сли изображение адских мук имело в средневековом фольклоре и богословии долгую традицию, то Чистилище длительное время оставалось неопределенной идеей, причем свойственной только католической теологии (хотя в православии есть близкий по духу миф о «мытарствах» души). По существу Данте был первым, если не единственным, кто дал развернутую образную и идейную интерпретацию картины Чистилища. В его изображении это гора, в основании которой Предчистилище, или Антипургаторий, затем идут семь кругов, где очищаются от семи грехов, и, наконец, плато на вершине — Земной Рай, который когда-то пришлось покинуть Адаму и Еве. Чистилище — противоположность Ада, и Данте стремится выразить это всей поэтикой второй части. Шеллинг отмечал скульптурность первой кантики, живописность второй и музыкальность третьей (см. 60), но это только наиболее общие различия художественных средств. «Чистилище» — самая, пожалуй, поэтически совершенная часть «Комедии» — имеет тщательно продуманную структуру, свой уравновешенный и гармонизированный мир образов, свою философскую проблематику. Если в «Аде» можно найти физику подземных стихий, классификацию видов моральной смерти и метафизику демонологии, то в «Чистилище» — философия жизни (психология, биология, эмбриология), этика и история.

Первое, что видят герои, выбравшись из расщелины на поверхность, — свет планеты Венера, находящейся в созвездии Рыб. Затем они замечают четыре звезды (четыре «языческих» добродетели: мудрость, справедливость, мужество и умеренность). На побережье их встречает величественный страж Чистилища — Катон Утический. Вергилий обращается к нему с речью (излишняя дипломатичность которой не понравилась суровому Катону), сообщая, что Данте стремится к свободе (I 71). Узнав о высшей санкции на путешествие, Катон пропускает странников, приказав им омыться росой и опоясаться прибрежным тростником. Смыв слезы и адскую копоть с лица, перевязавшись гибким тростником, Данте следует за своим учителем, а тот (по совету Катона) ориентируется на Солнце.

Уже первые шаги в Антипургатории подготовили Данте к будущему восхождению. Он знает главные вехи на пути к спасению: любовь (Венера), добродетель (четыре звезды), воля к свободе (Катон), свет истины (Солнце), руководство разума (Вергилий), очищение (роса), смирение (тростник). Появление Катона в роли стража Чистилища иногда смущает комментаторов. С одной стороны, он образец свободолюбия и античного мужества (Катон Младший боролся за идеалы Римской республики и покончил с собой, когда она погибла). Но с другой — он язычник, самоубийца и республиканец. Как он может охранять путь к христианскому раю? Здесь надо учесть особое отношение Данте к истории Рима, каждый этап которой имел для него значение как прообраз истории христианского мира и будущей империи. Кроме того, Катон не спасен — он вечный страж Чистилища, тогда как спасающиеся души движутся по кругам горы. Если Ад и Рай — это относительная стабильность, то Чистилище — это постоянные изменения в статусе душ, их моральное развитие. Но Катон из такого процесса исключен.

Сориентируемся во времени и пространстве. В Аду Данте пробыл сутки, с 6 часов вечера до 6 вечера. Но в Чистилище он оказался утром, около 8 часов, поскольку он перешел в южное полушарие и выиграл часть суток. Пространственно он на другом конце диаметра, соединяющего центр южного полушария (Чистилище) и центр северного (Иерусалим, ограниченный с востока рекой Ганг в Индии, а с запада рекой Кадикс в Испании).

Уже на прибрежной полосе Чистилища Данте делает первые открытия: он видит ангела, доставляющего души в Чистилище, слышит пение (113-й псалом о бегстве из Египта), которое отныне сменит постоянное сопровождение адского странствия — стоны и слезы. Но главное — это, как и в Аду, встречи с душами. Примечательна встреча с Манфредом, сыном Фридриха II. Данте чтил погибшего в битве сицилийского короля и поместил его на первый уступ Предчистилища, где находятся души отлученных от церкви.

Этими словами Манфред объясняет, почему он, успевший перед смертью обратиться в молитве к милости божьей, оказался здесь, а не в Аду. Но все же он обречен ждать у подножия горы, пока не пройдет 30 раз «срок отщепенства». Как в этом, так и в других случаях сократить срок испытания могут молитвы добрых людей на земле, поэтому души нередко просят Данте напомнить о себе по возвращении. Заговорившись с Манфредом, Данте не заметил течения времени. Это послужило ему поводом для рассуждений о единстве всех частей человеческой души, которое подтверждается ее способностью полностью раствориться в одном чувстве (IV 1—12).

Второй уступ Чистилища — место, где ждут своего часа нерадивые души. Каждая встреча здесь — повод узнать что-то новое, будь то устройство горы или воспоминания душ. Но земные заботы не оставляют Данте, и встреча Вергилия с земляком вызывает взрыв политических эмоций — знаменитую филиппику о неурядицах Италии (VI 76—151). Самый символически богатый эпизод Антипургатория — рассказ о Долине королей. Странникам приходится заночевать, так как один из законов горы Чистилища таков, что двигаться вверх можно только при свете солнца, в темноте же исчезает воля, и движение возможно лишь вниз или по окружности. Они попадают в уютную долину с благоухающими травами и цветами. Здесь отдыхают короли, при жизни слишком увлеченные земными делами. Им не хватило воли выполнить свой высший долг, но все же это истинные короли; их статус, как мы знаем, Данте считал священным. Опять в «Комедии» встречается группа персонажей, объединенных по принципу соединения противоположностей, который станет одним из главных в архитектонике «Чистилища» и «Рая». Мирную, хотя и горькую, беседу ведут между собой властители, которые при жизни, мягко говоря, не были друзьями. Вечером по краям долины становятся два ангела с огненными клинками. Их посылает Мария, чтобы охранять королей от появляющегося здесь змея. Весь эпизод создает настроение ноктюрна. Ведутся тихие разговоры, расслабляет аромат и пестрота цветов, плавны движения ангелов и змея, который хоть и напоминает искусителя Евы (VIII 98–99), но скорее красив, чем страшен. Все это должно передать безволие королей, находящихся под мягкой опекой неба (у ангелов закругленные мечи). Но Данте все же осуждает их пассивность. Пестрота, связанная у Данте с восточным мотивом (ср. описание шкуры Гериона), наркотический аромат, близость соблазна (змей) как бы говорят об измене римскому мужеству. В то же время именно здесь на вечернем небе появляются три звезды, символизирующие христианские добродетели (вера, надежда, любовь), и здесь ангелы с их белыми одеждами, зелеными крыльями и пламенеющими мечами напоминают об этих добродетелях (белый цвет — вера, зеленый — надежда, красный — любовь). Данте как бы включает королей в сферу действия христианских законов.

IX песнь — важный рубеж. Между нею и XI песнью «Ада» — 40 песней (традиционное число ожидания и испытания). Это расстояние от ворот Ада до ворот Чистилища. Данте попадает к вратам Чистилища необычным путем. Ему снится предутренний (значит, вещий) сон: золотистый орел хватает его, как Ганимеда, и возносит к огню, который так сильно опаляет Данте, что он просыпается. Пока он спал, явилась Лючия и перенесла его ко входу в Чистилище. Это первый из снов «Чистилища» — кантики, переполненной видениями и снами. «Ад» символически являл нам мир смерти, «Рай» откроет мир истинной реальности, яви. «Чистилище» — это промежуточный мир и, следовательно, промежуточное состояние сознания. А это и есть сон. Сны «Чистилища» обычно предутренние, с их помощью Данте переходит в мир реальности, как бы пытаясь очнуться и выйти из мрака забвения истины. К тому же Чистилище — место исцеления, а целительная сила снов известна и древним. Что означает этот первый сон? Лючия еще раз приходит на помощь «своему верному», но сейчас она преобразилась. Она — орлица и, конечно, не только потому, что ее можно отождествить с орлицей при помощи анаграммы (Lucia, acuila, aquila). Орел — символ империи, и появляется он в Долине королей, во сне же он сравнивается с Зевсом-орлом. Здесь можно видеть и символ спасительной мощи империи, и отражение каких-то событий в жизни Данте. С другой стороны, орел — символ евангелиста Иоанна, который особенно любим Данте, и отсюда можно вывести метафору Лючии как церкви или святого духа. Учитывая, что Лючия — это свет, естественно предположить, что Данте имел в виду роль Писания в спасении души. Но загадка усложняется еще одним символическим слоем — упоминанием о Ганимеде. Этот мальчик был похищен Зевсом-орлом с вершины Иды Фригийской и стал виночерпием на Олимпе. Вдобавок во сне у Данте мелькнула мысль, что орел похищает лишь с вершины горы (IX 25–27). Таким образом, речь идет об особом уровне восхождения, с которого путник может быть вознесен на еще более высокий. Символически это вершина Иды Фригийской, которая, как мы уже выяснили при анализе мифа о Критском старце, связана с Идой Критской. Любопытно, что Ида Фригийская была местом культа Великой Матери богов. Итак, какова бы ни была расшифровка этого загадочного эпизода, в нем просвечивают друг в друге три слоя: покровительство Лючии, история Римской империи и, может быть, тема женщины-божества, которая в «Чистилище» является одной из основных.

Очутившись перед вратами Чистилища, Данте и Вергилий предстают перед ангелом в пепельных одеяниях (цвет покаяния), в руках его сияющий как зеркало меч (огненный меч преградил изгнанным Адаму и Еве вход в рай). Он сидит на алмазном пороге, у ног его три ступеньки: зеркально-белый мрамор (первозданная природа человека); растрескавшийся и обгорелый пурпурный камень (грех); огненно-алый порфир (искупительная жертва). Ангел чертит семь Р на лбу у Данте (peccatum — грех) и после просьбы Данте отпирает дверь двумя ключами — серебряным (моральное подвижничество) и золотым (благодать). Предупредив, что оглянувшийся будет изгнан, ангел пропускает путников.

В первом круге искупается гордыня: грех, который заключал адскую спираль, начинает лестницу Чистилища. Стена, вдоль которой вьется дорога, украшена мраморными барельефами. На их сюжетах стоит задержаться. Первый — благовещенье. Он изображает ангела, сообщающего благую весть, и деву Марию, смиренно ее принимающую. Второй изображает царя Давида, пляшущего перед ковчегом. Третий — императора Траяна, благосклонно слушающего просьбу вдовы о заступничестве. В Чистилище, как и в Аду, образы, явленные Данте, должны быть уроком, но в Аду они оторваны друг от друга, замкнуты в своей единичности, а здесь упорядочены и согласованы. Как правило, все назидательные образы касаются трех составных частей мировой истории: христианской, языческой и ветхозаветной. Три барельефа первого круга говорят нам о смирении, образцы которого тем величественней, что речь идет о царском достоинстве. Царица небесная называет себя рабой господа (в Средние века заметили, что ave, прочтенное справа налево, дает eva: дерзость Евы преодолена смирением Марии). Царь Израиля Давид при торжественном переносе ковчега завета в Иерусалим «и больше был, и меньше был царя» (X 66), потому что вел себя, как дитя, но и как боговдохновенный пророк. Римский император снизошел до «мелкого» дела, но еще более возвеличил этим свой сан. Смирение возвышает, гордыня унижает. Примеры последнего даны чуть позже, в XII песни. Под ногами у путников плиты с изображением многочисленных примеров поверженной гордости: здесь и Люцифер, и Саул, и руины Трои… Из фрагмента XII 25–63 явствует, что Данте не только показывает и убеждает, но и внушает идеи самими звуками своей поэмы. Из 13 терцин этого отрывка первые четыре начинаются буквой V, следующие четыре — буквой О, затем — буквой М. Три строки последней терцины начинаются соответственно буквами V, О и М (VOM = UOM, т. е. «человек»). Таким образом, картины на плитах заставляют склонить голову и подумать, как ничтожен человек. Но уже через несколько строк звучит голос Вергилия: «Вскинь голову». Приближается ангел, на него нужно смотреть снизу вверх. Первый круг Чистилища Данте покидает с поднятой головой. Свою антропологию, выраженную в этих песнях «Чистилища», Данте подытоживает в двух строчках (X 124–125): мы — личинки, из которых должны сформироваться ангельские бабочки. Идея о том, что часть человечества должна восполнить небесное государство, сочетается с идеей преображения человека в новое существо. Данте, как мы увидим позже, знакомо понятие сверхчеловека, но для него это не ницшеанский зверь, а ангел, вылетевший из кокона человеческой плоти с божьей помощью, но — в первую очередь — и благодаря моральным усилиям индивидуума, общества, истории. Здесь средневековый символизм поворачивается к нам неожиданной стороной. Мы привыкли считать, что имеем дело с реальностью, которая в художественном произведении выражается с помощью образов и иносказаний. Но «Комедия» заставляет нас сделать перестановку. Мы видели, как в Аду душа грешника обретает свою окончательную реальность, ту форму, которая выражает ее сущность. По отношению к посмертной реальности земная жизнь была лишь аллегорической цепочкой событий. То же и в Чистилище, но на ступенях его горы душа не сразу обретает реальность, мучительно вырабатывая черты будущего облика. Рай проявит полностью то, что на Земле и в Чистилище было символическим, смешанным со случайностью и отягощенным материей выражением сути. В Чистилище, пожалуй, главная символическая почва, из которой прорастает реальность, — история общества. События истории в многочисленных обращениях кантики к прошлому (притом, что почти все ее персонажи — современники Данте) имеют как бы горизонтальный символический смысл (более ранние «прообразуют», готовят и предсказывают, поздние события) и вертикальный (событие имеет высший смысл, в котором выражена его сущность). События жизни Христа являются в этой системе как бы абсолютной точкой отсчета, и поэтому они прямо не входят в мир исторических образов «Комедии». Обостренный историзм «Чистилища» объяснить нетрудно — ведь история и есть для Данте всемирное Чистилище на Земле.

Как и в первой кантике, в «Чистилище» Данте видит соответствие греха и наказания. Согнулись под тяжелой ношей гордецы первого круга. У завистников второго круга зашиты глаза. Гневливые третьего круга задыхаются в густом дыму. Так же как в Аду, Данте ведет разговоры со знакомыми ему душами, чтобы просветиться самому и принести известия живым. Но что-то уже изменилось. Все человечнее становятся облики грешных душ, все явственней просвечивает смысл страданий, и даже продвижение вверх становится легче, увеличивается его скорость и спадает груз вещества. Изменяется и внутренний мир Данте: предчувствуя вхождение в третий круг, он видит аллегорические сны о негневливости, во втором круге слышит голоса в воздухе, напоминающие о грехе зависти. Все это происходит скорее в его сознании и не воплощено в материально осязаемых картинах барельефов. Иными словами, более тонкой становится моральная восприимчивость Данте. Да и внешность его отчасти меняется: после каждого круга ангел смахивает крылом одно из Р, начертанных на его лбу у врат Чистилища.

Смена двух типов движения хорошо выражена Вяч. И. Ивановым в рассуждениях, приведенных мемуаристом: «Вячеслав говорил о двух обратных направлениях — или двух сферах — добра (бытия, Бога) и зла. Добро на начальных ступенях (или на периферии сферы) solutio (разреженность, рассеяние), потому что начально оно всегда свобода, легкость, оно почти безвидно. Далее же, выше, оно, подобно 9-ти ангельским степеням, устремленно, свободой своей избирает свою необходимость. Высшее в добре, в центре Дантова рая — coagulatio, спаянность, сгущенность, там действует центростремительная сила, которая все, что любовь, что добро, бытие, спаивает в одной точке. Наибольшее coagulatio, бытие в энной степени — высшая красота. Обратно в зле: там на первых ступенях, на периферии — coagulatio (потому что эта сфера подчинена закону центробежному, гонит все вовне) — сгущенные яркие образы; вместо свободы — „прелесть“, красота. Далее, глубже убывает сгущенность, рассеивается красота. В центре, из которого центробежная сила гонит все, — ничего, мрак, провал» (18, 56).

Как известно, центр Ада по своим физическим законам притягивает, а центр Рая по своим метафизическим законам излучает себя. Вяч. Иванов дополняет эти законы морально-антропологическим — обратным — направлением действия сил.

Два философских рассуждения, встречающиеся в этой части второй кантики, заслуживают особого внимания. Осуждая завистников, Вергилий предлагает следующую диалектическую схему: сам тип богатства, влекущий этих грешников, такой, что, чем их больше, тем меньше часть, достающаяся каждому. Духовные богатства таковы, что, чем больше говорящих «наше», тем большая доля у каждого из них. Вергилий поясняет это метафорой: так же как свет солнца воспринимается в меру величины зеркала и возрастает многократно отраженный зеркалами, так и небесной любви становится больше, когда она делится между множеством воспринимающих душ (XV 49–75). В XVI песни Данте получает разъяснения от ломбардца Марко относительно первопричины греховного поступка: предопределен ли он «небесами» (т. е., на языке Данте, естественной причинной связью, влиянием планет) или самим человеком. Марко объясняет, что свобода воли — неотъемлемое свойство человека, которое сохранилось бы, даже если бы человеческие влечения полностью зависели от природы. В противном случае вообще невозможно было бы различение добра и зла. Причина же испорченности нравов в том, что свободной воли и законов добра самих по себе мало. Необходима связывающая их сила — защитники законов, которые могли бы неопытные, неокрепшие души направлять по правильному пути. Этого-то и не хватает миру.

Данте противопоставляет свою теорию «двух солнц», которой он уделил немало страниц в «Монархии», теории «солнца и луны» (папы и императора), выдвинутой теократами. Проблема эта кажется Данте настолько важной для судеб христианского мира, что и в «Рае» устами святых он продолжает ее обсуждение.

XVII песнь (51-я по общему счету) — это середина поэмы. В топографии Чистилища это также середина: Данте попадает на четвертый круг. Здесь, на половине пути очищения, Вергилий излагает ему классификацию грехов в Чистилище. Способ измерения уже не тот, что в XI песни «Ада»: теперь степень греховности соизмеряется с добром, а не со злом, и любовь к добру оказывается идеалом, которому должна соответствовать деятельность души. Вся тварь (и это роднит ее с творцом) полна любви. Любовь бывает природная и духовная. Природная не ошибается (она любит то, что любит), духовная же может ошибиться. Любить можно зло или добро. Поскольку желать зла себе невозможно, первый вид любви ограничивается зложелательством по отношению к другим как формой любви к себе за счет других. Это — гордость, зависть и гнев, искупаемые в трех первых кругах. Любить добро также можно неправым образом. Если любовь к истинному добру недостаточно сильна, то такая вялость искупается в четвертом круге (потребность движения неустанно гонит грешников вперед). Избыток любви к истинному благу невозможен, поэтому остается избыток любви к ложному благу. Эти грехи искупаются в трех верхних кругах. В пятом — корыстолюбие и расточительство (связанные грешники лежат вниз лицом, ведь когда-то их опутывала жадность, и это не позволяло им поднять лицо к небу), в шестом — чревоугодие (муки жажды и голода), в седьмом — сладострастие (очищение огнем). XVIII песнь продолжает тему любви. Теперь Вергилий отвечает на вопрос, что есть любовь как таковая. Любовь дается душе как ее природное расположение. Если внешний образ привлекает душу, то он переходит в ее внутренний мир и становится центром притяжения, пленяет душу. Такой природный плен называется любовью. Но в то же время всякое сущее стремится к своей естественной среде; например, огонь рвется вверх. Плененную душу влечет желание соединиться с миром духа. И это тоже любовь. Мнение тех, кто говорит: «Любовь оправдана всегда», нелепо. Первые естественные склонности, строго говоря, не подлежат суду, но дальнейшие предпочтения лежат на совести человека как существа, обладающего свободой воли. Речь Вергилия о любви, связав воедино темы высшей любви и свободы воли, дает предварительное решение этой проблемы, волновавшей христианских мыслителей всех эпох. Данте недаром насыщает эту речь схоластической терминологией: XIII век накопил немалый философский опыт в анализе страстей и способностей души. Следующие шаги в раскрытии тайн любви сделает Беатриче — символ райской мудрости.

Обратим внимание на числовую символику Данте, которая играет роль невидимого каркаса поэмы. «Чистилище» в целом — это выход в мир жизни и истории из царства бессмысленного круговращения. Это помечено последней строкой IX песни (границы Чистилища). Ее порядковый номер в кантике — 1260, год начала эры святого духа, как считали иоахимиты. Середина кантики — XVII песнь. Здесь находятся и средняя строка всей поэмы (ст. 125), и средняя строка «Чистилища» (ст. 106). Данте кроме этой простой середины поэмы выделяет в ней и смысловой центр — XXX песнь «Чистилища». Она находится в точке деления поэмы на две части по принципу «золотого сечения», т. е. такого деления, когда большая часть разделенного надвое целого относится к меньшей, как целое к большей части. Есть основания предполагать, что это не случайное совпадение и Данте был известен этот принцип. «Золотое сечение» знали древние греки, они широко использовали его в искусстве и, возможно, в умозрительных построениях. В XIII в. итальянский математик Л. Фибоначчи строит ряд чисел, в котором каждое число есть сумма двух предыдущих и любые два соседних числа соотносятся по принципу «золотого сечения». Если мы возьмем 55 стихов, составляющих речь Вергилия в конце XVII песни, и разделим их по закону «золотого сечения», то граница пройдет точно по середине «Чистилища» (ст. 105–106). Все эти невидимые линии разметки играли значительную роль в архитектонике поэмы; не менее важны они и для ее расшифровки, поскольку отмечают смысловые средоточия «Комедии».

Перед вхождением в пятый круг Данте приснился сон, в котором уродливая ведьма превратилась в сладкоголосую сирену. Это она когда-то совращала Улисса. Но появилась «святая и усердная жена» (возможно, Лючия), распотрошившая обманщицу, и сон прервался. Сирена символизирует обманчивую притягательность грехов, искупаемых в верхних кругах. Чуть позже упоминается и Другое, уже известное нам чудовище — волчица. Ведь пятый круг — место страданий алчных душ. «На всей горе нет муки столь нещадной», — говорит один из персонажей (XIX 117). Читатель вполне резонно может заметить, что ни наказание, ни место круга в общей системе не дают основания для такой оценки, но пристрастность Данте к этому кругу очевидна. Дело в том, что «жадность» как феномен очень интересует Данте. Он видит в этом пороке не обычный грех, а симптом новых времен, вытесняющих старые ценности рыцарско-христианской культуры. Недаром Данте, предчувствуя, что этот порок влечет за собой индивидуализм, агрессивность, бездуховность, зовет избавителя, о котором уже говорилось в I песни «Ада» (ст. 101–111). Дантовская теория «жадности» всесторонне анализируется в книге А. К. Дживелегова (см. 28).

Пятый круг — это место важной встречи. Данте и Вергилий становятся свидетелями землетрясения. Встретившаяся им душа объясняет, что гора сотрясается, когда кающийся осознает себя чистым и начинает восхождение вверх. Желание идти дальше есть всегда, но жажда страдания, которая сменяет в Чистилище тягу к наслаждению грехом, сдерживает душу. Оказывается, что говорящий — это поэт Стаций, который, как полагал Данте, тайно принял христианство и потому в отличие от Вергилия обрел путь на небо. Поэма Стация «Фиваида» была важным для Данте источником знаний об античной древности. Кроме того, это был поэт вергилиевского направления. Возможно, его роль в «Чистилище» отчасти сходна с ролью Улисса в «Аде». Стаций — одно из alter ego автора, поэт, перешедший от языческой духовности к христианской. Данте с психологической тонкостью изображает встречу Стация с его кумиром Вергилием.

Так Стаций определил роль Вергилия, поэтической интуицией провидевшего христианские истины. Далее поэты идут втроем до вершины горы. Они минуют шестой круг, где около богатого плодами дерева голодают грешники, а около другого люди пытаются дотянуться до запретных плодов. Второе дерево — отросток райского древа познания — символизирует голод духовный, у которого есть своя крайность — обжорство, чревоугодие духа. В седьмом круге они встречаются с поэтами-трубадурами. Данте с трепетом беседует со своими учителями, певцами любви, которые здесь искупают грех сладострастия. Последняя преграда на пути к вершине — огненная стена, сквозь которую надо пройти, чтобы очиститься от сластолюбия. Данте в ужасе колеблется, но Вергилий напоминает ему: «Ведь это стена меж Беатриче и тобой». Препятствие позади, и странники в последний раз ночуют на склоне горы. Данте снится третий сон «Чистилища»: Лия, плетущая венок, и Рахиль, глядящаяся в зеркало. На языке средневековой мистики эти образы означают жизнь деятельную и жизнь созерцательную. Сон готовит Данте к двум важным встречам в Земном Раю.

Проснувшись, герои быстро добираются до вершины горы, и Вергилий обращается к Данте:

Вергилий выполнил свою роль проводника. Земной разум уже не может руководить человеком в этой области, соприкасающейся с небесными мирами. Кроме того, Данте за время шествия по горе Чистилища приобрел то, что утеряло падшее человечество, — самостоятельность совести, воли и мышления. Вергилий говорит:

Митра — головной убор первосвященника, венец — царя. Данте становится сам себе жрецом и царем. Богословы выделяли три «служения» Христа: царь, первосвященник и пророк. Данте полагает, что человек должен отражать в своей исправленной природе эти три призвания. Показательно, что место пророка в этой формуле занял поэт — им Данте был с самого начала путешествия. Но возвеличенное призвание поэта в Дантовом смысле отнюдь не совпадает с культом поэта во времена Возрождения и тем более с романтическим мифом священности всякого творчества. Данте выстрадал хождением по мукам право на пророческий чин, но он далек от мысли, что само по себе поэтическое вдохновение возносит его над грешной землей. Может быть, признаки такого романтизма можно найти в «Новой Жизни», и тогда не случайной будет встреча-прощание с учителями куртуазии в седьмом круге Чистилища.

В XXVIII песни изображается встреча с самым, быть может, загадочным персонажем «Божественной Комедии». Данте вступает в тенистый лес Земного Рая, который он сравнивает с сосновой рощей Равенны. Он останавливается перед кристально чистым и в то же время абсолютно темным ручьем (Лета). На противоположном берегу появляется поющая девушка, собирающая цветы. Данте кажется, что ее красота «согрета лучом любви, коль внешний вид не ложь». По просьбе Данте она подходит ближе. Это первое райское видение после бесконечных картин страданий. Девушка, смеясь, плетет венок и бросает влюбленный взор на Данте. Она рассказывает ему о природе Земного Рая, того самого места, где когда-то жил созданный для счастья первочеловек, о его растениях, атмосфере, о двух источниках: Лете, дарующей забвение зла, и Эвное, восстанавливающей память о добрых делах. Она говорит, что певцы «золотого века» видели в поэтических снах именно это место.

Кто эта девушка? Интерпретаторы выдвинули много гипотез, и хотя точный ответ на вопрос, видимо, невозможен, роль ее в поэме вырисовывается достаточно определенно. Чуть позже мы узнаем от Беатриче ее имя — Мательда. Сама Мательда дает ключ толкователям (XXVIII 80–81), указывая на псалом 91, где есть слова «Ты возвеселил меня, Господи, творением Твоим». С этим перекликаются слова книги Притчей Соломона о божьей мудрости, которая была художницей при творце, веселилась перед его глазами, и радость ее была с сынами человеческими. Из сна Данте мы знаем, что Мательде соответствует Лия — деятельная мудрость. В песне упоминается имя Прозерпины (греч. Персефона), похищенной Плутоном с цветущего луга и ставшей царицей подземного мира. По просьбе Цереры она часть года проводит на земле, ее приход — это начало весны. Миф об Орфее и Евридике, ужаленной змеей на цветущем лугу, повторяет эту фабулу, внося новый мотив: поэт спускается в загробный мир, чтобы вывести на свет возлюбленную. Тема весны, вернувшейся на землю, заставляет нас вспомнить еще одно имя. В «Новой Жизни» Данте говорит о некой Джованне, предшествующей появлению Беатриче (см. гл. XXIV). Ее второе имя — Примавера («весна»), что можно прочитать и так: «идущая первой». Очевидный евангельский образец соотношения Джованны и Беатриче: Иоанн Креститель и Христос. Данте по своему обыкновению соединяет три мифологических пласта, ветхозаветный (Премудрость-София; Лия), античный (Прозерпина), христианский (Иоанн Креститель). Отсюда следует, что Мательда — это мудрость творца земли и неба, это душа сотворенного мира, скрывшаяся в покинутом раю, это та часть земной действительности, которая готовит ее соединение с небесной действительностью. Комментаторы отмечают социальный аспект образа, сближая Мательду и Астрею, дочь Фемиды — богиню справедливости времен «золотого века», покинувшую людей и ставшую созвездием Девы (см.: 62, 344–345). Данте хорошо знал из Вергилия и Овидия этот миф и сам построил своеобразную мифологему в канцоне «Мое три дамы сердце окружили…» (см.: 3, 92). Некоторые толкователи находят параллели между символикой тамплиерского храма в Иерусалиме и Земным Раем, который расположен на противоположной стороне земного диаметра. Обращает на себя внимание противоречивое соединение в образе Мательды невинности и охваченности любовным чувством. Видимо, смысл такого соединения в идее первозданной незамутненности земной любви, в ее способности быть чистым сосудом для любви небесной. Загадочно также имя девушки. Ее историческим прообразом считается маркграфиня тосканская Матильда, подарившая свои владения римской курии. Этот пример деятельной мудрости, да к тому же и уважения светской власти к церковной был, конечно, важен для Данте, но в его художественной системе исторические персонажи лишь относительно точная копия идеального образца, а потому вряд ли можно объяснять образ XXVIII песни ссылкой на деятельность маркграфини. К тому же ее имя изменено. Может быть, Данте хотел указанием на греческий корень имени («матема» — теоретическое знание) обозначить место Мательды в иерархии типов знания. Данте не знал греческого, но должен был знать, что математику Аристотель считал наукой пограничной между знанием чувственным и чисто теоретическим.

Подведем итоги. Встреча Данте на весеннем лугу Земного Рая с грациозной девушкой, плетущей венок, означает новый этап пути. Он попал в утраченное человечеством царство чистой радости и прекрасного — легкого и веселого — труда. Это мир неиспорченной природы, о которой ему читает лекцию Мательда. Соответственно это уровень разума, переходный от земного разума (Вергилий) к небесному (Беатриче). Условно его можно назвать теоретическим естествознанием. На языке теологии это ветхозаветная София, радость божественного творчества (см. 105), деятельное устроение вещества. Это воплощенная справедливость, ждущая людей в покинутом Рае Земли. Это идеальность земной любви. Если Лючия — свет физический и моральный, Беатриче — свет метафизический, свет откровения, то Мательда — свет знания естественного. Так же как Прозерпина и Евридика, она утрачена для мира, но должна вернуться. Наконец, она, как Иоанн Креститель, должна «приготовить путь Господу» (Матф. 3, 3) в смысле будущего царства божия на Земле. Недаром в поэме она предшествует более высокому типу знания — Беатриче.

Следующая, XXIX песнь начинает величественный спектакль, разыгранный для Данте небесами на сцене Земного Рая. Пройдя вверх по ручью менее ста шагов, Мательда и Данте останавливаются. «Смотри и слушай», — говорит новая покровительница Данте. С востока движется процессия. Впереди семь золотых светильников — дары святого духа. За светильниками тянутся семь полос цвета радуги. Следом идут увенчанные лилиями двадцать четыре старца, символизирующие книги Ветхого завета. Затем шествуют четыре шестикрылых зверя, крылья которых «полны очей», — это четыре Евангелия. (Сам Данте указывает на источник своей фантазии: книга пророка Иезекииля и Апокалипсис.) Они с четырех сторон окружают двуколую повозку — триумфальную колесницу, в которую запряжен грифон, т. е. лев с крыльями и головой орла. Грифон символизирует Христа, его богочеловеческую природу. Поднятые крылья грифона бесконечно высоко уходят в небо, так что между ними оказываются три средние полосы из семи, оставляемых светильниками. Это указывает на троякую природу бога и на пересечение в Христе земного с небесным. У правого колеса повозки, символизирующей церковь, танцуют три женщины — богословские добродетели, у левого четыре женщины — природные добродетели. Природные добродетели одеты в пурпур, богословские — в свои обычные цвета: зеленый, алый, белый. Затем идут два старца: тот, что в одежках врача, — книга Деяний апостолов (она написана Лукой, который, по преданию, был врачом); тот, что с мечом, — послания апостола Павла (он был воином). Далее идут «смиренных четверо»: это послания апостолов Иакова, Петра, Иоанна, Иуды. Затем одинокий старец, который «ступал во сне с провидящим челом». Это — Апокалипсис, в котором будущее открыто в видении, словно во сне. Удар грома останавливает шествие перед Данте. Следующие события разворачиваются в XXX песни, кульминационной для всей «Комедии».

В колеснице появляется женщина в венке олив, под белым покрывалом, в алом платье. Данте испытывает «обаянье былой любви», предчувствуя, кто откроется его взгляду. В смятении чувств он обращается к Вергилию, но Вергилий исчез. Он выполнил свою миссию. Данте обливается слезами, потрясенный потерей вожатого, но слышит голос с колесницы, со сдержанным гневом прерывающий его плач. Затем Беатриче называет себя. Стих звучит как колокольный звон:

Затем Беатриче обращается к Данте с обвинительной речью, в которой сурово корит его за измену юношескому идеалу.

XXX песнь — это смысловой центр «Комедии». Обратим внимание на ее структуру. Все детали этой изощренной конструкции, в которой отразилась и Дантова философия числа, и философия композиции, и философия творчества, не только трудно описать, но и вряд ли можно обнаружить с исчерпывающей полнотой. Самые значимые числа «Комедии» — 3, 9, 10, т. е. Троица, ее благодать и божественная полнота. Эти числа пронизывают всю песнь. Номер песни во второй кантике — 30, т. е. 3X10. До нее 63 песни (6 + 3 = 9), после нее 36 песней (3 + 6 = 9), сама она 64-я (6 + 4 = 10). Композиционно важные моменты песни: начало песнопений — ст. 10; обращение к Вергилию— ст. 46 (4 + 6 = 10); первые слова Беатриче с упоминанием имен Данте и Вергилия — ст. 55 (5 + 5 = 10); именование Беатриче — ст. 73 (7 + 3 = 10). Особенно важны 55-й стих, где в первый и последний раз звучит имя Данте, и 73-й, где в первый раз звучит имя Беатриче. До 55-го стиха 54 стиха (5 + 4 = 9), после него 90 стихов (9 + 0 = 9). До и после 73-го стиха 72 стиха (7 + 2 = 9). Этот стих — середина песни. Всего в песне 145 стихов (1 + 4 + 5 = 10). Данте вообще очень внимательно относится к именам: Беатриче упомянута в поэме 63 раза (6 + 3 = 9), рифмуется ее имя в 9-ти случаях. (Другой пример: Христос упомянут 4 раза — по числу евангелистов, и рифмуется его имя только само с собой; все 4 случая — в «Рае».) Как уже говорилось, XXX песнь — это место деления поэмы в соответствии с принципом «золотого сечения». Есть основания полагать, что Данте пользовался соотношением 5:3. Если мы разделим общее число стихов «Комедии» (14233) по принципу «золотого сечения», то обнаружим, что средний стих всей «Комедии» также находится в XXX песни. Это 15-й стих: «…в земной плоти, воскресшей для хвалений…» Порядковый номер стиха — 8895 (8 + 8 + 9 + 5 = 30). Стих находится в середине фрагмента, в целом насчитывающего 9 стихов. Начинается он стихом, содержащим цитату из Песни песней («Гряди, невеста, с Ливана»), а кончается стихом, содержащим цитату из Евангелия («Благословен грядущий»). Таким образом фрагмент как бы связывает ветхозаветное предзнаменование и новозаветное исполнение, бросая свет на происходящее в XXX песни. Изложенные формальные особенности песни — только часть того, что можно сказать о ее тщательно выстроенной композиции, но и этого достаточно для того, чтобы почувствовать, какие задачи ставил перед собой Данте. Подражая творцу вселенной, он соединяет число и ритм, звук и образ, страсть и рассудок, вещество и смысл.

XXXI песнь завершает суд Беатриче над Данте. Сокрушенный ее гневом, он теряет сознание, но тут Мательда подхватывает его и влечет через ручей. На миг она погружает его в воду с головой, окрестив в водах Леты (ведь в Земном Раю она взяла на себя роль Иоанна Предтечи). Теперь Данте, смыв тяжкие воспоминания, может взглянуть в глаза Беатриче. Беатриче смотрит на грифона, Данте — в глаза Беатриче. Он потрясен не только ее красотой, но и тем, что грифон в глазах Беатриче предстает то в одной своей природе, то в другой: первое, что увидел Данте в глазах своей возлюбленной, — это богочеловечество Христа, главная тайна теологии.

В XXXII песни процессия поворачивает обратно на восток и приходит к древу познания добра и зла, которое засохло после грехопадения. Теперь оно символ империи, поскольку она стоит на страже различения добра и зла, осуществляя естественное право. Процессия восхваляет грифона за то, что он не клевал дерева, т. е. не покушался на империю, не подчинял ее себе. Грифон привязывает колесницу веткой дерева к стволу. Дышло и ветка образуют крест. Дерево расцветает, поскольку связь церкви и государства вливает новые силы в империю. Процессия растворяется в небесах, а Беатриче продолжает вести мистический спектакль:

На колесницу, слетая вниз и срывая с дерева листья и кору, нападает орел (империя разрушает право и нападает на церковь). В колесницу пытается проникнуть голодная лиса (ереси). Первое нападение отражено, но затем орел снова спускается и осыпает колесницу перьями (противозаконные дары кесарей, например, «дар Константина»). Из земной трещины выползает дракон и пробивает хвостом дно колесницы; согнув хвост крюком, он вырывает дно повозки, и она вся обрастает перьями (дьявол испортил основу церковной жизни — смирение и бедность, и церковь разбогатела). Затем у повозки появляются семь глав. Вместо церкви перед нами дракон Апокалипсиса. На нем сидит блудница, рядом стоит охраняющий ее гигант. Они целуются, но когда блудница бросает взгляд на Данте, гигант бьет ее и, отвязав чудовище, тащит повозку в лес (так Данте изобразил взаимоотношения церкви и империи во времена Филиппа IV и Бонифация VIII, закончившиеся «авиньонским пленением»).

XXXIII песнь подводит итог событиям. Беатриче предсказывает близящийся срок расплаты. Должен прийти преемник императоров прежних лет, некий посланный богом «Пятьсот Пятнадцать», который истребит «воровку и гиганта». Самое распространенное толкование говорит, что Пятьсот Пятнадцать — это анаграмма латинского слова «вождь» (DUX = DXV). Есть предположение, что число как-то связано с событием весны 515 г. до н. э. — восстановлением Иерусалимского храма Зоровавелем. Связывают это предсказание и с именем Кан Гранде (его знаменитая победа над гвельфами была одержана 15 августа 1315 г.). Неясно, тождествен ли Пятьсот Пятнадцать Псу I песни «Ада» или, как предполагают некоторые комментаторы, речь идет о грядущих жреце и царе. Все предложенные толкования неудовлетворительны, потому что не соответствуют главной особенности дантовской философии символа, — в символе должны быть соединены несколько на первый взгляд независимых линий развития действительности. Как бы там ни было, ясно, что от будущего Данте ждет религиозно-политической революции, которая вернет историю в русло, предначертанное провидением.

Вторая кантика закончена. Данте омыт Мательдой в водах Эвнои, восстановившей его жизненные силы. Пройден большой путь, хотя по времени это всего лишь около 80 часов. За эти трое с половиной суток Данте прошел, как повторяют пройденное в школе, всю мировую историю, которая вводится в песни кантики то развернутыми образами, то отдельными фразами, а то и намеками, не теряя при этом своей моральной цельности. В Аду души не знали изменений; они застыли в одном назидательном образе или же в цепи мучительных превращений. В Чистилище вместо превращений — преображение. Здесь начинается — сначала медленно, а затем все быстрее — восхождение к свободе и духовному самоопределению. В Аду господствует ночь, в Чистилище чередуются день и ночь, так же как и в жизни и в мировой истории. Предутренние сны Данте как бы указывают на прорывающуюся в его сознание из мира вечного дня высшую реальность. Но и само его сознание подвижно: впитывая в себя новое содержание, оно меняет свою форму — идет воспитание души. В Аду правила чувственность (даже тогда, когда заставляла волю с ней бороться и разум о ней думать); в Чистилище — царство души; в Раю будет царство духа. Интересно, что ритм развития души Данте не совпадает с общим ритмом движения путников. Если продвижение в целом становится легче и быстрее от круга к кругу, то душа, постепенно переходящая от внешнего содержания к внутреннему переживанию, вынашивает кризис, который и разрешился в Земном Раю слезами и раскаянием. Контраст между сокрушением кающейся души и цветением райской природы сглаживается гармонией воскрешенной любви, но мрачная драма, разыгранная под древом добра и зла, так и остается для Данте незажившей раной, напоминающей о себе и на небесах третьей кантики.

Философское значение «Чистилища» как центра поэмы, ее сердцевины Данте стремится выразить соответствующими художественными средствами. В событиях «Чистилища» концентрируется настоящее (настоящему подчинены и многочисленные воспоминания о прошлом). Души Чистилища — это, как правило, современники. Соседствуют с Чистилищем Ад как вечное прошлое и Рай как будущее. Гора искупления служит своего рода связующим звеном между землей и небом, т. е. она тоже середина. В известном смысле эта кантика — середина середины, потому что сама «Комедия» осмыслялась Данте, как уже говорилось, в качестве центрального события на отрезке истории от сотворения Адама до Страшного суда. Она была попыткой сделать остановку, опомниться и осознать себя перед началом последнего акта мировой истории. Данте назвал свою поэму просто «Комедией», без эпитетов. Может быть, его рассуждения о жанрах в письме к Кан Гранде — это версия, предназначавшаяся для многих. Не вкладывал ли он в заглавие иной смысл? Medio по-латыни значит «делить пополам», «быть в середине»; meditor — «обдумывать» (и также «наигрывать», «напевать»); commeditor — «запечатлевать в памяти», «воспроизводить». Так или иначе, но очевидна сосредоточенность поэта на срединных событиях «Комедии». Встреча с Беатриче после десятилетней разлуки — то третье свидание, ради которого первоначально и была задумана поэма. Но теперь в этой точке пересеклись многие другие цепочки событий. Беатриче все в, том же красном платье, это именно она, а не отвлеченная аллегория, но в то же время она представляет небесную мудрость, она посланница Рая, она режиссер и действующее лицо в «миракле», поставленном для Данте. Более того, среди «трех благословенных жен», отражающих по правилам символического искусства Данте свойства Троицы (Мария — могущество, Беатриче — знание, Лючия — любовь), она занимает место Христа. И эта роль Беатриче тем более заметна в пасхальной атмосфере XXX песни. Центральное событие жизни Данте совпадает с праздником искупленного греха и с важным моментом человеческой истории.

Символическая многослойность открывается нам лишь тогда, когда мы раскладываем на спектр значений тот или иной цельный образ. Но первична именно его цельность, и поэтому восприятию не грозит опасность запутаться в символах поэмы — они суть всего лишь возможность, скрытая в действительности образа.

О. Мандельштам пишет: «Я сравниваю — значит, я живу, — мог бы сказать Дант. Он был Декартом метафоры. Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскрывается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть — сравнение» (49, 161). Поскольку метафора — плоть всякого символа, можно распространить это высказывание и на все те сложные случаи многослойной символики у Данте, о которых шла речь. Подобно номиналистам XIV в., которые утвердили в философии первичность индивидуума и производность абстракций, Данте утверждает исходность живого образа (достигающего своей полноты в образе личности) и вторичность рациональных толкований. Земная и небесная Беатриче прекрасно уживаются в одном образе поэмы, потому что все высшее должно иметь личностное воплощение. Архетипом для такого символизма является Христос, которого никакой теолог не мог назвать идеей или принципом, ибо догматически определено было, что он человек и бог. Данте открыл в символизме бесконечные возможности для художника, увидел в сопряжении жизни и духа через символ смысл существования художника, его собственное дело, которое не может за него сделать никто.