Мы силимся предсказать будущее, оглядываясь на прошлое. В этой ситуации историк Российской революции 1917 г. ощущает себя необычайно востребованным. Востребованным, но не понятым. «Правда, это похоже на канун Февральской революции?» — вопрошают люди самых разных взглядов. Отрицательный ответ никого не устраивает: одни пугают Февралем, другие его с нетерпением ждут.

 

Путь от мысли до курка

Между тем опыт революции 1917 г. свидетельствует о том, что анализ политической ситуации, основанный исключительно на исторических параллелях, редко бывает точным. С кем только ни сравнивали Керенского: для одних он был русским Дантоном, для других — Луи Бланом. Наконец, некоторые его восторженные почитатели считали, что одного определения мало: «...русский Гракх, с душою Гарибальди». Керенского сравнивали с Наполеоном, и одних это оскорбляло, а других воодушевляло: многие мечтали о воинственном вожде-спасителе, который преодолеет анархию. Востребованной оказывалась и аналогия со Смутным временем. Сторонники Керенского именовали его то Пожарским, то Мининым, а враги главы Временного правительства — Лжедмитрием. И все эти аллюзии не сработали.

Вряд ли современная Российская Федерация напоминает Российскую империю кануна революции. Набор и масштаб проблем был совершенно иным. Разумеется, император и его правительство запаздывали с реформами, но вряд ли какой-либо разумный политик может позавидовать положению последнего русского царя. Любая реформа, даже самая продуманная, создавала непременно новые вызовы, провоцировала кризисы в различных сферах.

Можно ли было с помощью реформ интегрировать в империю поляков? Финнов? Жесткая централизация и русификация подрывали основы империи, которая создавалась на основании соглашений с местными элитами, соглашений писаных и неписаных.

Можно ли было решить аграрную проблему с помощью Столыпинской реформы? В одних регионах крестьяне готовы были ее принять, в других полагали, что единственным способом разрешения всех экономических бед является «черный передел». Это было глубокое убеждение десятков миллионов людей.

Можно вспоминать и иные болевые точки империи, при желании легко найти аналогии. Но важно упомянуть другую особенность, которая присуща и нашим предкам, и нам. Ощущение необходимости преобразований не сопровождается продуктивным поиском общенационального консенсуса относительно набора первоочередных реформ. Отсутствуют и общепризнанные принципы лоббирования политических реформ. Культурная разнородность огромной страны затрудняла и затрудняет формулирование общих правил политической игры. Можно даже сказать, что современные россияне обнаруживают меньшую способность к политической самоорганизации, чем их предки, жившие в начале ХХ в.

И все же нынешняя политическая ситуация принципиально отличается от событий вековой давности. Сто лет назад жители России, придерживавшиеся самых разных политических взглядов, спокойнее относились к политическому насилию, «путь от мысли до курка) был для них гораздо короче.

Власть традиционно использовала армию как полицейскую силу. Армия была универсальным средством решения всех проблем — хозяйственных, воспитательных, полицейских. Хорошая полиция стоит дорого, а денег в империи, борющейся за статус великой державы, катастрофически не хватало, полицейское государство не имело нужного количества полицейских. Но использование в полицейских целях людей, подготовленных для войны, приводило к тому, что различные социальные и политические конфликты перерастали в маленькие гражданские войны. Такой опыт сыграл свою роль при подготовке большой гражданской войны.

В то же время многие представители оппозиции считали революцию универсальным средством решения всех социальных, политических, национальных проблем. Вера в грядущую революцию подтверждалась необычайно развитой политической культурой революционного подполья. Создававшиеся десятилетиями ритуалы и символы воспитывали определенную культуру бескомпромиссного протестного движения. В поле влияния этой культуры находились самые различные слои, она легко эксплуатировалась для оформления самых разных требований. Любой конфликт был маленькой революцией.

Запрограммированность России на конфронтацию значительно усилилась в годы Первой мировой войны. В условиях грандиозной войны, сделавшей многих мирных людей жестокими воинами, насилие казалось естественным способом решения политических проблем. Но это затрудняло традиционное использование армии как полицейской силы, что в конце концов и привело к революции.

К счастью, в современной России условия политической социализации совершенно иные. Разумеется, опыт региональных войн и межнациональных кровавых конфликтов не может не влиять на политическое сознание россиян. Однако этот опыт необязательно ведет к применению насилия, напротив, он нередко используется как аргумент для предотвращения всяческих конфликтов (что порой влечет и отказ от преобразований, если они несут риск конфронтации).

И все же современные аналитики прибегали и прибегают к сопоставлению нынешней ситуации с событиями 1917 г., несмотря на принципиальное отличие двух эпох.

Во-первых, миф о Великом Октябре был основополагающим мифом СССР. Люди, воспитывавшиеся в Советском Союзе, попросту не могли ничего не знать о революции. Этот багаж знаний сохраняется и по сей день, порой меняется лишь знак оценки. Поэтому аналогии с 1917 г. воспроизводятся почти автоматически и простыми людьми, и политиками, и СМИ.

Во-вторых, в сознании народа Гражданская война остается непреодолимой травмой. И по сей день немало людей отождествляет себя с белыми или красными, хотя порой они плохо знают действительную историю братоубийственного конфликта.

В-третьих, массовое сознание охотно «объясняет» историю революции с помощью всевозможных заговоров: если современники верили в «заговор императрицы», то в начале XXI в. публичные историки, опираясь на де-тективизированное сознание общества, рассуждают о заговорах масонов и происках иностранных разведок как о главных факторах революции. Вера во всемогущество спецслужб объединяет странным образом и былых диссидентов, и ветеранов спецслужб. Этот чекистско-диссидентский дискурс существенно влияет на современную политику. Его появление объяснимо, его воздействие непредсказуемо.

В такой ситуации максимальная рационализация исторического сознания представляется необходимой.

 

Николай II и Владимир Путин

Разговор о власти нередко становится удивительно интимным. Люди признаются в любви властителям и не прощают измен своим избранникам. «Я так любила Горбачева!» — говорила мне одна московская либеральная дама в самом начале 1991 г. Так говорят о бывших любовниках, оказавшихся недостойными высокого чувства...

У каждого политического строя свой набор предписываемых эмоций по отношению к власти и властителям. Монархов положено любить. Язык верноподданных необычайно чувствителен, они плачут при виде «возлюбленного государя», испытывают экстаз, народ и монарх заключают друг друга в объятья. И это не всегда похоже на любовь преданных детей к отцу, это чувство иного рода.

«Трагическая эротика» — такими словами описал С. Булгаков свое отношение к Николаю II. Искреннее признание философа, для которого почитание царя было религиозным требованием, позволяет лучше понять общественно-психологическую ситуацию накануне падения монархии: немало убежденных монархистов не могли любить своего государя, хотя этого очень хотели. Они не считали императора достойным своей политической любви. Николай II не смог пробудить это чувство у своих верноподданных. Не только активные действия его давних противников, революционеров и либералов, отрицавших монархический строй, но и поразительное бездействие монархистов, желавших любить своего царя, предопределили его падение.

В известном смысле последний император стал заложником своего идеализированного образа. Николай II представлял себя как благочестивый и богобоязненный царь московского периода (известна его любовь к Алексею Михайловичу, а к Петру Великому он относился не без критики). Другой же излюбленный образ Николая II — «венценосный труженик», неустанно заботящийся о процветании своей страны. Монархическое сознание верноподданных требовало образа сильного правителя, мудрого и решительного отца нации. Однако к 1917 г. царь перестал восприниматься как могучий государь, все чаще люди разных политических взглядов — монархисты разного толка в том числе — воспринимали его как слабого императора. Он напоминал фольклорный образ царя-дурака — пьяницы и подкаблучника, которым манипулируют недостойные советники, помыкает жена. Разве можно было любить такого царя?

Свержение монархии в 1917 г. потребовало не только выработки принципиально нового политического языка, но и изменения эмоционального отношения к власти. При этом нарастающая популярность демократической риторики сопровождалась и потребностью любить новых политических избранников. «Первая любовь революции» — так именовали Керенского его сторонники. Любовь первая, но не последняя: одни переносили чувство политической любви на «народного главнокомандующего» генерала Корнилова, а другие избирали иных «любимых вождей» — Ленина и Троцкого. Керенский же признавался и теми и другими недостойным любви. Его положение вождя трактовалось как нечто противоестественное, неслучайна демаскулинизация и феминизация его образа. Показательно, что слух о переодевании Керенского в костюм сестры милосердия родился первоначально в правой, черносотенной среде.

Потребность любить главу государства является в настоящее время важным препятствием на пути к демократизации современной России. Одни любят президента и готовы защищать его как близкого человека, другие же считают его недостойным народной любви. Между тем многовековая республиканская традиция культивировала настороженное отношение к популярным властителям, намеки на культ личности могли стать началом конца политической карьеры. «Главная добродетель гражданина — подозрительность», — говорил Робеспьер, а лозунг Американской революции гласил: «Вечная бдительность — залог свободы». Любовь к вождям предстает здесь как некая аномалия, встречающаяся, но требующая немедленной политической терапии.

При этом по сути монархическая политическая любовь может сочетаться с использованием языка демократии. Собственно, и в советское время демократия не исключалась из официального политического словаря, это отличало коммунистов от фашистов и нацистов, которые откровенно отрицали демократию. В советском же языке слово «демократия» хотя и не было центральным понятием, но явно обладало положительным значением, даже убежденные коммунисты давали порой своим детям имена Демократ, Рада (рабочая демократия). Реальной демократии в СССР не было, однако ритуалы ее существовали, что имело декоративно-легитимирующее воздействие. И на историю СССР это оказало немалое воздействие: пионерские сборы и комсомольские собрания, отрицая демократию как ценность, обучали миллионы людей технике выработки консолидированных решений — ведению собраний и составлению протоколов. Сборы и собрания были привычно скучными, но в период перестройки опыт принудительного квазисамоуправления был востребован.

Здесь следует отметить политическое значение экстраполитических факторов. Так, люди все больше интересовались спортом, болельщики наполняли стадионы, радио и телевидение также способствовали распространению культуры спорта и спортивной этики. Представления о честной игре получали распространение и постепенно захватывали сферу политики. Выборы в СССР честной игрой назвать было никак нельзя.

Ритуалы демократии и представления о честной игре необычайно важны для современной политики. Режим принципиально не отрицает политическое соревнование, но стремится контролировать его, выступая в роли и игрока, и судьи. Он желает победы по правилам, хотя правила меняются во время игры в зависимости от ее хода.

И если Николай II не соответствовал образу могучего государя, образу, который он тщательно конструировал, то президент Путин становится заложником того имиджа, который создавал он сам и его сторонники. Его выбирали как сильного мужчину, борца и лыжника, спортсмена, уверенно побеждающего своих соперников. Молодая и энергичная власть противопоставлялась старому поколению политиков, которые либо поддерживали «дедушку Ельцина», либо боролись с ним.

Именно такой образ мужественного политика опасен для ситуации, когда власть, меняя правила игры, заявляет о том, что она их сохраняет. Спортсмен Путин бросает вызов спортивной этике, и неудивительно, что общественный вызов ему был брошен во время спортивного соревнования: болельщики дали понять, что он играет не по правилам.

Это вовсе не значит, что Путин теряет популярность, многие продолжают любить его, но любят его иначе, иначе, чем даже несколько лет тому назад. Президент олицетворяет не динамику, неизбежно сопряженную с политическими рисками, а стабильность, которая порой воспринимается как застой. Путин — это Брежнев сегодня. Именно за это его любят многие его сторонники. Именно поэтому многие его оппоненты любят других политиков.

Но, похоже, Россия все еще желает непременно любить своих избранников.

 

Молодежь против «старого режима»

Политические предсказатели и экономические прорицатели предпочитают катастрофические прогнозы. В этом и кроется успех их ремесла: при благоприятном развитии событий никто и не вспоминает их пессимистичные предчувствия, а вот трагедии обществ способствуют карьерам аналитиков, предупреждавших о грядущих опасностях, но не понятых современниками...

Так, историки Российской революции любят цитировать «Записку» Петра Николаевича Дурново — бывшего министра внутренних дел империи. Уже в начале 1914 г. умный и опытный бюрократ, профессиональный борец с революцией, предрекал, что грядущая война с Германией чревата серьезными социальными потрясениями.

Неудивительно, что и современные профессиональные пророки обсуждают прежде всего грядущие великие потрясения великой страны. Но и без подсказок честолюбивых футурологов обывателю понятно, что кризис не за горами: счета за жилье и цены в магазинах не пробуждают радостных надежд. Даже фанатичные антикоммунисты порой анализируют ситуацию, используя категории «базис» и «надстройка», даже люди верующие в глубине души считают, что бытие определяет сознание, по крайней мере политическое поведение.

Можно с большой долей уверенности предположить, что грядущий виток экономического кризиса отразится на социальной сфере, а это существенно повлияет на политическую ситуацию. Но каким будет ближайший политический кризис? Перерастет ли он в революцию, которую многие боятся, а некоторые чают?

Пока все рассуждения относительно неизбежности революции, высказываемые ее сторонниками и противниками, нельзя признать достаточно убедительными. Исходя из своих убеждений, одни революцией пугают, другие революцию прославляют.

Однако опыт предшествующих революций позволяет все же сделать некоторые прогнозы относительно протекания неизбежного политического кризиса. Вне зависимости от доминирующей идеологии он будет политизированным конфликтом поколений.

Ведь революция 1917 г. и Гражданская война были конфликтом поколений. В результате Февральской революции в стране появилось множество комитетов и советов разного рода. Сотни тысяч сравнительно молодых мужчин, оторванных от нормальной политической жизни, оказались участниками политического процесса. Они познали вкус власти, они не собирались обретенную власть отдавать. По сравнению с этим важнейшим социально-политическим процессом все дискуссии между конституционными демократами и социалистами-революционерами, народными социалистами и большевиками, меньшевиками и анархистами выглядят вторичными. Энергичные и честолюбивые парни, политизирующиеся в условиях войны и революции, готовы были с оружием в руках отстаивать свою власть. Сложилось так, что большинство представителей этого «комитетского класса» оказалось на стороне большевиков, но могло быть иначе: в октябре 1917 г. большинство членов советов и комитетов не принадлежало ни к какой политической партии. Показательно, что и впоследствии, во время Гражданской войны и коллективизации, большевики умело использовали конфликт поколений, предлагая свой язык для идеологизации этого конфликта.

Разумеется, ситуация «двоевластия» и «многовластия» возникает не при каждом политическом кризисе. Но можно уверенно предсказать, что кризис, во-первых, будет важным инструментом массового политического воспитания, а, во-вторых, на ход кризиса окажет огромное воздействие политическая культура нового поколения жителей России. Скорее всего конфликт поколений и будет оформлен как конфликт поколений. И дело не только в том, что действующий президент достиг пенсионного возраста (возраст политический порой не совпадает с возрастом биологическим). Особенности политики современного режима и его репрезентации обусловливают то, что он все более воспринимается как «старый режим».

Очевидно, что значение молодежи в грядущих конфликтах осознается в различных коридорах власти — появилось немало молодежных организаций, ею поддерживаемых. Но опыт последних лет показывает, что «старшие товарищи» не готовы уступать дорогу молодым, соответствующие механизмы ротации отсутствуют.

К тому же нарушение правил игры оказывает большое влияние на процессы воспитания политиков завтрашнего дня.

Многие вообще перестают интересоваться политикой, они разочарованы в выборах без выбора. В долгосрочной перспективе это представляет большую опасность: люди, с энтузиазмом проходящие политическое воспитание не в относительно «мирные» периоды, а в условиях радикального политического кризиса, становятся весьма своеобразной политической элитой.

В то же время отказ от правил политической игры проявляется и в радикализации политизированной молодежи. Язык революции очень подходит для оформления конфликта поколений, и каждое поколение мечтает о своей революции, о своем преодолении культуры стариков. Строить баррикады кажется гораздо более интересным занятием, чем строить гражданское общество. Девушки не любят молодых людей, всегда соблюдающих правила. Молодые люди не любят, когда им навязывают правила. Особенно молодые люди не любят тех, кто, навязывая правила, сам их нарушает.

Историки, рассуждая о причинах революции, называют незавершенную модернизацию, болезненную урбанизацию, противоречивую секуляризацию... Они пишут об общинной традиции и о кризисе империи, о несосто-явшихся реформах и страшном воздействии Первой мировой войны.

Но нельзя забывать и о другом важнейшем факторе. На протяжении десятков лет в России развивалась революционная традиция. Тысячи молодых людей, увлеченных политикой, но отрезанных от политической жизни, создавали символы и ритуалы, которые оформляли различные экономические, социальные и политические конфликты. Это политическое творчество, создававшее развитую культуру политического протеста, привело к тому, что разнообразные, порой разнонаправленные конфликты слились в единый поток грандиозной революции.

Охранители великой Российской империи искренне старались защитить государственность, предотвращая «вредную политику». Но неспособность интегрировать в политическую жизнь массы честолюбивых и креативных людей приводила к их политической радикализации.

Осторожные консерваторы были лучшими воспитателями пламенных революционеров.