Иуда подошёл к самой воде. Зазнобило ступни ночным дыханием великого Генисарета. Иуда присел, вымыл лицо и шею, косанул живым глазом вправо и влево…
Берег жил ночной жизнью. И там, и тут горели костры. Там сидели рыбаки, из тех, кто не вышел на лов этой ночью. И пришли к кострам их жёны, и привели детей. Шумел бесхитростный разговор, чинили сети и снасти, смеялись, ели и пили…
Избранные Господом своим, они ловили рыбу вслед за своими дедами и отцами. Но родились они на земле, что зачислена уже была в римские регистры, но они о том ведали плохо… И не ведали того, что уже сыновья и внуки их будут рассеяны по империи и даже за её немыслимые пределы. Но горькая эта участь выберёт самых немногих. А большинство ожидает смерть, положенная скоту. От жажды, от голода, от повального мора. Выжившие будут распяты или угнаны в рабство. И только избранные счастливцы, чей разум погрузят в ночь фарисеи, падут в бою от римского меча, защищая землю отцов. Землю, отнятую у других по праву избранного народа…
Знал ли об этом Иуда, придя на ночной берег? И знал ли вообще что про себя? Дано ли любому, чтящему Закон, но не выбранному в пророки видеть уготованное ему его Господом?
Но менее всего остального занимали Иуду пророки, которых развелось в те лихие годы в Иудее, как некормленых овец… Иерусалим разрывался между Римом и Господом, ослеплённый Законом, раскачиваемый страстями. Каждый рвал налог на себя, а простой люд устал отдавать…Священники проклинали, купцы обманывали, знать боялась прогневить Рим.А сикарии из черни ненавидели и искали жертв…И находили, убеждённые, что дурная кровь должна быть снаружи, а доброе слово внутри. Но, как и все, не умевшие отделять доброе от дурного…
Иуда свернул на левую сторону, так ему было удобнее. И отдалился от воды…
Около одного большого костра было особенно много народу… Юноша играл на свирели, сидящие вокруг отбивали ладонями ритм, восхищая стремительный танец юной, цветущей дочери Израиля. Девушка танцевала на земляном возвышении, согретая щедрым пламенем, насквозь освещённая им, и стан её был так тонок, что казалось, что препоясана она золотым кольцом. Дар благой юности. Единственное, что у неё было.
Играющий на свирели юноша не сводил с неё взгляда. Кроме переполненного любовью сердца и пары проворных рук он тоже ничего не имел…
Иуда неслышно шёл за границей тьмы от костра к костру, не приближаясь, не отдаляясь… Слушал недолго, о чём говорят, шёл дальше. Его чёрный силуэт мог бы заметить иной, наблюдавший из темноты позади него. Но не было других, кроме Иуды. Он видел всех, его не видел никто.
Но вот вскрикнул малыш, тыча пальчиком в темноту. Мать, смеясь, подхватила его на руки, прижала к себе, вглядываясь в чернильную стену. Она смотрела прямо сквозь Иуду, до которого не было и семи шагов…
– Там никого нет, Симонит! Не бойся!
Усмехнувшись, Иуда мягко отдалился и вновь спустился к воде. Пошёл вдоль кромки под легкий и мерный плеск Генисарета, уставшего охлаждать день, такой раскалённый и долгий, что пришёл в Израиль с восточной стороны, из сирийских владений, уже переставших ими быть, ибо там уже властвовал Рим…
Генисарет копил сил на новый день, такой же трудный и душный…
Иуда шёл, и непрозрачной водой, чёрной, как очи дочерей Израиля, смотрело великое озеро на мёртвую половину лица Иуды… А тот с удовольствием слушал дыхание его огромной воды, но не видел его своим мёртвым глазом. А живой глаз Иуды цепко высматривал берег…
Музыка и голоса затихали, и постепенно перестал морщиться Иуда. Он не любил пустопорожних забав. И те послушно затихли и перестали царапать затылок Иуды…
И только тогда Иуда оглянулся на далёкое уже сборище… и последним промельком сумел углядеть в щедрых огненных сполохах гибкий девичий стан, двигающийся под неслышную уже свирель… Тонкий и нежный, как народившийся месяц… Что-то шевельнулось внутри Иуды…
Впереди, над небольшой ложбиной замерцал жёлтый отсвет. Летели вверх искры и гасли, не долетев до неба, мягкого, чёрного и плотного, как дорогая дамасская шерсть… И туда направился Иуда. На ходу приседая, приблизился неслышно к кустарнику, которым зарос склон ложбины, осторожно достигнув гребня, присел и выглянул…До сидящих внизу, около костра, было с десяток шагов. И видны они были, как на ладони…
Их было двое. Высокий, широкоплечий мужчина, закутанный в плащ с капюшоном. Он сидел к Иуде спиной. И даже спина выдавала в нём пришлого… Чужая текла в нём кровь, чужая! Не был он рождён от сына Израиля. И это сразу учуял Иуда…
Лицом же к Иуде сидел писец Захария, сын Бен-Акибы.
– Так, так… – ухмыльнулся Искариот, – а что же не спится грозному обличителю чужого разврата? Или заболели у него кишки? Или чешется у него правая кисть?
Чужак проворошил угли и лицо Захарии осветилось. И стало видно, как хмур, как недобро сжат его рот. Что за помыслы одолели Захарию? Угрюмо смотрел он на трескучее пламя.
Но сидящий напротив, как кажется, был настроен приветливо: – Мы славно и громко болтали, скриба… – услышал Иуда его спокойный, весёлый голос. И выговор выдал уроженца сирийской общины Тира.– …о чужих, чудесных уловах и о хороших ценах на шерсть в этом году… Мы дождались, пока стемнело и не осталось кругом никого, кроме рыбаков, чинящих сети…
Захария хмуро поднял взгляд на собеседника. А тот резко оборвал приветливость речи. Заговорил холодно и отрывисто: – Так зачем ты позвал меня? Или твоего собственного улова тебе недостаточно? – Чужак цедил насмешку, – или тебя опять пригнала твоя неуёмная жадность?… Скажи прямо и не юли! И щедрой мздой я утолю вас обоих…Иуда поддался вперёд. Его голова выставила к костру правое ухо, и скосила правый, живой глаз на Захарию, и оскалила рот. Так улыбался и слушал Иуда… Левая же, мёртвая половина его лица была во власти ночи и граница света и тьмы проходила по его хрящеватому носу.
– Не называй меня скрибой! – огрызнулся Захария, не отрывая взгляда от щедро греющих углей. – Мне ненавистна латынь… змеиный язык врага, поработившего землю моих отцов… – Дааа? – Чужак притворно удивлённо развёл руки. – А мне казалось, поработители строят дороги на вашей земле… и на ней же охраняют вас от ваших же разбойничьих шаек…
Захария покачал головой: – Одно другому не мешает… Грабители ночи – молочные щенки по сравнению с римскими голодными псами… ушёл Альбин, вор коварный и умный, мы вознесли хвалу Господу и вздохнули свободно… Но пришло безжалостное чудовище Флор…
Захария такими злыми глазами пожирал угли, что породил у Иуды одобрительную усмешку…
– А не ваши ли купцы суют прокуратору Флору таланты взяток на откуп военных подрядов? – безмятежно перебил Чужак праведный гнев Захарии.
Писец понуро опустил голову… и застонал, обхватив руками голову. Упрямо замотал, прижав ладони к ушам, не хотел он это слушать, не хотел!
А Чужак продолжал нанизывать вопросы, один на другой, притворно и удивлённо, и лилась из его речи насмешка и желчь… – …и не ваши ли книжники, закованные в броню Закона неповоротливы и беспомощны в своих доводах, как сирийский латник перед коротким римским мечом? Не ваши ли старейшины тупо и надоедливо талдычат божественному Августу о привилегиях, дарованных великим Александром? …
Чужак рассмеялся, тихо и заразительно… и резко прервал сам себя: – …Но при этом тайно и рьяно науськивают горячие молодые головы на кесарийских эллинов… за что? За то, что мир не стоит на месте и границы трещат, словно хворост? Или за то, что эллины относятся к своим богам не так трепетно, как это принято у вас, в Иудее?
Захария угрюмо молчал, но правая рука его что-то медленно и настойчиво искала в складках хитона. И Иуда это увидел. Усмехнулся…
Но Чужак, увлечённый риторическим промыслом, не унимался и не замечал… – …Или за то, что эллинские и сирийские общины приносят доход и себе, и Риму? А от иудеев только жалобы и беспорядки… или иудеи разучились торговать? Ответь мне, скриба… Вы гневно требуете, чтобы римские, мне смешно вымолвить… варвары! не вмешивались в ваши храмовые обряды, а по отдельности?…
Голос Чужака стал холоден и брезглив: – …не ты ли за три серебряных драхмы пустил меня на женскую половину в ночь, когда торговец шерстью должен был ночевать в Кане?
Писец поднял голову, его рука под тканью нашла и сжала то, что искала. Рукоять ножа. И увидев это, Иуда бесшумно сдвинулся и начал обходить их по кругу… нашёл удобней и ниже… Теперь эти двое были видны ему сбоку, и до них было не более шести шагов. И закутанный в плащ Иуда был похож на замшелый, плохо освещённый, никому не интересный валун…
А Чужак уже разозлился… – …Ответь мне… патриот своей родины, защитник веры отцов… Как можно предавать единоверцев?
Захария неуверенно помолчал, затем ответил, отрывисто, хрипло: – Это… это мне нужно… одно другому не мешает… я… я ненавижу Цадока… Почему, почему ему? Ему… досталась Ревекка… соль и мёд моего сердца… Уж лучше ты, чем… его гнилые зубы и похотливый язык, но знай, тиреянин…
Захария хотел ещё что-то добавить, но так насмешливо слушал его Чужак, что писец прервал самого себя.
– Какая сила, сколько трагедии! Божественный Эсхил пришёлся бы тебе по вкусу… если бы ты, как и все иудеи, надменно и слепо не презирали бы великое искусство эллинов… извини, я хотел сказать, варваров…
Захария оскорблено вскинул голову, но тут же вобрал в плечи, обратно, так холоден и брезглив был взгляд Чужака.
– Но ты забыл, что взял серебро. Или одно другому не мешает, а? А чем же тогда ты! Ты сам! …Лучше римского прокуратора? …
Чужак презрительно усмехнулся, и Иуда беззвучно усмехнулся вслед за ним.
– Две драхмы я отдал служанке Мириам, – огрызнулся Захария, – и одну сторожу в лавке, чтобы он крепко спал в эту ночь! Захария зло поддался вперёд:– Себе я оставил самое дорогое, мёд мести… а теперь… уходи, тиреянин… уходи!
Из его слов ушёл страх, в его глазах разгоралась злоба…
Чужак легко откинул капюшон, быстро встал. Широко расставил ноги. Полностью уверенный в себе, он долго и внимательно изучал напрягшегося писца. Изучив, кивнул. Издевательски растянул вопрос: – Верно ли… что в следующий приезд… мне следует поискать… другую сводню? …
Захария вздрогнул, как будто отвесили ему оплеуху. Ненависть, клокочущая в горле, не давала ему ответить. Он медленно, через силу, склонил голову в знак согласия.
Чужак спокойно повернулся к писцу спиной и сделал шаг навстречу невидимому валуну-Иуде…
Писец выхватил нож и кинулся Чужаку на спину, но тот резко присел и стремительной косой дугой ушёл вбок. Захария провалился в пустоту, а Чужак, крутанувшись, мощно и гулко ударил его локтём в рёбра. Утробно хрустнуло внутри Захарии, он дёрнулся, как насаженный на острогу, и рухнул мешком. Чужак ударом ноги перекатил его на спину.
Иуда тихо, одобрительно хмыкнул, плавно и бесшумно обнажая правую руку. Если бы Чужак оглянулся, он бы увидел, что у валуна вырастает рука. В кулаке был зажат гладкий, белый камень, похожий на алебастровый шар. Камень породил камень.
Чужак упёрся Захарии коленом в грудь и приставил нож Захарии к горлу Захарии. Писец тихо завыл.
Чужак произнёс, раздумчиво и иронично: – Иудеи разучились воевать. Да и торгуют всё хуже… Их хватает только на крик в синагогах и на базарах. Нет Давида за Иорданом…
Захария дёрнулся, но кадык ткнулся в остриё, застыл, выхрипнул с ненавистью: – Ты там был… Был!.. Ты… кидал!
Чужак издевательски уточнил: – Но ни разу не попал… Зачем же мне портить такую красоту?… И без меня нашлось немало желающих, так? Сын Бен-Акибы…
Чужак тихо засмеялся, неторопливо, снисходительно оглаживая лезвием бородку Захарии. Хотел, было, убрать нож в сапог, но передумал…
Доверительно улыбнулся: – Я сразу, ещё на пристани, понял, что ты её хочешь… поэтому и открыл тебе своё вожделение, тебе… Знаешь? Ревекка была прекрасна… и до неё далеко первым блудницам Аскалона и Тира…
Писец снова и бесполезно дёрнулся. Но чёрная ярость помутила рассудок, и он плюнул Чужаку в лицо, и тот равнодушно и коротко ударил его кулаком с зажатой рукояткой. Голова писца дёрнуло вбок, удивительно, как не свернуло шею…
Чужак спокойно вытер лицо, и привычным движением перевернул нож клинком вниз, договорил лениво: – … а тобою двигала глупая ревность, и она ослепила тебя… а яму под ногами минует тот, кто видит дальше других…
Острие ножа скользнуло под подбородок Захарии, и тот тоскливо замычал, скованный страхом.
Чужак склонился над писцом: – Заткнись! В лицо Танатосу смотреть следует молча… хотя бы этому, вам следует поучиться у римлян…
Послышался едва слышный свист. Чужак поднял голову. Прямо перед ним в воздухе висел ярко-рыжий от костра, алебастровый шарик. Он умудрялся неподвижно оставаться на одном месте, но непостижимо стремительно рос на глазах…
Белый булыжник вмялся Чужаку в переносицу. Чавкающий удар, громкий хруст, голову Чужака опрокинуло назад. Удар был так силён, что голова, уже мёртвая, по инерции вернулась в прежнее положение. Вместо носа зияла вмятина, на глазах заполняющаяся кровью.
Глаза Чужака уже невидяще смотрели вперёд, и в зрачках отразилась фигура с посохом, неспешно приближающаяся к костру. Мёртвый и живой глаза Иуды смотрели в мёртвые глаза Чужака. Писец в ужасе застыл, не в силах оторваться от лица Чужака. Он задёргался под ним, но мёртвый Чужак настолько отяжелел, что только чуть покачнулся. Или слишком тщедушен был Захария, сын Бен-Акибы.
Подошедший Иуда с ходу ударил мёртвое тело в грудь ногой и тиреянин грузно свалился вбок. Иуда, потирая спину, доверительно пожаловался: – Раненный тяжелее вдвое, убитый втрое… а у Иуды больная спина…
Писец, морщась от боли, с трудом сел. Он тяжело, гулко дышал. Его руки и голос дрожали. Он попытался ответить, но язык заикался и отказывал в речи. Захария икнул. Можно было бы подумать, что он пьян, если бы не знать истинной причины его косноязычия…Наконец, с трудом успокоенное дыхание связало хриплые, сдавленные слова:– А я тттебя пппомню… Там… на площади…
Иуда спокойно кивнул и… уселся на тело убитого. Писца отшатнуло, он содрогнулся всем лицом и телом от отвращения. – Как ты можешь? Ты!!! … Ты же оскверняешь себя!..
Теперь Иуда насмешливо рассматривал писца. – Так-так… О скверне заговорил… а кто тут только что собирался выпустить наружу нечестивый сирийский дух? Через дырку в спине, а?
Писец в страхе мотал головой, стараясь отодвинуться от Иуды, но бессильно проскальзывал ногами… И как кажется, действительно пошатнулся рассудком бедный грамотей, всё-таки многовато выпало ему за последние два дня и ночи…
Иуда зевнул. – Устал… посижу немного… пока он тёплый. Мне не помешает его сила. А он был сильный…
Иуда наставительно поднял указательный палец. – И умный! А потом встану и пойду дальше… а ты закопаешь его до восхода…
Захария мутно и бестолково оглядывался, но вот заметил нож и дёрнулся к нему. Иуда невероятно быстро сшагнул с Чужака, даже не разгибая колен, и наступил Захарии на руку и сильно ткнул концом посоха в плечо. Писца исказило от боли, он схватился за плечо, застонал…Иуда тем же посохом равнодушно пихнул писца навзничь.И спокойно продолжил:– …закопаешь его до восхода, если не хочешь, чтоб утром здесь собрались крикливые… и не вздумай бросать его в воду… всплывёт…
Писец снова начал заикаться, страх перед Иудой убавил его голос до шёпота. – Кккккто ттты? … …
Иуда спокойно возвратился на «своё место», сел на труп Чужака, ответил серьёзно, без тени улыбки: – Я Иуда… безупречный Иуда, рождённый от Симона среди камней, но… похоже, ты не рад мне?
Писец дёргано мотнул головой и вдруг на четвереньках пополз, пополз от костра. Заблевал. Иуда, вздохнув, встал, молча поднял нож и взял Чужака за волосы. Захария поднял на Иуду загаженное блевотиной лицо, и оно исказилось от ужаса. – Нет! Неееет!
Иуда откинул голову Чужака вбок и в одно движение срезал капюшон. Писца свалило с четверенек вбок.
Иуда спустился к берегу, набрал с верхом воды и возвратился к костру. Присел перед Захарией, держа перед собой капюшон, насмешливо протянул: – Умойся… сын Бен-Акибы…
Захария с трудом принял сидячее положение. Иуда наклонил капюшон и Захария радостно захрипел и с животным наслаждением долго мыл лицо и руки…
Костёр почти догорел…
Иуда спросил спокойно: – Умылся?Захария дергано кивнул.
Иуда усмехнулся: – Как видно, ты не в ладах с собственной желчью… ешь больше арбуза и козьего сыра… и поменьше смотри на буквы… и найди себе молодую кобылицу. А не сможешь угодить – заплати старухе… Опыт у тебя есть… скриба.
Писец оскорблено вздёрнул подбородок, но Иуда невозмутимо вылил оставшуюся воду ему на голову, и вдогонку, с силой шмякнул промокшим, тяжёлым капюшоном об лоб: – Остынь, сын Бен-Акибы…
Писец стащил с головы обвисший капюшон. Вытер лицо рукавом. Спросил хрипло:
– Почему… ты… спас меня?
Иуда встал, поднял нож, пожал плечами: – Я тебя не спасал.
Захария таращился на Иуду, а тот внимательно осматривал нож, потом перевёл разрубленный свой взгляд на Захарию… и писец снова попытался отодвинуться…
– Не спасал?… Но зачем… тогда…?
Иуда широко замахнулся, и писец панически прикрыл голову, и не увидел, как Иуда закинул нож далеко в воду. Но услышал спокойный голос Иуды. – Сириец солгал.
– Чтооооооооо?
Иуда смотрел на расходящиеся от ножа круги. Кивнул, не оборачиваясь: – Он не промахивался, он попадал …Иуда шагнул к костру и улыбнулся правой своей половиной, весело и страшно…
– А вот слыхал я, что Цадок, сын Нелева, скуп настолько, что не заводит при своей лавке ночного сторожа, обходясь собакой… та же голодна так, что не имеет сил даже лаять…
Иуда широко развёл руками, и удивлённо спросил у догорающих углей: – Но кому же тогда умный Захария, гордость семьи и первенец Бен-Акибы, отдал третью драхму?
Писец зажал ладонями уши, но Иуда, присев, ударил его по рукам и те повисли, как плети… и задумчиво продолжал: – Или просвещённый грамотей купил на ту драхму яду у бродячего знахаря из Халдеи? И отравил ту собаку из жалости?…
Захария прохрипел: – Ты… Сатана…
Иуда спокойно встал: – Если на базарах Галилеи я вдруг услышу про мёртвого торговца из Тира, то начну думать, что ты его не закопал… забыл…
Застыв, писец не мог отвести взгляд от мёртвого глаза Иуды, смотрящего на него в упор.
– …и тогда я закопаю тебя живого…
И выплюнул: – …скриба …
Иуда отступил, и ночная тьма бесшумно поглотила его. Не этот костёр он искал…7. Костёр
… На пригорке, на фоне звёздного неба, весело горел костёр и ярко освещал двоих, чинящих сети. Было ясно, что эти не от кого не таились. Иуда приблизился. По бесшумному, по Иудиному… И разглядел двоих, того, кто постарше, неторопливого в словах и жестах. И второго, юного и порывистого. И услышал, как старший спросил младшего…
– …И как же он крестил тебя, Иоанн?
Тихо и мелодично рассмеялся Иоанн.
– Водою, брат мой Иаков!
Взволнованно добавил: – …но обещал, что за ним придет новый… но тот будет крестить уже Духом святым и Пламенем!
Иаков недоверчиво пожал плечами: – Что же это? Одних водою, других огнём, путано больно…
Иоанн нахмурился, но совсем по-детски, не страшно: – Ну что ты не понимаешь, Иаков? Креститель наш через воду призывал к покаянию, а кто не покается, того испепелит гнев Господа нашего!
Иаков облегчённо вздохнул, подмигнул. – Видать, нас обойдёт небесная кара, каждый день в озере крестимся…
Шутливо хлопнул Иоанна по плечу и братья весело рассмеялись. И тихо усмехнулся Иуда. Иоанн испуганно оглянулся. Иуда удивлённо покачал головой и отступил подальше… сел на песок, и застыл, неотличимый от дюн. И закрюченный посох слился с ветвями кустарника.
Иоанн встревожено прислушался…
– Иаков, брат мой, ты ничего не слышал?
– А что я должен услышать? – Будто кто-то смеётся над нами…
Иаков пожал плечами. – Откуда здесь взяться чужому? …Верно, ветер играет с сухим песком…
Иоанн успокоился, и вернулась его мечтательная улыбка. Шёпотом он поделился с Иаковом: – Знаешь, что запало на сердце? Я видел! Видел, как он крестил нашего равви!!! Но сперва я услышал отказ!
Голос Иоанна набирал силу. Молодой, звонкий, красивый, как весь Иоанн.Горячий и торопливый, и безоглядный, как сам Иоанн.
И старшего брата захватил этот голос, и он перестал сшивать ячеи.
– Я думал, что ослышался, я… не поверил! В первый раз я видел, чтобы Креститель наш сказал – нет!
Иоанн вскочил и бросил на землю свой край сети. – …Он склонился… он… Он сказал, что недостоин развязывать ремни на его сандалиях…
Но хмурился уже Иаков на брошенную сеть, а вот Иоанн этого не замечал…
– …и голос его был смирён, как дальний рокочущий гром… но равви не послушался… Он снял сандалии и вошёл в Иордан, и подошёл к Крестителю нашему, и склонил перед ним голову, и Креститель полил… Я видел, как сияли у них глаза…
Иоанн уже весь пребывал в том дне, от восторга ему перехватывало дыхание.
– …Иаков, брат мой! Я видел настоящих пророков! Таких не было со времени Илии!
Иаков едва сдерживался, но всё ещё не замечал Иоанн его хмурого взгляда и рвущегося упрёка.
– …Я видел их, стоящих рядом, как братьев! Это лучший день моей жизни, теперь… я могу умереть! Нет! Не могу!!! Моя жизнь принадлежит им, пусть владеют ею по своему сердцу!
Иаков в сердцах бросил сеть, гневно встал и обрушил на младшего град упреков: – Твоя жизнь принадлежит твоему отцу! Пока ты таскался по пустыне, отец и мать места себе не находили!
Иуда, подперев подбородок руками, с удовольствием из темноты наблюдал их перебранку.
Иоанн тоже встал. Сжал мальчишечьи кулаки. Его переполняла обида… – А почему упрекаешь меня одного! Что не поносишь Андрея? …
Иоанн ткнул рукой в сторону озера: – …Андрей тоже оставил лодку и родного отца, и последовал за ним!
Иаков рассвирепел. – Ты Андреем не прикрывайся! Он муж зрелый и сильный, и постоять за себя может сам! И сам понимает, где ему быть!
Иоанн разжал кулаки. На глаза ему навернулись слёзы, и замерцали сотней маленьких костров, опушенных девичьими, великолепными ресницами. И задрожал его чистый, не знакомый ещё с бритвой, подбородок…
Но вот юноша унял дрожь и улыбнулся, прижав руки к груди, и голос его полнила нежность: – Иаков, брат мой любимый! Зачем упрекаешь? Я же вернулся! К отцу, к матери, к тебе! И Андрей вернулся! Ты же знаешь…
Иаков смутился: – Ну ладно… ладно… я погорячился… Но тебя столько времени не было… Мы волновались… Ты должен понять…
Звонко рассмеялся Иоанн: – Понимаю! Понимаю!
И снова бесшумно усмехнулся Иуда.
И сразу осёкся Иоанн, и снова стал озираться… – Нет, нет, Иаков! Нас кто-то слушает!
Иуда восхищённо покачал головой.
Иаков торжественно положил руки на плечи Иоанну: – Тебе некого бояться! Ты в Галилее! Ты снова с нами… Здесь твоя семья. И твои братья…
Иаков смолк на миг, глаза с хитринкой, да улыбчивые, в сетках добродушных морщинок… – … И твой несравненный Иисус тоже здесь…Иоанн радостно перебил:– Ты понял, Иаков, ты понял! Ты помнишь, как он пришёл? И вошёл в лодку к Симону, но первым поздоровался с Андреем? А Симон стоял, открыв рот, а потом понял, что это тот самый назарянин и расхохотался? Ты же знаешь, как громко Симон всё делает?
Иаков весело кивнул, попытался перебить, но Иоанна снова не остановить… – А потом Он пришёл к нам… потом к другим… Он помогал всем нашим, он входил в каждую лодку и рыба шла в сети, как заговорённая! Иаков… каждый день!!!
Восторженный поток переполнял Иоанна.
– И всегда! Когда Он в лодке, вода тиха и послушна. И ветер всегда на корме, и мягко толкает, и не рвёт парус! Ты заметил?
Иуда, начавший дремать, открыл живой глаз.
– …никто из наших не чинил мачты и паруса, с тех пор, как равви пришёл к нам…
Иуда настороженно поднял голову. Иаков смеялся, и, кивнул на сети, шутливо развёл руки… – …вот только сети рвутся от улова!
Теперь Иоанн положил руки на плечи Иакову, и так торжественно он это сделал, что Иаков не потревожил вопросом, не прервал. Терпеливо ожидал Иаков младшего брата…
– Знаешь, Иаков… я чувствую, завтра произойдёт что-то огромное… не знаю… но что-то изменится в Галилее!
Иаков осторожно пожал плечами, но видно было, что задели его слова Иоанна, и голос Иакова выдал его волнение: – С чего ты взял, Иоанн… почему завтра?
– Не знаю… равви учит нас словами новыми, пронзительными, в Писании книжники не находят их… а рыба… рыбы всё прибывает… Лодки не смогут выдержать больше…
Иоанн нерешительно засмеялся, но сразу смолк, переспросил тревожно: – Брат мой Иаков, сколько так может длиться?
Иаков задумался, и теперь Иоанн терпеливо ждал ответа от старшего. Всё взвесив, Иаков степенно кивнул: – Лодки не выдержат, это точно…
И задумчиво, угрюмо покачал головой Иуда, шепча еле слышно: – Посмотрим, посмотрим…
Иоанн снова вздрогнул и Иуда, чуть приподнявшись от песка, попятился по паучьи, опираясь на посох, плавно и бесшумно… Иуда двигался задом наперёд так уверенно, словно видел затылком Иуда, словно душа у Иуды была вывернута наизнанку.
Костер стал далёким, голоса братьев ослабли, затихли… …а на востоке Господь уже сыпанул на чернильный небосвод горсть соли, свежей и крупной, и растопленная ей чернота стала скользко стекать в тёмно-серую ноздреватую бязь.
Иуда оглянулся вокруг и приметил лощинку с ползучим ракитником, добрую и укромную, и довольно пробормотал: – Слишком длинный день… слишком длинный… Иуда заслужил… Иуда устал…В лощинке по-прежнему царила ночь…
…в одно движение, как собака, он свернулся кольцом на ложе из веток, накрывшись с головой своей шерстяной хламидой. И уже непонятно стало, где его голова, где ноги. В ночной тени, на фоне кустарника он не был различим, и даже посох его отполированной кривизной рукояти напоминал вылезшие из песка корни.
Розовело на востоке небесного полога, подул утренний ветерок, и над водой посвежело, но за шерстяным пологом Иуды было темно и тепло… Генисарет заклубился нехотя, ветрено, влажно… Пустое на ощупь, но всё более плотное молочное покрывало выстлало прибрежный склон холма, в который врос Капернаум. На миг время оцепенело. И в этот миг не принадлежало ни ночи, ни утру…
…Спали на берегу, у погасших рыбачьих костров. И за глухими глинобитными стенами. И в земляных норах неимущих, и в пастушьих шалашах, и в портовых притонах, и в степенных покоях знати……по всей обетованной земле застыли двуногие в сонном оцепенении. Все, как один, созданные по образу и подобию своего Господа.
И у любого из них не было ничего своего, хотя не каждый о том догадывался. Но каждому в утешение был выдан Господом сон, долгий, как жизнь и короткий, как ночь… …и пусть неосязаема была та сонная ткань, зато видима, как туман на заре. И каждый сон был единственной вещью, что отличала любого от всех других.
А во всём остальном, скопом, составляли они избранный народ, да только не ведали, на что были избраны. А те, кто ведал, даже во сне не смыкали век… …Туман таял, и уже не таясь, утро захватывало лучшие куски побережья, и вот сквозь дырку в шерстяном пологе пробился тонкий лучик. Упёрся в небритую скулу, заросшую рыжей щетиной. Но размеренно и сонно сопели под пологом…
В отдалении прокричали…
Сопение прекратилось, полог чуть раздвинулся, и сразу протиснулся в щель шустрый зайчик. И помог протиснуться солнечному собрату. Сообща лизнули лицо. Правый глаз Иуды сощурился…
И стали различимы отдельные крики… – Наши возвращаются!– Смотрите, как низко борта у Симона!– Господь не посылал ещё такого улова!– Смотрите, смотрите… Иисус!– Иисус! Ты угоден Господу! – Осанна Назарянину!
В тени густого кустарника свернулся Иуда. Из-под низкого капюшона правым глазом во все стороны шарил по берегу. Внизу, шагах в ста, к лодкам бежали люди от потухших костров. Люди и лодки бежали и плыли навстречу друг другу. На берегу скапливалась толпа. Иуда приподнялся на локте…
Туман редел, расслаивался, рвался на лиловые клочки, и пробивало его там и здесь золотыми косыми спицами. Всё более обнажалась зеркальная озёрная гладь, торопливо впитывая синеву небес. Пусть усталы, но радостны были лица рыбаков. Глазами они выискивали в толпе родню, и махали им. И те махали в ответ…
Лодки причаливали и люди обступали борта, входя в озеро по колено, по пояс, по грудь. Толпа всё прибывала…
И летящая над толпой чайка увидела, как толпа заглатывала и всасывала в себя лодки. И вот уже из лодок понесли корзины, полные рыбы. Изумлённые лица, радостные возгласы. Смех. Благодарения Господу. Кто-то уже разводил костер…
Юноша, что играл на свирели ушедшей ночью, устанавливал на берегу козлы, и сверху крепил на них доски, заткнув свирель за пояс. Девушка, что плясала, набирала воды. Она щедро смеялась только ему и щедро, не жалея воды, начала тереть связкой зелёных веток новорождённый прилавок.
Вдоль дороги от озера по обе стороны сооружались такие же прилавки. Возникал рыбный торжок. Лодки дружно затаскивали одну за другой. На воде осталось только две, плывущие к берегу очень медленно. И вместе с ними ветерок подталкивал тихо к берегу блики солнца и те скользили по воде, как ступни пророков, разучившихся ходить так, как могли ещё во времена Илии…
По дороге от города к озеру, поднимая пыль, торговцы гнали вереницу ослов с пустыми корзинами. Их старались обогнать отдельные горожане… – Сосед прибежал… говорит, опять рыбакам привалило… Этот назарянин кормит рыбой, как Господь манной небесной…– Идём скорее! Такой дешёвой рыбы не было на моей памяти!– Хвала Господу! Обратил на нас свою милость…
На дороге стоял Пухлый, один из двух вчерашних прислужников казни, рядом со своим безмятежным ослом. Людской поток нагонял и обтекал его с двух сторон. Пухлый разъярённо орал: – Да торопись же ты, ленивое отродье! В полдень мне надо быть в синагоге! Я твой хозяин! Я, а не ты! И я не позволю тебе отдыхать, где тебе заблагорассудилось! Но осёл лишь переминался и отворачивался от хозяина, и тот истошно орал и отчаянно лупил палкой по ослиному заду. Осёл упёрся передними ногами в дорогу и очень обиженно заревел, но с места не тронулся…
Среди идущих по дороге торговцев показался Найва Грызун. Закривлялся, затыкал в Пухлого пальцем: – Глядите, добрые! Осёл колотит осла!
Пухлый, услышав, обернулся. Обгоняющие его торговцы захохотали. Пухлый завопил Найве, потрясая палкой: – Я приволоку тебя к судье, шелудивая крыса!
Пухлого обогнали уже почти все торговцы, ведущие в поводу ослов. Когда обогнал последний, осёл Пухлого тронулся с места. Пухлый начал подгонять его пинками и палкой.
– Славьте Господа! Ослиный Владыка наконец отдохнул! Не желает ли наш господин совершить омовение?