ТОМ 1

Мутно–зеленая вода гавани была усеяна банановой кожурой, пачками из–под сигарет, использованными презервативами и прочим хламом, среди которого плавно

колыхались перламутровые нефтяные разводы. Плававший под греческим флагом лихтер «Калипсо», на котором я служил суперкарго, неуклюже маневрируя, входил в гавань Рангуна. Истошный рев сирены привлек наконец внимание портовой службы, и на борт доставили местного лоцмана, который и повел судно к причалу под разгрузку. Отдав необходимые распоряжения, я прошел в свою каюту, где облачился в парадный мундир, пересчитал выданные мне капитаном деньги и положил их во внутренний карман, а в другой карман после некоторого размышления сунул пистолет марки «люгер». Его я купил когда–то в Ресифе у спившегося австрийца, который хвалился тем, что является крупным военным преступником. Когда я вышел на причал, разгрузка уже началась: кран с пронзительным звонком поднял из трюма первую кипу мешков с селитрой, и она плавно проплыла в воздухе над моей головой. Команда лихтера была навербована по всем портам мира из отъявленных пропойц и мерзавцев; у большинства из них, как я подозревал, имелись серьезные нелады с законом. Однако знакомство с моим стеком из дерева кебрачо быстро отрезвило самых строптивых, а обильные вознаграждения, на которые я не скупился, и терпимость ко всем порокам, составлявшим времяпрепровождение команды в свободное от службы время, снискали мне уважение и любовь этих простых, хотя и грубоватых людей.

Несколько долларов быстро усыпили бдительность таможенников, вяло слонявшихся по причалу. «Мистер, ходи мало–мало, пожалста», — улыбаясь и кланяясь, забормотали бдительные стражи. Похлопав по плечу начальника поста, я двинулся в сторону города. В городе, в китайском квартале, я намеревался купить некоторое количество опиума для своего капитана. Бедняга где–то в Африке подцепил слоновую болезнь и теперь мог кое–как передвигаться, лишь опираясь на палку. Невзирая на то, что я относительно недавно стал членом команды, капитан дал это поручение именно мне, ибо только мне, как он справедливо полагал, можно было доверить деньги, а тем более опиум.

Петляя среди штабелей бочек и ящиков, я пытался вспомнить местоположение ближайшей опиекурильни, так как не посещал Рангун уже довольно давно. В этот момент и состоялась моя достопамятная встреча с Виктором Пеленягрэ. Обогнув контейнер с надписью «Artificial women», я наткнулся на по пояс голого небритого человека в грязных холщовых штанах, который сидел прислонясь спиной к контейнеру и надвинув на нос засаленное кепи того образца, который принят в армии Таиланда. Из–под козырька кепи виднелся только небритый подбородок и дымящийся окурок сигареты, прилипший к нижней губе. Одной рукой человек вяло отмахивался от мух, второй со скрежетом почесывал волосатую грудь. Заслышав мои шаги, он живо вскочил. «Э-э… Не желаете ли этот вот… девочку? — приветливо обратился он ко мне на испорченном английском. — Двенадцать лет, хорошенькая такая!» Не отвечая, я вглядывался в его лицо. Из–под козырька кепи на меня, часто мигая, доброжелательно смотрели зеленые глаза, похожие на две незрелые ягоды крыжовника. Их обладатель приятно улыбался. «Виктор, прекратите гримасничать и объясните, что все это значит, — сказал я сурово. — Давно ли вы не узнаете старых друзей и давно ли вы стали сутенером?» Виктор Пеленягрэ, а это был именно он, сфокусировал наконец свой взгляд на чертах моего лица. Поняв, кто стоит перед ним, он бросился мне на шею и многократно меня расцеловал. Затем он завопил: «Андрюха, ты что! Я не сутенер! Это всё временно!» — «Что значит — временно? Я оставил вас в преуспевающем состоянии, я выхлопотал вам прекрасную должность, и вот встречаю вас здесь форменным пролетарием. Объяснитесь, друг мой, только не называйте меня больше Андрюхой». «Хорошо», — согласился Виктор и начал свой рассказ. Однако этот рассказ требует предисловия.

Читатель, разумеется, помнит головокружительный взлет пяти поэтов, в начале 90‑х годов XX века составивших Орден куртуазных маньеристов. Долгое время в тиши и безвестности развивали они свои таланты, не смущаясь грубостью господствовавшего в то время в России политического режима. Когда же заря обманчивой свободы пролила свой свет на Россию, изрядно разоренную партийными царьками, куртуазные маньеристы вышли из небытия. Для всех тех, кто не утратил за годы варварства вкуса к утонченным чувствам и изысканным манерам, к изящной форме литературных произведений, сочетающейся с порой глубоким, порой легким, но всегда неожиданным содержанием, — для всех таких читателей творчество куртуазных маньеристов явилось подлинным откровением. Стихи членов Ордена читались взахлеб и были у всех на устах. Композиторы перекладывали их на музыку, чтецы под бурные аплодисменты исполняли с эстрады. Публика зачитывалась романами маньеристов, театры рвали друг у друга их пьесы, однако самый большой фурор, не считая, разумеется, стихов, производила критическая проза Ордена: его манифест, а также статьи, послания, эссе. Читатель, привыкший за годы геронтократии к пресной кашице официальной критики, которая становилась подчас тошнотворной, когда сопровождалась холуйскими ужимками в сторону власть имущих, — этот читатель, сначала с изумлением и некоторым протестом, а затем с жадностью и восторгом накинулся на писания Ордена, полные остроумия и беззлобного эпатажа, откровенности и пряных bon mots, глубоких обобщений и легкомысленной болтовни. Авторы Ордена купались в лучах славы, а слава очень скоро стала приносить материальные плоды. Переиздания произведений, постановки пьес, выступления и концерты шли непрерывной чередой, принося авторам деньги, почет и полезные связи. Маньеристы, привыкшие к терпению и бедности, упивались нежданно свалившимся на них богатством. Слухи и небылицы об их кутежах разносились по всей стране, их щедрость и хлебосольство вошли в поговорку. Особенно отличался этими качествами Константин Григорьев, у которого они граничили с безрассудством. За это его неоднократно журили старшие члены Ордена, хотя и не очень сурово, зная за собой тот же грех (или доблесть — в зависимости от взгляда на жизнь). Один из юных поэтов, приближенных к Ордену и опекаемых им, сложил в честь своих кумиров–маньеристов хвалебную оду, в которой, между прочим, сравнил Орден с магической пентаграммой — по числу членов, — вырезанной на священном камне, открывающем все преграды для человеческого духа.

И вдруг на пике благополучия и расцвета как гром среди ясного неба прогремела весть о распаде Ордена куртуазных маньеристов. Вначале никто не хотел ей верить, такой нелепицей это казалось. Однако факты, ставшие вскоре достоянием гласности, заставили даже самых недоверчивых с болью в сердце признать справедливость разнесшихся слухов и лишний раз убедиться в непрочности земного величия. Распад Ордена произошел, разумеется, не из–за каких–то филистерских склок: он отличался крайней таинственностью, в нем имелось много неясного и зловещего. Это была цепь загадочных исчезновений, начавшаяся в Бейруте. Дмитрий Быков, получивший в Московском университете диплом журналиста, выхлопотал себе назначение в Ливан корреспондентом правительственной газеты. Как бывает обычно в таких случаях, он получил и некоторые негласные задания деликатного свойства. Сам же он, решаясь на столь опасное предприятие, хотел, во–первых, испытать себя в условиях реальной опасности, под пулями и снарядами кровожадных фанатиков, а во–вторых, попытаться пролить в души этих обезумевших людей умягчающий елей куртуазных истин. Некоторое время репортажи Дмитрия с мест боевых действий, помещаемые в крупнейших газетах многих стран, заставляли содрогаться всё цивилизованное человечество. Неожиданно телеграфные агентства распространили потрясающее известие: Дмитрий Быков похищен в Бейруте группой неизвестных террористов. Об этом известил анонимный телефонный звонок в редакцию газеты «Ас — Саура». В дальнейшем о судьбе Дмитрия так и не поступило никаких сведений. Ни одна из печально известных террористических организаций не взяла на себя ответственность за эту варварскую акцию. Наоборот, даже самые свирепые из них гневно ее осудили, раздосадованные тем, что их могут заподозрить в непонимании сладостных касыд и газелей Дмитрия Быкова, который к тому времени уже обильно сочинял на арабском, фарси и урду. Все усилия сыскных и разведывательных служб, Интерпола, международных благотворительных организаций и религиозных авторитетов не дали никакого результата. Тайну исчезновения Дмитрия Быкова так и не удалось раскрыть.

В тот же день, когда совершилось вышеописанное похищение (и в этом совпадении таилось нечто пугающее), в Париже неизвестными был также похищен Константин Григорьев. Среди бела дня у входа в уютный ресторанчик неподалеку от площади Конкорд, в котором Константин имел обыкновение обедать, остановился роскошный лимузин «альфа–ромео» и оттуда вылезли четверо чернокожих в великолепно сшитых белых костюмах. Трое из них держали в руках автоматы «узи», а четвертый был вооружен гранатометом китайского производства. Когда они вошли в залу ресторана, замыкавший группу негр с гранатометом профессиональным движением установил трубу на плече и выпустил заряд в уставленный бутылками стеллаж за спиной бармена. Раздался грохот, помещение заполнилось пороховыми газами и парами алкоголя, поднимавшимися над обломками стеллажа и множеством разбитых бутылок. Три других негра ринулись вперед, стреляя из автоматов над головами посетителей и грязно ругаясь на ломаном французском. Все, кто был в зале, включая метрдотеля и официантов, попадали на пол, за исключением Константина Григорьева, который в момент вторжения бандитов помогал расположиться за столиком своей спутнице, знаменитой парижской куртизанке Додо. Не в силах понять, что происходит, он так и остался стоять, растерянно глядя на грозных негров поверх очков, в то время как бывалая Додо уже распласталась под столиком в луже коньяка и дергала Константина за штанину, призывая последовать ее примеру. Один из разбойников направил Константину ствол автомата прямо в лоб и заорал: «Руки вверх!», а двое других подхватили поэта под руки и поволокли к лимузину. Четвертый бандит, успевший вновь зарядить гранатомет, уже в дверях обернулся и выстрелил в бармена, неосторожно высунувшегося из–за стойки. Однако второпях он промазал, и снаряд угодил в висевший над входом во внутренние помещения портрет Клемансо. Все находившиеся в зале не смели поднять головы даже тогда, когда на улице хлопнули дверцы, раздался рев мотора и визг покрышек отъезжающего лимузина. Это похищение загадочно напоминало то, которое произошло в Бейруте, — прежде всего полной тщетностью всех попыток прояснить хоть какие–то обстоятельства дела, кроме чисто внешних. Если свидетелей похищения Дмитрия Быкова не нашлось, то свидетелей похищения Григорьева было хоть отбавляй, и тем не менее все попытки расследования неизменно заходили в тупик, — если, конечно, не считать серьезным достижением найденный на дне ущелья в Вогезах обгорелый лимузин с тем самым номером, который запомнила консьержка дома напротив ресторана.

Затем исчез Андрей Добрынин, то есть скромный автор этого повествования. Обстоятельства собственного исчезновения мне, разумеется, известны, однако о них я расскажу ниже, а пока замечу лишь, что из письма, оставленного мною в пыльном и душном номере астраханской гостиницы «Юбилейная», который оказался моим последним пристанищем в СССР, был сделан неожиданный для меня вывод о том, что я стал жертвой неких врагов. На самом же деле причиной моего бегства стали чувства, обуревавшие меня тогда и грозившие погубить меня куда вернее, чем самые могущественные враги. Спастись от такой развязки я мог единственным способом, как то присуще моему душевному складу: я должен был порвать со всем привычным окружением и предаться как можно более стремительной смене впечатлений. Мне свойственно живо и глубоко реагировать на все то внешнее, что проходит перед моими глазами, и эти отклики, рождающиеся в душе, обычно способны в какой–то мере заглушить боль душевных ран, нанесенных мне человеческой глупостью или безответной любовью. Разумеется, в моем тогдашнем состоянии я никак не мог бы заставить себя пройти всю ту канцелярскую волокиту, которой сопровождается почти всякая заграничная поездка. Поэтому я воспользовался своими давними связями в среде исламских фундаменталистов Закавказья, которые уже на третий день перебросили меня через иранскую границу и далее в Тегеран. Там я попросил купить мне билет на любой самолет, следующий рейсом в Южную Америку. Мне казалось, что именно дальность расстояния будет тем лекарством, которое облегчит мое душевное расстройство. Ночь я провел в задней комнате какой–то грязной харчевни, служившей явкой для бородатых заговорщиков. Как я понял из их негромких бесед, они принадлежали к одной из самых изуверских и реакционных исламских сект, стремившихся свергнуть режим Хомейни как слишком либеральный. На следующее утро я уже сидел в самолете, совершавшем беспосадочный рейс Тегеран — Мадрид. В Мадриде я пересел на самолет, направлявшийся в Санта — Фе, столицу республики Тукуман, находящейся, как известно, в самом центре южно–американского континента.

Когда «боинг» набрал высоту, я спросил у стюардессы свежий номер «Нувель обсерватер». Рассеянно просматривая хронику происшествий, я внезапно вздрогнул. С фотографии на меня смотрело улыбающееся лицо Виктора Пеленягрэ. Заголовок заметки гласил: «Четвертое исчезновение». Лихорадочно пробежав глазами текст, я узнал, что Виктор, совершавший турне по европейским столицам вместе со знаменитой рок–группой «Скандал», однажды вечером в Вене вышел из гостиницы, заявив своим друзьям–музыкантам, что идет в публичный дом. Так как Виктор предпринимал такие вылазки почти каждый вечер, возвращаясь в гостиницу лишь наутро, то его отсутствие никого не обеспокоило, — вплоть до того момента, когда к гостинице подали автобус и пришло время ехать на концерт. Следует сказать, что значительной долей своего успеха группа «Скандал» обязана нелепым, но забавным текстам, написанным Виктором на ее музыкальные композиции. Но особенно хорош Виктор был в роли конферансье: его раскованное поведение и гагаузский юмор неизменно покоряли любую публику. Поэтому его отсутствие могло лишить музыкантов привычного триумфа. Группа погрузилась в автобус и перед концертом поехала в публичный дом «Пещера нимф», в котором Виктор имел обыкновение проводить время, утверждая, что предлагаемые там забавы соответствуют его латинскому темпераменту.

В лупанарии музыкантам рассказали, что Виктор действительно нанес накануне визит в «Пещеру нимф» и даже успел распить с хозяйкой, фрау Амалией, бутылку иоганнисбергера, стращая добрую старушку жуткими рассказами из советской действительности. Но тут в вестибюль, где они сидели, ввалились два подозрительных субъекта, еще больше напугавших фрау Амалию. Один из них был длинным, тощим, с выпирающим кадыком. На его испитом лице мрачным огнем горели глубоко посаженные глаза неопределенного цвета. По виду Амалия дала ему лет пятьдесят. Второй, лет сорока, низенький и плотный, с красным лоснящимся лицом и блуждающей на губах свирепой ухмылкой, являлся, судя по всему, телохранителем первого, который называл его «Лентяй». Лентяй же называл своего хозяина «Петя Кока». Оба были очень скверно одеты, в особенности Лентяй, у которого из–под лоснящегося черного пиджака виднелась только грязная тельняшка. «Витя!» — завопили они, едва увидев нашего героя. «Петя! Лентяй!» — крикнул Виктор и бросился в их раскрытые объятия. Как поняла фрау Амалия из их дальнейшей беседы, Петя Кока и его клеврет Лентяй оказались земляками Виктора, знавшими его с детства. В их речи часто повторялось слово «Згурица», а фрау Амалия знала из разговоров с Виктором, что родился тот именно в селе Згурица в Молдове. Теперь же, судя по всему, Петя Кока являлся вождем эмигрантов, несогласных с политикой властей новоиспеченной республики Молдова и постоянно замышлявших все новые заговоры и покушения. Фрау Амалия вспомнила прочитанное ею в газете сообщение о недавней гибели молдавского посланника: злоумышленники заложили бомбу в искусственную женщину, которую дипломат имел обыкновение брать с собой в деловые поездки. В момент очередного совокупления со своей молчаливой подругой несчастный замкнул детородным органом электрическую цепь взрывного устройства, на что и рассчитывали заговорщики. Произошел взрыв, повлекший за собой гибель дипломата. Еще более коварным было покушение на молдавского представителя в ООН: террористы подкараулили его собаку, огромного мохнатого ньюфаундленда, и затолкали бомбу ему в задний проход. Через полчаса во время прогулки в Центральном парке несчастное животное взлетело на воздух вместе со своим хозяином. По–видимому, полиция напала на след террористов, так как Петя Кока и Лентяй очень спешили. Далее в статье содержались самые интересные для меня сведения: «Со слов хозяйки гостиницы, — говорилось там, — злоумышленники намеревались скрыться в республике Тукуман, пользуясь царящей там политической нестабильностью». Они уговаривали Виктора составить им компанию и, видимо, достигли цели: он вышел из заведения вместе с ними и с тех пор никто в Европе его не видел. Возникал резонный вопрос: что же привело террористов в «Пещеру нимф»? Выяснилось, что Лентяй, как заботливый отец, решил пристроить двух своих юных дочерей в какое–нибудь приличное заведение, опасаясь, что малютки не выдержат долгого путешествия через океан и тягот неустроенной жизни на новом месте. Фрау Амалия предъявила двух новых девочек полиции, но те ничего не знали о планах своего папаши и в ответ на все вопросы лишь переглядывались и хихикали. «Итак, Тукуман», — прошептал я, откидываясь в кресле самолета.

В аэропорту Санта — Фе даже на летном поле там и сям маячили группы солдат весьма неопрятного вида с допотопными винтовками «манлихер» в руках. Проходя мимо них, я с отвращением косился на их грязные помятые мундиры, расхлябанную амуницию, алчные физиономии с глазами, остекленевшими от пьянства. Лишь опасение получить тут же пулю в лоб от одного из этих вояк не позволяло мне заткнуть нос, когда я случайно вдыхал исходивший от них запах немытого тела, смешанный с парами алкоголя. В зале аэропорта сидели на корточках и лежали вповалку индейцы и пастухи из пампы в своих ярких пончо, цыгане, арабы–торговцы и многочисленные семьи европейских иммигрантов, то ли собиравшиеся повидаться с родней в Европе, то ли решившие навсегда покинуть беспокойную республику. Сейчас в Тукумане правил, как обычно, военный диктатор, генерал Умберто Вергара, пришедший к власти год назад в результате очередного переворота. Впрочем, власть его в полной мере распространялась лишь на столицу и столичный округ, в провинциях же хозяйничали военные губернаторы, подчинявшиеся центральной власти лишь тогда, когда находили это для себя выгодным. Найти управу на князьков в генеральских мундирах, тяготевших к самому разнузданному насилию, не удавалось никакому правительству. Впрочем, и нравы столичного гарнизона были немногим лучше: в этом убеждал даже беглый взгляд на представителей военного сословия, слонявшихся в аэропорту в поисках поживы. Армейский капитан, выполнявший обязанности начальника таможни, жестом велел мне открыть чемодан и так же молча вытащил оттуда и сунул к себе под стойку мою зажигалку «Ронсон», сделав затем мне знак рукой проходить и не задерживать очередь. Я благоразумно повиновался. Когда я уже выходил из здания аэропорта на прилегающую площадь, сзади послышались возмущенные вопли. Кто–то с сильным немецким акцентом поносил грязных бандитов, называющих себя солдатами, и угрожал пожаловаться самому начальнику гарнизона. Обернувшись, я увидел скорую развязку этой сцены: один из солдат замахнулся прикладом, послышался глухой удар, и выкрики сразу же оборвались. Двое солдат подволокли под руки к дверям и выкинули на улицу обмякшее тело приземистого толстяка в клетчатых бриджах, туристских ботинках на толстой подошве и тирольской шляпе с пером, съехавшей на залитое кровью лицо. Толстяк бессильно распластался на булыжной мостовой. Вслед ему из дверей вылетел его раскрытый чемодан, из которого посыпались белье, туалетные принадлежности, искусственная женщина и прочий скарб путешественника. Я остановился, решив собрать имущество несчастного и сложить его обратно в чемодан. Мое внимание привлекли валявшиеся среди прочих вещей бумаги. Одного взгляда на них мне хватило, чтобы понять принадлежность пострадавшего к банковскому делу, причем в банковской иерархии он занимал, несомненно, высокую ступень: такие документы вряд ли могли доверить рядовому работнику. Я подозвал носильщика, который потащил наши чемоданы к располагавшейся поодаль стоянке извозчиков, а сам поднял раненого, поставил на ноги и, осторожно поддерживая, повлек его туда же. Когда копыта двух каурых лошадок местной породы, запряженных в скрипучий экипаж, зацокали по булыжнику, тряска привела моего подопечного в чувство. «Благодарю вас», — простонал он. «Не стоит благодарности», — ответил я скромно. «Никак не привыкну к порядкам в этой чертовой дыре, — пожаловался он. — Богатому человеку здесь можно позволить себе все что угодно, и в то же время вас в любой момент могут избить, ограбить или просто унизить. Позвольте представиться: Карл Детлефс, управляющий местным отделением ”Дрезднер банк». Работаю здесь пятый год, но семью перевозить боюсь, так и езжу раз в два месяца к себе в Дюссельдорф и обратно. Разумеется, жалованье мне платят приличное, ведь здесь не всякий сможет и просто жить, а не то что работать. Но иногда кажется, что не нужно никаких денег, лишь бы иметь скромную работу в Германии и проводить каждый вечер с женой и детьми». «Я вас понимаю», — сочувственно покачав головой, сказал я. «Разрешите полюбопытствовать, если не секрет, с кем имею честь?» — спросил Детлефс. «Нет никакого секрета, — пожал я плечами. — Андрей Добрынин, литератор из России, к вашим услугам». — «Как! Тот самый?!.» — «Да–да, тот самый». Детлефс некоторое время разглядывал меня, не в силах справиться с удивлением и даже перестав промакивать платком кровь, еще сочившуюся из рассеченного лба. «Но что же вас привело сюда? — спросил он наконец. — Ценителей литературы здесь — раз–два и обчелся. Большинство думает только о том, как бы побыстрее и без труда разбогатеть, а в свободное время ходят к девкам или пьют агуардьенте». «Понимаю, — кивнул я. — Но я здесь по делам личного свойства. В частности, я бы хотел приобрести здесь плантацию, желательно подальше от столицы и в живописном месте. Не ведете ли вы операций с недвижимостью?» «Ну разумеется, — обрадовался Детлефс. — Счастлив быть полезным такому человеку. Я даже припоминаю несколько вариантов, которые могли бы вас заинтересовать. Но предупреждаю: в провинции здесь неспокойно, есть разбойники, беглые пеоны, а кроме того — мятежники из армии генерала Уртадо, который не признает центральное правительство с тех пор, как с поста президента свергли его дядюшку, генерала Годоя. С того времени сменилось уже шесть правительств, и со всеми он находится в состоянии войны. Если вы хотите уединения, то для этого, мне кажется, есть и более спокойные места — Баварские Альпы, например». «Возможно, вы и правы, но в Тукумане у меня есть и другие дела, помимо приобретения собственности, — заметил я. — К тому же человек я мирный, не склонный к политическим дрязгам, да и к особому обогащению тоже. Ради своего спокойствия я готов отдать хоть весь годовой доход с плантации. Наконец, и цены на недвижимость здесь наверняка невысоки, Тукуман — не очень–то привлекательное место для помещения капитала». «Это верно, — согласился Детлефс. — Тогда завтра с утра мы займемся делами, а сегодня вы — мой гость. Нет–нет, не возражайте, я ваш должник, и вообще для меня большая честь принимать у себя такого человека, как вы. Шутка ли — сам Великий Приор Ордена куртуазных маньеристов, да еще здесь, в Тукумане! Такая удача выпадает раз в жизни. А как будет рада Розалия! Это сиротка, моя воспитанница», — пояснил Детлефс в ответ на мой вопросительный взгляд и смущенно кашлянул. «Прекрасное имя — Розалия», — мечтательно заметил я, разглядывая тянувшиеся мимо здания центральных кварталов Санта — Фе. Они были выстроены в типичном испано–американском стиле: обильная барочная лепнина и статуи святых в нишах многочисленных церковных фасадов, двухэтажные дома с затейливыми решетками на балкончиках и окнах, наглухо закрытые жалюзи. «А куда мы едем? Мы же не сказали адрес», — вдруг вспомнил я. «Не беспокойтесь, он знает, — ответил Детлефс. — Мы едем в отделение банка, я квартирую в том же доме».

Возница остановился у обычного двухэтажного особняка, отличавшегося от остальных лишь открытой входной дверью, у которой дремал на стуле метис–привратник, одетый довольно чисто, но непривычно для банковского служащего: в белых полотняных штанах, альпаргатах и пончо. «Никак не могу заставить одеваться прилично», — кивнул на него Детлефс. На стене рядом с дверью сияла латунная табличка с выбитой надписью «Дрезднер банк». Детлефс, однако, не вошел в служебное помещение, а извлек из кармана огромный кованый ключ и со скрежетом повернул его в замке двери, устроенной поодаль в глухой беленой стене. Войдя в эту дверь, мы оказались в уютном патио, где росли несколько лимонных деревьев, а в центре журчал фонтан. По разноцветным плиткам, устилавшим патио и образовывавшим затейливый узор, важно прохаживались два павлина. Внутреннее пространство окружали две галереи, верхняя и нижняя. В тенистом полумраке нижней галереи я вдруг заметил сидящую в кресле–качалке молодую женщину, которая кормила ручную ламу, доверчиво тыкавшуюся носом ей в колени. Из–за журчания фонтана женщина, видимо, не слышала звуков, которыми сопровождалось наше появление. «Это Розалия, — прошептал Детлефс. — Когда я уезжаю, я всегда запираю ее здесь под охраной. В этой стране всякое может случиться». Однако какая–то нотка в его голосе заставила меня заключить, что им руководила не столько забота о безопасности воспитанницы, сколько ревность — чувство, в моих глазах куда менее почтенное. «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник», — пронеслось в моей голове. На верхней галерее я разглядел человека в сомбреро, сидевшего на полу опершись спиной о столбик перил. Радом с ним к перилам была стоймя прислонена винтовка. Тут Розалия обернулась, почувствовав, видимо, наше присутствие. «Карл!» — воскликнула она, бросилась Детлефсу на шею и впилась в его губы отнюдь не дочерним поцелуем. Скованность Детлефса, однако, насторожила ее. Скосив глаза, она заметила меня, отпрянула от своего опекуна и, лепеча какие–то извинения и приветствия, присела в глубоком немецком книксене. Краска смущения заливала ее лицо и даже удивительно белую кожу в вырезе платья, но во взгляде ее ярко–голубых глаз, брошенном на меня исподлобья, явственно читалось шаловливое лукавство, а уголки полных, красиво очерченных губ подрагивали от сдерживаемого смеха. «Каков бесенок, — подумал я. — Немцу нипочем ее не укараулить». Розалия выпрямилась, и я поцеловал ее матово–белую ручку. Детлефс представил меня, и я приметил, как в глазах Розалии угасли дерзкие искорки, сменившись восхищением. Она жестом пригласила меня следовать за ней, мы вошли под своды галереи, и Розалия с торжеством показала мне на раскрытую книгу, лежавшую переплетом вверх на сиденье кресла. «The Magic Poison of Love», — прочитал я. «Испанский перевод у нас сразу же раскупили, и мне не досталось, — сказала Розалия. — Но я, как видите, читаю по–английски». «Если бы я не был столь скромным человеком, я похвалил бы ваш вкус, сударыня», — произнес я с поклоном. «Розалия, займи нашего гостя, пока я распоряжусь по хозяйству», — сказал Детлефс. Из беседы с Розалией я узнал о том, что главным бичом ее жизни является скука, что Карл очень мил с нею и она навеки будет ему благодарна, но они почти нигде не бывают, а те балы, куда вывозит ее Карл и где собирается лучшее общество Санта — Фе, нагоняют на нее еще большую скуку. «Они все или грубияны, или такие тупые», — вздохнула Розалия, вынося свой приговор тукуманским кавалерам. «Что делать, сударыня, не всем дано вкусить плодов с древа познания», — заметил я. «А кроме того, когда Карл уезжает, он запрещает мне выходить из дома, и я все время одна, если не считать охранников и прислуги». «Отчего же Карл воспитывает вас такой затворницей?» — полюбопытствовал я. «Мне кажется — только не смейтесь надо мной! — мне кажется, что он меня ревнует», — ответила Розалия, и ее голубые глаза вновь заискрились лукавством. «Это немудрено, сударыня! — живо воскликнул я. — Будь я на его месте, я бы заточил вас в огромную башню, а ключи вручил бы страшному огнедышащему дракону». Улыбка Розалии стала желанной наградой моему остроумию. В этот момент вернулся Детлефс и пригласил меня к столу. Это было очень кстати, так как я успел проголодаться за время, прошедшее после обеда в самолете. «Не могу есть здешнюю пищу, — пожаловался Детлефс. — Поэтому у меня простая добрая немецкая кухня». «И прекрасно! — откликнулся я. — Что может быть лучше свинины с жареной картошкой и пары кружек светлого баварского пива?» Умиленный моими словами Детлефс распахнул двери в столовую, где два лакея в белом приветствовали нас поклонами. За столом, усердно воздавая должное жареному гусю с яблоками и капустой и запивая его легким местным белым вином, я рассказывал хозяину обо всех членах Ордена куртуазных маньеристов — об их жизненном пути, характерах, странностях и забавных причудах. На самом деле мой рассказ был, конечно же, обращен к Розалии, и плутовка прекрасно это понимала. К концу обеда она уже не убирала ножку, которой я как бы невзначай касался под столом носиком ботинка. После еды я ощутил легкую сонливость и высказал намерение отдохнуть, тем более что уже стемнело и час был поздний. Лакей показал мне отведенную для меня комнату. Мой саквояж уже стоял там. Лакей почтительно осведомился, не нужно ли мне еще чего–нибудь. «Ничего, ступай, любезный», — ответил я, и он удалился, улыбаясь и кланяясь. «Надо отдать немцу должное — прислугу школить он умеет», — подумал я, закуривая сигару из стоявшего на столе ящичка и располагаясь в кресле–качалке, чтобы почитать при свече на сон грядущий. Раскрыв изданный в Париже томик аббата Куллэ, я приготовился погрузиться в мрачные образы, созданные неукротимым воображением этого католического фанатика, рядившегося в одежды вольнодумца. Однако очень скоро я обнаружил, что не в силах читать. Перед моими глазами вновь и вновь вставало лицо Розалии. В чем дело, спрашивал я себя, что меня так взволновало в этой женщине, в этом лице? Разве мне не предстоял обычный мимолетный роман с гарантированным успехом в финале? Или я уже знал, где и когда встречалось мне раньше это необычайное сочетание ярко–голубых глаз, черных волос и матово–белой кожи, чуть тронутой нежным румянцем?

Перед моим внутренним оком вдруг снова пронеслось все то, что я не раз запрещал себе вспоминать. Огромная зала, залитая светом сотен свечей; ликующая музыка оркестра; блеск паркета, мраморных колонн, орденов военных и множества бриллиантов, украшавших легкие бальные наряды бесчисленных дам. «Сад красавиц!» — восхищенно шепнул, наклонясь к моему уху, персидский посланник. Я рассеянно улыбнулся ему и ничего не ответил. Мой взор отыскивал среди танцующих знакомую черноволосую головку, слегка склоненную мечтательно и небрежно. Мне казалось, что если я не увижу еще хоть раз небесную голубизну знакомого взгляда, то не смогу дожить до рассвета. Все мое существо требовало этого, и только разум беспощадно подсказывал, что я вновь встречу в лазурных глазах только холодность, гордыню и жестокое торжество одержанной победы, — и не над каким–нибудь великосветским хлыщом или добрым малым «как ты, да я, да целый свет», а над властителем дум всей читающей России. Внезапно за окнами над темным пространством покрытой льдом Невы прокатился громоподобный звук орудийного залпа. Музыка стихла, танцующие остановились. «Салют, салют! Государь повелел…» — разнеслось по толпе. В честь юбилейного выпускного бала Смольного института по приказу государя стреляли все орудия Петропавловской крепости. «Ур–ра!» — доносились откуда–то издалека возгласы простонародья. Внезапно я увидел ту, которую искал, прямо перед собой. Утомившись от танцев, она шла отдохнуть к стульям, где стоял я. Как всегда, я был ослеплен ее видом. Небольшого роста, она держалась так прямо, что казалась высокой, и одаривала знакомых благосклонной и чуть рассеянной улыбкой королевы. В ее присутствии я вновь почувствовал необъяснимую скованность и даже робость, куда–то подевались все мое остроумие, моя находчивость, мой живой и цветистый язык. Уже не помню, что я сказал ей, дабы обратить на себя внимание, знаю лишь, что это были слова тусклые, ничего не значащие, недостойные меня. Ни слова привета не услышал я в тот вечер из ее уст. Мои мольбы она слушала надменно и ответила на них одной лишь фразой, сказав, что завтра уезжает в Астрахань, где ее с нетерпением ждет батюшка, астраханский губернатор. «Прошу вас, пришлите мне оттуда хотя бы весточку», — попросил я — я, который никогда ничего не просил у женщин. «С какой стати?» — спросила она, пренебрежительно пожав плечами. Жестокая! Знала ли она, что в этот миг обрекает меня на муки изгнания и скитальческой жизни, а тем самым наносит и Ордену сильнейший удар? Меня пронизало мертвящее чувство краха, мне захотелось бежать, скрыться в любую нору, как смертельно раненному зверю. Чудовищным усилием воли я заставил себя ни единым движением не выдать того, что свершалось в моей душе. «Простите, сударыня, не поминайте лихом. Честь имею», — поклонился я и большими шагами, не замечая никого, вышел из залы, а вслед мне снова загремела музыка. Лакею, подавшему мне шубу, я бросил, не считая, целый пук ассигнаций и с непокрытой головой выбежал на мороз. Не знаю, сколько времени я шел пешком в бальных штиблетах по заснеженным улицам, пока занывшие от холода ноги не привели меня в чувство. У Никольского собора я кликнул ваньку. «Куда прикажете, барин?» — спросил он, когда я уселся в сани и закутал ноги в медвежью полость. «К цыганам, болван! — взревел я, выведенный из себя этим невинным вопросом. — Да шибче гони, получишь на водку!» Несколько дней и ночей слились для меня затем в сплошную вереницу цветастых образов необузданного разгула, перемежаемых черными провалами беспамятства. Еще будучи во хмелю, я послал человека в кассы Аэрофлота купить мне билет до Астрахани. Тогда я не отдавал еще себе ясного отчета в своих действиях, теперь же, задним числом, я думаю, что для меня было необходимо в предвидении крутого поворота судьбы если и не встретиться с виновницей моего сердечного недуга — на это я не рассчитывал, — то хотя бы оказаться в местах, освященных ее присутствием, дышать с нею одним воздухом, ощущать призрачную возможность случайной встречи. Так объясняется мое появление в унылом номере гостиницы «Юбилейная» в Астрахани. Целыми днями я слонялся по городу, отчасти в надежде повстречать губернаторский выезд, отчасти для того, чтобы избежать несколько утомительных знаков внимания со стороны персонала гостиницы. Между тем приближался день, на который я назначил свой отъезд, купив заранее билет на теплоход, идущий в Баку. Путешествовать по суше было небезопасно, так как с гор временами спускались шайки разбойников. Калмыки из отрядов полковника Доржиева нещадно пороли шомполами целые селения, подозревавшиеся в сочувствии бандитам, но водворить спокойствие в крае покамест не удавалось.

В Баку я разыскал известную мне чайхану в старой части города. «Ля иляху билля ллах ва Мохаммадун расул–ллахи! — произнес я, подойдя к стоявшему за стойкой бородатому хозяину, и добавил: — Салям алейкум!» Хозяин взглянул на меня с любопытством, заинтересовавшись приветствием, необычным в устах европейца. В следующий миг он узнал меня, и радость, смешанная с суеверным почтением, изобразилась на его лице. «Шейх Али! — воскликнул он. — Какая честь для этого дома! Усман!» — позвал он, подойдя к той двери, что вела во внутренние помещения. Оттуда появился бородатый молодой человек свирепой наружности. «Аллах даровал нам радость! Сам Али Мансур посетил наш дом», — взволнованно обратился к нему хозяин, называя мое мусульманское имя. Молодой человек безмолвно склонился передо мной и поцеловал мне руку. «Принимать подобные почести грешно для правоверного, они подобают лишь имамам из рода Али», — заметил я наставительно. «Простите его неразумие, шейх, он сделал это лишь от великой любви к вам», — сказал хозяин. «Пусть Аллах хранит вас на своем пути, дабы вам не уклониться и не впасть в многобожие. Не излишествуйте во всякой религии — говорит Коран», — промолвил я. Хозяин и его помощник почтительно поклонились. «Будет ли дозволено узнать, что привело шейха в этот бедный дом?» — спросил затем хозяин. «Мне нужно как можно скорее попасть в Тегеран, получить там надежный кров на несколько дней и помощь в дальнейших делах», — ответил я. «Ты понял, мурид?» — сурово спросил хозяин помощника. «Слушаюсь, шейх», — отозвался тот и поспешно вышел. Не хочу отягощать память читателя подробностями моего перехода через границу, к тому же и не все эти подробности подлежат огласке. Важно одно: границу я пересек без приключений, а в Иране меня опекали так заботливо, что мне даже не пришлось показывать свой пакистанский паспорт на имя некоего Гулям Яхья Хана.

Л вспоминал все это, ворочаясь на широкой кровати под пологом от москитов в доме гостеприимного Детлефса, а перед моим внутренним взором стояли черные кудри Розалии и ее голубые глаза. Тираническое поведение Детлефса по отношению к ней возмущало меня все больше и больше. Наконец я забылся беспокойным сном, в котором мне вновь являлись то Розалия, то дочь астраханского губернатора, сливаясь временами в единый неудержимо влекущий образ.

Наутро я проснулся поздно. Спустившись к завтраку, я обнаружил, что Детлефс с нетерпением ждет моего появления. Как оказалось, он уже успел сходить в банк, взять там бумаги, необходимые при продаже плантаций, и принести их домой. Теперь ворох этих бумаг — планов, счетов, смет, описей имущества — лежал перед ним на столе. Мы углубились в их изучение. Сначала Детлефс пытался давать мне пояснения, но затем понял, что я неплохо разбираюсь в документах такого рода, и далее ограничивался лишь замечаниями, касавшимися специфики жизни в Тукумане. Краем глаза я видел, что Розалия, сидящая в углу за шитьем, напряженно вслушивается в нашу беседу. Мы с Детлефсом остановились наконец на плантации в провинции Эстелья. Она была не слишком велика, находилась в цветущем состоянии и располагалась на реке Рио — Негро в местах, где первые островки лесов вторгаются в массив пампы, чтобы перейти дальше к северу в непроходимую сельву. Подчас эти места подвергались набегам кавалерии генерала Уртадо, за которой гонялись, чаще безуспешно, драгуны губернатора провинции генерала Гутьерреса. Я не слишком опасался насилия, считая, что для любого местного царька выгоднее иметь под боком не бесполезное пепелище, а процветающую плантацию, всегда готовую в обмен на безопасность поступиться долей дохода. Как показали дальнейшие события, я недооценил степень тупости и одичания тукуманских вояк.

В тот же день купчая была подписана. К вечеру Детлефс, не доверяя прислуге, сам отправился за вином для прощального ужина, так как я решил уехать наутро, дабы без промедления вступить в права владения плантацией. Увлекшись чтением цинических парадоксов аббата Куллэ, я покачивался в гамаке на верхней галерее патио и вдруг услышал чьи–то торопливые шаги. Оторвав глаза от книги, я увидел, что ко мне по галерее стремительно приближается Розалия. Л спрыгнул из гамака на пол и приветствовал ее поклоном, но Розалия не собиралась обмениваться светскими любезностями. «Вы уезжаете!» — воскликнула она с упреком, почти с гневом. Ее нижняя губка дрожала, в глазах стояли слезы. «Но, сударыня…» — начал было я. «Почему вы так торопитесь? С вашей плантацией ничего не случится. Просто вам скучно здесь! — продолжала она. — Конечно, что может вам дать бедная неопытная девушка, которой можно вскружить голову просто от скуки, между прочим, и тут же об этом забыть!» «Розалия, успокойтесь, прошу вас! Я недостоин ваших слез!» — пробормотал я смущенно, полный раскаяния в собственной душевной черствости, которая только сейчас представилась мне во всей своей неприглядной наготе. Однако Розалия не слушала моих сбивчивых утешений. Она бросилась мне на шею и разразилась бурными рыданиями. Гладя ее по волосам, я шептал нежные слова. Вдруг я почувствовал, что она уже не плачет.

Сквозь легкую ткань платья я ощутил все ее стройное тело, прильнувшее ко мне, но уже не в стремлении обрести успокоение и защиту, а в порыве нерассуждающей страсти. Розалия подняла ко мне заплаканное личико. В лазури ее глаз сквозь пелену слез уже просвечивало дерзкое лукавство соблазнительницы, уверенной в своих силах. Кровь бросилась мне в голову, и наши губы слились в долгом поцелуе. Все мое существо затопила волна того неистовства, которое порой страшило меня самого, но никогда не отпугивало женщин. Я подхватил Розалию на руки и стал озираться по сторонам взором, в котором не оставалось уже ничего человеческого, ища прибежища, где могла бы найти утоление наша взаимная страсть. Внезапно в замке двери, что вела из патио на улицу, залязгал ключ. К счастью, страх повредить Розалии возобладал во мне над любовным безумием. Я осторожно опустил девушку на пол, шепнул ей несколько ободряющих слов, наскоро пригладил рукой свою прическу «а-ля Титус» и приблизился к перилам галереи. «А мы уже стали беспокоиться из–за вашего долгого отсутствия», — улыбаясь, обратился я к Детлефсу, пересекавшему патио в сопровождении двух носильщиков, нагруженных корзинами, из которых торчали горлышки бутылок. Лицемерие всегда внушало мне отвращение, в этих же обстоятельствах оно было для меня мучительно вдвойне, однако я не чувствовал себя вправе делать Розалию заложницей собственных чувств, чересчур откровенно их проявляя.

Ужин, в течение которого мне приходилось слушать шумные комплименты и поздравления Детлефса, для меня превратился в пытку. Мертвенно бледная Розалия, натянуто улыбавшаяся в ответ на грубоватые шутки Детлефса, по–видимому, чувствовала себя не лучше и внушала мне острую жалость. Стараясь поскорее забыться, я вливал в себя стакан за стаканом, тем более что Детлефс раздобыл и впрямь хорошего вина — настоящего бургундского, а не той кислятины, которую выдают за бургундское в здешних краях. С неприязнью глядя на развеселившегося Детлефса, я бормотал себе под нос, как заклинание, после каждого тоста: «Немец, перец, колбаса, кислая капуста». Когда я встал из–за стола и заплетающимся языком поблагодарил хлебосольного хозяина, я уже с трудом стоял на ногах. «Розалия, проводи гостя», — понимающе ухмыляясь, произнес Детлефс. Розалия и лакей–индеец повели меня в мою комнату, поддерживая с двух сторон. Там Розалия приказала слуге принести урыльник, и когда тот вышел, быстро поцеловала меня, прошептав: «Я знаю, ты сделал это ради меня», — имея в виду мое безобразное опьянение. «Ну разумеется, моя мышка», — пробормотал я и как был, не раздеваясь, рухнул поперек постели и погрузился в забытье. Последним, что смогла сохранить моя угасающая память, стали шепот Розалии: «Я приеду к тебе, слышишь? Жди меня!» — и тепло ее губ на моих губах.

Наутро, сославшись на мигрень, она не спустилась вниз проводить меня. «Уж эти женщины, вечно у них что–то там не в порядке», — извинялся за нее Детлефс, но я‑то лучше знал, в чем дело. Бедная девочка боялась не сдержать своих чувств. По просьбе Детлефса дилижанс, ходивший к пристани на Рио — Негро, остановился прямо у его дома. Я еще раз обнялся с гостеприимным банкиром и занял свое место. На пристани я пересел на ветхий пароходик «Хенераль Ривера». Когда матрос под моим наблюдением отнес мои вещи в каюту, я поднялся на верхнюю палубу, а оттуда прошел на корму. Глядя, как проплывают мимо прибрежные пейзажи, как клубятся за кормой мутные струи воды, взрыхляемой винтом, я думал о пережитом в эти два дня, и вновь в моем сознании сливались воедино образ Розалии и образ жестокой русской аристократки, заставляя меня нестерпимо страдать.

Следующие несколько месяцев, проведенные на плантации, я мог бы считать вполне счастливыми, если бы в их мирное течение не вторгались порой мучительные воспоминания и тягостное беспокойство о судьбе Розалии. Я заставлял себя забывать о своих душевных ранах, и порой это мне удавалось. В такие дни я рьяно занимался улучшением доставшегося мне хозяйства. Пеоны в этих местах находились, по сути дела, на положении рабов, поскольку над каждым из них тяготел неоплатный долг хозяину плантации, а на многих этот долг переносился с их отцов, братьев и прочих родственников. Такая система могла быть только результатом невежества одних и недобросовестности других. Благодаря ей на плантации приходилось держать целый штат дармоедов–надсмотрщиков, донельзя развращенных своим привилегированным положением. Я без лишней волокиты выгнал всю эту шайку. Мне пытались мстить, несколько раз в меня стреляли, но когда я изловил одного из наглецов и, раздев догола, посадил связанным на муравьиную кучу, остальные поняли, что я не тот человек, с которым можно шутить, и разбрелись кто куда. Правда, самый гнусный из них, мулат Педрилло, поклялся найти на меня управу с помощью генерала Уртадо, у которого брат мулата служил в чине майора. В ответ я воздвиг на границе своих владений виселицу, раз навсегда дав понять, что со всеми, кто противится моей воле, я намерен разговаривать лишь языком смерти. Землю я роздал в аренду пеонам, ограничив свои заботы только взиманием ренты и наблюдением за тем, чтобы возделывание хлопчатника, маиса и йерба–мате велось надлежащим образом. Уже одна эта мера, необычная для здешних мест, позволила резко поднять не только благосостояние пеонов, но и продуктивность всей плантации. Затем я выписал из Лондона и Берлина брошюры по животноводству и агрономии, из Голландии — породистого быка для улучшения малорослой местной породы, а из Бирмингема и Манчестера — целый ряд сельскохозяйственных машин. Под моим руководством смышленые пеоны быстро научились применять все это в здешних условиях, добиваясь немыслимых прежде урожаев и привесов скота. По вечерам я сидел в кресле на галерее своего дома, созерцая солнце, заходящее за рекой на просторах пампы, и потягивая через соломинку из горшочка обжигающий мате. В это время начинались обычно танцы пеонов, происходившие под аккомпанемент двух гитар и бубна. По моему распоряжению для танцующих выносили бутыли с агуардьенте и нехитрую снедь, ставя все это на столы под навесом, где днем ели мои конюхи и другая домашняя челядь. Слушая треньканье гитар и взрывы беззаботного смеха, я думал о том, как мало надо для счастья простым людям. Да и сам я в такие минуты чувствовал себя почти счастливым, ощущая свою необходимость в роли справедливого судьи и наставника, охраняющего гармонию этого маленького мирка.

И все–таки беспокойство о судьбе Розалии меня не оставляло. Я опасался, что под влиянием чувства она может совершить какой–нибудь необдуманный поступок и подвергнуться либо насилию со стороны своего опекуна, либо всеобщему осуждению католических филистеров. К тому же меня оскорбляло сознание того, что она вынуждена постоянно подвергаться домогательствам Детлефса и, более того, уступать им. Устроившись на новом месте, я уже мог принять на себя ответственность за ее судьбу. С этой мыслью я однажды и отправился в Санта — Фе.

Выехав в наемном экипаже на знакомую улицу, я обратил внимание на странные и зловещие изменения, которые претерпел облик окружающих зданий. Беленые фасады были сплошь испещрены следами пуль, из окон по стенам кверху поднимались языки копоти. Под колесами и копытами мулов хрустело битое стекло. Особенно свирепому разгрому подверглось здание «Дрезднер банк». Двери в нем были сорваны с петель, в полумраке вестибюля угадывались груды перевернутой мебели. Всюду порхали обгорелые листы бумаги. У дома торчал военный патруль. Сердце мое болезненно сжалось в предчувствии недоброго. Начальник караула, усатый сержант, к которому я обратился за разъяснениями, вначале отказывался со мной разговаривать, ссылаясь на военную тайну, но несколько золотых быстро развязали его язык. Оказалось, что на банк совершили налет неукротимые заговорщики Петя Кока (или Педро Коко, как его называл сержант) и его пособник Лентяй. Они уже успели совершить в Тукумане немало злодеяний, но затем для продолжения преступной деятельности им понадобились деньги. Поскольку в тукуманских правительственных учреждениях таковых обычно не имелось, да и местным предпринимателям их покровители–генералы никак не позволяли как следует разбогатеть, то естественно, что взоры злоумышленников обратились к «Дрезднер банк» и произошел налет. Он был осуществлен с присущей этим преступникам дерзостью и зловещей фантазией. Лентяй, устроившийся мойщиком посуды в ближайший ресторан, откуда Детлефсу в банк носили обеды, заложил бомбу в судок с предназначавшимся для банкира телячьим суфле. Подняв крышку, Детлефс привел в действие взрывное устройство и в мгновение ока лишился головы, которая в клубах вонючего дыма, дико вращая глазами, с грохотом вылетела из кабинета в вестибюль, где насмерть перепуганные клерки в ужасе попадали из–за столов. Взрыв послужил сигналом для налетчиков — в узкую улочку ворвался фургон, запряженный четверкой гнедых лошаков. В задней части фургона на вертлюге была установлена крупнокалиберная митральеза, снятая заговорщиками с японского миноносца, севшего на мель у тукуманских берегов. Сидевший за митральезой Петя Кока поворачивал ее во все стороны, одновременно со зверским лицом вращая рукоятку стрельбы. Улица наполнилась грохотом выстрелов, щелканьем, визгом и воем рикошетирующих пуль. Лентяй, стоя державший вожжи, время от времени запускал руку в бездонный карман штанов, извлекал оттуда ручную бомбу и с гиканьем швырял ее в первое попавшееся окно. Весь квартал оцепенел от ужаса. Петя Кока с двумя револьверами в руках и мешком в зубах ворвался в помещение банка и открыл ураганную пальбу поверх голов служащих, которые, не успев встать, тут же опять повалились на пол. Перемахнув через барьер, Петя Кока отшвырнул в сторону один из револьверов, в котором кончились патроны, взял в руку мешок и, обретя вновь способность разговаривать, распорядился открыть ему сейфы и ссыпать оттуда в мешок деньги. Эти требования он подкреплял свирепой божбой и угрозами, леденившими кровь. Получив наполненный мешок, бандит беспрепятственно покинул помещение, произведя перед этим ряд прицельных выстрелов по всем бутылям, цветочным горшкам и другим бьющимся предметам. Затем с улицы послышалось гиканье Лентяя и цокот копыт. Бухнули два запоздалых взрыва, и все стихло. Тукуманское отделение «Дрезднер банка» перестало существовать.

Выслушав эту историю, я ощутил в душе жалость к несчастному немцу, невзирая на его неджентльменское отношение к Розалии. Однако именно судьба Розалии во всем этом деле беспокоила меня больше всего. Подойдя к знакомой двери в иссеченной пулями стене, я принялся колотить в дверь тростью. Напуганные слуги вряд ли открыли бы мне после всего случившегося, но из–за производимого мной шума они приняли меня за военный патруль, а противиться военным в Тукумане мало кто осмеливался. В замке лязгнул ключ, дверь заскрипела, и в образовавшейся щели появилось лицо слуги–индейца. Прежде чем оно успело скрыться, я бросил к его ногам пригоршню золотых и этим освежил его память. «Проходите, сеньор, — сказал он с учтивым поклоном. — Простите, что не узнал вас сразу, но у нас в доме горе — хозяин погиб, и сеньорита Розалия пропала». «Как? Куда?!» — воскликнул я, забывая о приличиях. «Не знаем, сеньор. Она оставила записку, но никто из нас не умеет читать». «Принесите мне эту записку», — потребовал я, подбросив на ладони еще горсть дублонов. «Слушаю, сеньор», — сказал слуга и поспешно удалился. Когда он вернулся, я выхватил у него из рук конверт, рывком вскрыл его и прочел: «Смерть Карла избавляет меня от всех обязательств. Не пытайтесь искать меня и не беспокойтесь обо мне — я ухожу к друзьям, которые ждут меня и с радостью примут. Я покидаю этот дом такой же неимущей, какой вошла в него. Спасибо за все. Вечно молящая за вас Господа нашего Розалия О*Доннел Кастильо». Я сразу же понял, что Розалия отправилась ко мне. Нельзя было терять ни минуты. «Не беспокойся, старик, сеньорита в безопасности», — сказал я, направляясь к двери. Несмотря на всю спешку, я все же успел зайти на почту. Узнав там адрес семьи Детлефса в Германии, по которому переводил большую часть жалованья на родину покойный банкир, я послал по тому же адресу крупную сумму денег.

До Эстельи я добрался без приключений. Однако на пристани меня никто не встречал, хотя я отдал ясные распоряжения по этому поводу. Такого с моими людьми еще никогда не случалось, и я сразу заподозрил неладное. Эти подозрения превратились в уверенность, когда возница экипажа, который мне пришлось нанять, рассказал мне о вторжении в Эстелью отрядов генерала Уртадо. Когда дорога стала пересекать мои земли, я воочию убедился в том, что вторжение не миновало и моей плантации. Прекрасные посевы маиса и хлопчатника были начисто вытоптаны, находившийся невдалеке от дороги склад сельскохозяйственного инвентаря сожжен дотла. Когда до плантации оставалось около двух лиг, я расплатился с возницей и отпустил его, решив пробираться лесными тропками, дабы не попасть в руки врагов, главным из которых, без сомнения, являлся негодяй Педрилло. Однако, приблизившись к плантации, я с облегчением убедился в том, что она пострадала гораздо меньше, чем я ожидал. Видимо, мои люди узнали о готовящемся набеге и заранее приняли меры к отражению нападения. Между постройками виднелись баррикады из мешков с землей и перевернутых фургонов, там и сям маячили вооруженные люди. Несомненно, плантацию удалось отстоять.

Мое появление было встречено всеобщим восторгом. Из рассказа моего управляющего Карлито я уяснил себе ход боевых действий. Уверенные в том, что их появление окажется внезапным, драгуны Уртадо вырвались галопом из леса и, оглашая окрестности устрашающим гиканьем и пальбой в воздух, ринулись в атаку. Когда они заметили, что их ожидают, было уже поздно. Залпы десятков винтовок загремели почти в упор, ни один выстрел не пропал даром. Доскакавшие до баррикад кони беспомощно топтались перед непреодолимым препятствием до тех пор, пока всадник, получив пулю, не сползал с седла. Вскоре те, кто чудом уцелел, повернули коней и пустились наутек. Стрельба велась наверняка, недаром после боя почти не оказалось убитых лошадей, а тех, которые остались без всадников, уже поставили на конюшню. Я изъявил желание осмотреть трупы людей. Они лежали в несколько рядов у стены дровяного склада. Бережливые пеоны уже сняли с них все предметы одежды, кроме штанов. Я насчитал тридцать шесть трупов. В одном из них я с удовлетворением узнал Педрилло. Левая сторона его лица, в которую попало сразу несколько пуль, представляла собой сплошную сине–черно–багровую яму, в которой ярко белел обломок кости. Воздух над мертвыми звенел от несметного количества мух. Покойников не закапывали, ожидая приезда священника. «Все–таки это христиане, сеньор, хотя и дурные», — извиняющимся тоном сказал Карлито. «А как же вы узнали о том, что они идут?» — осведомился я. «Разве я не сказал? Нас предупредила сеньорита, ваша невеста. Она увидела их на дороге у Эстельи, купила лошадь и скакала целый день, чтобы опередить их. А потом она взяла ружье и сражалась вместе с нами, как мужчина». «Розалия… — прошептал я. — Где она сейчас?» «Она спит, сеньор. До этого она не спала три ночи». «Где она, я спрашиваю?» — прохрипел я свирепо. «В вашей спальне, сеньор. Простите, если я поступил неправильно, уложив ее там», — промолвил Карлито, разводя руками. Я ответил ему невнятным ворчанием и направился в спальню. Мне казалось, что я хотел лишь взглянуть на Розалию, как скупец — на самую заветную свою драгоценность. Но, открыв осторожно дверь, я понял, что мои устремления не были столь платоническими. Волны черных волос на белизне постели и выглядывающая из–под них округлость плеча — даже мертвец воспламенился бы от такого зрелища. Когда я вошел. Розалия проснулась и улыбнулась мне — обрадованно, лукаво и чуточку сонно. «Я защищала ваше имущество, сеньор», — шепнула она. Срывая с себя одежду, я ничего не ответил. Когда Розалия увидела мое мужское естество, улыбка сползла с ее лица. Она отбросила в сторону одеяло, и ее тело античной богини предстало моему взору, рельефно выделяясь на простыне своей матовой белизной. Я лег рядом с нею, сдержав свой первоначальный пыл. Моя рука до тех пор скользила по сладостным волнам ее тела, впадая раз за разом в тайную тайных, пока ручка Розалии в свой черед не протянулась ко мне и ее точеные пальчики не охватили скипетр наслаждений, пронзив все мое существо предчувствием близкого счастья. «Простыни слишком грубы для твоей кожи, любимая», — произнес я и мгновенно возложил Розалию к себе на грудь. Она издала стон, в котором очаровательное упрямство сливалось с нежной уступчивостью, и, не в силах более сдерживаться, овладела мною. Далее разум мой помутился, и я всецело вверился тому инстинкту, который присущ одухотворенным натурам и который повелевает доставлять своему партнеру максимум блаженства, не считаясь ни со своими ощущениями, ни с требованиями стыдливости и приличий. Природная чувственность Розалии не была в достаточной мере развита ее опекуном. Он дал ей лишь первые намеки, а сокровенный смысл любовных забав раскрывал ей я, гордясь этой ролью, но в то же время и страшась пересекать ту черту, за которой чувственная смелость воспринимается как оскорбление. С этого дня любовные игры стали занимать большую часть моего времени. Плантация не приходила в упадок лишь благодаря расторопности Карлито, которую я, разумеется, щедро вознаграждал. Совокупление с возлюбленной не могло бы обладать для меня таким очарованием само по себе, лишь в своей материальной определенности. Сливаясь с нею, я ощущал, как наполняется живым содержанием мое прославленное на Востоке учение о Мировой Плоти. Оно гласит, что верующий, совокупляясь с желанной ему женщиной, соединяется тем самым с наиболее совершенной частью Мировой Плоти, которая есть одна из эманаций единого Божества.

В то же время, нарушая идиллию, меня все больше начинали раздражать доходившие до меня известия о бесчинствах отрядов генерала Уртадо и боровшихся с ними правительственных войск. Помимо присущего мне отвращения к насилию, я терпел и материальные потери, так как немало людей приходилось постоянно отряжать для несения дозорной службы. Мало–помалу я пришел к мысли о том, что Тукуману необходима революция, которая избавила бы его от наглой военщины, позволила бы собственникам спокойно приумножать свое достояние, искоренила бы анархию и разнузданный эгоизм. Собственность, Порядок и Отечество — вот краткая формула, выражающая мои политические устремления. Человеческое достоинство создается присвоением предметов внешнего мира, но чтобы реально присвоить вещь, то есть обратить ее в свою Собственность, необходимы внешние условия, то есть порядок, а Порядок в масштабе нации создает Отечество с присущими ему неповторимыми духовными ценностями. Несмотря на кажущуюся самоочевидность этих истин, я нисколько не обманывался касательно той реакции, которой следует ожидать на них в тукуманском обществе, пораженном бациллой анархии, особенно в его высших классах. Но все–таки я надеялся на испытанную силу своего красноречия, удивлявшего некогда на Востоке даже закосневших в заблуждениях мусульманских улемов.

Когда мои революционные убеждения окончательно созрели, я приказал Карлито раздать пеонам винтовки, погрузить в фургоны походное имущество и женщин и выступать в направлении Эстельи, оставив лишь небольшой отряд для охраны плантации. Розалии предстояло сопровождать меня в особом фургоне. Мое распоряжение не вызвало у Карлито удивления. В Тукумане издавна повелось так, что если землевладельцы были недовольны правительством или просто находили свою жизнь чересчур пресной, они раздавали ружья своим пеонам и во главе собственного воинства отправлялись делать революцию. Вести войну в Тукумане полагалось с крайней жестокостью, и я принимал это во внимание. Здешнее общество еще не созрело для правильного взгляда на милосердие и гуманность, любое их проявление толкуя как признак слабости. Обычай не брать пленных вытекал, по–видимому, из партизанского характера здешних армий, однако затем он приобрел самодовлеющее значение, и пленных стали расстреливать даже в том случае, если имелась возможность их содержать. Я также решил скрепя сердце придерживаться всех подобных особенностей тукуманского военного искусства, дабы неуместной мягкостью не повредить конечной благородной цели. Если же оставаться честным до конца, то тукуманские правители вызывали у меня столь сильное омерзение, что я считал их достойными только пули.

Эстелью мой отряд занял после короткого боя. Население, попрятавшееся по домам при звуках стрельбы, после ее окончания высыпало на улицы, чтобы приветствовать победителей. Моя программа, изложенная доступным для простонародья языком, давно уже была тайно отпечатана в типографии Эстельи и широко распространялась, — этим и объяснялся радостный прием, оказанный моей армии. Возле кабильдо, стены которого пестрели свежими пулевыми отметинами, сидели на корточках в ожидании расстрела человек двадцать пленных, и в их числе возглавлявший оборону алькальд Эстельи. С балкона кабильдо я произнес речь, обращенную к собравшейся толпе, в которой изложил те принципы государственности, о которых говорилось выше. Скажу не хвастаясь, что почти двойное увеличение численности моей армии, происшедшее в Эстелье, не в последнюю очередь было вызвано именно этой речью. Переночевал я в кабильдо, куда из дома алькальда солдаты принесли огромную кровать. Как пошутил мой лейтенант Хуан Монтьель, руководивший этой операцией, овдовевшей в тот день супруге алькальда такая кровать сделалась явно велика.

Памятуя о том, что военный успех несовместим с малоподвижностью, я не стал задерживаться в Эстелье и на следующий день выступил во главе увеличившейся армии в направлении Санта — Фе. По дороге ко мне стали присоединяться со своими отрядами окрестные землевладельцы, то ли решившие поддержать мои принципы, то ли почуявшие поживу. Явились ко мне и посланцы генерала Уртадо, имевшие наглость предложить мне сотрудничество от имени своего главаря. Я немедленно приказал публично их расстрелять, подчеркнув тем самым, что карающая рука революции простерта над всеми носителями анархии и своеволия. Следующим городом на моем пути был Сьюдад — Артигас, занимаемый войсками Уртадо. Последний решил дать мне сражение на подступах к городу, полагаясь на ударную силу своей многочисленной кавалерии. Никогда не забуду это изумительное зрелище, когда кавалерийская лава, с грохотом катившаяся по пампе, внезапно наткнулась на спирали Бруно, незаметные в высокой траве. В то же мгновение открыли огонь пулеметы, расставленные мною так, чтобы обеспечить возможность фланкирующего огня. Всадники на всем скаку летели через головы лошадей, лошади вставали на дыбы и затем бессильно валились на бок. Груды конских и человеческих тел вырастали прямо на глазах. Уцелевшие обратились в паническое бегство. Тем временем батареи трехдюймовых орудий по моему сигналу накрыли маневрирующие на горизонте резервы противника. Стало ясно, что сражение выиграно. Звезда генерала Уртадо закатилась. Через несколько дней один из его офицеров принес мне бурый от крови мешок, над которым роились мухи. Развязав его, он вытряхнул на пол оскаленные головы Уртадо и трех его ближайших помощников. Меня замутило от трупного запаха и от этого варварского зрелища. Я приказал дать изменнику денег, как следует напоить и пристрелить во сне, чтобы, с одной стороны, не поощрять предательства, а с другой — даровать бедному глупцу хотя бы счастливую смерть в благодарность за оказанную услугу.

Впереди, однако, меня ожидала более трудная задача: предстояло разбить регулярные правительственные войска. Они, как я уже отмечал, не блистали дисциплиной, а офицерство, особенно высшее, отличалось разнузданностью нравов и непроходимой тупостью. Однако на оснащение армии казна не жалела своих скромных средств, что и неудивительно, поскольку испокон веку у власти в стране пребывали военные. В качестве первоочередной и самой важной задачи предстояло взять город Монтеррей, по своему стратегическому положению на скрещении коммуникаций противника являвшийся нервным центром его обороны. Мои агенты сообщали мне, что город лихорадочно укрепляется под руководством французских инженеров. Вскоре схема укреплений уже лежала на моем походном столе, и я принялся переносить ее на карту. Целые ночи проводил я затем над изготовленной картой, разрабатывая способы разгрома превосходящих сил противника в созданном им укрепленном районе. В эти томительные ночи меня успокаивал лишь устремленный на меня полный нежности взгляд Розалии. Походная жизнь нравилась ей — видимо, сказывалась кровь ее предков. Все О*Доннелы со времени их переселения в Испанию из Ирландии в XVII веке были военными, а та их ветвь, что подвизалась в Латинской Америке, насчитывала даже немало президентов–диктаторов. Однако вскоре после рождения Розалии могущество О*Доннелов в Тукумане рухнуло: все мужчины рода погибли в результате очередного переворота, когда они показались опасными новому тирану, мечтавшему к тому же прибрать к рукам их огромные поместья, превышавшие по территории многие из стран Европы. По материнской линии предком Розалии являлся тот самый генерал Франсиско Кастильо, который прославился во время войны против испанского владычества в Тукумане и считался отцом тукуманской нации, благодаря чему во всех уважающих себя городах страны имелась его конная статуя. Тукуманцы, правда, редко вспоминали о том, что через три года после победоносного завершения антииспанской кампании бравый генерал в результате военного переворота был свергнут и расстрелян у стены президентского дворца. Мать Розалии умерла, когда той едва исполнилось тринадцать лет, оставив малютку без средств к существованию. Тут–то и повстречал Розалию Детлефс. Пораженный расцветающей красотой девочки, он взял ее в свой дом, чтобы через год–другой сделать своей наложницей. Позднее, убедившись в ее смышлености и умении вести хозяйство, он поручил ей и обязанности домоправительницы. Несмотря на свою юность, Розалия умела заставить людей повиноваться себе с полуслова — так проявлялась кровь ее предков, каждый из которых распоряжался жизнью и смертью множества людей. Розалия люто ненавидела «синих», как называли тукуманских военных из–за цвета их формы, и призывала меня расправляться с ними без всякой пощады. Возможно, помимо ее чувства ко мне, эта ненависть отчасти объяснялась и той роковой ролью, которую сыграла тукуманская военщина в судьбе ее семьи.

Постепенно план операции созрел в моем мозгу. В общих чертах он заключался в том, чтобы, прикрыв фланги отрядами кавалерии, сосредоточить основную массу пехоты и артиллерии в наиболее слабо укрепленном месте вражеской обороны. Исполнение этого замысла облегчалось пассивностью противника, не желавшего выходить из–под защиты укреплений. Взломав первую линию обороны, я намеревался нанести сворачивающие удары в обе стороны от прорыва и одновременно высадить десант в районе речной пристани Монтеррея. С этой целью была собрана целая флотилия разнокалиберных судов.

В назначенный час вновь загремела артиллерия. Под прикрытием огневого вала цепи пехоты двинулись вперед по пампе. Со своего наблюдательного пункта я видел в бинокль, как они достигли линии траншей и оттуда в тыл обороны бросились толпы убегающих, редея на глазах от обстрела в спину. «Коня! — рявкнул я. — Кавалерию в прорыв!» «Слушаю!» — козырнул лейтенант Кабрера, мой вестовой, и помчался туда, где в лощине стояли резервные эскадроны. Вскоре кавалерия двинулась к месту прорыва. Я пустил своего коня ей наперерез. Рядом скакала Розалия на подаренной мною белой арабской лошадке, конфискованной у одного плантатора, расстрелянного за сочувствие «синим». Неукротимый дух О*Доннелов постоянно влек ее в самую гущу сражения. Мне приходилось идти на разные ухищрения, чтобы отвлечь ее от этой опасной склонности, — в частности, я нередко давал ей различные поручения военного характера, но не связанные с опасностью для жизни, в основном те, которые входят в обязанности ординарца. Сейчас, когда противник стремительно откатывался, я не стал удерживать Розалию в тылу, считая, что большой опасности уже нет и разумнее дать ей растратить свой боевой пыл сейчас, чем в те моменты сражения, когда чаша весов колеблется и развязка достигается лишь большой кровью.

Конница рысью двигалась по траве пампы, уже затоптанной прокатившимися пехотными цепями. Там и сям попадались трупы моих солдат, — все чаще по мере приближения к линии траншей. В траншеях — там, где их накрывал огонь артиллерии, — виднелись полузасыпанные землей мертвецы в синих мундирах, задранные кверху треноги разбитых пулеметов, ярко белело расщепленное дерево обшивки. В тех местах, где рукопашная схватка отличалась особым упорством, трупы солдат обеих армий образовывали целые груды. Мне бросился в глаза мертвец в синем мундире: голова его, рассеченная ударом мачете, была неестественно запрокинута, так что выпятился кадык, оба глаза вытекли, и почерневшая кровавая масса застывшими струями сплошь покрывала лицо. На этом фоне ослепительно сияли два ряда белых зубов, ощеренных в мучительной предсмертной ухмылке. «Война — ужасное дело», — мрачно бросил я Розалии. Она взглянула на меня с недоумением: ее пылкое сердечко упивалось жестокой картиной победы. За линией траншей пампа была усеяна убитыми солдатами правительственных войск. Смерть настигла их в момент бегства, лишний раз подтвердив то правило, что трусость на войне не менее опасна, чем безрассудная храбрость.

Внезапно впереди послышался треск пальбы, и над нашими головами засвистели пули. Огонь велся с пересекавшей наш путь железнодорожной насыпи. Пули взбивали фонтанчики пыли под копытами лошадей, и перепуганные животные дико шарахались, а будучи раненными, издавали пронзительное ржание, напоминающее человеческий крик. «Всем спешиться! Коней в укрытие!» — крикнул я, мгновенно оценив ситуацию. Всадники спрыгнули с коней, залегли и открыли ответный огонь, короткими перебежками продвигаясь вперед. Коноводы тем временем погнали коней к находившейся неподалеку долине — руслу небольшой пересохшей речки. Ближе к насыпи продвижение наступающих остановилось. Пулеметы и множество винтовок палили в упор, не давая поднять головы. Ответная стрельба смолкла, и группы солдат начали даже постепенно отползать назад. Напряжение боя достигло крайней точки. Это и был кульминационный момент сражения, когда успех дела решает уже не оружие, а воля. Потеряв здесь время, мы дали бы противнику возможность собраться с силами, увязли бы во вражеской обороне и в конечном счете лишились бы победы. «Встать! За мной!» — поднимаясь на ноги и перекрикивая грохот пальбы, закричал я, размахивая револьвером. В ту же секунду резкий толчок в левое плечо швырнул меня на землю. Ощутив тупую боль, я понял, что ранен. Моя рубашка цвета хаки с левой стороны стала быстро темнеть от крови, теплые липкие струйки потекли по коже. Я застонал — не от боли, а от досады. Ничего неуместнее ранения в такую минуту нельзя было придумать. «Вперед! Вперед!» — хрипел я, перемежая эти призывы испанской площадной бранью, но голос мой потерял силу, и меня уже никто не слышал. Все это заметила находившаяся неподалеку Розалия. Она не бросилась ко мне на помощь, как это сделала бы обыкновенная женщина. Она понимала, что помощь я могу оказать себе и сам, и страдаю я не от физической боли, а от унизительного чувства близкого поражения. Внезапно она поднялась в полный рост, сжимая в руках винтовку. Пройдя несколько шагов вперед, она обернулась к солдатам. Губы ее кривила презрительная усмешка. Кельтская ярость, наследие крови О*Доннелов, горела в ее глазах, ставших в этот момент из голубых синими, как это бывало с нею в минуты страсти. «Я вижу, в Тукумане не осталось мужчин. С этой минуты сражаются женщины», — звонко крикнула она и пошла вперед, все так же не пригибаясь. Солдаты, нерешительно переглядываясь, стали приподниматься. «Вперед!» — крикнул я, вставая из последних сил, и, шатаясь, ринулся вслед за Розалией. Топот множества ног раздался за моей спиной. Сдержать этот атакующий порыв было уже невозможно. Опережая меня, солдаты стремительно взбирались на насыпь, но все же первой на самом верху, на фоне ослепительного тукуманского неба, показалась стройная фигура Розалии. Вдруг я обратил внимание на то, что в ее руках уже нет винтовки. Словно пытаясь что–то удержать, она прижимала руки к груди. На мгновение спины солдат скрыли ее из виду. Когда я увидел ее вновь, она уже опустилась на колени. Руки ее по–прежнему были прижаты в груди, голова бессильно поникла, словно в молитве. Превозмогая боль и слабость, я стремительно взбежал на насыпь. На шпалах всюду валялись убитые. Схватка, превратившись в преследование сломленного противника, быстро удалялась в сторону видевшихся на горизонте предместий Монтеррея. Оттуда несли раненых, а некоторые плелись сами, волоча винтовки. Я, однако, уже не видел ничего этого. Разорвав платье Розалии на груди, я сразу понял, что рана ее смертельна. Вернее, это были три раны — три пули пронизали ее грудь, которую я так часто и так пылко целовал. «По–моему, сегодня я заслужила прекрасные похороны», — прошептала Розалия, и слабая тень той лукавой улыбки, которую я так любил, тронула ее уже посиневшие губы. Я не смог ничего сказать, все утешения звучали бы здесь фальшиво. Склонив голову, я заскрипел зубами, и слезы покатились из моих глаз на матово–белую кожу, покрытую липкими потеками крови. Предсмертная муть, начавшая уже заволакивать голубизну глаз Розалии, вдруг на мгновение прояснилась. «Что это — слезы? Ты плачешь из–за меня? — спросила она. — Я недостойна ваших слез, сеньор, — помнишь, как ты мне сказал когда–то?» «Да, да, я помню, любимая», — с усилием выдавил я. Вдруг какое–то неуловимое движение прокатилось по ее телу, голубые глаза остановились и улыбка замерла на губах. «Розалия!» — крикнул я, прижимая ее к груди и припадая к ее устам последним скорбным поцелуем. Не знаю, пригрезилось ли мне или так и было в действительности, но в тот момент я мог поклясться, что моих губ, соленых от слез, шаловливо коснулся ее острый язычок, словно в преддверии любовных ласк. В следующий миг благодетельное беспамятство поразило меня, и я без чувств повалился на шпалы рядом с мертвым телом возлюбленной.

Не столько рана, сколько пережитое потрясение едва не оказалось для меня смертельным. Во взятом штурмом Монтеррее был разыскан лучший врач, бывшее парижское медицинское светило доктор Дюшоссуа, вынужденный бежать в Тукуман после того, как в припадке ревности задушил любовницу. Он нашел у меня сильнейшую нервную горячку и прописал полный покой. Знахари–индейцы, сопровождавшие армию, поили меня успокоительным настоем из трав, разжимая ножом стиснутые зубы. Мой могучий организм довольно скоро поборол физическое недомогание, но душевный недуг тяготел надо мной и после выздоровления. Мне стали безразличны все перипетии военных действий, все хитросплетения политической борьбы. Оседлав скакуна, целыми днями я в разных направлениях пересекал просторы пампы. То и дело я встречал колонны пехоты и кавалерии, артиллерийские упряжки и нескончаемые обозы созданной мною армии, тянувшиеся в сторону Санта — Фе. По железным дорогам, вихляя и погромыхивая, волочились в тыл вереницы расхлябанных дощатых платформ с ранеными и трофейным военным снаряжением. Однако на все это движение я взирал равнодушным оком — со смертью Розалии из моего сердца словно вынули некий внутренний стержень, прикреплявший его к впечатлениям этого мира. На очередном заседании высшего военного совета армии, превозмогая многочисленные протесты, я передал командование Карлито, точнее — генералу Карлосу Марии Эчеверриа. Лишь нежелание подорвать боевой дух вчерашних подчиненных не позволяло мне покинуть армию, и я прошел с нею весь путь до Санта — Фе, затем наблюдал штурм столицы, а после ее взятия — расстрел президента Вергары и его правительства и торжественную церемонию чествования победителей, на которой мне даже пришлось скрепя сердце произнести речь. В этой речи я призвал нацию неукоснительно блюсти триаду сформулированных мною великих принципов — Собственность, Порядок и Отечество, после чего объявил состав нового правительства и назвал имя временного, до всеобщих выборов, президента Республики. Им стал, разумеется, генерал Эчеверриа, сам же я, как новый Цинциннат, вознамерился удалиться на свою плантацию, дабы предаться там скромным радостям земледельческого труда. Однако на плантации слишком многое напоминало мне о Розалии. Терпение мое иссякло, когда однажды, раскрыв томик аббата Куллэ, я обнаружил на той странице, где некогда прервал чтение ради революции, забавную рожицу, изображенную шаловливой ручкой Розалии. Со сдавленным стоном я побрел на кухню, где извлек из шкафа бутыль с агуардьенте и заперся с нею в своей комнате. Выйдя оттуда лишь на четвертый день, я с отвращением оглядел в зеркале свое мятое лицо, красные глаза и взлохмаченные волосы. Ощутив во рту противный вкус агуардьенте, я смачно сплюнул прямо на чисто вымытый пол. Этот плевок как бы символизировал мой разрыв с привычным окружением и решение вновь предаться горькой стихии скитаний.

Через два дня я уже был опять в Санта — Фе, где поручил нотариусу уладить все дела, связанные с продажей плантации, а деньги перевести семье несчастного Детлефса. Затем я выехал в Пуэрто — Кастильо, единственный в Тукумане океанский порт. В конторе тукуманской пароходной компании, большая часть акций которой принадлежала богатой семье греческих судовладельцев Монахосов, мое желание поступить на корабельную службу восприняли с крайним удивлением. Дельцы с чисто буржуазной трафаретностью мышления полагали, что, сыграв такую роль в революции, я должен немедленно начать пользоваться ее плодами. Однако и отказать мне они не решились, особенно после того, как я предъявил полученный в Москве диплом кандидата экономических наук. Диплом позволял заключить, что с ведением бухгалтерских операций и расчетов с клиентами я уж во всяком случае справлюсь, к тому же и претендовал я как раз на место суперкарго. Тут же подписали контракт. К моему огорчению, корабль, на котором мне предстояло служить, приходил в Пуэрто — Кастильо только через четыре дня. Это был лихтер «Калипсо» — прежний его суперкарго в приступе белой горячки выбросился за борт посреди океана. Выйдя из конторы на улицу, я направился в китайский квартал, где хотел найти опиекурильню. В грезах, порожденных опиумом, я надеялся встретить образ Розалии, а возможно — если Морфей, бог наркотических услад, будет ко мне благосклонен, — и заветный образ жестокой дочери астраханского губернатора. Нужное мне заведение я нашел без всякого труда. Свирепого вида китаец, на предплечье которого я заметил условную татуировку — знак принадлежности к преступному сообществу, сразу проникся ко мне доверием, так как я обратился к нему на его родном языке. Он разъяснил мне, как следует стучать, чтобы привратник впустил гостей. После условного стука дверь указанной мне подозрительной лачуги со скрипом отворилась, и, когда я увидел привратника, то сперва оторопел, а затем разразился хохотом, несмотря на свою душевную депрессию. На меня печально смотрело помятое лицо Виктора Пеленягрэ. Очнувшись от первого потрясения, Виктор завопил: «Андрюха!» — и бросился мне на шею. Из последовавших затем расспросов я понял, что Виктор имеет весьма смутное представление о последних событиях в Тукумане и моей роли в них. Примкнув к политическим заговорщикам, он ушел в глубокое подполье, став хозяином явочной квартиры, маскировавшейся под опиекурильню. В качестве такового Виктор почти не выходил на улицу. Это было заметно по нездоровой мучнистой бледности и одутловатости его лица. Впрочем, последняя, возможно, объяснялась неумеренным употреблением агуардьенте, к которому Виктор прибегал от скуки. «Мне кажется, я алкан», — пожаловался он со вздохом. Мы расположились в задней комнате притона, где хранились трубки и запас опиума в мешках. Чтобы попасть туда, нам пришлось пройти мимо неосвещенной залы, где предавались пороку клиенты. Во мраке тускло светились багровые огоньки трубок, угадывались очертания лежащих полуобнаженных тел, от испарины казавшихся медными. Слышалось бессвязное бормотание людей, говоривших с призраками, созданными наркотиком в их мозгу. «Полные деграданты, но для отвода глаз приходится их пускать, — объяснил Виктор. — Полиция берет взятки и нас не трогает, считает, что мы простые уголовники. Если бы они знали, чем мы занимаемся!» Я вкратце рассказал Виктору о своих приключениях. В подробности я не вдавался, рассказ и без этого был для меня чересчур болезненным. Когда я дошел до смерти Розалии, голос мой пресекся. «Ненавижу этих солдафонов! — воскликнул Виктор с горячим сочувствием. — Полные деграданты!» Тут в коридоре, прервав нашу беседу, послышались чьи–то тяжелые шаги. Виктор насторожился. В комнату ввалились Петя Кока и Лентяй, которых я сразу узнал по описанию в газете, и подозрительно уставились на меня. «Это мой друг, Андрей Добрынин, тоже поэт, — представил меня Виктор. — При нем можно говорить без стеснения». «Счастлив познакомиться со столь бравыми людьми, — заявил я. — Наслышан о вашей борьбе». Настороженность террористов исчезла. «Та мы ж вас знаем! Бачилы по телевизору, — сказал Петя Кока. — Дуже гарна була передача». «Ну», — подтвердил Лентяй. Они сняли и поставили на пол свои заплечные мешки. «Витя, сховай це, — обратился к Виктору Петя Кока. — Ось динамит, ось аммонал. На карьере склад пидломилы». Лентяй вытащил из кармана огромные серебряные часы в виде луковицы и глянул на циферблат. «Надо б выпить за знакомство, та времени немае», — с сожалением сказал он. «Зараз в консульстве мина должна зробыть, так надо подывыться, як воно буде», — пояснил Петя Кока. «Ну, ще зустринимся», — сказал Лентяй. «Арриведери», — заключил Петя Кока, и после прощального рукопожатия заговорщики удалились. Через некоторое время со стороны центра города докатился грохот взрыва. «Взорвали молдавское консульство», — заметил Виктор. «Вы так спокойно говорите об этом! — рассердился я. — Что вас толкнуло на этот путь?» «Да ведь земляки! Люблю земляков, — оправдывался Виктор. — Они так просили. Сказали, что пропадут без верного человека». «Ничего, они, по–моему, нигде не пропадут», — буркнул я сердито. «А потом — приключения! Люблю приключения», — продолжал Виктор легкомысленно. «А деньги? У вас же были деньги в банке?» — напомнил я. «Потратил на политическую борьбу», — заявил Виктор с достоинством. «Так они вдобавок вас еще и обобрали, — укоризненно сказал я. — И не надоело вам жить голодранцем! Вы же были обеспеченным человеком!» «Честно сказать, надоело, — отвечал Виктор. — Хочется выбиться из нищеты, хочется жениться…» «Вам нужно поступить пока на доходную должность, — сказал я. — В Тукумане мое слово кое–что значит. Я попрошу правительство назначить вас начальником таможни в Пуэрто — Кастильо. Все равно прежнее начальство не сегодня–завтра сместят». «Андрюха, век буду благодарен, — обрадовался Виктор. — Я устал от этой политической возни. Хочется покоя, уюта…» «Решено, — подытожил я. — Сегодня же с нарочным шлю письмо президенту. Только уговор — чтобы все было в рамках… Ну, вы понимаете». «Андрюха, ты что! Я зверь! Я слов на ветер не бросаю!» «Что за манера называть друг друга Андрюхами, Витюхами… Как мастеровые в пивной», — поморщился я. «Больше не буду», — с готовностью пообещал Виктор.

На этом мы расстались. Я направился в кабильдо, чтобы организовать быстрый обмен депешами с Санта — Фе. Кроме того, я хотел раздобыть на почте свежих газет, надеясь найти в них новости о судьбе остальных членов Ордена. Отправив в столицу гонца с письмом к генералу Карлосу, я пришел на почту и был принят с тем несколько утомительным радушием, к которому в последние годы уже почти привык. Почтмейстер не знал, куда усадить столь высокого гостя. Расположившись в его кабинете, я принял из его рук чашку с кофе, хотя я кофе не пью, устало поблагодарил и закрылся газетой. Это

оказался все тот же «Нувель обсерватер». Я не обманулся в своей надежде найти в столь информированном издании сообщения о судьбе членов Ордена. Точнее, что–то определенное было известно лишь о Великом Магистре Вадиме Степанцове, так как обо всех остальных газета могла предложить читателю только догадки, все эти «по–видимому» и «не исключено». С волнением читал я репортаж из клиники имени Кеннеди в Нью — Йорке, где в данное время пребывал Великий Магистр, а также изложенную в качестве предисловия к репортажу историю его злоключений. Известие о том, что Степанцову выделил субсидию некий миллиардер, я принял без удивления — дело для нас привычное. Полученные же в качестве премии деньги Магистр принялся тратить довольно неожиданным для журналистов образом: он покупал на них услуги наиболее известных сыскных агентств Европы и Америки, а затем приступил к снаряжению спасательных экспедиций в те точки планеты, откуда к нему поступали какие–либо сведения о наших пропавших товарищах. Первая экспедиция отправилась в труднодоступные районы Месопотамии — в болота и плавни реки Шатт–аль–Араб. Командир речного буксира в порту Фао сообщил агентам Магистра, что однажды видел появившегося из зарослей рыжеволосого толстяка в очках и явно европейской наружности, хотя и в богатой арабской одежде. Толстяк что–то кричал на незнакомом капитану языке и умоляюще простирал к нему руки. Однако экспедиция, углубившаяся в район болот, вскоре бесследно исчезла. Через некоторое время на квартиру к Магистру, проживавшему тогда в Лондоне, глухонемой негр принес посылку — большой ларец черного дерева, богато инкрустированный золотом. Отказавшись от чаевых, посланец угрюмо ретировался. Магистр вскрыл ларец, и дрожь ужаса пробежала по его телу. В ларце находилась превосходно сохранившаяся набальзамированная голова руководителя пропавшей экспедиции, знаменитого путешественника профессора Купеева. «Какое варварство!» — прошептал Магистр, достал из стенного шкафчика в стиле Буль бутылку «Джонни Уокера», налил себе полный стакан и залпом выпил. После этого к нему отчасти вернулось хладнокровие, и он послал мажордома купить холодильник. В холодильник он убрал до лучших времен голову злополучного профессора. Множество друзей Магистра — известных путешественников, естествоиспытателей и авантюристов, — домогалось чести возглавить следующую экспедицию, какие бы опасности она ни сулила. Однако магистр, не считая себя вправе подвергать опасности жизни друзей, твердо решил следующую экспедицию возглавить лично. Вначале он вознамерился отправиться в Месопотамию, однако сообщение, поступившее из республики Тукуман, заставило его изменить решение. Допрашивая одного из курьеров наркомафии, получивший соответствующие инструкции агент Интерпола выложил перед контрабандистом фотографии членов Ордена. Курьер ткнул пальцем в фотографию Виктора Пеленягрэ и заявил, что этого человека он видел ежедневно во время пребывания в городке Пунте — Арройо, расположенном в глухой сельве на севере Тукумана.

Добраться до Пунте — Арройо можно только по реке Амарильо, притоку Рио — Негро. Смысл существованию этого убогого поселения на сваях придавала речная пристань, от которой снабжались всем необходимым укрытые в сельве плантации коки. Человек, похожий на Виктора Пеленягрэ, целыми днями спал — либо на причале, убаюканный плеском воды, либо у входа в грязную местную харчевню, изредка во сне почесывая волосатый живот и раскрыв рот, из уголка которого стекала струйка слюны. Порой, не просыпаясь, он лязгал зубами, как собака, и выплевывал муху, залетевшую в рот. Несколько раз контрабандист видел его и в харчевне сидевшим за одним столом с двумя субъектами, которых даже в тех беззаконных местах считали опасными людьми. Они что–то вполголоса обсуждали, почти сталкиваясь головами над столом, и в невероятных количествах поглощали агуардьенте. Напившись, они скрипучими голосами ревели «Меланколие, дульче мелодие…» и проливали горькие слезы, оплакивая судьбу несчастной Моддовы, стенающей под пятой узурпаторов. Следователь выложил перед контрабандистом фотографии Пети Коки и Лентяя. «Это они?» — «Да, мистер», — подтвердил контрабандист, с суеверным почтением посмотрев на следователя. Из разговоров с Виктором мне было известно, что как раз в это время он со своими приятелями–террористами скрывался от правосудия в тукуманской сельве, там, где сходятся границы трех государств и где властвуют не правительства, а бароны наркомафии, местные лесопромышленники–рабовладельцы и просто атаманы бандитов, поставляющие вооруженную силу первым двум категориям заправил. По сравнению с сомнительным сообщением из Месопотамии известие из Тукумана точно называло место, где следовало искать Виктора Пеленягрэ. Поэтому районом следующих поисков избрали Тукуман. Магистра пожелал сопровождать его брат Петр, удачно соединивший в себе качества кулачного бойца, переводчика и крупного технического специалиста.

В судьбе этого предприятия роковую роль сыграла, как часто бывает, болтливость международной прессы: известия о готовящейся экспедиции достигли Тукумана гораздо раньше ее прибытия. В Пунте — Арройо, куда по реке также доставлялись европейские газеты, об экспедиции прочел брат покойного Педрилло майор Факундо, ранее служивший в армии генерала Уртадо, а после ее разгрома поступивший со своей частью на службу местным лесопромышленникам. Последние, не желая тратиться на рабочую силу, набирали на лесоповал рабов с помощью нанятых ими бандитских шаек. В большинстве рабами становились местные индейцы, дикие обитатели сельвы, вступиться за которых было заведомо некому и жизнь которых не стоила ни гроша. Однако ни бандиты, ни рабовладельцы не гнушались и христианскими рабами — бродягами, путешественниками и просто проезжими. Одним из наиболее почитаемых в округе бандитских атаманов являлся — из–за своей свирепости и дьявольской хитрости — майор Факундо. Он не испытывал к своему братцу Педрилло при его жизни никаких нежных чувств, как, впрочем, и ни к какому другому существу, кроме купленной по случаю в Пуэрто — Кастильо искусственной женщины по имени Клара, вид которой изобличал удивительную низменность вкусов бандита. Однако смерть брата, в которой Факундо обвинял меня, грозила подорвать его репутацию, если бы осталась безнаказанной. В здешних краях еще соблюдался обычай кровной мести. Майор Факундо, как все негодяи, был страстным читателем газет и прекрасно знал, в каких отношениях я нахожусь с Вадимом Степанцовым. Когда я исчез с тукуманского политического горизонта, мулат пришел в бешенство, решив, что мщение не осуществится, и даже выдрал у Клары клок ее бесцветных волос. Но тут ему попалась газета с сообщением об экспедиции, и мерзавец воспрянул духом. Добыча сама плыла ему в руки. Он замыслил истребить экспедицию, а Магистра взять заложником, дабы поймать меня на эту приманку. В крайнем случае бандит готов был даже пролить кровь Магистра, лишь бы только доставить мне огорчение.

Неприятности у экспедиции начались сразу с момента ее прибытия в Пунте — Арройо. Выяснилось, что накануне Петя Кока, Лентяй и Виктор купили лодку и отплыли на ней в неизвестном направлении. Поскольку экспедиции они не повстречались, их, очевидно, следовало искать выше по течению. Магистр решил заночевать в Пунте — Арройо и на следующий день двинуться дальше. Пришвартовав лодки к причалу, путешественники направились в харчевню, одновременно служившую гостиницей. Не успели они расположиться в зале, чтобы после долгого перерыва поесть горячей пищи и выпить по стаканчику, как вдруг царившее в зале гудение застольных разговоров стихло, словно по команде. В залу величественной походкой, от которой звенела посуда на столах, вошел огромного роста тучный метис. Его гладкое лоснящееся лицо с одной стороны было обезображено ужасным шрамом и то и дело кривилось от нервного тика. Глубоко посаженные черные глаза горели лихорадочным огнем и словно ощупывали всех присутствующих. За ним гуськом следовали еще восемь громил, обвешанных амулетами, в куртках и штанах из кожи каймана, с револьверными кобурами и чехлами для ножей на поясе. «Кто это?» — спросил Магистр сидевшего рядом с ним за столом местного жителя. «Капитан Хуан Карденоса. Здесь его зовут еще Бешеный Капитан. Правая рука самого майора Факундо». «А, ну–ну», — равнодушно кивнул Магистр, ткнул ногой под столом сидевшего напротив брата, дабы отвлечь его от созерцания вошедших, и чокнулся с ним агуардьенте. Однако сверлящий взгляд Бешеного Капитана уже наткнулся на белокурую гриву Магистра. Бандит удовлетворенно хрюкнул и повелительным жестом направил к его столику двух своих клевретов. Те с грохотом придвинули стулья и без приглашения уселись рядом с братьями, бесцеремонно оттеснив локтями всю стоявшую на столе посуду. При этом водка из стаканчика Петра выплеснулась прямо в рагу из мяса игуаны, которым тот с аппетитом закусывал. Эта наглость вывела Петра из себя. «Бы вылили водку мне в еду, сударь, извольте заказать мне новую порцию», — обратился Петр к бандиту. Два негодяя, для которых вежливость была большей диковиной, чем двухголовая лошадь, посмотрели друг на друга и разразились омерзительным хохотом. «Сударь, я в последний раз повторяю свое предложение», — заявил Петр, сдерживаясь из последних сил. Этой фразы бандиты просто не поняли ввиду ее особой сложности для их акульих мозгов. Хохот грянул с новой силой, теперь смеялись и бандиты, стоявшие в центре залы вокруг Карденосы. Петр, не говоря больше ни слова, поднял столик и обрушил его вместе с посудой на негодяев так, что те, задрав ноги, с грохотом и звоном рухнули на пол, а сверху их надежно придавила тяжелая столешница. «Каррамба! Ну–ка, задайте ему», — скомандовал Карденоса, и еще трое громил ринулись на Петра, вереницей лавируя между столов. Кулак Петра просвистел в воздухе и со странным хлюпающим звуком врезался в нос переднего бандита. Мерзавец, всплеснув руками, повалился на пол, задев своего второго сообщника. Тот на секунду потерял равновесие и в результате пропустил знаменитый хук Петра левой, которого не выдерживал ни один зеленоградский хулиган. Раздался хруст сворачиваемой челюсти, и зубы мерзавца со стуком посыпались на пол, как горсть сушеных бобов. Выпад третьего наткнулся на защиту Петра, после чего бандит выставил вперед локти, уверенный в том, что кулак противника летит ему в голову. Однако он жестоко заблуждался: правой Петр лишь отвлекал его внимание, тогда как его грозная левая глубоко погрузилась громиле в диафрагму. Бандит сгорбился, выпучил глаза и вывалил толстый обложенный язык, издав при этом такой звук, как если бы кто–то с силой дунул в бутылку. Затем головорез упал под стол. Вся расправа с мерзавцами заняла менее тридцати секунд и напоминала со стороны действия ребенка, сбивающего кегли. «Каррамба!» — повторил Карденоса и выплюнул на пол соломинку, которую жевал. Для всех хорошо его знающих это свидетельствовало о крайней степени раздражения. Затем Карденоса быстро нагнулся и из–за голенища своего правого сапога выхватил длинный нож. Как бы пробуя остроту клинка, он дважды полоснул им воздух. Дважды в ответ раздался тихий зловещий свист, похожий на свист медянки, дважды в свете коптилки тускло блеснул клинок. Увидев это, Магистр быстро допил из стаканчика агуардьенте и, словно подброшенный пружиной, вскочил со стула. Он властно отстранил брата. «Петр, предоставьте это мне», — молвил он, не сводя глаз со свирепо дергающейся физиономии Бешеного Капитана. «У вас есть последний шанс извиниться, сударь», — сказал Магистр. Бандит ухмыльнулся. Клинок вновь дважды свистнул в воздухе, прочертив две сверкающие кривые в опасной близости от лица Магистра. Тот, не сходя с места, слегка отклонился назад и резко встряхнул рукавом походной куртки. Из рукава в ладонь, как послушный зверек, скользнул какой–то продолговатый предмет. «Интересно, что из вас посыплется, когда я вас продырявлю, — сказал Магистр задумчиво. — Пари держу, что дрянь какая–нибудь». В следующий миг послышался глухой щелчок, и из кулака Вадима выскочило длинное и узкое обоюдоострое жало клинка. Такие ножи выделывают заключенные в исправительно–трудовых колониях Тульской области, родины Магистра. Увидев, что Вадим вооружен, бандит решил взяться за дело всерьез и принялся, наступая, с остервенением полосовать ножом воздух. Вадим уклонялся и пятился шаг за шагом, ловя тот момент, который известен всем знатокам боя на ножах: в настоящей ножевой драке смертельный удар можно нанести лишь однажды, промаха противник уже не простит. Краем глаза Магистр заметил катавшуюся по полу бутылку. Решение созрело мгновенно: Вадим сделал вид, будто наступил на нее, пошатнулся и взмахнул руками. Лицо Бешеного Капитана искривилось, и он сделал решительный выпад, вложив в него всю свою злобу. Но Вадим и не думал терять равновесие. Он хладнокровно уклонился от удара противника, и туша Бешеного Капитана по инерции ринулась вперед мимо него. В этот миг Вадим и вонзил противнику в бок между пятым и шестым ребром клинок тульской ковки. Карденоса умер мгновенно, даже не успев повернуться лицом к своему врагу. Когда он, не издав ни единого звука, ничком рухнул на пол, все сначала не поняли, что произошло. И лишь когда Вадим неторопливо извлек из внутреннего кармана батистовый носовой платок с монограммой и начал вытирать им нож, до бандитов дошло, что их главарь окончил свой земной путь. Под суровым взглядом Вадима они подхватили труп Бешеного Капитана и поволокли его к выходу. За ними с кряхтеньем ковыляли те, которых поверг Петр в начале инцидента, причем один зажимал себе пальцами нос, второй отплевывался, а третий постоянно икал. Вадим отбросил испачканный кровью платок, поднял руку и щелкнул пальцами. «Хозяин, — сказал он, не оборачиваясь и не повышая голоса. — Нам нужны комнаты на эту ночь».

Наутро экспедиция двинулась вверх по течению, причаливая везде, где на берегах обнаруживались следы человеческого присутствия. Наконец в густых зарослях удалось обнаружить пристань на сваях и рядом на суше — небольшую стоянку. Путешественники увидели пепелище от костра, массу обглоданных костей и другого мусора, колья, к которым крепилась палатка. На толстом дереве было вырезано: «Петя Кока, Витя и Лентяй были здесь. Згурица, год…» «Куда же они подевались? — в отчаянии восклицал Вадим. — Неужели отправились еще выше, но зачем? Ведь там одни кайманы до самой бразильской границы». «А если они как раз и поплыли к границе?» — заметил Петр. «Дьявол! — выругался Вадим. — Как я об этом не подумал! Но им–то проще, они могут переходить границу нелегально, а у нас нет на это права. Оформлять визу смешно, их тем временем и след простынет. Как же вырвать Пеленягрэ из их лап?» «Выход только один — попробовать их догнать», — сказал Петр. «Отчаливаем», — скомандовал Вадим, и вскоре маленькая флотилия двинулась вверх по течению. Не успели они сделать и трех лиг, как вдруг в береговых зарослях прозвучал резкий крик тукана. По этому сигналу от обоих берегов отчалили одновременно по четыре пироги. Словно кайманы, они заскользили к середине реки, где плыли лодки экспедиции. Среди гребцов в пирогах сидели стрелки. Было видно, как они вскинули ружья и открыли огонь. В лодке Магистра пуля расщепила весло. Затем гребец–индеец беззвучно повалился лицом вниз, получив пулю в голову. Гребцы сбились с ритма, лодка сбавила ход. Другие лодки экспедиции также замедлили движение, понеся, видимо, потери среди экипажа. Пироги бандитов приближались. Магистр сделал в них несколько выстрелов из винчестера, но результаты стрельбы его явно не удовлетворили. С досадой сплюнув, он поднялся и по настилу между местами гребцов, покачиваясь, зашагал на корму. Там он спустился в каюту и достал из шкафчика специальное ружье «нитроэкспресс», которое было сделано в Бельгии по индивидуальному заказу и употреблялось Вадимом в Африке для охоты на слонов. Зарядив магазин и пристегнув к поясу сумку с патронами. Магистр вернулся на огневую позицию. Там он с удовлетворением заметил, что пироги бандитов значительно приблизились, вскинул винтовку и нажал на спуск. «Нитроэкспресс» издал звук копра, забивающего сваю. От отдачи Магистр чуть не вывалился в воду. С трудом сохраняя равновесие, он успел заметить, как от борта одной из пирог взлетели вверх ярко–белые щепки. В то же место Магистр послал еще пулю, после чего пирога дала крен и начала тонуть. Вокруг нее забурлила вода, взрыхляемая мощными хвостами кайманов, почуявших поживу. Бандиты взревели от ужаса, но было поздно. Пирога исчезла в глубине, и в образовавшихся водоворотах замелькали корзины, ящики, бочонки, головы и руки утопающих. Магистр не пожелал сократить их мучения, с мстительной усмешкой опустив ружье. Переведя взгляд на другие бандитские пироги, он увидел, что одна из них бессильно плывет вниз по течению. Все находившиеся в ней в разных позах свисали с бортов или валялись на грудах снаряжения. Эту страшную работу проделал не умолкавший ни на секунду винчестер Петра, лущивший патроны, словно базарная торговка — семечки. «Отлично, Педро», — с мрачной усмешкой промолвил Магистр. На остальных пирогах возникло замешательство, весла задвигались вразнобой. «Вперед, трусы! Вперед!» — разнесся над водной гладью чей–то скрипучий бас, и в следующий миг Магистр вздрогнул — пуля из карабина Факундо обожгла ему щеку. Повернув голову, Магистр увидел мулата. Негодяй в грязном майорском мундире стоял на носу пироги, лихорадочно перезаряжая карабин, и сверлил Вадима ненавидящим взглядом. Вскинуть «нитроэкспресс» к плечу, прицелиться и выстрелить оказалось для Вадима делом одной секунды. Меткость выстрела была изумительной. Голова мерзавца разлетелась, как тыква, кровь хлынула у него из ушей, из черного провала рта вывалился посиневший язык. Некоторое время он постоял, хватая руками воздух, а затем повалился навзничь на груду мешков с маисом. Видевшие это гребцы на всех пирогах принялись, как по команде, энергично табанить, пироги повернули и стремительно понеслись вниз по течению. «Страшно впасть в руки Бога живого», — назидательно произнес Магистр библейский стих и пошел на корму, чтобы убрать винтовку в шкафчик. Внезапно настил рванулся у него из–под ног, и он упал на колени. Днище лодки заскрежетало о какой–то твердый предмет, и в следующий миг раздался оглушительный взрыв. Последнее, что запомнил Магистр, — это вздыбившаяся стеной вода и расщепленные доски у него перед глазами. Затем он потерял сознание.

Пришел в себя Магистр на дощатом причале пристани Пунте — Арройо. Вокруг полукольцом стояли сподвижники, устремив на лежащего сострадательные взгляды. Магистр понял, что с ним что–то не в порядке, и решил встать, но его левая нога неожиданно ушла в пустоту, и он снова повалился на шершавые доски. Бросив взгляд на подкачавшую ногу, Вадим обнаружил на ее месте лишь какую–то нелепую культяпку, обмотанную бинтами. «Педро, что за шутки?» — спросил он недовольно. «Это не шутки, брат, это кайман», — печально отозвался Петр. «Вот как», — заметил Магистр и снова лишился чувств. Вторично он пришел в себя лишь в нью–йоркском госпитале имени Кеннеди, куда его срочно доставили самолетом из Санта — Фе. Не успел он слегка окрепнуть, как его тут же осадили репортеры. Обычно вежливый, Магистр теперь гнал их прочь площадной бранью на всех языках в зависимости от национальности визитеров. Дело было в том, что он приготовился с помощью крайнего напряжения духовной энергии вырастить себе новую ногу — некоторые наиболее сокровенные восточные системы духовного самосовершенствования позволяют этого добиваться. Репортеры же постоянно его отвлекали, а врачи не препятствовали им, считая, что от пережитого потрясения Магистр слегка повредился в уме и стал потому капризным. Вадим дал несколько интервью, стремясь отделаться от навязчивых щелкоперов, — одно из них я и прочел в «Нувель обсерватер». Однако уступка не помогла, каждый писака хотел стяжать собственные лавры, лично повидав Магистра и вытянув из него что–то новенькое. В конце концов упорство Вадима победило: при каждом следующем визите он поднимал ужасный шум, кидая в гостя всеми предметами, которые попадались под руку, и понося его последними словами. Тем самым он создавал обстановку, невозможную для лечения других пациентов, которые от его грозного рева и звона бьющегося стекла покрывались нервной сыпью. Доступ репортеров к нему пришлось прекратить, и лишь друзья посещали его в заранее обусловленные часы. Врачи не верили своим глазам: из бесформенной культяпки, оставленной кайманом, начала расти новая нога. Вначале она была свернута наподобие завязи листка и имела ярко–розовый цвет. Затем она развернулась в тонкую ножку обычной длины и того же розового цвета. Далее нога стала обрастать мышечной массой и обретать понемногу гибкость и подвижность. С разрешения Вадима врачи делали бесконечные анализы вещества ноги, но все анализы давали вполне обыкновенные результаты, неопровержимо доказывая тем самым старую истину о первичности духа по отношению к материи.

Разумеется, не все вышеизложенное можно было вычитать из газетного репортажа, но настоящий художник устроен так, что и по слабому намеку, по отдельной черте может представить себе во всех подробностях человека, или вещь, или течение событий. Я отбросил газету и в расстройстве чувств залпом выпил чашку кофе, забыв о том, что он вызывает у меня сердцебиение. Поблагодарив радушного почтмейстера, я направился в гостиницу, где и дожидался прибытия «Калипсо», коротая время за стаканом излюбленной мною мексиканской водки «мескаль» и участливо выслушивая длинные исповеди здешних проституток. Накануне отплытия фельдъегерь принес мне пакет, доставленный из столицы. В пакете я обнаружил указ президента Эчеверриа о назначении Виктора Пеленягрэ начальником таможни в Пуэрто — Кастильо.

 

ТОМ 2

Если принять во внимание описанные выше события, делается понятным мое удивление при встрече с Виктором Пеленягрэ в рангунском порту. Один из самых респектабельных постов в республике Тукуман он каким–то образом променял на жизнь международного люмпенпролетария. Кроме того, я испытывал при виде Виктора некоторую досаду из–за того, что понимал, откуда на Рио — Негро взялись плавучие мины, едва не погубившие Магистра: разумеется, то были плоды деятельности молдавских террористов, удиравших от правосудия за границу и разбросавших за собой самодельные мины, дабы затруднить преследование. Хотя Виктор и не являлся непосредственным виновником катастрофы, меня сердило само его долгое общение с такими преступными типами, как Петя Кока и Лентяй. Однако легкомысленный смех Виктора и его живая и яркая речь отбили у меня охоту заниматься проповедями. Долго сердиться на этого человека было невозможно. Поэтому рассказ о его злоключениях я слушал с интересом читателя, глотающего разом увлекательный роман о жизни каких–то незнакомых людей.

Начало деятельности Виктора в роли главы таможенной службы не внушало никаких опасений. Он справил себе красивую белую форму со множеством нашивок и аксельбантов, а также фуражку с высокой тульей и кокардой в виде герба республики Тукуман. Затем на выделенные правительством средства он вновь нанял отряд вооруженной стражи взамен прежнего, который разбрелся в смутные времена. С этим отрядом Виктор почувствовал себя уверенно и обложил налогом, помимо иностранных кораблей, также и всех контрабандистов, рыбаков и даже просто любителей покататься на лодках. Естественно, что поступавшие от этого средства Виктор не сдавал в казну — они издавна составляли как бы узаконенный доход таможенных властей.

Деньги разрушительно действовали на жизненный уклад Виктора, страдавшего склонностью к мотовству. Стоило ему почувствовать себя богатым, как он сразу обрастал массой дорогостоящих привычек и начинал столоваться в дорогих ресторанах, заказывать одежду у знаменитых портных и содержать одновременно множество любовниц. В такие времена Виктор переставал писать стихи и лишь впивал всем своим существом обманчивые услады этого мира. Щедрость и блеск нового начальника таможни поражали воображение обитателей Пуэрто — Кастильо. Их изумление достигло степени религиозного поклонения, когда Виктор купил слона и стал на нем выезжать по своим делам. Слона в городе оставил какой–то бродячий цирк, поскольку животное заболело, но затем Виктор посоветовал дать слону ведро касторки, и тот выздоровел. Виктора прельстило то, что слон умел разговаривать, — как, впрочем, и многие животные в тропических широтах. Слегка подвыпив, Виктор любил беседовать со слоном, который закидывал хобот на спину, как переговорную трубу, и произносил в него все слова, слегка гнусавя. От большинства людей слона отличало полное отсутствие навязчивости в характере: он говорил лишь тогда, когда его спрашивали, все остальное время посвящая неторопливым размышлениям. В течение дня Виктор успевал объехать на слоне, которого он назвал Фердинандом, большинство дам полусвета Пуэрто — Кастильо, распределяя между ними свои милости поровну, как справедливый бог. По вечерам он устраивал пышные приемы в лучшем городском ресторане «Сплендид», заказывая поварам настолько изысканные кушанья, что те сбивались с толку и ему приходилось самому писать для них рецепты. Шампанское и туалеты для своих многочисленных подруг Виктор выписывал из Парижа, костюмы для себя — из Лондона, а из Генуи — асти–спуманте, знаменитое вино, к которому он испытывал особое пристрастие. Понятно, что при таком образе жизни доходов, о которых говорилось выше, Виктору стало не хватать. К тому же он тяготел к игре и спускал немалые суммы в портовом казино, одинаково неудачно играя и в рулетку, и в макао, и в завезенное из России «очко». Поэтому мало–помалу Виктор привык запускать руку в те суммы, которые был обязан в конце каждого месяца переправлять в столицу. Вскоре он оказался не в состоянии покрывать недостачу. Перебрав в голове все возможные источники средств, он не нашел никакого выхода из своего затруднительного положения и, не в силах перенести позора, застрелился из служебного револьвера «смит и вессон». К счастью, попытка самоубийства оказалась неудачной, и тут как раз подоспел Лентяй с крупной суммой денег, причитавшейся Виктору за участие в нескольких налетах. Этих денег хватило ненадолго, всего лишь на несколько вечеров в «Сплендид». Тогда Виктор застрелился вторично — и вновь неудачно. После этого им овладело тупое безразличие к жизни и к собственной судьбе. Лицо его приобрело то выражение, какое бывает у страдающих болезнью Дауна. Часами он созерцал мутным взором столбцы баланса доходов и расходов, курил вонючие местные сигареты и почесывал у себя под мышками. День перечисления денег неотвратимо приближался, но Виктора это уже мало беспокоило. Он сказал себе «будь что будет» и безвылазно сидел дома, махнув рукой на дела и забывая даже кормить своего любимого слона. В один из таких пустых вечеров Виктор понял, что больше не может так жить. «Почему я такой несчастный?» — вздохнул он и полез в ящик стола за револьвером. В том же ящике россыпью катались патроны. Обнаружив, что в результате двух предыдущих попыток самоубийства барабан револьвера опустел, Виктор принялся его заряжать, напевая: «Прима варе, прима варе…» Потянувшись за чайником, он для верности налил воды в ствол оружия, пробормотал: «Бог троицу любит» и вставил ствол себе в рот.

«Остановитесь!» — вдруг раздался звучный голос у него за спиной. От неожиданности Виктор вздрогнул и едва не сломал зубы о сталь ствола. Обернувшись, он увидел того, кто так неслышно вошел в его комнату. Это был стройный молодой человек лет тридцати в темно–синей офицерской форме перуанского флота со знаками различия капитана 1‑го ранга. Фуражку с пышной кокардой гость учтиво снял и держал ее в руке. Виктор невольно залюбовался вошедшим. Пожалуй, доселе ему не приходилось встречать человека, вся внешность которого говорила бы так явственно об аристократизме и благородстве, — не только благоприобретенных, но и полученных по наследству от многих поколений знатных предков.

По общепринятым меркам гость Виктора не отличался красотой: его голова и все черты лица были слишком массивны, складки у рта были слишком резкими, нос имел неправильную форму, как у боксеров. Однако исходившее от капитана обаяние мужественности искупало все эти недостатки. Глаза его светились умом, доброжелательностью и приятной веселостью, очертания рта и подбородка свидетельствовали об упорстве и энергии, двигался капитан непринужденно и изящно. Он был брюнетом с серыми глазами — сочетание нередкое среди испанских аристократов. «Остановитесь! — повторил капитан. — То, что вы делаете — безумие!» «Пожалуйста, если вы так настаиваете», — пожал плечами Виктор и отложил револьвер. «Я присутствовал в «Сплендид» на одном из ваших раутов и зашел поблагодарить за гостеприимство, — пояснил капитан. — Простите, что я без доклада, но у вас в доме все двери настежь и прислуги нет. Признаться, я никак не ожидал застать здесь столь ужасную картину». «То–то ваше лицо кажется мне знакомым! — воскликнул Виктор. — Но, простите, имени вашего никак не припомню. Был, знаете ли, в подпитии…» «Ну что вы, не извиняйтесь, это так понятно, — возразил капитан. — Вы живете полнокровной жизнью, вас окружает масса людей, всех запомнить мудрено. Не то что мы, морские отшельники: вся жизнь на корабле, поневоле выучишь имена каждого из членов команды. Разрешите представиться: Хенаро Васкес де Руэда, маркиз де Вальдуэрна, капитан 1‑го ранга флота республики Перу. Сейчас командую броненосцем «Пичинча», он стоит на рейде Пуэрто — Кастильо». «Так вы и есть командир этого красавца? Прекрасное судно!» — воскликнул Виктор. «Да, неплохое, — скромно согласился маркиз. — Я, собственно, хотел пригласить вас на борт завтра к ужину. Хочу отплатить вам за гостеприимство. Мне говорили, что мой винный погреб не самый худший в этой части света. Я пополняю его во всех портах, куда мы заходим. Недавно мы ходили с визитом вежливости в Россию, и в Севастополе мне подарили пять бутылок тридцатилетнего массандровского портвейна. Я подумал, что вам приятно будет его отведать, но вижу вас в таком душевном расстройстве…» «Ну что вы, сударь! — замахал руками Виктор. — Это я просто дурачился. Люблю иногда позабавиться, знаете ли…» Маркиз с недоверием покосился на револьвер, но промолчал, Виктор же искренне считал, что говорит правду, поскольку уже совершенно забыл о своем твердом намерении застрелиться. «Польщен вашим приглашением, буду непременно, — продолжал Виктор. — А допускаются ли на ваше судно дамы?» Маркиз усмехнулся. «Я выше предрассудков, — отвечал он. — Конечно же, допускаются, тем более в вашем обществе. К тому же мы сейчас на стоянке, а не в открытом море». «Прекрасно!» — воскликнул Виктор. «Итак, я вышлю за вами катер, — заявил маркиз. — Он будет в семь часов пополудни у южного пирса». После этих слов маркиз откланялся, отказавшись от предложенного Виктором кофе, так как спешил встретиться с торговцем, у которого закупал солонину и сухари для команды.

На следующий вечер маркиз вошел в кают–компанию и придирчивым оком оглядел уже сервированный стол, вокруг которого суетилось несколько матросов–негров. При электрическом освещении искрился хрусталь, тускло блестело столовое серебро и зловеще пламенел портвейн в старинных бутылках. В чашах громоздились плоды папайи, авокадо, гуайявы, гроздья бананов и винограда. В центре стола на блюде розовел огромный омар, выловленный лишь час назад. Удовлетворенный осмотром стола, маркиз осведомился: «Суп готов?» Он имел в виду заказанный поварам суп из акульих плавников. Получив утвердительный ответ, он поднялся на палубу, подошел к борту и щелкнул пальцами. Тут же рядом с ним вырос денщик и вложил ему в руку бинокль. Посмотрев в окуляры, маркиз увидел приближающийся катер, осадка которого показалась ему слишком глубокой. Когда катер закачался на волнах у борта броненосца, маркиз сверху разглядел, что вся внутренность посыльного суденышка заполнена ящиками, мешками и корзинами, и даже в полумраке моторного отделения виднелись какие–то узлы. На корме на ящиках восседали Виктор Пеленягрэ, приветственно махавший фуражкой, и три дамы в пышных кружевах и шляпах со страусовыми перьями, изнемогавшие от непрерывного смеха. «Я тут привез кое–что, — оно может понадобиться для нашего приятного времяпрепровождения на корабле», — пояснил Виктор, когда его подняли на палубу, и в ответ на протесты маркиза только замахал руками. Вслед за ним на палубу выгрузили веселых дам. Это оказались три хорошенькие француженки, Зизи, Мими и Лулу, известные в городе каждому любителю разгульной жизни и доступной женской красоты. Маркиз галантно представился, поцеловав ручку каждой из них. «Какой душка!» — пропела Зизи низким контральто, не сводя восхищенных синих глаз с крепко сбитой фигуры маркиза. «Офицер! Обожаю военных!» — простонала Мими, закатывая свои таинственные зеленые глаза. «Маркиз! Обожаю аристократов!» — проворковала Лулу, щуря на маркиза дерзкие карие глазки. «Капитан, а вы нас не похитите на своем корабле?» — спросила Зизи. «Мы даже не будем очень против», — хихикнула Мими. «Я буду самой покорной пленницей», — томно вздохнула Лулу. От такого изобилия любезностей маркиз слегка растерялся, несмотря на весь свой светский лоск, чего, собственно, и добивались веселые очаровательницы. «Девочки, к столу, к столу, а то вы совсем засмущаете хозяина, — заторопил дам Виктор. «Веди нас, черный Ганимед», — обратился он к денщику–негру, стоявшему туг же и восхищенно скалившему сахарные зубы. Тем временем на палубу с катера стали поднимать ящики с винами и с ракетами для фейерверков, корзины со связанными живыми курами и с различными фруктами, мешки, из которых доносилось то хрюканье поросят, то благоухание пряностей. Маркиз вновь попытался протестовать, но Виктор отвечал ему своим легкомысленным смехом. «Пустяки, сударь! Все это стоит копейки! А потом — вдруг нам чего–нибудь не хватит? Всегда нужен запас. Я люблю, когда дом — полная чаша». Чопорный ритуал офицерского ужина оказался тут же скомкан. Виктор сыпал шутками и забавными рассказами из своей бурной жизни, так что француженки то замирали, впиваясь глазами в его лицо и стремясь не пропустить ни слова, то закатывались неудержимым смехом и махали на Виктора руками, умоляя дать им передышку. Маркиз в любом обществе держался свободно, но его раскованность происходила из вошедшего в кровь знания правил хорошего тона. Раскованность же Виктора была несколько иного свойства и вытекала из его уверенности в том, что такому очаровательному человеку, как он, все простится. Он расплескивал вино, ронял на скатерть капли супа и набивал мясом омара полный рот, не переставая при этом говорить, так что речь его становилась невнятной. Но ни маркиз, ни его старший помощник, капитан Фернандо Гусман Дельвалье, единственный офицер, приглашенный к столу, не замечали мелких оплошностей Виктора, очарованные его прелестной болтовней. Мало–помалу за иллюминаторами сгустился мрак. По предложению Виктора в кают–компании вместо электричества зажгли свечи, чтобы, как он выразился, «создать интим». «Это неприлично!» — хихикнула Зизи. «Мы интим не хотим», — срифмовала Мими и, как бы случайно покачнувшись, оперлась под столом о бедро маркиза. «Девочки, мне кажется, нас хотят соблазнить», — простонала Лулу, притворяясь, будто не замечает пламенного поцелуя, которым Виктор впился в ее плечо, предварительно освободив его от одежды. «Нет! Я не хочу!» — томно пролепетала Зизи, когда губы и усы капитана Фернандо принялись осваивать прекраснейшие территории: ее точеную шейку, где кудрявились нежные пушистые завитки, раскрасневшуюся щечку с соблазнительной родинкой и, наконец, уголок припухших губок, которые Зизи порой облизывала маленьким алым язычком. Вместо ответа капитан Фернандо дунул на стоявший перед ним канделябр, разом потушив в нем все свечи. «Какой интим!» — хихикнула Мими, восседавшая уже на коленях у маркиза и обводившая пальчиком все черты его мужественного лица, чувствуя при этом бедром его грозную мужскую твердь. Маркиз проделал то же самое, что и его подчиненный, но с такой силой, что задул и последний, третий канделябр, стоявший перед Виктором. «Виктор, я надеюсь, вы будете вести себя хорошо?» — проворковала Лулу уже в темноте с напускной строгостью. «Даже очень хорошо! Тебе понравится, моя маленькая», — нежно отвечал Виктор. Вслед за этим с той стороны, где они сидели, послышался шум сбрасываемых одежд и пение диванных пружин. Вдоль трех стен кают–компании стояли широчайшие кожаные диваны, которые во время ужина бесшумно застелил денщик маркиза по сигналу Виктора. Вскоре в кают–компании воцарилось молчание. В иллюминаторы светила луна. Тишину нарушал размеренный плеск воды внизу у борта, сливавшийся в редкостную гармонию со страстными стонами трех женщин, каждая из которых, как опытный музыкант, подавала звук лишь тогда, когда умолкали две других. По этим звукам слушатель мог заключить, как чувствует каждая: стоны Зизи были протяжны, громки, чуть ленивы и исполнены неги, в которой, казалось, растворялось все существо прелестной гетеры; в стонах Мими слышались восторг и удивление, словно она и представить себе не могла, что могут существовать такие наслаждения, какие дарил ей маркиз; в стонах вакханки Лулу страсть временами переходила в ожесточение и ярость, словно она старалась выиграть некую схватку и возвращала Виктору любовные спазмы так, как наносят удары в бою. Изредка слышались изумленные вскрики мужчин — когда не привыкшие стеснять себя француженки подвергали их особенно изощренным ласкам.

Виктор забылся, когда уже светало. Когда он очнулся, взгляд его упал на хронометр, висевший на стене. Тот показывал четыре часа пополудни. Виктор зевнул, почесал грудь и огляделся. Радом с ним в теплых волнах белья виднелись белое плечико и темные кудряшки сладко посапывавшей Лулу. На двух других диванах нежились Зизи и Мими. Офицеров в каюте не было. Виктор вылез из–под одеяла, натянул брюки и закурил сигару. Услышав звук зажигаемой спички, Мими открыла один глаз. «Капитан разбудил меня в такую рань, — улыбаясь, сказала она голосом, хриплым спросонья. — Ушел, когда пробило семь склянок». «Железный человек!» — промолвил Виктор с уважением. При звуках разговора завозились под одеялами Зизи и Лулу. В этот момент раздался стук в дверь. «Да–да, войдите!» — мгновенно стряхнув сон, вскричали хором все три дамы, обрадованные приходом кавалеров. Капитан и его помощник вошли в каюту и со старомодной учтивостью приветствовали гостей. Под глазами у капитана Фернандо после бессонной ночи залегли тени, и рука, протянувшаяся за сигарой, слегка дрожала. Маркиз же был совершенно свеж: форма сидела на нем, как всегда, изящно и ловко, пробор остался безукоризненным, серые глаза — живыми и веселыми. Его гладко выбритые щеки и девственно белая сорочка источали запах хорошего одеколона. Офицеры присели на диваны, чтобы наградить своих дам утренним поцелуем, и к ним из ворохов белья протянулись лилейно–белые ручки, затем появились слегка заспанные смеющиеся личики и послышалось звонкое чмоканье, сопровождаемое нежным смешком. Затем капитан с помощником удалились, пообещав скоро вернуться, и вместо них в каюту вошли четыре стюарда, которые быстро и бесшумно убрали остатки вчерашней трапезы и сервировали стол для утреннего кофе. Виктор удобно расположился в кресле, попыхивая сигарой, прихлебывая кофе и взглядом знатока следя за туалетом дам. Вскоре он ощутил прилив аппетита и съел тарелку яичницы с голландской ветчиной. Затем он принялся за гренки с маслом, запивая их кофе. Дамы поначалу жеманились и капризничали, но понемногу смолкли и, проявляя завидный аппетит, уничтожили все, что стояло на столе. Явившийся стюард проворно убрал постели. В это время пол каюты слегка задрожал от работы мощных машин где–то далеко внизу, в стальном чреве броненосца. Громада корабля пришла в движение. Вежливо постучавшись, в каюту вошел маркиз и объявил, что корабль идет в бухту Сан — Карлос, где офицеры устроят для гостей пикник. По словам маркиза, берега бухты отличались необыкновенной красотой и были в то же время совершенно безлюдны. «Прекрасно!» — вскричал Виктор. «Маркиз, душка!» — запищали обрадованные дамы, начавшие уже слегка скучать. Пока броненосец двигался к бухте Сан — Карлос, дамы стояли на юте под зонтами, которые держали стюарды–негры, и созерцали видневшиеся в отдалении берега, в то время как Виктор развлекал их кишиневскими анекдотами. На траверзе бухты броненосец застопорил машины, и вельбот с шестью гребцами повез всю вчерашнюю компанию к берегу, где над полосой ослепительно белого песка возвышались купы сосновых деревьев. Когда Виктор, офицеры и дамы высадились на берег, — причем всех трех повизгивавших дам, боявшихся замочить туфельки, без видимого усилия перенес на сушу маркиз, — матросы оставили на песке у кромки прибоя корзины с вином, фруктами и холодной дичью и отправились на вельботе назад к броненосцу. «Какая прелесть!» — озираясь, воскликнул Виктор. Там, куда не достигали волны, песок был устлан плотным ковром опавших сосновых игл, и в нагретом воздухе стоял густой горьковатый запах хвои. Причудливо искривленные стволы сосен воскрешали в памяти сюжеты китайской живописи. Предвечернее солнце придавало предметам особый терракотовый оттенок. «Аттика», — мечтательно произнес маркиз. Ноздри его раздувались, впивая запахи моря и хвои. После шампанского и легкой закуски наступил черед купания в море. Предложение Виктора купаться обнаженными было встречено негодованием дам, которое, однако, удалось вскоре развеять. Сделал это маркиз, непринужденно заметив: «Почему бы и нет?» — и тут же сбросив с себя всю одежду. Обнажился мощный торс, крепкие бедра и внушительных размеров мужское естество — фигура не Антиноя, а Геракла. Маркиз спокойно направился к воде — такой же походкой, какой пересекал салоны европейских столиц. Капитан Фернандо и Виктор последовали его примеру, а затем и дамы с жеманным хихиканьем освободились от одежды и предстали в костюме Евы, способном ввести в грех даже самого аббата Куллэ. После купания походка дам, выходивших из воды, приобрела особую томную плавность — прелестницы знали без слов, что наступал черед чувственных наслаждений. «Аттика», — восторженно вздохнул маркиз, глядя на них, поправлявших кудри на фоне прибоя. «Мне кажется, нам пора чуть–чуть пошалить», — промолвил Виктор и, грозно покачивая своей мужской твердью, устремился к дамам. Раскинувшаяся на песке Лулу зажмурилась и притворилась дремлющей, чтобы без ущерба для своей стыдливости принять ласки Виктора. Так она лежала некоторое время, пока не услышала рядом протяжный страстный стон. Приоткрыв глаза, она увидела, что Виктор обладает Зизи, которая встала на четвереньки и томно изогнулась, как влюбленная львица. Лулу не успела ни рассердиться, ни даже осмыслить эту сцену, потому что в следующий миг усы капитана Фернандо коснулись ее бедра. Поодаль маркиз, горделиво выпрямившись, горящим взором обводил все изгибы стройного тела Мими, а та, раскинувшись на песке, дерзко глядела ему прямо в глаза и шаловливо облизывала губы острым алым язычком. Далее скромность заставляет нас опустить покровы над этой сценой. Скажем лишь, что если бы на берегу оказался сторонний наблюдатель, он вспомнил бы одновременно картины Лоррена и Русселя, эклоги поэтов александрийской школы и нескромные стилизации художников эпохи модерна.

После описанного дня развлечения с Виктором стали поглощать весь досуг двух бравых капитанов. Ежедневно с берега на борт доставлялись катером несметные количества яств и напитков, а также женщины, которых друзья предпочитали часто менять, дабы сохранить чувства в первоначальной свежести. Припасов и женщин требовалось значительно больше, чем раньше, так как, по предложению Виктора, в забавах стали принимать участие все члены команды, обладавшие достаточной долей воображения и вкуса, чтобы не только прочувствовать прелесть услад, но и придать им дополнительную остроту и новизну. Между прочими в веселое общество вовлекался носивший очки комендор Вадим Цимбал, отпрыск семьи русских эмигрантов из Одессы, знавший бесчисленное множество романсов, баллад и редондилий, как народных, так и принадлежавших Кеведо, Лопе де Веге, Камоэнсу; кочегар Порфирио, огромный негр, поражавший невероятными размерами своей мужской плоти и своей неутомимостью в любви; боцман Паблито, толстопузый весельчак, удивительно напоминавший Силена, когда друзьям удавалось его подпоить. В то же время флотская служба на броненосце шла своим чередом, и дисциплина оставалась нерушимой. С тактом, присущим истинным аристократам, маркизу удавалось разграничивать во взаимоотношениях с подчиненными область забав и область долга.

Однажды вечером, когда маркиз и Виктор вдвоем сидели в шезлонгах у борта и любовались закатом, маркиз излил Виктору душу. «Я склоняюсь к тому, чтобы нарушить присягу, — начал он без предисловий. — Меня тошнит от всех правительств в моей стране. Они сплошь состоят из торжествующих хамов, дорвавшихся до власти. Мы, кастильские аристократы, принесли порядок в эту страну, когда ее терзали враждующие шайки конкистадоров и индейские восстания. Возможно, то был жестокий порядок, но именно он ввел Перу в число цивилизованных наций. Скажу вам больше: я уверен в том, что разумен лишь аристократический принцип правления, который ориентируется не на невежественное большинство, а на то меньшинство, врожденные свойства которого дают ему право властвовать. Впрочем, я готов мириться и с демократией, потому что аристократы выделятся и при ней, но нет ничего омерзительнее олигархии, когда правят грубые, неотесанные, наглые выскочки, а именно таков политический уклад моей Родины». «Да, да, да! — поспешил согласиться Виктор, которого разговоры о политике утомляли чрезвычайно быстро. — Местные правители — полные деграданты. Но что же вы намерены делать?» «Революцию, — просто ответил маркиз. — Если ее можно предпринимать на каких–то территориях суши, вот в Тукумане, например, то почему не объявить суверенной территорией наш броненосец? Это ведь тоже клочок суши среди океана. Пусть это будет единственное в мире государство, где основным занятием граждан является создание куртуазной действительности, — для того, чтобы поэт воспел ее в своих стихах. А охранять этот маленький мир будет аристократия, а не какая–то безродная грязная военщина с ее разбойничьим деспотизмом». «Прекрасный план! Я с вами, — не раздумывая, согласился Виктор, но тут же какая–то мысль омрачила его ясное чело. — Но как же мы будем получать… э — э… все необходимое?» «У меня, у капитана Гусмана, у других офицеров есть средства, и я позабочусь перевести их в безопасное место. Но большую часть я рассчитываю получать, разумеется, путем реквизиций. Другие государства поступают точно так же, но они грабят друг друга лишь для того, чтобы поплотнее набить животы черни и дать еще больше безвкусной роскоши грубым лавочникам, стоящим у власти. Мы же если и будем применять насилие, то лишь для поддержания жизни того мира, законом которого является прекрасное». «Золотые слова», — произнес Виктор, но без прежнего энтузиазма. Его утонченной натуре претил всякий намек на насилие. Даже Пете Коке и Лентяю не удалось втянуть Виктора в прямое исполнение террористических актов — он так и остался лишь на подсобных ролях. Поэтому планы маркиза внушали ему немалые сомнения. Однако и бросить друзей, сказав «нет», было для него немыслимо. В конце концов Виктор постарался забыть об этом разговоре и жить сегодняшним днем, что ему, как всегда, успешно удалось.

Безоблачное блаженство продолжалось недолго. Маркиз получил радиограмму из штаба флота, в которой ему предписывалось прекратить визит в Тукуман в связи со стабилизацией положения в республике и срочно прибыть в порт Кальяо. Маркиз запретил подтверждать получение радиограммы. В тот день он устроил для гостей охоту на акул с вельботов в открытом море. Когда переполненная впечатлениями компания вернулась на корабль, ее ждал пышный ужин, сервированный прямо на палубе, чтобы любоваться закатом. В тот вечер был дан фейерверк. Красавице–певичке из заезжего итальянского театра маркиз даже разрешил произвести выстрел боевым снарядом из шестидюймового бортового орудия. Заряжали орудие, разумеется, матросы, а примадонна только дернула за вытяжной шнур, расширив глаза от страха и открыв по совету маркиза свой прелестный ротик, дабы не оглохнуть. В качестве гонорара за столь весомую услугу маркиз выговорил у нее обещание всю ночь исполнять в его каюте любовные романсы на стихи Виктора Пеленягрэ. Когда маркиз восседал во главе стола и слушал, улыбаясь, очередной рассказ Виктора, из радиорубки ему принесли новую радиограмму. В ней содержалось требование немедленно подтвердить получение предыдущего приказа. «Это становится утомительным», — вздохнул маркиз. «Подтвердите, что радиограмма получена, и ни слова больше», — приказал он радисту. Однако через пять минут радист вернулся с новым посланием, предписывавшим точно назвать час отплытия из Пуэрто — Кастильо. Уголок рта маркиза нервно дернулся, но из–за стола он встал с любезной улыбкой и, извинившись перед компанией, направился в радиорубку. Отправленная им в штаб флота радиограмма гласила: «У аппарата командир корабля маркиз де Вальдуэрна. Я объявляю броненосец «Пичинча» вышедшим из состава морских сил республики Перу, а также объявляю его суверенной территорией. Всякие попытки посягнуть на суверенитет судна будут пресекаться вооруженной силой. Дано 1 декабря …. года в 00 часов 42 минуты. Капитан 1‑го ранга маркиз де Вальдуэрна». «Что происходит на судне? Где командир? Что за дурацкие шутки?» — радировал штаб. Вышедший из себя маркиз ответил непечатным ругательством за своей подписью и прервал связь. Наутро он рассказал Виктору об этом разговоре за чашкой кофе, вселив беспокойство в нежную душу поэта. Затем маркиз отправил в порт катер, который повез в редакцию местной газеты и во все имевшиеся в городе консульства заявление, аналогичное тому, которое накануне ушло в штаб флота. Теперь предстояло ждать ответных действий со стороны правительства, которое, разумеется, не могло смириться с утратой одного из лучших своих кораблей. Еще несколько дней забав — и броненосец снялся с якоря. Ускорению отплытия способствовало то обстоятельство, что на суше Виктора уже преследовали ревизоры, которых привело из столицы прекращение поступления таможенных доходов. Таким образом, суверенный корабль остался без средств. Выйдя в океан, «Пичинча» взял курс на Таити, где в порту Папеэте капитан намеревался пополнить запасы топлива, воды и продовольствия. Однако весть о мятежном броненосце уже разнеслась по Океании, и когда маркиз потребовал от властей Папеэте выделить ему все необходимое, он получил дерзкий отказ и совет подвергнуться интернированию до прихода перуанского флота. «Вот как, — сказал маркиз спокойно. — Что ж, посмотрим. Капитан Гусман! Главный калибр к бою». «Есть, сеньор», — отозвался капитан Фернандо и принялся отдавать команды в переговорное устройство. Носовая орудийная башня стала поворачиваться к берегу. Стволы двенадцатидюймовых орудий медленно поднялись и застыли, словно слепые чудовища, напряженно нюхающие воздух. Послышался лязг подъемников, поднимающих огромные снаряды из погребов. Капитан Фернандо выслушал то, что передали ему с дальномера, и затем продиктовал комендорам трубку и прицел. «Готово, сеньор», — сообщил он затем маркизу. «Радируйте на берег последнее предупреждение», — приказал тот. Беспроволочный телеграф принес с берега ответ, полный возмутительной дерзости. «Залп», — скомандовал маркиз. Корпус корабля содрогнулся. Ужасающий грохот прокатился над морской гладью, стволы орудий выдохнули огромный сноп огня и серо–зеленых пороховых газов. С вибрирующим воем снаряды, каждый размером с добрую свинью, унеслись к видневшимся на берегу как бы ступенчатым постройкам Папеэте. В соответствии с намерениями маркиза снаряды накрыли центральные кварталы города, его деловую часть, чтобы избежать лишних жертв среди мирного населения. Возможность жертв среди буржуа, которых маркиз ненавидел, не слишком его беспокоила. Один из снарядов взорвался на центральной площади Папеэте, подняв огромный столб земли и камней. Вместо памятника первому губернатору островов, фонтана, нескольких лотков, экипажей и десятка гуляющих осталась, когда осела пыль, лишь воронка величиной с пятиэтажный дом. Второй снаряд пробил крышу и все перекрытия в здании губернаторского дворца и взорвался в погребе. Все здание как бы вздулось и огромным дымным шаром, разваливаясь в воздухе, поднялось высоко над землей, а затем осыпалось наземь бесформенной грудой обломков. Третий снаряд угодил в колокольню лютеранской церкви. Та закачалась, как игрушечная, и рухнула набок, загромоздив улицу горой битого кирпича, из которой торчала рука звонаря со скрюченными пальцами — беднягу послали на колокольню ударить в набат. Вскоре маркиз получил радиограмму, в которой изъявлялось согласие на все его требования. «Пичинча» дал для острастки еще два залпа, а затем на нем стали готовиться к загрузке угля и закачке пресной воды в резервуары. Виктор, не переносивший шума, которым вечно сопровождались военные действия, поднялся из кают–компании и вынул вату из ушей. «Ну как, переговоры прошли благополучно?» — жизнерадостно осведомился он. «Разумеется. У нас нашлись сильные аргументы», — ответил маркиз. «А нельзя ли там, на берегу, заказать еще девочек? — спросил Виктор. — Эти таитянки хорошенькие такие! Когда–то еще выпадет случай здесь побывать». «Это мысль», — отвечал маркиз и отдал распоряжение денщику, который тут же направился в радиорубку. Доставленные на борт заплаканные таитянки полагали, что их встретят свирепые морские разбойники, но неожиданно увидели блестящих кавалеров, которые с поклонами, поддерживая золотокожих толстушек под локотки, повели их вниз по лестницам в кают–компанию, где принялись угощать шампанским. На палубе расположиться было невозможно, так как над кораблем висела туча пыли от загружаемого угля. Вечер и ночь прошли в самых изысканных забавах. Виктор заснул, забыв о времени, но утром его разбудила прощальным поцелуем его подруга–островитянка. Ее слезы обожгли Виктору щеку. «Куда ты, любимая?» — сонно прохрипел Виктор. «Нам пора на берег. Капитан сказал, что корабль уходит». В этот миг в каюту вошел маркиз. «Почему мы уходим? Побудем еще немного!» — жалобно обратился к нему Виктор. «Нельзя, — сурово ответил маркиз. — Мы и так потеряли массу времени. Перуанский флот наверняка преследует нас. Я отвечаю за вашу жизнь и должен избежать встречи с ним». «Да, тогда конечно», — согласился Виктор и добавил, обращаясь к таитянке: «Вот видишь, маленькая, мы должны расстаться». Теперь таитянки плакали уже из–за того, что не хотели покидать судно, но маркиз был неумолим. «Нас ждут серьезные испытания. Мы не можем подвергать опасности жизни этих невинных созданий», — заявил он. «А что, намечается сражение?» — осторожно осведомился Виктор. «Разумеется, если они нас догонят. Сдаваться я не собираюсь». «Тогда надо спешить, — сказал Виктор. — Я устал от этой пальбы, от этого шума…» «Слушаюсь», — шутливо козырнул маркиз и вышел вслед за таитянками, которых легонько подталкивали стюарды, сопровождая толчки дежурными словами утешения.

Броненосец совершил еще ряд подобных визитов в различные порты Океании. Реквизиции теперь проходили без осложнений, так как весть о решительности, с которой «Пичинча» открывал огонь, разнеслась повсюду. Передвижения суверенного броненосца были на первый взгляд лишены логики и потому непредсказуемы, но именно в этой непредсказуемости и крылась логика капитана. Попадавшиеся суда освобождались от излишних, по мнению маркиза, запасов продовольствия, воды и топлива. Зачастую на «Пичинчу» переходили и женщины, причем насилие к ним не применялось — их интриговала сама возможность подвергнуться похищению со стороны таких благородных разбойников. Затем их оставляли в попутных портах или пересаживали на встречные суда. При этом было пролито немало слез, но филистерская привязчивость не входила в число добродетелей Виктора и его друзей. А тучи над головами инсургентов тем временем уже сгущались. По их пятам шла перуанская эскадра, подкрепленная кораблями ряда сопредельных стран, правительства которых решили участвовать в подавлении мятежа, дабы избежать повторения прецедента в собственном флоте. Между тем машины броненосца нуждались в серьезном ремонте, для чего требовался оборудованный док. Маркиз решил идти на риск. Однажды ночью броненосец с погашенными огнями вошел в порт Нумеа. Капитан Фернандо неоднократно бывал здесь раньше и хорошо знал фарватер. Отряды матросов с винтовками погрузились на шлюпки и отправились на берег добывать все необходимое для ремонта. Наутро начались работы, в которых маркиз принимал личное участие, облачившись в матросскую робу. Через двое суток, не прерывая работы ни днем, ни ночью, команда завершила ремонт. Броненосец развел пары и двинулся в океан. Вдруг маркиз, стоявший на мостике, прошептал: «Поздно!» — и опустил бинокль. Капитан Фернандо тревожно взглянул на него и в свой черед поднес бинокль к глазам, всматриваясь в безоблачную даль. «Черт возьми!» — выругался он. По всей линии горизонта, густея на глазах, вырастали дымки. «Боевая тревога! Все по местам!» — гаркнул маркиз в переговорное устройство. Сигнальные звонки понеслись по помещениям корабля. «Будем прорываться на запад», — отрывисто сказал маркиз. «Полный вперед», — передал он в машинное отделение. Броненосец «Пичинча» новейшей английской постройки мог достигать скорости хода в 25 узлов. Маркиз надеялся ошеломить атакой крупные корабли противника и оторваться от них за счет хода, а преследование более мелких судов отразить огнем. Тем временем в бинокль стали отчетливо видны силуэты вражеских судов. «Броненосец «Аякучо», однотипный нашему… Броненосец «Сан — Мартин», устаревший, но вооружен сильно… Тяжелый крейсер «Хенераль Сукре»… Тяжелый крейсер «Майпу»… Три легких крейсера класса «Тупак Амару»… Миноносцы класса «Либертадор», один, два, три, четыре…» Далее капитан Фернандо сбился со счета.

План боя окончательно созрел в голове маркиза. «Капитан Гусман! — произнес он сухо. — Весь огонь сосредоточить на «Аякучо», кроме малых калибров. Сближаемся с ним на расстояние кабельтова. Маневрируем так, чтобы он закрыл нас от минной атаки. Комендорам малых калибров вести огонь преимущественно по миноносцам и легким крейсерам. Лейтенант Маркес, проверьте готовность лазарета — сегодня будет много раненых». «Есть», — ответили офицеры. Лейтенант вышел, а капитан Фернандо принялся отдавать команды в рубку переговорного устройства. Внезапно от силуэта «Аякучо» отделилось небольшое серое облачко, ветер донес гулкий звук залпа, и туг же левее курса «Пичинчи» с грохотом одновременно выросли три огромных водяных столпа. Некоторое время они, казалось, стояли неподвижно, бледно–зеленые над синей гладью океана, насквозь пронизанные светом. Затем они с величественным шумом обрушились в родную стихию. Тут же докатился новый гул, и три таких же столпа выросли прямо по курсу. «Это «Сан — Мартин»«, — промолвил капитан Фернандо. В кают–компании Виктор застонал, уминая пальцами вату в ушах и доставая из шкафчика бутылку коньяка. «На других не обращать внимания, весь огонь только по «Аякучо». Беглый огонь!» — приказал маркиз. Громада мчащегося вперед броненосца содрогнулась от почти одновременного залпа шести колоссальных орудий главного калибра — трех в носовой башне и трех — в центральной. С этого мгновения грохот стрельбы стал непрерывным. Снаряды вражеской флотилии ложились все ближе к корпусу «Пичинчи», окатывая его фонтанами сверкающей воды. По мере сближения с противником в дело вступили и орудия меньших калибров. «Накрытие!» — вдруг радостно воскликнул капитан Фернандо. Над «Аякучо» в течение какой–нибудь минуты взметнулись один за другим два огромных черных облака разрывов. Они не рассеялись, и в дыму вскоре сверкнули языки пламени. «”Аякучо» горит!» — в восторге вскричал капитан Фернандо. «Еще накрытие», — усмехнулся маркиз. Мачта «Аякучо» накренилась и затем рухнула набок, в клубящийся дым. Вражеский броненосец выкатился из строя и стал отходить вправо от курса «Пичинчи». «Лейтенант Маркес, мою благодарность комендорам», — бросил маркиз лейтенанту, уже вернувшемуся из лазарета. «Есть», — откликнулся тот. Когда он выходил из рубки, вдруг совсем близко раздался мощный взрыв. Какая–то липкая масса хлестнула маркиза по лицу. Протерев глаза платком, он обнаружил, что вся внутренность помещения забрызгана кровью и мозгом, а кое–где к стенкам прилипли клочья форменного сукна. Дверь сорвало с петель, и в дверном проеме неловко застряло тело несчастного Маркеса, у которого осколком начисто снесло голову. Еще один снаряд разорвался в рулевой рубке, и броненосец тут же изменил курс и стал стремительно описывать циркуляцию. «Капитан Гусман! — рявкнул маркиз. — Быстро в рулевую рубку, разберитесь, что там с управлением. Здесь я справляюсь сам». «Есть, сеньор», — и капитан Фернандо бросился туда, где грохот залпов сливался с грохотом разрывов и мимо открытого дверного проема пролетали клочья дыма. «Здесь все убиты, сеньор, — раздался его голос через минуту в трубке переговорного устройства. — Беру управление на себя. Прошу прислать людей вынести трупы, они загромождают помещение». Маркиз отдал соответствующее распоряжение и продолжал командовать, в то время как двое вестовых понесли вниз тело несчастного Маркеса, а двое других принялись смывать со стен его кровь и мозг. Мимо проплыл, весь в дыму, колоссальный корпус «Аякучо». Броня его борта там и сям была исклевана попаданиями, надстройки снесены или скрыты в клубах дыма, вспышек выстрелов было почти не видно. Артиллерия правого борта продолжала беспощадно поливать его огнем, тогда как орудия левого борта и башенные маркиз перенацелил на «Сан — Мартин», «Майпу» и «Хенераль Сукре». Эти корабли слегка отстали от «Аякучо» и потому находились впереди. Через минуту черный дымовой гриб на носу «Хенераль Сукре» указал на попадание в орудийную башню. Башню заклинило, основная ударная мощь крейсера вышла из строя. Не сбавляя хода, «Пичинча» надвигался на тихоходный «Сан — Мартин», за счет скорости сбивая прицел его артиллеристам. «Кажется, прорвались», — утирая со лба пот, прошептал маркиз. Но грозные орудия устаревшего броненосца все же сказали свое слово. Два двенадцатидюймовых снаряда одновременно пронизали содрогнувшийся корпус «Пичинчи». Первый прошил борт в носовой части, второй взорвался в матросском кубрике, превратив в кровавое месиво десятка два раненых, не поместившихся в лазарете. Через пробоину вода хлынула внутрь корабля, заполняя носовые отсеки. Броненосец стал рыскать на курсе и потерял ход. И тут же со всех сторон, как акулы, к нему стали приближаться неприятельские миноносцы и легкие крейсера, намереваясь минной атакой добить раненого гиганта. «Внимание к миноносцам! Отражение минной атаки! Инженер–капитан Роа, команду с пластырем заделать пробоину! Когда подведете пластырь, сразу начинайте откачку воды», — хладнокровно распоряжался маркиз. Он увидел в бинокль, как двенадцатидюймовый снаряд оторвал нос у одного из миноносцев и судно, почти не сбавляя хода, тут же в облаках пара ушло в морскую пучину, только на мгновение мелькнули в воздухе бешено вращающиеся винты. Несколько снарядов из тяжелых восьмидюймовых орудий «Пичинчи» почти одновременно угодили в борт другого миноносца. Тот остановился и стал быстро оседать. Было видно, как по палубе мечутся люди, сметаемые разрывами мелкокалиберных снарядов. Через несколько минут волны сравнялись с палубой, затем в воду стремительно ушли мачты, и все было кончено, лишь болтались на волнах обломки шлюпок, какие–то бочки и головы людей. Внезапно среди водяных гор, вздыбленных разрывами, прямо по курсу вырос хищный силуэт легкого крейсера. Крейсер тут же выпустил мины из носовых аппаратов, затем резко отвернул и повторил атаку из бортовых. В следующий миг снаряд, выпущенный из тяжелого орудия, разорвал его пополам. В воздух взлетели обломки, нос и корма вздыбились, как раненые кони, и стремительно погрузились в воду, словно намереваясь встретиться в глубине. Однако маркиз уже не следил за этим отрадным зрелищем. Словно сросшись со своим кораблем, он всем телом ощутил попадания мин — в носовую часть, в борт и в корму. «Пичинча» вздрогнул и окончательно потерял ход. Затем он стал заваливаться на левый борт, куда угодили мины. «Застопорить машины! Шлюпки на воду! Свистать всех наверх!» — крикнул маркиз, очнувшись от минутного оцепенения. Он вынул из кобуры револьвер, чтобы обуздать возможную панику, и по лесенке стал проворно спускаться на палубу. Вдруг совсем рядом грохнул разрыв, и словно тупой палец ткнул маркиза под лопатку. Слабость пронизала все его тело, он отпустил перильца лесенки и, теряя сознание, полетел в пустоту.

Маркиза привела в чувство дергающая боль в спине. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит на дне шлюпки. Над ним на фоне безоблачного неба возвышалась фигура Виктора Пеленягрэ, неутомимо работающего веслами. Подумав о судьбе своего любимого корабля, маркиз застонал. По его щеке, впервые за много лет не выбритой, пролегла блестящая полоска слезы. «Битый час гребу, и ничего нету. Удивительная местность», — пожаловался Виктор, почувствовав, что маркиз очнулся. Вдруг на корме кто–то засвистел в ритме гребли песню тореадора из «Кармен». Повернув голову, маркиз увидел, что у руля вельбота сидит Вадим Цимбал. Маркиз в душе порадовался тому обстоятельству, что в одной шлюпке с ним оказались именно те два человека, которые были ему наиболее симпатичны из всей команды.

Из рассказа Цимбала маркиз уяснил себе развитие событий после своего ранения. «Пичинча» продержался на воде до захода солнца, и большая часть команды, спасавшейся на шлюпках, была взята в плен подошедшими вражескими кораблями. Вельботу маркиза удалось ускользнуть под прикрытием наступившей темноты. Пленные матросы с «Пичинчи» уверяли, будто сами видели гибель их командира от прямого попадания снаряда, поэтому маркиза и не искали. Вадим Цимбал сел на весла и греб несколько дней в западном направлении, в то время как Виктор Пеленягрэ лечил смертельную рану маркиза, используя свои качества экстрасенса. Он устремлял на рану неподвижный взор и что–то неразборчиво бормотал. Сначала из раны вышел осколок, словно плоть сама вытолкнула его наружу. Затем начался процесс заживления, и через трое суток, когда маркиз очнулся, на спине у него остался только свежий розовый шрам, который порой слегка побаливал. «Сударь, я ваш должник», — сказал маркиз с чувством. «Пустяки! — воскликнул Виктор. — Это я у вас в долгу, ведь вы потеряли свой корабль». При упоминании о корабле по лицу маркиза вновь пробежала тень. «Жестокие мужланы!» — прошептал он. «Время обедать», — подал голос Вадим Цимбал. «Кстати, как же вы питались все это время?» — полюбопытствовал маркиз. «Сейчас увидите, сеньор», — отвечал Цимбал. Он вынул из кармана губную гармонику и заиграл на ней знаменитый романс Виктора Пеленягрэ «В далеком Бискайском заливе», а Виктор громко запел. Через некоторое время в прозрачной голубоватой толще воды показались темные спинки рыб, поднимающихся из глубины. Вскоре рыбы сплошной массой окружили шлюпку и поплыли рядом с ней, незаметно шевеля плавниками. Виктор, не прекращая пения, вылавливал их одну за другой и резким ударом кулака по голове прерывал их безотрадное существование. Наловив достаточно, он выбрал одну из рыб, показавшуюся ему наиболее аппетитной, и принялся с хрустом объедать у нее спинку, став в этот миг очень похожим на бобра. «Эти рыбы такие сочные, — заметил Виктор с набитым ртом. — Превосходно утоляют жажду, после них совсем не хочется пить. Пока вы были без сознания, к нам подплывала китиха, по–моему, она предлагала нам подоить ее, чтобы мы напились молока. Мы отказались». Маркиз уже ничему не удивлялся и с аппетитом принялся поедать рыбу, обнаружив, что это непривычное кушанье чрезвычайно вкусно. «В сущности, плыть по морю в шлюпке довольно недурно, но уж очень однообразно», — сказал Виктор. «Ничего, скоро приплывем», — сказал Вадим, садясь за весла.

Они держали путь в Бирму — беспокойную страну, где легко затеряться. Привалы они устраивали на пустынных атоллах, внося разнообразие в свое меню кокосами, черепахами и мясом диких свиней. Огонь разводил Вадим, использовавший собственные очки в качестве зажигательного стекла. Населенные острова и тем более гавани они старались либо обходить, либо проходить мимо них в темноте. Маркиз безошибочно ориентировался в этих водах. Через несколько дней они увидели вдалеке поросшие лесом горы Новой Гвинеи, затем маркиз вывел лодку в пустынный пролив Бокас–дель–Драгон. Немалые опасения внушало маркизу плавание вдоль берегов Явы и особенно через Малаккский пролив, так как там проходит множество морских путей. Однако все обошлось на редкость удачно — лишь иногда на горизонте они видели дымки далеких судов. Кроме того, в течение всего путешествия стоял полный штиль, так что лодка легко летела вперед по зеркальной водной поверхности. И наконец маркиз заметил, что движение их гребного суденышка приобрело невероятно высокую скорость. Ему даже не требовалось никаких вычислений для проверки столь странного явления — глазомер опытного моряка не мог его подвести. Те же наблюдения сделал и Вадим Цимбал, поделившийся ими с маркизом. Оба моряка не нашли удовлетворительных объяснений происходящему среди обычных земных причинно–следственных связей. Маркиз только осенил себя крестным знамением и набожно произнес латинскую молитву Богоматери. То же сделал и Вадим Цимбал, воспитанный в католичестве. Один Виктор Пеленягрэ считал, что все идет так, как должно, и то энергично работал веслами, то сидел, развалясь на корме и смачно хрустел рыбой.

В Рангунский порт их шлюпка проскользнула ночью, под покровом мрака. Лавируя среди светящихся огнями судов, они достигли самого отдаленного уголка порта, где было кладбище старых кораблей. На некоторых из них тускло светились один–два иллюминатора — там, видимо, ютились бродяги или курильщики опиума. С берега слышались крики ночных птиц и отдаленный вой шакала. Виднелись силуэты пальм, а под ними темная масса лачуг на сваях. Между сваями тихо плескалась вода. Вадим Цимбал, служивший ранее в торговом флоте и неплохо знавший подозрительные кварталы всех крупных портов Южного полушария, сел на руль и стал направлять движение шлюпки по каналам среди свайных построек. Мало–помалу они добрались до оживленного района, где светились огни в бесчисленных притонах, играла восточная музыка и слышались взрывы смеха. Там они пришвартовались на ночлег к свае ветхого скрипучего домика, на первом этаже которого помещался бар, а на втором — номера с девочками. От услуг девочек друзья из–за безденежья отказались, но все же отметили в баре благополучное прибытие на terra firma, заказав вонючей китайской водки и расплатившись серебряной серьгой из уха Вадима Цимбала, Наутро они принялись подыскивать работу, чтобы разжиться деньгами на переезд в Швейцарию. Там маркиз держал деньги в банке на специальном счете, с которого их можно было снять, не предъявляя никаких бумаг, а только назвав номер счета. Вадим Цимбал вскоре поступил в оркестр одного вполне приличного европейского ресторана в центре города, маркиз взял напрокат фрак и стал давать уроки иностранных языков и танцев в колледже католической миссии, и только Виктор никак не мог найти место. От работы докера он с гневом отказался, так как не выносил монотонного физического труда. Устав от поисков, он целыми днями апатично лежал в скрипучей клетушке, которую представлял собой номер гостиницы, натянув грязную простыню до самого подбородка, поскольку с потолка то и дело падали насекомые. В конце концов однажды вечером в гостиничном баре он разговорился с подозрительного вида китайцем, и тот предложил ему работать в порту зазывалой, направляющим гостей в многочисленные притоны, принадлежащие «Триаде». Именно в этом качестве я и повстречал Виктора Пеленягрэ в рангунском порту.

«Дела идут так себе», — сказал Виктор, отхлебнув водки из стаканчика и поморщившись. Мы сидели в баре «Ориент» неподалеку от порта. В открытую дверь виднелось мелькание уличной толпы, сверкала эмаль автомобилей, вопили клаксоны и уличные торговцы. «А что так? — поинтересовался я. — Товар вроде бы не тот, который может потерять сбыт». «Да эти проклятые искусственные бабы портят все дело. В Гонконге их штампуют миллионами, и все моряки берут их с собой. Теперь на девочек тратятся только интеллигентные люди, а много ли их тут найдешь?» «Н-да, — хмыкнул я. — Что ж, мне кажется, нам надо объединить усилия. Б Калькутте мы полностью разгружаемся, и я буду иметь полное право просить расчет. До Калькутты же я могу захватить вас с собой на «Калипсо». С капитаном у меня отношения прекрасные, он возражать не будет. А в Калькутте я имею крепкие связи в шиитской общине, там мы начнем поиски Григорьева. Я чувствую в его деле лапу каких–то мусульманских сектантов, хотя и не могу понять, зачем он им понадобился». «Постойте, а что случилось с Григорьевым?» — спросил Виктор, находившийся, как обычно, в полном неведении. Я вкратце рассказал ему о похищении в Париже. «А-а, рыжий муфлон, разрушитель моего счастья! — мстительно завопил Виктор, имевший с Константином счеты сердечного свойства. — Я знал, что так случится, это Бог его покарал!» «Стыдитесь», — пристально гладя ему в глаза, произнес я. «Да, прошу прощения, — тут же остыл Виктор. — Погорячился, был не прав. Все же Григорьев как–никак разрушитель моего счастья». «Что такое любовные дрязги по сравнению с нашим делом, завещанным нам свыше? — спросил я. — Если бы вы были мусульманином, я напомнил бы вам суру «Курайш» из Корана. «За союз курайшитов», — гласит она. А курайш — это отмеченное Аллахом племя, из которого происходил Мохаммед. Это сказано обо всех людях, взысканных Высшей силой и движущихся не к благам ближней жизни, а к благам жизни будущей». «Вы правы, да, да, а я не прав», — покаянно замотал головой Виктор. «То–то же, — заметил я. — Итак, собирайтесь, улаживайте свои дела. Завтра утром я жду вас на «Калипсо»».

Наутро в условленный час я вышел на палубу и посмотрел вниз, на территорию порта. Виктор и его компания появились с истинно военной точностью, но при их виде мне пришлось протереть глаза, дабы убедиться, что зрение меня не обманывает. Дело в том, что все трое: Виктор, маркиз, которого я отличил по гордой осанке, и Вадим Цимбал, на носу которого блестели очки, восседали на спине слона, осторожно лавировавшего среди штабелей бочек и ящиков. «Аидрюха, прости, я ни при чем! — заметив меня, завопил Виктор снизу. — Представляешь, это животное приплыло за мной из самой Южной Америки! Тебя что, там не кормили?» — обратился он к слону. «Кормили, сударь. Однако слоны отличаются большой верностью, а вы к тому же спасли мне жизнь», — скромно объяснил слон. Пораженный доблестью зверя, я отправился к капитану договариваться о его перевозке в Калькутту. Против ожиданий старик почти не сопротивлялся, только сплюнул: «Слоны, слоновая болезнь… Черт знает что!» Животное удалось разместить в трюме, освободившемся после разгрузки селитры.

Покончив с делами, я смог поближе познакомиться с маркизом и Вадимом Цимбалом. Излишне говорить, что я был очарован этими людьми. Темными южными вечерами мы вчетвером сидели в шезлонгах на палубе под звездным небом и беседовали о поэзии. Порой Вадим брал в руки гитару, и мы умолкали, обращаясь в слух. Свет луны и звезд, негромкий шум фосфоресцирующих водяных струй, обтекающих корпус судна, и виртуозные аккорды, извлекаемые Вадимом из его гитары — всё сливалось в единую гармонию, невыразимую и незабываемую. В Калькутте я попросил у капитана расчет. «Goddamn», — вздохнул старик, уже успевший ко мне привязаться. Желая его хоть немного утешить, я дал ему свой московский адрес, сам в глубине души не веря в то, что смогу вернуться на родину.

В Калькутте мы поселились в довольно приличной гостинице «Палас» неподалеку от порта. Здесь останавливались по большей части коммерсанты средней руки, за каковых я и хотел выдавать себя и своих друзей, дабы не привлекать внимания окружающих к нашей компании. Однако увидав на стойке портье раскрытый переплетом кверху томик «The Magic Poison of Love», изданный с фотографиями авторов, я понял: скрыть свою личность нам с Виктором вряд ли удастся. Тогда я решил играть в открытую, представился портье, а затем и владельцу гостиницы, и объяснил, что мне и моим друзьям крайне желательно сохранить инкогнито, ибо темные силы, действующие против Ордена куртуазных маньеристов, еще не наказаны. Виктор, маркиз и Вадим большую часть времени намеревались проводить в номере, и я распорядился, чтобы еду им подавали туда. Сам же я приобрел на базаре богатую мусульманскую одежду и нанял паланкин с четырьмя носильщиками и глашатаем. В таком виде однажды вечером, когда зной несколько спал, я вышел из гостиницы и приказал своим слугам, сидевшим на корточках у стены, нести меня в мусульманский район. Попетляв некоторое время в его узких улочках, я наконец нашел то, что искал. То была мечеть, причем мечеть шиитская, так как на лазурном мозаичном фоне ее стены белым узором змеился текст 115‑й суры Корана, не признаваемой суннитами. Кроме того, стены здания были украшены славословиями в честь алцдских имамов. Из этих надписей сведущий человек узнавал о принадлежности мечети низаритам — самому мрачному и свирепому из всех исмаилитских толков. Однако низариты признавали мое учение о Мировой Плоти и считали, что на меня снизошла божественная благодать, присущая роду Али.

На мой стук открыл привратник, совсем еще юнец, и сначала не хотел меня впускать. «Опомнись, несчастный, — презрительно сказал ему глашатай, — сам шейх Али Мансур говорит с тобой». Парень изумленно взглянул на меня, рухнул на колени и покрыл мою руку поцелуями. «Ну–ну, полно, я уже простил тебя. Ты согрешил по неведению», — сказал я. Слугам я велел ожцдать меня на улице, а сам вошел вслед за привратником в прохладный полумрак молитвенного дома, где стоял легкий запах нарда. В дальнем конце помещения, у окна с решеткой, узор которой представлял собой многократно повторенную звезду Дауда, виднелась фигура сидящего человека. Приблизившись, я увцдел величественного старца в зеленой чалме потомка Али, погруженного в изучение огромной рукописи Корана. Старец вскинул на меня испытующий взгляд черных глаз, горевших, словно угли. «Шейх, простите, что нарушил ваше уединение, но у нас важный гость — сам Али Мансур», — стал объяснять привратник. «Знаю, мурид, у меня хороший слух, несмотря на годы. Ступай, ты свободен», — промолвил шейх, и привратник с поклонами удалился. Я произнес ритуальное исламское приветствие. «Аллах акбар, — ответил шейх и добавил: — Я вижу, высокий гость сыт, не нуждается в отдыхе и хочет говорить о делах. Буду рад оказать помощь Али Мансуру». Он приглашающим жестом указал мне на подушки рядом с собой.

Я уселся и, чувствуя инстинктивное доверие к этому человеку, рассказал ему о своих бесследно пропавших друзьях. «Н-да, темное дело, — я имею в виду то, что случилось в Бейруте, — в раздумье сказал шейх. — Что касается Григорьева, то здесь для меня все ясно. Это дело рук зинджей. Их повелитель, называющий себя царем, любит окружать себя поэтами и певцами, а Григорьев сочетает в себе оба этих таланта. При дворе царя зинджей всегда немало таких пленников, умерших для остального мира».

Я, разумеется, слышал о зинджах — черных рабах багдадских халифов, которые использовались для осушения болот в пойме реки Шатт–аль–Араб. Некогда они восстали под руководством араба–надсмотрщика, потомка Али. Создав собственное государство и армию, связанную железной дисциплиной, зинджи затем принялись своими свирепыми набегами наводить ужас на большую часть халифата. Я, однако, считал, что регент аль-Муваффак после четырнадцати лет войны уничтожил государство зинджей. Но, как оказалось, я ошибался. «Где же располагается их царство?» — полюбопытствовал я. «Там же, где и раньше. Есть такие люди и такие царства, которые живут вечно — иногда к сожалению, иногда к счастью, но всегда по воле Аллаха». «Аллах акбар!» — прошептал я. «Но вы не беспокойтесь, я дам вам надежных провожатых, — продолжал шейх. — Насколько это в моих силах, я избавлю Али Манеура от всех трудностей, которые могут встретиться в его благородном деле, тем более что я вижу в его деле исполнение пророчества». Я попросил шейха пояснить его слова. «Охотно, — отвечал шейх. — Первый царь зинджей в одном из походов завладел волшебным пятиугольным камнем — пентаграммой Алидов. Этот камень позволяет человеческому духу преодолевать все преграды, а творениям духа — стихам, зданиям, царствам — он дает вечную жизнь. Существует предсказание, что некогда пять поэтов с далекого Севера сумеют завладеть пентаграммой. Тогда царство зинджей наконец падет, союз поэтов станет вовеки нерушимым, а их творения приобретут бессмертную славу». «Нельзя ли поподробней узнать, как выглядит пентаграмма?» — спросил я. «Это огромный изумруд совершенно правильной от природы пятиугольной формы. В центре в него вставлено изображение полумесяца и звезды Дауда, он оправлен в золото, и царь зинджей носит его на шее на золотой цепи. Учтите, пророчество гласит ясно: завладеть пентаграммой могут только пять поэтов, то есть для этого вам необходимо собраться всем вместе». «Виктор уже здесь, Вадим может прибыть морем прямо в Фао, где искать Григорьева, мы знаем. Остается Быков», — задумчиво произнес я. «Вот именно, — многозначительно заметил шейх. — Сведения о его похищении кажутся мне какими–то неубедительными. Корреспондент — не иголка, и Бейрут — большой город. Как можно совершить такое похищение совсем без свидетелей? Поясняю свою мысль: не может ли оказаться так, что ваш друг сам захотел исчезнуть?» «Об этом я не подумал», — озадаченно промолвил я. «Не мешает подумать, — сказал шейх. — Расскажите мне, какую жизнь вел ваш друг перед поездкой в Ливан, начиная от вашего знакомства, — может быть, это мне что–нибудь подскажет».

Перед моими глазами тотчас же предстали заснеженные переулки Москвы. По одному из таких переулков неподалеку от Малой Никитской я прогуливался однажды в ясный зимний полдень. Внезапно дверь одного из ветхих особнячков с треском распахнулась, и оттуда кубарем вылетел румяный и кудрявый молодой человек, чем–то напоминающий валета из карточной колоды. Чуть не сбив меня с ног, он врезался головой в сугроб, однако с чрезвычайной живостью вскочил, наскоро отряхнулся и с приятной улыбкой обратился ко мне: «Простите, сударь, не угостите ли сигаретой?» Такая непринужденность сразу же меня очаровала, а лицо молодого человека показалось мне смутно знакомым. «Не с Дмитрием ли Быковым имею честь?» — вспомнив один из концертов для узкого круга, осведомился я. «Он самый, — самодовольно ответил молодой человек. — А вы, конечно, Андрей Добрынин?» Так состоялось наше знакомство, которым мы были обязаны на первый взгляд случайности, хотя рано или поздно общее дело все равно свело бы нас. С великолепной откровенностью Дмитрий поведал мне, что его спустили с лестницы за неуплату карточного долга. «Почему я так несчастен?!» — огласил он пустынный переулок воплем библейского Иова, возведя к небу томные семитские очи. Из дальнейшей беседы выяснилось, что Дмитрий страдает неукротимой страстью к игре, и это вынуждает его жить не по средствам. Кроме того, его туманные намеки позволяли догадываться о крупных неурядицах в личной жизни. «Почему все так плохо?» — стенал Дмитрий, видя мое искреннее участие. «Не расстраивайтесь, друг мой! Жизнь поэта редко способна вместить все его увлечения, — увещевал я его. — Пойдемте–ка лучше хлопнем по кружечке, я знаю тут неподалеку одно заведение». Упоминание о пиве сразу стряхнуло с Дмитрия всю его скорбь. Он спросил у меня еще сигаретку и всю дорогу до Смоленской площади был весел и оживлен, как дитя. Он громко декламировал стихи, с неисчерпаемым добродушием восхваляя даже и посредственных поэтов, делился планами, весьма смутными, но сулящими счастье, и высоко подпрыгивал, стараясь сбить тростью свисающие с карнизов сосульки. Общение с ним и в тот день, и в последующие наши встречи неизменно развеивало мою всегдашнюю душевную депрессию, вызванную отчасти обостренной реакцией на несовершенства рода человеческого, а отчасти — жестоким обращением прекрасной дочери астраханского губернатора. Следует признать, что жизнь Дмитрия Быкова в некоторых своих аспектах и впрямь была нелегка. В частности, временами ему приходилось жить на средства одной богатой старухи, хозяйки подпольной ссудной кассы, бравшей вещи в заклад. «Я убью эту старую фурию, как Достоевский!» — кричал Дмитрий, когда требования старухи становились невыносимыми. «Может быть, как Раскольников?» — поправлял его я. «Ах, это все равно, — отвечал Дмитрий мрачно. — Я устал от тирании этого реликта». В остальное время, правда, Дмитрий охотно пользовался заложенными вещами, и даже без ведома старухи: ему нравилось порой щелкнуть под носом знакомого массивным золотым портсигаром или выходить на прогулку с дорогой тростью, на которой, на вделанной в слоновую кость золотой пластинке, могла по недосмотру оказаться дарственная надпись на имя совершенно другого лица.

«Узнаю речь Али Мансура, — одобрительно усмехнулся шейх, выслушав мой рассказ. — Мне кажется, я вижу этого человека. Странные нравы у людей Писания», — добавил он, имея в виду христиан. «Иса учил: не судите, да не судимы будете», — возразил я. Шейх с улыбкой кивнул. «Думаю, что причиной исчезновения вашего друга является его страсть к игре, — сказал он. — Вряд ли он мог покинуть привычную жизнь из–за женщины, для этого он слишком большой человек, несмотря на свое наружное легкомыслие. Мы наведем справки во всех известных нам игорных домах, а знаем мы очень много, можете мне поверить. Когда я что–либо выясню, я пришлю к вам верного человека».

Беседа была завершена. Я почтительно поклонился, шейх поднялся и проводил меня таким же поклоном. Выросший рядом привратник проводил меня до дверей и на прощанье еще раз поцеловал мою руку. «Ля хауле ва ля куватта илля билляах», — пробормотал я и уселся в паланкин. Вечером я встретился с друзьями в складском помещении, где мы содержали слона, так как в гостинице у стен могли быть уши. Я изложил результаты своей беседы с шейхом, и все погрузились в раздумье. «Что же делать? Неужели просто ждать?!» — спросил маркиз, натура которого не выносила бездействия. Ответить ему я не успел. У неплотно закрытых ворот склада послышались хрип, сдавленный стон и затем — стук падающего тела. Выхватив пистолет, я бросился к дверям, сбросил щеколду и рывком распахнул их. Моим глазам предстало распростертое ничком на земле тело рослого негра. Его белый дищдаш на спине быстро темнел от крови. Над телом присел на корточки тот самый мурид–привратник, который встретил меня в низаритской мечети. «Это был соглядатай зинджей, шейх», — промолвил мурид. По его странному взгляду, устремленному как бы сквозь меня, и по неестественному блеску глаз я понял, что передо мной хашишин–убийца, который выходит на дело, накурившись гашиша, придающего неутомимости в преследовании жертвы и дерзости в осуществлении казни. С хищной улыбкой мурид вытер кинжал о курчавые волосы мертвеца, затеи подхватил труп под мышки и поволок куда–то в темноту. «Оказывается, нас неплохо охраняют», — сказал я маркизу, который, как и я, подбежал к дверям с пистолетом в руке. «Не нравятся мне эти восточные хитрости, — мрачно ответил маркиз. — Я предпочитаю открытую схватку». «Не переживайте, маркиз! — легкомысленно вскричал Виктор. — Андрюха не даст нас в обиду! Андрюха зверь, он слов на ветер не бросает!» Я только покачал головой. В гостиницу мы вернулись, следуя по разным сторонам улиц и прикрывая друг друга. Правда, на свое прикрытие в лице Виктора я не слишком полагался, поскольку тот, как всегда, размышлял о чем–то своем и бормотал себе под нос стихи, а однажды заставил меня вздрогнуть, с лязгом выронив револьвер. Тем не менее все обошлось благополучно. В номере гостиницы, который я снял на двоих с Виктором, я уже заварил было чай, не доверяя это прислуге, и уставил столик восточными сладостями, как вдруг в номер постучали. У Виктора отвисла челюсть, я же с быстротой молнии выхватил пистолет и встал у дверного косяка. «Кто там?» — с напускной безмятежностью спросил Виктор по моему сигналу. «Это я, Хусайн, скажите хозяину», — послышался робкий голос за дверью, и я узнал моего глашатая. «Входи», — скомандовал я, открывая ударом ноги дверную задвижку и досылая одновременно патрон в патронник. Глашатай вошел, растерянно озираясь, с резной деревянной трубочкой в руке. Увидев направленное на него дуло, он испуганно шарахнулся. «Вам письмо, хозяин», — пролепетал он. Я пинком захлопнул дверь и выхватил у него футляр. «Разве я разрешал тебе приходить сюда? — спросил я грозно. — Кто передал тебе это письмо?» «Простите, хозяин, это была женщина. Она сказала мне, что дело очень срочное, речь идет о жизни и смерти». «А сколько тебе заплатили?» — спросил я с вкрадчивостью, не предвещавшей ничего хорошего. Глашатай упал на колени. «Я правоверный мусульманин и дорожу вечным блаженством, — как же я осмелюсь предать шейха Али?!» — возопил он. «Блаженный Хусайн, в честь которого ты назван, тоже погиб от рук мусульман, — заметил я. — Ну хорошо, я верю тебе, Хусайн. Ступай и впредь жди меня там, вде тебе указано». «Слушаю, шейх», — поклонился Хусайн и вышел, унося в молитвенно сжатых ладонях горсть золотых аббасидских динаров. Когда дверь за ним закрылась, я вскрыл футляр. «Женщина — это интересно, — оживился Виктор. — А что, послание тоже от женщины?» «Вынужден огорчить вас, друг мой», — сказал я, пробежав глазами текст. Виктор разочарованно зевнул и с головой закутался в одеяло. Он не знал, что я сказал неправду. На лучшей румийской бумаге изящной арабской вязью было выведено: «Достославному и вовеки блаженному шейху Али Мансуру от его покорной рабыни Айше. Если шейх соизволит посетить свою покорную рабыню в ее доме, то верный человек будет ждать его завтра на закате у моста Четырех слонов. Айше готова выполнить все желания своего повелителя». «Тронут, конечно, но только бездельники встречаются со всякой, которой вздумается написать им письмо», — пробурчал я. В нынешних же обстоятельствах верить подобным посланиям было сущим безумием. Вдруг из футляра что–то выпало на ковер. Нагнувшись, я поднял эту вещицу, оказавшуюся миниатюрным женским портретом. Когда я вгляделся в черты, изображенные на лазурном фоне, я вдруг почувствовал, что потолок и стены завертелись вокруг меня в безумной пляске и пол рванулся у меня из–под ног. Я очнулся оттого, что Виктор сунул мне в нос пузырек с нюхательной солью. «Андрюха, что с тобой?» — спрашивал он в тревоге. «Это она», — прошептал я. Ощущение счастья боролось во мне с суеверным ужасом. «Страшно впасть в руки Бога живого», — вспомнился мне, как когда–то Магистру, библейский стих. «Таваккальту илля–ллах», — посиневшими губами прошептал я. «Да кто — она? Дай–ка глянуть», — и Виктор вырвал портрет из моей ослабевшей ладони. В следующий миг он изумленно присвистнул. На портрете была изображена юная девушка с черными кудрями, в которых блестела золотая заколка в виде полумесяца, с матово–белой кожей и голубыми глазами, глядевшими мечтательно и чуть лукаво. «Что за черт? Откуда она здесь взялась?» — воскликнул Виктор, хорошо помнивший мои неудачные попытки ухаживать за дочерью астраханского губернатора. Он решил, что на портрете изображена именно эта бессердечная особа. Сходство и впрямь было разительным, но не меньше женщина на портрете походила на покойную Розалию. Именно Розалию, ее губы, руки, запах, я сразу же вспомнил, едва взглянул на портрет, вспомнил всем своим существом с такой остротой, что на миг потерял сознание. «Розалия», — прошептал я. Мне стало ясно: здесь нет никакого людского подвоха, если только сама судьба не решила расставить мне капкан. «Какая еще Розалия — та несчастная, которую вы любили в Тукумане? — осведомился Виктор. — Но ведь здесь изображена, если не ошибаюсь, та астраханская гордячка, которая испортила вам столько крови в России. Неужели же они так похожи?» «Если бы они не были так похожи, я никогда не смог бы полюбить Розалию. Все женщины, кроме той, мне безразличны, и только сходство с нею пробуждает любовь в моей душе». «Ну, это просто какая–то мистика, — заявил Виктор. — В той вашей астраханской знакомой ничего нет, кроме жестокосердия, дурацкого самодовольства и смазливой внешности, да и то не выходящей из ряда вон, — последнее, разумеется, мое личное мнение. Но уж если судьба подбрасывает какую–то замену, то надо ею пользоваться. Не могу понять одного — зачем вам понадобилось лгать старому другу?» «Вы не знаете Востока так, как я, Виктор, и не представляете себе, с какими опасностями здесь может быть сопряжена банальнейшая любовная интрижка, — отвечал я. — Не могу заставлять вас претерпевать все это вместе со мной». «Ничего, и не такое терпели, — возразил Виктор. — Ложимся спать, а утро вечера мудренее». Он набил рот рахат–лукумом, запил его чашкой крепчайшего чая и уснул сном праведника, едва коснувшись головой подушки. Я же никак не мог заснуть — неотвязные мучительно яркие воспоминания проносились в моем мозгу, заставляя вновь и вновь испытывать нежность, ярость, радость победы и боль утрат. Забылся сном я лишь около трех часов ночи. Однако очень скоро меня и даже Виктора разбудил душераздирающий вопль ужаса, раздавшийся этажом ниже. Мы наспех оделись и спустились туда.

Около одного из номеров уже собралась толпа постояльцев, не решавшихся войти и только с побелевшими от ужаса лицами заглядывавших внутрь. Сжимая в кармане рукоятку «люгера», я протиснулся сквозь толпу к порогу. Глазам моим предстало жуткое зрелище. Номер был двухкомнатный и рассчитанный на двух постояльцев. Обезглавленные тела двух дюжих негров — обитателей номера валялись в первой же комнате на ковре, нагроможденные друг на друга, как два бревна, крест–накрест. Головы, отделенные от тел, убийцы установили на залитой кровью постели таким образом, что вошедшего сразу встречали их жуткие ухмылки и фарфоровый блеск белков закатившихся глаз. Толпа зевак очнулась и начала разбредаться лишь после того, как Виктора стошнило съеденным перед сном рахат–лукумом. Заметив, что окно номера распахнуто, я понял, что убийца–хашишин, лишившись под влиянием наркотика инстинкта самосохранения, взобрался на карниз пятого этажа по водосточной трубе, затем, прижимаясь к стене, по немыслимо узкой кромке карниза подобрался к нужному окну, бесшумно вскрыл оконную задвижку, просунув нож в щель, а затем сонными зарезал обоих врагов. После этого он вышел в коридор, даже не позаботившись закрыть за собой дверь, и спокойно покинул гостиницу.

Обо всем случившемся я простучал в стену номера маркиза азбукой Морзе. «Надо уходить», — ответил маркиз. «Уходим завтра», — простучал я, будучи уверен в том, что шейх, узнав о появлении зинджей в нашем отеле, постарается найти для нас укрытие. Я не ошибся — уже на рассвете, когда я пытался взбодриться после беспокойной ночи с помощью крепкого чая, в наш номер явился присланный шейхом верный проводник. Чтобы исключить всякую возможность измены, у этого несчастного был вырван язык, проколоты барабанные перепонки, выколоты глаза и отрублены руки, дабы он не мог объясняться жестами. Ориентировался он в основном по запаху, а также тем шестым чувством, которое так ярко проявляется у диких животных в период миграции. Приказы ему отдавал шейх и другие посвященные в высшую степень низаритского учения с помощью ведомой только им особой азбуки прикосновений. За свое убожество гонец вознаграждался, витая порой по соизволению шейха в дивных грезах, созданных наркотиком, когда он, жалкий калека, представлялся сам себе гармоническим и могучим существом. Передергивая плечами, строя гримасы и виляя задом, посланник велел нам следовать за ним. После долгого блуждания в лабиринте улочек мусульманского Старого города, в котором даже самый хитрый соглядатай неизбежно сбился бы с нашего следа, мы очутились у ворот окруженного глухой стеной подворья, напоминающего крепость, — так называемой завии. Одетые в белое стражи, лица которых были закутаны платками, безмолвно отворили перед нами ворота и так же безмолвно проводили нас в наши покои. В этих помещениях царила прохлада, вдвойне приятная после невыносимой духоты переполненных народом городских улиц. В чашах, покрытых затейливыми резными узорами, громоздились фрукты, в курильницах слегка дымились палочки нарда, в высоких длинногорлых сосудах нас ожидали охлажденные напитки. Затем к каждому из нас явились стройные девы с распущенными черными, как ночь, пушистыми волосами, с покорно–лукавыми газельими глазами и кожей апельсинового цвета, гладкости которой не скрывали их весьма скудные одеяния. Сначала они предложили гостям пасты гашиша в китайских фарфоровых чашечках, однако мы отказались, стремясь сохранить для вечерних приключений ясную голову. Тогда, призывно улыбаясь, девы предложили нам свои ласки, но и тут их ждал отказ: я не мог думать ни о ком, кроме Айше, маркиз стремился сохранить сипы для возможной схватки, а Виктор чувствовал себя разбитым после бессонной ночи. Обиженно фыркнув, девы оставили нас, но тут взрывы смеха из комнаты Вадима Цимбала дали им понять, что их четвертая подруга встретила радушный прием. Вадим всегда стремился следовать примеру своего командира, но его непреодолимая тяга к стройным брюнеткам не позволила ему на сей раз проявить должную выдержку. С дерзким хихиканьем все девы исчезли в комнате Вадима. «В очках, такой интеллигентный!» — пискнула последняя из них, затворяя за собой дверь, и, вскоре смех там сменился тишиной, изредка прерываемой сладострастными стонами. В результате, когда приблизился вечер и пришла пора сопровождать меня на рискованное свидание, Вадима едва смогли добудиться.

У моста Четырех слонов я замедлил шаги и стал озираться, но видел только уличную толпу, еще сгустившуюся после ослабления дневной жары. Мои друзья следили за мной издалека, прикидываясь свитой богатого европейца, роль которого исполнял маркиз. Вдруг кто–то тронул меня за руку. Это была маленькая женщина, закутанная в паранджу с головы до пят. «Идемте, шейх, вас ожидают», — сказала она вполголоса. Я старался запомнить улицы, по которым мы шли, но от волнения не смог этого сделать. Позднее я узнал, что и мои друзья вскоре сбились с моего следа. Как бы то ни было, после довольно долгого плутания по самым немыслимым закоулкам Старого города моя безликая провожатая неожиданно остановилась и лязгнула ключом в замке двери, проделанной в глухой стене. Судя по пению птиц и шелесту листвы, дверь вела в сад при каком–то доме. Сердце мое сжалось: я вспомнил патио в доме Детлефса. В саду, в тени листвы, тьма стала уже почти непроницаемой, но женщина взяла меня за руку и повлекла за собой. По наружной лестнице мы поднялись на второй этаж дома, прошли по галерее, вступили во внутренние покои и миновали множество темных комнат, где лучи луны, дробясь в зарешеченных окнах, тускло отсвечивали от богатой металлической утвари и от оружия, развешанного по стенам. Наконец перед дверью, из–под которой пробивалась полоска света, провожатая шепнула: «Сюда, шейх» — и исчезла, как привидение, оставив меня одного во мраке. Сердце мое бешено колотилось, я боялся, что не смогу выдержать знакомого взгляда голубых глаз. В то же время никакая сила на свете не смогла бы сейчас увести меня от заветной двери. Дабы покончить с этими мучительными колебаниями, я нащупал во мраке дверную ручку, с силой рванул ее на себя и решительно переступил порог.

Вполоборота к двери, за легким столиком, украшенным инкрустацией из слоновой кости, под кованой медной лампой, которая одна тускло освещала комнату, задумчиво сидела Айше. Точеной смуглой рукой она подпирала черноволосую головку, глаза ее были устремлены в пространство поверх раскрытой книги, лежавшей перед ней на столике. Когда я вошел, она вздрогнула и стремительно встала, глядя мне в глаза нежно и умоляюще. «Шейх, вы снизошли до меня, ничтожной», — пролепетала она, машинально перебирая страницы книги тонкими пальчиками. Вместо ответа я рухнул перед ней на колени и обнял ее стройные ноги, скрытые богатой парчовой тканью. «Ты не ничтожна, о нет, Айше, любимая!» — пылко воскликнул я, раздувающимися ноздрями впивая исходивший от нее непередаваемый аромат. «Неужели вы любите меня, шейх? О, я недостойна этого!» — промолвила Айше, вся дрожа. Я усадил ее на стул и положил голову ей на колени. «Ты выше всех людских божеств, одну тебя я признаю», — произнес я вместо ответа первые строки одного из своих стихотворений. Глядя на нее снизу вверх, я упивался гармонией ее черт, таких знакомых мне по предшествующей жизни и все–таки в чем–то новых. Айше была совсем юной, еще моложе Розалии, но законченность ее облика и плавность движений говорили о том, что передо мной уже сформировавшаяся женщина. Ее черные кудри густыми прядями спускались вдоль щек, оттеняя их снежную белизну, голубые глаза от волнения потемнели и стали синими. Взгляд их проникал мне в самое сердце, которое разрывалось от нежности.

Ее история, которую я выслушал, оказалась незамысловатой. Купцы–наваяты, плававшие вдоль берегов Индостана и одновременно занимавшиеся пиратством, продали ее совсем маленькой богатому купцу–мусульманину из Калькутты. Тот воспитывал ее в своем доме, чтобы сделать в дальнейшем наложницей. Однако когда Айше подросла, она стала поражать всю округу остротой своего ума и тягой к учению. Даже седобородые улемы изумлялись ее знанию Корана, хадисов, богословских и философских трудов, я же застал ее за чтением моего философско–поэтического труда «Китаб аль–джихад», или, в персидском переводе, «Джихад–наме», что означает «Книга священной войны». Самолюбие хозяина Айше приятно щекотали похвалы в адрес его воспитанницы, тем более что он никогда не заставлял ее выполнять обязанности обычной домашней рабыни. Окружающие льстецы напоминали ему о возрасте пророка Мохаммеда, который тоже был впятеро старше своей юной жены Айше, однако их взаимная любовь и верность вошли у мусульман в поговорку. Хозяин–суннит не осуждал даже увлечения Айше трудами крайнего шиита Али Мансура, считая, что это пойдет только на пользу ее славе. Наконец Айше случайно услыхала разговор хозяина со старшей женой. Тот сказал женщине о своем намерении вскорости взять в жены юную Айше. «Но если я люблю вас, я ведь не могу выйти за него замуж, не так ли, шейх?» — спросила Айше с очаровательной серьезностью. «А как считает моя юная законница?» — с улыбкой спросил я. — ««И испытывайте сирот, а когда они дойдут до брачного возраста, то, если заметите в них зрелость разума, отдавайте им их имущество… Это из суры «Женщины», стих пятый. Хозяин воспитал меня, но он не хочет отдать мне даже мою свободу, — я уже не говорю об имуществе, которым Аллах повелел наделять сирот. А в стихе двадцать девятом той же суры говорится о том, что даже на рабынях можно жениться только с дозволения их семей. Стало быть, хозяин поступает со мной неправедно», — с гордостью объяснила Айше. «Никогда еще не видел таких прелестных мудрецов», — сказал я, жадно принюхиваясь к ее платью. «Я всего лишь ничтожная школьница, — возразила Айше. — Это вы — богослов, философ, великий поэт, а кроме того…» «Что ты хотела сказать? Каким качеством я еще обладаю?» — засмеялся я, охватывая рукой ее тонкий стан. «А кроме того, вы красивы, как Йусуф! Почему вы так красивы?» — выпалила она почти с досадой, отстранилась от меня, уперев руки мне в грудь, и отвернула в сторону зардевшееся личико. «Айше, о чем ты говоришь? Ты с ума сошла!» — забормотал я в искреннем изумлении, выпустив ее из объятий. Телесной красотой я, на мой взгляд, никогда не отличался и не согласился бы признать этого свойства за собой просто из любви к истине. Видимо, не только красота предшествует любви, но иногда бывает и наоборот: любовь видит свой предмет красивым. Размышляя об этом, я вдруг заметил, что плутовка искоса наблюдает за мной, а уголок ее рта дрожит, пытаясь скрыть лукавую улыбку. Я тут же снова обнял ее, рывком поставил на ноги и впился поцелуем сначала в ее точеную шейку, затем в румяную округлость щеки… Она не стала дожидаться конца этого сладостного путешествия и сама протянула мне губы.

Помню мысль, промелькнувшую тогда в моем мозгу: порой надо благословлять строгий надзор за любимыми женщинами, который не оставляет им времени для того, чтобы подвергать мужчину нелепой процедуре долгого ухаживания. Одежды упали с нас словно сами собой. Мы с Айше опустились на ложе, и мой стенобитный таран ринулся на приступ, стремясь окраситься кровью защитников твердыни девичества. Однако, достигнув цели, он обратился в бражника, который беспрепятственно погружает хоботок во влажное лоно утренней розы, нежной и покорной. Роза так и не уронила на снежную белизну простынь ни одного алого лепестка. Более того, искушенность юной Айше в любовных забавах оказалась такой, что даже самый разум положил бы себе в рот палец изумления. «Хозяин уже входил к тебе?» — спросил я Айше, когда труба небесного экстаза отгремела в наших телах. «Нет», — еле слышно прошептала Айше, не открывая глаз. «А кто же тогда?» — спросил я, проявляя, возможно, жестокое любопытство. «Он заставлял совокупляться со мною своих людей, а сам наблюдал это со стороны», — ответила Айше. «Вот это да! Просто императорский Рим!» — пораженный, воскликнул я, припомнив описанные Светонием развлечения престарелого Тиберия на острове Капри. «Ты презираешь меня?» — шепнула Айше, и слезы покатились из ее открывшихся глаз. «Ну что ты, любимая! — воскликнул я. — За что мне презирать тебя? Нет греха на том, кто грешит по принуждению, — грех лишь на том, кто понуждает ко греху. Да и если бы ты поступала так по своей воле, я не презирал бы тебя, настолько ты выше этих жалких людишек». «Я только с тобой узнала, как сладко может быть то, чему они меня учили», — прошептала Айше. Б ответ я нежно слизнул с ложбинки между ее грудей чуть солоноватую капельку пота, искрившуюся в свете лампы, словно алмаз.

Внезапно с улицы раздался грохот. Кто–то с возмущенными воплями бешено колотил в створки ворот. «Это хозяин!» — в страхе вскочила Айше. Она спрыгнула на пол и стала лихорадочно одеваться. В отличие от нее я не проявил такой поспешности. Понимая, что нас выследили, я искал, напрягая ум, выход из затруднительного положения. К счастью, я был вооружен. «Не бойся, милая, тебя никто не обидит», — сказал я Айше, одной рукой гладя ее по волосам, а другой застегивая брюки. Затем я поставил «люгер» на боевой взвод и осторожно выглянул из–за занавески на передний двор, куда выходило окно комнаты Айше. Там в разных направлениях суетливо сновали какие–то люди с факелами, а по дорожке, пересекавшей двор посередине, шел от ворот богато одетый седобородый толстяк в белой чалме. За ним следовала свита с саблями наголо, а перед ним, поминутно оборачиваясь и кланяясь, семеняла женщина в парандже, в которой я узнал свою провожатую. «Мы опоздали! — орал толстяк, вырывая в ярости клочья из бороды. — Подлый шиит! Он опозорил мой дом!» «Ах так, — засопел я. — Ну получай, старый развратник!» Недолго думая я высадил табуреткой стекло, прицелился в наглеца и нажал на спуск, но пистолет дал осечку. Я тупо посмотрел на свой верный пюгер, испытанный в стольких переделках, и повторил попытку, но с тем же успехом. Хозяин злорадно захохотал, а по комнатам уже разносился топот его приспешников. Сунув пистолет в карман, чтобы починить его на досуге, я еще раз шепнул дрожащей Айше: «Не бойся, любимая!» — и выскочил из комнаты в смежную залу — туда, где ранее успел заметить висящее на стенах оружие. Действительно, стены были им увешаны так обильно, что у меня разбежались глаза. Однако, приглядевшись, я безошибочно выбрал простую европейскую шпагу, казавшуюся Золушкой среди богато изукрашенных восточных ятаганов и сабель. Сжимая в руке ее рукоять, я повернулся к хозяйским клевретам, с шумом ввалившимся в залу. «Сдавайся!» — заорали они, корча страшные рожи и размахивая саблями с риском поранить друг друга. «Кому вы говорите это, безумцы! — с возмущением воскликнул я. — Пока не поздно, опомнитесь и бросьте оружие!» «Смерть ему!» — взвыли негодяи и ринулись на меня. Однако тут им суждено было познать на собственном горьком опыте одну из причин краха восточной экспансии на Запад. Она кроется в превосходстве колюще–рубящего европейского оружия над рубящим восточным. Обладатель и европейской шпаги, и казачьей шашки имел преимущество над османским воином уже потому, что, не тратя времени на замах, колющим выпадом поражал своего противника под занесенную руку. Так получилось и сейчас. Повалив пинком оттоманку, сразу загородившую дорогу большинству нападающих, я остался лицом к лицу всего с двумя. Первого я уложил на замахе коротким ударом в сердце. Было видно, что он убит наповал: голова его упала на грудь, руки безвольно обвисли, весь он съежился, как резиновая игрушка, из которой выпустили воздух, и ничком рухнул на пол, свернувшись в комок. От удара второго мерзавца я увернулся, клинок его сабли вдребезги раздробил ониксовый ларец, стоявший на столике, а в следующий миг наглец, хрипя, согнулся в три погибели, зажимая руками рану под ложечкой. Тем временем остальные преодолели препятствие в виде поваленной оттоманки, и их ятаганы взлетели над моей головой. Однако мои враги сами помешали друг другу: я отбил разом несколько ударов, а от нескольких уклонился, быстро шагнув в сторону. Затем я сделал очередной молниеносный выпад. Мой клинок пронзил шею одному из нападавших, тот взмахнул руками и навзничь грохнулся на ковер. Ятаган, вылетевший из его разжавшихся пальцев, со звоном ударился о потолок. Это на миг отвлекло внимание моих противников, и шпага успела вновь прянуть вперед, как атакующая змея, и так же мгновенно вернуться в исходное положение, а очередной негодяй, раскинув руки, тяжело повалился на тахту. Отдых его обещал быть вечным — об этом говорила зияющая рана у него на лице под левым глазом. Пространство залы значительно очистилось, и это дало мне возможность маневра, позволявшую схватываться с врагами поодиночке. Непрерывно делая прыжки и вертясь, как волчок, я уклонялся от рубящих ударов, наносимых уже с бешенством отчаяния, сам же стремился бить только наверняка. Когда следующий бандит с продырявленной грудной клеткой обмяк, закатил глаза и осел на пол, словно развязавшийся мешок с картофелем, остальные замерли, а затем, не сговариваясь, кинулись к дверям и, теснясь и толкаясь, покинули заваленную трупами залу. Я подошел к окну и выглянул во двор. Там стояли хозяин и злодейка–проводница и тоже выжидательно глядели на окно. Ожесточение вскипело в моей душе, я схватил со стола длинногорлый медный сосуд и запустил им в голову изменницы с такой страшной силой и меткостью, что туг же вышиб из негодяйки дух. Бесформенной кучей тряпья она повалилась наземь, металлический гул прокатился по кварталу. Хозяин испуганно попятился. Теперь настал мой черед смеяться. «Что, взял, старый козел? — с диким хохотом спросил я. — Вот сидит Айше, жена, данная мне Аллахом. Не тебе, старая свинья, противиться Божьему предназначению». Хозяин злобно тядел на меня исподлобья и что–то обдумывал, не обратив внимания на своих приспешников, выбежавших из дома во двор, как побитые псы. Вдруг его осенила какая–то мысль. «Я взял эту девчонку как рабыню и заплатил за нее справедливую цену, — заявил он. — Ты хочешь взять ее в жены — пусть так, но сперва выкупи ее у меня. Заплати за нее, иначе я всем расскажу, что Али Мансур — гнусный вор, похититель женщин». Я задумался. По закону он был прав, поэтому угроза оказывалась действенной. Накануне вторжения в страну зинджей мой авторитет на Востоке ни в коем случае не следовало ронять. Однако я чувствовал, что за словами хозяина кроется какая–то подлость. «Хорошо, я заплачу тебе, — медленно сказал я. — Назови свою цену. «Пятьдесят тысяч золотых динаров», — со злобной улыбкой сказал хозяин. Готовый ко всему, такого я, однако, не ожидал. «Аллах лишил тебя разума, несчастный! — завопил я. — Ни за одну женщину в мире не платили столько!» «Но в мире никогда и не бывало такой женщины, как Айше. Или я не прав, шейх?» — возразил хозяин ехидно. Однако я уже овладел собой. «Ты получишь эти деньги завтра, — сказал я холодно. — Поднимись сюда и посмотри — если что–то случится с Айше, тебя постигнет участь этих несчастных, которые уже низверглись в геенну». «Пусть так», — отозвался хозяин. Он, конечно, полагал, что поставленное им условие невыполнимо. Меня же переполняла спокойная уверенность в успехе. Казалось, что, ниспослав мне Айше, судьба наконец смилостивилась надо мной, отсюда и эта мужественная твердость, вселившаяся мне в душу. Время показало, как жестоко я заблуждался, до какой степени даже самый мудрый и познавший жизнь смертный беззащитен против козней рока.

Относительно того, где раздобыть денег, у меня не возникало никаких сомнений: если добывать такую сумму честным путем, то речь могла идти только об игре. Шагая по улицам к подворью низаритов, я обдумывал детали: как найти заведение поприличней, в какую игру играть, как распределять ставки. Из всех способов тягаться с фортуной наиболее предпочтительным казался мне покер, точнее, тот его упрощенный вариант, который обычно практикуется в игорных заведениях. Я постучал в ворота подворья, когда уже светало. Поднявшись в свою комнату, я с досадой почувствовал, что не смогу заснуть, хотя на следующий день мне следовало быть бодрым. Вдруг послышался тихий стук в дверь, и в комнату проскользнула фигура, до глаз закутанная в белое. Она положила у моего изголовья трубочку с письмом и так же беззвучно удалилась. Письмо состояло из одной только строчки: «Казино «Лаки Страйк», Роберт Клайв–роуд, 10, каждый вечер в зале для покера». Радость охватила меня: я понял, что вездесущие агенты низаритов разыскали Дмитрия Быкова и передо мной лежит точное указание, где его искать. Разумеется, дело еще далеко не было сделано, но напряжение наконец отпустило меня, и я погрузился в глубокий целительный сон.

Наутро я прежде всего разобрал свой пистолет, однако не обнаружил в нем никаких неполадок. Его отказ вытекал, видимо, отнюдь не из тех материальных причин, которыми люди привыкли все объяснять. Поэтому я без колебаний сунул «люгер» во внутренний карман смокинга, принесенного мне предупредительным слугой. Такие же прекрасно сшитые смокинги принесли и моим друзьям, — кроме маркиза, который получил полную парадную форму контр–адмирала перуанского флота. «Я повышен в звании», — шутил маркиз, когда мы сошлись в его покоях для утреннего кофе. Неспешно посовещавшись, мы распределили роли. Крупную игру я брал на себя. Маркизу в том же зале следовало играть по маленькой, изображая обедневшего аристократа. Виктор, известный своей удивительной невезучестью в игре, должен был со слоном ожидать нас на площадке для пролеток и автомобилей. Вадим Цимбал получил задачу забраться на манговое дерево, росшее неподалеку от казино, и в подзорную трубу наблюдать в окно за происходящим в зале для покера. Последняя предосторожность была не лишней — о казино «Лаки Страйк» по городу ходили темные слухи. Не так давно там при весьма темных обстоятельствах покончил с собой румынский принц, которого молдавские эмигранты прочили на престол Молдовы. Прочитав в газетах это известие, Виктор страшно огорчился не столько смертью принца, который, по его словам, являлся полным деградантом, сколько ударом, нанесенным по самому аристократическому принципу правления. Кроме того, он знал, как будут потрясены этой нелепой смертью Петя Кока и Лентяй. Принца нашли в туалете казино с простреленным виском, рядом лежал револьвер «наган». «Никогда не поверю, чтобы принц носил с собой такую пушку, словно какой–нибудь советский вохровец, — кипятился Виктор. — Его просто убрали. Уж я‑то знаю мир террора, мне–то можете поверить». Поговаривали также о таинственных исчезновениях тех счастливцев, которым удавалось обыграть заведение на крупную сумму. Однако все толки я пропускал мимо ушей. Тйга к воссоединению с друзьями и желание освободить любимую сливались в единую мощную силу, побуждавшую меня к действию.

Вечером, когда Роберт Клайв–роуд расцветилась огнями и роскошными нарядами гуляющих, мы с маркизом вошли через вертящиеся стеклянные двери в вестибюль казино. Виктор и Вадим Цимбал уже заняли указанные им позиции. Лакею–англичанину, проводившему нас в залу для покера, я бросил сразу полсоверена и объявил о своем желании играть по–крупному. Лакей бережно усадил меня за пустующий столик, покрытый зеленым сукном, и бросился на поиски подходящей компании. Тем временем маркиз отошел к другим столикам, где рассаживались игроки поскромнее. Я закурил сигару и сквозь спирали дыма стал разглядывать помещение, отделанное в модном стиле модерн, но с какой–то натужной роскошью, словно оно изо всех сил старалось казаться респектабельным. «Честен не тот, кто за честью гоняется, а тот, за кем она сама ходит», — вспомнил я слова своего давнего друга, умудренного годами и жизненным опытом московского бандита. Между тем за столик присел первый из партнеров. Я узнал его по многочисленным газетным фотографиям — это оказался Фемистоклюс Монахос, несметный богач и страстный игрок, совладелец той самой компании, которой принадлежал лихтер «Калипсо». Я хорошо знал людей такой породы — купаясь в золоте, они не могут спать спокойно, если не обыграют ближнего хотя бы на шиллинг. Впрочем, Монахос любил крупную игру и, судя по газетным сплетням, был в ней удачлив. Его крупный горбатый нос, отвисшие щеки, мешки под глазами и вечно полуоткрытый рот говорили, казалось, о вялой и флегматичной натуре, но живые глазки табачного цвета сразу уничтожали это впечатление. «Шельма грек», — подумал я.

За столик опустился второй партнер. И этого человека я знал: его лицо, напоминавшее близко посаженными глазами, бесцветностью ресниц и розовостью кожи поросячье рыло, я не раз встречал и на страницах газет, и в толпе лощеных джентльменов у входа в лучшие клубы и рестораны Калькутты, куда я сам не заходил из соображений конспирации. Передо мной был Исмаэль Аткинс, отпрыск семьи Аткинсов, крупнейших текстильных фабрикантов Англии. Здесь Аткинс вел дела по закупке сырья, прежде всего хлопка. Всеми правдами и неправдами он добивался установления столь низких цен, что несчастные бенгальские крестьяне вымирали целыми деревнями от голода, если до этого их не успевали забить палками сборщики налогов. На его упитанном лице не отражались ни одно чувство, ни одна страсть, бесстрастием веяло и от всей его фигуры, облаченной в строгий квакерский сьют. Бесцветные глаза из–под поросячьих ресниц смотрели холодно и трезво. Как и Монахос, Аткинс тоже был сильным игроком и выигрывал чаще, чем проигрывал. Однако это меня не страшило, так как в своей сегодняшней удаче я странным образом совершенно не сомневался. Именно потому богатство партнеров меня чрезвычайно порадовало: из таких людей я мог вытянуть всю необходимую сумму. Наконец за столик уселся и четвертый партнер. Я на секунду отвлекся, пересчитывая в уме свою небогатую наличность, когда же поднял взгляд на последнего игрока, то лишь испытанная выдержка позволила мне скрыть внезапное потрясение. Прямо напротив меня восседал Дмитрий Быков и с необычной для него серьезностью смотрел мне прямо в глаза. Он ничуть не изменился, был все так же упитан, румян и красив, как валет из карточной колоды. Какое–то неуловимое движение, обращенное ко мне, пробежало по его лицу, и я понял, что Дмитрий предупрежден и знает все. Я, разумеется, не подал виду, что мы знакомы, и обменялся с ним такими же церемонными приветствиями, как и с двумя другими партнерами. После этого Дмитрий обрел свою привычную веселость и заявил: «Я вижу, туг собрались люди солидные. Надо договориться о цене очка». Он назвал такую сумму, что табачные глазки Монахоса метнулись по лицам партнеров и даже белесые ресницы Аткинса дрогнули. Я уже ничего не боялся и тут же выразил согласие, после чего воротилам бизнеса показалось неловко отступать. Они только как бы невзначай осмотрели и ощупали принесенную лакеем колоду, проверяя, нет ли на ней крапа. Быков начертил мелком на сукне табличку, куда надлежало записывать очки каждого из игроков, и со словами «Приступим, господа» принялся тасовать карты. Не стану утомлять читателя перипетиями игры, скажу лишь, что ради меня Дмитрий Быков в тот вечер рискнул своей репутацией и каждый раз, когда ему приходилось сдавать, виртуозно передергивал карту. При этом сам он находился даже в небольшом проигрыше, все его действия направлялись лишь к моему успеху. К концу игры Монахос и Аткинс по количеству набранных очков сильно отставали от меня, и чтобы отыграться, им требовалось идти на риск: заказывать крупные игры, или игры втемную, или и то, и другое. При последних раздачах очки за взятки начисляются, как известно, в утроенном размере, поэтому партнеры впились взглядами в мои пальцы, уверенно тасующие карты. Заметить, разумеется, им ничего не удалось, так как по части передергивания я всецело положился на несравненное искусство Дмитрия, сам же уповал на свое мастерство игрока. При игре я сохранял гробовое молчание, как и оба дельца, которых я после своей раздачи оставил каждого без двух при игре втемную. От такого удара даже Монахос наконец закрыл рот, обнаружив хищные складки, идущие от ноздрей к углам рта. Англичанин мог бы по–прежнему считаться образцом сдержанности, если бы его молочно–розовое лицо не расцветилось некрасивыми багровыми пятнами. А тут еще Дмитрий, чтобы побольше разозлить партнеров, а также отвлечь их внимание от своих рук, не переставая сыпал шуточками и анекдотами: то про греку, который ехал через реку, то про британского тупицу с обязательной анекдотической фамилией Аткинс.

Наступила последняя раздача. Сдавал англичанин. Оба буржуя заказали по четыре взятки втемную — если бы они их взяли, то могли бы пусть не отыграться, но резко уменьшить мой выигрыш, и тогда мне не удалось бы освободить Айше. Вдруг я увидел, как Аткинс несколько раз подряд грубо, почти не скрываясь, передернул карту. Я хотел было возмутиться такой наглостью, но Дмитрий под столом лягнул меня в коленную чашечку, и я увидел успокаивающее выражение на его лице. Хотя Аткинс и сдал себе покера и старших козырей, Дмитрий не моргнув глазом всучил ему лишнюю взятку, тем самым устроив ему перебор и обесценив все взятое ранее. Мы с Дмитрием взяли столько, сколько и заказывали, Монахос — всего одну. Настал момент окончательного подсчета очков. Как оказалось, больше всех проиграл Аткинс. С проклятием он выписал чек на 30 тысяч фунтов и швырнул его в кучу банкнот, уже громоздившуюся на столе, так как расчет производился после каждого круга. То же сделал и Монахос, только его чек был на 20 тысяч. Внимательно изучив чеки, я одобрительно кивнул, после чего оба капиталиста, с которых сразу слетел светский лоск, бормоча проклятия, удалились из зала. «Добрынин, вы меня презираете?» — устало спросил Дмитрий. «Ну что вы, друг мой, — похлопав его по руке, отвечал я. — Слабости и увлечения бывают у всех, но не всякий способен оказать другу такую услугу, как вы мне сегодня». «Спасибо», — вздохнул Дмитрий. Я сгреб со стола в саквояж деньги, и мы вышли из залы, провожаемые завистливыми взглядами игроков помельче. Краем глаза я успел заметить, что через другую дверь в залу вошел служитель казино в коричневой с золотым галуном форменной одежде. «Просим прощения, но из–за неполадок в электроснабжении заведение закрывается», — донеслись до меня его слова и возмущенные возгласы игроков. Мы с Дмитрием шагали по длинному коридору с дверями по обе его стороны. Вдруг я услышал сзади какой–то странный шум. Обернувшись, я не поверил своим глазам: из боковых стен одна навстречу другой выползали огромные плиты. Встретившись, они глухой стеной перегородили коридор. «Смотрите!» — вскрикнул Дмитрий. Я повернулся и увидел, как такие же плиты сходятся впереди нас. Мы оказались в ловушке, лишь две боковые двери оставляли какую–то надежду на освобождение. Я рванул ручку одной из них, но в этот миг открылась другая дверь, напротив. «Не стоит делать резких движений, сударь. Слишком большое везение часто перерастает в большую неудачу», — назидательным квакерским тоном проскрипел стоявший на пороге в окружении вооруженных громил Исмаэль Аткинс. «Не знал, что бандитизм теперь в моде среди миллионеров», — язвительно отозвался я. «Саквояж», — повелительно промолвил Аткинс, протягивая руку. «Что ж, извольте», — пожал я плечами, но тут же внезапно выпустил саквояж, схватил Аткинса за запястье и рванул к себе, одновременно выворачивая его руку. Негодяй застонал, а я молниеносно развернул его и прижал к себе спиной, левой рукой стиснув его горло. В правый бок Аткинса уперся ствол «люгера», который я успел выхватить из кармана. Громилы сделали было какое–то движение, но я рявкнул: «Только шаг, и я пристрелю этого недоноска. Дорогу!» Дмитрий обшарил карманы Аткинса и вытащил из них браунинг, а затем подобрал с пола саквояж. Бандиты расступились передо мной, и я через боковую дверь двинулся вперед по анфиладе каких–то комнат, в которых то и дело возникали все новые вооруженные фигуры. Видя своего шефа моим заложником, они не решались напасть. Дмитрий, пятясь и водя стволом браунинга из стороны в сторону, прикрывал мне спину. Толпа бандитов кралась вслед за нами, словно стая шакалов, выжидая удобного момента для нападения. Вскоре этот момент настал. Один из бандитов спрятался за статуей Меркурия и повалил изваяние на нас, когда мы поравнялись с ним. Если бы я потерял секунду на то, чтобы пристрелить Аткинса, то мраморный бог размозжил бы мне голову своим кадуцеем. Поэтому я отпрянул от своего пленника, швырнув его на пол сильным толчком. Раздался хруст костей и дикий вопль Аткинса — статуя раздробила ему ноги. Дмитрий машинально оглянулся на шум, и тут же кто–то из бандитов ударом дубинки выбил у него из руки пистолет. «Бежим!» — крикнул я, и мы с Дмитрием бросились наутек в безумной надежде найти таким образом спасение. Выбежав в следующий зал, я в отчаянии огляделся. Укрыться было негде: вперед уходила все та же бесконечная анфилада, на всем протяжении которой бандиты могли подстрелить нас, как зайцев, не утруждая себя преследованием. Они и собирались это сделать: человек семь из них сгрудились в дверях и заорали: «Стой!», направив на нас винтовки и револьверы, в то время как остальные пытались извлечь Аткинса из–под мраморного истукана. Сердце у меня защемило — я понимал, что негодяи не промахнутся. Дмитрий тоже остановился и печально посмотрел на меня. «Что будем делать. Приор?» — спросил он. Ответить я не успел. Страшный грохот раздался, казалось, прямо в моей голове, взрывной волной меня с силой швырнуло на паркет. На какое–то время я лишился чувств, когда же пришел в себя, то осторожно повернул голову и взглянул в дверной проем, где только что толпились орущие бандиты. Сейчас там уже никого не было, лишь облако дыма и пыли, заполнившее все пространство смежной залы, начинало выползать и туда, где на полу лежали мы с Дмитрием. «Что это было, Приор?» — приподняв голову и часто мигая, осведомился Дмитрий. «Бог его знает», — озадаченно пробормотал я и на цыпочках приблизился к дымившемуся дверному проему. У порога я невольно отшатнулся. Передо мной зияла пропасть, куда рухнули перекрытия всех нижних этажей. Пыль медленно оседала на груду обломков, которая образовалась внизу и в которой мой взгляд стал постепенно различать мягкие очертания человеческих тел. Я перекрестился и пробормотал: «Ля галиба илля–ллах». После этого я повернулся к Дмитрию, который уже поднялся с пола и стоял, растерянно ощупывая голову, запорошенную пылью. «Здесь оставаться нельзя. Уходим», — сказал я. За годы жизни профессионального игрока Дмитрий привык к неожиданным поворотам судьбы и прытко последовал за мной, прижимая к груди саквояж. По винтовой лестнице мы спустились на второй этаж и попали в опустевшую кухню, где еще не остыла плита, на которой готовили горячие блюда. Из кухни мы вышли прямо за стойку бара. Бар располагался в большом зале для игры в рулетку, где сейчас также не осталось ни одного человека. Мы перемахнули через стойку, успев только сунуть в саквояж пару бутылок «Баллантайна», и по широкому проходу между столами устремились к выходу. Внезапно двери залы распахнулись, и нашим глазам предстала новая толпа бандитов, возглавляемая Монахосом. «Убейте их!» — злобно визжал недостойный потомок древних афинян. Громилы, вооруженные самым изуверским оружием, включая опасные бритвы и топоры для рубки мяса, медленно двинулась на нас. В их рядах присутствовали подонки всех народов и рас, обитающих на Индостанском субконтиненте: чернокожие дравиды, бородатые сикхи в тюрбанах, португальцы–метисы из Гоа и белокурые бритты с красными лицами, измятыми пороком. Справа и слева путь к отступлению нам преграждали высокие столы для игры в рулетку, сзади возвышалась стойка бара. Между всеми этими предметами меблировки оставались лишь узкие проходы, загроможденные стульями, где врагам не составило бы труда нас настичь. Монахос, благоразумно пропустив своих приспешников вперед, из–за их спин продолжал вопить: «Вперед, трусы! Убейте их!» Вдруг мощный пинок в зад бросил его на ковровую дорожку, на которой он распластался в позе жабы, попавшей под колесо грузовика. Услышав стук упавшего тела, громилы обернулись. На пороге, изящно поигрывая обнаженной шпагой, стоял маркиз во всем великолепии своей белой контр–адмиральской формы. «Легавый!» — удивленно прохрипел кто–то, увидев форму. «Должен огорчить вас, любезный, я всего лишь морской офицер, да и то, пожалуй, в отставке, — вежливо объяснил маркиз. — Хотя я понимаю, что ваша встреча с полицией весьма желательна, — во всяком случае для полиции». «Спокуха, урки, это просто фраер. Щас я его урою», — заявил какой–то одноглазый португалец и двинулся к маркизу, поигрывая остро отточенным кухонным вертелом. «Жить надоело, козел?» — осведомился бандит. Не дождавшись ответа на свой идиотский вопрос, он побагровел от злобы и с криком: «На, получи!» — сделал резкий выпад вертелом, целясь маркизу в грудь. Однако, неожиданно для негодяя, какая–то сила отклонила его оружие, и оно вонзилось в пустоту, причем маркиз почти не пошевелился, сделав лишь легкое движение шпагой. По инерции бандит промчался мимо своего противника и, запнувшись о порог, с размаху полетел на пол. В следующий миг маркиз, как матадор, нанес негодяю изящный удар в то место, где череп соединяется с позвоночным столбом. Бандит, попытавшийся было приподняться, туг же снова рухнул на пол и замер. Маркиз медленно вынул из кармана батистовый платок и вытер лоб, а затем опустил руку с платком обратно в карман. Увидев этот расслабленный жест, остальные бандиты опомнились и сочли, что им представляется удобная возможность для нападения. Однако они жестоко ошиблись. Стоило им рвануться вперед, как раздались какие–то глухие хлопки. На белом кителе маркиза на месте кармана появилась дымящаяся дыра с обгорелыми краями, от которых отлетали клочья при каждом новом хлопке. Пять или шесть негодяев с глухим стуком почти одновременно повалились на пол и друг на друга, словно бурьян, подсеченный ударом косы. Никто из них не издал ни звука, так как все были убиты наповал — пули поразили их в лицо или в шею. Маркиз, стрелявший через карман, вынул и отбросил в сторону пистолет с опустевшим магазином. Несколькими взмахами шпаги раздвинув оторопевшую толпу бандитов, маркиз соединился с нами. Мы обнялись, затем я представил ему Дмитрия. «Наслышан о ваших подвигах, сударь», — пожимая руку маркиза, восторженно промолвил тот. «Вы мне льстите, — скромно сказал маркиз. — Кроме того, и ваш сегодняшний подвиг тоже впечатляет». Дмитрий поклонился в знак признательности. «Вы что стоите, болваны?! — опомнившись, заорал Монахос. — Вперед! У них же нет оружия!» Чтобы подкрепить свои слова, он выхватил кольт и открыл стрельбу, вынудив нас укрыться за столами. Прочие бандиты также взялись за огнестрельное оружие и стали кинжальным огнем прижимать нас к полу, оттесняя от стойки бара, где имелся запасной выход. Напряженно следя за перемещением врагов, ловивших удобный момент для смертельного выстрела, я вдруг заметил краем глаза в окнах, которые забыли зашторить, какую–то темную громаду, двигавшуюся по вечерней улице, заслоняя фонари. Я перекатился по полу, уворачиваясь от очередной пули, и вновь покосился на окно. Темная масса поравнялась со зданием казино, и вдруг над ней затрепетало пламя, похожее на взмахи крыльев оранжево–голубого мотылька. Туг же раздался характерный звук работающего станкового пулемета. «Станковый пулемет системы Максима, калибр 7,62, боевая скорострельность 250 выстрелов в минуту, емкость ленты 250 патронов…» — пронеслось в моей голове. Будучи в Тукумане, я закупал эти пулеметы, последнее слово военной техники, для оснащения своей армии. Огонь велся прямо по огромным окнам нашей залы. Под градом пуль оконные стекла в одно мгновение осыпались сверкающей и звенящей лавиной. Пули дырявили обои, рвали в клочья картины, расщепляли дерево и крошили лепнину. Бутылки подскакивали и рассыпались кучками осколков. Бандиты, поднявшиеся было, чтобы броситься на нас, вновь распластались на полу, закрыв головы руками. Свинцовый ливень между тем затих на мгновение, потребовавшееся пулеметчикам на то, чтобы сменить ленту, и тут же возобновился с прежним ожесточением. Один из громил в сикхском тюрбане и короткой кожаной куртке на голое тело, не совладав с нервами, вскочил и опрометчиво попытался выбежать из залы. Струя свинца стегнула его с такой силой, что он завертелся волчком и покатился по полу, остановившись только у стены, к обоям которой уже прилипли кровавые клочья его плоти, вырванные пулями, прошедшими навылет. Тем временем я заметил, что стрелки создали для нас мертвое пространство, сосредоточив огонь на той части зала, где отлеживались бандиты, не смевшие поднять головы. «За мной, к запасному выходу», — скомандовал я маркизу и Дмитрию и первым подал пример, перепрыгнув через залитую виски стойку бара. Друзья последовали за мной. В дальнем конце залы с воплем бессильной ярости приподнялся Монахос и вскинул револьвер. В ту же секунду его рука, перебитая пулей, нелепо дернулась, как у паяца, голова, в которую также попала пуля, мотнулась в сторону, и он рухнул на ковровую дорожку, вывернув шею так, что казалось, будто он прислушивается к происходящему этажом ниже. Мы спустились по винтовой лестнице. Маркиз, который, как оказалось, долго искал нас по всему дому, успел изучить планировку нижнего этажа и вывел нас к центральному входу. Когда мы появились на парадной лестнице, два дежуривших у дверей типа в форме служителей казино выхватили револьверы, но не успели выстрелить. Страшный удар, нанесенный снаружи, сорвал двери с петель, и они, рухнув внутрь, прихлопнули, как мух, обоих стражников. Через дверной проем я разглядел исполинскую ногу слона и сразу все понял. Выбежав на улицу, мы попали в объятия Виктора и Вадима Цимбала. Вадим с дерева видел, как мы с крупным выигрышем покинули залу для игры в покер. Однако когда после этого мы не вышли из казино вместе с толпой игроков, Вадим понял, что дело нечисто, и побежал к Виктору, ожидавшему со слоном на стоянке для экипажей. Он застал Виктора оживленно беседующим по–румынски с двумя какими–то оборванцами, в которых по газетным снимкам узнал Петю Коку и Лентяя. Последние собирались отомстить за румынского принца, подло убитого по приказу хозяев заведения. Только накануне они завершили подкоп под здание казино и явились полюбоваться, как рванет заложенная туда мина, а заодно и перестрелять из пулемета всех тех, кто будет выбегать из дома. Части разобранного пулемета они принесли с собой в двух мешках, пропахших почему–то тухлой рыбой. Когда собратья по террору оживленно делились новостями, прибежал встревоженный Цимбал, которого стражники не пустили внутрь казино. «А шо вы думалы?! — воскликнул Петя Кока. — Я ж вам казав: то ж натуральные бандиты. А ну, Витя, пидгони своего елефанта, мы з него зараз броневик зробым». Пулемет стали устанавливать на спине слона. В момент окончания сборки сработала мина, от взрыва которой затряслось все здание, а по мостовой Роберт — Клайв–роуд зазмеились глубокие трещины. Слон двинулся вдоль фасада заведения, Петя Кока поливал свинцом освещенные окна, а Лентяй подавал ленту. Сначала они палили наугад, но затем, разглядев ситуацию в зале для игры в рулетку, обрушили весь огонь на наших врагов,

что и позволило нам благополучно уйти. Со спины слона Лентяй сбросил веревочную лестницу, и мы вскарабкались по ней в паланкин: я, маркиз, Дмитрий, Виктор и Вадим Цимбал. Было тесновато, тем более что Петя Кока время от времени давал очередь по полицейским, возникавшим в дальнем конце Роберт Клайв–роуд, и его локти от отдачи пребольно били по нашим ребрам. Однако теснота среди друзей куда лучше просторного одиночества. «Пошел, отчаливай!» — крикнул я. Прежде чем мы свернули в боковую улочку, на крыльце казино появилось несколько аляповатых фигур с ружьями. Негодяи приготовились открыть по нам огонь, однако Петя Кока был начеку. Вновь над спиной слона запорхал оранжево–голубой мотылек, вновь раздался равномерный грохот пулеметной пальбы. Пули хлестнули по брусчатке, с визгом и щелканьем высекая из нее искры. Бандиты один за другим неловко повалились на мостовую и остались лежать на ней, напоминая мешки с тряпьем, упавшие с воза старьевщика. Слон же углубился в спасительный лабиринт улочек Старого города, где нас не смогла бы найти никакая погоня.

Следуя моим указаниям, умное животное подвезло нас к знакомой стене, окружавшей сад и дом, где томилась Айше. Схватив саквояж, я прямо с спины слона перепрыгнул на стену, а оттуда соскочил в сад. Поднявшись на ноги, я опрометью бросился в дом. Слуги, возникшие на моем пути, растерянно расступились передо мной. Оттолкнув привратника, я ворвался в дом и помчался по коридорам и залам в ту угловую комнатку, где совсем недавно вкусил столько счастья. В зале, где я отбивался от наймитов хозяина, вновь царил порядок: трупы убрали, кровь замыли, мебель расставили по местам. Чтобы заметить это, мне потребовалась лишь секунда, а затем я бросился к заветной двери. Внезапно она сама раскрылась передо мной, и на пороге возникла фигура в белом. «Вам не нужно входить туда, шейх, — мрачно сказал низарит. — Ваша супруга ранена, и волнение при виде вас может убить ее». Пытаясь осмыслить его слова, я несколько минут пребывал в неподвижности. «Как ранена? Кем?» — прохрипел я. «Мы опоздали всего на минуту, и этого было достаточно, чтобы бывший хозяин Айше ударил ее кинжалом, — грустно объяснил низарит. — Мы принесли ему деньги на тот случай, если вам не удастся их выиграть, но он, как только увидел золото, схватил кинжал, ворвался в комнату Айше и ударил ее в грудь… Мужайтесь, шейх: я видел рану, она смертельна». «Так что же ты держишь меня здесь, глупец!» — взревел я и оттолк–нул его. В комнате, привалясь к стене, сидел связанный хозяин, а рядом с ним присели на корточки два низарита. На кровати, бессильно откинув головку, лежала Айше. Над нею склонился лекарь. «Пшел вон, болван», — бросил я ему, и когда он исчез, прильнул поцелуем к шейке Айше — там, где виднелось замирающее биение пульса. Ее глаза приоткрылись, и знакомая голубизна резнула мне сердце. Улыбка тронула посиневшие и запекшиеся губы Айше, когда она узнала меня. «Я знала, что ты придешь… Я должна запомнить твое лицо, прежде чем уйду в другой мир», — прошептала она. «Боже, за что?» — только и смог я вымолвить, зарываясь лицом в подушки, но моя скорбь, жгучая, как кислота, требовала выхода. Я вскочил, закружился по комнате, выхватил нож и полоснул себя по лицу, по груди, по рукам. Обливаясь кровью, я рухнул на колени у ложа Айше и прижался губами к ее бессильно свесившейся руке. «Я много грешила, но не по своей воле, — прошептала Айше. — Не плачь обо мне, ведь говорят, что тех, кого любит Аллах, он призывает к себе молодыми. Мне жаль только тебя: ты опять остаешься один, без подруги. А как бы я любила тебя!» — со стоном воскликнула Айше. Она провела рукой по моим волосам, затем ее пальчики с необычайной силой стиснули мое плечо и вдруг разжались. Ее рука вновь бессильно повисла. Я взглянул ей в лицо — она была мертва.

Сердце, ум, душа — все во мне опустело. Не выказывая никаких признаков горя, я выпрямился и некоторое время стоял неподвижно. Бог не позволил мне сразу осознать всю глубину постигшего меня несчастья, иначе оно убило бы меня. Я медленно обернулся, и мой взгляд упал на связанного хозяина Айше, сверлившего меня злобным и трусливым взглядом. Холодная ненависть и жажда мести проснулись в моей душе, милосердно позволяя мне отвлечься от горя. «Выведите его во двор», — негромко приказал я низаритам. Они поставили хозяина на ноги и поволокли в дверь. Стоявшие у двери мои друзья, потрясенные и застывшие в молчании, расступились перед ними и спустились вниз следом за мной. «Что с вами? Вы ранены?» — спросил маркиз, видя, что я весь залит кровью. «Пустяки», — отмахнулся я, в то время как слуга отирал кровь с моего лица губкой, смоченной в настое целебных трав. Во дворе оказалось еще несколько низаритов, охранявших ворота и парадный вход в дом. «Выройте яму и принесите кол», — приказал им я. «Что вы намерены делать?» — спросил маркиз. «Посадить на кол этого подлеца», — отвечал я. «Полноте, друг мой, что за варварство», — попытался урезонить меня маркиз. «Око за око, гласит закон. Негодяй покусился на жизнь, стократ ценнейшую, чем его собственная, поэтому и умереть он должен смертью гораздо худшей, чем обычная смерть», — сказал я. Маркиз в сомнении покачал головой, но я не придал значения его мнению, зная, что во многом Запад и Восток никогда не поймут друг друга. «Пройдем в покои, — предложил я. — Федаины и без нас сделают все, что нужно».

В покоях нижнего этажа мы удобно расположились на коврах, и я рассказал друзьям о тех действиях, которые, по моему мнению, должны были предшествовать нашему вторжению в страну зинджей. Первым звеном подготовки я предлагал сделать посещение Ага–хана, главы низаритов, в его отдаленном горном убежище. «Если нам не поможет Ага–хан, мы погибли, ведь отказаться от нашего предприятия мы все равно не сможем, но и успеха не добьемся, а неудача для нас равносильна гибели», — убежденно заявил я. «Мы ничего не понимаем во всех этих восточных делах, но вам мы верим. Ведите нас», — выражая общее мнение, произнес Виктор. Закончив наше краткое совещание, я вышел во двор понаблюдать за совершением казни. Хозяин уже сидел на колу. Кол низариты подобрали со знанием дела — не слишком тонкий, и не стали его смазывать, чтобы мерзавец не умер слишком быстро. Ноги убийцы судорожно вытянулись и мелко дрожали в отчаянном усилии найти опору и остановить страшную боль, неуклонно разрывавшую его утробу. Кол уже сплошь покрывали липкие блестящие потеки крови, по ногам тоже струилась кровь, привлекая полчища мух. Мухи кишели в уголках глаз казнимого, копошились на губах и в бесстыдно распяленной промежности. Отогнать их он не мог, так как руки его были связаны за спиной. «Прекрасно, — похвалил я. — Вы сделали все правильно». Еще некоторое время я пристально наблюдал за мучениями негодяя. Только глупцы утверждают, будто месть не приносит отрады. Затем я повернулся и пошел в дом. «Добей его, мурид», — бросил я на ходу ближайшему низариту. Тот потащил с плеча старинное ружье, богато изукрашенное серебром. Когда раздался выстрел, я обернулся и увидел, как голова моего врага бессильно мотнулась набок.

Похороны Айше задержали нас ненадолго. Низариты всего за одну ночь построили для нее на своем подворье мраморный мавзолей, в который поместили тело. Они же по моей просьбе помогли нам закупить все необходимое для путешествия. Когда облаченное в саван тело Айше исчезло в прохладном сумраке мавзолея, я вдруг понял, что желание быть

похороненным вместе с любимои — это вовсе не выдумка сентиментальных писак, а совершенно естественное чувство, простое продолжение той близости, которая существовала в жизни, — если, конечно, человек не ценит слишком высоко свою жалкую жизнь саму по себе. Я назначил отправление на следующее утро после похорон и, собрав в кулак все душевные силы, пошел проверить припасы. Удовлетворенный результатами проверки, я отыскал знакомый саквояж с деньгами и достал оттуда две бутылки виски, захваченные в баре казино. Одну из них я тут же открыл и основательно хлебнул из горлышка. До темноты я просидел с друзьями, беседуя о посторонних предметах и прихлебывая виски, пока, незаметно для себя, не впал в забытье. Меня отнесли в спальню, заботливо раздели и укрыли покрывалом.

Наутро похмельная одурь и суета сборов заставили меня отвлечься от свершившегося накануне. Наконец мы погрузились на слона. «Аллах да благословит вас», — крикнул я гостеприимным низаритам, и те склонились в прощальном поклоне. Громко трубя, слон вышел из ворот на улицу. «Держи на северо–запад!» — велел ему я. Слон, искушенный в мореплавании, знал все курсы и уверенно двинулся в заданном направлении. Выйдя из города, он направился вверх по течению Хугли, правого рукава Ганга. Затем наш путь прошел по правому берегу Ганга вдоль всей речной долины. Когда перед нами возникал очередной приток священной реки, слон, не замедляя хода, с берега обрушивался в воду, поднимая тучи брызг. Он двигался даже ночью, превосходно ориентируясь в темноте. Покачиваясь в паланкине, мы негромко беседовали. Друзья старались отвлечь меня от мрачных мыслей. Петя Кока и Лентяй рассказывали о зверствах молдавского режима, маркиз описывал чудачества своих титулованных родственников, рассеянных по всему земному шару; Виктор, Дмитрий и я читали стихи либо излагали захватывающие сюжеты своих романов и пьес; Вадим Цимбал наигрывал на губной гармонике бесчисленные мелодии либо пел под аккомпанемент слона, который негромко трубил наподобие саксофона. Между прочим Дмитрий наконец рассказал нам историю своего исчезновения.

Низаритский шейх не зря сомневался в том, что Дмитрия и вправду похитили. Не в силах совладать со своей страстью к игре, Быков, оказавшись в Бейруте, скоро проторил дорожку в тайные игорные притоны припортовой части города. Он был прекрасным игроком и имел от карт немалый доход, но в один прекрасный день его постоянный партнер, на честность которого он полностью полагался, стакнулся с двумя шулерами, и втроем они обыграли Дмитрия на огромную сумму. Чтобы погасить долг, Дмитрий использовал казенные деньги, данные ему в посольстве для приобретения киноаппаратуры, а также доверенную ему на хранение общую кассу бейрутского клуба журналистов. Стремясь поскорее отыграться, Дмитрий бросился в легальное казино, где играли в рулетку, хотя давным–давно дал себе слово не вверяться этой игре, основанной лишь на слепой прихоти судьбы. Развязка оказалась скорой — в тот же вечер он проигрался дочиста. Вернувшись к себе в отель, Дмитрий постарался спокойно обдумать ситуацию. Три выхода были перед ним: или позор и тюрьма, или самоубийство, или исчезновение. «Я выбрал третье, — сказал Дмитрий с достоинством. — Остальное стало уже делом техники». «И совершенно правильно, — поддержал его маркиз. — Не хватало только, чтобы из–за каких–то жалких денег такой человек, как вы, пустил себе пулю в лоб или сидел в одной камере со всяким сбродом». «Это не жалкие деньги, — возразил Дмитрий, задетый за живое. — Недостача составляла около пятисот тысяч франков». Маркиз усмехнулся: «Мой дедушка за одну осень в Париже спустил три миллиона, а тогда деньги стоили куда дороже, чем сейчас. Но дедушка и не подумал стреляться, а изменил внешность и бежал в Южную Африку. И что вы думаете? На участках, которые он застолбил, нашли золото, он вернулся в Париж, помирился с кредиторами и зажил еще роскошнее, чем раньше. Если бы его вскоре не хватил апоплексический удар в объятиях неких двух знатных дам, он, конечно, прокутил бы и эти деньги. Лишь благодаря его внезапной смерти они остались в нашем роду».

Коротая время за разговорами, мы миновали долину Ганга и двинулись вдоль строившейся англичанами железной дороги через Сахаранпур и Джалландар в направлении Лахора. В Лахоре мы пополнили запасы провизии и виски. Далее наш путь пролегал через Пешавар и Хайберский проход на Кабул, а из Кабула по старому караванному пути мы добрались до Герата. Там я не смог отказать себе в удовольствии посетить знаменитую мечеть. Кроме того, по моему совету мы осмотрели расположенные невдалеке от города великолепные дворцы Мусаллы. Из Герата также по оживленному караванному пути через Мешхед, Шахруд и Тегеран мы прибыли в Казвин. Курс прокладывал я, знакомый с географией этих мест. Я хотел добраться до Аламута, печально знаменитой крепости, издавна являвшейся оплотом низаритов и резиденцией их таинственного главы, носящего титул Ага–хана. На всем протяжении нашего пути мы постоянно видели в отдалении то появляющиеся, то вновь исчезающие группы всадников в белом. Я догадался, что это охрана, предоставленная нам благосклонными низаритами. В Казвине мы заночевали в убогом караван–сарае на окраине города. Как я ни старался, даже среди самых отпетых подонков, обитавших в окраинных лачугах, мне не удалось найти ни одного проводника: при одном слове «Аламут» каждый бледнел, лишался дара речи и норовил обратиться в бегство. Наутро мы погрузились на слона и двинулись по пыльной дороге по направлению к горам, громоздившимся на горизонте. Я надеялся выведать что–нибудь у жителей горных селений, а если говорить прямо — просто положился на удачу. Когда мы отъехали от города примерно на два фарсаха, из расщелины в скале справа от дороги не спеша выехали десятка полтора всадников, до глаз закутанных в белое, и преградили нам дорогу. Петя Кока потянулся к пулемету, но я остановил его. «Это друзья», — промолвил я. Один из всадников, видимо предводитель, отделился от отряда и подъехал вплотную к слону. Мне показалось сначала, будто его сопровождает, держась у стремени, рослая овчарка, но когда он приблизился, я с удивлением разглядел, что это не собака, а огромный волк. «Я слышал, вы ищете дорогу в Аламут», — заявил предводитель. «Вы не ошиблись, — ответил я. — Мое имя — Али Мансур, я должен говорить с Ага–ханом». «Следуйте за мной. Он ждет вас», — сказал низарит, повернул коня и поскакал вперед, а за ним и все его воины. Слон двинулся за ними. Волк замыкал кавалькаду, следуя по пятам за слоном. С широкой дороги, по которой ходили караваны, мы свернули на более узкую, но также довольно наезженную. Затем последовали еще и еще повороты, так что в конце концов я перестал их считать и доверился нашим провожатым. Дорога между тем поднималась все выше в горы. Теперь уже по правую руку от меня была отвесная базальтовая стена, по левую — пропасть, где плыли облака. Под ними, где–то в чудовищной глубине, шумела невидимая река. Когда наметанным глазом я стал все чаще замечать в скальных расселинах и нишах над дорогой сторожевые посты, я понял, что крепость близко. И действительно, за очередным поворотом дороги нашим глазам предстало величественное зрелище. Ущелье как бы раздваивалось, два его рукава охватывали то ли колоссальную скалу, то ли небольшое плато, целиком занятое строениями крепости. Дорога вначале круто спускалась на дно ущелья, по которому, по

белой каменной россыпи, бежала чистая шумная речка. Спуск был трудным, так что не только лошади, но даже слон порой пугливо припадал на задние ноги. Однако подъем оказался еще трудней. Дорога лентой обвивала гору, и два всадника вряд ли смогли бы разъехаться на ней. Поэтому слон двигался медленно и осторожно, как по бревну, опасаясь потерять равновесие и свалиться в пропасть. Когда мы поднялись наверх, то обнаружили на правом боку славного животного кровавые ссадины от трения о скалу. Наконец дорога оборвалась, и пропасть разверзлась уже не только слева от нас, но и перед нами. Пути назад не было, мы просто не смогли бы развернуться. Впереди, ярдах в двадцати, из толщи скальных пород выдавался утес, на котором стояла надвратная башня с бойницами, въездной аркой и поднятым на цепях подъемным мостом. Внезапно цепи залязгали, и мост опустился перед нами, соединив над пропастью оборвавшуюся дорогу и крепостные ворота, защищенные кованой железной решеткой. Решетка поднялась, створки ворот распахнулись, и наш маленький караван стал втягиваться в крепость. Не буду подробно излагать план этого знаменитого сооружения, в котором ни до, ни после нас не удалось побывать ни одному европейцу. Скажу лишь, что и снаружи, и изнутри Аламут, выстроенный из темного камня, производил мрачное и зловещее впечатление. Так же угрюмо выглядели и помещения крепости, целиком высеченные в материнских скальных породах. Стены Аламута стояли у самой кромки обрыва и казались его продолжением, словно и обрывы плато, и стены крепости вытесал один колоссальный топор. Ущелья, охватывавшие плато со всех сторон, то и дело заволакивались облаками, порой облака закрывали бойницы и заполняли весь внутренний двор, неся с собой сырость и недомогания. Могущество низаритов меня никогда не удивляло, но я не мог разрешить вопроса, как же такое количество огромных тесаных каменных блоков удалось поднять в поднебесную высоту. Если же их высекали на месте, то откуда взялось в заоблачных горах столько строителей, кто были эти люди, кто снабжал их инструментом и продовольствием? Казалось, Аламут и возник как зримое свидетельство ограниченности человеческого знания.

Слуги развели нас по покоям, куда более тесным и скромным, чем на низаритском подворье в Калькутте. Здесь отсутствовали драгоценная посуда и мебель, дорогие шелка и жаровни с благовониями. Однако при всей скромности и здесь царил комфорт: в покоях топились печи, создавая не жаркую, но приятную теплоту и прогоняя вредоносную сырость, подушки на ложах были мягки и заботливо взбиты, светильники заправлены благоухающим маслом, письменные принадлежности, разложенные на столах, призывали к неспешным размышлениям и благочестивым трудам. Вскоре нас отвели в баню. Там мы долго нежились в ваннах с теплой водой, взятой, по–видимому, из минеральных источников — на это указывал ее солоноватый вкус и исходивший от нее легкий запах сероводорода. Далее мы омылись пресной водой, настоянной на душистых травах, и предали свои тела в распоряжение мускулистых банщиков, сделавших нам массаж. Выйдя из этой целебной бани, я почувствовал себя необычайно бодрым, словно и не проделал за несколько дней путь в тысячу фарсахов. Вождь низаритов, видимо, ожидал такого эффекта, ибо не успел я войти в свою комнату, как ко мне явился слуга и вопросил, не угодно ли будет мне посетить Ага–хана в его покоях для беседы. «А как же, конечно, угодно! — обрадовался я при мысли, что распиравшая меня энергия найдет выход в ученых разговорах. — Проводи–ка меня, любезный». По винтовой лестнице мы спустились в подземные помещения крепости, высеченные в базальте, и долго шли затем по мрачным сводчатым коридорам, скупо освещенным масляными светильниками. Наконец, свернув в боковой ход, мы уперлись в глухую стену. Я уже решил, что мой проводник заблудился, но стоило ему что–то негромко произнести, как огромный камень, точнее, целая скала, начал бесшумно поворачиваться перед нами, открывая вход в небольшую залу со сводчатым потолком, также целиком высеченную в скальной породе. Слуга пропустил меня внутрь, а сам остался снаружи. Великолепно пригнанная каменная дверь затворилась за ним, не оставив ни щелочки. Невозможно было поверить, что в этом месте в толще базальта скрывается пустота. Залу освещали установленные в маленьких стенных нишах светильники, заправленные ароматическим маслом. На возвышении в противоположном конце залы в кресле с высокой спинкой, похожем на трон, сидел величественного вида седой старец. На нем была простая аба черного цвета, которую носят священнослужители в Иране, на ногах — столь же простые матерчатые туфли–гиве. Лишь зеленая шелковая чалма Алида указывала на его благородное происхождение, да на безымянном пальце левой руки поблескивал огромный изумруд. Запавшие щеки и совершенно седые, легкие как пух волосы и борода указывали на глубокую старость Ага–хана, однако глаза его были живыми и веселыми, а речь — четкой и звучной. Я с благоговением склонился перед этим прямым потомком Али ибн Абу Талиба, единственного праведного халифа всех мусульман. «Приветствую вас, шейх Али», — ответил на мое приветствие Ага–хан. Он легко, как юноша, поднялся с трона и в свою очередь отвесил мне глубокий поклон. «О великий Ага–хан, я не заслужил такой чести», — сказал я взволнованно. «Я склоняюсь перед творцом учения, ставшего духовным светочем для каждого низарита, — возразил Ага–хан. — Впрочем, не будем говорить о том, кому какие подобают почести: мудрец не воздаст их недостойному, а для того, на ком почиет благодать Аллаха, любые почести не слишком велики — восхваляя его, мы хвалим Творца всего сущего». Я выразил свое согласие легким поклоном. «Мне известен ваш благородный замысел, — продолжал Ага–хан. — Но учтите, что царь зинджей ничего не отдаст вам по доброй воле, бороться же с ним значит бороться со всем его царством, которым он единолично правит». «Что делать», — вздохнул я. «Вы, конечно, знаете предсказание о пентаграмме. Оно предрекает вам удачу, но лишь в том случае, если вы не сделаете неверных шагов. Тот, кто в одиночку идет на целое войско, полагаясь на благоприятные знамения, искушает Всевышнего и оказывается в убытке. А в таком деле, как ваше, не сделать ошибки очень трудно». «Я надеюсь на ваш мудрый совет, Ага–хан, и на вашу помощь», — отвечал я. «Хорошо, — кивнул Ага–хан. — Тогда ответьте мне на один неожиданный вопрос: покровителем вашего рода считается волк, не так ли?» Мне сразу вспомнилась фамильная легенда о том, как мой далекий предок по имени Савва повстречал в лесу угодившего в капкан огромного волка с двумя рыжими пятнами на лбу. Мой пращур вызволил беспомощного зверя и отпустил на волю, но прежде чем уйти, волк побратался с ним, оцарапав когтем его руку и приложив кровоточащую царапину к ране на своей лапе, побывавшей в капкане. После этого волк обещал Савве и всем его потомкам вечное покровительство со стороны всех поколений волчьего племени. Волк предрек, что из рода Саввы выйдут великие люди, известные всему миру. И в дальнейшем в нашем роду происходило немало событий, связанных с волками, и во всех случаях зверь представал не разбойником и обидчиком, а бескорыстным другом. Удивительным казалось лишь то, что Ага–хан знал о нашем семейном мифе. Я спросил его об источнике столь лестной для меня осведомленности. «Вы еще молоды, шейх, а я и сам с трудом вспоминаю, сколько мне лет, — с улыбкой отвечал старец. — Я видел столько людей, что могу по их внешности, речи и повадкам определить, к какому роду они принадлежат. Во внешности людей, породненных с волками, а значит, и в вашей, есть нечто особенное, но оно трудно выразимо словами. Проще перечислить черты характера, присущие таким людям. Следите за моими словами: я уверен, что все эти черты вы отметите в себе. Бы часто чувствуете себя чужим среди людей; вам необходимо одиночество, вам хочется скрываться; вы чрезвычайно остро переживаете все проявления человеческой глупости и злобы и оттого порой испытываете ненависть к людям, особенно к тем, кто вторгается в ваше уединение; вам достаточно недолгого общения с человеком, иногда одного взгляда на него, чтобы понять его духвную суть, поняв же ее, вы чаще всего ощущаете одно презрение; вы не можете найти себе подругу надолго, потому что с теми женщинами, к которым вас влечет, вам всегда почему–то не по себе; вы не можете отказать, если вас просят, но всегда отказываете, если у вас требуют; вы целеустремленны и мужественны и потому в крупных предприятиях всегда добиваетесь успеха; вы добры, но бываете жестоким; порой вы физически ощущаете себя волком, особенно в темноте; вы любите волков». Ага–хан произносил все это медленно, полуутвердительно–полувопросительно, давая мне время вдуматься в его слова и ответить, и всякий раз я вынужден был кивать в знак согласия. Вдруг мне показалось, что и в облике Ага–хана проступает нечто волчье: взгляд его, устремленный на меня, сделался странно пристальным и напряженным — человек так не смотрит, черты лица вытянулись вперед наподобие звериной морды, верхняя губа дрогнула, открывая ряд безупречных зубов, а седые волосы чуть приподнялись и зашевелились, как шерсть на загривке у волка. Холодок пробежал у меня по спине, я зажмурился и потряс головой, отгоняя наваждение. Когда я вновь открыл глаза, в облике Ага–хана уже не оставалось ничего необычного, зато около его кресла–трона сидел огромный волк, тот самый, что сопровождал нас по дороге к Аламуту — я узнал его по желтым пятнам на лбу. Ага–хан ласково запустил пальцы правой руки в его густую бурую шерсть. «Этот благородный зверь — предводитель всех волков в здешних краях, в том числе и в области Хузестан, куда вы держите путь. Я беседовал с ним о вашем деле, и он согласился оказать вам помощь». Волк дружелюбно глядел на меня своими живыми топазовыми глазами. «Едва я увидел вас, шейх, как сразу распознал в вас сородича, — сказал он приятным глуховатым голосом. — Я и все мои волки в вашем распоряжении. С царем зинджей, не скрою, у нас давние счеты: он ненавидит наше племя и предал многих из нас мучительной смерти. Но главное, что движет мною, — это стремление помочь вам. Мы, волки, любим своих сородичей, волею судеб вынужденных жить жизнью людей и в людском обличье — ведь им приходится так нелегко. Что же касается вас, то вы — гордость нашего племени, и каждый волк почтет за честь отдать жизнь ради вашего успеха». «Боже упаси, зачем же так мрачно, — возразил я. — Надеюсь, что до этого не дойдет, хотя помощь нам, конечно, понадобится». «Б страну зинджей мы пойдем порознь — волки не ходят по дорогам людей, — сказал волчий вождь. — Там я найду вас. Заранее скажу, что часть моих волков придет в страну зинджей под видом странствующих дервишей. Вы ведь знаете, должно быть, что многие волки легко превращаются в людей и обратно. Зато человеку трудно превратиться в волка, даже если этот человек одной крови с нами». «А почему именно в обличье дервишей?» — полюбопытствовал я. «Зинджи только их пропускают в свою страну, — вероятно, потому, что считают их безвредными. Но главное даже не в этом, а в том, что и волки, и дервиши–суфии сходны в своей способности сливаться душой с божественным духом, пронизывающим все сущее. Потому–то из всех людских обличий нам более всего подходит обличье дервиша». «А как мне называть вас, о благороднейший?» — спросил я волка. «Зовите меня Абу Сирхан», — отвечал волк. «Разумеется, я тоже дам вам своих людей, — сказал Ага–хан. — Но в открытую схватку с царем зинджей вам вступать нельзя — у него огромная армия, прекрасно вооруженная и дисциплинированная. Здесь нужен хитроумный план». «Я сознаю сложность задачи, — отвечал я. — Но чтобы все обдумать, мне нужны отдых и уединение». «Понимаю, — кивнул Ага–хан. — Однако прежде чем вы удалитесь в свои покои, не согласитесь ли вы прочесть мне свою «Касыду последнего пути»? Я уже стар, а ваши стихи прибавляют мне мужества перед неизбежным прощанием с этим миром». Я охотно согласился и прочел:

«Благодарю вас», — негромко промолвил Ага–хан, опуская руку, которой он прикрывал глаза во время моего чтения. «Вы позволите мне удалиться?» — спросил я. «Да, конечно», —

сказал Ага–хан. По его неуловимому знаку сзади послышался легкий шум открывающейся каменной двери. Я оглянулся. На пороге, почтительно склонив голову, стоял тот низарит, что привел меня сюда. «Завтра в это же время я жду вас», — произнес Ага–хан. Повернувшись к нему, я обнаружил, что волк уже исчез из залы таким же непонятным образом, как и появился. Поблагодарив гостеприимного хозяина, я возвратился в свои покои, где был уже накрыт стол: ароматный плов, фрукты, шербет. Насытившись, я раскинулся на подушках и, глядя в потолок, украшенный арабской вязью — аятами из Корана, погрузился в размышления, покуривая кальян.

Когда на следующий день я явился к Ага–хану в приемный зал, старец сообщил мне, что Абу Сирхан уже отправился собирать своих воинов–волков, дабы вести их затем в страну зинджей. «Мои люди, которых я выделил для вас, уже готовы, — сказал Ага–хан. — Однако мудрец не пренебрегает ни одной из возможностей обеспечить победу. Поэтому я полагаю, что вам нужно отправить в Петербург вашего американского друга — маркиза. По моим сведениям, Магистр вашего Ордена получил вашу депешу из Калькутты с сообщением о том, где находится Григорьев, и теперь добивается от правительства выделения боевого корабля для десантной операции против царства зинджей. Ему потребуется командир судна — им может стать маркиз, и искусный лоцман, которого предоставлю я. Лишь объединив усилия, вы сможете победить, — так гласит предсказание». «Что ж, вероятно, это правильно», — ответил я, хотя мне очень не хотелось расставаться с маркизом. Я решил отправить вместе с ним испытанных бойцов Петю Коку и Лентяя, дабы сделать путешествие через неспокойные районы Центральной Азии хоть немного более безопасным. Трое таких людей для любых злодеев окажутся крепким орешком. Забегая вперед, скажу, что при теплом прощании на крепостном дворе я вручил маркизу весточки для своих обожаемых родителей и многочисленных друзей. Лишь один конверт разорвал я в последнюю минуту, и горный ветер тут же подхватил и унес в пропасть клочки, на одном из которых можно было прочесть начало адреса: «Астраханская губерния»… Петя Кока и Лентяй заверили Виктора на прощание: пока в Петербурге будут вестись приготовления к экспедиции, они тайком пересекут Нистру, посетят Згурицу и расскажут его родителям, односельчанам и его лучшему другу, уездному врачу–психиатру, о том, что Виктор жив, здоров и находится на пути к еще большей славе. Затем они намеревались вернуться в Петербург и принять участие в экспедиции по спасению Григорьева.

Во время нашей дальнейшей беседы я попросил Ага–хана подробно рассказать мне об истории зинджей, их нравах, системе правления и порядках в их царстве. Ага–хан поведал мне следующее. В IX веке в Южной Месопотамии огромная армия рабов, которых называли зинджами, занималась работами по осушению и обессоливанию почвы в огромной болотистой дельте реки Шатт–аль–Араб, чтобы приспособить ее к возделыванию сахарного тростника. Попутно с этим велась и заготовка селитры. Большинство рабов составляли негры, но немало имелось и славов, как называли независимо от национальности рабов–европейцев. Один из надсмотрщиков–арабов объявил себя правнуком Али, а возможно, и впрямь являлся таковым, после чего возглавил восстание зинджей под лозунгами освобождения всех рабов и восстановления истинной веры. Армии рабов были присущи самопожертвование и железная дисциплина, а потому войска халифов долгое время терпели от нее поражения. Как утверждается в исторических хрониках, в 883 году регент аль-Муваффак, брат халифа аль-Мутамида, разгромил государство зинджей. Но на самом деле — и сведущие люди издавна знали об этом — в течение всех протекших с тех пор столетий оно продолжало существовать. Первые зинджи были хариджитами, то есть выступали и против суннитских халифов, и против шиитских имамов-Алидов, отстаивая выборность вождей для каждой общины мусульман. При этом они полагали, что все, кто совершил тяжкий грех, а таковыми считались все, кто не стал хариджитом, подлежат смертной казни, включая женщин и детей. Жестокость зинджей внушала ужас даже в те давние времена, далекие от мягкосердечия. Мало–помалу в общественное устройство зинджей вкрадывались изменения. Уже первый их царь заставил своих подданных позабыть о выборности вождей, провозглашая в то же время, будто нынешнее послушание — лучшее средство достичь свободы в будущем. Зинджам внушалось, что лишь они являются правоверными и праведными, и свое подчиненное положение они сохраняют не из–за насилия царя и властей, а лишь из чувства долга. Дисциплина, послушание, труд на благо государства — вот то, что присуще каждому зинджу и считается у них доблестью.

Выслушав рассказ Ага–хана, я засмеялся. «Не знаю, поймете ли вы меня, — пояснил я, — но то, что вы говорите о зинджах, чрезвычайно напоминает Совдепию — страну, в которой мне пришлось провести лучшие годы юности. Я, разумеется, презираю буржуа, но и совдеповские порядки весьма неприятны. Из–за их безвкусицы и лицемерия забываются все добрые стороны этого режима». «Есть царства, которые существуют вечно, — наставительно и загадочно произнес Ага–хан, повторяя слова калькуттского шейха. — Но хорошо уже то, что вы знаете порядки этих царств — это облегчит вашу борьбу, ведь обычный человек, попадая туда, часто просто не понимает, как ему себя вести и что движет поступками окружающих его людей». «Действительно, если вспомнить Совдепию, то ее можно упрекнуть в чем угодно, только не в избытке здравого смысла», — заметил я. «Ближняя жизнь есть только игра и забава. Можно стремиться к вознаграждению в жизни ближней, пренебрегая будущей, но страшным окажется разочарование, — слегка перефразируя Коран, произнес Ага–хан. — А эти царства воздвигаются только для ближней жизни, презирая дух, влекущий нас к иному бытию. Это и есть самое мерзкое в них. Я был бы очень благодарен вам, шейх, если бы вы прочли мне одну из своих касыд — хочу, чтобы и меня коснулся тот дух, который наполняет вас». «Охотно», — поклонился я и прочел «Касыду имени»:

Я закончил чтение и после некоторой паузы попросил у Ага–хана разрешения задать ему вопрос. Тот вздохнул, собираясь с мыслями, и промолвил: «Разумеется, спрашивайте, шейх». «Прошу простить мое неразумие, но все же мне не до конца ясно, что заставляет вас, низаритов, испытывать к зинджам такую вражду, — сказал я. — Ведь у вас много общего: строгая дисциплина, иерархия, единоличный правитель… Нет ли здесь противоречия?» «Никакого, — возразил Ага–хан. — Наша вражда с ними — это извечная борьба духа и плоти, борьба того начала, которое влечет человека обратно в земную скудель, и того, которое влечет его к слиянию с Божеством. Попечения об утробе заслонили от зинджей небо. Они подчиняются власти, мы же — авторитету; они подчиняются из страха, мы же — из стремления к познанию и совершенству; они становятся рабами потому, что родились в стране рабов, мы же принимаем обет послушания добровольно. Те наши люди, которые достигли лишь низшей ступени познания, могут сложить с себя обет и вернуться в мир, да и большинство посвященных в высшее учение могут сделать это, если пожелают. Такой возможности лишены очень немногие — те, что знают самые сокровенные тайны общины, но им никто не поверяет тайны насильно, они знают, какой груз они возлагают на себя. А зинджи не просто должны быть рабами с рожденья: им вдобавок внушают, будто рабство — высшая добродетель, а стремиться стоит лишь к обогащению, которое единственно почетно. В зинджах соединились пороки буржуазного мира и пороки вашей Совдепии, поэтому противопоставлять то и другое не стоит: в порочных обществах всегда много общего. В конце концов цари зинджей достигли того, что их народ полюбил свое рабство. Мы враги, шейх, и были ими всегда, задолго до вашего появления». «Я рад. Мне не хотелось бы сознавать, что кровь ваших людей проливается лишь из почтения ко мне», — сказал я. На этом закончилась моя вторая аудиенция у Ага–хана.

Следующей нашей встречей, назначенной на другой день в тот же час в том же зале, предстояло стать последней, так как все необходимое для путешествия в страну зинджей было уже приготовлено и наутро нам следовало отправиться в путь. Достигнув реки Тигр, мы намеревались спуститься по ней до ее слияния с Евфратом — от этого слияния и образуется река Шатт–аль–Араб. Где–то в дельте последней и скрывалось государство зинджей. О готовности судов и команд, ожидавших в речной гавани, сообщил прискакавший ночью гонец. Ага–хан, казалось, не находил слов для начала разговора, но я уже догадался, что речь пойдет о пентаграмме. «Если предсказание исполнится и мы сможем вызволить пентаграмму из рук царя зинджей, то наш святой долг — вернуть ее низаритам, а точнее — вам, Ага–хан, как прямому потомку Али, — заявил я. — У меня будет лишь одна просьба к вам: разрешите мне передать пентаграмму не сразу, а по прошествии некоторого времени, так как мне потребуется ее защита». «Разумеется, дорогой шейх! — с облегчением воскликнул Ага–хан. — Мы ждали девятьсот лет, подождем и еще немного. Хотелось бы только увидеть пентаграмму до того дня, как Аллах соблаговолит положить конец моему земному пути». «Я не заставлю вас долго ждать, — заверил я Ага–хана. — Пусть ваши люди отыщут в Петербурге Великого Магистра Ордена куртуазных маньеристов Вадима Степанцова. Он квартирует в Гороховой, в доме Хлудова. Пусть они остановятся в номерах «Эльдорадо», их содержит мой старый друг купец Алексей Булатов, хоть и пьяница, но человек надежный. В знак прибытия им следует передать Магистру условное послание, где будет лишь одно слово: «Курайш». Получив его, мы поймем, что можно передать пентаграмму». «Хорошо, шейх, все будет сделано так, как вы сказали, — кивнул Ага–хан. — Боюсь, что нам больше не суждено увидеться в этом мире, и на прощание я хотел бы еще раз услышать, как вы читаете свои стихи». «Это высшая похвала из всех, которых Али Мансур удостоился в жизни», — промолвил я. Ага–хан прикрыл глаза рукой, приготовившись слушать. Я прочитал «Касыду матери»:

После того как я закончил чтение, Ага–хан некоторое время оставался недвижим. Затем он встал с кресла, спустился по ступенькам и приблизился ко мне. Я почтительно встал со стула, и старец обнял меня. Его легкие седые волосы благоухали настоем целебных трав. Затем он резко повернулся — так резко, словно старался скрыть слезы, — и подошел к стене против входной двери. Часть стены повернулась перед ним, открыв темное отверстие хода в скале. «Прощайте, шейх», — стоя в проеме, молвил Ага–хан, шагнул во тьму, и скала за ним закрылась. Все тот же провожатый отвел меня в мои покои. Я выпил успокоительного отвара, чтобы как следует выспаться перед завтрашней дорогой, и вскоре погрузился в глубокий сон.

 

ТОМ 3

Не стану утомлять читателя подробностями нашего путешествия до города Керманшаха, а оттуда после суточного отдыха — до Ханакина, стоящего на реке Диала, впадающей в Тигр. У речной пристани нас встретили низариты, составлявшие команды двух фелюг, приготовленных для нашего плавания в страну зинджей. Без особых приключений мы спустились до точки слияния Тигра и Евфрата, от которой начинается река Шатт–аль–Араб. Миновав Басру с ее шумным портом, мы через некоторое время свернули в левый приток Шатт–аль–Араб — многоводную реку Карун, а из нее — в один из многочисленных протоков, ответвляющихся обычно в этой стране рек, озер и болот от основного речного русла. Уже смеркалось, но все же я видел, как напряжено лицо лоцмана, стоявшего на кормовом возвышении рядом с рулевым и время от времени бросавшего тому отрывистые команды. Фелюги на веслах скользили по извилистым протокам, вокруг которых шуршали и колыхались необозримые заросли тростника. Уже совсем стемнело, когда лоцман, руководствуясь известными лишь ему приметами, приказал пристать к берегу, и фелюги, с шумом раздвинув носами тростник, мягко врезались в илистую почву. План действий был таков: фелюги с частью экипажа, а также Дмитрий, Виктор и Вадим Цимбал остаются на месте, имитируя случайно заблудившуюся экспедицию. Мне с несколькими воинами–низаритами предстояло отправиться в глубь страны, чтобы собрать войска, способные разбить армию зинджей. Твердо рассчитывать я мог на отряды низаритов, которые намеревались с разных сторон проникнуть в болотное царство, а также на помощь волка Абу Сирхана. «Глядите!» — тронул вдруг меня за плечо один из моих воинов. Я посмотрел в указанном направлении — туда, где отражение луны широкой полосой дрожало и дробилось на водной глади, и увидел на сверкающей поверхности десятки каких–то темных предметов, быстро приближавшихся к берегу чуть ниже нашей стоянки. Когда передние достигли земли, я понял, что это плывут волки. Выходя из воды, они отряхивались, окутываясь искрящимся облаком брызг, и затем гуськом, один за другим, скрывались в камышах. Не успела исчезнуть в зарослях одна стая, как в полосе лунного отражения показались головы следующей. Все то время, пока мы навьючивали на себя мешки с продовольствием, прощались с остающимися и спускались на берег, переправа волков не прекращалась. Абу Сирхан крепко держал свое слово. Увязая по колено в иле и раздвигая густые заросли тростника, мы шли довольно долго, так что успели выбиться из сил. Затем почва стала суше, тростник поредел, и мы выбрались на дорогу, петлявшую между полями. С полей уже убрали сахарный тростник, дикий собрат которого заполонил всю окрестность. «Здесь должна быть заброшенная крепость», — шепнул один из низаритов. Действительно, впереди виднелась какая–то темная масса, и на ее фоне светился огонек. «Интересно, кто это?» — подумал я вслух. По руслу осушительного канала, вновь по колено в болотной жиже, мы подобрались к крепости, подползли к пролому в стене и увидели костер, разведенный на крепостном дворе. Оказалось, что в крепости располагался пост воинов–зинджей. Трудно было сказать, что они охраняли и можно ли назвать охраной простое сидение у костра, где жарились на вертеле несколько болотных курочек. Свои копья зинджи составили в козлы, но я заметил кривые мечи у них на поясах. Прислушавшись к их разговору, я определил, что они говорят по–арабски, но прекрасный язык Имрулькайса и Аль — Мутанабби в их устах превращался в грязный, тусклый и нелепый жаргон. Беседа их по–русски звучала бы примерно так: «Ужрались вчера в ломотину, все ковры обрыгали…» — «Еще бы, по два пузыря косорыловки буханули…» — «А я эту, которая с бельмом, в чулан заволок, как вдул ей там… Хрен с ним, думаю, что рожа овечья, зато бекма человечья…» — «А бабки где взяли?» — «Лабаз подломили, зерна стырили четыре мешка. Впарили деловым по три дирхема за мешок…» Затем они принялись в самых бесстыдных выражениях обсуждать какую–то шлюху–христианку, но в самый разгар обсуждения неожиданно заспорили о погоде, выясняя, лето какого года следует считать самым жарким. Во время спора они размахивали руками, жестоко оскорбляли друг друга и вообще проявляли такую горячность, словно от верного решения этого вопроса зависела вся их дальнейшая судьба.

Затем разговор вновь перекинулся на ту же шлюху: все начали спорить о том, где она живет и как к ней лучше пройти, причем из слов спорящих становилось ясно, что все они неоднократно оказывались гостями упомянутой особы. Прошло полчаса, а разбирательство оставалось далеко от завершения, напротив, страсти только разгорались, подогреваемые регулярно разливаемой бузой. Даже те, кто вставал помочиться, — а делалось это не дальше двух шагов от костра, — даже они выкрикивали через плечо свои замечания. Вопиющая нелепость всего происходившего на моих глазах стала не на шутку меня раздражать. «И это люди, Аллах, и это мусульмане!» — вздохнул я. Мне не хотелось проливать кровь, но люди выбились из сил, бродя по полям и тростниковым зарослям. К тому же существа, сидевшие у костра, явно не заслуживали того, чтобы и далее жить на белом свете. Я собрался уже дать своим воинам знак к нападению, но меня остановил раздавшийся где–то совсем близко громкий волчий вой, полный смертной тоски, надрывающей душу. Зинджи в испуге вскочили и начали всматриваться в темноту. Один из них, огромного роста негр, бросился было к составленным в козлы копьям, но сзади из мрака к нему внезапно метнулась какая–то тень, и он судорожно взмахнул руками, с булькающим хрипом заваливаясь на спину. Послышался хруст перегрызаемых шейных позвонков. Огромный волк, в котором я узнал Абу Сирхана, оставил обмякшее тело негра и поспешил в гущу схватки, где зинджи отмахивались мечами от множества волков, вдруг ринувшихся на них из темноты. Впрочем, сопротивление продолжалось недолго. Рыча и скаля зубы, волки подбирались все ближе к своим врагам, затем один из них делал вид, будто хочет броситься вперед, зиндж наносил удар мечом, но волк, увернувшись, вцеплялся клыками ему в руку, другой волк грудью сбивал противника с ног, остальные клыками и когтями вспарывали упавшему живот и глотку. Через несколько минут у костра остались лишь окровавленные трупы зинджей, головы которых были неестественно заломлены на сторону, а из животов ослизлым бугром выпирали выпущенные внутренности. Волки исчезли во мраке так же внезапно, как и появились. Последним уходил Абу Сирхан. Я окликнул его, он остановился и повернул ко мне забрызганную кровью морду. Взор его казался незрячим из–за радужной пленки, которой подернул его глаза отсвет костра. Постояв секунду неподвижно, он повернулся и беззвучно растворился во тьме. Мы оттащили трупы от костра, а утром побросали их в обнаруженный на территории крепости пересохший колодец и закидали землей.

С этого дня заброшенная крепость стала нашим пристанищем, откуда мы выходили под видом странствующих дервишей и бродили по дорогам страны, наблюдая за нравами и порядками зинджей и стараясь выяснить военную мощь их царства. В результате этих скитаний я сделал вывод, что за всю свою жизнь не встречал более гнусной породы людей, чем зинджи, хотя и побывал в большинстве стран мира. Зинджи чрезвычайно падки до всяких пороков и предаются им с животным безмыслием. Сколько я ни встречал их патрулей и разъездов, предложение выпить по чарке набиза или выкурить по трубочке банджа никогда не встречало отказа. Следовал только характерный вопрос: «А есть?», — после чего из этих вояк можно было вить веревки. Зинджи весьма находчивы в тех случаях, когда требуется раздобыть денег для удовлетворения своих порочных наклонностей, но утруждать свои мозги размышлениями о чем–либо другом они терпеть не могут и проявляют необычайную тупость во всех вопросах, не касающихся наживы, еды, выпивки, курения гашиша и обладания женщинами. Зато вышеперечисленные предметы способны вызывать в них отвратительное оживление, подобное оживлению личинок в выгребной яме, куда только что помочились. Зинджи обладают неискоренимой тягой к жульничеству и воровству. В их стране ничего нельзя оставить без присмотра, несмотря на закон, грозящий ворам суровыми карами. Воруют зинджи не раздумывая, порой даже не оттого, что украденная вещь может принести им какую–то пользу, а просто потому, что она плохо лежит. А плохо лежит, по мнению зинджей, все, что им пока не удалось присвоить. Официальная мораль страны зинджей мало отличается от морали всех человеческих обществ начиная с Моисея, но в жизни господствует так называемая готтентотская мораль: если украл я и меня не поймали, то я поступил хорошо, если украли у меня, то это дурной поступок. Власти на воровство смотрят обычно сквозь пальцы — не из гуманности, так как в других случаях они проявляют самую свирепую жестокость, а отчасти из–за того, что сами нечисты на руку, отчасти же и потому, что это зло имеет здесь всеобщий характер и вошло в плоть и кровь каждого зинджа. Время от времени какого–нибудь воришку подвергают мучительной казни, если он действовал слишком нагло, чаще же просто для острастки. Но тот, кто украл много и хорошо схоронил украденное, становится предметом всеобщего уважения и вскоре сам выходит во власть. Крупные воры для своей защиты держат целые гаремы сутяг–законников, поскольку зинджи очень любят чуть что ссылаться на закон, заводить тяжбы и судиться. При этом закон у них как дышло — решения судов всецело зависят от размера взяток и общественного положения тяжущихся. Зинджи агрессивны и очень любят заводить ссоры и свары, которые разрешаются обычно мордобоем и поножовщиной. Жестокость зинджей поразительна: проткнуть своего ближнего кинжалом, проломить ему голову дубиной или просто забить до смерти для них проще простого и не вызывает в них, похоже, никаких эмоций — напротив, это их лучшее развлечение и излюбленный предмет для хвастливых разговоров. Сдерживает зинджей только боязнь наказания со стороны властей (властей они опасаются) или ответной расправы со стороны сограждан. По последней причине свои подвиги они совершают либо над заведомо слабейшим противником, либо заранее обеспечив себе путь к бегству. Правда, порой их подводит страсть к вину и гашишу: одурев от выпитого и выкуренного, зинджи перестают печься о самосохранении и попадают либо в тюрьму, либо на расправу к своим обиженным собратьям. Нельзя перечислить, сколько потасовок пришлось мне повидать, скитаясь по этому странному царству. На моих глазах зинджи, налившись дрянным финиковым пойлом, били и калечили друг друга из–за того, что жили в разных деревнях, что одному не нравился облик другого, а иногда и вовсе без причины. Как–то, проходя мимо питейного заведения, я стал свидетелем следующей сцены: здоровенный детина, выйдя нетвердой походкой из дверей кабака, наткнулся тут же на улице на скромно одетого щуплого человека, судя по обличью — мелкого чиновника, который, видимо, кого–то ждал на этом месте. Верзила долго созерцал его бессмысленным взглядом, а потом задумчиво произнес: «Кажется мне, что у тебя морда мягкая», — и свалил несчастного чиновника наземь сокрушительным ударом в лицо. Случись такое в цивилизованной стране, наглецу тут же пришлось бы отведать моего тяжелого дорожного посоха, но здесь я лишь горько усмехнулся и прошел мимо. Удивительна нечистоплотность зинджей, которая проявляется не столько в том, что многие из них пренебрегают омовением, сколько в их склонности загаживать всю территорию, на которой они обитают. Зловонные кучи экскрементов в стране зинджей можно встретить в самых неожиданных местах, включая берега родников и проезжие дороги, не говоря уже обо всех уголках, мало–мальски укрытых от взоров. Ловкость зинджей в осквернении окружающего пространства граничит с чудом: достаточно оставить место без присмотра на час–другой, чтобы оно оказалось завалено экскрементами и сплошь исписано всякими дурацкими надписями, посредством которых зинджи, видимо, подсознательно стремятся увековечить свое никчемное существование. Однажды в своих скитаниях я натолкнулся на маленький священный грот, где, по преданию, когда–то отдыхал местный святой–вали. Вход в него был наглухо забран решеткой, на которую паломники вешали цветы и разноцветные ленты, а внутреннее пространство со всех сторон замыкалось лишенной всяких отверстий толщей гранита. Тем не менее я с удивлением разглядел сквозь решетку неведомо как туда попавшую кучу кала и выведенную калом же надпись на стене: «Здесь был Абдул». Видимо, доведенная до высших пределов глупость может творить чудеса в своей области не хуже, чем благочестие — в своей.

Зинджам присуще отвращение к умственной деятельности и вообще ко всякой духовности, вследствие чего они постоянно изнывают от скуки. Их развлечения столь низменны и грубы, что могут дать лишь видимость веселья, не затрагивая глубин души, в которых скука по–прежнему остается незатронутой. Зинджи упорно стараются превозмочь это гнетущее состояние и, как они выражаются, «отвязаться», «оттопыриться» и так далее, но все их попытки вращаются в одном и том же кругу и, в силу своего однообразия, не приносят результатов. Именно поэтому зинджей так легко подговорить на самые бессмысленные и безрассудные действия, лишь бы они обещали внести хоть что–нибудь новое в нудный процесс их бытия. Вино, гашиш, драки, воровство, грязные шлюхи и натужные шутки уличных скоморохов — такой перечень забав мог бы вызвать сострадание к зинджам, если бы он не избирался ими добровольно и не отражал их духовного убожества. По необходимости мне приходилось часто слушать их разговоры, и более мучительного занятия для разумного человека невозможно себе представить. Зинджи способны часами обсуждать предметы, подлежащие разве что очень краткому обсуждению: еду, питье, одежду, предметы обихода и прочее подобное, причем не слушая собеседника и не пытаясь хоть как–то обобщить явления и вникнуть в их суть. Как–то раз мне пришлось в течение битого часа выслушивать спор трех зинджей о том, что полезнее для здоровья — молоко или простокваша, причем все трое так горячились, словно в результате спора им могли запретить вкушать их излюбленный напиток. Все, что рассказывал мне о порядках зинджей Ага–хан, оказалось верным, но в жизни выглядело еще неприглядней, чем в его рассказе. Зинджи, когда–то восставшие, дабы избавиться от рабства, были теперь порабощены собственными вождями, и нынешнее их положение лишь тем отличалось от прежнего, что теперь–то они уж наверняка не могли попасть на волю, ибо считались самыми свободными людьми под луной. Зинджам постоянно вдалбливали в голову, как хорошо им живется, какую изобильную, праведную и богоугодную жизнь устроили им их правители, и оттого их рабская участь представлялась мне особенно тягостной. Зинджам вменяется в обязанность на каждом шагу восхвалять своих поработителей, что они и делают. Видимо, подсознательно зинджи все же чувствуют свое приниженное положение, так как страшно не любят работать. Не случайно они так стремятся к богатству: последнее прочно связывается в их умах с вожделенным бездельем. При этом ни в какой другой стране я не слыхал столь назойливых дифирамбов труду и столь пышных похвал в адрес тех, кто прилежно трудится. Производительность труда, эффективность и прочие подобные показатели для зинджей настоящие идолы, которым постоянно курят фимиам и перед которыми ничто нравственность, любовь и счастье. С другой стороны, фимиам труду воскуряют только власти и наемные писаки, простой же народ над их стараниями только посмеивается и предпочитает при малейшей возможности отлынивать от дела, валяясь в тени под деревом и перебрасываясь глупыми замечаниями.

Все эти и другие наблюдения над необычайными нравами и порядками страны зинджей я аккуратно заносил в тетрадь для путевых заметок, которая постоянно находилась в моем заплечном мешке. Вернувшись в крепость, по вечерам при свете костра я перечитывал свои записи и вносил в них необходимые исправления и дополнения. Много раз, отмечая характерные черты общества зинджей, я только качал головой и с удивлением бормотал: «Ни дать ни взять Совдепия. Ни дать ни взять Америка». С нашим прибытием безмятежный покой болотного царства заметно нарушился. Склонные от скуки к распространению слухов, зинджи повсюду собирались кучками и толковали о нашествии волков, нападающих не только на одиноких прохожих, но и на людей, работающих в полях, на обозы и военные патрули. Тех, кто отправлялся в дорогу по своим делам, частенько не могли дождаться родные и друзья, и лишь через некоторое время в придорожной канаве обнаруживали облепленный мухами и раздутый от жары труп с перегрызенной глоткой. В полях и в тростниковых зарослях многие видели таинственных всадников в белом и на белых конях, которые, видимо, также искали удобного случая для нападения и легко уходили от конницы зинджей, если та пыталась их преследовать. Во дворцах провинциальных правителей стали находить мертвых хозяев, причем убийц, казалось, не могли остановить никакие замки, никакая охрана: они приходили невидимо и бесшумно и уходили, не замеченные никем. Лишь надпись кровью на стене, восхваляющая халифа Низара, указывала на то, чьих рук это дело.

Сообщения о странных и зловещих событиях вскоре достигли царского дворца, где царь зинджей устраивал пир для своих гостей — Виктора Пеленягрэ, Дмитрия Быкова и Вадима Цимбала. У подножия трона сидел с домброй в руках печальный Константин Григорьев в огромной чалме и роскошном парчовом халате. На троне восседал сам царь — целая гора лоснящейся и колышущейся плоти в просторном шелковом дишдаше и шелковом головном платке, перехваченном двойным обручем укаля. На его лице, не выражавшем ничего, кроме сластолюбия и тупого самодовольства, выделялись ярко–красные жирные губы и мутные коричневые глазки, обведенные коричневыми же кругами, говорившими о нездоровом образе жизни. Развалясь на троне, царь фамильярно приветствовал вошедших гостей ленивым поднятием руки, после чего велел стоявшим вокруг трона придворным пасть перед поэтами на колени — не столько для того, чтобы оказать почтение вошедшим, сколько для того, чтобы показать гостям свою власть.

Затем гости и придворные уселись за накрытый стол, где на блюдах громоздилась жареная дичь, убитая на охоте царем и его придворными, высились в хрустальных чашах груды разнообразных фруктов и стояли многочисленные сосуды с вином и прохладительным питьем. Шестеро здоровенных негров с видимым усилием подняли царя с трона и пересадили в кресло, установленное во главе стола. Начавшийся после этого пир оказался чрезвычайно нудным. Один за другим придворные, подобострастно улыбаясь, произносили тосты за здоровье царя, восхваляя его мудрость, доброту, заботу о подданных и покровительство искусствам. Привыкнув к тому, что в застолье происходит обмен мыслями и рассказами о пережитом, звучат остроты и забавные парадоксы, маньеристы, утолив голод и жажду, вскоре почувствовали тяжелую скуку и лишь с большим трудом скрывали зевки. Царь зинджей, напротив, явно пришел в хорошее настроение. Он осушал чашу за чашей, а затем принялся шутить в присущей всем зинджам манере: одному из своих клевретов он подсыпал в вино такое количество перца, что тот, хватив глоток из поднесенной чаши, замер, растопырив руки и разинув рот, словно готовясь прыгнуть в воду. Другому подали перепелку, фаршированную фекалиями вместо фисташек и абрикосов, и бедняга едва успел отстраниться от стола, чтобы его вырвало на пол, а не прямо на скатерть. Третьего без чувств вынесли из–за стола, так как царь запустил ему в лоб кабаньей костью. «Полный деградант. Человек ли это, хочется задаться вопросом», — кивая на царя, шепнул Виктор на ухо Вадиму Цимбалу. «А ты что такой грустный? — крикнул царь Григорьеву, угрюмо созерцавшему все эти безобразия. — Играй, мой любимый раб, покажи, что и ты меня любишь». С этими словами он ткнул Константина туфлей в бок. С тяжким вздохом Константин перехватил домбру поудобнее и под перезвон ее струн запел хвалебную песнь царю зинджей, столь слащаво–льстивую и безвкусную, что мы ее здесь не приводим. Дабы скрыть неловкость, друзья Константина сделали вид, будто заняты едой. Царь, однако, пришел в восторг. «Ты порадовал меня, мой любимый раб! — вскричал он. — За это я прощу тебе твою недавнюю строптивость и не велю оскопить тебя. Кроме того, тебе выдадут сто дирхемов и халат с моего плеча». «Благодарю тебя, о мудрейший», — поднимаясь и кланяясь, уныло сказал Константин. «Он любит меня и счастлив, — заявил царь, указывая на него друзьям. — К тому же он знает, что если он будет строптив или нерадив, я прикажу его оскопить. Он знает, что я не шучу. Эй ты, толстый фаранг, выйди сюда», — крикнул царь куда–то в толпу мелких царедворцев, жавшихся по стенам. Из толпы семенящей походкой вышел безобразно тучный человек с бабьим лицом. «Что угодно моему повелителю?» — голосом евнуха пропищал он, падая у стола на колени. «Вот, взгляните на этого недотепу, — указывая на него, сказал царь, обращаясь к поэтам. — Как–то раз я услыхал его пение и велел своим людям доставить его ко двору. И что же вы думаете: слова песни оказались чужими, музыка чужой, а сам он способен только сипло завывать, как слепец на ярмарке. Разумеется, я велел оскопить этого воришку и отдать его моим гвардейцам в наложники, а когда он им надоел, приставил его

младшим смотрителем к гарему. Так я наказываю обман и нерадивость». «Нет предела справедливости царя! — хором вскричали придворные. Между тем Виктор с содроганием узнал в несчастном евнухе известного когда–то в Совдепии певца Сергея Хвостюка. Впрочем, Хвостюк славился также и нечистоплотностью в делах, ибо без зазрения совести воровал чужую музыку и чужие тексты. Он не только не платил за них авторам, но даже не объявлял их имена на концертах, предпочитая выступать в почетной и прибыльной роли «автора и исполнителя». Возмездие было, несомненно, заслуженным, и все же мягкое сердце Виктора трепетало от такой бесчеловечной жестокости. «Я прощаю тебя, несчастный жадина», — прошептал Виктор. Между тем вновь зазвучали тосты. В конце концов друзья заподозрили, что царь задался целью напоить их допьяна. Однако он не представлял себе сложности поставленной задачи, и первыми нализались как раз гостеприимные хозяева. За столом постепенно воцарился безобразный гам, причем никто не слушал даже царя, оравшего громче всех. «Музыку! Телок давай!» — рявкнул царь. В залу вбежали юные танцовщицы и плавно закружились под заунывный наигрыш флейты, зурны и бубна. Константин, которого царь вновь ткнул туфлей в бок, забренчал в лад на домбре. «Стой!» — гаркнул царь неожиданно. Музыка смолкла, и танцовщицы остановились. «Пусть сыграет гость», — с плохо скрытой угрозой в голосе потребовал царь, указывая на Вадима Цимбала. Впрочем, подвыпившего Вадима, которого уже успели утомить тягучие восточные мелодии, не пришлось уговаривать. В его крови продолжали жить залихватские одесские песни, увеселявшие его предков — черноморских рыбаков. Он отобрал домбру у Константина, взял в рот свою губную гармонику и, сделав остальным музыкантам знак подыгрывать, грянул «Семь сорок». Привыкшие к плавному порханию танцовщицы замялись. «Что стали? Танцуйте!» — прикрикнул на них царь, уже начавший в такт непроизвольно притопывать ногой. Остальные музыканты подхватили зажигательный мотивчик, а после того как сердобольный Виктор поднес им и танцовщицам для подкрепления сил по паре больших чаш вина, в зале началась настоящая свистопляска. Как было и ранее заведено на царских пирах, танцовщицы постепенно освободились от одежды. Густо умащенные чем–то, их стройные тела соблазнительно лоснились. Царь, повалив кресло, ринулся к одной из них, заключил ее в объятия и принялся жадно облизывать. По этому сигналу и прочие собутыльники, как большие мухи, облепили хихикавших от удовольствия девиц и, высунув языки, начали слизывать состав, покрывавший их шелковистую кожу. Наши друзья, охваченные любопытством, не смогли удержаться и также подозвали к себе трех ближайших танцовщиц. Девушки повиновались с тем большим удовольствием, что друзья благородством облика и манер резко выделялись из толпы перепившихся грубиянов–зинджей. Лизнув по разу, друзья определили, что заинтересовавший их состав не что иное, как мед с поджаренными орешками, и нашли его чрезвычайно вкусным. Однако очень скоро они поняли, что упругая девичья кожа ласкает язык куда лучше, чем мед, а умильные стоны дев, облизываемых в самых укромных местах, слаще меда для слуха. Вскоре великодушные девы пожелали ответить друзьям на их ласки и увлекли их за собою на подушки, в изобилии разбросанные слугами по полу залы. Кто может упрекнуть моих друзей в том, что они согрешили в тот вечер? Только тот, кто сам не грешил, но это не человек, а бесчувственное чудовище, презираемое людьми и отвергнутое Мировой Плотью, а значит, и Богом. Однако и предаваясь наслаждению, друзья не забывали о своей задаче. Осушив для освежения сил еще по бокалу вина, отчего в голове у них окончательно помутилось, они подступили к царю зинджей. Тот валялся на подушках в объятиях двух танцовщиц и тупо глядел в потолок, в то время как третья танцовщица чесала ему пятки. Виктор без предисловий схватился за пентаграмму, висевшую у царя на груди, и потребовал: «Отдай пентаграмму, толстый, она не твоя». «Отдайте вещь, пузан», — поддержал друга Дмитрий. Вадим Цимбал, покоривший всех дев своей музыкой. Он подмигнул танцовщицам, и те удвоили ласки, которыми осыпали разомлевшего царя. «Не отдам, — заявил царь капризно. — Она мне нравится». «Отдай вещь, толстый, а то будешь иметь дело с Быковым, — припугнул царя Виктор. — Быков слов на ветер не бросает». «Плевать мне на твоего Быкова, — пьяно промямлил царь. — Захочу, могу вас всех казнить. А хочешь, оскоплю? Видал, как я этого Хвостюка оскопил?» «И правильно сделал, солнце наше, — похвалил eго Виктор. — Хвостюк — полное ничтожество. Я же знаю, ты мудрый. Поэтому отдай нам вещь». «Не отдам», — уперся царь. «Ваше величество, по–моему, вы проявляете жлобство, недостойное царского титула, — вмешался Дмитрий. — Вам же она все равно, в сущности, не нужна, а вы не хотите подарить ее друзьям. Никогда бы не подумал, что вы такой жлоб». «Кто, я жлоб?! — взревел царь. — Да я для друзей всё сделаю! На, пей мою кровь!» Он сорвал с шеи пентаграмму и вместе с цепью швырнул ее в Виктора, который поймал драгоценность и тут же спрятал за пазуху. «Вы знаете, кто я есть? Не знаете! — укоризненно промычал царь. — А я доя друзей все могу сделать. Вы все должны передо мной на цирлах ходить!» «Молодец, толстый, ты настоящий друг, — одобрительно сказал Виктор. — Выпьем», — и он поднес царю чашу, до краев наполненную вином. «Его величество — монстр», — льстиво поддакнул Григорьев, переместившийся поближе к друзьям. «Выпьем, пузан», — поднес Дмитрий царю новую чашу взамен только что выпитой. «Давай», — мотнул головой царь. Было слышно, как вино с шумом катится в его утробу. Он отшвырнул пустую чашу, а через мгновение бессильно упал на подушки и тут же захрапел. «Надо сматываться, — шепнул друзьям Константин. — Когда он очухается, то обязательно вспомнит про пентаграмму, и нам тогда несдобровать». Друзья чмокнули на прощанье своих уже дремавших от всего пережитого случайных подруг и под вопли и стоны вакханалии скромно удалились из залы. В коридоре они почти сразу же наткнулись на дворцового управителя, который шел им навстречу вместе с каким–то своим подручным. «Так–так, далеко собрались?» — злобно спросил управитель. Ответом ему был страшный удар домброй по голове, который нанес Константин, вытерпевший от этого сквалыги немало унижений. Лопнувшие струны издали громкий печальный звон, зато царский клеврет сполз по стене на пол совершено беззвучно. Его приспешника Дмитрий пнул ногой в пах, а когда холуй согнулся, рубанул его ребром ладони по загривку. «Вперед», — скомандовал Константин, за время плена успевший изучить планировку дворца, и повел друзей за собой по самым глухим переходам. На одной из лестничных площадок они застали троих перепившихся под шумок караульных, двое из которых спали, а третий, сидевший у стены и клевавший носом, протянул было к беглецам ослабшую руку, пытаясь таким образом их задержать, и промычал с укором: «Э-э… Э-э…» В суровом молчании поэты продолжали свое движение, и страж безнадежно махнул рукой и снова свесил голову на грудь. Наконец друзья спустились в огромное подвальное помещение, поделенное деревянной решеткой от пола до потолка на две части. У решетки на циновке лежал часовой и, устремив в потолок остановившийся взгляд, пересказывал самому себе видения, рожденные гашишем в его мозгу. За решеткой во тьме вздыхало и шевелилось что–то большое. «Это птица Рух, — таинственно сказал Константин. — Царь зинджей поймал ее в тростниках, когда она сидела на яйцах, и заточил в эту клетку. Чтобы она не буйствовала в неволе, в подвал мехами накачивают дым гашиша. Негодяй хочет приучить птицу к наркотикам и таким образом сделать ее послушной». — «Увы, это так, — раздался из темноты могучий, но слегка осипший голос. — И мне кажется, что он во многом уже преуспел. Мне уже хочется забыться, меня тянет к наркотическому угару. Горе мне, несчастной!» Сострадание охватило души друзей. «Не переживайте, мы спасем вас!» — воскликнул Виктор. Он вынул связку ключей из–за пояса галлюцинировавшего стража и вскоре отпер замок решетки. Поднатужившись, друзья вчетвером подняли решетку вверх, зажгли в клетке факел, и глазам их предстала заточенная птица Рух. Вид у нее был больной и несчастный, перья топорщились, глаза воспалились и покраснели. В целом она являла собой поучительную картину наркотического похмелья. «Разрешите», — молвил Константин, входя в клетку. Птица посторонилась. «Здесь должны быть ворота, выходящие на волю, — пояснил Константин. — Именно через них птицу опустили в подвал». Он принялся осматривать створки ворот. «О черт, они закрыты снаружи!» — разочарованно воскликнул он через минуту. «Ничего страшного, надо их просто взломать», — бодро заявил Виктор. «Легко сказать», — хмыкнул Вадим Цимбал. «Тихо! У меня идея», — заявил Константин. Он приблизил губы к воротам и гаркнул: «Эй, мужики! Вы там живы?» «Чего надо?» — донеслось в ответ с той стороны. «Выжрать хотите?» «А есть?» — последовал сакраментальный вопрос. «Ну а как же! Заходите, а то я один не выпью». «А кикимора твоя не улетит?» — опасливо спросили снаружи. Птица Рух презрительно фыркнула. «Да нет, она обкурилась, сейчас уторченная лежит», — отвечал успокоительно Константин и шепотом предложил птице лечь. «Боже, до чего я дошла», — шептала птица, укладываясь поудобнее. Виктор, Дмитрий и Вадим спрятались за нею. Заскрипели петли ворот, и в дверь просунулась нечесаная голова часового. «Эй, ты где?» — позвал он, вглядываясь в темноту. Константин схватил его за голову и втянул до пояса в щель, лишив тем самым его товарищей возможности захлопнуть ворота. Птица Рух, не выдержав, вскочила и клюнула вопящего стража в темя. Послышался хруст, словно раздавили орех, и негодяй затих. Одним толчком мощной лапы птица распахнула ворота и вырвалась на волю, а за ней и четверо ее освободителей. Двое оставшихся часовых опрометью ринулись прочь, но птица мгновенно настигла их. Два раза прянула к земле ее грозная голова с разящим клювом, дважды повторился знакомый ореховый хруст, и в следующий миг оба зинджа неподвижно распластались в пыли. «Сударыня, нам очень желательно поскорее покинуть это место, — обратился к птице Константин, ковда все было кончено. — Разрешите ли вы нижайше просить вас о помощи в столь неотложном деле?» — «Вы меня удивляете, сударь: вы просите, когда вправе требовать, — с достоинством возразила птица, предварительно отерев о перья испачканный кровью клюв. — Вы — мои освободители и можете приказывать мне, я исполню любое ваше желание». «Тогда летим скорее!» — решительно крикнул Константин, и все друзья, хотя и не без труда, вскарабкались на спину птицы с тем большей поспешностью, что из–за угла дворца на задний двор выбежали заслышавшие шум караульные с других постов, громко вопя и размахивая факелами. Птица Рух расправила гигантские крылья и легко оторвалась от земли. Снизу полетели стрелы, но не смогли пробить ее плотного оперения. Сделав круг над двором, птица обильно полила пометом своих преследователей и скрылась во мраке, держа курс на запад.

Начинало светать. Рассекая прозрачный воздух мощными взмахами крыльев, птица неудержимо стремилась к западу. Впереди уже виднелись огромные зеленые пространства поймы реки Шатт–аль–Араб. Среди них ярко поблескивали голубые оконца озерной воды. «Вон старая крепость! — взволнованно вскричал Дмитрий. — Приор назначил ее местом встречи. Садимся! Он должен быть где–то здесь». Птица заложила вираж, чтобы плавно зайти на посадку, но вдруг ее и друзей ослепил яркий отблеск, неизвестно как родившийся в прозрачной голубоватой пустоте утреннего неба. Затем в тишине тех высот, куда не долетают звуки земли, послышалось какое–то странное стрекотание, и наконец, возникнув как бы ниоткуда, прямо по курсу птицы возникло отвратительное хищное насекомое — стремительно приближающийся вертолет. Вадим Цимбал, как человек военный, сразу различил на его борту опознавательные знаки ВВС Ирака. «Снижаемся! — рявкнул Вадим. — Эти грязные агрессоры на все способны». Но было уже поздно. Птица Рух, которой в ее прежней жизни не встречалось ничего подобного вертолету, опускалась величественными кругами, не желая ронять своего достоинства. Тем временем вертолет подлетел совсем близко и открыл огонь наверняка. Струи огня из бортовых пулеметов сначала прожужжали мимо и растаяли в пустоте, но затем хлестнули по могучей груди птицы. Перья и клочья окровавленной плоти полетели в разные стороны. Птица издала сдавленный стон, и ее скольжение вместо плавных кругов стало происходить по наклонной прямой. Летчики, видимо, решили позабавиться, добивал уже пораженную цель, и по дуге зашли ей навстречу. Это их и погубило. «Получай, сука!» — вне себя крикнул Вадим Цимбал и запустил в надвигающийся вертолет своей губной гармоникой. Она угодила в стекло кабины, и на встречном курсе удар получился такой силы, что стекло не выдержало и разбилось. Вертолет окутался сверкающим облаком осколков и, потеряв управление, рухнул вниз, на рисовое поле. Послышался страшный скрежещущий удар, а затем грохот взрыва. Облако черного дыма, подцвеченное снизу багровым пламенем, взметнулось ввысь — вероятно, одновременно взорвались и боекомплект, и топливные баки. Но друзьям не удалось сполна насладиться этим зрелищем — в следующий миг им пришлось закрываться руками от немилосердно хлещущих тысяч стеблей тростника, затем раздался всплеск — и все стихло, только булькали пузырьки газа, поднимаясь из болотной жижи. Друзья спрыгнули в топь и оказались сразу же по пояс в черной воде. Раненая птица со стоном повернулась на бок. «Прощайте, друзья, — произнесла она слабеющим голосом. — Вашей вины в случившемся нет. Благодарю вас за тот глоток свободы, который мне удалось вкусить перед смертью». «Постойте, сударыня, не умирайте! — в смятении воскликнул Константин, на глаза которого навернулись слезы. — Мы вам поможем, мы вас перевяжем!»

Он сорвал с плеч дорогой халат и несколькими движениями мощных рук разорвал его на полосы. «Спасибо, друг мой, но это ни к чему. Прощайте, — устало произнесла птица. — Я счастлива, что на склоне дней Аллах послал мне встречу с вами, а то я уж думала, что все люди таковы, как эти идиоты зинджи». Птица осторожно положила голову на скрестившиеся стебли тростника, и глаза ее задернулись опаловой пленкой. Через мгновение последняя дрожь пробежала по ее исполинскому телу. Друзья плакали, не стыдясь своих слез. «Надо бы достойно ее похоронить», — всхлипнув, сказал Вадим Цимбал. «Конечно, непременно!» — горячо поддержал его Виктор. Однако после этих слов друзья погрузились в раздумье: гигантские размеры трупа привели их в затруднение. Наконец решили идти на поиски лошадей и веревок, дабы вытянуть птицу из болота на открытое место и там ее торжественно кремировать.

В эту минуту небо над ними потемнело. Друзья подняли головы и увидели еще двух колоссальных птиц, снижавшихся кругами к телу своей мертвой соплеменницы. Константину сразу вспомнился слышанный им во дворце рассказ какого–то странника. Тот утверждал, что если птица Рух умирает, то ее сородичи каким–то таинственным образом немедленно узнают об этом, летят к месту ее смерти и уносят труп в определенное место в горах. Там всегда наготове запас топлива, и труп усопшей сжигают, а прах развеивают по ветру, иначе его могут осквернить недостойные животные или люди. Птицы приземлились, и Виктор начал что–то им объяснять, но они довольно бесцеремонно его перебили. «Не надо слов в день смерти, — заявили они. — Нам известно, что вы были друзьями покойной, и этого довольно». Одна из птиц взяла клювом труп за ноги, вторая — за шею, и тростник пригнулся и зашумел от взмахов огромных крыльев. В благоговейном молчании друзья следили за тем, как птицы удалялись, неся свой скорбный груз, а внизу по тростниковым просторам за ними бежала тень, похожая на тень от бегущего по небу облака. «Приор должен ждать нас в крепости, а крепость вон там», — произнес после долгой паузы Дмитрий и указал направление жестом опытного моряка. Мало–помалу друзья выбрались из топи на твердую землю. Среди уже убранных полей старая крепость была видна как на ладони. Но вдруг шедший впереди Дмитрий бросился ничком на землю и сделал друзьям знак последовать его примеру.

Они укрылись за кустами терновника, росшими на краю поля. У них на глазах дальние поля стали сплошь покрываться какой–то шевелящейся массой, обретающей по мере приближения облик войска, над которым колыхалась густая щетина знамен и копий. Издали долетали приглушенные расстоянием команды и воинственные вопли. Разделяясь на отряды, войско зинджей в считанные минуты обложило крепость со всех сторон. Вадим Цимбал достал из походной сумки морской цейссовский бинокль, с которым никогда не расставался, и принялся наблюдать происходящее у стен крепости. «Построились… Стоят… Выслали парламентеров, — пересказывал он друзьям все то, что видел. — Вижу на стене Приора, он говорит с парламентерами… Ему подают ведро… Он выливает его на парламентеров… Они бранятся и бегут прочь… По–моему, это было дерьмо», — заключил Вадим, откладывая бинокль в сторону. «Смотрите!» — взволнованно крикнул вдруг Константин, показывая куда–то влево. Друзья посмотрели туда и увидели, как из тростников появился огромный волк с желтыми пятнами над глазами. За ним гуськом выбежали на открытое место еще десятка два волков и расселись в ряд вдоль края поля. Некоторое время они внимательно созерцали происходящее у стен крепости, где войска зинджей занимали исходные позиции для штурма. Затем волк–предводитель коротко рыкнул, бросился на землю и принялся кататься и корчиться, поднимая пыль и расшвыривая в разные стороны комья земли и рисовую солому. Его примеру тут же последовали и все остальные волки. Некоторое время друзья видели только облако пыли и мелькающие в нем волчьи головы и лапы, дергающиеся в мучительных корчах. Постепенно они стали замечать, что с волками происходят странные изменения: переполнявшее их сверхъестественное напряжение буквально на глазах преобразовывало звериные члены в человеческие, а вытянутые хищные морды — в человеческие лица. Волки словно заново лепили себя, творческая сила действовала на них не извне, а изнутри. Друзья впервые наблюдали процесс превращения оборотней, и он оказался столь захватывающим, что они, забыв обо всем, не могли оторвать от него глаз. Наконец волки перестали кататься по земле, пыль постепенно осела, и взорам друзей предстали новые существа — ликантропы. Они ничем не отличались бы от людей, если бы не вытянутые вперед черты лица, не выпирающая наподобие корабельного носа грудная клетка и не бурая шерсть, неровными клочьями покрывавшая их землистую кожу. Один из них разрыл тайник под кустом терновника и достал оттуда ворох одежды — штаны, халаты, пояса и колпаки дервишей. Облачившись во все это и приобретя таким образом вид странствующих монахов, человековолки направились к стану зинджей. Солдаты не обращали на них внимания, так как бродячие дервиши везде слонялись в поисках милостыни и часто сопровождали с этой целью армейские части. Группа оборотней растеклась по боевым порядкам осаждающих.

Друзья перебежками осторожно приблизились к центру событий и укрылись за бугорком, предчувствуя, что сейчас произойдут необыкновенные события. Главный дервиш, на лбу которого виднелись два желтых пятна, похожие на следы от ожогов, вышел на открытое место перед шеренгой воинов–зинджей и неожиданно издал дикий вопль, от которого кровь стыла в жилах. Затем он стал ритмически приплясывать и кружиться на одном месте, выкрикивая в такт: «Слушайте меня, правоверные! Слушайте, мусульмане! Аллах снизошел к нам, я чувствую его руку на себе. Вот он берет меня и кружит, кружит.

Аллах наполнил мою душу радостью, и я пляшу перед вами, потому что радостно чувствовать на себе руку Аллаха милостивого, милосердного!» Он кружился быстрее и быстрее, и вслед за ним стали так же приплясывать и кружиться другие волки, сопровождая свой танец такими же выкриками. Зинджи наблюдали за этими действиями дервишей с любопытством, которое постепенно сменялось беспокойством. Им, привыкшим помышлять лишь о самых низменных предметах, тяжко было ощущать рядом с собой присутствие таинственной духовной силы, повинуясь которой дервиши все ускоряли и ускоряли свое кружение. Главный из них, с пеной на губах от непрерывных выкриков, вдруг завыл, как воет волк на луну, лик которой томит его неясной тоской. Вторя ему, завели свою бессловесную песню и другие оборотни. В переливах и раскатах этого воя сменяли друг друга безысходный страх живого существа, затерявшегося во враждебном мире, и мольба о защите, с фанатической верой обращенная к высшей силе, презрение к окружающей жизни и скорбь бесконечных утрат, наивная жалоба на собственные страдания и смиренное преклонение перед Судьбой. Вой всей стаи оборотней повис над полем, слившись в единую невыразимую гармонию. Вещество Мирового Духа, пронизывающее собою весь мир и все сущее в нем, сгустилось в этом месте до того, что стало почти осязаемым. Беспокойство зинджей, давным–давно позабывших о том, что у них есть душа, в столь непривычной атмосфере сделалось вскоре невыносимым. Некоторые из них срывали с себя доспехи и наносили себе раны кинжалами и мечами, другие, как незадолго перед этим волки, бешено катались по земле, извиваясь в корчах, третьи выкрикивали какие–то покаянные слова, вырывали у себя клочья волос и посыпали головы пылью. В несколько минут на глазах друзей грозное войско, спаянное железной дисциплиной, превратилось в нестройную толпу вопящих и стенающих флагеллантов. Некоторые из них, израсходовав все силы, застывали в оцепенении, напоминающем кататонический ступор. Из крепости выехал отряд конных низаритов. Древками копий они погнали обезумевших от несказанной тоски зинджей куда–то в сторону от крепости, как стадо овец. Затем появился новый отряд, который собирал брошенное оружие, связывал его в охапки, словно хворост, и грузил на спины ослов. Мало–помалу армия, обложившая крепость, полностью рассеялась, и последние группы стенающих зинджей, подгоняемые погонщиками–низаритами, скрылись за горизонтом. Ослов, нагруженных оружием, загнали обратно в крепость.

Друзья поднялись и тоже двинулись к крепости, решив, что удобный момент для воссоединения настал. Идя по вытоптанному полю, они то и дело натыкались на впавших в ступор зинджей, которых не удавалось расшевелить. Несчастные, словно дохлые жуки, лежали в полной неподвижности, устремив дикий взор в небеса. Проломы и обветшалые места в стенах крепости к этому времени уже заделали, так что внутрь можно было попасть только через ворота. «Приор!» — подойдя к воротам, гаркнул Дмитрий. «Андрей, открывайте!» — закричали в один голос Виктор и Константин, а Вадим Цимбал стал наигрывать один из моих романсов на тростниковой дудочке, изготовленной им во время лежания в засаде. Я стремительно поднялся по лесенке на стену, глянул вниз и столь же стремительно бросился открывать ворота. После объятий и поцелуев я повел друзей в трапезную и там вывалил перед ними из казана на огромное блюдо целую гору ароматного плова. Слуга по моему знаку поставил перед каждым из гостей чашу и наполнил ее прохладным вином. Изголодавшись за время бегства, гости с жадностью набросились на еду, а я тем временем рассказывал им о той войне, которую вел против зинджей с помощью низаритов и братского волчьего воинства. Излагая перипетии многочисленных набегов и схваток, приведших страну зинджей в состояние паники и разброда, я вместе с тем не забывал и о наблюдениях, которые вел за нравами и обычаями здешнего народа и о тех неутешительных выводах, к которым пришел в результате. «Это царство обречено, но агония его может продлиться долго, — заявил я. — От распада его удерживает только армия — единственный социальный институт, в котором господствует порядок. Наша задача — ускорить гибель этого государства–монстра, следовательно, первым делом надо окончательно разбить его армию. Нельзя позволить врагу оправиться от сегодняшнего поражения». В продолжение всей моей речи Виктор жадно запихивал в рот целые горсти плова и непрерывно кивал, но с таким высокомерным видом, словно то, о чем я говорил, было давно ему известно и донельзя банально. Это задело меня за живое. «Почему вы постоянно киваете, друг мой, да еще с таким лицом, словно вам все смертельно надоело?» — язвительно спросил я. Виктор с усилием проглотил огромный ком плова, застрявший у него в горле, с таинственной усмешкой вытер засаленные пальцы о парчовый халат, достал из–за пазухи пентаграмму и поднес ее к моему носу. Когда я осознал, что я вижу, у меня отвисла челюсть. «Как видите, мы тоже не бездельничали», — наслаждаясь моим изумлением, заявил Виктор. Поборов оцепенение, я вскочил на ноги, вырвал у Виктора пентаграмму и стал жадно всматриваться в нее. Природа придала гигантскому изумруду столь правильную пятиугольную форму, что его даже не коснулся резец ювелира. Кроме того, естественная огранка при любом освещении и угле зрения давала удивительный эффект: казалось, будто в толще камня постоянно горит маленький огонек. «По–моему, теперь мы можем раздолбать этих дураков–зинджей в пух и прах», — самоуверенно заявил Виктор. «Не хвались, едучи на рать, — возразил я. — Вспомните о пророчестве: чтобы победить, нас должно быть пятеро, но ведь Магистра с нами пока нет. Кроме того, у царя зинджей осталось еще много свежих войск, а нас только горстка. Мы можем, как и раньше, полагаться на наших друзей–волков, но сегодняшняя их хитрость уже не пройдет — враг будет готов к ней». «Не переживай, Андрюха, придумаем еще что–нибудь», — вскричал Виктор, но я в ответ только поморщился и покачал головой. «Что же делать?» — вопросили в один голос более трезвомыслящие члены компании. «Прежде всего уходить отсюда. Нельзя допустить, чтобы зинджи снова обложили нас здесь, — в следующий раз они окажутся умнее и нас уже не выпустят. Даю всем несколько часов на отдых, а затем собираемся и уходим», — заключил я, вставая и вешая пентаграмму себе на грудь. Никто из друзей не возразил против этого, признавая мое главенство в военных делах, а стало быть, и первоочередное право впивать в себя волшебную силу талисмана Алидов.

Из крепости мы выступили, когда уже стемнело. Во мраке белели силуэты конников–низаритов. Поодаль угадывались тени бегущих волков; порой их глаза зажигались слепым зеленоватым светом, когда на них падал луч луны. В моей голове созрел дерзкий план: не дожидаясь, пока царь зинджей соберет и приведет в порядок войска, разбитые при нападении на крепость, самим нанести внезапный удар по царской резиденции. Если бы это предприятие увенчалось успехом, то государство зинджей тут же развалилось бы, так как каждый здесь радел только за себя и людей объединяла только свирепая и коварная центральная власть.

Мы направлялись на восток, туда, где в пойме реки Карун стояла уединенная и строго охраняемая царская резиденция. Передвигались мы только ночью, днем отдыхая в густых зарослях и плавнях. При подавляющем численном перевесе противника только внезапность могла гарантировать нам успех. Наконец рыскавшие впереди нашего отряда дозорные волки сообщили о том, что увидели золоченую кровлю царского дворца и наткнулись на первые неприятельские караулы. Поскольку день уже клонился к вечеру, я отдал приказ располагаться на ночлег в близлежащих зарослях тростника, где волки обнаружили несколько участков твердой земли. Огня не разводили и даже говорить старались как можно тише — все сознавали, что завтрашний день будет днем решающей битвы. Утомленный долгим переходом, я крепко заснул на подстилке из тростника. Однако на рассвете я проснулся оттого, что кто–то теребил меня за рукав. Открыв глаза, я увидел в мутном утреннем свете волка Абу Сирхана. «Что случилось, друг мой?» — севшим спросонья голосом спросил я. «Беда, шейх! Нас окружают!» — взволнованно ответил волк. «Вах! Как это так?» — опешил я. «Должно быть, нас предали», — предположил Абу Сирхан. «Н-да… Впрочем, теперь не время это выяснять, — промолвил я. — Надо всех будить и готовиться к бою». Через несколько минут наш отряд поднялся по тревоге и подтянулся к кромке тростниковых зарослей. Отсюда мы могли наблюдать перемещения неприятельской армии, обложившей нас со всех сторон и прижавшей к реке. Я ломал себе голову над тем, как же врагу удалось выследить нас, но так и не смог доискаться причины. Лишь долгое время спустя я узнал, что у царя зинджей был визирь, человек подлого и завистливого нрава, отталкивающего вида, горбатый и кривой, большой льстец и пролаза, сифилитик, эпилептик и вдобавок зоофил. Этот визирь, задумав нас погубить, отправился во Франкистан и арендовал там спутник–шпион. Этот спутник как раз и следил за нашим продвижением, передавая изображение на экран телевизора в подвале царского дворца, оде его созерцал коварный визирь. Лукавый придворный не докладывал о своей хитрости царю, дабы тот уверовал в его сверхъестественные способности. Я никак не мог ожидать такой изобретательности от тупых зинджей, хотя мне давно следовало бы заметить, что их вялость и тупость парадоксальным образом сочетаются с необычайной хитростью.

Как бы то ни было, враг опередил нас. Наше положение представлялось безвыходным, и нам оставалось лишь подороже продать свою жизнь. Ища спасения, я вспомнил о чудесном действии волчьего воя на души зицджей и стал отыскивать взглядом Абу Сирхана, но в этот самый миг со стороны вражеских боевых порядков раздался оглушительный дребезжащий рев сотен карнаев, сразу затопивший все прочие звуки. Последняя надежда рухнула — даже самый голосистый волк не смог бы перекрыть своим воем этот ужасающий шум, поднятый, без сомнения, специально. Душераздирающий рев не прекращался ни на минуту — видимо, запасные трубачи заменяли выбившихся из сил. От вражеского войска отделились группы всадников и поскакали в нашу сторону. Это были конные лучники. Приблизившись, они брали поводья в зубы, натягивали тетиву и, прицельно выпустив стрелу, мчались в сторону. Стрелы со свистом сбивали стебли тростника, с плеском падали в болотную жижу. Жалобно взвизгнул раненный волк, со сгоном упал один из низаритов, пронзенный насквозь, так что из его груди торчало только пестрое оперение. «Всем отойти!» — крикнул я, дабы укрыть своих людей от обстрела в топкой тростниковой чаще, недоступной для конных. Впереди залегли только несколько наблюдателей–волков. Стрелы продолжали сыпаться еще некоторое время, но это уже был обстрел вслепую, не приносивший нам вреда. Вскоре он прекратился. Прервался на какое–то время и рев карнаев, так что мы смогли расслышать друг друга. Не разбирая дороги, ломая тростник и разбрызгивая грязь, ко мне вскачь примчался волк–разведчик, прохрипел: «Они идут!» — и замертво свалился у моих ног. Только тут я разглядел стрелу, торчавшую у него из–под левой лопатки. «К бою! — крикнул я. — Мужайтесь, друзья, и прощайте!» Любые приказания в нашем положении были уже неуместны, но, желая воодушевить свой маленький отрад перед смертельным боем, я возвысил голос и прочел «Военную касыду» — одно из самых знаменитых стихотворений из числа написанных мною под именем Али Мансура:

Не успел я закончить чтение, как снова еще громче заревели трубы, сразу заглушив все прочие звуки, и я ощутил, как задрожала почва под моими ногами в такт размеренной поступи приближающихся полчищ противника. Через несколько минут стебли тростника захрустели, подминаемые ногами зинджей, и мы увидели перед собой плотные ряды врагов. Их лица были искажены беспричинной злобой, рты беззвучно раскрывались, так как рев труб заглушал их воинственные вопли. Размахивая мечами, они бросились на нас, и началась рубка. Отбивая удары сразу нескольких противников, я уже не успевал замечать, что происходит вокруг. Трубы смолкли, и сразу стал слышен монотонный шум сражения, в котором выделялись лязг оружия, вопли боли и торжества, хрип умирающих, хруст ломаемого тростника и всплески влаги под ногами. Раненые тут же захлебывались, так как живые в горячке боя втаптывали их в болотную жижу. Я едва успевал отбивать

щитом и клинком меча сыпавшиеся на меня удары, не в силах улучить момент для ответного выпада. Наконец мне удалось ловко увернуться от удара одного из противников, и он рубанул пустоту, повернувшись по инерции вполоборота ко мне. Я тут же поразил его острием меча в шею, не защищенную кольчугой, и он рухнул лицом вниз, подмяв под себя стебли тростника. Его падение позволило мне выиграть доли секунды, которых оказалось достаточно, чтобы оторваться от трех наседавших на меня зинджей и напасть на четвертого. Забросив свой щит за спину, я сжал рукоятку меча обеими руками и нанес удар такой силы, что разрубил щит, которым враг прикрывался, отсек ему руку и развалил туловище от плеча до пояса. Когда он тяжело повалился навзничь, я обернулся к трем другим противникам. Впрочем, их оставалось уже двое — третий, лежа в грязи, отбивался от волка, который напал на него сзади, повалил и теперь, рыча, старался перегрызть ему горло. Мною овладела такая же звериная ярость, я уже не думал о том, что меня могут ранить. Вращая меч над головой, я пошел прямо на врагов, пренебрегая защитой и лишь выбирая момент для единственного сокрушительного удара. Зинджи попятились в страхе, один из них при этом запнулся о мертвое тело и упал, а второй с бешенством отчаяния сделал выпад и нанес мне удар в грудь. Йеменский панцирь вместе с талисманом Алидов спасли меня, а в следующий миг мой клинок наискось врезался в искаженное злобой и ужасом лицо врага, которое тут же обагрилось кровью и исчезло из поля моего зрения. Споткнувшийся зиндж поднялся на ноги, но волк, уже задушивший к этому времени одного из моих противников, вцепился клыками в его руку с мечом и снова его повалил. Мерзавец делал отчаянные попытки высвободиться, но я подошел и наступил ногой на его лицо, так что оно погрузилось в бурую от крови болотную жижу. Зиндж замолотил по воде пятками, поднимая тучи зловонных брызг, и вцепился в мой сапог свободной рукой, но я все глубже вдавливал его голову в ил. Заурчали пузыри, обильно вырываясь из–под моей подошвы, затем они стали реже, а вскоре и вовсе иссякли. Еще один враг стал назиданием для поучающихся. Воспользовавшись минутной передышкой, я огляделся. Поодаль Константин, вооружившись бревном, которое было занесено в тростники половодьем, крушил боевые порядки зинджей, одним махом сметая по полдюжины врагов. Виктор, сидя на груде неприятельских трупов, заботливо перевязывал Дмитрия Быкова, у которого вражеская стрела оторвала мочку уха. Дмитрий торопливо докуривал самокрутку и в перерывах между затяжками поносил зинджей последними словами. Вадим Цимбал, подбадривая товарищей, наигрывал на своей флейте веселые одесские мелодии. На моих глазах он быстро сунул флейту за пазуху, выхватил кистень и этим кистенем уложил какого–то прыткого зинджа, прорвавшегося к нему с секирой. Затем он как ни в чем не бывало вновь достал флейту и продолжил игру: в портовых кабаках Лимы и Кальяо ему также приходилось бывать в недурных переделках.

Понеся немалые потери, ряды зинджей отхлынули. На наших глазах противник стал проводить перегруппировку — потрепанные отряды отходили в тыл, а их место занимали свежие, рвавшиеся в бой. Мы видели, как враги потрясают оружием, и слышали, как они выкрикивают в наш адрес страшные угрозы. Я принялся вытирать меч о полу халата, Константин выпустил из рук свое смертоносное бревно. Только теперь я ощутил, как я устал. Было ясно, что нам просто не хватит сил на еще одну такую схватку, и враги сомнут нас, подавив числом.

«Приор, смотрите!» — воскликнул вдруг Дмитрий. Я повернулся. Его перст указывал в ту сторону, где за тростниковой чащей искрилась на солнце широкая гладь реки Карун. Я не поверил своим глазам: вдали явственно виднелись мачты нескольких кораблей и столбы черного дыма, поднимавшиеся вверх в знойном неподвижном воздухе. Суда быстро приближались. Некоторое время тростник скрывал их движение от взглядов наших врагов, что было очень кстати: иначе зинджи попытались бы покончить с нами до их подхода и, вероятнее всего, преуспели бы в этом. С широкой улыбкой Виктор подбежал ко мне, лавируя между трупами, и шепнул на ухо: «Андрюха, мы спасены! Это Магистр с маркизом!» Я устало улыбнулся ему в ответ. «Радоваться будем, закончив дело», — промолвил я. «Да», — согласился Виктор и вернулся на свое место, где один из волков терпеливо ждал его, чтобы закончить перевязку раненой лапы.

Флотилия приближалась. Теперь и зинджи заметили ее и, застыв в замешательстве, пытались понять, кто же это — друзья или враги. Вадим Цимбал с радостной улыбкой протянул мне свой бинокль, и в окуляры я отчетливо увидел на борту флагманского крейсера надпись «Михаил Бренк», сделанную золотой славянской вязью, а на мачте — развевающийся андреевский флаг. Крейсер спустил на воду шлюпки, но артиллерия его молчала. Я догадался, что орудия отказали по той же таинственной причине, что и мой пистолет в Калькутте месяц назад. Когда я навел бинокль на переднюю шлюпку, меня охватила дрожь радости: на носу стоял маркиз в форме капитана первого ранга русского флота и вглядывался через бинокль, казалось, прямо мне в лицо. Рядом с ним, опираясь коленом о борт лодки, в позе, выражающей нетерпение, застыл Вадим Степанцов. На нем была мичманская форма, а в руках он сжимал винтовку с примкнутым штыком, как и все остальные матросы. Следом за крейсером кильватерной колонной двигались канонерка «Бобр» и транспорт «Березина». Транспорт, впрочем, остановился в отдалении, там, где берег был менее заболочен, и сбросил на берег сходни. Я видел, как по этим сходням начала высаживаться кавалерия, причем всадники не вели коней под уздцы, а лихо спускались вскачь, не слезая с седел. Шлюпки тем временем достигли кромки тростников, и их днища с чавканьем впечатались в толщу ила. Матросы, не раздумывая, стали прыгать в болотную жижу, подняв винтовки над головой. По пояс в воде они брели к береговой тверди, подминая и топча стебли тростника. Высадка происходила на некотором расстоянии от нашего левого фланга — соответственно, на правом фланге войска зинджей. «Живей, живей! Шевелись, ребята!» — доносились команды маркиза на чистейшем русском языке. Когда все матросы, числом около двух рот, высадились на берег, достигли твердой земли и построились в две шеренги, ожидая сигнала к атаке, маркиз скомандовал: «Смирно!» — и произнес следующую краткую речь: «Ребята! Перед вами сборище смутьянов и бунтовщиков, которые осмелились пойти против халифа, помазанника Божия, и законных властей, а теперь напали и на российских подданных. В здешних краях они создали свое богохульное государство, которое нам приказано уничтожить. Не посрамим же России–матушки и русского флота и исполним приказ как подобает. За мной, детушки, не робей, ура!» Маркиз выхватил из ножен шашку и первым побежал вперед. «Вперед, ребята, ура!» — гаркнул Вадим и с винтовкой наперевес бросился следом. «Ур–ра!» — заревели триста просоленных глоток, и черная лавина моряков, все ускоряя движение, грозно покатилась к вражеским боевым порядкам. Десант провел великолепную атаку — могу утверждать это как человек, видевший на своем веку немало сражений. Гордо развевались ленточки бескозырок, на околышах которых золотились буквы «Михаил Бренк». Длинные жала трехгранных штыков грозно покачивались в такт бегу, словно выискивая жертву. На грозном черном фоне нежно голубели полоски тельняшек и откидные воротнички форменок, плескавшиеся на ветру. Не замедляя бега, моряки врезались в правый фланг вражеского войска. Первые ряды зинджей были мгновенно смяты их натиском. Стоявшие в глубине пытались сопротивляться, но безуспешно: каждый моряк делал четкий, как на учениях, выпад штыком и валил противника наземь, не заботясь об обороне, так как едва другой зиндж заносил на него меч, как товарищ моряка тут же протыкал его штыком, от которого не спасали никакие доспехи. Зинджи вскоре поняли, что умрет всякий, кто встанет на пути этой страшной черной фаланги, где все прикрывают друг друга. Их ряды заколебались, кто–то завопил: «Измена! — и весь правый фланг армии обратился в бегство. Тем временем кавалерия закончила высадку и построилась на берегу. Я приник к окулярам бинокля и узнал всадника в полковничьих погонах, гарцевавшего перед строем. Это медное лицо с холодными узкими глазами и подковкой черных усов над верхней губой я запомнил по фотографиям в русских газетах. Подписи под снимками гласили: «Полковник Доржиев проводит смотр своего летучего отряда»; «Полковник Доржиев награждает своих казаков, отличившихся при усмирении бунтующих местностей», и так далее, в том же роде. Сейчас полковник, построив несколько сотен своих казаков–калмыков, разъяснял им боевую задачу. Он считал необходимым делать это по–русски, хотя русским языком владел, по правде сказать, неважно. «Ваша бунтовщик в плен не бери, — обращался он к калмыкам. — Коли–руби мало–мало, речка мало–мало гоняй». Изложив эти нехитрые инструкции, полковник развернул коня, выхватил шашку и гаркнул, привстав на стременах: «Бригада, слушай мою команду: левое плечо вперед, в атаку марш–марш!» Калмыки тронули поводья, и вся масса конницы пришла в движение. Кони шли сначала неспешной, а затем все ускоряющейся рысью. Ближе к противнику всадники пустили их в намет, издав одновременно дикий визг, от которого волосы вставали дыбом. Пики, качавшиеся над конной лавой, вдруг разом опустились и нацелились на врага. Бригада охватывала вражескую армию справа, там, где зинджи уже дрогнули под напором моряков, и заходила ей в тыл. Я понял намерения полковника: он хотел прижать противника к реке, отрезав ему пути отхода. Передние ряды вражеской конницы были опрокинуты пиками, а затем калмыки взялись за шашки, и началась рубка. Впрочем, длилась она недолго. Казаки полковника виртуозно владели холодным оружием, их клинки вертелись в воздухе, словно блестящие крылья каких–то зловещих насекомых, так что со стороны нелегко было заметить момент решающего удара. То один, то другой зиндж, взмахнув руками, сползал с седла, и лошадь, лишившись всадника, испуганно шарахалась в сторону, увеличивая общую сумятицу. Вражеские конники, упав духом, скоро оставили мысль о сопротивлении и лишь попытались прорваться в открытое поле, но сделать это им не удалось: полковник бросил свою последнюю сотню им наперерез и оттеснил зинджей в излучину реки, куда уже бежала опрокинутая матросами пехота.

Все развитие боя я наблюдал в бинокль, не обращая внимания на то, что происходило рядом. Но внезапно Виктор вскочил на ноги и громко завопил, указывая пальцем в сторону транспорта, стоявшего поодаль у берега на якоре: «Вот он! Я его узнал! Они привезли его, моего маленького дружочка!» Я посмотрел туда же и увидел, что по сходням двое матросов осторожно ведут слона. На таком расстоянии я не мог различить, был это наш слон или же какой–то другой. Однако Виктор, потеряв голову от радости, с криками: «Фердинанд, Фердинанд! Я здесь!» — ринулся по направлению к слону прямо на ряды зинджей, окружавших нас полукольцом. Чтобы спасти его от неминуемой гибели, я скомандовал своему отряду: «Вперед!» — и сам первым бросился в атаку. Противник не оказал нам сопротивления. Слыша шум схватки и панические вопли в своем тылу, зинджи уже дрогнули, и наше наступление послужило для них лишь последним толчком к бегству. Догнать их мы не могли, изнуренные до предела предшествующим боем. Однако вскоре я услышал сзади шумные всплески, словно огромные глыбы валились в топь одна за другой. Это слон мчался следом за нами. Поравнявшись со мной, он приветственно замахал хоботом и радостно затрубил. Виктор сидел у него на спине и что–то неразборчиво кричал. Догнав удирающих зинджей, слон принялся проворно втаптывать их в топкую почву. Смятение среди врагов достигло апогея. Недавно составлявшие стройное дисциплинированное войско, теперь они превратились в ревущее стадо перепуганных животных. Беспощадно поражаемые сзади, зинджи ринулись в реку, ломая тростник. Вода забурлила от их бесчисленных толп. Озверев от ужаса, они били, толкали и топили друг друга. Устав наблюдать эту тягостную картину, я вложил меч в ножны и отер пот со лба тыльной стороной ладони. Уже потом, коэда наша эскадра остановилась для пополнения запасов угля в порту Фао, я узнал из рассказов портовых рабочих, что по реке Шатт–аль–Араб трупы плыли сплошной массой

трое суток — их не успевали вылавливать и сжигать. Среди этого множества покойников были, видимо, и царь зинджей со своим коварным визирем, так как с момента разгрома о них больше никто никогда не слышал. Что до меня, то, обнимая после боя Магистра, я ощущал такую душевную успокоенность, какой мне не доводилось испытывать никогда ранее. Древнее пророчество, связанное с пентаграммой Алидов, исполнилось, но теперь–то я понимал, что пентаграмма есть лишь вещественный символ нашего союза, содружества пяти гениев, и всякое нарушение этою числа означает для нас утрату внутренней полноты и гармонии.

Царство зинджей погибло, и никто не пожалел о его крахе, — напротив, окружающие народы вздохнули с облегчением. На его территории с согласия пяти великих держав был на некоторое время оставлен отряд полковника Доржиева с приказом обеспечить спокойствие в крае. Калмыки за всякое нарушение порядка неукоснительно пороли развращенное население шомполами, и это приносило прекрасные результаты. По доходившим до меня сведениям, зинджи прекратили красть, пускаться в аферы, отлынивать от работы, гадить у жилищ и водных источников и вступать в драки по всякому поводу. Полковник Доржиев, справедливо считавший порку лучшим средством против разнузданного своеволия, явился сущим благодетелем для этой злополучной страны. Не случайно сам Гамбетта пригласил его посетить Париж и прямо в аэропорту лично вручил ему орден Почетного легиона, а французские светские львицы наперебой домогались чести отдаться азиатскому герою. Его известность затмила на время даже зловещую славу Пети Коки и Лентяя, которые, расставшись с маркизом в Петербурге, нарушили свое обещание примкнуть к экспедиции в царство зинджей. Побывав в Молдове, они были так потрясены всем увиденным, что решили возобновить террористическую деятельность и совершили, перебравшись в Париж, рад покушений на молдавских официальных лиц.

Весть о возрождении Ордена куртуазных маньеристов быстро облетела планету. Во всех портах, где останавливалась наша маленькая эскадра на пути в Петербург, нас ожидал восторженный прием. В конце концов мы так устали от бесчисленных оркестров, депутаций, венков и возбужденных дам, что вынуждены были просить маркиза сократить число остановок. Самый же пышный прием нас ожидал, естественно, в Петербурге. «Михаил Бренк» пришвартовался прямо к набережной Невы, примерно в том месте, где большевики

установили когда–то крейсер «Аврора». На набережной шпалерами выстроились роты Павловского, Измайловского и Семеновского полков. Гвардейский оркестр играл «Гром победы, раздавайся». Спустившись по трапу, мы уселись в поданные пролетки, которые повезли нас в гостиницу «Астория», где для нас были приготовлены апартаменты. Во главе нашей процессии скакал эскадрон кавалергардов, ослепляя блеском шлемов и кирас толпившуюся на тротуарах публику. Вслед за пролетками неторопливой рысцой трусил слон Фердинанд. Замыкала кавалькаду сотня лейб–гвардии Атаманского полка. Церемонией встречи распоряжался великий князь Константин, сам известный поэт, выступавший в печати под псевдонимом «К. Р.». Он сидел в пролетке рядом с Магистром и при полном одобрении последнего бранил поэтов гражданской скорби, заполонивших своими унылыми виршами страницы русских журналов, а также не менее унылых последователей Бродского. Приехав вместе с нами в гостиницу, великий князь лично осмотрел отведенные для нас номера, сделал несколько замечаний хозяину и удалился, на прощание напомнив нам о бале, который должен был состояться в нашу честь вечером в Таврическом дворце. Магистр распорядился положить на ледник безголовую мумию профессора Купеева, которую мы нашли во дворце царя зинджей. Мы намеревались пришить к ней голову, хранившуюся у Магистра, и затем оживить профессора путем концентрированного духовного воздействия.

Я попросил коридорного, чтобы мне принесли блюдце с молоком: следовало покормить маленького волчонка, которого мне подарил при расставании волк Абу Сирхан. По его словам, звереныш приходился ему родным племянником. «Через него я всегда буду знать, что с вами происходит, и смогу при необходимости прийти вам на помощь», — сказал Абу Сирхан. Пока волчонок неуклюже лакал молоко, я сидел над ним на стуле и мучительно размышлял, стоит ли мне идти вечером на бал в Таврический дворец. Я знал, что там будет виновница моего душевного недуга, жестокая дочь астраханского губернатора, и боялся этой встречи. С другой стороны, не явиться на бал означало бы проявить невежливость по отношению к великому князю. Наконец я вспомнил о пентаграмме и решил положиться на ее волшебную силу, надеясь, что она сумеет защитить меня от той роковой власти, которую имел надо мной лазурный взор моей прелестной врагини.

И вот наступил тот миг, мысль о котором повергала меня в трепет. Музыка на некоторое время прервалась, чтобы дать отдохнуть танцующим, и в блистающей бриллиантами и орденами толпе я узнал легкую походку той, что поклялась меня погубить. Она направлялась прямо ко мне. Это было так на нее похоже: прикрываясь какой–нибудь ничего не значащей светской любезностью, лишний раз повернуть нож в моем раненом сердце. Знакомым движением откинув со лба непослушную прядь черных волос, она обратилась ко мне с каким–то приветствием, однако по ее глазам я видел, что она не придает никакого значения тому, что говорит. Ее взгляд выражал только жестокое любопытство мучителя, изучающего все оттенки чужих страданий. Она заметила шрамы на моем лице, оставшиеся после того, как я полоснул себя ножом у ложа умирающей Айше, но не спросила меня ни о чем, только слегка усмехнулась. Я вновь ощутил знакомое чувство падения в бездну. Как утопающий хватается за соломинку, я сжал в руке висевшую у меня на груди пентаграмму и прижал ее к сердцу. И о чудо! сердце мое перестало лихорадочно стучать, унялась нервическая дрожь в руках, и самое главное — я уже не видел в подошедшей ко мне девице ничего сверхъестественного, а только обычную женскую особь довольно приятной внешности, которая обращалась ко мне с пустыми и никчемными словами. Я что–то ответил, но равнодушие и скука отобразились в моем взгляде совершенно независимо от моей воли. Это не ускользнуло от ее внимания, и ее нижняя губка задрожала от досады. Мой учтивый ответ она пропустила мимо ушей. «Мне кажется, за время путешествия вы сильно изменились», — сказала она так язвительно, что это граничило с дурным тоном, и голос ее дрогнул. «Не все перемены плохи, сударыня. За иные стоит поблагодарить судьбу», — улыбаясь, заметил я с беспечностью, достойной Виктора Пеленягрэ. «А я всегда считала, что мужчину украшает постоянство», — промолвила она вызывающе. «Возможно, но не больше, чем доброта украшает женщину, — возразил я. — Простите, сударыня, но я вынужден вас покинуть, меня ждут друзья». Не дожидаясь ее ответа, я отвесил поклон и удалился, ощущая спиной ее негодующий взгляд. Пентаграмма не могла оказать мне большей услуги.

Усмехаясь, я прошел в курительную комнату, и словно бальзам пролился на мое сердце: на бархатных диванах, расставленных полукругом, сидели Вадим Степанцов, Виктор Пеленягрэ, Константин Григорьев и Дмитрий Быков. Посреди комнаты Вадим Цимбал торжественно читал какую–то депешу, а радом с ним стоял маркиз и с удовлетворением кивал головой. «Новое правительство республики Перу, — читал Вадим, — выражая волю всей нации, настоящим объявляет Хенаро Васкеса де Руэду, маркиза де Вальдуэрну, первым восставшего против тирании во главе команды вверенного ему броненосца «Пичинча», национальным героем республики Перу и возвращает ему его воинское звание, все награды и конфискованную у него собственность. Правительство республики возвращает свободу всем морякам броненосца, брошенным в тюрьму прежним деспотическим правительством и награждает их всех орденом Большого креста Чакабуко и единовременным пособием в пять тысяч песо. Капитан 1‑го ранга Фернандо Гусман Дельвалье награждается, кроме того, почетным золотым оружием с благодарственной надписью от правительства Республики». «Поздравляем, дорогой маркиз! Наконец–то справедливость восторжествовала! — вскричал Виктор и заключил маркиза в объятия, а за ним и все мы принялись обнимать его и Вадима Цимбала. Я вышел в коридор, кликнул лакея и послал его за шампанским. Когда искрящаяся струя полилась в наши бокалы, я вдруг ощутил, что я счастлив.

20 июля — 1 октября 1990 г.