи! — воззвал Иаков. — Прости мне, что я мог не верить…

— Иисус! — проговорила Мириам. — Сын Мой…

— Равви! Учитель! Господи! — все разом теснились к Нему, целовали Его руки и одежду и плакали от восторга и счастья. Он тоже прижимал их к себе, как будто тоже радуясь, что вернулся и снова находится среди них.

Я подошел к Нему последним.

— Равви, — сказал я, — долгую дорогу прошли мы вместе, и я только в конце узнал Тебя… Но Ты сразу исчез. Ты был прав, поступив так. Я не заслужил от Тебя такой милости. Я не сумел разглядеть, Кто Ты, и не сумел бросить все, чтобы идти за Тобой. Если ты оттолкнешь меня от Себя, это будет заслуженным наказанием… Ведь я… Я…

— Друг, — мягко прервал Он меня. — Мой друг, которому Я отдал Свой крест, приветствую тебя. Иди сюда, ближе, дай Я обниму тебя.

Юстус, что я могу об этом написать? У греков есть история о сыновьях богини–земли, которых никто не мог победить, так как они припадали к матери–земле и вновь обретали силу и здоровье, для того чтобы вернуться к борьбе. Эта легенда — словно туманное напоминание о Нем. Ибо не успел я дотронуться до этой горячей, почти обжигающей груди, как все, что было во мне слабостью, тотчас обратилось в силу. Он исцелил меня! О, Адонаи! Он воскресил меня…

Мы сели кружком на землю, а Он стоял между нами, как прежде, и снова говорил о том, почему было нужно, чтобы Он умер именно так, дабы исполнилось Священное Писание и на всех могла снизойти благодать отпущения грехов…

— А вы будете свидетельствовать обо Мне, — закончил Он, — разойдетесь во все стороны по всему свету и всем расскажете об обещании Отца…

На рассвете Он ушел, как и появился, не открывая дверей. Он, который подчинился законам этого мира ради того, чтобы победить его.

Когда утром я собрался уходить, ко мне подошел Иоанн и отозвал меня в сторону.

— Равви, — сказал он, — не возвращайся домой, чтобы с тобой не случилось того же, что с Иосифом…

— С Иосифом? — крикнул я. У меня вдруг скрутило сердце. — Что с ним случилось? Говори… — торопил я. — Я ничего не знаю.

— Я думал, ты уже знаешь… — ответил он, пораженный. — Твой друг, равви, погиб. Он пошел к гробу Учителя, и там его убили подосланные сикарии…

Иосифа нет! Я не мог примириться с эти известием. Иосифа нет! Мой друг, мой единственный друг, который столько сделал для меня в жизни, и которого я по–настоящему разглядел только перед самой его смертью! Я отошел в угол комнаты, уселся на скамью и закрыл лицо руками. Но я не плакал. В это утро я не мог плакать. Невозможно плакать после того, как ты ощутил прикосновение Сына Божьего…

Так я буду теперь называть Его! Разве может быть богохульством произносить имя Всевышнего, если Сам Всевышний назвал этим именем Своего Сына? Однако Иосиф мертв… К сожалению, я все же оставался человеком. Радость, которой Он меня овеял, подобна дуновению ветра, который ласково скользнул по нашим щекам — и вот уже исчез… Им не укрыться от боли, как не укрыться от мира. Но и мир, и боль стали теперь другими. Иосиф мертв. Мне будет его недоставать. Пустота, которая образовалась в моей жизни после смерти Руфи, станет еще глубже. Но я знаю одно… Не знаю, а чувствую! Это будет только моя пустота! И Руфь, и Иосиф находятся с Ним… Его смерть отворила край непостижимой радости. И они там. Это ничего, что мне будет всю жизнь недоставать их. У них всего вдоволь! Они с Ним в Его Царстве. Они наверняка с Ним… Разве это так уж важно, Юстус, что сам ты подвергаешься опасности, если при этом можно быть спокойным за самых дорогих?

 

ПИСЬМО 24

Дорогой Юстус!

Я уже начал думать, что мы так ничего и не дождемся!

Ежедневно мы собирались для общей молитвы и, встав полукругом на колени вокруг того места, где еще так недавно мы видели Его живого, отчаянно молили об обещанном утешении. Напрасно! Мне хорошо знакомо чувство человека, который до последнего молил о том, что так и не было ему дано: в нем не остается даже горечи, только пустота. Ему кажется, что все теперь ему безразлично: и зло и добро; пусть случается все, что угодно — он единственно жаждет, чтобы это случилось быстрей; только бы покончить с ожиданием…

День Его Ухода отдалялся все дальше. Слава Его с каждым часом меркла в нашей памяти. Увы, не бывает чуда, которое бы длилось вечно. Впечатления стираются перед нашим внутренним взором, пальцы обрастают новой кожей. Не существует ничего, что могло бы убедить человека раз и навсегда: от великой радости он снова возвращается к отчаянию. Мы молились… Откуда мне знать, что чувствовал при этом каждый из них? Возможно, что–то совсем другое. А я чувствовал только все возрастающую горечь.

Нет, это не было сомнение. Это было нечто иное: осознание своей покинутости. Ощущение, что счастье было — и ушло.

«Господи, — думал я, стоя на коленях, — я не сомневаюсь больше. Я знаю, что Ты — Сын Божий и Сам Бог. Только Бог мог воскреснуть и вознестись на небо. Но Ты явил нам Свою божественность и ушел. Пока Ты был среди нас, Ты дарил нам неземную радость. Потом Ты сверкнул на миг, как тот языческий бог, который приподнял покрывало, закрывавшее его лучезарное лицо, — сверкнул, чтобы исчезнуть. И снова нет Тебя, как Тебя не было те две бесконечные ночи. Что нам осталось от Тебя? Воспоминания… А что такое воспоминания? Разве можно накормить ими сердце? Жизнь — это нескончаемая дорога вперед. Хороша она или плоха — ее цель должна маячить перед нами. Впрочем, у меня так мало воспоминаний… Для человека, подобного мне, недостаточно тех мгновений, которые уже промелькнули. Зачем было дарить нас Своей божественной любовью, раз все вернулось к тому, с чего началось? Иисусе, великий Господь, — молился я, — Сам Ты победил смерть, но Ты не победил ее в нас. Наше медленное умирание продолжается. Человек не встал вровень с Богом. Когда Ты уходил, те, которые всегда были с Тобой, бросились на камень, на котором остался отпечаток Твоих ног, и стали покрывать его поцелуями. Для тех, которые любили Тебя и были верны Тебе, достаточно Твоего следа. Они столь наивны, что надеются этим заполнить себе жизнь. А я, как мне кажется, не любил Тебя. Я удивлялся Тебе, уважал Тебя, а теперь я верую в Тебя. Однако я не могу сказать, что я люблю Тебя. Ты потряс меня, как ураган потрясает дом, сорвал с основания, а потом вновь водворил обратно, но я уже не могу чувствовать себя тем, кем я был раньше. Во мне живет беспокойство, беспокойство неудовлетворенности… Мне необходимо чувствовать Тебя… Человеку в своем одиночестве необходимо к кому–то прикасаться. Он ищет вокруг себя друга, женщину, хотя бы собаку. Он хочет, чтобы рядом с ним было живое существо; несмотря на то, что он понимает, что даже самый лучший друг не сумеет понять всего, женщина пожелает, чтобы ее саму утешали и печалились ее печалями и заботами, а собака уйдет на лай другой собаки… Но у меня и таких иллюзий не осталось. Руфь умерла, Иосиф умер… И к Тебе я не могу прикоснуться!

Те, другие, — счастливы. Ты избрал их и заполнил Собой их маленькие жизни. Меня Ты не избирал. Я сам пришел к Тебе. Робко постучался ночью в Твою дверь. Был ветер, который то усиливался, то совсем затихал, ветви деревьев неспокойно шумели. Говорят, что от ветра деревья растут быстрее и что даже хлеба наливаются большей силой, когда их колышет ветер, прилетающий с Великого Моря… Ты тоже говорил тогда о ветре. „Слышишь этот ветер, — Ты спросил. — Он прилетает, откуда захочет“. Сколько раз потом я вспоминал эти Твои слова. Я ждал ударов Твоего ветра, как влюбленная женщина ждет, когда ею овладеют. Я ждал, но так ничего и не сумел Тебе дать! Я согласился взять Твой крест, но это были только слова. Я не повел себя так, как они, которые бросили все. Я принимал Тебя только половиной своего сердца. Если бы Ты позвал меня! Я человек, которому нужно ясное выразительное слово. Призыв. Приказ. Я до самого конца не был уверен в том, что Ты действительно ждешь меня и чего Ты от меня ждешь. Мне казалось, что Ты ждешь, чтобы я написал о Тебе агаду. А теперь мне кажется, что я хочу сделать это только для самого себя… И опять я убеждаюсь — я не люблю Тебя!»

Вот так я взывал к Нему, Юстус, а Он молчал. Он был теперь Богом в горних пределах. Когда Он ходил по земле, Он плакал вместе с каждым плачущим. Но к чему проливать слезы, пребывая на небесах? В момент Его Вознесения они стояли, подняв глаза к небу, и лица их выражали радость. Для них это был их Учитель, Который теперь явно обращался в Бога. Они слишком простодушны для того, чтобы понять, что через пару дней начнут томиться, вздыхать и снова бояться. А я предчувствовал это. Пока Он был, пока Он неожиданно являлся наполовину как Дух, наполовину как живой Человек, все выглядело легко и прекрасно. Даже слишком легко и прекрасно. Это было подобно ухаживанию за больным. Но вот, наконец, больной был признан выздоровевшим, и Он ушел. Оставив нам обещание, которое, возможно, мы плохо поняли. Едва мы поднимались, помолившись, с одеревеневших колен, тут же начинались разговоры:

«Как это произойдет? Может быть, Он второй раз сойдет на землю только уже в силе и славе? Как будет выглядеть обещанное утешение?»

Симон кричал:

— А я вам говорю, что теперь Он пришлет ангелов, и они восстановят Израильское Царство! И родится второй Давид…

В ответ слышался одобрительный гул. Фома говорил:

— Конечно, если мы должны свидетельствовать о Нем по всей земле, то сначала Он должен подчинить нам эту землю…

— А вы помните, Он сказал, что «Царство Божие внутри нас…» — задумчиво произнес Иоанн.

— Это правда, — отозвался Филипп, — но если я хочу передать другому то, что есть во мне, для этого я должен говорить. А попробуй–ка тут выйди и начни учить! Тебя тут же схватят и отведут к первосвященнику.

Когда он это произнес, все сразу покосились на тяжелый засов, запирающий двери. Они приходили в мой дом тайком и с опаской. Тревога, которая было уснула в дни возвращения воскресшего Учителя, теперь снова пробудилась.

Я не принимал участия в спорах и ничего не говорил. Они хорошо Его знали, помнили столько Его высказываний, могли на них ссылаться. Мои воспоминания значительно скромнее. Зато я часто возвращался мыслью к той минуте, несколько дней назад, когда мы стояли на вершине Масличной горы. Он, пронизанный светом, как облако, за которым спряталось солнце, возносился вверх. Мне казалось, что я все еще слышу Его слова: «Вам дана будет сила свыше…» Сила? Откуда она придет и в чем будет выражаться? Переменится судьба мира? нам перестанет угрожать Великий Совет, Синедрион, первосвященник, Пилат, римские легионеры, тетрархи, далекий кесарь? Или это окажется таким же обетованием, как обетование Мессии, Которого ждали века, а Он пришел неожиданно и вопреки всем ожиданиям?

Ученики принимались спорить, и только Она молчала. Было ли Ей известно больше, чем им, о том, что должно было произойти? Ее последний крик боли раздался там, на горе. «Сыне! — вскричала Она, — Ты хочешь еще раз покинуть Меня? Забери Меня с Собой, не оставляй Меня…» Она бросилась к Его ногам, А Он склонился над Ней и стал что–то тихо Ей говорить, как Они обычно между собой разговаривали — лицом к лицу. Когда Он закончил, Она опустилась еще ниже и припала лицом к Его ногам. Он не поднял Ее, как Сын, а отступил от Нее как Бог, Который повелел и уходит. Больше Она ни разу не всхлипнула. Поднялась с земли и тихо встала вместе со всеми. Потом, когда Он уже исчез, Она так же как и мы, приблизилась к следам на камне, встала на колени и поцеловала скалу побелевшими губами. Женщины подбежали, чтобы Ее поддержать, но Она отрицательно покачала головой. Потом Она самостоятельно спускалась вниз не так, как тогда с Голгофы, когда Ее, ослепшую от горя, пришлось почти тащить. Высокая, как Сын, Она на голову выше многих мужчин. Лицо Ее казалось каменным. Но это длилось только мгновенье. Неожиданно Мириам остановилась, чтобы подождать учеников, шедших сзади; подняла руки, словно хотела их всех заботливо обнять.

— Идите сюда, дети… — сказала Она. Боль на Ее лице сменилась выражением горячей безграничной доброты. Она обвела нас взглядом. В том числе и меня. — Пойдемте молиться и будем все вместе ждать…

Мы послушно двинулись за Ней. Такая тихая и незаметная тогда, когда Она ходила за Сыном, теперь Она словно приняла на Себя заботу о нашей стайке. Мы спускались вниз к Масличному Саду. «Здесь внизу все началось, — думал я, — там наверху закончилось… На той же самой горе». Напротив, по другую сторону долины, на вершине горы Мориа горел на солнце гордый бело–золотой храм. Масличная гора была сплошь покрыта зеленью. Там — золото и камень, здесь — листва и островки тени; там — история, здесь — жизнь. Она вела нас между деревьями в зеленое ущелье Кедрона, через узкий поток, который бежал среди побелевших камней, к воротам, через пустой обезлюдевший город, дышавший зноем и ожиданием новых богомольцев.

Теперь Она говорила нам каждый день: «Встанем на колени и помолимся». Мы вставали кружком на колени и взывали к небу. В первый день мы были уверены, что наша молитва принесет немедленный результат. А на девятый день мы не знали уже, что и думать о Его молчании. Он не отвечал! А дольше молиться никто был не в состоянии. Жизнь есть жизнь. Можно жить и молиться, но нельзя молиться, но не жить. А мы как раз молились, но не жили.

Опустевший город снова стал наполняться суетой и шумом. Приближался праздник Шавуот. Люди приходили с полей, обожженные солнцем, украшенные ветками и колосьями. Они с пением шли по улицам. Мы этого не замечали. Мы продолжали молиться до полного изнеможения. Но молитва приходила все труднее и труднее. Жизнь пробивалась к нам звуками, долетающими из–за стен, и мы чувствовали, что от нее не отгородиться. «Надо снова начинать как–то жить, — не отпускала упорная мысль, — как–то жить, как будто и не было всего того, что случилось. Бог сошел на землю, приоткрыл Свое сердце, но земля осталась землей. Через пару лет, — думалось мне, — нам будет только казаться, что Он жил, умер, воскрес. Бог в небесах не может исчезнуть, но Бог, Который страдал и умер, должен постоянно воскресать заново, чтобы о Нем помнили.

„Они, — думал я, — столько всего пережили, что им воспоминаний хватит до смерти. Они будут передавать их детям и внукам. Но если ничего не будет происходить, то Его Царство превратится в сказку. Даже самые сильные и славные царства преходящи, почему, собственно, должно оказаться более прочным Царство любви?“

Я часто смотрел на Нее. Это было единственное утешение, единственная Надежда. Ученики нередко принимались растроганно вспоминать то, что было, возвращались памятью в Галилею. Она же больше никогда не возвращалась к прошлому. Она молилась о будущем. Я смотрел на Нее, и Она, чувствуя мой взгляд, поднимала глаза и улыбалась. Мне казалось, что Она понимает, как я устал, и этой улыбкой поощряет меня приложить еще одно небольшое усилие. Я возвращался к молитве, с усилием повторяя: „Господи, пошли то, что Ты обещал послать. Пошли скорее… Можно было веками ждать Твоего пришествия. Ожидание Неведомого не так мучительно. Но после того, как Ты позволил услышать Твой голос, дальнейшее ожидание становится непереносимым. Девятый день минул — и ничего не произошло! Девятый день! Понимаешь ли Ты, как это много? Для Тебя тысяча лет, как один день. А для нас день часто длится дольше, чем тысяча лет“.

Сгустились сумерки — и начался Праздник. Весь город высыпал на улицы. Длинные вереницы богомольцев, днем прячущихся в тени, двигались к храму, неся зажженные факелы. Отовсюду слышались крики и взрывы смеха, звуки песен уносились вверх, словно вместе с людьми пели стены.

А мы, поужинав, снова вернулись к молитвам. Это Она нас призвала. Сегодня Она требовала от нас больше, чем в любой другой день. Сон смежал нам веки, но мы превозмогали его из последних сил. Мы хором произносили псалмы. Снова и снова возвращались к молитве, которой Он нас научил: „Да придет Царство Твое…“ Это Царство, наверное, должно было прийти вместе с Утешителем. Ночь пролетела над нами, такая же тяжелая, как ночь Пасхи. И снова эта была ночь борьбы. „Боремся, как Иаков со своим Ангелом; или как Он, одинокий, боролся со Своим Отцом“. Только мы–то были всего лишь людьми. Даже Она, Мать Сына Божьего, была человеком. Мы пытались выстоять одни… Только в самом ли деле мы были одни? Мы являли собой небольшую кучку самозабвенно молящихся людей, но наша жалкая молитва, временами переходящая в сонное бормотанье, была словно поддержана тысячью других голосов, как будто молящихся рядом с нами. Несмотря на то, что никогда еще в течение всех этих дней мы не молились так плохо. Мы читали псалмы на исходе сил внимания. То и дело кто–то из нас начинал дремать, покачивался и едва не падал. Колени у нас горели. Каждая пылинка впивалась в них, как острие. Казалась, этой ночи не будет конца. „Неужели мы так и будем молиться до самого утра“, — возмущался я. Нетерпеливо, почти гневно я поднял на Нее глаза. А Она после одного псалма тут же заводила следующий. Видя наши побледневшие от усталости лица, Она поощряла нас улыбкой: „Еще немного, дети… Держитесь!“

Мы опять возвращались к нашему бормотанью, окунаясь в молитву, как в реку, берега которой не видно. После подобных усилий в человеке уже ничего не остается, словно он всего себя отдал, до последней кровинки. Свет ламп тускнел и исчезал, его гасил занимавшийся день. Чернота переставала быть черной. Наконец, на стену упал первый луч солнца, поначалу бледно–розовый и слабый, но с каждой минутой становящийся все сильнее, как растение, уцепившееся за влажный комок земли. Луч набирал силу, делаясь все ярче и золотистее. Мы продолжали молиться. Стена перед нами уже пылала и слепила нам глаза потоками света. Веки припекало. Я чувствовал себя на последнем издыхании. Опустив руки, я оперся о землю кончиками пальцев. На месте колен я ощущал сплошную рану, будто бы у меня не было ног и я стоял на кровавых культях.

Вдруг Мириам выпрямилась, подняла голову, раскинула руки. В эту минуту Она напоминала первосвященника, который приносит жертву и ждет, когда сверху падет огонь, чтобы поглотить ее. Она что–то тихо говорила. Мы прервали молитву и, как зачарованные, смотрели на Нее. И тогда…

Что–то метнулось между нами. Что–то обрушилось на нас сверху: невидимая субстанция силы и жара… Тебе, Юстус, конечно, знакомо это чувство: когда надвигается ураган, то начинает мерещиться, будто к тебе приближается невидимый великан; поначалу он стоит в нетерпении, а потом принимается рвать, пинать, бить. Это недоброе существо, это некто злой, который дает нам почувствовать свой гнев, это безумец, который готов нас растоптать, чтобы удовлетворить свою ярость.

Но тот великан, которого мы ощутили среди нас, пришел не в гневе. Он обрушился на нас горячим ветром, однако сдерживал свою силу, чтобы не спалить нас. Это был некто милосердный, помнящий о нашей слабости. Он влетел в комнату подобно огромной птице, крылья которой касались наших лиц и издавали грозный шум, но чей полет был спокоен и уверен. Она описывала над нами невидимые круги, все ниже и ниже, пока, наконец, не опустилась нам на головы. Она могла бы раздавить нас, мы ясно это чувствовали, — но не раздавила. Она легко прикасалась к нам, и в этом прикосновении была любовь. В воздухе заметались какие–то огненные блики, они касались наших голов, проникали вглубь наших мыслей. Нечто невидимое переливалось в нас. Мы глотали ветер, он пробирался в самую глубину наших сердец, обжигал нам губы, как обжигал уголь губы Исайи. Он поглощал нас, но так, что мы жаждали быть поглощенными. Мы походили на женщину, которая готова погибнуть в объятиях возлюбленного. Вдруг мы осознали, что кричим. Наверное, так кричит ребенок, выходящий из материнского лона. Сила, которая снизошла на нас, несмотря на всю свою благодатность, разрывала нас на куски. Если бы это продлилось дольше, мы просто перестали бы существовать. Одного только поцелуя этой силы было достаточно, чтобы заставить человека вырваться из пределов самого себя. Еще минута — и мы превратились бы в реющие в воздухе язычки пламени, в сорванные со стеблей цветы. Но страшное дуновение уже ослабевало. Оно лишь ласково прикоснулось к нам для того, чтобы кусок глины превратить в пульсирующее жизнью тело, — и исчезло. В нас осталась крупица той Силы, которая прошла через нас. Не переставая кричать, мы поднялись с разбитых колен. Тела наши были прежними, с их неизменной потребностью в сне и пище, но в этой жалкой телесной оболочке бушевал огонь, способный спалить землю. Мы утратили внутреннее равновесие. Нам необходимо было кричать, потому что в нас вошло нечто большее, чем могло вместить человеческое тело. Мы опять стали кружком как на молитву, однако порыв немедленно действовать сжигал нас. Внутри у нас все горело огнем, в который подлили масла. Потребовалось еще некоторое время, чтобы осознать, что мы обрели нашу собственную, только ставшую вдруг зрелой сущность. Послушай, Юстус, я понял, что значит родиться заново! Он был прав: для этого не надо становиться снова ребенком. Родиться заново означает возродиться во всей полноте своих возможностей. Мы, люди, рождаем младенцев, которым еще только предстоит стать кем–то. Бог сразу рождает исполинов, вырывающих городские ворота и громящих вражеское войско. О, Юстус, как многое мне сделалось сразу ясно. Я также понял, что именно я кричу. Я кричал о мудрости мирозданья, и они кричали рядом со мной о том же самом. Не подумай, однако, что я вдруг сделался великим ученым и превзошел знанием тебя, моего учителя. Нет, нет! Я узнал лишь то, что было необходимо мне. Теперь передо мной открылся прямой предуказанный путь. Я знаю, куда идти и что делать. Не только знаю, но и владею средствами для осуществления этого. Горе мне, если я не сумею ими воспользоваться! Но я пойду! Пойду! Разве я могу остаться в стороне? Ни один из нас не мог бы…

Мы выбежали из дома и наткнулись на сборище людей. Здесь были купцы, богомольцы, прибывшие издалека паломники. При виде нас они разразились смехом. Наверное, мы выглядели очень потешно: кучка людей с горящими глазами, что–то выкрикивающих и размахивающих руками. Народ, пересмеиваясь, спрашивал друг у друга, кто мы такие и почему ведем себя, как безумцы. Вокруг нас звучали чужие языки и наречия. Вдруг я заметил, что понимаю некоторые из них. Как будто я сразу, таинственным образом стал понимать язык, на котором мне придется говорить. И не только я один. Каждый из нас получил знание языка тех людей, которые были ему доверены. Мы не только понимали их, мы могли с ними разговаривать. Мы стояли ошеломленные обретенным умением, и, одновременно, напуганные тем повелением, которое за этим приобретением скрывалось. У нас больше не было выбора. Мы так часто уклоняемся от наших обязанностей отговоркой: „Я не сумею этого сделать…“ Теперь уже нельзя было ни от чего уклониться. Да, Юстус, такие минуты случаются в жизни всего лишь раз. Я знаю. Сегодня я уже знаю. Снизошедшая на нас сила тоже имеет свои границы. От нее можно убежать… Но стрела летит быстро и, раз достигнув цели, остается там навсегда. Быстроногий беглец унесет ее в своем боку…

Мы стояли друг против друга: смеющаяся толпа и наша жалкая кучка, дрожащая от страха, но облеченная силой. Я знаю себя, Юстус: я — трус. Я не перестал бояться и заранее представлять, что будет. Но я услышал приказ, и он был сильнее моего страха. Теперь я понял: вот он, Его крест. Раньше он был мне не по силам. Он знал, когда можно мне его доверить. Невидимая огненная птица, которую Он послал нам, оставила в наших сердцах частицу Его любви, той любви, которая перевернула законы мира. Человек не может не бояться. Но любовь изгоняет страх, как солнечные лучи изгоняют ночной холод, забравшийся в расселины…

— Эй вы, пьянчуги! — крикнул кто–то из толпы. — Вы что так кричите? Зачем нарушаете покой священного дня?

— Молодое вино шумит у них в головах!

— Замолчите!

Это мне следовало обратиться к ним. Одежда фарисея внушила бы им уважение. Но я все раздумывал… Я уже все понимал, но еще продолжал сопротивляться. Теперь я знаю: это для меня писал Он тогда по уличной пыли: „Почему ты не идешь?“, это меня Он назвал „бесплодной и твердой землей“! Вдруг я заметил, что Симон проталкивается вперед. Его широкое лицо покраснело так, словно он действительно был пьян. Он раздвинул нас, как веслами, своими большими руками Я подумал: „Что сумеет сказать этот амхаарец?“ Тем временем Симон уже стоял впереди нас всех, большой, плечистый, широко расставив ноги и опустив руки, словно стягивая полную рыбы сеть. Когда он заговорил, его громкий голос мгновенно перекрыл шум. Я неоднократно был свидетелем того, как он взрывался несколькими порывистыми словами, а потом стихал, как мальчик, которого разбранили. Но сейчас он заговорил неторопливо и серьезно, удерживая на привязи свой необузданный нрав:

— Вы кричите, что мы выпили? Это неправда. Тем более, кто же пьет в такую рань? Но и не думайте, будто ничего не произошло. Наоборот: свершилось то, что предсказал пророк Господень Иоиль, когда сказал, что настанет день, когда „Всевышний ниспошлет Своего Духа на каждого человека…“

Я стоял и продолжал думать, что все это следовало говорить мне. Наброски будущих агад вертелись у меня в голове. Но в то же время я не мог сопротивляться силе слов Симона. Как могло случиться, что этот галилеянин, этот рыбак из Вифсаиды, научился так говорить? Его слова были просты, но били в самую цель; к тому же, они не могли не привлекать своей смелостью.

— Вы, наверное, не забыли Иисуса из Назарета, Который совсем недавно жил среди нас, совершал чудеса, исцелял больных, воскрешал умерших и выслушивал ваши просьбы? Того самого Иисуса, Которого вы предали смерти, а язычники прибили к кресту. Он умер. Но смерть оказалась не властна над Ним. Царь Давид умер и был похоронен здесь, на горе Сион. А Иисус умер — и воскрес, и мы были свидетелями этого…

Симон показал на себя и на нас. Этот человек, который еще так недавно кричал, извиваясь от страха, во дворе дома Кайафы: „Я не знаю Его“, который не посмел подойти к кресту и не мог помочь нам положить тело в гроб, — теперь с такой непоколебимой уверенностью говорил „мы“. Я понял, что даже при всем том, что мне было послано, я не смог бы так говорить. В Симоне доверие загорается с быстротой молнии. Как он умеет любить! Мне казалось, что я заново открываю этого человека. Если любовь является важнейшим в Царстве Учителя, то вполне справедливо, что Он сделал Симона первым. Из какой же скверной глины можно вылепить сосуд Господень!

Люди перед нами больше не смеялись. Они стояли притихшие и ошеломленные услышанными речами. На многих лицах появились сочувствие и страх. Даже отчаяние. Вдруг кто–то крикнул:

— Это не мы Его убили, а римляне!

— Это не мы Его выдали! — раздался другой голос, — а священники и фарисеи! Мы всего лишь бедняки…

— Если ты говоришь, что Он воскрес и теперь на небе, то как же нам испросить Его прощения?

— Что нам теперь делать? — сыпалось со всех сторон. — Что нам делать? Он был добрый, милосердный… Он всегда был с нами, а не с теми, которые нас обкрадывают… Мы не хотели Его убивать…

Симон подошел к ним ближе. Он раскинул руки тем самым жестом, каким Учитель подзывал к Себе толпу. Он сказал:

— Не отпирайтесь от своей вины. Но и не теряйте доверия. Он ради вас пришел, страдал и умер, ради вас, ради ваших сыновей, ради тех, кто будет после вас. Я и сам не лучше вас, потому что я отрекся от Него. Но Он мне все простил. Он хочет только, чтобы мы Его любили… Любите Его — и измените свою жизнь. Покайтесь. Станьте живыми камнями дома Господня. Любите Его и любите друг друга. Пусть никакого зла не будет между вами. Помните, вы выкуплены не серебром и не золотом, а кровью Мессии — невинного Агнца. Креститесь во имя Его. Пусть омоет вас вода и очистит, как очистила она землю во время потопа. И тогда к вам тоже придет Дух–Утешитель. Придет, как ветер, дующий на всех, на неурожайную землю, как преследователь, неутомимый в погоне; как милосердный судья; как нищий, ожидающий у дверей; как больной, всегда жаждущий утешения.

Он говорил, а они подходили к нему, неся свои заботы в протянутых ладонях, и просили:

— Окрести меня… И меня… И меня… Окрести меня во Имя Иисуса из Назарета.

Я тронул Симона за плечо.

— Видишь ли, Петр… — мне хотелось сказать ему то, что я неожиданно осознал. — Мне всегда казалось, что я лучше любого из вас… Теперь я вижу. Во Имя Его…

Он нетерпеливо прервал меня:

— Нечего говорить об этом, Никодим! Не забывай, что я отрекся от Него… Но и к этому нечего возвращаться. — Видишь, — он обвел рукой смиренно теснящихся вокруг людей, — этот огонь зажег все. — Словно не зная, понял ли я, он положил свою огромную ладонь мне на плечо и наклонился ко мне. — Когда Он спросил, люблю ли я Его, я сказал: „Ты знаешь все…“ Он знает, сколько любви рассеяно в сердцах человеческих. И Он ждет ее. Значит, наше дело — ее собрать… Скорее за работу Никодим, чтобы Он, вернувшись, не застал нас праздными…»

 

ПИСЬМО 25

Дорогой Юстус!

Ты, конечно, удивишься этому письму. Я так давно не писал тебе. Ты уже, наверное, думал, что я никогда больше не напишу, что я забыл тебя или меня нет в живых. Но я жив и помню тебя, мой учитель. Я думаю о тебе, возможно, даже больше, чем прежде. Но мне нелегко теперь писать, и я чувствую, что чем дальше, тем будет все труднее. Кто знает, не станет ли это письмо, которое я сейчас собираюсь отправить тебе, последним?

Не проси меня объяснять вещи, которые рождаются в сердце как повеление. Я уже говорил тебе: задача поставлена, средства даны. Я ждал еще знака, так как ничего не хочу предпринимать по собственной воле. Знак тоже был послан. Поэтому ничто больше не в силах меня остановить. Я ухожу… Ты спросишь, куда? Еще не знаю. Пойду туда, куда Он меня пошлет. К людям, которые нуждаются во мне…

Не я один. Мы все расходимся. Судный День сможет наступить в любой момент. Так утверждает Петр. Он созвал нас и сказал:

— Идите, куда поведет вас Дух Божий. Здесь, на земле Израильской, останусь я и вместе со мной Иаков брат Господа и Иаков сын Зеведея. А остальные пусть отправляются в путь немедля, потому что, кто знает, время ваше может быть коротко, а путь длинен. Идите… Да будет с вами Иисус, Господь наш…

Когда Петр приказывает, мы покорно ему подчиняемся. Мы подвернули по–дорожному одежду, взяли в руки посохи, и те, которые, подобно мне, не были избраны Самим Учителем, преклонили колена, чтобы Петр благословил нас, возложив на нас руки. Он сам делает так и велит нам поступать так же, чтобы через наше посредничество дар научения исходил непосредственно от тех, которые были первыми свидетелями Господа…

Ты, Юстус, знаешь меня давно, и тебя, наверняка, удивляет, что я, будучи фарисеем, преклоняю колена перед амхаарцами из Галилеи и беру с собой в дорогу их благословение, словно бесценный дар. Но столько всего изменилось! Не знаю, сумею ли я описать все это. Последние несколько лет протекли так быстро, как вода в Иордане. В моем последнем письме я рассказывал тебе о сошествии Утешителя и поразительной речи Петра. Видишь ли, так уж сложилось, что Петр теперь всегда говорит первым, и мы смиренно принимаем все, что он говорит. Сам он не изменился и остался таким же, как прежде… Он все так же изъясняется на языке простонародья, у него такие же большие и жесткие ладони, и ему, как и раньше, случается действовать слишком опрометчиво, а потом отступать… Порой он сомневается, не знает, что предпринять, но только не тогда, когда оказывается перед лицом опасности! По отношению к Синедриону и Великому Совету он проявляет мужество, достойное Маккавеев. Однажды за исцеление нищего его вместе с Иоанном заключили в тюрьму. Петр заявил судьям: «Вы судите нас за то, что мы вернули здоровье бедняку, который много лет напрасно молил о помощи? Вы же знаете, что не своим искусством мы излечили его, — мы–то ведь всего–навсего рыбаки, умеющие только закидывать и вытягивать сети, — а именем Иисуса, Которого вы распяли. Вы хотели Его убить, а Он воскрес и продолжает делать добро…» Вот таким стал теперь Петр. Он может дрогнуть, когда у него спрашивают, как надо молиться, кого можно крестить и как совершать «преломление хлеба». Тогда, перед тем как ответить, он молится, советуется и мучается, как неопытная роженица. В особенности же он мается, когда ему приходится разбирать споры между братьями. Но перед лицом опасности он не трусит никогда. Он снова попал в тюрьму вместе с другими. Священники дознались, что за ним бегают толпы, как бегали когда–то за Учителем, что люди приносят ему больных и страждущих, и он исцеляет их и изгоняет бесов. Учитель говорил: «Еще большие чудеса увидите…» Так оно и произошло: сама тень Петра исцеляет людей… Стражники схватили его и вместе с другими отправили в тюрьму. Но ночью пришел ангел и освободил их, сказав: «Идите и говорите народу», и тогда на рассвете они вернулись в притвор Соломона и продолжали свидетельствовать о Иисусе. Первосвященник вызвал их к себе, но на этот раз не силой, так как боялся народа: он попросил их, чтобы они пришли. Без страха они предстали перед ним. «Зачем вы продолжаете проповедовать этого вашего Иисуса? — спрашивали их. — Обвиняете нас в том, что мы пролили Его кровь. Мы уже один раз запретили вам говорить о Нем!» Ни один мускул не дрогнул на лице Петра. Он непоколебимо смотрел на Ханана (теперь первосвященником стал сын старого Ханана). «Должно повиноваться больше Богу, нежели людям». Первосвященник, священники и книжники смотрели на него с ненавистью. Могли ли они предположить, добиваясь вынесения приговора галилейскому Пророку, что этот приговор уже никогда не позволит им вернуться к их мелочным спорам, что он повяжет их узами сообщников? Петр тем временем продолжал громовым голосом, гудящим, как волна на Геннисаретском озере, в тот час когда на Великом море начинается буря: «Бог воскресил Иисуса, которого вы убили, и сделал Его Спасителем Израиля. А мы будем свидетельствовать об этом по всему бескрайнему миру. Вы будете противиться нам или тоже пойдете за нами?»

Суд приговорил их к бичеванию; они вернулись окровавленные, но полные радости. И снова они продолжают говорить об Иисусе во дворе храма или в домах. А Кифа говорит больше всех. Он действительно стал скалой. Так что не удивляйся, что я преклоняю перед ним колена, и у меня бьется сердце, когда его рука прикасается к моему лбу, губам и груди… Мне стыдно, что раньше я относился к нему с таким пренебрежением. И теперь случается мне думать иначе, чем он. Порой я просто не могу с ним согласиться, и меня тянет сказать, как прежде: «Или он, или я». Но когда он начинает говорить, и я слышу, как в его словах пылает огонь той любви, которой нет больше ни в ком из нас, я смиряюсь. И вспоминаю то, что сказал Учитель там, в Галилее, у моря: «Паси овец Моих…»

Я больше не фарисей. Меня объявили отступником и предали проклятию. Я больше не член Синедриона. Мне нельзя входить ни во двор верных, ни в синагогу. Это очень больно… Но надо же было чем–то заплатить за эту непостижимую радость!

У меня больше нет и моего богатства. Я продал дома, поля, лавки и стада. Деньги я отдал апостолам, а они велели раздать их нуждающимся. Так поступают теперь все наши братья. Никто не желает ничего оставлять для себя. Ведь все это собственность Божья, а мы всего лишь управляющие, которым придется отчитаться за каждый ассарий.

Я одного только не продал: дома, в котором Он ел Пасху в день Своего ареста и где на нас снизошел Утешитель. Я отдал этот дом Ей, и Она в нем жила…

Но и Ее уже нет… С Ее уходом стерся последний земной след Его жизни. Иаков, Иосиф, Иуда, Симон, сестры Учителя — это все Его туманные отражения. С Ней же все обстояло совершенно иначе: Ее лицо было Его лицом, Ее движения — были Его движениями… Ребенок наследует от родителей внешние черты и манеру себя вести. Все, что в Нем было от человека, Он получил от Нее… А может, это Она получила от Него? Может, это Он, Сущий в вечности, прежде чем войти в Нее младенцем, запечатлел на Ее лбу, губах и глазах Свою мысль, Свою доброту, Свою улыбку?

При Его жизни Она была всегда молчалива. После Его ухода Она начала говорить, и говорить много, потому что люди желали слышать о Нем и приезжали за этим издалека — из Антиохии, из Тарса, из Александрии. Она рассказывала им, и в Ее рассказах присутствовали только Его слова, Его поступки. Ее как бы не существовало. Она была словно дерево, в тени которого разыгралась эта чудесная история. Только дважды ветви дерева склонились так низко, чтобы задеть ветвями происходящее. Она рассказывала об этом с улыбкой, с какой отец признается сыну в своих слабостях. Однажды, будучи еще Ребенком, Он потерялся в Святом Городе. Они с Иосифом беззаботно возвращались домой, но вот Она кинулась обратно, с растрепанными, выбившимися из–под покрывала волосами, тяжело дыша и дрожа от страха. Она сто раз обежала одни и те же улочки, робкая галилейская крестьянка дерзко стучала в двери незнакомых домов. Ей хотелось кричать от страха. Она многого не понимала, но сердце подсказывало Ей, что Этот Ребенок, рожденный без мужчины, сокровище мира и не может пропасть, будучи доверенным Ей. Не за Себя Она боялась, хотя в тот момент чувствовала Себя повинной во всех преступлениях, больше чем все убийцы и святотатцы вместе взятые. «Пусть все это обрушится на Меня, — повторяла Она без конца, — но они, Господи, они не виноваты…» Задыхаясь, Она взбиралась вверх по склону горы Мориа, бежала по галереям, расталкивая людей и вынуждая фарисеев, боявшихся оскверниться, спешно уступать Ей дорогу… А отыскав Его, Она сделала то, что и через много лет продолжало Ее мучить: Она упрекнула Его за то, что Он спокойно сидит в кругу достойных учителей, в то время как Она бегает по городу, ошалев от страха и отчаяния. А Он ответил, — с той же неизменной улыбкой — рассказывала Она: «Что же с того, что вы искали Меня?» Ее задели не столько сами эти слова, сколько осознание того, что именно так Он и должен был Ей ответить; что страх и отчаяние — ничто в сравнении с делами Божьими; и что Бога нельзя потерять по человеческой рассеянности…

— В другой раз…

Она говорила мягко и тихо; мы, которые приходили Ее слушать, задерживали дыхание, чтобы не пропустить ни единого Ее слова…

— Это случилось в самом начале, когда Он только начинал учить… Он говорил тогда в Капернауме, в доме одного благочестивого человека. К Нему стекались несметные толпы людей. Там были книжники, ученые, фарисеи. Они кричали, что то, чему Он учит, от сатаны. Он же отвечал им решительно и сурово. Меня там не было. Ко мне прибежали женщины и сыновья Алфея с криками, что Иисус наговорил лишнего, и что если мы Его не остановим, то священники отведут Его к тетрарху, а тот заточит Его в тюрьму, как Иоанна. «С ума Он сошел, что ли?» — меня охватил страх. Я ни о чем не думала: в ушах у меня звенело только: «Они схватят Его. Запрут в Махероне. Его схватят…» Мы побежали туда. К дому было невозможно протолкнуться, люди облепили двери и окна, стояли на крыше. Я попросила, чтобы Ему сказали: «Мы стоим перед домом и просим только, чтобы Он больше не говорил и вышел к нам…» Я тогда не понимала, все еще не понимала… Вдруг через головы людей до меня дошел Его голос, который я слышала многие годы и хранила в памяти каждое слово. Он отвечал так же, как тогда в храме: «Что с того, что Матерь и братья пришли за Мной? Вы — Моя мать и мой брат. Каждый, кто исполняет волю Отца Моего, тот Моя мать и мои братья…» Меня сразу пронзила боль, та самая боль, которую испытал и Он, когда был вынужден сказать Мне это. Я всегда чувствовала малейшее Его страдание, даже тогда, когда не понимала Его. А Он продолжал говорить дальше, отвергая обвинения книжников: «Значит, по–вашему, сатана изгоняет сатану?» Он снова обратился к тем, кого Он назвал Своей матерью и братьями: «Вы слышали, кем Меня назвали? Сатаной! Ученик не выше своего учителя. Раз Меня назвали сатаной, то как же они назовут вас — Мою семью? Но не бойся, малое стадо!..» Я плакала, слушая Его слова. Не потому, что Он назвал других людей Своей матерью, а потому, дети, что Я опять забыла, что Мне не позволено бояться за Него…

Рассказывая о Нем, Мириам словно по–прежнему оставалась в Его тени, тем не менее Она жила своей собственной жизнью. При Сыне Ее едва можно было заметить. Теперь Она незримо вырастала. Когда Петр попросил Ее, чтобы Она беседовала с людьми, приходившими креститься, Она отказала Ему: «Это ваша забота. С этим вы сами справитесь. Вам достаточно дано… Однако когда ваши силы иссякнут, когда у вас опустятся руки, чтобы вершить Его дела и вы будете горевать об этом, тогда Меня позовете…»

И вот настал такой вечер… Мы сидели с Ней вчетвером: Петр, Иоанн, Лука (это тот самый врач из Антиохии, которого ты прислал мне когда–то для Руфи) и я. За окном благоухала весенняя ночь. В ветвях тамарисков заливались щебетом птицы, и с улицы тянуло тяжелым запахом цветов. Памятный стол стоял отодвинутым к стене. Она сидела посередине комнаты под висящим у потолка светильником, вокруг которого роем кружились ночные бабочки. Мы расположились напротив Нее на полу.

Обычное приветливое спокойствие изменило Ей в этот вечер. Все утро Она одиноко молилась, а потом пошла вместе с вдовами раздавать хлеб нищим и прислуживать больным. Эта Женщина, Которая могла бы провести остаток жизни, окруженная почитанием и больше уже ни к чему не прикладывать рук, ни на секунду не переставала трудиться. Она делала даже больше, чем любая из сестер. Может, Она не могла забыть Его слов: «Моя мать и Мои братья — те, которые исполняют волю Отца Моего». Не было человека более трудолюбивого, более готового к самопожертвованию, чем Она, потому люди всегда Ее больше всех ждали… Она не просто давала, Она давала так, что они радовались, когда могли принять из Ее рук… Она учила собственным примером тому, как надо давать. Стефан, которого убили, научился этому у Нее. Может, поэтому когда ему в долине Кедрона разбили голову камнями, он увидел отверстые небеса и Иисуса, сидящего по правую руку Бога.

Нередко после целого дня работы Она бывала усталой. Когда Она сидела так в тишине, казалось, что Она дремлет. Но в этот вечер, как я уже говорил, Она выглядела оживленной, как никогда. На смуглом овальном лице Ее черные глаза горели, подобно двум звездам, брошенным в колодец. Она была уже зрелой Женщиной, прошедшей сквозь многие страдания, лишения и труды, но все это совершенно не отразилось на Ней. Она не изменилась с тех пор, как я увидел Ее впервые на пороге моего дома. Ее присутствие помогло мне тогда превозмочь мою боль по Руфи. Те, которые давно Ее знают, говорят, что Она не изменилась с тех самых пор, как родила Сына. С того момента Она перестала подчиняться законам времени. И в этот вечер Она была такой, каким бы нам хотелось когда–нибудь увидеть человека, который через мгновение уйдет — и уйдет надолго…

Колеблющийся свет светильника отбрасывал тени на Ее лицо и руки. Вдруг Она сказала:

— Дети Мои, хотя Меня и не будет, я не уйду от вас…

Мы быстро вскинули головы. Я почувствовал, как у меня замирает сердце. Есть такие слова, которые может произнести только тот, кто покидает мир. Руфь тоже сказала мне в ночь перед смертью: «Я иду, вы — остаетесь…»

— Не бойтесь, — продолжала Она спокойно. — Я не стану дальше от вас, я буду даже ближе. С каждым днем, с каждым часом я буду все глубже проникать в ваши сердца. Я останусь с вами…

Мы не понимали, о чем Она говорит, но нам всем четверым казалось, что это было нечто чрезвычайно значительное, пусть даже оно останется непонятым многие годы — потом ему все равно суждено возгореться солнечным светом или пролиться цветочным дождем. Мы сидели не сводя с Нее глаз. Саронские розы за окном перестали благоухать. Наступила великая тишина, в которой любой звук слышится громом. Такая же тишина была тогда, когда к нам прилетела невидимая Птица. Мы снова напряженно ждали, не ведая, чего ждем. Она опять заговорила тихим голосом, звучащим как далекое пение:

— Я родила Надежду ожидающим, и Я опять принесу вам Милосердие… Я удержу руку угрожающую вам… Вы можете во всем полагаться на Меня… Можете обо всем просить… Я — та лестница, которую праотец Иаков увидел во сне, по которой спускались и поднимались ангелы…

Еще продолжал звучать Ее полный доброты голос, как вдруг случилось нечто непонятное, мелькнувшее, как сон. Мы никогда не узнаем, как это произошло. Это случилось в мгновение ока. Вдруг Она, Ее лицо, Ее фигура словно превратились в Него. На фоне колеблющегося узора из света и тени вдруг появился Он и заслонил Ее Собой. Мы видели Его, сидящим на скамье, на той самой скамье, приподнявшись с которой Он преломил хлеб и претворил Его в Свое тело. Его белые пробитые ладони лежали на коленях. Неожиданно сумрак весенней ночи сгустился, а когда он рассеялся, то не было больше ни Ее, ни Его. Мы вскочили на ноги. Снова запели птицы, замолчавшие в ту минуту, когда Она покидала нас. Повсюду разлился аромат роз, такой сильный, словно цветы росли прямо на полу. Она исчезла, хотя минуту назад была еще живым человеком. Ее слова, все еще осязаемые, медленно таяли в тишине. Скоро останется жить только их смысл, а звуковая оболочка, интонация исчезнут; как всегда происходит со словами тех, которые ушли. На скамье лежал Ее плащ. Казалось, что это плащ Илии, упавший с огненной колесницы. Мы почтительно склонились над ним. Это от него исходил аромат роз. Букет белых, едва раскрывшихся бутонов рассыпался по земле.

— Где Она? — потрясенно спросил я неверным голосом, прозвучавшим, как скрежет. — Где Она? Что с Ней случилось?

Иоанн ответил:

— Разве вы не понимаете? Он забрал Ее…

Мне вспомнилось то, что люди говорили об Иоанне и о том обещании, которое якобы было ему дано.

— Он и за тобой так же придет? — спросил я.

Он покачал головой.

— Я уже столько раз вам говорил: Он ни разу не сказал, что я не умру. Но тогда во время пасхи я слышал Его сердце… Это великая тайна… Она была Его сердцем… И потому Она не могла умереть…

Итак, Юстус, Она не умерла, а так и отошла с душой и телом… Она больше не будет приковывать нас к Иерусалиму своим присутствием. Теперь мы можем разбрестись по миру, как зернышки мака, рассеянные ветром из лопнувшей маковки. Нет больше такого места, в которое мы могли бы врасти. Нам суждено быть вечными крылатыми семенами, пока мы не разрастемся в дерево. Как Он и предсказывал.

Я ухожу. Мой путь лежит через Антиохию, так что какое–то время я буду идти вместе с Лукой. Поначалу мне было трудно на него смотреть: он воскрешал во мне воспоминания о том, как мы боролись за жизнь Руфи. Но это прошло. Руфь с Ним, так могу ли я отчаиваться? Если даже я этого не вижу и не чувствую, то я верю в это; верить во что–то, не видя и не чувствуя, — труднее, зато такая вера — сильнее…

Лука признался мне под большим секретом, что он бы хотел нарисовать лицо Мириам. Я возмутился и сказал, что Закон запрещает делать человеческие изображения. Правда, Лука–грек, но раз уж он прибился к нам, то должен соблюдать все священные законы, которые были завещаны нам. Тогда он мне открыл, что у него есть другая мысль: собрать все, что он слышал об Учителе и написать о Нем сказание. Нечто вроде агады…

Это я должен был ее написать, помнишь? Но Лука сделает это лучше. Тем более, что я не уверен, что Он хотел, чтобы я о Нем писал. Мои агады слишком долго служили моему собственному тщеславию. Теперь же мне хочется, чтобы ничего не оставалось для меня, только для Него… Да будет воля Его! Куда велит Он, туда я и пойду, когда велит умирать, — умру. Он ходил по земле, страдал и умер за меня. Чего бы стоила моя агада? Разве я сумел бы показать Его таким, каким Он был на самом деле? Мы не можем открыть Его для других. Каждый должен сам Его повстречать, как повстречал Его я по дороге в Эммаус… А может, и Иуда Его встретил, после чего оторвал от своего сердца серебро и швырнул его на пол храма? Иуда… Может быть, он и не предал бы Его, поделись я с ним вовремя моим богатством? Каждый из нас наверняка когда–нибудь повстречает Его. Но каждый из нас может и затруднить эту встречу другому.

Пусть Лука пишет! Когда Он захочет, чтобы о Нем сложили агаду, Ему будет достаточно только кивнуть любому. Для меня писать о Нем было бы счастьем! Даром с Его стороны. Но я и так Его должник… Что я могу дать Ему взамен той любви, которой Он одарил меня?