Вступление

Есть имена в русской истории несправедливо забытые. Например, имя Надежды Петровны Ламановой – одного из первых русских модельеров, конструкторов одежды, ставшей настоящей мировой знаменитостью. Вернее, становившейся. Если бы ее судьбу не перековеркала революция, возможно, имя Ламановой стояло бы на одном уровне с такими именами, как Поль Пуарэ, Ив Сен-Лоран и Шанель. Работая над образом моей Ламановой, я старался найти как можно больше информации о ее жизни и, главное, работе Ламановой настоящей. Однако информация эта была скудна – хотя в модном бизнесе есть даже премия имени Ламановой, правда, подавляющее большинство людей о ней ничего не знают. И все же я буду очень рад, если, прочитав эту книгу, вы захотите узнать больше о Надежде Петровне Ламановой – ее судьбе и творчестве. А пока мне остается только предупредить: все персонажи этой книги являются выдуманными и никакого отношения к реально жившим людям не имеют. А теперь отправимся в мир московской высокой моды самого начала ХХ века вместе с Владимиром Алексеевичем Гиляровским и Надеждой Петровной Ламановой.

 

1

Поставщик Ея Величества

– Нет уж, Константин Сергеевич, вот Гиляровский пусть меня проводит. Извозчик ни к чему – пойду пешком. Тут не так и далеко – хоть свежим воздухом подышу.

Воздух был не то чтобы свежий, а прямо-таки холодный.

Станиславский весело прищурился и положил руку мне на локоть.

– А? – спросил он. – Все еще богатырь наш Гиляй, не правда ли, Надежда Петровна?

– Хоть куда, – улыбаясь, кивнула Ламанова. – С ним мне совсем не будет страшно.

– Темнеет теперь рано, – сказал я, поплотней натягивая папаху. – Впрочем, тут центр города, безопасно. Доведу, не беспокойтесь. Только раз уж вы меня даже в театр не пускаете, Константин Сергеевич, позвольте спросить – что же вы без Владимира Ивановича репетируете?

– Уехал Владимир Иванович в дальние дали. – Станиславский пожал плечами.

– Отчего?

– Устал. Бросил меня одного. А пьеса-то… Ой-ей-ей! А сам Чехов – увы и ах!

– Что с ним?

– Собирается в Ниццу. Будет переписывать часть сцен.

– Плох мой Чехонте? – спросил я с тревогой – Антон Павлович в последнее время сильно сдал.

Станиславский только вздохнул.

– А пьеса? – спросил я.

– А пьеса… – Константин Сергеевич замялся. – Честно говоря, даже и не знаю. Иногда кажется даже, что и скучна. Но все-таки – это Чехов! Я утешаю себя только мыслью, что это не он скучен, а я глуп.

Ламанова покрепче прижала к пухлой груди свой ридикюль, в котором лежали десять тысяч, выданные Станиславским.

– Я вообще не понимаю, как это возможно! – с чувством сказала она. – Вы с ума сошли, Константин Сергеевич! Месяц назад – читка. Теперь – начало репетиций. А премьера – в конце января.

– Не успеете с костюмами? – озабоченно спросил Станиславский.

– За меня не беспокойтесь. Все мерки я сняла, хоть это, я вам скажу, та еще работенка – снимать мерки с артистов. Не могут спокойно постоять всего три часика. Некоторые даже грозились в обморок упасть! Но я за вас беспокоюсь. Какой короткий срок! Ведь еще и праздники надо вычесть – Рождество, Новый год. Месяц чистыми остается – не больше.

– Ну уж нет, – помотал головой Константин Сергеевич, блеснув стеклами своего большого пенсне. – Никаких праздников. Какие могут быть праздники, Надежда Петровна? О чем вы?

– Да как она хоть называется-то, эта пьеса? – спросил я.

Станиславский повернулся ко мне:

– Я вам еще не говорил? «Три сестры» называется. Причем Антон Павлович уверяет меня, что это комедия. Хороша комедия! Сначала ничего не происходит, потом адюльтер и дуэль. Я взял роль, где хоть что-то можно сыграть.

– И кто ваш персонаж?

– Подполковник артиллерист, который от скуки влюбляет в себя учительницу гимназии.

– Фу, как скучно вы рассказываете! – возмутилась Ламанова.

– И заметьте! Все это растянуто на пять лет! Какие-то домашние интриги, пензенская скука, буря… нет – рябь в стакане воды. Казалось бы, такая пьеса просто обречена на провал, но я уверен, что зал будет набит битком, а критика просто разорвет нас на куски – одни от восхищения, а другие от ярости.

Я повернулся к Ламановой:

– А вас, значит, пригласили пошить костюмы?

– Да-да-да! – закивала Ламанова. – Только для того, чтобы Константин Сергеевич во всех афишах и программках написал мое имя.

– А разве вам от этого плохо? Вам от этого только хорошо! – живо воскликнул Станиславский, поднимая бобровый воротник, чтобы защититься от резкого ноябрьского ветра, дувшего вдоль Каретного ряда, где в те дни находился МХТ.

– Вы хотите, чтобы на вашу премьеру пришли мои клиентки – посмотреть, что я там еще сотворила. Не так ли? – спросила Ламанова Станиславского.

– А почему бы и нет? – парировал режиссер. – Придут они не сами, а со своими мужьями – сделаем хорошую кассу на буфете. Не так ли, Владимир Алексеевич? – подмигнул он мне. – Вася Качалов до сих пор вспоминает ту вашу совместную эпопею с Дальским.

Он вновь повернулся к Ламановой:

– Вы слышали эту историю, Надежда Петровна?

– Нет.

– Только не расспрашивайте Гиляровского. Спросите у самого Качалова. Качалов расскажет намного лучше и, как мне кажется, правдивей, чем Владимир Алексеевич.

– Константин Сергеевич! – возмутился я.

– Все-все-все! Идите скорей, – заторопил нас Станиславский, – а то Надежда Петровна совсем продрогла. Да и не стоит на улице долго торчать с этим-то…

Он указал тонким пальцем на ридикюль Ламановой.

Тепло распрощавшись со Станиславским, мы с Надеждой Петровной пошли в сторону Большой Дмитровки, где Ламанова держала свое ателье.

– И на кого будете шить, Надежда Петровна? – спросил я. – Книппер играет?

– Книппер, Савицкая, Лилина – это, кажется, главные героини, – ответила она. – Но все так быстро – давай-давай, время поджимает!

– Вы только женские платья будете шить?

– Нет! Представляете, Константин Сергеевич доверил мне полный гардероб! Буду шить и на Мейерхольда, и на Громова. На всех. И даже второстепенные обшивать буду.

– Зачем вам такая морока? У вас, наверное, и своих заказов хватает.

Ламанова резко остановилась.

– Вы что, Владимир Алексеевич! Да это мечта, а не заказ!

– Хорошо платят? – спросил я, кивнув на ридикюль.

– Не в этом дело!

Она снова пошла вперед.

– А в чем?

– Вы, Владимир Алексеевич, представляете, кто мои клиентки?

– Да почитай вся Москва.

– А что это за «вся Москва»? Нет, я не хочу ничего обидного сказать про этих дам, но ведь с ними положительно не о чем поговорить, кроме как о французских тканях, французских модах и французском крое. Да еще они пытаются вечно втянуть тебя в какое-то болото своей личной жизни. Но хуже всего знаете что?

– Что?

– Они думают, что пришли к портнихе.

Слово «портниха» Ламанова выделила с презрением, выпятив нижнюю губку.

– «Только пообещайте мне, Надежда Петровна, что лично будете шить это платье»! И очень недоумевают, когда я им говорю, что шить лично не буду, потому как совершенно это не умею.

– Вы не умеете шить?

Надежда Петровна весело засмеялась.

– Конечно, умею! И шить, и кроить, и все-все-все. Но не буду! Не буду! Я не портниха, я – моделистка! Никак не могу вдолбить в эти женские головы, что моделистка и портниха – это не одно и то же! Мое дело – творить, придумывать, руководить процессом, а вовсе не сидеть за «Зингером», обметывая петли.

Я кивнул.

Через минуту Ламанова снова остановилась.

– А какие иногда странные клиентки ко мне ходят, Владимир Алексеевич! Хотите расскажу?

– Конечно.

– Иногда и не поймешь – откуда они берутся, кто они такие. Вроде приходит с виду обыкновенная горничная или гувернантка. Но такой гардероб заказывает – прямо как принцесса Габсбургская.

– И платят?

– В том-то и дело! Наши дамы, особенно из дворянок, как привыкли? «Сшей мне сейчас, а расплачусь потом, как мужу деньги придут». И тянут – порой и по полгода. Отказаться нельзя – обидишь такую мадам, так она потом начнет про тебя всякие гадости рассказывать, клиентов распугивать.

– А эти, которые горничные, они платят?

– Сразу! Вперед! Иначе я бы и не бралась. Вот летом пришла одна. Мы ей сшили прелестное вечернее платье. Я как бы между делом спрашиваю – к балу готовитесь? А она молчит, как в рот воды набрала. Только кивает.

– Странно, – заметил я.

– Больше того! Три дня назад я ее заметила неподалеку – на Страстном бульваре – с детской коляской! Катит коляску, одета как бонна, а рядом – солдатик идет, любезничает. Не офицер, а простой солдатик. Вот откуда у нее были деньги на платье, а? Солдатик дал?

Я пожал плечами.

– Пойдемте дальше, Надежда Петровна, а то мы тут торчим на виду у всех.

Ламанова прибавила шаг.

– Давайте, – предложил я, – мне ваш ридикюль. Он, наверное, теперь тяжеленький?

– Нет, – улыбнулась Ламанова, – я об него греюсь.

Мы повернули на Петровку и пошли через бульвар, по направлению к Страстному.

– Мне это не нравится, – сказала она наконец. – Все это попахивает скандалом. А ведь не первая такая простушка шьет у меня нечто дорогое.

– Не первая?

– Третья или четвертая.

– Да, странно…

– Я понимаю, когда приезжает какая-нибудь купчиха из Саратова или Нижнего. Тянется к моде, хочет в своем городе быть первой модницей. Это понятно. Ни манер, ни приличного образования – только мужнин капитал, составленный на торговле селедкой или дратвой. Или чем они там торгуют. С ними мучаешься, но они хотя бы понятны. А вот такие… Появляются из ниоткуда и в никуда исчезают! Что это за женщины? Откуда у них деньги? Я ведь беру много, Владимир Алексеевич. Мне мало брать нельзя – надо держать марку!

Минут через десять мы дошли до Дмитровки. Здесь, на углу, под номером 23, стояло четырехэтажное здание доходного дома Адельгейма – зубного врача, прославившегося в литературных кругах тем, что как-то заменил коронку самому Достоевскому, приезжавшему в Москву по делам. Кстати, оба его сына стали неплохими актерами. Весь первый этаж здания и был арендован Ламановой под собственный модный дом. В высоких окнах стояло всего два безголовых манекена, одетые один в бальное голубое платье, а второй в прогулочный костюм из шотландки. Над дверями с причудливыми изогнутыми стеклами с латунными ободками была помещена большая вывеска: «Модный дом Н.П. Ламановой». И чуть ниже: «Поставщик Ея Императорского Величества» – с непременным двуглавым орлом.

– Ну вот, – с мягкой улыбкой сказала Надежда Петровна, – большое вам спасибо, Владимир Алексеевич, что проводили. Не хотите зайти согреться? Я вас чаем напою у себя в кабинете.

Я посмотрел вверх на окна.

– Темно уже, а свет ни в одном окне не горит. Где же жильцы?

– Съехали. Новый домовладелец собирается тут все перестраивать.

– А вы?

– Нас тоже попросили. Приходил от него управляющий – да только я выговорила себе еще полгода сроку.

– А потом куда?

– Никому не скажете?

– Нет, – улыбнулся я.

Ламанова сделала знак рукой, чтобы я нагнулся к ней. Надежда Петровна была маленького роста, пухленькая и очень милая. Нагибаться к таким – сущее удовольствие.

– Я строю собственный дом, – шепнула она мне.

– Где же?

– На Тверском бульваре. Только никому ни слова. Поклянитесь!

– Клянусь. Это не у Никитских ли ворот?

Ламанова укоризненно наморщила носик.

– Ну! Это же секрет!

– Хорош секрет, – заметил я, – когда уже и стройка идет, и архитектором не кто-то, а Лазарев. Вот что творит Елисеев на Тверской – это да, секрет. А ваш…

– Ну и ладно! – засмеялась Ламанова. – Мне нужно еще немного времени, чтобы достроить и переехать. А тут уж больно место хорошее. Да и известное моим клиенткам.

Мне показалось какое-то шевеление между манекенами. Мелькнуло несколько встревоженных лиц. Потом дверь отворилась и прямо на улицу, под свет фонаря выскочила взволнованная молодая девушка.

– Надежда Петровна! Надежда Петровна! Идите скорее!

– Оля? – удивленно спросила Ламанова. – Ты чего на холод выскочила? Простудиться хочешь?

– Надежда Петровна!

Ламанова стремительно подошла к ней и выслушала то, что девушка тихо прошептала ей на ухо. Потом растерянно повернулась ко мне.

– Это Бог знает что! Владимир Алексеевич, не пройдете ли внутрь?

– Что случилось?

– Не хочу говорить на улице.

– Хорошо, пойдемте.

Мы вошли в дверь. За нами юркнула и девушка.

– Вот, – указала она в угол просторного зала, где в кресле, расстегнув шинель и сняв шапку, сидел полицейский пристав. При виде Ламановой он встал и коротко поклонился.

– Здравствуйте! – ответила та. – Если вы пришли пошить себе мундир, то, увы, мы этим не занимаемся.

– Мадам, – ответил пристав. – Простите, что побеспокоил. Я жду одну из ваших работниц. Только и всего.

– Только и всего! – откликнулась Ламанова. – В чем дело? Что она натворила?

– Ничего такого, – честно ответил пристав. – Но хочу вас попросить отпустить со мной Фигуркину Анну Петровну для проведения дознания.

– А что случилось-то? – спросил я.

Пристав посмотрел на меня, прикидывая, отвечать незнакомцу или нет. Потом решил, что разговаривать с неизвестными господами его не уполномочивали, и снова повернулся к Ламановой.

– Братец ее повесился. Следователь просил доставить госпожу Фигуркину для протокола.

Надежда Петровна ахнула.

– Оля! Где Аня Фигуркина?

– Плачет.

– Где плачет?

– В пошивочной.

Ламанова повернулась ко мне.

– Пойду поговорю с ней. Дождитесь меня, Владимир Алексеевич, хорошо?

– Хорошо.

На ходу снимая пальто и теплую шапочку, Ламанова устремилась к двери в противоположной стене, скрытой бархатным бордовым занавесом. Я же подошел к приставу и предъявил ему свою корреспондентскую карточку. Он поморщился.

– Где это произошло-то?

– Извините, не имею права разглашать подробности.

– Так ведь я и так узнаю.

– Узнаете – дело ваше. А я – при исполнении.

– Ну, хорошо, братец.

Пристав помялся, а потом сообщил:

– В Палашевском переулке. Во дворах.

Пристав одной рукой неудобно начал застегивать шинель, а я огляделся. Большой зал был освещен только настенными светильниками. Люстру не включали, вероятно, в отсутствие клиентов, поэтому цвет драпировки на стенах показался мне темным – его разнообразили только ряды небольших фотографий в изящных рамках, изображавших дам в разных платьях. Подойдя ближе, я увидел, что они раскрашены от руки. Из мебели в этом зале было только несколько живописно расставленных кресел и два журнальных столика с последними изданиями «Нового русского базара» и «Вестника моды». Ну и конечно – четыре больших зеркала в полный рост, в тяжелых рамах, так, что, встав напротив, вы как бы видели себя персонажем картины.

Наконец, дверь отворилась и вошла Надежда Петровна, обнимавшая за плечи худенькую светловолосую девушку с заплаканным личиком. На вид девушке было не больше двадцати. В руках она держала полушубок.

– Владимир Алексеевич, – обратилась ко мне Ламанова, – простите, что я снова обращаюсь к вам с просьбой.

– Я и сам хотел вам предложить, – перебил я Надежду Петровну. – Давайте я схожу вместе с ними, присмотрю за вашей работницей.

– Это Аня Фигуркина.

– Хорошо.

Я взял из рук девушки полушубок и помог ей одеться. Замотав голову платком, она ухватилась тонкими пальчиками за мой рукав. Вместе с приставом мы вышли на улицу, где полицейский остановился.

– Поймайте извозчика, – сказал я.

– Тут недалеко, – ответил он.

– За мой счет.

Он пожал плечами и свистнул извозчику, стоявшему неподалеку.

Сев в коляску, мы поехали в Палашевский.

 

2

Несчастный юноша

– Ну-с, тут дело понятное. – Следователь вынул носовой платок и сипло прокашлял в него несколько раз. – Чистое самоубийство.

В перегороженной ширмой каморке, что находилась под самой крышей дешевого доходного дома в Малом Палашевском переулке, было тесно. В левой ее части с косой, почти черной от сажи балки свисала бельевая веревка, обрезанная дворницким перочинным ножом. Тело юноши сняли при понятых и положили на узкую пружинную кровать с высокими, немного проржавевшими спинками, застеленную старым коричневым одеялом, после чего дворнику и понятым пришлось уйти, чтобы дать место следователю, сестре покойного, приставу и мне. Бедная девушка тихо плакала, сидя в ногах покойника, потому что табурет занял пристав – придвинувшись к столу, он заполнял протокол опознания. Судя по всему, именно с этого табурета и спрыгнул самоубийца, что, впрочем, совершенно не смущало пристава.

– Ждем врача, но только для проформы, чтобы подписал протокол, – сообщил мне следователь. Он вынул папиросу, но потом, поняв, что даже от нее одной вся комната заполнится дымом, убрал обратно в толстый латунный портсигар.

– А кто врачом? – спросил я.

– Зиновьев. Знаете такого?

– Павел Семенович? Конечно.

Я внимательней посмотрел на покойного. Теперь мне стала понятна некоторая скованность пристава – дельце было из таких, о которых не принято было писать в приличных газетах. Судя по внешности, молодой человек принадлежал к той породе, которая женскому обществу предпочитает мужское – и отнюдь не для спортивных занятий. Длинные волосы рассыпались по серой залатанной подушке. Руки, сложенные на груди, были ухоженными, как у дамы. Он был, безусловно, красив при жизни. Несмотря на вываленный посиневший язык было заметно, что красота эта – иного толка, чем красота мужская.

– Да-да-да, – многозначительно кивнул следователь, заметив, что я гляжу на мертвого юношу. – Вам в голову приходит то же, что и мне?

– Возможно.

– А мы сейчас проверим.

Он подошел к девушке и коснулся ее плеча.

– А ну-ка, милая, ответь мне на несколько вопросов.

Аня беспомощно взглянула на человека в расстегнутом коверкотовом пальто.

– Скажи мне, только честно, твой братец он же был… педерастом, не так ли?

Меня передернуло от его прямолинейности. Я даже сделал шаг вперед, но следователь поднял палец – мол, не мешай.

– Это неправда! – с чувством сказала девушка. – Он был нормальный.

– Ну-ну, – покачал головой следователь. – Теперь уже нет смысла скрывать. Теперь уже все равно.

– Нет!

– Хм… – следователь нахмурился. – Так он тебе ничего про это не говорил?

– Он не такой!

– Сейчас придет врач, и я попрошу его проверить, – пригрозил следователь.

– Нет! Не трогайте его! Пожалуйста.

– Ну вот, – следователь повернулся ко мне и снова вытащил носовой платок. – Что и следовало доказать. В этой среде самоубийства не редкость, – и снова закашлялся. – Извините, простыл. Никак не отпускает. Уже вторую неделю кашляю. Никакие лекарства не помогают. Черт-те что! Жена говорит – покажись врачу, может, чахотка? Не дай бог – на одном лечении разоришься. Так что подожду – может, само пройдет.

– Он не был таким! – Девушка встала и схватилась за металлическую спинку кровати. – Другие его тоже постоянно дразнили. Что же это такое! – крикнула она. – При жизни человека травят, после смерти – тоже! Имейте же хоть немного совести!

Пристав за столом обернулся и вопросительно взглянул на следователя – не надо ли укротить девчонку? Но тот только покачал головой.

– Отчего же у него такие волосы? – спросил он. – Да и руки! Пианист он, что ли?

– Он поэт!

– Поэт? Стишки писал? Где же они?

Девушка метнулась к столу, потеснила пристава и с трудом вырвала на себя рассохшийся ящик, из которого посыпались листки. Несколько из них прилетели прямо к моим галошам. Я нагнулся и поднял их. Листки были исписаны неразборчивым почерком – строфы указывали, что это были действительно стихи. Следователь отобрал их у меня.

– Семенов, приобщи. – Он сунул листки приставу. – Посмотрим, что за стихи.

Девушка с трудом положила ящик на столешницу и снова вернулась к покойнику.

– Юрочка, – пожаловалась она. – Зачем ты меня бросил, Юрочка? Как же я теперь без тебя? Что я маме скажу? Не уберегла тебя.

– А где ваша мама проживает? – спросил следователь.

– В Ярославле.

– А вы, значит, с братцем в Москву приехали?

Девушка кивнула.

– С какой целью?

– Я – работу искать. Он… он хотел заниматься литературой… стать настоящим поэтом, печататься.

Я с жалостью посмотрел на юношу: ведь мне было знакомо это желание – я и сам начинал с публикации стихов в журналах.

– Может, прикрыть его пока? – спросил я следователя.

– Подождем доктора, – отрезал тот.

Впрочем, доктор не заставил себя долго ждать – в коридоре послышался стук шагов и голос Зиновьева, который спрашивал у дворника, где искать нумер с покойным. Потом дверь отворилась, и Павел Семенович вошел со свойственным ему хитрым прищуром глаз. У доктора была черная борода и сверкающая лысина – и обычно он шутил, что с возрастом у него все волосы сползли с макушки к подбородку.

– Ну-с… Где у нас тело? – начал он, но потом увидел Аню и немного смутился. – Прошу прощения, мадемуазель, вы случайно не родственница?

– Сестра это, здравствуйте, Павел Семенович, – подал я голос.

Зиновьев обернулся ко мне.

– Ба! Ба! Владимир Алексеевич! А вы-то тут какими судьбами?

– Случайно.

Доктор погрозил мне пальцем, а потом повернулся к следователю.

– Вася, сестру надо бы того… удалить.

– Одну минуту, доктор, – ответил следователь и позвал пристава: – Семенов! Давай заканчивай.

– Ага! – буркнул пристав, поманил к себе девушку и ткнул пальцем в бумаги. – Вот тут распишись. И тут… И тут.

Как только Аня поставила свою подпись, следователь велел ей выйти в коридор, но далеко не удаляться – если вдруг придется ее снова допросить. А потом он повернулся ко мне:

– Да и вам пора, господин репортер, нечего тут стоять.

– Ах, оставь его, Вася, – заступился за меня доктор Зиновьев. – У Владимира Алексеевича такие связи!.. Такие связи!..

Следователь явно засомневался в своем желании выпроводить меня. Тогда я помог ему укрепиться в этом сомнении, вынув пару визитных карточек из своего портмоне и продемонстрировав их следователю Васе.

– Нехорошо-с… – пробурчал тот. – Оказываете давление-с.

– Я просто тут постою, посмотрю.

– А потом в какой-нибудь газете напише-те-с…

– Нет-нет, не напишу. Это для меня лично. Девушка работает у моей хорошей знакомой. Она-то меня и попросила присмотреть – что тут и как. Только для этого, – заверил я следователя.

Тот, вероятно успокоившись, кивнул.

– А это что? – спросил доктор, возившийся с пуговицами сорочки покойника.

Он двумя пальцами вынул из нагрудного кармана мертвеца бумажку и, не разгибаясь, протянул свернутый вчетверо листок. Я же, пользуясь тем, что оказался ближе, взял листок из его рук и развернул.

– Но-но-но! – прикрикнул следователь и выхватил бумажку из моих рук. – Связи связями, а я попрошу вас не мешать!

Он коротко взглянул на листок, поморщился и передал его приставу, чтобы тот подшил к делу.

Но мне хватило одного взгляда, чтобы запомнить – три нарисованные карандашом рожицы и под ними только одно слово: «Сестры».

В коридоре за дверью послышались тихие рыдания и неразборчивый мужской голос – вероятно, девушка, ждавшая окончания осмотра, снова заплакала, а дворник ее утешал.

Доктор освободил ворот покойника и начал осматривать глубокий след от веревки на его шее. Потом приподнял голову и ощупал череп.

– Ай-яй-яй, – вдруг произнес он тревожно. – А вот это что такое?

– Что? – быстро спросил следователь.

– Одну минуту… одну минуту… Помоги-ка мне его на бок перевернуть.

Вместе со следователем он перевернул юношу на правый бок и, раздвинув волосы, указал на вмятину под макушкой.

– Вот, Вася, смотри. Крови почти нет, потому ты ее и не заметил.

– Может, это старое? – спросил с сомнением следователь. – У меня вон тоже шишка есть на затылке – в детстве упал.

– Ну ладно! Что я, не отличу старой шишки от свежей вмятины? Не-е-ет. Конечно, прямо так сразу утверждать не могу, но перед смертью кто-то нанес ему сильный удар.

– Насколько сильный? – спросил я, заслужив еще один неприязненный взгляд следователя.

– Вас, Владимир Алексеевич, такой удар свалил бы с ног. Впрочем, как мне кажется, череп ваш намного толще, чем у этого юноши. Для него такой удар мог быть если не смертельным, то крайне тяжелым.

– То есть он мог с ним дойти до дома и тут уже повеситься? – уточнил я.

– Не думаю, – покачал головой доктор Зиновьев. – Проползти несколько метров смог бы. Но дойти, приладить веревку, встать на табурет и… Не думаю.

– Да что вы тут заладили! – взорвался следователь. – «Не думаю, не думаю»! Мы уже с Семеновым все бумаги честь по чести оформили как самоубийство. Мне что, теперь все заново переписывать?

– Вася, – мягко сказал Павел Семенович, – я же все равно отчет свой составлю. Уж прости, дорогой, но ты меня знаешь.

Следователь с досадой махнул рукой.

Доктор подошел к приставу, который тут же вскочил и уступил табуретку. Зиновьев с сомнением посмотрел на нее, но потом сел и достал из своей сумки бумаги.

– Семенов, – сказал следователь, – позови девушку. А сам подожди в коридоре – а то тут совсем повернуться негде.

Вошедшая Аня первым делом бросилась к кровати. Она повернула брата на спину и сложила ему руки на груди.

– Барышня, – сказал ей следователь. – У меня к вам образовалось еще несколько вопросов.

Аня грустно кивнула.

– Расскажите, когда вы в последний раз видели своего брата? И не рассказывал ли он вам о чем-то странном или важном?

Аня подняла на него покрасневшие глаза.

– Странное? Еще бы! Его довели до самоубийства, и я знаю кто!

– Кто же?

– Люди в масках.

Она рассказывала довольно бессвязно, постоянно путаясь. Поэтому я передам ее рассказ своими словами.

За вечер до самоубийства Юрий пришел домой поздно, в самом подавленном состоянии духа. Аня разогрела на спиртовке принесенный с собой кусок колбасы. Но брат сел на табуретку, закурил, а к колбасе даже не притронулся. Аня некоторое время не обращала на него внимания, занимаясь стиркой. Она поставила таз на стол, но скоро сквозняк от окна остудил воду в тазу и стирать стало неприятно. Наскоро отжав покрасневшими от холода руками белье, Аня развесила его в углу на бельевой веревке и только тогда увидела, что колбаса на тарелке осталась нетронутой. Подумав, что Юра где-то перекусил по дороге, она съела половину колбасы и попросила у брата папиросу. Но тот совершенно не отреагировал на просьбу сестры. Он сидел на табурете, сгорбившись, и тихонько раскачивался.

– Что ты такой хмурый, Юрка? – спросила девушка. – Случилось что?

В ответ брат только ударил кулаком по столу – так, что спиртовка подпрыгнула. Звякнула тарелка.

– Ничего! – угрюмо ответил брат.

– Ну, ничего так ничего, – кивнула Аня.

– Мерзавцы! – скривился Юра. – Как они вообще посмели подумать такое!

Только тут Аня начала понимать, что могло случиться. Юра с раннего детства был очень миловидным мальчиком. Его внешность, манеры и привычка одеваться многим казались совершенно не мужскими. И потому Юру иногда задирали на улице хулиганы, предлагая всякие мерзости. Аня, когда могла, вступалась за брата. Но не всегда оказывалась рядом в нужный момент.

Как-то брат рассказал, что познакомился с одним очень интересным человеком, который искренне, как ему показалось, заинтересовался стихами юноши. Произошло это в начале ноября – Юра у памятника Пушкину на Тверском бульваре пытался читать прохожим гулякам свои стихи, положив у ног старую шапку. Денег в нее кидали мало. И только один господин – в пенсне, с усиками а-ля Фридрих Прусский, положил трехрублевку, а потом и подошел познакомиться. Он сказался Аркадием Бромом, помощником издателя. В разговоре этот самый Бром сразу начал делать намеки – мол, поэзия Юры непонятна обывателю, потому что наполнена образами, интересными скорее для узкого круга лиц, которые только и могут обратить внимание на начинающего поэта и поддержать его труд. Внимание элегантного, хотя и немного вызывающе одетого господина, естественно, польстило юноше. И он согласился встретиться с Бромом через неделю в ресторане «Эрмитаж».

Понятно, что юноша очень волновался перед встречей – он ни разу еще не бывал в ресторане. И хотя полученное в семье воспитание включало более-менее приличное поведение за столом, но все же одежда его совершенно для этого случая не подходила. Он даже пару раз накричал на Аню, обвиняя ее в том, что жалованья девушки совершенно недостаточно, чтобы купить хоть что-то, в чем не стыдно было бы выйти из дому. Девушка нервно отвечала – мол, если бы он не сидел все время дома, а устроился хотя бы на какую-то службу – хоть давать уроки, подготовляя детей к экзаменам, начал бы приносить деньги, то и жили бы они иначе. Ее же жалованья с трудом хватало, чтобы платить хозяйке за каморку и покупать самые дешевые продукты в Обжорном ряду.

Наконец Юра совершенно отказался от встречи со своим новым знакомцем, рассудив, что лучше остаться дома, чем опозориться своим внешним видом в ресторане. Он лег на кровать, повернулся к стене и начал что-то тихо бормотать – вероятно, жалуясь на свою загубленную молодую жизнь. Но в последний момент все же вскочил, схватил шапку, морской бушлат, купленный еще четыре года назад по случаю, и выбежал на улицу.

Юры не было целый вечер. Он пришел поздно – опустошенный и подавленный. Не раздеваясь, плюхнулся на кровать и разрыдался. Аня, подсев, обняла брата и начала его выспрашивать, что случилось.

Он смог более-менее успокоиться только через полчаса. И рассказал все.

Тогда, на бульваре, Аркадий Бром, как показалось Юре, дал понять, что он принадлежит к масонам. Именно так юноша трактовал странные, не очень понятные намеки господина с прусскими усиками. И странное рукопожатие – долгое, с какими-то ужимками.

Сначала Юра долго топтался, не решаясь войти в ресторан, стоял в стороне и смотрел на людей, проходивших мимо осанистого швейцара, караулившего резные двери, думал – попытайся он так же пройти внутрь, этот швейцар схватит его за шкирку и выбросит на улицу со словами: «А куда это ты, нищеброд, прешь? Поди-ка отсюда, здесь таким, как ты, не место. Не видишь – тут чистая публика ходить изволит?» Он уже совсем собирался уйти домой, но в последний момент с отчаянием атакующего солдата рванулся к дверям, проскочил мимо швейцара, который, хоть и бросил на него строгий взгляд, однако дороги не преградил. Оказавшись внутри, в холле с высоким лепным потолком и большими зеркалами, Юра снял верхнюю одежду и передал гардеробщику, стараясь не смотреть на свое отражение. Ему казалось, что стоит взглянуть в зеркало и вся решимость тут же исчезнет – уж слишком неуютно он чувствовал себя здесь, среди позолоты и цветов. Но потом Юра подумал: да какого черта! Разве он не такой же человек, как и все эти дамы и господа? Как этот швейцар и этот гардеробщик? В конце концов, он не обедать сюда пришел, а встретиться с человеком, от которого, возможно, зависят его судьба, его будущая слава, его гонорары. И не приведет ли эта встреча к тому, что через некоторое время он, Юрий, уже известный, пусть в узких, но богатых кругах, поэт, приедет сюда на лихаче и сбросит шубу на руки того же бородатого гардеробщика, а тот не будет морщить нос, как сейчас, и с подобострастной улыбкой понесет его шубу, как одалиску, на широко расставленных руках к вешалке и вскоре с поклоном вынесет ему латунный номерок?

Пригладив волосы, все так же не глядя в зеркала, Юрий прошел в зал и остановился, ошарашенный запахами еды, звоном столовых приборов, да и всем видом этой залы, со всеми сидящими тут людьми.

– Добрый вечер, молодой человек, – раздался над его ухом голос метрдотеля. – Заказывали столик? Или вас кто-нибудь ждет?

– Ждет, – сказал юноша, отчаянно ища глазами своего нового знакомца и с ужасом понимая, что может и не узнать его без верхней одежды среди всей этой толпы.

– Позвольте узнать, к кому?

Юра повернулся к метрдотелю, сохранявшему совершенно отрешенное лицо.

– Меня должен ждать господин Бром.

– А! – Брови метрдотеля вздернулись, и Юра позволил себе наконец расслабиться. – Аркадий Венедиктович! Да-с. Он предупреждал. Ждут-с в кабинете. Прошу за мной.

Юра пошел вслед за метрдотелем мимо столиков, за которыми сидели люди, совершенно не обращавшие на него внимания. Юра хотел быстрее миновать зал, проскочить сквозь него, но метрдотель не торопился, время от времени кивая с улыбкой знакомым посетителям.

Наконец эта пытка кончилась – они вошли в узкий коридор и остановились у двери с номером «5». Метрдотель распахнул дверь:

– Прошу вас!

Аркадий Бром сидел за столом, накрытым к ужину. Увидев Юру, он встал, обогнул стол и снова долго держал его руку в своей, а потом усадил на стул и отослал метрдотеля. Он налил Юре вина и положил на его тарелку тонко нарезанный расстегай, пригласив сначала угоститься и согреться и при этом просил чувствовать себя совершенно свободно. Юра при одном взгляде на тонкие ломтики расстегая с рассыпчатой рыбной начинкой почувствовал, как сжимается от голода желудок. Он взял вилку и стал есть, поначалу стараясь отламывать небольшие кусочки. Бром между тем снова завел речь о том, что обыватель не понимает ни образов, ни ритма его стихов. Когда Аркадий Венедиктович поднял свой бокал и предложил выпить за поэзию, Юра, до этого пивший вино по редким праздникам и то только дома, схватил свой бокал и выпил вино как воду – одним духом. Бром засмеялся одобрительно и снова подлил из бутылки.

Так и пошло: расстегай сменился другими закусками, бокал следовал за бокалом – скоро Юра захмелел, осмелел и даже начал иногда спорить с Бромом. Правда, не совсем понимая, зачем и о чем. Он жаловался на жизнь, а вернее, на сестру. Жаловался на квартирную хозяйку, на соседей, на родителей. Наконец Аркадий Бром подсел рядом и крепко взял его за руку.

– Послушайте, Юра, – сказал он ласково. – Сейчас мы с вами поедем к людям, которые примут в вас самое искреннее участие. Они, возможно, покажутся вам немного… – он снова засмеялся, – странноватыми. Но это ничего. Вот, выпейте еще вина. На улице холодно.

Юра плохо помнил, как они прошли через зал, как оделись в гардеробе. Снаружи действительно было холодно и уже темно – фонари светили пока вполнакала. Бром поймал извозчика. По дороге он все время давал кучеру указание повернуть то направо, то налево – как будто они ехали не по знакомым московским улицам, а по какому-то критскому лабиринту. И часто брал Юру за руку – впрочем, всегда так непринужденно, как будто с дружеским участием.

Наконец Бром остановил извозчика, и они с Юрой сошли у черного входа большого трехэтажного здания.

– Сюда, Юра, идите сюда, – позвал Бром, открывая перед ним дверь.

Они поднялись на второй этаж по темной лестнице и вошли в пустую кухню. Потом через другую дверь попали в гостиную. Здесь Аркадий Венедиктович усадил Юру на кушетку и велел подождать.

 

3

«Сестры»

Сначала он старался сидеть прямо, но тепло, исходившее от большой голландской печи в углу гостиной и выпитое вино наконец сделали свое дело. Юра снял бушлат, положив его рядом, а потом облокотился на спинку кушетки и вяло начал рассматривать помещение. «Странное место для посвящения в члены ложи», – подумал он. Большая хрустальная люстра под лепным белым потолком не горела – только несколько изящных бра погружали всю гостиную в мягкий полумрак. На стенах, оклеенных персиковыми полосатыми обоями, висело несколько картин совершенно вакхического содержания в тяжелых рамах с потемневшей от времени позолотой. Кроме кушетки, на которой он сидел, здесь стояли еще один мягкий большой диван и несколько кресел. Были и два окна, закрытых тяжелыми коричневыми гардинами. В дальнем углу Юра разглядел стол, на котором стояло несколько бутылок с шампанским.

Долгое ожидание совсем разморило молодого поэта, и он задремал.

Разбудили его тихие голоса и шелест ткани. Он открыл глаза и от неожиданности вздрогнул. Перед ним стоял Аркадий Венедиктович с бокалом шампанского в руках, а позади него – три странные фигуры. Сначала Юра подумал, что это женщины. Но секундой позже с ужасом понял – нет, это были трое мужчин, одетых в платья. Хотя прикрытые полумасками лица их были накрашены, как у женщин, однако скрыть мужские черты косметика была не в состоянии. Одна из «женщин» – ее изображал мужчина помоложе, – шурша платьем с искусной вышивкой, подошла и села рядом с юношей.

– Здравствуй, красавец. Выспался?

Мозг Юры все еще отказывался сделать логический вывод о месте, в которое он попал. Ему все еще казалось, что этот карнавал – всего лишь часть испытания для неофита. Он кивнул, даже не попытавшись отстраниться.

– Дайте ему шампанского, – приказала вторая «женщина» – платье на ней сидело в обтяжку, и фигура выдавала мужчину коренастого. – А то он оробел!

«Дамы» и Бром засмеялись. Третий ряженый в полумаске подошел к столу и налил бокал. Потом приблизился к кушетке и небрежно протянул шампанское Юре – несколько капель пролились на его пиджак.

– Держи, – приказал он.

Юноша, не смея взглянуть в его глаза, взял бокал, но пить не стал. Он чувствовал себя как кролик перед тремя удавами. Реальность происходящего постепенно начала прорываться сквозь опьянение и ту защитную стену, которую пытался выстроить мозг.

Попался! Теперь он ясно понимал, что Бром вовсе не хотел ввести его в масонский орден. Что его целью было сначала завлечь Юру, а потом отдать в руки извращенцев-мужеложцев. И он, поддавшись, позволил себя напоить и отвезти в это гнездо разврата, которое находилось непонятно где. Надо было бежать, но как? Как прорваться через руки четверых мужчин, желавших явно поразвлечься с юношей.

– Что вы хотите? – испуганно спросил Юра.

Мужчины переглянулись и начали улыбаться.

– Ничего такого, – просто ответил молодой, сидевший рядом. – Ничего необычного. Перестань дичиться, красавчик. Аркадий Венедиктович рассказал нам, что ты поэт. Вот, выпей и прочти нам стишок. – Он повернулся к Брому. – Аркаша, позови…

Бром кивнул, поставил бокал на столик и вышел.

– Это для нашего архива, – сказал молодой, снова поворачиваясь к Юре. – Ты ведь не против?

В комнату вошел человек с треногой и ящиком фотографического аппарата.

– Любишь фотографироваться? – спросил молодой, пока двое остальных занимали места позади кушетки для общей фотографии.

– Нет.

– Зря! Эти фотографии… – Молодой щелкнул пальцами.

Юра почувствовал, как на его плечо легла рука коренастого. Толстые пальцы впились в пиджак, придавливая юношу к спинке кушетки. Он дернулся, стараясь вырваться, но тут же чужая рука придавила и второе его плечо.

– Сиди смирно, – послышался голос. – Иначе фотография не получится.

– Да уж, – сказал молодой, придвигаясь ближе настолько, что Юра мог рассмотреть мелкие бусинки, пришитые по краям полумаски. – Зря мы, что ли, одевались специально для тебя? Посмотри на мое платье. Нравится? Хочешь такое?

Фотограф быстро расставил треногу, нырнул внутрь полога и поднял руку, в которой держал вспышку.

– Улыбайся! – послышался голос сзади, и пальцы еще больнее впились в плечи Юры.

«Пропал!» – с ужасом подумал юноша.

Вспыхнул магний вспышки.

– Прекрасно, – сказал молодой. – Для начала очень хорошо.

– Для начала? – простонал Юра.

– Конечно! Вечер только начался.

Молодой повернулся назад – к остальным ряженым.

– Ну что, сестры, кто сорвет первый цветок с этих поэтических уст?

– Так-так, – сказал следователь. – Видите, доктор, все понятно. Юношу обесчестили. Он не выдержал и повесился. А рана на голове – следствие какой-нибудь старой травмы. Яснее ясного.

– Нет, – помотал головой доктор, – не старой. Я что, не могу отличить старую от новой?

Аня вдруг напряглась.

– Никто его не обесчестил! – выкрикнула она. – Они этого не сделали!

– Как так? – спросил следователь.

– Юра сказал, что он начал сопротивляться. И тогда эти люди, поняв, что ошиблись в нем, что он – не такой, как они, очень разозлились, позвали этого Брома и сказали, чтобы он выбросил Юру вон. Так что никто его не бесчестил!

– Но вы же сказали, что ваш братец пришел домой очень расстроенный, – возразил следователь.

– Не этим! А тем, что его приняли за мужеложца! Да и вообще – представьте, что это произошло с вами! – сердито сказала Аня. Эта маленькая худенькая девушка была похожа на ощетинившегося зверька, защищающего свое потомство.

– А может, он вам просто не сознался от стыда? – начал спорить с девушкой следователь.

– Погодите, – прервал их доктор Зиновьев. – Если юноша до сих пор не имел гомосексуального опыта, то такой групповой акт насилия должен был повредить ему… да-с… простите, барышня, задний проход. И он как минимум должен был испытывать чувство неудобства при сидении. Вы заметили что-то такое?

– Нет! – резко ответила Аня. – Я же говорю вам, никто его не насиловал – все закончилось так, как я сказала.

– Отчего же он тогда повесился?

Тут не выдержал и я.

– Так ведь доктор уже сказал, он не повесился. Его повесили. И это очевидно! Эти самые «сестры» не хотели, чтобы человек, который видел их лица, гулял на воле. Они либо подослали к нему своего прислужника – того же Брома, либо сделали это сами.

– Да? – повернулся ко мне следователь. – И оставили улику? – Он протянул бумажку, вынутую доктором из кармана юноши. – Не слишком ли странно?

Я пожал плечами.

– Нет, дело тут ясное – это самоубийство. И значение записки очевидно – юноша сам написал ее, положил в карман и повесился.

– Можно сличить почерки, которыми написаны стихи и записка, – предложил я.

Следователь досадливо скривился.

– Не вижу особого смысла. Мы и так потеряли много времени. Семенов! Давай сюда протокол.

Взяв у пристава бумагу, следователь передал ее на подпись Ане. Девушка вопросительно взглянула на меня. Я мог бы ей посоветовать не подписывать протокол, требуя более тщательного расследования, однако не сомневался, что оно будет проведено спустя рукава и результата не даст. Поэтому просто отделался пожатием плеч. Так что Аня протокол подписала.

Когда следователь, доктор и пристав ушли, Аня снова повернулась ко мне. В глазах у нее стояли слезы.

– Это нечестно, – сказала Аня обиженно. – Мой брат… он не заслужил этого.

Я вздохнул.

– Как я напишу маме с папой? Как я им все это скажу?

Нижняя губка у нее задрожала. Мне было жаль ее, однако поделать я тут уже ничего не мог.

– Есть ли у вас деньги на похороны? – спросил я, доставая бумажник.

Она помотала головой.

– Вот, примите от меня. Здесь немного, но хоть что-то. – Я положил несколько кредиток на стол.

– Нужна ли вам еще какая-то помощь?

Аня беспомощно взглянула на меня.

– Спасибо. Только одно. Вы не могли бы передать Надежде Петровне, что я сегодня уже не приду?

– Конечно! Прямо сейчас схожу и передам.

Аня заколебалась, а потом, шмыгнув носиком, продолжила:

– Я сказала им не все.

– Да?

– Есть кое-что, о чем я не сказала. Это касается Надежды Петровны.

Я удивился. Каким образом Ламанова оказалась впутана в это дело?

– Когда Юра рассказывал про этих мужчин… тот – молодой – похвастался, что их платья шились на заказ у Надежды Петровны.

– Вот так так?

– Ведь это теперь не важно? Я правильно сделала, что не рассказала об этом?

– Совершенно правильно.

– Хорошо… – Ее плечи совершенно поникли.

Я так и оставил ее – маленькую, поникшую, сидящую на табурете, с которого ее брат шагнул в мир иной. Наедине с телом несчастного поэта, имя которого мир так никогда и не узнает.

Решив не брать извозчика, я пошел пешком, раздумывая. Кажется, загадка, о которой давеча мне говорила Надежда Петровна, разгадана, хотя сама разгадка ей явно не понравится. Понятно, что некие мужчины для своих развратных игрищ заказывали Ламановой платья через подставных женщин. Впрочем, таких извращенцев не должно быть много – чтобы заказывать у Надежды Петровны платья, надо не только иметь туго набитый кошелек, но и обладать неким извращенным чувством прекрасного.

За всеми этими размышлениями я совершенно забыл о том, что час-то уже поздний. И потому сначала несколько раз дернул дверь ателье, прежде чем сообразил: оно уже закрылось. Но тут за стеклами появилась физиономия ночного сторожа. Он отпер дверь и приоткрыл створку.

– Чего надо? – строго спросил сторож.

– Надежда Петровна уже уехала?

– Нет еще. Собирается.

– Я к ней.

– Закрыто уже. Поздно пришли. Завтра теперь.

– Передай ей, что пришел Гиляровский. Я тут подожду.

Сторож кивнул, запер дверь, оставив меня на холодном ветру, и удалился. Впрочем, ждать мне пришлось недолго. Скоро появилась сама Ламанова. Отперев дверь, она пустила меня внутрь, помогла раздеться и через темный зал провела в свой кабинет.

– Рассказывайте скорей, как Аня? Что там случилось?

Я огляделся. Кабинет был небольшой, но выдавал хороший вкус хозяйки. Французское кресло, в которое посадила меня Ламанова, казалось изящным – я думал, оно развалится под моим весом, но оно меня вполне выдержало.

– Вы замерзли, – сказала Ламанова и достала из небольшого шкафчика бутылку рома и две изящные рюмки. – Вот, держу на всякий случай. Нет, я сама не пью – так, для гостей.

Я кивнул и принял из ее рук рюмку. От рома по телу пошло тепло.

Мой рассказ получился недолгим – щадя Надежду Петровну, я рассказал все довольно коротко, без подробностей. Она слушала очень внимательно, сидя за столом, на котором, кроме небольшой лаликовой электрической лампы, ничего не было.

– Бедная девочка! – вздохнула Ламанова. – Хорошо, что вы с ней сходили, не оставили одну. Такое потрясение! Боже мой! И она там сейчас наедине с покойником! Что же делать? Может, съездить к ней?

– Тело, наверное, уже забрали в полицейский морг, – сказал я.

– Да почему же? Ведь все бумаги они оформили!

– Нет. Я знаю доктора Зиновьева. Этот, если уж сказал, что не верит в самоубийство, значит, никаких свидетельств не подпишет, прежде чем не будет проведено настоящее расследование. Я уверен, что он уже побывал в Сыскном.

– И все же я поеду к Ане, посмотрю, как она там. К тому же ей ведь нужны деньги на похороны.

Меня тронула эта забота Ламановой о своей работнице. Обычно хозяева предпочитали вообще не замечать проблем у своих подчиненных. Хотя, конечно, бывали и исключения – такие, как Елисеев, который строил для своих престарелых работников особые дома призрения.

– Погодите, Надежда Петровна, есть и еще кое-что. И оно касается непосредственно вас.

– Меня?

Я рассказал ей про платья и выложил свои догадки насчет тех гувернанток и бонн, которые заказывали у Надежды Петровны роскошные наряды. Ламанова была поражена.

– Бог ты мой! – воскликнула она. – Этого еще не хватало! Какой ужас!

– Почему ужас? – поинтересовался я.

– Моя репутация! Вы представляете, Владимир Алексеевич, что если эта история всплывет в газетах? Меня могут обвинить, что я шью платья для мужеложцев!

– Да что вы! Кому придет в голову?..

Тут я осекся. Зная нравы современных газетчиков, можно было совершенно не сомневаться в том, что одна-две газеты сделают именно так, как говорила Надежда Петровна.

– Моей работе придет конец! – Ламанова вскочила из-за стола и начала ходить по небольшому кабинету. – Вывеску придется снять! «Поставщик Ея Императорского Величества»! Надо же – шьет для извращенцев, для участников подпольных оргий! Кошмар! А МХТ? Станиславский больше никогда не даст мне заказа на костюмы для спектаклей. Я так об этом мечтала! Боже! Теперь все – конец.

Она остановилась, задумавшись, а потом резко повернулась ко мне.

– Владимир Алексеевич! Родной! Вы же король репортеров. Вы всех знаете, все можете. Помогите. На вас только надежда. Что мне сделать, чтобы вы мне помогли?

Я вздохнул:

– Мне ничего не надо, Надежда Петровна. Честно говоря, я совершенно не понимаю, как вам помочь в этом деле.

– Нет! – крикнула Ламанова. – Не может такого быть! Вы умный, сильный. Хотя бы попробуйте.

«Из огня да в полымя, – мелькнула у меня мысль. – Придется оставить все дела и заняться поиском этих «сестер». Притом что даже написать об этом деле я не смогу – чтобы не повредить Ламановой».

– Ну, хорошо, я подумаю над этим. Однако мне понадобится и ваша помощь.

– Все что хотите! – быстро ответила Ламанова.

– Тогда завтра я вернусь, чтобы поговорить подробней.

– Я буду весь день завтра здесь, – кивнула Ламанова. – Предупрежу всех о том, что вы придете.

Она проводила меня к дверям. Уходя, я оглянулся и увидел, что Надежда Петровна все еще стоит по ту сторону двери и смотрит мне вслед. Махнув ей, я зашагал к своему дому. «Может, удастся договориться о новом платье для Маши?» – вдруг пришла мне в голову мысль.

 

4

Фотограф с Ордынки

И снова, уже в который раз я поехал за советом на Остоженку, где за дверью с неприметной табличкой существовала частная охранная контора «Ваш ангел-хранитель». Ни часов приема, ни имени владельца конторы на табличке указано не было. Впрочем, люди, пользующиеся услугами «ангелов», и так знали, что хозяином тут бывший цирковой борец Петр Петрович Арцаков, а принимают круглосуточно. Тем более что некоторые из клиентов предпочитали приходить в контору как раз ночью. Услуги «ангелов» были востребованы многими. Купцы нанимали тут охрану при перевозке ценных предметов. Кредиторы обращались, когда надо было сделать должника чуть сговорчивей. Жены охотились за неверными мужьями, равно как мужья выслеживали с помощью «ангелов» своих ветреных жен. Московский градоначальник – высшее полицейское начальство – закрывал глаза на эту не всегда законопослушную деятельность, лишь потому что Арцаков не допускал среди своих сотрудников жестокости и своеволия. Также он внимательно следил, чтобы деятельность конторы не попадала в поле зрения газетчиков, предпочитая в наш век торжества рекламы оставаться известным только тем, кто в нем действительно нуждался. И, конечно, кто мог оплатить его недешевые услуги.

Среди клиентов Арцакова оказался и я. Причем совершенно для себя неожиданно. Суровая, но интересная газетная школа в «Московском листке», где я начинал, научила меня самостоятельной работе. Но два года назад, став невольным участником дела об украденных голосах, я понял, что в одиночку мне невозможно справиться, особенно если речь идет о недостатке времени. Тогда я впервые обратился за помощью к Петру Петровичу Арцакову и его «ангелам». Второй раз мне пришлось приехать к нему год назад, когда в цирке Саламонского на Цветном начали гибнуть артисты в таинственных «смертельных номерах» – страшном тотализаторе, организованном шайкой Демки Тихого с помощью очаровательной Лили Марсель – Лизы Макаровой. И вот сегодня я опять приехал на Остоженку к конторе «Ваш ангел-хранитель» за помощью. В репортерской работе мне частенько приходилось сталкиваться с дном Москвы – с ее преступным миром. Однако, сознаюсь, была область, которой я не касался, потому что слишком далеко от моих интересов она находилась. Именно в нее теперь мне и предстояло вторгнуться.

Итак, пройдя мимо небольшой комнатки с вечно открытой дверью, за которой неизменно находился пожилой мужчина в обычном для «ангелов» черном костюме, я прошел по коридору и нашел кабинет Арцакова. Тот, уже предупрежденный о моем визите, развалился в своем кресле, попыхивая сигаркой. Он никогда не вставал, чтобы поприветствовать входивших – создавалось даже впечатление, что, подобно охраннику у двери, он врос в это кресло и никогда не покидал кабинета, все время находясь за столом, обитым зеленым сукном. Бывший цирковой борец, он был небольшого роста, мощный, хотя в последние годы заметно располнел.

– Владимир Алексеевич! – кивнул мне Арцаков. – Здорово! Опять вляпался в какую-нибудь ерунду?

– Опять! – весело ответил я, раздеваясь и вешая пальто с папахой на крючки за дверью.

– Неуемная ты душа! Нет чтобы сидеть дома с женой, кропать книжки, пить водочку с литераторами и артистами.

– Так одно другому не мешает, Петр Петрович, – ответил я, садясь на указанный мне стул.

– Ну и хорошо, – хлопнул ладонью по столу Арцаков. – Чай будешь?

– Просто чай?

– Зачем просто? – Арцаков надавил кнопку звонка. Почти сразу в дверь вошел один из его сотрудников. – Боря, принеси нам пару чая.

Потом он ловко вынул из-под стола початую бутылку «Курвуазье».

– У тебя вкусы не меняются, – заметил я.

– И слава богу, – хмыкнул он. – Знаешь, как англичане говорят? Мужчина, который не пьет, – то ли болен, то ли замыслил недоброе. Ты в Лондоне бывал?

– Нет. Все хочу съездить, но не получается.

– И не надо. Нечего там делать. Городишко мрачный, сырой и неприветливый. Как и все англичане. Не то что у нас тут, в Первопрестольной. Здесь жизнь, веселье. А там – возня и деньги. Вот и все.

Вернулся сотрудник, поставивший перед нами стаканы с черным чаем, от которого шел пар. Арцаков щедро плеснул в каждый стакан из бутылки и снова убрал ее под стол.

– Ну вот, теперь можно и о твоем деле. Рассказывай.

Я подробно изложил Арцакову историю с Юрой, поведал о просьбе Ламановой и задал интересующий меня вопрос. Арцаков аж крякнул и задумчиво посмотрел на меня.

– Ну ты даешь, Владимир Алексеевич! Охота тебе с этим связываться?

– Неохота. Но что поделаешь – дама попросила.

– Про великого князя Сергея Александровича знаешь?

Я кивнул.

– Ну так и что тут удивляться? 995-я статья все еще есть, однако кого по ней судили в последний раз? Выйди вечером на Никитский бульвар – сплошь «красные галстуки»! Да многие еще и красятся, как барышни.

Это было совершенной правдой. В Москве Никитский бульвар был особым местом, где собирались те, кого влекли не женщины, а представители своего же пола. Они носили красные галстуки и красные платки в карманах. Здесь назначались свидания, отсюда расходились по баням и квартирам парочки мужчин. Слыхал я и об оргиях, которые устраивали влиятельные гомосексуалисты, и о банщиках, которые оказывали сексуальные услуги клиентам, однако то были слухи – сам я, как говорил, никогда не интересовался этим параллельным московским миром. Хотя порок проник и в среду богемы – многие поэты и художники вдруг совершенно открыто стали признавать себя сторонниками однополой любви, совершенно при этом не стесняясь!

– Может, тебе «Артель» нужна? – размышлял тем временем Арцаков. – Хотя и не похоже на то. Эти действуют почти открыто, без экивоков.

– Что за «Артель»?

– А вроде клуба.

– Ну, – сказал я, отпивая обжигающий чай. – Мне бы сначала узнать, кто таков Аркадий Бром.

– Бром? Давай-ка посмотрим…

Кряхтя он поднялся наконец из-за стола, подошел к картотеке и быстро нашел нужную карточку.

– Бром. Ага. Аркадий Венедиктович. Сутенер. Специализируется на студентиках. Все. Больше ничего нет.

Он снова вернулся в кресло и затянулся сигаркой.

– Студенты нынче все думают не об учебе, а о революции. Совсем с ума посходили. Что за поколение растет! Жизни не знает, а уже считает ее никчемной и несправедливой. А пока революции нет и не предвидится, готовы на все – и ради денег, кстати, тоже. Многие приезжают в Москву учиться – нищие, как церковные крысы. И тут – бах! – голова идет кругом, и – во все тяжкие. Доходят и до того… До этого то есть.

Тут он вскинул голову.

– Кстати! Ты говорил про фотографа. Говорил?

– Да.

Арцаков снова нажал на кнопку звонка. Явившемуся сотруднику он приказал позвать какого-то Березкина. Пока за вызванным ходили, Петр Петрович пояснил мне:

– Есть у меня паренек. Очень головастый. Митя Березкин. Он сам замоскворецкий и про всех там знает. Сейчас его спросим.

Наконец Березкин явился. Худой и высокий, с выступающим кадыком, одет в такой же черный костюм, который, однако, сидел на нем кургузо. Немытые редкие волосы прилипли ко лбу – как будто он только что снял шапку, в которой чуть ли не спал. Парень сел на табурет в углу, засунул сложенные ладони между колен и бросил на меня быстрый оценивающий взгляд.

– Березкин, слушай, – обратился к нему Арцаков, – у тебя в Замоскворечье ведь есть какое-то фотоателье хитрое. Где эти… мужеложцы снимаются на карточки. Точно?

– Есть такое, – кивнул парень. – Ателье Миллера.

– Адресочек подскажи.

– Большая Ордынка, семьдесят один. Перед Серпуховской. Там два ателье. Покровского – это то, которое с фасада. А вот если со двора зайти, то Миллера.

– Кто таков Миллер?

– Нету там никакого Миллера давно, – ответил юноша. – Разорился немец, когда Покровский свое ателье открыл. Перебил у него всю клиентуру. Только вывеска и осталась. Выкупил какой-то дядька у Миллера это ателье еще семь лет назад. Ну, и начал там снимать только специальных клиентов, Петр Петрович.

Арцаков повернулся ко мне и поднял бровь.

– Слыхал, Владимир Алексеевич? Может, тот фотограф твой как раз этот не-Миллер и есть?

– Может быть, а может, и нет, – покачал я головой. – В Москве сотни фотографов, если не тысячи.

– Так-то так, – согласился Арцаков. – Но тут, как я понимаю, дело щекотливое. Фотограф должен быть доверенным лицом. Ведь «сестры» твои – люди, по всему видно, не бедные. Их такими снимками шантажировать – милое дело.

Я допил свой чай и поставил стакан на стол.

– Ну, ладно, поеду, поговорю с этим фотографом.

– Вот, возьми с собой Березкина, он тебе покажет место.

– Спасибо. Сколько я тебе должен?

Арцаков затянулся снова своей сигаркой.

– Да погоди пока. Чую я, что вляпался ты, Владимир Алексеевич, по самое то. Давай так – если мы тебе еще понадобимся, я включу в общий счет. А если сам справишься – то и хорошо. Если вот только Березкину на калач дашь, чтобы он перекусил в дороге, – и то хорошо.

– Дам, дам и на калач, и на водку, – улыбнулся я.

– Но-но! Березкин! Никакой водки! Понял меня?

– Точно так! – быстро кивнул паренек и нервно облизнулся.

– Не спаивай мне Березкина, Владимир Алексеевич. Не дорос он пока до того.

С тем мы и расстались.

На улице моросил противный холодный дождь, грозивший при нынешней температуре скоро превратиться в снежную крупу. Я взял извозчика, и мы поехали на Большую Ордынку. Березкин сидел рядом, не глядя по сторонам, как будто дремал. Но когда мы почти доехали до Серпуховской, распрямился и ткнул пальцем в четырехэтажный дом с лавками на первом этаже и большой вывеской «Фотография Покровского».

– Тут.

Расплатившись с извозчиком, я вышел.

– Спасибо тебе, Березкин, – сказал я юноше. – Дальше мне твоя помощь не потребуется.

– Как скажете, – пожал он плечами. – Только я тут подежурю, на углу. Если что – свистните. Вы вот тут обойдите, справа, там вторая дверь – зеленая. Вам туда.

– Хорошо.

Я обошел здание с торца и увидел нужную дверь. Она и вправду была выкрашена зеленым – только давно, может быть, еще во времена Московского пожара. Краска облупилась и пошла черными пятнами. Никаких табличек или вывесок над ней не было, но рядом на стене красной краской был нарисован небольшой петушок. Наверное, опознавательный знак для своих.

Толкнул дверь, разбудив подвешенный над ней внутри медный колокольчик на проволоке. Я думал, что окажусь сразу в ателье, однако попал сначала в короткий темный коридор – сырой, с потускневшими бумажными обоями. Пришлось даже зажечь спичку, чтобы обнаружить в конце него еще одну дверь. Но она была заперта. Понятно, что колокольчик должен был предупредить хозяев, что кто-то пришел. А закрытая дверь позволяла убрать все, что не полагалось видеть чужим глазам.

Я постучал.

– Одну минуточку! – раздался голос из-за двери.

Послышался звук отодвигаемого шпингалета, и в проеме возникла чья-то фигура.

– Что угодно? – фигура говорила сипловатым голосом с едва уловимым южным говором.

– Хочу сделать фотокарточку.

– Верно, вы ошиблись дверью. Фотоателье Покровского с другой стороны дома.

– Нет, – ответил я твердо, – дверью я не ошибся.

– Но тут не делают фотографий.

– А мне сказали, что делают.

– Кто сказал?

– Не важно.

– Довольно важно-с.

– Дайте мне войти, и я, может быть, скажу вам.

Человек сделал два шага назад, пропуская меня.

Это было все же определенно фотоателье. Противоположная стена задрапирована синей тяжелой тканью. В правом углу составлено несколько старых кресел, за которыми помещался диван. Аппарат на треноге стоял чуть слева. Несколько фонарей, также на треногах, стояли позади аппарата. Я вошел и снял папаху, оглядывая обстановку. Потом посмотрел на самого фотографа. Это был небольшого роста мужчина, которого для краткости можно было бы описать словом «изящный», однако в этой «изящности» была какая-то потрепанность. Близко посаженные глаза были обведены темными кругами, свидетельствовавшими то ли о бессонной ночи, то ли о внутренней болезни. Усы и бородка все еще оставались аккуратно постриженными, однако на щеках уже проросла довольно заметная щетина. Короткие волосы были всклокочены, и он, заметив направление моего взгляда, попытался их пригладить рукой.

– Так кто вам дал мой адрес? – спросил фотограф.

– Вы его все равно не знаете, – ответил я.

В глазах фотографа мелькнула тревога.

– Кто вы? И что вам тут надо? – спросил он.

Я молча, сделав самое угрожающее лицо, медленно полез во внутренний карман и достал визитную карточку.

– Вот.

Фотограф взял карточку. Я приметил, что пальцы у него немного подрагивают.

– Гиляровский Владимир Алексеевич, – прочитал он и поднял на меня глаза. – Я, кажется, слышал вашу фамилию. Вы писатель? Драматург?

– Репортер.

Лицо фотографа окаменело. Желваки на щеках начали буквально прыгать.

– Прошу прощения, но у меня приватное предприятие, только для друзей и знакомых. Прошу вас уйти, иначе я позову полицию.

Не отвечая, я прошел к стульям, выбрал тот, который мне показался покрепче, и сел на него, закинув ногу за ногу.

– Зовите. Но я никуда не уйду, пока не получу ответы на несколько вопросов.

– Я сейчас позову полицию! – выкрикнул фотограф, ломая пальцы.

– Не говорите глупостей, – отрезал я. – Никого вы не позовете. Вам это так же не нужно, как и мне.

– Но я вовсе не хочу попасть в газеты!

– Вы и не попадете, – ответил я. – Я здесь, скажем так, с частным визитом.

– С частным?

– Да.

Он нервно заходил из стороны в сторону, видимо, соображая, как ему теперь себя вести в этой странной ситуации. Наконец, остановился и повернулся ко мне.

– Что вам нужно?

– Простите, не знаю, как вас по имени-отчеству.

– Леонид. Этого довольно.

– Хорошо, – кивнул я, – как вам будет угодно. Леонид так Леонид. Буду говорить откровенно. Начну с того, что я знаю характер тех фотографий, которые вы делаете. Возможно, прокурора ваша работа заинтересовала бы, но я вовсе не собираюсь бежать к прокурору и доносить на вас.

При этих словах фотограф чуть-чуть расслабился.

– Я не делаю ничего противозаконного. Это для друзей, для их частных коллекций.

– Пусть. Меня интересует только одна фотография, которую вы сделали позавчера. На ней – трое господ в женских платьях и один молодой человек.

– Нет. Ничего такого я не помню, – быстро сказал фотограф, но я почувствовал, что он обманывает. Вынув из кармана табакерку, я заложил в нос небольшую щепоть табаку, вдохнул и снова сунул табакерку на место.

– Леонид, – сказал я, вытирая нос платком, – так нечестно. Я был с вами откровенен, пообещал, что не пойду к прокурору, что не напишу про вас в газету, и вы тут же мне соврали. Вы там были и фотографировали.

– Даже если так, – парировал фотограф, – с чего мне сознаваться? Что вы мне сделаете?

– Я? Ничего. Как я и говорил, сам я в полицию не пойду. Но вполне возможно, что скоро полиция сама сюда нагрянет. Дело в том, что тот юноша вчера утром повесился.

– Повесился! – ахнул фотограф. – Такой молодой!

– Ага! Вы его помните!

– Может быть, – смущенно пробормотал фотограф. Его глаза нервно стали перебегать с камеры на задрапированную стену и обратно.

– Кто были эти люди в платьях?

Он посмотрел мне в глаза. Слишком прямо.

– Я впервые их видел. Мне прислали письмо с нарочным. В нем был хороший аванс и адрес, куда ехать. Я поехал и сделал несколько снимков. Только и всего.

– И часто так бывает, что вы не знаете, к кому едете?

Он пожал плечами.

– Не часто, но случается. Есть люди, которые не афишируют… Вы понимаете?

– Да. Я понимаю. То есть вы совершенно точно не знаете этих господ?

– Нет, – ответил он упрямо.

Ну что мне было делать? Пытать в мои планы не входило. Поэтому я перешел ко второй части своего плана.

– Остались ли у вас отпечатки с тех пластинок?

– Нет. Отпечатки делаются в единственном числе.

– А сами пластинки?

Он замялся. Я повторил вопрос.

– По уговору я должен либо передавать пластинки заказчику, либо уничтожать их.

– Но вы, Леонид, не сделали ни того, ни другого?

Он пожал плечами.

– Иногда клиенты забывают про это. А иногда просят сделать еще отпечатки. На всякий случай я храню…

Я облегченно перевел дух.

– Хорошо. Я куплю у вас пластинки, снятые позавчера.

– Но они не продаются! Это невозможно!

– Эти – продаются, – сказал я твердо.

– С чего вы взяли?

– С того, что они мне нужны и вы их мне продадите.

– А если не продам?

Я вздохнул и встал:

– Послушайте, Леонид, вы меня сильно утомили. Я мог бы отобрать пластинки у вас силой. И, поверьте, я способен это сделать. Но поступлю по-другому. Я обещал вам не печатать ничего в газетах. Но не обещал того, что не скажу про вас другим репортерам. Для них, уверен, это будет настоящим подарком. И уже сегодня вечером здесь будет полно журналистов. Вы станете героем первых полос. Очень пикантная история. А потом придет следователь. О! Это дотошный проныра – я его видел. Он вас с потрохами съест. Так что вот вам минута: или вы продаете мне снимки, или я иду прямиком в редакцию «Московского листка».

– Черт! – закричал фотограф. – Вы… Вы меня обманули!

– Формально – нет. Где пластинки?

Леонид нервно начал грызть ноготь на указательном пальце, наконец сказал:

– Они не здесь. Я храню их во дворе, в пристройке.

– Идем туда.

Он постоял в нерешительности, а потом выдохнул:

– Черт с вами. Идем.

Через тот же коридор мы вышли во двор дома и направились к полуподвальной пристройке. Фотограф порылся в кармане и выудил большой ключ. Вставив его в замок, он попытался повернуть ключ, но тот не шел.

– Что такое? – пробормотал Леонид и потеребил ключ в замке. А потом потянул за ржавую ручку, и дверь открылась.

– Открыто, – сказал я.

– Не может быть. Я закрывал ее.

– Забыли, может быть?

Он помотал головой и начал спускаться по деревянной лестнице. Я – за ним. В темноте вспыхнула спичка, а потом фотограф зажег керосиновую лампу, осветив помещение. Здесь было довольно аккуратно – у стены стоял древний шкаф со стеклянными дверцами, за которыми на полках виднелись бутылки темного стекла. Другой шкаф, рядом, закрывался сплошными дверцами, некогда лакированными, но теперь почти полностью протершимися и осыпавшимися. На простом кухонном столе стояла металлическая эмалированная ванна, в которой хозяйки стирают белье или купают младенцев. Тут же лежала стопка нераспечатанных фотопластин фабрики Занковского и рядом – коробка, вероятно, с альбуминовой бумагой.

– Темно тут, – заметил я.

– Окна закрыты снаружи, – пояснил фотограф, направляясь к глухому шкафу. – Я открываю их, только когда печатаю.

Он просунул руку между шкафом и стенкой и начал шарить там.

– Что за… – пробормотал Леонид. – Что за черт!

– Что-то случилось?

– Ключ от шкафа.

– Не можете найти?

– Нет.

Я подошел и потянул дверцу на себя. Она легко распахнулась.

– Здесь открыто.

Фотограф медленно выпрямился.

– Этого не может быть! Просто не может быть! Этот шкаф всегда закрыт на ключ. Вы же понимаете, что именно здесь хранится?

– Если вы забыли запереть подвал, то точно так же могли забыть запереть и шкаф.

Он гневно посмотрел на меня, но ничего не ответил, а повернулся к полкам, на которых плотно стояли конверты из картона, в которых, вероятно, хранились использованные уже стеклянные фотопластины.

Тут мне в голову неожиданно пришла одна мысль, которой следовало было бы появиться раньше.

– Леонид, – позвал я, – ведь вы фотографировали только позавчера, так?

– Да.

– И что же, вы за это время уже успели сделать оттиски и отправить заказчикам?

– Да. Я сделал это вчера вечером. Пакет отправил с… с одним знакомым. Так что здесь должны были остаться негативы. Да. Впрочем… – Он повернулся ко мне. – Я оставил себе один отпечаток. Я делаю так – чтобы не мучиться, разглядывая негативы, если надо найти нужные пластины. Такая… контрольная фотография.

– Прекрасно, – отозвался я. – Где это все?

Он снова начал рыться в пакетах, время от времени доставая их и вытаскивая то отпечаток, то пластинку. При этом старался повернуть их так, чтобы я не заметил.

– Странно, – тихо сказал он наконец. – Я помню точно, что положил пакет вот сюда, с краю. Но теперь его нет. И нет нигде. Куда же он делся?

Наконец мне надоело это бормотание.

– Прекратите этот цирк! Немедленно дайте сюда то, что мне нужно! – скомандовал я.

Леонид, искавший на самой нижней полке, молча поднялся с корточек, подошел к столу и сел на высокий табурет.

– Нету, – просто сказал он и развел руками. – Нету.

– Давайте или сейчас сам посмотрю, – пригрозил я, думая, что фотограф не согласится на вторжение в его порнографические закрома. Но тот только кивнул.

– Смотрите сами. Мне все равно. Как я еще могу вас убедить в том, что негативы исчезли.

– Врете!

– Ну сами подумайте! – воскликнул Леонид. – Дверь в подвал открыта! Дверь шкафа открыта! Негативов нет. Ну какой вывод?

Я все никак не мог поверить в то, что фотограф не юлит и не пытается меня надуть. Я снова упомянул про репортеров, но Леонид только покачал головой и сделал обреченный жест – мол, делайте, что хотите.

– Хорошо, – сказал я наконец, – кто мог похитить именно эти негативы?

Фотограф молчал. Мне показалось, что он просто не хочет говорить на эту тему. И тогда я решил выкинуть еще одну карту на стол.

– Мог это быть некто Бром Аркадий Венедиктович?

Фотограф вздрогнул и посмотрел на меня пристально.

– Вы знаете Аркадия? – спросил он. – Откуда?

– Не важно.

Леонид встал с табурета.

– Пойдемте.

Мы поднялись на улицу, и фотограф запер дверь пристройки. Потом повернулся ко мне.

– Послушайте, господин Гиляровский, – твердо сказал он. – Идите к черту. Зовите свою братию, зовите полицейских, зовите хоть дьявола! Но я больше вам ничего говорить не буду. Я устал. Я не выспался! У меня пропали негативы. Мне надо выпить кофе! Так что желаю оставаться!

Он развернулся и ушел в свое ателье.

Я остался один, пожал плечами и пошел в сторону Ордынки – искать извозчика. На углу, привалившись плечом к водосточной трубе, стоял продрогший Березкин.

– Ну как, – спросил он, – удачно?

– Не очень, – признался я и достал целковый. – На тебе, Березкин, на чай. И окажи мне еще одну услугу. Узнай, как точно зовут этого фотографа. Имя у него Леонид. А мне надобны еще отчество и главное – фамилия.

– Будет сделано! – ответил Березкин.

На этом мы с ним расстались. Я взял извозчика и поехал на Большую Дмитровку – к Ламановой.

 

5

Дефиле

Извозчик мне попался разговорчивый – из тех московских извозчиков, что рады поговорить на любую тему, но особенно охотно осуждают несправедливость мироустройства и отдельно взятых городских начальников. Сначала я не встревал в разговор, обдумывая поведение фотографа Леонида.

Было совершенно ясно, что после того, как я упомянул Аркадия Брома, он замкнулся и отказался помогать. Почему? Сам фотограф внешне и повадками очень походил на тех, кого фотографировал. А Бром был сутенером из этой среды. Может быть, между ними существовала любовная связь, и потому фотограф замолчал, услышав имя своего… товарища? Сутенеры в обычной жизни частенько были любовниками своих подопечных – как-то я уже рассказывал про «котов» и их «теток».

Но как это выяснить? Знакомства в среде мужеложцев у меня были – в основном речь шла о некоторых собратьях по профессии репортера, представителях богемы. Прав был Петр Петрович Арцаков – последние годы эта болезнь начала превращаться в эпидемию, захватывая творческие круги двух столиц. И не потому, что такова была природа этих художников, поэтов, танцовщиков балета, музыкантов и писателей. Просто… это было модно. Новый век, который согласно математикам еще и не начался вовсе, уже сместил какие-то глубинные внутренние пласты человека. Если всю вторую половину века прошедшего молодежь увлекалась идеями социальными, шла от народничества с его «хождением в народ» до терроризма, то теперь общим настроением был второй, очень мощный расцвет нигилизма, отрицания традиций и устоев – причем вместе с традициями косными отбрасывались и те, которые даже мне казались вполне понятными и нужными. Например, любовь к женщине. Стало принято считать всех женщин охотницами за деньгами и наслаждениями. Женщину низвели до уровня самки. Отношения с женщиной рассматривались как нечто низкое, плебейское. В то время как эксперименты с мужчинами признавались поиском высокодуховного. Социальные идеалы, принцип не службы, а служения, служения не государству, а народу, были почти забыты. Вспомнили вдруг о Спарте и тамошней традиции составлять военные отряды из мужчин-любовников, которые стояли насмерть, стыдясь бегством и слабостью подвести своего возлюбленного. Кто-то даже предлагал формировать такие полки и в нашей армии. Впрочем, это предложение пока встречалось громким смехом – откуда, мол, мы наберем столько солдат определенных наклонностей? Впрочем, скосив глаза на бульвары, проплывающие мимо, я подумал, что эту идею вполне уже можно осуществить. Если Арцаков прав, то стайки вычурно одетой молодежи, бродившие по ним, сплошь состояли из таких вот «бойцов»! Неожиданным образом мои размышления подтвердил вдруг извозчик. Указав кнутом на бульвары, он сказал:

– Тьфу, стыдоба! И ходють тут, проклятые, совсем разум потеряли.

– Кто? – спросил я.

– А вот энти – петушата. В пролетку садятся и ну обжиматься, целоваться. Едешь, все вроде как оборачиваться не оборачиваешься, так спиной энто бесстыдство чуешь.

– Так ты и не сажай их.

– Не сажай! Ну, вы, барин, и скажете! – мрачно изрек извозчик. – Мы правов таких не имеем, чтобы пассажира не сажать. Ежели городовой узнает – живо лицензию сдавай. У нас с энтим строго! Вот и сажаешь. Особо скубентов много. А есть которые как девки накрашены. Ей-богу, хоть переходи в другую артель – чтобы подальше от бульваров ездить-то.

– Так и переходи.

Он полуобернулся ко мне.

– Переходи! Не-е-ет, барин, это не так просто. В нашей-то артели все свои – из одной деревни. Тута я уже годков пять батрачу – и залог уже выплатил. А перейду я в другую артель – там что? Всяк чужой, всяк не родной. Да еще и сначала все начинать? Не-е-е-ет, это не пойдет.

– Хоть платят они нормально? – спросил я.

– Платют нормально, – кивнул извозчик, – сверху на чай накидывают. А когда пьяненькие, так и не считают. Да только, по мне, пусть поменьше платют, да не целуются.

«Петушата»… И вправду, многие были похожи на молодых петушков – ярко, вызывающе одетые, заменившие по случаю холодной ноябрьской погоды свои красные галстуки на такие же вызывающе-красные шарфы, с пальцами, унизанными перстнями, с шапочками, сдвинутыми на самое ухо… Обычные прохожие опасливо обходили стороной их шумные компании, оккупировавшие бульварные скамейки, стоявшие в ряду черных оголившихся по случаю поздней осени деревьев. Они забирались на них с ногами, садились на спинки, чтобы не испачкаться, а сами пачкали сиденье своими грязными калошами. По городским правилам это считалось ужасным преступлением, но «петушатам» и дела не было до городовых: сделают им замечание – они слезут, перейдут на другой насест и снова кукарекать на всю округу.

Впрочем, это была только видимая часть большого ныне сообщества женоненавистников. Как я говорил уже, среди моих знакомых тоже были его приверженцы, однако вот уж их назвать «петушатами» язык никак не поворачивался. В их облике не было никакой крикливости – скорее некая чрезмерная для мужчины элегантность и тонкость поведения. Впрочем, наводить справки среди этой части своих знакомцев показалось мне не самой удачной мыслью – я подозревал, что они не пересекались с тем миром «петушат», который все больше захватывал и бульвары, живя в своей особой реальности.

Мы пересекли Тверскую у памятника Пушкину и, свернув на Дмитровку, подъехали к ателье Ламановой, когда уже начало понемногу смеркаться. Расплатившись, я вошел внутрь и застал небольшой переполох. Ламанова, чем-то взволнованная, отдавала указания девушкам, которые бегали по гостиной с тряпками, протирали ручки и спинки кресел. Другие метелочками из перьев смахивали пыль с драпировок и освежали их из пульверизаторов. Пахло свежими духами и немного подмокшей тканью. Все люстры сияли ярким светом.

– Владимир Алексеевич! Как вы вовремя! – вскрикнула Ламанова, увидев меня. – Это просто какой-то кошмар! И еще в такое время!

– В какое время? – поинтересовался я, передавая пальто и папаху в руки молоденькой девушки, прибежавшей ко мне по знаку «мамы Нади», как ее называли собственные портнихи.

– Идите сюда!

Я подошел. Ламанова схватила меня за рукав, потянула за ширму и усадила в стоявшее там кресло.

– Хотите чаю или кофе?

– Кофе.

– Люся! Кофе Владимиру Алексеевичу!

– Так что случилось?

– Ну, во-первых, меня шантажируют. А во-вторых, все это очень не ко времени, потому что мне нужно с вами поговорить, а сейчас придет очень важная клиентка, и я обещала ей устроить дефиле.

– Устроить что?

Мое удивление было нетрудно понять: еще по службе в армии я знал, что дефиле – это простреливаемое пространство. Но никак не мог вообразить, что где-то тут засела рота солдат или целая артиллерийская батарея.

– Дефиле. Впрочем, вы, скорее всего, не поймете. Ну, ничего. Сделаем так. Я вас не отпущу – слишком вы мне сейчас нужны. А то уйдете – и поминай как звали. Нет! Вы тут посидите, погреетесь. Можете подремать, если хотите. Или даже подсматривайте – вот в эту щелочку. Думаю, вас это заинтересует. Только – ради бога – ни строчки в газете. Поклянитесь!

– Клянусь, – улыбаясь, сказал я.

Вот, честно, никогда с такой легкостью я не клялся женщинам. Впрочем, Надежда Петровна была такой обаятельной дамой, что я бы дал ей, наверное, любую клятву, которую она попросила – такова была сила ее женской магии. Но это было как раз понятно – при ее роде занятий.

– Приехали! – крикнул девичий голос – вероятно, кто-то дежурил у витрины.

– Все, – сказала Ламанова, – сидите здесь и не выдавайте своего присутствия ради бога!

Я кивнул. Ламанова пошла в гостиную, а ко мне проскользнула девушка, принимавшая у меня пальто. В руках она несла поднос с чашкой кофе, сахарницей севрского фарфора с каким-то китайским рисунком и блюдце с крохотным печеньем, насыпанным горкой.

Положив в чашку кусочек сахару, я принялся размешивать его изящной серебряной ложечкой, задумавшись – кто и зачем шантажирует Надежду Петровну, но скоро шум платьев и голоса отвлекли меня. Не удержавшись, я приник к указанной мне щелке в ширме и чуть не присвистнул от удивления: в гостиную вошли несколько дам, которые сейчас скидывали свои шубки и пальто на руки ламановским девушкам. И среди них была сама супруга московского генерал-губернатора, ее императорское высочество Елизавета Федоровна. Остальные дамы, скорее всего, служили при ней фрейлинами и составляли свиту. Действительно, мне не стоило высовываться, потому как у входа, наверное, дежурила охрана. И если меня обнаружат, то будет нехорошо. По-видимому, охрану решили не впускать на это таинственное «дефиле» в мир женщин, иначе дотошные служаки непременно обыскали бы перед приездом ее высочества все ателье, сыскали меня и устроили бы допрос – с какой целью я прячусь здесь за ширмой. Не имею ли я какие-то неприличные, а то и просто злые намерения.

Ламанова о чем-то тихо разговаривала с Елизаветой Федоровной. Она как будто сделалась ниже ростом – такой эффект я наблюдал у приближенных к императорским особам. Известно, что Николай Александрович был небольшого роста и всех, кто выше его, – не любил. Оттого даже самые высокие царедворцы в присутствии государя подгибали коленки и горбились, чтобы не дай бог не показаться царю выше, чем он.

Елизавета Федоровна говорила мало – в основном кивала. По-русски супруга Сергея Александровича научилась говорить почти без акцента, но сама по себе была не очень разговорчивой. Кроме того, никто не видел, чтобы она когда-нибудь улыбалась – даже на парадных портретах она всегда смотрела отрешенным взглядом.

Одета Елизавета Федоровна была в прекрасно сшитое фиолетовое платье – либо купленное во Франции, либо заказанное у той же Ламановой.

Наконец, дамы расселись по местам, а Ламанова осталась стоять с краю. На переднее кресло села Елизавета Федоровна, фрейлины же разместились во втором и третьем рядах кресел.

– Ваше высочество, – начала Ламанова, – я взяла на себя смелость впервые в России провести для вас настоящее парижское дефиле с платьями, которые были закуплены мною буквально месяц назад, до того, как их снимки напечатают в модных журналах. То, что вы увидите сейчас, появится в прессе лишь через две недели.

Елизавета Федоровна кивнула и обернулась к даме, сидевшей справа. Та осторожно начала аплодировать. Остальные фрейлины также тактично похлопали. Наконец, аплодисменты стихли, и Ламанова продолжила:

– Итак, в этом году мы прощаемся с таким уже архаичным явлением, как рукав-буф. Ни буф, ни фонарики – ничего этого больше не будет. Линия плеча элегантно переходит в рукав, сшитый точно по руке… ну… безусловно, мы подчеркнем изящество плеча, однако без каких-либо излишеств. Я считаю, что главный девиз нового века в моде – это естественная элегантность. Причем это касается любого типа фигур. На первый план выходит красота женского тела, скорректированная умелым модельером. – Ламанова улыбнулась и слегка поклонилась в сторону супруги великого князя. Та снова кивнула. Несомненно, ее платье совершенно отвечало всем тем новым тенденциям, о которых говорила Ламанова.

– Итак, начнем с туалета для отдыха на море.

Дамы оживились. «Тонкий ход, – подумал я, – зимой многие аристократические семейства отъезжают за границу, на южные курорты. Начать с показа туалетов для морских променадов – значит сразу завоевать внимание подобных клиентов».

Раскрылась противоположная дверь, и оттуда вышла высокая девушка в светло-желтом платье.

– Фасон «принцесса» – вам уже знакомый по моделям прошлых лет. Обратите внимание на кокетку из белого гипюра и черный бант – они превосходно сочетаются с шерстяной материей, которая защитит вас от свежего морского ветра. Ну, и соломенная шляпа с лентами того же цвета закончит весь ансамбль.

Девушка немного скованно прошла перед креслами, повернулась и пошла обратно к двери. Дамы начали сдержанно перешептываться. Великая княгиня, сидевшая ко мне вполоборота, оставалась совершенно бесстрастной. Только ее скулы немного порозовели.

– А вот другой вариант, – сказала Ламанова, снова поворачиваясь к Елизавете Федоровне. Из двери вышла новая девушка – аккуратная брюнетка с удивительно тонкой талией и выразительным бюстом. Она чувствовала себя намного смелей.

– Голубой муслин как нельзя лучше будет сочетаться с синим небом и изумрудными волнами. Обратите внимание на кружевной волан юбки и черные бархатные медальоны. Воротник из черной тафты с воланами голубого муслина. Обратите внимание – рукав, как я и говорила, идет от плеча со строгой элегантностью. Но буф все же есть, однако он спущен до локтя, что дает свободу движений. Вообще, посмотрите – рукав плиссированный, что позволяет, с одной стороны, создавать ощущение стройности линий, а с другой – совершенно не стесняет движений. Ну, и последнее, что стоит отметить особо – больше нет жесткого воротника-стойки на платье. Вместо него – шемизетка из белого гипюра и только на ней – стоечка с кружевной рюшкой.

Приятный голос Ламановой, тепло в ее гостиной и уютное кресло в конце концов сделали свое дело – отставив чашку с остывающим кофе, я откинулся на спинку и зевнул. В это время брюнетка, вероятно, ушла, и из-за ширмы голос Надежды Петровны объявил туалет из крепдешина маисового цвета для скачек, состоящий из круглой юбки с плиссированной вставкой из белой тафты и крепдешинового корсажа-блузы с баской и вставкой-жилетом… Я лениво подумал, что стоит, наверное, приникнуть к щелке в ширме и посмотреть, но вместо этого прикрыл глаза и незаметно провалился в сон.

– …Нет, вы видели такое?! Владимир Алексеевич! Владимир Алексеевич!

– А? Что? – Я широко раскрыл глаза. В спине ломило – видимо, во время сна я немного сполз с кресла и теперь находился в довольно странной позе – как будто собрался упасть на колени перед Ламановой, но так и не успел это сделать.

– Вы так храпели! – говорила Надежда Петровна, то ли сердясь, то ли посмеиваясь надо мной, еще ничего не понимающим спросонья.

– Я? Помилуй бог, я не храплю.

– Храпели-храпели! Да еще как заливисто! Мне пришлось все время повышать голос, так что к концу дефиле я почти кричала. Хорошо, что мои клиентки привыкли не замечать то, что замечать не следует. Однако попрошу вас, Владимир Алексеевич, если вы в следующий раз заснете во время моего дефиле, храпеть потише.

– Надежда Петровна! – огорченно сказал я, принимая более вертикальную позу в кресле.

– А вы можете храпеть, например, мелодиями оперных арий?

– Вы смеетесь надо мной!

– Конечно, смеюсь, Владимир Алексеевич, дорогой! Вы вели себя прекрасно – тихо как мышка! Мне даже показалось, что вы сумели от меня улизнуть. И я очень рада, что это не так. Вы голодны?

– Да, – сказал я с облегчением.

– И я. Поедемте ужинать.

– Куда?

– В «Славянский базар», – предложила Ламанова. – Конечно, далековато, но после работы хочется перекусить. Муж мой в командировке по делам своего страхового общества, так что я вольна объедаться, сколько хочу, вне дома. К тому же, – добавила она, моментально погрустнев, – разговор у нас будет не из приятных. Хочется его скрасить.

– Все-таки шантаж? – спросил я.

Ламанова кивнула.

– Шантаж. Днем принесли письмо. Оно у меня в ридикюле. Поедем, Владимир Алексеевич, девочки уже извозчика у дверей поставили – ждет.

Мы оделись и вышли на улицу.

 

6

Письмо с фотографией

Мы ехали вниз по Тверской в сторону Кремля. Уже давно стемнело, ветер немного стих, тротуары были освещены фонарями и витринами магазинов. Но прохожие в этот час уже не обращали на них внимания – основная волна народа, возвращавшегося со службы, уже схлынула и только последние пешеходы спорым шагом старались побыстрее добраться домой, к теплым печам, пледам и горячему ужину. Обычное плотное движение на главной улице города также утихло – нам даже не пришлось нигде стоять, пропуская встречный поток с бульваров и переулков, или дожидаться, пока разъедутся груженые ломовики. Я отдал полость Надежде Петровне, а сам плотнее запахнул пальто и пониже надвинул на самые брови папаху.

– Ну, хорошо, – сказал я Ламановой, – если вы не хотите до ужина говорить о письме, то хоть скажите, как прошло ваше дефиле, которое я проспал.

– А? – рассеянно произнесла она. – Дефиле? Да… Хорошо.

– Елизавета Федоровна осталась довольна?

– Конечно, – кивнула Надежда Петровна. – Конечно, довольна. Она, бедняжка, не очень хорошо разбирается в модных тенденциях. Все-таки провинциальное воспитание…

– А мне показалось, что одевается она совершенно в том духе, о котором вы рассказывали.

– Конечно! Ведь одевается она у меня! Вы заметили ее платье?

– А императрица?

– Что императрица?

– Вы же шили для нее. Императрица тоже плохо разбирается в этих… модных тенденциях?

– Ах, Александра Федоровна? – Ламанова покосилась на спину извозчика и потом продолжила доверительно тихо: – Императрица думает, что разбирается. Но на самом деле, как мне показалось, для нее это – скорее мука, чем удовольствие. Вы знаете, что обычно она ходит в простой блузке и юбке? И вообще – очень скромна. Настоящая протестантка. В их семье платья переходят от старших дочерей к младшим.

– Правда?

– Да. Их время от времени подновляют – причем не только воротники, но даже обшлага рукавов.

– Это скромность или скупость? – спросил я так же тихо.

Ламанова пожала плечами.

– Судите сами. Говорят, что за прошлый год императрица оплатила счет в «Модном доме Бризак» на девятнадцать тысяч рублей.

– Это много.

Ламанова укоризненно взглянула на меня.

– Что вы! Поверьте мне, это крохи. Просто Альберту Бризаку выгодно звание поставщика. И даже не ему – а его французской родне, которая кричит об этом на своей родине на каждом углу.

– Ну, хорошо, – сказал я. – Тогда ответьте на один вопрос, который мне сейчас пришел в голову. Ваши примерки длятся по нескольку часов. Неужели так было и с Александрой Федоровной?

– Нет, конечно, – пожала плечами Надежда Петровна. – Кто бы мне дал? Мы встречались несколько раз, выбирали ткани и фасоны. А работала я с манекеном.

– Ну а как же соблюдение пропорций? Ламанова улыбнулась.

– Владимир Алексеевич, есть специальные манекены, сделанные с пропорциями императрицы-матери, Александры Федоровны и молодых царевен. Только вы их не увидите, потому что это – государственная тайна. И хранятся они только в двух местах. Первый комплект – в «Модном доме Бризак». Однако туда мне можно было даже не соваться. Мадам Бризак живо почувствовала во мне конкурента и просто откровенно запретила пускать меня на порог своего заведения. Пришлось идти к мадам Ольге.

– Кто это?

– Ольга Николаевна Бульбенкова. Она шьет придворные дамские мундиры.

– Мундиры?

– Это так официально называется. Платья особого утвержденного фасона. Мадам Ольга – просто душка, мы с ней быстро сговорились за небольшую арендную плату.

– Государственную тайну за арендную плату?

– У меня был допуск от министерства двора… – Ламанова резко повернулась ко мне и рассмеялась: – Владимир Алексеевич! Нехорошо! Как это вы быстро вытягиваете из меня секреты!

Наконец мы оказались на Никольской у подъезда гостиницы «Славянский базар» с одноименным рестораном. Метрдотель провел нас в один из отдельных кабинетов, которые располагались в коридоре, соединявшем ресторан и гостиницу – как тогда шутили, в кабинетах «Славянского базара» составилось немало брачных союзов. Иные обходились и без венчания. Этот прекрасный ресторан русской кухни был славен своими завтраками и обедами. А вот ужины тут были непопулярны – оттого и народу здесь по вечерам было сравнительно немного.

Наконец, сделав заказ, Ламанова откинулась на спинку стула и поставила свой ридикюль на колени.

– Итак? – спросил я.

Она открыла ридикюль, вытащила оттуда конверт без адреса и передала мне.

В конверте находился листок бумаги с несколькими строчками и фотография.

Да-да, та самая пропавшая фотография, которую мы недавно искали вместе с экстравагантным фотографом Леонидом в его полуподвальной мастерской. Письмо я отложил в сторону, а сам принялся разглядывать снимок. На нем было изображено четверо мужчин. Двое, как и в рассказе Ани, сидели на диване, а двое стояли сзади. Одним из сидевших был несчастный молодой поэт Юрий, тело которого я видел еще недавно в каморке, где он жил с сестрой. Его лицо выражало скорее недоумение, чем страх или осознание того, что происходит. Вероятно, он все еще никак не мог поверить в происходящее. Трое других, в масках, одетые в красивые женские туалеты, улыбались. Но если у того, кто сидел рядом с Юрием, улыбка была молодой и почти искренней, то двое, стоявшие сзади, скорее скалились. Причем тот, который стоял сзади Юрия, явно прижимал своей рукой его плечо к спинке дивана. Позади группы можно было разглядеть полосатые обои и справа – угол какой-то картины.

А слева – кусок гардины, вероятно, закрывавшей окно.

– Письмо! Письмо! – напомнила мне Надежда Петровна.

Я взял листок:

«Госпожа Ламанова! Если вы не хотите, чтобы в газетах появились статьи о том, что вы шьете платья для оргий извращенцев, подтвержденные этой фотографией, то приготовьте двадцать тысяч рублей для передачи мне. Сегодня вечером в шесть к вам постучится мальчик. Отдайте ему ваше письменное согласие передать мне деньги. При попытке связаться с полицией я немедленно направлю фотографии в газеты.

Ваш доброжелатель».

– Кто принес письмо? – спросил я.

– Мальчишка. Оборванец.

Я не стал уточнять, как он выглядел – скорее всего шантажист нашел какого-нибудь оборвыша, дал ему гривенник и велел снести письмо в ателье. Передать первой попавшейся девушке и тут же убежать. И ищи его как ветра в поле – во всей огромной Москве, где все мальчишки-оборванцы на одно лицо.

Я посмотрел на часы – было уже почти девять. Если мальчик и приходил за ответом, то вид охраны Елизаветы Федоровны его должен был отпугнуть.

Снова взял фотографию. Все это казалось очень странным. Если доктор Зиновьев прав и Юра не сам повесился, значит, мы имеем дело с убийством. Но кто мог убить юношу? Кто-то из масок? Сутенер, назвавшийся Аркадием Венедиктовичем Бромом? Фотограф Леонид, имеющий, вероятно, какие-то отношения с Бромом? Или это убийство совершенно не связано с «масками»? Но как тогда понимать клочок бумажки с рисунком из кармана мертвого Юры? Или это совпадение? Возможно, его смерть вообще имеет отношение к другим людям, связанным или не связанным с Юрой, – ведь я совершенно ничего о нем не знал.

Ну, и кроме того, одно дело – шантаж и совсем другое – убийство. В своей репортерской практике я пока не встречал преступников, которые бы занимались и тем и другим одновременно. Впрочем, я общался, как правило, с профессиональными преступниками, у которых был своеобразный кодекс правил и распределение по профессиям. А если тут действовал не профессиональный преступник? Тогда этот свод правил вовсе не мог ограничивать его.

Пожалуй, следует навестить еще раз фотографа Леонида и расспросить его строже.

– Что вы собираетесь делать? – повернулся я к Ламановой. – Будете платить?

– Ни в коем случае! – вскрикнула она. Но тут пришел официант с подносом и начал расставлять тарелки и блюда. Пока он не закончил свое дело и не скрылся за дверью, Ламанова молчала. Но потом продолжила с прежним жаром:

– Ни в коем случае! Во-первых, меня никогда еще не шантажировали, и я совершенно не хочу, чтобы кто-то подумал, что со мной этот фокус пройдет. Во-вторых, у меня просто нет сейчас таких денег! Только десять тысяч, полученные от Станиславского на костюмы для спектакля.

– Но мне показалось, что ваше ателье процветает, – осторожно заметил я.

– Ну и что? – ответила Надежда Петровна, беря нож и вилку. – Вся прибыль тут же вкладывается в дело. Кроме того – не забудьте – я строю дом. Мужу уже пришлось взять кредит. Да и я трачу огромные средства. Нет. Никаких денег у меня сейчас нет. А если бы и были – никому я их не отдам.

И Надежда Петровна вонзила вилку в кусочек рыбы так, что чуть не расколола тарелку.

– Простите, Владимир Алексеевич, – сказала она мягче. – Я устала и выведена из себя. Налейте мне немного вина.

Некоторое время мы молча ели. Наконец, отложив вилку в сторону, я вытер губы белоснежной салфеткой с вышитой монограммой ресторана и спросил:

– Вы узнаете платья на этой фотографии? Можете сказать, для кого они шились?

– Конечно. Это довольно… простая работа – мне тут даже не пришлось особо работать. Платья шились в основном по парижским и австрийским журналам. Я не все помню, кроме вот этого.

Она указала на мужчину в маске, сидящего на диване рядом с Юрой.

– Помните, я вам рассказывала про молодую даму, которая оказалась простой няней, но при этом имела деньги на то, чтобы сшить платье у меня в ателье? Я еще встретила ее на бульваре.

Я кивнул.

– Так вот. Она шила у меня именно вот это платье.

– Вы говорили, что было еще несколько таких же странных девушек.

– Да.

– Может так случиться, что и остальные платья на этой фотографии были пошиты для них?

Ламанова остро взглянула на меня.

– То есть вы считаете, что на самом деле девушки были просто?..

– Просто ходячими манекенами. Судите сами, – сказал я, – если вы мужчина, то вы не пойдете в ателье и не закажете себе вечернее платье. Но вы можете найти девушку или женщину, примерно равного с вами роста и комплекции, дать ей денег и тогда она сделает это для вас.

– Чепуха! – возразила Надежда Петровна. – Так может говорить только тот, кто совершенно не понимает разницы между мужской и женской фигурой. Да, я лично не занимаюсь подробными измерениями фигур клиентов, как это делают всякие там петербургские французы. Но это не значит, что я не знаю их системы снятия мерок. Вот вы, Владимир Алексеевич, скажите, какая бывает шея у женщин?

– Ну… белая… длинная, – растерялся я. В голове вдруг возникли строчки Козьмы Пруткова: «Шея девы – наслажденье…»

– Ха! Послушайте. В зависимости только от горизонтального сечения, милейший Владимир Алексеевич, шея женщины может быть круглой, горизонтально-эллиптической, конической, цилиндрической и так далее.

– Конической?

– Да-да! А плечи? Высокие, низкие, узкие, широкие и, кстати, нормальные. А грудь?

Я кашлянул.

– Ну, Владимир Алексеевич? – насмешливо посмотрела на меня Ламанова. – Что вы скажете о многообразии женской груди?

– Мнэ-э-э… – замялся я, чувствуя, что краснею все сильней. – Она… разнообразна.

– Точно! Даже не буду перечислять все профессиональные термины, чтобы вас не… утомлять. И вот – каждая часть женского тела имеет неповторимый объем, наклон, полноту, изгиб и так далее. А потому закройщик меряет и полуобхват шеи, и полуобхват груди первый, и полуобхват груди второй, третий, четвертый – каждый отличается от предыдущего по положению на теле. И это – только грудь, которая, как вы точно подметили, разнообразна по своей природе. Налейте мне еще вина, пожалуйста.

Я выполнил просьбу и подумал: как бы после нескольких бокалов Надежда Петровна не начала мне показывать все эти полуобхваты на себе – да еще и в отдельном кабинете. Не скажу, чтобы она была непривлекательной, однако я был женат… А кроме того, будучи сам крупным мужчиной, отдавал предпочтение женщинам чуть более изящного телосложения – скажем так.

– Десятки параметров, – выпив немного вина, сказала Ламанова. – И вы хотите мне сказать, что мужчина может послать вместо себя женщину, чтобы она сшила платье по своим меркам, а потом просто взять это платье и надеть его на себя, чтобы оно село? Такого просто не может быть.

– Но посмотрите, – сказал я, указав на фотографию мужчин на диване. – Они же одеты в платья, которые вы сшили для подставной женщины. Разве нельзя подложить что-то в районе груди, в районе бедер, чтобы платье село?

– Нет, оно не сядет хорошо – ответила Ламанова и уставилась в фотографию, – Впрочем, вы правы. Эти платья шились на женщин. Вот, смотрите сами! У этого господина на диване – тут, тут и тут в бедрах – слишком широко. Видите эти складки? А вот плечи, наоборот, в обтяжку. Потому что у женщины плечи более покатые, если только это не уроженка Риги, например, там часто встречаются дамы с прямой линией плеч. Да и этот господин, сзади – если он и подложил себе грудь, то слишком низко, отчего сборит в подмышках. Боже! Но что же мне делать? Я не могу отказывать клиенткам только потому, что не знаю их в лицо! Я не могу знать всю Москву! Что же мне делать?

Я пожал плечами:

– И вправду не знаю. Но попрошу вас для начала, Надежда Петровна, вспомнить, для кого именно вы шили вот эти два платья. Вы же ведете записи?

– Конечно.

– А я попробую зайти с другого боку.

 

7

Убийство маски

Как коварно хмурое ноябрьское утро, когда солнце нехотя, поздно вылезает из своей осенней постели! Открыв глаза, я подумал, что все еще ночь, и снова уснул, укутавшись теплым ватным одеялом. А ведь на самом деле было уже утро. Так что окончательно я проснулся, когда часы тихо отзвонили полдень – да и то за окном моей спальни было сумрачно, будто вечер уже наступил. Плотно позавтракав – так, чтобы уже и не обедать, я простился с женой и вышел на улицу. Была суббота, и Столешников переулок, в котором находилась наша с Машей квартира, казался совершенно пустынным. Я пешком дошел до Тверской, чтобы взять извозчика до Большой Ордынки, но на углу встретил знакомого судебного репортера Леню Андреева, работавшего тогда в «Курьере» и еще не ставшего знаменитым писателем. Молодой, с короткой бородкой и вьющимися каштановыми волосами под меховой шапочкой, он очень нравился дамам. Окликнув меня по имени-отчеству, Андреев быстро подошел и поздоровался за руку.

– На Петровку?

– Нет, – ответил я.

– А я думал, что туда. Или ты больше не балуешься криминальной хроникой?

– Ну, Леня, – улыбнувшись, сказал я, – видно, как давно мы не встречались! Я уж отошел от репортерской работы.

– И чем занимаешься?

Я чуть было не брякнул, что спасаю известную моделистку Ламанову от шантажиста, но прикусил язык и рассказал Андрееву, что мой роман с «Русскими ведомостями» почти закончен и я, скорее всего, расстанусь с этой «профессорской газетой», что договорился редактировать «Спортивный вестник» и что готовлю новые книги.

– А! – ответил Андреев, потерев озябший нос. – Жаль-жаль! Я проходил мимо и увидел полицейских возле 20-го дома – ну, того самого, который смотрит фасадом на Петровские линии, знаешь?

– Знаю.

– Подошел из чистого интереса и спрашиваю: что случилось? Оказывается – убийство. Но вот что интересно: мне сказали, что лицо убитого было закрыто маской, а сам он в красивом женском платье. Как ты думаешь – это убийство из ревности? Или какой-то ритуал?

Сначала я выслушал рассказ Андреева спокойно и даже иронично. Но потом вдруг что-то повернулось у меня в голове. Маска и платье!

– Где, ты говоришь, убили? Дом двадцать на Петровке?

– Да.

– Это там, где на первых этажах гостиница «Ампир»?

– Нет, «Ампир» – это соседний дом.

Я схватил его за руку и сжал – причем, вероятно, сильно, потому что Андреев скривился.

– Прости! Большущее тебе спасибо, что рассказал. Пойду-ка посмотрю.

– Ага! – торжествующе улыбнулся Андреев. – Есть еще порох в пороховницах!

Простившись с Андреевым, я вскочил в пролетку и велел ехать на Петровку. Извозчик, огромный детина, с меня ростом, не спеша сошел с облучка и поднял верх.

– Это, если дожж пойдет, – пояснил мне детина с совершенно серьезным лицом.

– Не надо, – сказал я. – Давай быстро, спешу я. Извозчик улыбнулся.

– Это вы, барин, по адресу сели. Не беспокойтесь, не поедем – полетим! Тута недалеко – не успеем взлететь, как уже сядем.

Он так же неторопливо взобрался на облучок, а дальше произошло нечто, что даже у меня захватило дух. Уж не знаю, что у него за пара была впряжена, но только детина тряхнул вожжами, как лошади чуть не наметом снялись с места и рванули вверх по Тверской.

Сам извозчик управлял как будто нехотя, немного отвалившись вбок. Но пролетка шла по улице как рыба – юркая и резвая. Мы доехали до Петровки, как я полагаю, не дольше чем в пять минут. Слева, у подъезда дома номер 20, действительно стояло несколько нижних полицейских чинов.

– Тпррррууу! – извозчик натянул вожжи, и лошади встали как вкопанные. – Пожалте полтинничек. Ехать-то недалеко.

– Слушай, – сказал я ему, рассчитавшись. – Тебя как звать?

– А вам зачем? Что не так? Или медленно вез?

– Да нет! Интерес у меня есть к тебе.

– Иваном Дунаевым.

Дело в том, что я давно уже хотел взять на кошт какого-нибудь хорошего извозчика, чтобы он возил только меня. Мои нынешние сбережения и доходы вполне позволяли это сделать.

– А что, Иван Дунаев, не хочешь ли ты работать только на меня?

– Это как?

Я быстро объяснил, одним глазком поглядывая в сторону подъезда. Сторговались быстро. Ванька извозом зарабатывал до девяти рублей в месяц. Да плюс еще платил в артель полтора рубля за место под навесом и лавку в артельной избе. Я же предложил ему пятнадцать рублей да еще пообещал надбавлять к праздникам. Но предупредил, что хоть разъездов будет меньше, однако иногда придется ездить туда, куда обычные извозчики предпочитают не соваться. На что этот детина только ухмыльнулся и кивнул.

Велев ему подождать меня неподалеку, я, наконец, пошел к подъезду, радуясь, что решил один из своих личных вопросов.

Поздоровавшись с полицейскими, я предъявил им репортерский билет и спросил, в какой квартире произошло убийство. Один из полицейских – самый молодой попытался было дать мне от ворот поворот, но его старший и более опытный товарищ вежливо козырнул, назвал номер и даже придержал для меня дверь подъезда. Уже поднимаясь по лестнице, я услышал, как он говорит молодому:

– Ну, ты, Князькин, и дурень. Это же Гиляровский! Не скрою, я расправил плечи и поиграл бровями – пока меня никто не видел.

Квартира находилась на третьем этаже. Как же сильно отличалось это место от того дома, где еще недавно мы вынимали из петли несчастного начинающего поэта Юрия Фигуркина! Широкая лестница с медными прутьями для ковра, который убрали по причине осенней грязи. Стены, крашенные в два цвета – светло-коричневый и бежевый. И на каждой лестничной площадке – люстра. Пусть и не с хрустальными подвесками, а из обычного стекла, но все же электрическая люстра!

На третьем этаже дверь справа была неплотно прикрыта и изнутри доносились голоса. Пахло жженым магнием – вероятно, из Сыскного прибыл фотограф. Я вошел.

– Да уж! Городок у нас такой маленький, что двум людям в нем и разойтись негде! – услышал я веселый голос справа. Повернувшись, я увидел доктора Зиновьева – он застегивал свой кожаный саквояж с инструментами.

– Павел Семенович! Опять вас позвали? – спросил я, здороваясь.

– Да! В наказание, как я думаю!

– За что же вас наказывать? – спросил я.

– А вот за тот случай в Палашевском – помните? Где юноша как бы повесился. – Конечно, помню.

– Так я протокол о самоубийстве не подписал-с! Да-с! Не подписал! А представил особое мнение – о характере повреждения черепа, которое указывает скорей на убийство и последующее повешение. Очень это не понравилось следователю. И он на меня нажаловался. – А что же такое он про вас сказал?

– Что я, мол, ставлю следствию палки в колеса, а еще общаюсь с посторонними лицами, находясь при исполнении.

– И с какими такими лицами посторонними вы общаетесь при исполнении? – спросил я, хотя уже и сам догадался. – Уж не со мной ли?

– С вами, с вами, дорогой мой Владимир Алексеевич!

– Но это же чушь!

Доктор наконец справился с саквояжем и начал наматывать длинный вязаный шарф.

– А, ерунда! Начальство все равно его жалобу под зеленое сукно сунет. Он в Сыскном недавно, его из Костромы сюда перевели. Не пообтесался еще в Первопрестольной. Порядков наших либеральных не знает. Это я все шучу, Владимир Алексеевич! Пришли взглянуть на покойника?

– Да. Что с ним?

Зиновьев подмигнул мне, пригладил свою черную бороду, а потом сказал тихо:

– То же самое, что и в Палашевском.

– То есть?

– Удар сзади по черепу. Правда, вешать его потом не стали, а просто придушили руками. Но размер вмятины, как мне кажется, должен совпадать. Я сейчас в морг, где дождусь, когда привезут это тело. И сравню. Если интересно – приезжайте ко мне. Попьем чайку и поговорим. А не будет времени, так пришлите кого – я вам все запиской опишу. – Спасибо вам, Павел Семенович. Из комнаты донесся голос:

– Костя, посмотри, кто там в прихожей болтает?

В дверях, ведущих внутрь квартиры, появилась голова молодого человека. Он внимательно меня осмотрел, а потом крикнул через плечо:

– Это репортер, Захар Борисович!

– Гони его!

– Это Гиляровский! – крикнул я в сторону комнаты. – Захар Борисович, пустите посмотреть!

Послышались шаги, и дверь распахнулась. В проеме стоял невысокий сухопарый человек в сером костюме. Коротко стриженный, с небольшими колючими усиками над верхней губой. Это был инспектор Сыскного отделения, знакомый мне еще с прошлого года, когда в цирке Саламонского на Цветном бульваре началась эпидемия «смертельных номеров». Сталкивался я с ним и в этом году, в Пасху, когда описывал события, связанные с авантюрой актера Мамонта Дальского, чуть было не завершившейся большой трагедией для русского драматического искусства.

– Господин Гиляровский, – резко сказал Архипов, – вы что, решили следить за мной?

– Ни в коем случае.

– Так откуда вы тут взялись?

– Оттуда, – указал я на окно. – С улицы. Архипов недовольно выдохнул.

– Владимир Алексеевич. Попробую еще раз. Откуда вы узнали об этом? – Он мотнул головой назад, видимо, в сторону трупа.

– Встретил знакомого корреспондента, который здесь недавно проезжал. Архипов вздохнул.

– Н-да… Квидквид латет аппаребид. Потому-то многое и остается без возмездия. Ну что же, входите. Скрывать от вас что-то в этом городе все равно бесполезно. Но… Давайте уж и договоримся, как раньше, пока следствие не закончено – ни строчки в газете.

– Хорошо, договорились, – легко согласился я, тем более что писать о происходящем я и так не собирался, помня настойчивые просьбы Ламановой.

Мы прошли в просторную гостиную с высокими окнами, по бокам которых были красиво собраны темно-изумрудные гардины с золотой полосой. Несмотря на то, что из-за открытых окон в комнате было светло, люстру все же включили. Мебель, обитая тканью того же цвета, что и гардины. Небольшой столик коричневого дерева с бутылкой вина и двумя бокалами. И у столика, лицом вниз – человек в женском платье светло-зеленого цвета, с неестественно вывернутыми руками и с маской на лице.

Убитого я узнал. На фотографии он стоял за спинкой дивана слева. Я узнал его по платью. Из-под юбки торчали серые пижамные штаны с босыми ногами. Домашние туфли валялись неподалеку. Отчего-то большинство мертвецов, которых я видел, были без обуви – как будто в загробную жизнь, как в мечеть, нельзя входить обутым…

– Ковалевский Иван Иванович, сахарозаводчик, – сказал Архипов, кивая в сторону тела. – Убит ночью. – Чем его?

– Оглушили тупым предметом, ударив по затылку, а потом зарезали вот этим. – Архипов указал на небольшой персидский кинжал, лежавший на столике за бутылкой. – Горничная говорит, это местная вещичка, хозяйская. Похоже, он им бутылки открывал. – Как это? – удивился я. – Штопором удобнее.

– Штопор спрятан в ручке. На вид – кинжал древний, а на самом деле – подделка под старину. Скорее сувенир, чем оружие.

– Зарезали сувениром…

– Да ладно, Владимир Алексеевич, – дернул скулой Архипов. – Вот что я вам скажу, у меня тут труп купца с маской на лице. И вы заявляетесь. Что это значит?

– И правда, что? – Я постарался сделать самое невинное лицо.

– Это значит, что у меня проблема, – печально сказал Архипов. – Дело, по-видимому, не из простых. – Ну…

– Бросьте нукать. Каждый раз, когда я с вами встречаюсь, речь идет о делах непростых. Но… – сказал он, вдруг ухмыльнувшись, – интересных. Быстро выкладывайте, почему вы явились именно на это убийство. Но только не морочьте мне голову своей репортерской работой. Я-то знаю, что как репортер вы уже давно не занимаетесь криминальными темами. Вам бы все больше подрывать основы, клеймить власти и звать на баррикады.

– Помилуйте, Захар Борисович! Кого это и когда я звал на баррикады?

– Звали, звали. Мы хоть и не из жандармского корпуса, однако и до нас кое-какая информация доходит. – Никого не звал! – возмутился я. Архипов вздохнул.

– Владимир Алексеевич! Ну, шучу я. Может, еще и не звали. Вот только мне странно – вы человек уважаемый, с огромными связями в артистическом и литературном мире. Солдат, прошедший войну. Знаменитый журналист. А чита ешь вас – так иногда кажется, что так до сих пор в бурлаках и подвизаетесь. Что это за мода, простите, без передышки ратовать за счастие народное?

Я подошел к телу и снял с убитого маску. Лицо мужчины было гладко выбритым, типично русским. И нос, и рот, и скулы – все черты были русскими. На улице за такого взгляд бы даже не зацепился – настолько физиономия была обыкновенной.

– Я понимаю, студенты, – продолжал Архипов, который, видимо, уже осматривал покойного. – Они молоды, опыта жизни не имеют, подвержены в силу возраста разным ярким идеям. Но вы?

– А как вы думаете, Захар Борисович, платье он сам надел или его уже мертвого в него облачили?

– Уже мертвого, – сказал Архипов, совершенно не меняя интонации. – Можете сами убедиться, если перевернете. Теперь можно – мы тут все сфотографировали и описали в протоколе. Корсет не затянут. Пуговицы не застегнуты.

– Интересно… Что-нибудь пропало?

– Да.

– Что?

– Кабинет весь перерыт. Похоже, что в ящике стола были деньги, но сколько – никто не знает. Еще мы нашли коробочку из-под запонок. – Золотых? – спросил я.

– Коробочка пуста, значит, скорее всего – да. Впрочем, сейф не взломан. Так что, думаю, убийца не был обыкновенным грабителем. Взял то, до чего смог быстро дотянуться. Если вообще в этой коробке были запонки. Может, и не было давно, просто коробку покойный оставил.

– Странно. Архипов кивнул.

– Да. Странный преступник. Зачем было убивать, если потом взял мало? – Спугнули?

– Нет. Покойный отпускал прислугу на ночь. Судя по письмам, которые мы нашли, он был… – Мужеложцем, – дополнил я.

– Именно. Поэтому мы сразу подумали об убийстве на почве ревности. Это вполне рабочая версия. Привычно отпустил прислугу, привел домой какого-нибудь… проститутку мужеского пола. А тот решил – раз никто не знает, что он тут – пристукнуть хозяина и обокрасть. Пристукнул и начал рыться в столе. А Ковалевский очнулся. Ну и получил кинжалом в спину. Кстати, в среде извращенцев такие преступления вовсе не редкость. Только в нынешнем году это уже третий похожий случай. Я вынул свою старую, еще дедовскую табакерку, наполненную хорошим табаком, который обычно покупал у одного бывшего пономаря возле Страстного, щелкнул по крышке, где вместо монограммы уже давно чернели три дырочки, и заправил по щепоти в обе ноздри. Чихнув пару раз, я, наконец, спросил:

– То есть будете искать студента, который сегодня станет продавать золотые запонки на Сухаревке?

Архипов прищурился.

– Владимир Алексеевич. Мне кажется, вы меня достаточно знаете, чтобы понять – я не такой уж и дурак. Не так ли? Я кивнул. Архипов и вправду был умен. Для Сыскного отделения того времени, еще до появления Кошко, Архипов был умен просто на удивление.

– Вся проблема в платье и маске. Зачем убийце было трудиться и одевать мертвеца в это платье? Зачем он надел на лицо маску? Ну, для меня это было совершенно понятно, однако я не собирался рассказывать сыщику все, что знал – в конце концов я был связан клятвой с Ламановой. И все же я решил подкинуть ему один факт:

– Вам доктор Зиновьев ничего не рассказывал про молодого человека Юрия Фигуркина, повешенного недавно в Палашевском?

– Нееет…

Конечно, Павел Семенович выполнил, что от него требовалось: то есть осмотрел покойника и составил свидетельство о смерти. Подавать идеи для расследования в его дела не входило.

– Там было кое-что схожее. Юношу сначала оглушили ударом по голове, а потом подвесили на балке, инсценируя самоубийство.

– Вот как?.. – задумчиво промолвил Архипов, взявшись за подбородок. – Но это может быть совпадением.

– Может. Тем более что убийца в Палашевском ничего не взял. Впрочем, там и брать было нечего.

– Однако вы это совпадением не считаете. Почему? Я подумал, что придется еще немного приоткрыть карты, тем более что рассказ Ани все равно был запротоколирован.

– Потому что этот убитый одет в платье. Потому что он – мужеложец. Поднимите записи следователя, который вел то дело. Вы и сами все поймете.

– Спасибо, – сказал Архипов. – Хотя вы мне ничего подробно и не рассказываете, однако хоть за такую подсказку спасибо.

Мне было достаточно того, что я увидел. Архипов не хотел меня отпускать, пока не возьмет своего обычного обещания – в случае если я нападу на след убийцы, я должен сообщить ему. Такое обещание я дал и спустился на улицу, где меня поджидал мой новый личный извозчик. Сев в пролетку, я приказал везти меня на Большую Дмитровку, 23, к ателье Ламановой. И всю дорогу думал – этот покойник появился неспроста.

Я был совершенно прав. К сожалению.

 

8

Маленький карманник

– Владимир Алексеевич, – с тихой тревогой сказала Надежда Петровна, как только я появился в ее кабинете за гостиной, куда меня провела уже знакомая девушка. – Беда!

И она положила передо мной листок бумаги.

– Снова письмо? – спросил я.

– Читайте.

Я крякнул и стал читать. Тон написанного изменился.

«Набитая дура! Ты не ответила мне. Думаешь, я шутки с тобой шутить собираюсь? Вечером ты получишь мой первый привет – читай газеты. А именно криминальную хронику. И не вздумай больше ломаться! В шесть вечера у твоей двери опять будет мальчишка. Передашь ему письмо с согласием выплатить двадцать тысяч. И завтра получишь указания, куда их отнести. Не впутывай полицию или пожалеешь, несчастная курица!»

– Владимир Алексеевич, – сказала бедная Ламанова. – Вы же репортер. Что такого может быть в вечерних газетах?

– Кажется, знаю, – ответил я. – На Петровке в квартире нашли мертвого мужчину. Он был одет в ваше платье. – Это точные сведения?

– Точнее некуда. Я сам там был. Только насчет репортеров – это враки. Не будет ничего в вечерних газетах. Следствие ведет один мой знакомый – он журналистов к делу ни за что не подпустит.

– Ах, беда! Я читала-читала и совершенно запуталась! Уж, казалось бы, строк немного, а все не пойму, что делать теперь?

– Собираетесь платить? Ламанова вскинулась:

– Платить? Ни за что! Впрочем, – она тут же поникла, – если не заплатить, он, мерзавец, действительно может опубликовать гадость в какой-нибудь газетенке. Тут у нее в глазах засветилась надежда:

– Владимир Алексеевич! Вы же всех газетных издателей знаете! Прошу вас, поговорите с ними, чтобы они не печатали этого. Вас они послушают! Надежда Петровна совсем расстроилась – она была похожа на механизм, который до сих пор работал совершенно четко, отточенно и мягко, но вдруг сломалась какая-то шестеренка, и механизм пошел вразнос – плюясь пружинками и болтами, раскачиваясь из стороны в сторону, совершенно ни к чему больше не пригодный. Мне стало так жаль эту прекрасную милую женщину, что захотелось тут же куда-нибудь рвануть, кого-то ударить, потребовать, защитить ее от этой совершенно неожиданной гадости.

– Да и не могу я заплатить – даже денег Станиславского у меня осталось… Утром отослала за ткани уплатить. В конце концов, подумал я, если Ламанову шантажируют, шантажируют совершенно бессовестно, то и мы вправе быть бессовестными.

– Вот что, – сказал я. – Напишите письмо, что вы согласны уплатить двадцать тысяч. Но сами передавать деньги боитесь и потому за вас деньги буду передавать я.

Ламанова нахмурилась.

– Я же говорю – у меня нет денег. А если и были бы – все равно я бы их не отдала.

– Надежда Петровна, милая моя, – сказал я как можно мягче. – Вы попали сейчас в совершенно патовую ситуацию. Денег у вас нет, но не отдать вы их тоже не можете. Значит, нужно отдать. Но… не деньги!

– А что же? – удивленно спросила Ламанова.

– «Куклу».

– Какую куклу? Вы шутите, Владимир Алексеевич? Я не совсем понимаю вашего веселья. Да вы просто сошли с ума! И что мне теперь делать? Единственный человек, на которого я могу сейчас положиться, сошел с ума!

– Надежда Петровна! – повысил я слегка голос. – Погодите! «Куклой» на воровском жаргоне называют пачку резаной бумаги – да хоть газет. Их режут по размерам денежной купюры. Сверху и снизу прикладывают настоящие купюры. Так что кажется, будто ты держишь в руках пачку ассигнаций. А на самом деле красная цена им – почти никакая. – А зачем?

– «Куклу» пойду передавать я. А пока шантажист будет разбираться, что да как, тут же его схвачу и потолкую. – В одиночку! – ужаснулась Ламанова.

– Не беспокойтесь, Надежда Петровна, я в турецкую пластуном служил. «Языков» брал. Мне не впервой!

Конечно, если говорить честь по чести, то все это проделывал я более двадцати лет назад. Но даже сейчас, когда до пятидесятилетнего юбилея оставалось всего ничего, чувствовал себя все еще в силе благодаря регулярным занятиям в Гимнастическом обществе.

– Вы уверены, Владимир Алексеевич?

– Уверен. Так что пишите. А «куклу» я сделаю сам, дома. Вам даже и тратиться не придется.

Ламанова написала письмо, и я взял его с собой.

До шести оставалось еще время, впрочем, немного. Я перекусил в кофейне неподалеку, немного побродил вокруг Страстного монастыря, не решаясь удаляться далеко.

Без десяти шесть уже подходил к ее ателье.

Мальчонку я заметил издали – он стоял, закутанный по брови в серые тряпки, опершись спиной к стене возле витрины, надвинув картуз с мятым матерчатым козырьком.

– Эй, малый, – позвал я его. – Письма ждешь?

Мальчишка сделал движение, как будто собирался сбежать, но я уже вынул письмо Ламановой из кармана и показал ему.

– Стой! Вот оно.

Не говоря ни слова, малец взял у меня письмо красными от холода пальцами и сунул в карман. Карман этот был с прорехой – так что край письма тут же высунулся наружу.

– Хочешь заработать? – спросил я. – Скажи мне, куда ты понесешь письмо? На меня взглянул серый любопытный глаз.

– Скока дашь? – спросил хриплый детский голос.

– Полтинник.

– Целковый!

Цена за такие сведения была все равно мизерная. Я достал портмоне и вынул рубль.

– Держи.

Красные детские пальцы схватили монетку. Шмыгнул сопливый нос.

– Так куда письмо несешь?

– Пушкину.

– Куда? – удивился я.

Мальчик пошел в сторону Страстного бульвара. Я за ним. Мы остановились на углу, и мальчишка мотнул головой в сторону памятника Пушкину с той стороны Тверской.

– Туда. Прощай, дядя.

Он сорвался с места и рванул в сторону мостовой. Я, как мог, побежал за ним. Но парень, ловко петляя между экипажами, извозчиками и телегами, проскочил Тверскую, скрывшись от меня.

Я все же сумел довольно быстро перебраться на ту сторону и, тяжело дыша, нагнал его у памятника. Он стоял молча, будто поджидая меня. Я тут же взглянул на его карман – однако краешек письма оттуда уже не торчал.

– Кому ты отдал письмо? – спросил я.

– А рупь отнимешь?

– Нет. Кому ты отдал письмо?

– Ему, – малец пальцем показал на бульвар. Я увидел, как по нему, быстро удаляясь, бежал другой мальчишка. Вот он свернул направо и пропал. Я все понял. Этот трюк часто использовали карманники. Украв, например, часы, они тут же перекидывали его своим сообщникам – так что если карманника и поймают, то ничего при нем не найдут.

– Ты его знаешь? – спросил я, кивая в сторону, куда убежал второй мальчишка.

– Ага, – хрипло ответил мой визави. – Это Проха. Это он меня подрядил. Тока куда побег – не знаю. Не говорил он мне. Его самого кто-то нанял. Много дал – за молчание.

– А где твой Проха живет? На Хитровке? На Сухаревке?

– Ага. На Сухаревке.

Я кивнул. Что же, можно сходить на Сухаревку и попытаться найти этого Проху там. А потом уж у него узнать, куда он понес письмо.

– Пойду я? – спросил мальчик.

– Иди.

Он пошел – сначала медленно, потом шибче, потом и вовсе перешел на бег. Но вдруг остановился и хрипло рассмеялся.

– Эй, ты! – крикнул он мне надтреснутым голосом. – А может, и на Хитровке! Выудив из кармана целковый, мальчишка подбросил его, поймал и снова крикнул:

– Обманул я тебя, придурок! И пустился бежать, петляя между прохожими, которые отшатывались от его нелепой фигурки.

Я со злости сплюнул! Никогда нельзя верить этим пронырам! Впрочем, не сами они виноваты в том, что, живя в среде опустившихся людей, перенимали у них самые некрасивые и страшные привычки. Просто не повезло им родиться на самом дне, где честные да добрые не выживали.

Я повернулся, чтобы вернуться к Ламановой и рассказать о случившемся. Пока я шел, меня не оставляла одна нехорошая мысль – а сумею ли я претворить свой план по передаче «куклы» и захвату шантажиста, как я его излагал Надежде Петровне?

Потом тряхнул головой – незачем заранее унывать и сдаваться. Старый конь борозды не испортит! А я еще и не так уж стар!

 

9

Дело закрыто

Утром снова проснулся поздно – когда уже начало светлеть. Не торопясь вылезать из-под одеяла, я слушал, как на кухне гремит кастрюлями Маша, и вспоминал события вчерашнего дня. Мысли текли лениво и вразнобой – я вдруг подумал, что если все пойдет хорошо, то сегодня уже закончатся все беды Ламановой. И еще подумал – как жаль, что она взяла с меня обещание не писать об этой истории! Репортерская привычка собирать информацию и излагать ее со всеми подробностями, чтобы читатель мог своими глазами как бы увидеть происходящее, – это навроде хронической болезни. С ней можно бороться и подавлять, но она никогда не проходит. Раз заразившись, все время страдаешь этим зудом.

Наконец, вскочив с кровати, я сделал гимнастику, умылся и пошел завтракать.

Пока я расправлялся с сырниками, политыми сметаной, и омлетом с толсто порезанной и обжаренной ветчиной, Маша сидела напротив.

– Ты, Владимир Алексеевич, совсем дома перестал бывать, – сказала она ровно. – И ладно бы еще уехал куда, так ведь сидишь в Москве, а тебя целыми днями не бывает. – Мммм? – спросил я с набитым ртом.

– Конечно, не в упрек, – кивнула она. – Но ты рассказывай иногда. А то я раньше хоть в газетах читала, где тебя носит. Сейчас-то ты почти ничего и не пишешь. Может, ты женщину завел, а?

Я кивнул в знак согласия.

– Так-так. И кто это? – опешила Маша.

– Надежда Петровна Ламанова.

– Ламанова? Моделистка?

– Она.

– Так ведь она замужем.

– Муж в командировке. Маша дотянулась и щелкнула меня по носу.

– Ты, Владимир Алексеевич, ври-ври, да не завирайся.

– Не вру. Попросила меня помочь.

– В чем? Я вытер усы салфеткой и бросил ее на стол.

– Платья придумывать.

Маша молча посмотрела на меня, а потом рассмеялась.

– Могу себе представить, какие ты платья там придумываешь! Посмотри, в чем сам ходишь! Кстати, твой фрак я погладила и повесила в гардероб. И белье в ящике – если не заметил еще.

Она налила мне чаю.

– Так что, расскажешь?

– Потом. Вечером.

– Точно?

– Точно!

Наконец, покончив с завтраком, я оделся и вышел. И прямо у дверей столкнулся с Митей Березкиным – молодым «ангелом», который возил меня на Большую Ордынку к фотографу Леониду. Он явно ждал меня.

– Ты чего внутрь не зашел? – спросил я удивленно.

– Ничего, я тут недолго, – ответил он. – Меня к вам Петр Петрович послал – новости есть.

– Хорошо, – я взглянул на часы – выскочил слишком рано, Иван должен был заехать за мной только через десять минут. – Время есть, рассказывай.

– Новости две, – деловито сказал юноша. – Во-первых, я узнал, как зовут того фотографа, как вы и просили.

– Ну как?

– Леонид Венедиктович Бром.

Я присвистнул.

– Вот как! Значит, он – родной братец Аркадию Венедиктовичу?

– Точно так! Правда, Бром – это не настоящая их фамилия. Настоящая – Бромштейн. Они из-под Полтавы. Аркадий – старший брат. Был. – Как это – был? – опешил я.

– А вот это, – сказал Березкин, засовывая руки в рукава, – вторая новость. Утром нашли этого самого Аркадия на Пятницкой в переулках. Кто-то ему горло перехватил.

Вот так новость! Ее следовало хорошенько обдумать.

Что получается? Аркадий был братом фотографа. Он сам приглашал Леонида фотографировать оргии и знал о существовании фотографий. Мог он пробраться в мастерскую и забрать пластинки и отпечатки? Мог. Скорее всего так и было – не зря ведь Леонид Бром так спокойно отреагировал на пропажу и совершенно отказался отвечать на мои вопросы, сообразив, кто именно шуровал в его мастерской. А значит, и шантажировал Ламанову именно Бром-старший. Но если его утром зарезали… значит, проблемы Ламановой с шантажом решились сами собой! Вернее, их решил какой-то ночной грабитель, который зарезал Аркадия. Вот уж никогда бы не подумал, что преступное дно Москвы случайно поможет мне! И уже не надо изготавливать «куклу», ехать на передачу денег и ловить шантажиста. Оставались еще фотопластина и отпечатки, которые могут скомпрометировать Надежду Петровну.

– Ну… – протянул я задумчиво, – это меняет дело.

Единственный, кто мог бы помочь сохранить все в тайне от прессы теперь, сидел в своем кабинете в Сыскном отделе.

С Тверской в Столешников завернула пролетка Ивана. Я достал трешку и протянул Березкину.

– Спасибо тебе, Митя. Вот, возьми на поминки по Брому Аркадию Венедиктовичу. И передавай от меня привет Петру Петровичу. – Спасибо. Ваня остановился напротив меня.

– Извиняйте, полости нет. Ночью кто-то стибрил. Найду – убью поганца! Меня теперь любой городовой оштрафует, если остановит!

– Ничего, – сказал я, залезая в пролетку. – Без полости даже лучше – быстро сяду, быстро выйду. А с городовыми как-нибудь договорюсь. Поехали-ка, Ваня, в Гнездниковский.

В Гнездниковском переулке, в трехэтажном здании, крашенном в казенный персиковый цвет, помещалось Сыскное отделение Московской полиции. Работало оно ни шатко ни валко, пока им не пришел руководить знаменитый Кошко. Однако в то время о нем на Москве еще не слыхали, и потому Сыскное докучало преступному миру Москвы не так чтобы очень сильно – только в лице особо въедливых следователей, одним из которых был Захар Борисович Архипов.

Служащий, сидевший за простой темно-коричневой конторкой при входе, быстро выписал мне пропуск, и я поднялся на второй этаж в кабинет номер 205. Обставлен он был скупо – стол с настольной лампой, непременный портрет императора позади кресла да железный шкаф возле двери.

– А, Владимир Алексеевич! Здравствуйте! – сказал Архипов, приподнимаясь и указывая на старый венский стул перед столом. – Садитесь. С чем пришли?

Я снял папаху, расстегнул пальто и сел.

– С вопросами, Захар Борисович.

– Спрашивайте.

– Слыхал я, что сегодня утром нашли мертвым некоего Аркадия Брома.

– От кого слыхали? Я пожал плечами:

– Сказал один хороший человек. Архипов прищурил глаз:

– А этот хороший человек случайно не по нашему ведомству проходит? А то некоторые редакции взяли моду выплачивать нижним чинам ежемесячно чуть не жалованье, чтобы первыми узнавать про все преступления.

– Знаю. Только это – не про меня. Я уж двадцать лет как репортерствую, Захар Борисович. Мне такое ни к чему. Нет, человек, рассказавший про Брома, – не по вашему ведомству проходит.

Архипов расслабил плечи.

– А, ну ладно. Да, нашли вашего Брома.

– Почему моего?

– Конечно, вашего. Вы ведь меня вчера сами на него вывели. Помните, когда рассказали про повесившегося студента? Это дело Федотов вел. Так я вчера взял материалы и прочитал. А особенно – записку доктора Зиновьева, который считает, что это не самоубийство. И знаете что? Зиновьев оказался прав.

– Вот как?

– Да. У Брома при обыске тела обнаружили кистень. Такой небольшой. Круглая свинчатка на цепочке. Но вполне совпадающий с вмятинами на черепах Юрия Фигуркина и вчерашнего нашего покойника Ковалевского. – А еще что-нибудь у Брома нашли?

– Вы спрашиваете, ограбили ли его после убийства?

– Д-да.

Архипов сцепил пальцы и задумчиво посмотрел на меня.

– Нет, его не ограбили, – сказал он наконец. – В портмоне остались деньги – сумма приличная. Пять тысяч. Очень приличная сумма, не правда ли?

Тогда я решил задать свой главный вопрос:

– А больше… ничего при нем не нашли?

– Что вы имеете в виду?

Я помедлил. Раскрывать карты мне не хотелось, но другого пути не было.

– Например, фотографию какую-нибудь?

Архипов отодвинул свой стул, встал и прошелся у меня за спиной по кабинету – так что пришлось мне развернуться на стуле и подождать, пока он обдумает мой вопрос.

– Что за фотография? – спросил наконец Захар Борисович. – Значит, не нашли? – уточнил я. Архипов подошел ко мне ближе и остановился.

– А! Я понял. Вы имеете в виду того фотографа в притоне извращенцев? Но почему вы спросили про фотографию? Как фотография?.. – Он снова задумался, затем сел за стол. – Владимир Алексеевич, рассказывайте. Я вздохнул:

– Эта фотография… я ее видел. Недавно. Ковалевский, убитый на Петровке, был на этой фотографии. Правда, в маске.

– Как же вы его узнали?

Нельзя было говорить про Ламанову! Я и так ступил на зыбкую тропинку, раскрывая все больше и больше из того, что хотел оставить в тайне. Такой бульдог, как Архипов, вполне был способен поймать меня на мельчайшем намеке! Но тут мне в голову пришла простая и элегантная идея.

– По маске, Захар Борисович. Я узнал его по маске. – А что маска? Простая, черная.

– По маске и нижней части лица. У меня профессиональная память, Захар Борисович. Платье, маска и нижняя часть лица – мне достаточно, чтобы вспомнить и узнать.

– Так-так, – задумчиво произнес Архипов. – А где же вы, Владимир Алексеевич, видели эту фотографию?

– Вот этого я вам сказать не могу.

Он постучал кончиками сцепленных пальцев по губам.

– Арестовать бы вас, Владимир Алексеевич, за препятствие следствию. Да только дело закрыто уже. – Как закрыто?! – удивился я.

– А что вы хотите? Факт убийства двух человек господином Бромом установлен. Сам обвиняемый был зарезан. Так что у нас больше некого разыскивать. Мое начальство решило дело закрыть. Так что с формальной точки зрения меня даже не должно интересовать, где вы видели эту фотографию. – Но мотивы преступника… Архипов махнул рукой и ничего не сказал. Я встал.

– Что же, – проговорил я, застегивая пальто. – Это все, что мне хотелось узнать. Спасибо вам, Захар Борисович! Всего доброго. – Всего, – буркнул он в ответ, не вставая. Я направился к двери.

– Владимир Алексеевич! – вдруг позвал меня Архипов, когда я уже взялся за ручку.

– Что?

– Формально дело закрыто. Но ведь оно не кончено, не так ли? Я пожал плечами:

– Надеюсь, что кончено.

– Почему Бром ходил с кистенем? Кто его убил? За что? Почему он убил Фигуркина и инсценировал самоубийство? Но при этом ограбил Ковалевского, не пытаясь даже замести следы? И при чем тут фотография?

Я вернулся к стулу.

– Знаете, Захар Борисович, мне ведь тоже хотелось бы узнать ответы на эти вопросы. Я не знаю, почему он убил Юру. Могу только предположить, что ему было от юноши что-то надо, а тот не согласился выполнить его просьбу и, возможно, даже накинулся на Брома. Тот и ударил его, защищаясь. А потом придумал повесить, чтобы скрыть следы. Например, так. Но мог убить и из других соображений. Теперь уже не спросишь ни у кого. Все участники дела мертвы.

– Да, – согласился Архипов. – Тут можно догадываться. Есть только факт – Бром убил юношу и инсценировал самоубийство.

– Но тогда в деле с Ковалевским все понятней, – продолжил я, усаживаясь на стул. – Скорее всего, Бром пришел его шантажировать. Шутка ли! Группа мужеложцев пытается совершить насилие над юношей, а тот на следующий день вешается. И только Бром точно знает, кто участвовал в этой оргии. К тому же у него на руках есть фотография участников. Пусть переодетых и в масках, но этого может быть достаточно.

– Но зачем тогда убивать Ковалевского? – спросил Архипов. – Решили все полюбовно.

– Наверное, не получилось полюбовно, – предположил я. – И вот тут Бром специально убивает Ковалевского и обряжает его в платье и маску. Потому что это…

– Послание остальным участникам оргии, – перебил меня Архипов.

– Ему были нужны деньги. Любой ценой, – снова предположил я. – Но тех, что он нашел у Ковалевского, оказалось недостаточно. Сейф он вскрывать не стал, потому что не «медвежатник» – шума много и возни. Послание… да.

Я не стал уточнять, что послание было адресовано Ламановой. К тому же Архипов мог быть прав – если Брому отчаянно нужны были деньги, то он мог оставить послание в виде обряженного в платье трупа не только Надежде Петровне, но и остальным участникам событий.

– Возможно, – снова вздохнул Архипов. – Впрочем, теперь дело, как я говорил, официально закрыто. Да и Бром уже мертв, так что все остались при своих.

– Ну и хорошо, – сказал я.

Мы простились со следователем. Выйдя на улицу, я сел к Ивану в пролетку и попросил отвезти меня на Большую Дмитровку, к Ламановой, чтобы сообщить ей радостное известие – больше никто не будет ее шантажировать.

Я ошибался. Мертвец восстал.

 

10

Cбежавшая «Кукла»

– Похоже, у меня хорошие новости, Надежда Петровна! – сказал я, входя в кабинет Ламановой. – Человек, который вас шантажировал, сегодня утром найден мертвым в Замоскворечье.

Ламанова, сгорбившись, сидела за своим столом, глядя в самый его центр.

– Что с вами? Что-то случилось? Она кивнула.

– Что?

Она открыла ящик стола и вынула оттуда лист бумаги, передала его мне и снова уставилась в центр стола. Никогда еще я не видел ее в таком подавленном состоянии духа.

Это было письмо от шантажиста. Новое письмо!

«Пусть ваш человек принесет деньги сегодня в девять вечера на Петровский бульвар. И встанет в конце его – у Трубной площади. К нему подойдет мой посыльный и отведет в нужное место. Но предупреждаю – сначала мой посыльный проверит, пришел ваш человек один или привел с собой полицию. Если окажется, что за ним следят, я буду считать, что вы нарушили все условия. И расплата будет мгновенной. Конверты с фотографиями и объяснительными записками уже лежат на почте. Если завтра утром я их не заберу, они уйдут в три газеты».

– Этого не может быть! – пораженно сказал я. – Шантажист мертв, я ведь говорил вам!

Ламанова подняла на меня глаза.

– Очень надеюсь, Владимир Алексеевич. Очень надеюсь. Но это письмо принесли всего полчаса назад. И не все чернила еще высохли. Письмо написано недавно. Как это можно объяснить?

Надежда Петровна встала, медленно подошла к окну, достала из шкафчика давешнюю бутылку рома и наполнила две рюмки. Мы выпили молча.

– Сегодня утром, когда я проснулась, – сказала Ламанова устало, – мне показалось, что все это было просто кошмарным сном. Я приехала в ателье и много работала – у меня были две трудные клиентки, бессмысленные, как орловские несушки. С таким же интеллектом, я имею в виду. Работа – лучшее противоядие против плохого настроения и мрачных воспоминаний, не так ли, Владимир Алексеевич?

– Да, – ответил я, осторожно ставя изящную рюмку на стол возле стопки французских журналов.

– А потом пришло это письмо. И вот я сижу здесь в совершенной панике, потому что просто не могу осознать реальность происходящего. Это случилось со мной! За что? За что, Владимир Алексеевич? Чем я прогневила Бога?

– Ах, бросьте вы, Надежда Петровна, – сказал я с чувством. – Поверьте – с вами пока ничего не случилось и, вероятно, вообще ничего не случится. Как я говорил, шантажист мертв, а письмо… Точно, что чернила были еще свежими? Может, просто письмо промокло?

– Дождя нет.

– Отчего вы решили, что чернила – свежие?

Она подняла руку ладонью вперед. На указательном пальце четко виднелся чернильный след в виде перевернутой буквы «м» и восклицательного знака.

– Да уж… – сказал я. – Все это очень странно. И наводит на мысль, что шантажист действовал не один. Тем более что почерк, которым написано это письмо, отличается от двух первых. Это видно и без сравнения. Смотрите – здесь буквы мельче. Впрочем, я, кажется, знаю второго. Но мне надо в этом убедиться. Давайте мы все-таки вернемся ко вчерашнему плану. Я схвачу этого мерзавца и заставлю его забрать конверты с фотографиями. Или сам заберу их.

– Владимир Алексеевич, милый, что бы я без вас делала! – воскликнула Ламанова. Казалось, присутствие духа начало к ней возвращаться. А может, это подействовала рюмка рома. – Итак, найдутся ли у вас ножницы?

– Вы смеетесь? Да я принесу вам дюжину ножниц! Это же ателье!

– Нужны ли вам эти журналы? – Я указал на стопку рядом с пустой рюмкой.

– Ради бога! Это уже старье, – улыбнулась Ламанова.

– И еще мне нужна бечевка и сургуч. Мы не просто перетянем пачку веревкой, но и запечатаем ее сургучом – пока преступник будет ломать сургуч, я сумею его схватить.

Ламанова перегнулась через стол, схватила мою руку и крепко пожала.

Через полчаса была готова отличная «кукла» – толстая и ровная, сверху и снизу лежали по два десятирублевых билета. И вся эта красота была перехвачена крест-накрест бечевкой, запечатанной сургучом. Конечно, обманывать она могла недолго – пока шантажист не возьмет пачку в руки и не отогнет первый же уголок. Но я полагал, что и этого времени будет вполне достаточно, чтобы его схватить.

В восемь вечера, выпив еще пару рюмок рома, я оделся, положил «куклу» в карман и, распрощавшись с Надеждой Петровной, которая страшно нервничала, отправился на охоту.

И вот, в назначенное время я стоял в конце Петровского бульвара, держа руки в карманах, в одном из которых лежала толстая «кукла». Ноябрь в этом году выдался сухой, редкий на дожди, но зато промозглый. Я топтался на месте, вглядываясь в полутьму из-за тускло горевших фонарей. Трубная, днем обычно заполненная людьми, приходившими на местный рынок, была пустынна, и я чувствовал себя неуютно, напряженно. Изредка проезжала пролетка с седоками да проходили пешеходы.

Наконец справа от меня остановился молодой человек в бушлате и надвинутом до бровей картузе. Он оглянулся несколько раз, а потом призывно махнул мне рукой. Но как только я направился к нему, парень пошел прочь, постоянно оглядываясь и держа между нами дистанцию. Значит, передача денег состоится не здесь, на виду, пусть у редких, но людей, а, скорее всего, в какомнибудь темном переулке или тупике. В этот момент мне в голову впервые пришла неприятная мысль о смертельной опасности, которая вполне могла мне угрожать. Впрочем, я тут же постарался себя успокоить тем, что практически угадал, кого именно увижу в конце своего пути. Несомненно, это будет фотограф Леонид Бром, брат Аркадия Брома. Скорее всего, Аркадий рассказал ему о плане шантажировать Ламанову, и теперь сам использует все то, что успел проделать его покойный братец. Но вот интересно, хотя Архипов и вынужден был закрыть дело, однако, как он правильно заметил, вопросы остались. Почему Аркадий Бром убивал и шантажировал одновременно? И кто убил его самого? Из «сестер», запечатленных камерой Леонида, осталось всего двое. Мог ли Бром попытаться шантажировать кого-то из этой пары – но неудачно? Могла ли одна из «масок» перерезать Аркадию горло и бросить его на Пятницкой?

Из собственной военной практики я помнил, что решиться перерезать горло живому человеку впервые не так и легко. Хотя сделать это физически довольно просто. Но вот сломать моральный запрет… Я хорошо и явно помнил, как во время одной из разведывательных вылазок мой командир – казак-пластун лет сорока – сунул мне в руку нож и указал на часового-турка. Обычно мы обходились без этого – просто хватали часового, засовывали ему в рот кляп и тащили в кусты, а оттуда – в расположение отряда – для допроса. Но в ту ночь нам нужен был не обычный часовой, а кто-то из младших офицеров. Предстояло наступление, и командованию требовались более подробные сведения о противнике, засевшем на нашем направлении. Тогда тоже была холодная ночь, но в горах звезды светили ярко, крупные, как сверкающие паучки на черном покрывале неба. Мы лежали в овражке, скрытые чахлыми кустиками, и старались совершенно не шуметь. Я до этого много тренировался в снятии часовых, но только в качестве ученика. Теперь же командир хотел, чтобы я показал, чему научился.

Помню, сердце у меня заколотилось, но в основном только потому, что не хотелось опозориться. Я медленно стянул с себя сапоги, чтобы не мешали, и, извиваясь змеей, выполз из оврага. Турок сидел спиной и, защищаясь от ветра, курил короткую носогрейку. Запаха табака я не чувствовал, потому что ветер относил дым в сторону турецкого лагеря. Беспечность часового, посмевшего отвернуться от врага, должна была стоить ему слишком дорого. Приблизившись вплотную, я осторожно, не торопясь и не делая лишних движений, переместился на корточки. Практически не дыша, чтобы турок не почувствовал. Это был самый трудный и опасный момент: стоило ему оглянуться и все – я пропал. Хотя сзади в овражке и притаился мой напарник, но что он мог сделать против целого лагеря турок, располагавшегося неподалеку?

Нож был у меня в правой руке. Я уже начал поднимать левую, чтобы зажать часовому рот, как вдруг услышал, что он мурлычет какую-то протяжную мелодию. И в этот момент в мою голову пришла совершенно ненужная мысль: а ведь передо мной точно такой же человек, как и я. Как те казаки и солдаты, что остались за моей спиной. Вот он, сидит здесь, сгорбившись, накинув на плечи шинель, курит трубочку и мурлычет песенку, которую, вероятно, напевала ему мать. Или жена. Или сестра. Мурлычет и вспоминает свой дом в Туретчине, прикидывает, когда же кончится эта война? Когда он вернется в родные места, к своему винограду и дыням, к своей постели, устланной старым ковром с круглыми пестрыми подушками? И мать, а то и жена выйдут к калитке с радостными лицами, чтобы обнять его…

Но вместо жены обнял его я – зажал рот, почувствовав ладонью и пальцами волоски курчавой короткой бороды, рванул вверх, обнажая кадык, и с немым всхлипом резанул! А потом совершенно ватными руками положил турка, разевающего рот, с булькающим кровью горлом, на каменистую землю и спешно укрыл его же шинелью – чтобы не видеть лица…

Да, страшно нелегко убивать вот так человека, если ты не ожесточен войной, не привык к этому, как к ремеслу. Я легко бы мог поверить, что Аркадия Брома зарезали уголовники, душегубцы в желании обобрать мертвое тело. Но чтобы человек, надевающий платье и соблазняющий развратных студентов, человек из богатых, может быть, даже аристократ – чтобы он вот так перерезал горло другому человеку и бросил умирать в темном переулке Пятницкой… нет, в это верить я как-то не мог. Однако Брома не ограбили. Значит, кто-то из «сестер», кого Бром попытался шантажировать после Ковалевского, нанял убийцу. Не иначе.

Я обнаружил, что за воспоминанием о той военной ночи перестал замечать, куда именно сворачивал мой чичероне. Это была явно не Грачевка – потому что Трубную мы не пересекали. Значит, дворы с этой стороны Петровского бульвара. Что за глупость была – увлечься воспоминаниями в такой момент, когда нужно контролировать каждый свой шаг! Глупость или старость… Мне ведь шел уже пятый десяток лет.

Наконец, в одном из темных узких переулков, в котором отродясь не было фонарей, мой сопровождающий вдруг исчез. Я остался топтаться на месте, пытаясь определить, куда он мог деться. Но тут послышался мужской голос:

– Деньги принесли?

Я замер, а потом медленно повернулся к силуэту говорившего.

– Принес.

– Покажите.

Я медленно достал «куклу», вынимая из кармана и вторую руку, чтобы при передаче пачки схватить шантажиста.

– Темновато тут, – сказал шантажист, не двигаясь с места. Он чиркнул спичкой, и на мгновение в тусклом свете осветилось его лицо.

Я не ошибся. Передо мной стоял фотограф Леонид с Ордынки.

Но в следующее мгновение по глазам ударила яркая вспышка! Вскрикнув, я попытался прикрыть лицо руками, но не успел – меня ослепила вспышка мощного света, которая тут же погасла, но все равно перед глазами бежали яркие пятна.

Закрыв глаза, я сделал несколько шагов в сторону и наткнулся плечом на стену. Под ногой хлюпнула лужа.

Наконец эта свистопляска стала утихать. Проморгавшись и вновь привыкнув к темноте, я понял, что стою в переулке совершенно один.

Это был магний! Фотограф ослепил меня магниевой вспышкой, которой пользуются люди его профессии. Что же – ловкий прием!

Понимая, что мой трюк не удался совершенно и мне не остается ничего как поскорее выбраться на освещенную улицу, потому что в темных переулках ночью опасно даже для меня, я сделал несколько шагов в сторону просвета в домах, и тут под ногами что-то зашелестело. Наклонившись, я зажег спичку и увидел аккуратно нарезанные журнальные листочки. Что же, этого следовало ожидать. Пока я был ослеплен, Леонид проверил пачку и обнаружил подлог.

Правда, оставалась надежда, что он не окажется настолько жестоким и безрассудным, как его брат.

Домой я вернулся злой и уставший, в самых расстроенных чувствах. Завтра утром я наведаюсь к фотографу и поговорю с ним по-другому. Если, конечно, застану в мастерской.

 

11

Сыщик на отдыхе

И вот передо мной все та же обшарпанная зеленая дверь мастерской. Я потянул ее на себя, полагая, что она заперта. Но дверь открылась. Пройдя по темному коридору, я толкнул дверь павильона – он так же оказался пустым. Может, Леонид в своей полуподвальной мастерской? Что же, поищем и там. Я вышел на улицу и спустился на несколько ступеней вниз.

В мастерской царил полный разгром: дверцы шкафов были раскрыты и разбитые банки на полу валялись вперемешку с осколками фотопластин и отпечатанными снимками. Стол перевернули вместе с эмалированной ванночкой. В воздухе стоял неприятный густой запах реактивов. А посредине всего этого на стуле сидел какой-то небритый тип восточной внешности в драповом пальто с надетым на затылок котелком. Казалось, он дремал. Но как только я вошел, моментально открыл глаза.

– Заходи… – сказал он с сильным кавказским акцентом.

Я опустил руку в карман и нащупал кастет, а потом сделал шаг вперед.

– Где Леонид? – спросил я. Котелок сморщился.

– Сам сижу жду. Ты кто?

– Да вот, пришел с ним поговорить по делу, – ответил я.

– По этому? – Он презрительно кивнул на валявшиеся фотографии с разными довольно мерзкими сюжетами. – Нет, по-другому. Должок с него. Небритый покачал головой.

– Нэ-э-э… Я первый пришел. Сначала я говорю с ним, а потом ты. Если, – тут он нехорошо усмехнулся, – если он сможет. Откуда знаешь этого козла?

– Он с братом мне сильно нагадил. Пришел разобраться, – сказал я честно.

– Аркашка? Этот подлец? Ты им друг?

– Какое там!

Небритый достал из кармана окурок сигары и зажег спичку.

– Не боишься пожара? – спросил я, указывая на лужу химикатов, вылившуюся из разбитых банок.

– Нэ-э-э… Все равно спалим.

Этот человек явно принадлежал к одной из восточных банд, которые в последнее время начали разворачиваться в Москве. И поэтому я рискнул спросить его:

– Ты, случаем, не из людей Ахмета?

– Ахмета? Нэ-э-э…

– Тогда Умара? Который седой такой?

Небритый прищурился и посмотрел на меня с интересом.

– Откуда знаешь?

– Догадался.

– Плохо догадался. Нэ хорошо. Нэ надо.

– Да ладно! Недавно с Умаром сидели, вино пили.

На самом деле это было довольно давно – лет десять назад, когда тот только начал подгребать под себя игорные притоны на Шаболовке и пытался распространить свое влияние на лошадиный рынок Конной площади. Нас познакомил репортер Кадочников, знавший этого Умара по одной из кавказских командировок и каким-то образом ставший с ним кунаками. Мы тогда говорили о лошадях, потому что этот седой азиат, как и большинство из подобных себе, лошадей любил и знал в них толк. А я много времени провел в степях, успел поработать табунщиком, отчего и разговор завязался быстрый и доброжелательный, с большим количеством вина и закусок. Впрочем, под конец застолья мой новый знакомец, со свойственной его народу похвальбой, рассказал, что скоро станет хозяином всей Москвы, и предложил, если нужна будет помощь, обращаться к нему. Совет, которым я сразу же решил не пользоваться. Однако сейчас это знакомство пригодилось, потому что небритый, едва я упомянул, что выпивал с Умаром, расслабился.

– Умар хороший был человек, – сказал он и вздохнул.

– А что с ним случилось? Он возвел очи к полям своего котелка.

– В раю теперь Умар.

– А кто же вместо него? – спросил я.

– Абубакар, его сын.

– Да-а-а… – сказал я со сдержанной печалью. – Большой человек был Умар.

– Да-а-а…

«Ну что же, – подумал я, – одним из хозяев Москвы меньше».

– Так что у вас за дело к фотографу-то? – спросил я, надеясь, что знакомство с покойным Умаром несколько снизит напряженность наших с котелком отношений. И не ошибся.

– Аркашка денег должен был. Много.

– Двадцать тысяч? Он с интересом взглянул на меня.

– Откуда знаешь?

– Знаю.

– Теперь его долг на брата перешел. На этого барана. – Небритый азиат с отвращением пихнул ногой кучу фотографий.

– Это ваши Аркадия зарезали? – спросил я напрямик.

– Нэ-э-э… Зачем врать? Не наши. Аркашка обещал атдать – раз, два, три, – он начал загибать пальцы, – день, два, три… А патом совсем умер. Э?

– Да уж, – согласился я. – Это он нехорошо сделал.

– Ну, мы с его брата возьмем деньги. Родной брат – теперь долг его.

– И что, – спросил я, – будешь сидеть тут и ждать его? – Буду, – кивнул небритый, – я тут. Другой – там. Еще другой – там и там. Найдем.

– Ладно, – сказал я. – Пойду поищу вашего Леонида в другом месте.

– Э! – сказал он. – Найдещ – не убивай. Ми сами зарежем. Хорошо?

– Хорошо, – согласился я.

Я медленно повернулся и вышел из мастерской. Поднялся не торопясь, зная, что бандит слышит мои шаги. Я хотел, чтобы он не почувствовал, как мне хочется поскорее выбраться отсюда. Нет, умом я понимал, что убийцы – будь они русскими или татарами – не сильно отличаются друг от друга. И русский бандит мог бы зарезать меня в этом полуподвале только потому, что я открыл место его засады. Мало того, я понимал, что мне повезло – я смог сослаться на уважаемого человека. Мой соотечественник авторитетов не признает. И все-таки этот убийца в котелке внушал какой-то иррациональный страх, может быть, возникший у меня исключительно из-за ядовитых испарений химикатов. Конечно, я не сдался бы просто так, я и в свои годы сохранил еще довольно силушки в мышцах, которые непрестанно тренировал в Гимнастическом клубе. Но в такой короткой драке – не развлечения ради, а с целью скорее и вернее убить друг друга – сила не играла такой уж большой роли, скорее, навык убивать. Сам я убивал только на войне, давно окончившейся. А он, судя по всему, практиковался часто. Так что исход схватки кончился бы для меня, скорее всего, печально.

Сев в пролетку, я щедро заправил нос табаком, чихнул и приказал Ивану везти меня к Ламановой. Надежде Петровне я честно рассказал о вчерашней своей неудаче. Но когда она ужаснулась, поведал про свое сегодняшнее приключение и добавил:

– Не думаю, что этот человек, которого я, кстати, знаю в лицо, продолжит вас шантажировать. Видите, за ним охотятся. Он был вынужден бежать из мастерской и теперь скрывается. Скорее всего, этот Леонид попытается уехать из Москвы надолго, если не навсегда. Ему теперь не до вас.

– Как все это противно и мерзко, – сказала Надежда Петровна. – И как мне жалко вас из-за того, что вы постоянно соприкасаетесь с этим миром!

Я промолчал, не напоминая, что во все последние передряги попадал исключительно по ее просьбе.

– Чем я могу отблагодарить вас за заботу? – спросила Ламанова. – Мне очень хочется, чтобы вы как можно скорее забыли об этих ужасах.

Тут в голову мне пришла одна идея.

– Надежда Петровна, – сказал я. – Моя жена, Маша, Мария Ивановна, не большая модница. Но если бы вы немного скинули и сшили ей какоенибудь платье не за полную стоимость…

– Отлично! – воскликнула Ламанова. – Это прекрасная идея. Пришлите вашу жену ко мне, и я сошью ей хорошее платье. Причем никаких денег с вас не возьму!

Я начал говорить, что это неудобно, что получается, я помогал ей корысти ради, но Надежда Петровна категорически отвергла все мои отнекивания и взяла слово, что я пришлю к ней Машу в ближайшее же время.

С тем мы и распрощались. Я вернулся домой, решив пока ничего Маше про платье не говорить. Пусть это станет для нее сюрпризом. Хотя бог знает, сколько силы мне потребовалось, чтобы даже не намекнуть Марии Ивановне об этом сюрпризе за ужином. Впрочем, скоро к нам заглянули Качалов с женой, проходившие мимо. Потом подтянулось еще несколько человек артистической молодежи, и разговор завертелся вокруг театра. Посыпались шутки, сплетни, кто-то начал петь куплеты. Рассказали про возвращение из Петербурга Шаляпина – он репетировал в Большом «Псковитянку», ту самую, с которой несколько лет назад дебютировал у Мамонтова. Я припомнил историю с «украденными голосами» и вкратце, избегая фамилий, рассказал ее за столом, чем поразил собравшихся. Потом мы выпили пару-тройку бутылок мадеры. Так что, когда все разошлись, я свалился в кровать и заснул крепким сном.

Утром Маша разбудила меня сообщением, что пришел какой-то господин, передавший визитную карточку с довольно устрашающей надписью: «Захар Борисович Архипов. Сыскное отделение Московской полиции».

– Что ты учудил? – спросила она с тревогой.

– Ничего, – ответил я, зевая. – Это просто знакомый. Попроси его обождать в гостиной. Подай чаю. Я сейчас умоюсь и приду.

– Смотри, – сказала Маша, – мне это не нравится.

Я просто пожал плечами.

Мне больше не нравилось то, что голова как будто распухла и все время клонилась влево. А перед глазами плавали маленькие непрозрачные кружочки. Все-таки мне не двадцать пять, конечно.

Я быстро совершил туалет, причесал гребнем жены взлохмаченные со сна, уже сильно седеющие волосы, осмотрел в зеркале свою физиономию, явно еще не разгладившуюся для утренних визитов, потом надел стеганый халат и пошел к Архипову.

– Доброе утро, Захар Борисович, – сказал я, входя в гостиную и пожимая руку вставшему со стула сыщику, – какими судьбами? Моя жена уже подумала, что вы пришли меня арестовывать.

– Ну нет! – покачал головой Архипов. – Тогда бы со мной были нижние чины и понятые.

– Учту на будущее, – сказала Маша, наливая нам чаю и ставя на стол бутерброды с окороком и вареные яйца в изящных серебряных подставках, купленных мной по случаю в лавке ювелира Моисеева. А также вазочку с тонким миндальным печеньем, которые она напекла вчера.

– Нет-нет, – сказал Архипов, усаживаясь обратно на стул, – я тут как частное лицо. А визитка – служебная. Другие мне пока были без надобности. Да… – Он вдруг замолчал.

– Что-то случилось? – спросил я, звучно отхлебывая из своей чашки.

Маша поморщилась – она не любила некоторые мои простонародные манеры, которые я притащил в семью из прошлой, бесшабашной жизни.

Архипов неопределенно поморщился.

– Да-а-а… – протянул он. – Случилось. Да-а-а-а…

Я в удивлении уставился на сыщика. До сих пор видел его только самоуверенным чиновником, то ли работающим, то ли играющим в увлекательную игру. А теперь он вдруг как-то посерел и скукожился, ничем не напоминая того прямого, как карандаш, полицейского следователя, каким я его знал прежде.

– Так что случилось-то, Захар Борисович? – спросил я в нетерпении.

– Меня… Меня отстранили от дела, – сказал он тихо, глядя в свой чай.

В комнате стало тихо.

– От какого дела, Захар Борисович? – спросил я наконец.

– От того – Бром и Ковалевский.

– Так дело-то закрыто, – напомнил я. Он кивнул.

– Было закрыто. Но я направил представление своему начальству с аргументацией, почему не считаю, что дело надо закрывать. Связал убийство Ковалевского с мнимым самоубийством Юрия Фигуркина… Указал на возможную причастность к делу группы мужеложцев, которые называют себя «сестрами»…

– Ага, – перебил я, – так вы решили копать дальше?

– Да, – сказал он и осторожно приподнял чашку над блюдцем, но потом, будто не выдержав ее тяжести, поставил обратно. – Мы совершенно не разрабатывали историю этих самых «сестер».

– Так-так-так, – пробормотал я, пытаясь нащупать в кармане халата табакерку. Но потом вспомнил, что оставил ее в кармане пиджака – подальше от Маши, которая никак не могла смириться с тем фактом, что я вернулся к этой приятной, но совершенно вредной, по ее мнению, привычке. – Тактак-так, вы подали рапорт. И что же случилось?

– Мне ответили, чтобы я не занимался… – Он скосил глаза на Машу. – Не занимался ерундой. Но в более сильных выражениях. – А вы?

– А я ответил, что не считаю это… ерундой. И что если мне будет отказано в возобновлении дела… Обоих дел… Я подам рапорт в Санкт-Петербург.

– Ого! – воскликнул я. – Зачем? Архипов в недоумении посмотрел на меня.

– Что значит – зачем?

– Зачем вы пошли на такой шаг? Зачем пригрозили рапортом в Санкт-Петербург? Не проще ли было обратиться к московскому обер-полицмейстеру? Он скривился.

– Это все происходило как раз в кабинете обер-полицмейстера.

Я пожал плечами:

– Тогда зачем вы решили нажить себе такого врага, Захар Борисович? Не проще было бы смириться? Его скулы порозовели.

– Владимир Алексеевич, – сказал он напряженным голосом. – Я понимаю, что вы и многие обыватели считают полицейских ленивыми и глупыми взяточниками. Я не стану говорить за всю московскую полицию, но, видите ли, я не простой околоточный или городовой. Я – следователь Сыскного отделения.

– Ну и что? – спросил я.

Скулы Архипова из розовых стали почти красными.

– Что вы про меня знаете, Владимир Алексеевич? – спросил он, глядя мне прямо в глаза. – Почти ничего.

– Вот именно. Поверьте, у меня есть свои мотивы, чтобы служить в Сыскном отделении. И служить так, чтобы было не стыдно. В первую очередь – перед собой.

– Так расскажите мне о себе, – предложил я.

– Нет. Он взял печенье и тут же сломал его пальцами.

– Извините. – Архипов аккуратно смахнул крошки со скатерти. – Не сейчас, во всяком случае.

Я вздохнул:

– Ну, хорошо. Однако вы ведь пришли ко мне вовсе не для того, чтобы рассказать, что вас отстранили от дела?

Он кивнул:

– Не только. Но в первую очередь именно за этим.

– Так чего же вы хотите?

Архипов, по-прежнему не обращая внимания ни на бутерброды, ни на вареные яйца, выудил из вазочки тонкий кругляшок печенья – на этот раз ему удалось не сломать его.

– Я буду говорить с вами совершенно открыто и потому попрошу сохранить все в тайне.

Кивнув, я принялся чистить яйцо.

– Уверен, что мое начальство просто перестраховывается из-за… э-э-э-э…

– Из-за великого князя? Из-за Сергея Александровича, – подсказал я.

– Да, – кивнул он. – Из-за этого. Из-за его м-м-м… склонностей. История, прямо скажем, некрасивая. Куда она заведет – непонятно. Какие имена всплывут – неясно. Вот и действуют по принципу «как бы чего не вышло». Оттого дело закрыто, а я отправлен в отпуск. – Так.

– Официально я больше этим не занимаюсь. Но с другой стороны…

– С другой стороны, – догадался я. – В отпуске вы можете заниматься чем угодно.

– Вот именно. Хотя и без полномочий – как частное лицо. Как вы. Вы ведь занимаетесь этим делом? Я угадал?

Я неопределенно пожал плечами и отправил в рот сразу все яйцо, заслужив гневный взгляд Маши, сидевшей у окна и делавшей вид, что она совершенно не подслушивает. Архипов взглянул на нее и неуверенно произнес:

– У вас ведь нет секретов от вашей супруги?

– Конечно, нет! – ответила Маша.

– Конечно, есть! – ответил я. – Но теперь – какие уж секреты!

– Так я угадал? Я кивнул.

– Так вот. Я хотел бы присоединиться к вашему расследованию.

Я пожал плечами.

– Оно практически закончено.

– Вот как?

– Поймите, – сказал я. – Меня в этом деле вовсе не интересовало полностью раскрыть, кто именно скрывается под масками «сестер». Од… один мой знакомый попал в неприятную ситуацию, связанную со смертью Юрия Фигуркина. Это совершенно посторонний человек. Теперь, со смертью Аркадия Брома, эта неприятная ситуация разрешилась сама собой. Все.

Архипов откинулся на стуле.

– Так-так, – сказал он. – Значит, вы – пас.

– Пас, – подтвердил я.

– Ну что же, – вздохнул он. – Тогда не смею больше вас беспокоить.

Он встал и поблагодарил Машу за чай и печенье.

– Захар Борисович, – окрикнул я сыщика. – Но вы сами-то будете продолжать это дело?

– Буду.

– Хорошо, – сказал я. – Если узнаю что-то важное – обязательно вам расскажу. Как вас разыскать? Он продиктовал мне адрес, который я занес в записную книжку, откланялся и ушел. Маша стала убирать со стола. Делала она это молча, быстро – явно сердилась.

– Ну? – спросил я. – Что ты куксишься, Мария Ивановна? – Скажи-ка мне, – Маша уперла руки в бока, – кто этот твой знакомый?

Я закатил глаза.

Следующий день принес новый сюрприз. Обедая в «Эрмитаже», я, ожидая заказанных цыплят по-польски, читал «Листок». И в криминальной колонке наткнулся на короткое сообщение о том, что возле Дорогомилова из Москвы-реки вынесло труп мещанина Леонида Брома, фотографа, имевшего мастерскую на Большой Ордынке. Пристав, проводивший первоначальное обследование тела, обнаружил, что покойнику, прежде чем он утоп, перерезали горло. Вероятно, мой азиатский знакомец все-таки нашел Леонида раньше, чем тот успел скрыться.

Я подозвал метрдотеля и спросил, где у них телефон. Мне показалось обязательным сообщить эту новость Надежде Петровне. Наконец, барышня соединила меня с ателье Ламановой. Но та, даже не дав мне сказать ни слова, потребовала, чтобы я срочно, бросив все дела, приехал к ней. И повесила трубку.

 

12

Нежданные визитеры

Иван быстро доставил меня по адресу. Войдя, я был тут же перехвачен одной из девушек, дежуривших в гостиной, как я понял, специально, чтобы меня встретить.

– Пойдемте скорее, – сказала она серьезно, – Надежда Петровна сейчас в швейном. Просила тут же вас привести.

– Пойдем, милая, – кивнул я, снимая пальто.

Она взяла у меня верхнюю одежду и повесила на красивую деревянную вешалку в углу. Вслед за девушкой я вошел в одну из дверей с другой стороны гостиной и очутился в полутемном коридоре. Налево, как я помнил, была дверь в кабинет Ламановой.

– А что у вас тут? – спросил я, указывая на три двери справа.

– Примерочные.

– Ага. Куда нам?

– Идите за мной.

Коридор изгибался направо. За углом слышалось стрекотание «зингеров». Мы прошли несколько шагов и оказались в большом помещении, которое выглядело совсем не так элегантно, как гостиная – стены были покрашены серой краской. Окно, самое простое, было только одно. Но зато с потолка свисало сразу несколько электрических ламп в жестяных абажурах.

– Это наш пошивочный цех, – сообщила девушка, вытянув шею и высматривая кого-то в конце зала. Слева были три больших стола с рулонами ткани и обрезками. За одним из них стоял небольшого роста мужчина с руками, перепачканными мелом. Он перебирал листки бумаги с какими-то чертежами. Вероятно, закройщик. Справа, через широкий проход, в несколько рядов помещались столы поменьше со швейными машинками, за которыми сидели портнихи. В одной из них я узнал Аню Фигуркину. Она, как будто почувствовав мой взгляд, подняла свою русую головку и робко кивнула, но тут же склонилась обратно к своей работе.

– Вон там! – сказала моя провожатая, указывая куда-то пальчиком. Ламанова стояла возле одной из портних и что-то ей сердито говорила. Я пробрался между столов и услышал:

– …сколько говорить-то? Неужели ты вообще не понимаешь, Лиза? Надо же и головой подумать! Ну хоть глазами посмотри! У тебя прижимная лапка не отрегулирована – как ты жаккард сшиваешь? Слишком плотно – оттого у тебя сплошные зацепы! Вот возьму и вычту у тебя из жалованья за испорченную ткань! Хорошо, что я рано заметила, пока ты мне тут всю работу не испортила. Поняла?

– Поняла, мама Надя, простите, – тихо прошептала девушка, все лицо которой было усеяно рыжими веснушками.

– Ну, а поняла, так отрегулируй. Чего сидишьто? Нет, дай я тебе покажу. Вот так. Теперь видишь? Прижимаешь неплотно, тут придерживаешь пальцем, чтобы контролировать строчку. И тогда нигде не цепляется. Лизок! Давай, дорогая, работай. Мне и без тебя дел хватает. Девушка с веснушками кивнула и принялась за работу. Только тут Надежда Петровна увидела меня.

– Наконец-то! – сказала она. – Владимир Алексеевич, как вы долго.

– Приехал как только смог, – сказал я, целуя поданную мне мягкую руку. – Гнал.

– Гнали… гнали… Пойдем ко мне. Есть новости.

Она прошла между столов – прямая и спокойная, отвлекшись только на пару секунд, чтобы дать указания портнихам. Но очутившись в своем кабинете, тяжело опустилась в кресло за столом.

– Ну, что случилось опять, Надежда Петровна? – спросил я.

Ламанова исподлобья посмотрела на меня.

– Сегодня ко мне приходили гости, – сказала она тусклым голосом.

– Какие гости?

– Плохие. Они показали мне письмо.

– Письмо?

– Да-да. То самое письмо, которое я по вашему совету написала шантажисту. – Вот как?

– Что вы наделали, Владимир Алексеевич! Зачем вы заставили меня написать это письмо?

– Да что случилось? – воскликнул я в полном недоумении. – При чем тут письмо? Все шантажисты мертвы! Мертвы, Надежда Петровна! Кто может вам посылать какое-то письмо? Она вздохнула:

– Я не знаю. Сегодня утром пришли трое. Один из них показал мне письмо, в котором я соглашалась уплатить двадцать тысяч рублей. И сказал, что они пришли за деньгами, которые я пообещала. – Но кто же их послал?

– Вот! – Ламанова подняла палец. – Я тоже их об этом спросила. Они ответили – не важно кто. Их послал некий клиент, который требует теперь уплаты долга. – Долга? Они так сказали?

– Именно! Владимир Алексеевич, вы говорили мне, что это письмо нужно только для проформы, что оно – ловушка для шантажиста. А теперь получается, что я сама угодила в ту ловушку, которую вы же и поставили! Внутри у меня все сжалось. Я совершенно не понимал, что произошло, но предчувствие чего-то нехорошего вдруг отозвалось слабостью во всем моем теле.

– Погодите, Надежда Петровна, – сказал я взволнованно, – тут, должно быть, ошибка. Никакакого долга у вас нет. Да и кто вам может предъявлять претензии? Я же сказал – все, кто хотел вас шантажировать, мертвы.

– Мертвы! – воскликнула Ламанова, но тут же взяла себя в руки и продолжила тише: – Извините, Владимир Алексеевич, это оттого, что я напугана. Да, я напугана. Я напугана и обвиняю вас в этом, хотя с моей стороны так, наверное, неправильно. Не беспокойтесь. Я, хотя и женщина, но истерить не буду. Не буду, слышите! Вы думаете – это ателье мне досталось так просто? За красивые глаза? За деньги мужа? Нет. Это – мое. Я все тут сделала сама. Я сама всего добилась. Вот это, – она обвела свой кабинет широким жестом, – результат того, что когда другие истерили, а я работала.

– Я знаю, Надежда Петровна.

– Нет, Владимир Алексеевич, вы этого не знаете, потому что вы – мужчина. И вы живете совсем в другом мире. Ламанова откинулась на спинку кресла. Передо мной сидела уже не обаятельная моделистка, не энергичная хозяйка предприятия – нет. Это был просто усталый человек, сумевший подняться на вершину скалы, с которой теперь собирался совершить прыжок в море. Так люди используют минуту перед опасным броском, чтобы расслабиться, а потом сосредоточиться. Я видел это выражение лица у солдат за несколько минут до начала атаки.

– Знаете, почему я оставила семью, сестер и уехала в Москву учиться на портниху?

– Почему?

– Вы читали «Что делать?» Чернышевского?

– Конечно.

– Помните, там Вера Павловна уезжает из дома и открывает швейную мастерскую, чтобы собственным трудом зарабатывать на жизнь? Мастерскую нового типа, где нет хозяина и работников, где все равны?

– Да. Но я помню, что опыт этот оказался неудачным.

– Это все равно. Главное не в этом. Знаете, когда я прочла роман – еще там, в Шутилово, это под Нижним, – я две ночи… нет, три ночи не могла спать. До того я никогда не думала о будущем. Что со мной будет, останься я дома? Скука. Бедность. Злость. Мой отец, подполковник в отставке, пытался тянуть семью и еще выплачивать долги покойного брата. Но мясо мы ели все реже и реже. А одежду перелицовывали и перешивали, но только она становилась все более ветхой – многие вещи уже нельзя было даже использовать на заплатки… Да, именно там я научилась держать иголку в пальцах. И что дальше? Я сбежала. Нет, сестрам и папе я сказала, что еду в Москву учиться шить по-настоящему, что найду работу и стану поддерживать их, присылать часть моего заработка. Сестры были младше – они поверили в это всерьез. Они обнимали меня и благодарили. А отец… Он не был идеалистом. Но и запретить мне ехать он не мог – я уже была взрослой. Да и кормить меньше на один рот… Но он винил во всем только себя. И так и умер – через три года, с чувством вины, не узнав, что я действительно начала хорошо зарабатывать и не только помогала сестрам, но и вызвала их в Москву.

– То есть, – сказал я, – в вашем случае все сны Веры Павловны сбылись?

Она вздохнула.

– Нет. Не так. Трудолюбие… добрые отношения друг к другу – все это идеализм. Будь ты хоть тысячу раз трудолюбив и добр к людям – это ничто без таланта. Трудолюбие помогает талантливым. Бездарным оно не приносит ничего, кроме разочарования. Я была как эта девушка Лиза – та, которую сегодня отчитывала там, в швейном цехе. Она недавно приехала из-под Мурома. Никакого опыта еще. Но у меня оказался талант – когда я после обучения поступила закройщицей к мадам Войткевич, я вдруг поняла, что могу создавать платья одно лучше другого. Мне это нравилось, потому что талант сидел внутри меня и просился на свободу. Откуда он взялся, где в Шутилово я подцепила эту инфекцию таланта, в каких лопухах? Не важно. Вы и сами, Владимир Алексеевич, талантливы в своем деле. Вы и сами понимаете, что когда талант попадает в правильную профессиональную среду, когда он набирается опыта, то все начинает складываться само собой. И все человеческие качества, которые мы так ценим в талантливых людях, – это производное от работы. Гений и злодейство – две вещи несовместные, не так ли? Чем больше людей ты вовлекаешь в свою работу – тем добрее ты к ним становишься, потому что иначе они не захотят точно и с удовольствием выполнять поставленную тобой задачу. Отсюда – ответственность не только за себя, но и за них. Чем выше ты хочешь подняться, тем больше ты должен учиться и работать – отсюда трудолюбие даже у самых ленивых. Ты должен подмечать каждую деталь, продумывать каждый шаг – отсюда гибкость ума и желание учиться. И ты хорошо знаешь, как тяжело все это дается, – отсюда скромность. Люди, которые просто плывут по течению, которым все дается легко, как правило, нескромны, равнодушны и тупы. И бездарны. Потому что им не надо трудиться по-настоящему. Не так ли?

Я кивнул.

– И они не знают цены заработанных денег. А я знаю. Знаю цену каждой копеечке. Да, у меня теперь много денег. Но все они не для праздника, нет. Они для работы. Вот почему меня так злит, что кто-то постоянно хочет меня ограбить. Я встал, подошел к окну и выглянул на улицу. Внизу шли люди, ехали экипажи, телеги. Мой Иван сидел на облучке пролетки, дожидаясь. Небо было сплошь обложено облаками – уже почти зимними, холодными.

– Знаете, Надежда Петровна, – повернулся я к Ламановой, – это так странно… Когда смотришь на всех этих дам и господ, одетых красиво, по последним парижским и венским модам, кажется, что ваша работа – это постоянный легкий праздник. Что-то эфемерное, веселое, легкомысленное. Мир вечной красоты и беззаботности. Как-то в голове не укладывается, что вся эта одежда – плод тяжелого труда. Я видел раньше портных на Хитровке – они сидели сутками на своих столах при свете свечи, с исколотыми пальцами, вечно пьяные, грязные, почти голые, потому как все деньги тут же пропивали. Перешивали краденое, ставили заплатки, перелицовывали… Видел их мальчишек-подмастерьев, худых, бледных и постоянно голодных. Но никогда не соотносил их с миром моды. Мне казалось, что вот они – трудяги. А ателье, подобные вашему, – это нечто совсем другое…

– Ах, Владимир Алексеевич, – нервно улыбнулась Ламанова, – мое ателье – это островок в море! Знали бы вы, как создается вся та одежда, которую носят в России! Сколько в ней пота, слез и жестокости. Только в Москве более тысячи магазинов готового платья. А шьется оно вовсе не в ателье. Впрочем, я вам потом расскажу, если будет интересно. Это очень грустно. Лучше вернемся к нашей проблеме.

– Конечно. Что вам сказали те люди, которые предъявили письмо?

Ламанова вздохнула:

– Что, если я не уплачу этого так называемого долга, они сожгут мое ателье.

Я фыркнул:

– Какая ерунда!

– Вы думаете?

– Конечно! Кто посмеет вот так, в центре города, сжигать ателье такой знаменитости, как вы?

– Мне показалось, что они говорят совершенно серьезно.

– Как такое может быть серьезным? Они назвали хотя бы, кто именно прислал их с письмом?

– Нет. Но они оставили свою визитную карточку. Я с удивлением посмотрел на нее.

– Что они оставили?

– Свою визитную карточку, – сказала Ламанова. Она открыла верхний ящик стола и достала оттуда продолговатый кусочек плотной бумаги. – Вот.

Я взял визитку и прочитал: «Ваш ангел-хранитель. Услуги безопасности». Вот так так!

– Разрешите, я заберу эту карточку с собой?

– Конечно. Вы знаете, кто это?

– Знаю.

– Это серьезные люди?

– Да. Ламанова поморщилась.

– Значит, проблема все-таки существует?

– Думаю, что мне удастся ее решить.

В глазах Ламановой впервые за сегодняшнюю нашу встречу затеплилась надежда.

– Вы уверены?

– Думаю, да. Честно говоря, я хорошо знаком с хозяином этой конторы. Мало того, он мне несколько раз помогал – конечно, за деньги. Но что еще более интересно, он мне помогал и в вашем случае – например, нашел для меня того фотографа, который пытался вас шантажировать. Брата первого шантажиста. – Как странно.

– Да, странно, – согласился я. – Впрочем, эти люди хорошо известны в определенных кругах. В том числе и как специалисты по выбиванию долгов. Так что их могли просто нанять. Но если это так, а это, по-видимому, именно так и есть, то я надеюсь узнать имя нанимателя. Однако…

– Что?

– Тут могут потребоваться деньги. Конечно, не такие большие, как те, что с вас требуют. Для того, чтобы перекупить контракт на вас. Ламанова помрачнела.

– Может быть… У меня есть немного отложенных денег, но я собиралась потратить их на постройку дома – там требуется докупить леса.

– Это еще не точно. Возможно, мне удастся решить дело и без этого, – сказал я, скорее чтобы подбодрить Надежду Петровну.

– Хорошо, Владимир Алексеевич. У меня вся надежда только на вас. Я по-прежнему не могу обращаться в полицию, потому что иначе вся эта история всплывет в прессе. А рисковать именем мне нельзя – особенно теперь.

– Да, – кивнул я. – Театр. Как продвигается работа над костюмами?

– Мы торопимся. Пришлось часть мужских костюмов передать знакомому подрядчику. Но для главных героинь я все делаю здесь. А тут еще новый заказ от Елизаветы Федоровны – после дефиле она заказала мне полдюжины платьев. В другой раз я бы радовалась. А теперь столько работы! Мне пришлось набрать новых портних. А они – вы видели Лизу. Одна из новых девушек. Опыта мало, приходится их ставить на самую простую работу и постоянно следить.

– Хорошо, – сказал я, вставая со стула. – Сколько времени дали вам эти господа для ответа? – Два дня.

– Понятно. Сейчас я поеду прямо в эту контору и выясню, в чем дело. А вы забудьте про беспокойство – я доложу вам про результаты, как только они появятся.

– Владимир Алексеевич! Вы чудесный! – Ламанова наконец-то улыбнулась своей обаятельной легкой улыбкой. На этом мы и распрощались.

 

13

Треисподняя

Уже начало темнеть. Ванька мой, сидя на облучке, читал «Московские ведомости» при свете фонаря, но как только я сел, сложил газету и засунул ее под себя.

– На Остоженку, – приказал я.

Иван снял пролетку с тормоза и тряхнул длинными вожжами. Мы тронулись в путь. Мне было интересно, что его так привлекло в газете, которую привычно называли «профессорской»?

– Что пишут? – спросил я.

– Да вот, про «боксерское» восстание читал. Какие эти китайцы все-таки настырные! Вроде как уже и договор с их царицей подписали, а они все никак не успокоятся. Как думаете, долго нашим еще китайцев-то усмирять?

– Думаю, к Рождеству управятся, – сказал я.

– А вот еще. Пишут, что эти дурные «боксеры» верят, будто они для пуль совершенно неуязвимы. И, мол, оттого лезут прямо на наши ружья. Мол, такая у них древняя вера. – Есть такое.

– Вот дурни! – Иван пустил лошадь быстрее, обгоняя по левой стороне дороги, что было строжайше запрещено, медленно плетущегося ломовика с длинной телегой, накрытой грязным брезентом. – Нешто от пули убережешься? Вы как думаете? Святой, может быть, и уберегся бы, а китайцы – какие они святые? Рожи желтые, молятся каким-то дьяволам, православных режут, как овечек. Какие ж они святые? Мы вовремя успели вернуться на свою сторону дороги – навстречу нам, разбрызгивая грязь колесами, неслась другая пролетка. Ее кучер был вынужден резко затормозить, отчего пассажиры – пара студентов – резко качнулись вперед, чуть не уткнувшись фуражками в спину кучера. Тот погрозил Ивану кулаком и разразился мощной бранью.

– Ну, Федот, ты чего разорался? – спросил Иван, ухмыляясь. – Не видишь – я еду!

Извозчик, названный Федотом, пригляделся и сплюнул на мостовую.

– Опять ты, Водовоз! Прешь не глядя! Ванька расхохотался:

– Да ладно тебе языком чесать! Времени нет! И мы умчались.

– Отчего он назвал тебя водовозом? – спросил я чуть погодя.

– А! – махнул рукой Иван. – Дело прошлое!

– И все-таки?

– Раз поспорили по пьяни с дружками. Я сказал, что могу от Тверской заставы до Кремля доехать, не расплескав стакана воды. Ну, поставили мне рядом на облучок стакан с водой. Я и поехал. – Не расплескал?

– Да какое! По пьяни же! Только тронул – стакан слетел и вдребезги. С тех пор Водовозом и кличут! Да уж, вез он действительно немилосердно, как дрова. Но зато быстро. Так что не прошло и четверти часа, как мы оказались на Остоженке. Наказав Ивану дожидаться меня, я сошел на тротуар, открыл дверь и скоро очутился в кабинете Петра Петровича Арцакова.

– Наша, – кивнул Петр Петрович, возвращая мне карточку, – откуда у тебя? Я коротко объяснил. Арцаков нахмурился и сунул в рот кривую сигарку, зажег спичкой и выпустил клуб дыма.

– Хреново получилось, – сказал он после недолгого молчания. – Просто нехорошо. Получается, что мы с тобой в этом деле оказались по разные стороны.

– Получилось.

– И что делать будем?

– А не можешь ты отказаться?

Арцаков постучал сигаркой по бронзовой пепельнице в виде свернувшейся калачиком ящерицы, стряхивая пепел.

– Не могу. По рукам ударил, задаток взял.

– Большой задаток?

– Двести.

Я вздохнул. Ну, ничего не поделаешь, взялся за гуж…

– Я дам столько же. Верни задаток и откажись.

Арцаков глубоко вздохнул и посмотрел на меня жестко.

– Не могу.

– Почему? – спросил я.

– По рукам ударили уже. Мы работу взяли. Как так – возвращать задаток? Ты, Владимир Алексеевич, наших правил не знаешь. Не в задатке дело. Отказаться от работы после того, как согласился – значит испортить себе репутацию. А в нашем деле репутация – важнее денег. Сам понимаешь – мы же по краю закона ходим. Тут документов не подписывают. В суд не подают. Если слова не держишь – все, никто к тебе не придет, ни о чем не попросит. Да, это было правдой. Просто удивительно, как в делах нечестных существовали свои понятия чести! Как те, кто постоянно нарушал законы государства, опасались хоть немного нарушить законы своего мира! Аристократы, которые кичатся строгим соблюдением законов чести, часто даже понятия не имеют, что есть честь, которую соблюдают намного строже – причем те люди, которых они считают совершенно бесчестными.

– Ну, хорошо, – согласился я, – пусть будет так. Значит, будем по разные стороны, Петр Петрович. Хоть мне этого и не хотелось бы. Но уж тогда не обессудь!

Арцаков кивнул.

– Не обессудь и ты, Владимир Алексеевич.

– Значит, будете жечь? Он удивился.

– Зачем жечь? Припугнем твою Ламанову покрепче. Найдет она денежки – уж поверь мне. Не в первый раз долги требуем.

– Да нет никакого долга! – сказал я сердито. – Обманывают тебя. Письмо это написано под мою диктовку – чтобы шантажиста поймать. Только и всего!

Арцаков пожал плечами.

– Может быть. А может, и нет. Письмо-то есть. Подпись есть. Значит, и должок есть. Меня попросили его взыскать, и я согласился. Вот и все. – Ну и упрям ты, Петр Петрович, – сказал я. – Самому-то не противно? Он набычился.

– А ты меня не попрекай, Владимир Алексеевич, – сказал он, не вынимая сигарку изо рта. – Ты в мои дела не лезь. Мы с тобой хоть и хорошие знакомцы, а все же не родственники. Чем я тут занимаюсь – это не твоего ума дело.

В воздухе отчетливо запахло ссорой, которая могла закончиться чем угодно. Крикни сейчас Арцаков своих «ангелов», и те тут же вынесут меня под белы ручки из конторы – хорошо еще, если бока не намнут. Конечно, просто так я не дамся, но вот только к чему было устраивать эту катавасию?

– Кто хоть заказал, не скажешь? Он мотнул головой.

– Знаешь, что не скажу.

– Ну, ладно.

Я поднялся со стула, подошел к двери и взялся за ручку.

– Так что? – спросил меня из-за стола Арцаков.

Я, не ответив, вышел, стараясь не хлопнуть дверью от злости.

– Куда?

– На Трубную. В «Крым»!

– Может, «Эрмитаж»? – спросил Иван, косясь недоверчиво на мою хмурую физиономию. – В «Крым»!

– Ну, как хочете, Владимир Алексеевич. Да только приличному барину место в «Эрмитаже», а не в «Крыму» будет.

Ну вот, подумал я еще злясь, стоило только пару раз поездить на одном извозчике, как он тебе уже и советы начал давать. Конечно, приличному человеку дорога скорее в респектабельный «Эрмитаж», детище Пегова и Оливье. А не в «Крым», который еще с шестидесятых прославился тем, что возвышался точнехонько над «Адом» с «Преисподней». «Адом» назывался трактир в огромном подвальном помещении между Грачевкой и Цветным бульваром, в котором собирались самые отчаянные разбойники – порой даже изменяя своей излюбленной хитровской «Каторге». Но «Ад» занимал не весь подвал – часть его была отгорожена дубовыми резными панелями – старыми, исцарапанными, протертыми и покрытыми толстым слоем сажи и жира – вероятно, когда-то эти резные панели украшали чей-то богатый дом. Каким образом они попали сюда – уже никто не помнил. Но если помнить, что собирались в аду мастера с большой дороги да любители чужого скарба, то понятно – они не были куплены хозяином трактира. Этого хозяина никто и никогда не видел. Знали только, что зовут его «Сатана» и именно ему относят всю выручку из второй части подвала, которая звалась «Преисподняя», или, как ее здесь величали, «Треисподняя». Она вся была перегорожена кирпичными стенами так, что оставался только центральный проход, освещаемый редкими керосиновыми лампами, и двери по обе его стороны. Здесь, в каморках, не имевших никаких окон, постоянно шла игра. Пускали в «Треисподнюю» только «грандов» московского преступного мира.

Впрочем, таким «Ад» был в семидесятые. Теперь же трактир закрыли, а в подвале разместили спальню для половых ресторана «Крым». Во всяком случае, так говорили всем, кто любопытствовал.

И только надежные люди знали, что «Треисподняя» все еще действовала. Только теперь ею заправляли совсем другие люди. Именно к ним я и ехал. Я никогда до того не бывал в новой «Треисподней» и знал ее только по рассказам знакомых с Хитровки и иных злачных мест.

Вход в новую «Треисподнюю», как мне и рассказывали, был совершенно неприметен с улицы – надо было завернуть за угол мясной лавки, потом пройти кривым проулком и постучать в дверь, на которой не было даже ручки. Так я и сделал. Дверь открылась всего на дюйм – с моей стороны были видно, что она на толстой цепочке.

– Кто там? – спросил сиплый мужской голос.

– Я к Абубакару.

– Зачем?

– Поговорить.

– Он звал тебя?

– Нет, – честно ответил я.

– Тогда уходи.

– Не уйду.

Из-за двери раздался другой голос и задал вопрос на непонятном мне языке. Стоявший за дверью что-то ответил и посторонился. Новый человек молча рассматривал меня – я видел только блестящий черный глаз.

– А! Это ти! – вдруг сказал он по-русски. – Чиго пришол?

Человек с той стороны на мгновение прикрыл дверь, снимая цепочку, а потом раскрыл ее широко и шагнул вперед.

Мой старый знакомец из лаборатории покойного Леонида Брома. Все в том же котелке.

– А, привет! – сказал я. – Ну как, нашли вы того фотографа?

Кавказец стоял молча, не отвечая.

– Ну, ладно, – кивнул я. – Пусти поговорить с Абубакаром.

– Зачем?

– Дело есть.

– Мине гавари.

– Да разве ты и есть Абубакар? Он помотал головой:

– Нэт.

– Ну вот видишь. А у меня разговор к нему. Помнишь, я тебе говорил, что был знаком с Умаром? Так вот, передай Абубакару, что теперь я хочу поговорить с сыном.

Шанс был маленький – я надеялся только на то, что у неизвестного мне Абубакара сохранилось традиционное для всех мусульман уважение к памяти отца. И даже не зная, в чем дело, он примет меня только потому, что ранее меня принимал его отец.

Азиат помолчал, а потом посторонился, чтобы я мог пройти внутрь.

– Стой тут. Сичас приду.

В тесной комнатке не было ничего, кроме старого продавленного кресла, вероятно, принесенного сюда с помойки. Азиат в котелке скрылся за занавесью, а меня оставил вдвоем с типом, лица которого я не рассмотрел – не только из-за полутьмы, но и просто оттого, что пристально разглядывать этого абрека было совсем не вежливо. Но если в театре такая невежливость могла вызывать только презрительное фырканье, то тут я вполне мог напороться на нож.

Наконец «котелок» вернулся и кивнул мне. За занавесью начиналась деревянная лестница вниз. Мы спускались по ней почти в темноте, пока впереди не скрипнула новая дверь.

«Треисподнюю» было не узнать! Кирпичные стены, отгораживавшие каморки от центрального прохода, теперь были заштукатурены и обклеены обоями. Время от времени на стенах висели яркие, плохо нарисованные картины в претенциозных золотых рамах, с содержанием эротического характера. Двери заменили на новые, с номерами. На потолке светили электрические лампы. Вообще все выглядело скорее как тайный бордель, хотя за одной неприкрытой дверью я все же заметил круглый стол, обтянутый сукном. То есть игра тут велась по-прежнему, правда, уже в другом антураже. Шедший позади меня «котелок» заметил неприкрытую дверь и затворил ее.

Мы прошли в дальний конец – туда, где раньше «Треисподняя» соединялась с «Адом», и Котелок постучал в дверь справа.

– Входи, Исмат!

Мой провожатый дал мне знак оставаться, а сам вошел с докладом. Потом высунулся из-за двери и дал знак заходить.

Что я ожидал увидеть? Обычную воровскую малину, ну, может быть, облагороженную в духе нынешней «Треисподней» – с электричеством и обоями. А вот чего я увидеть не ожидал никак, так это библиотеки в английском стиле. И все-таки большая комната, в которую я вошел, выглядела именно так – обитая зелеными полосатыми обоями, кажется, шелковыми, по стенам она была уставлена превосходными книжными шкафами. С потолка свисала большая люстра богемского хрусталя. В глубине стоял стол с бронзовым прибором для письма. А слева, у настоящего камина, труба которого уходила в потолок, сидел в инвалидном кресле молодой человек восточной наружности в коричневом домашнем костюме. На коленях у него лежала книжка, закладкой которой служила старая новогодняя открытка за 1895 год.

– Добрый вечер, – сказал он практически без акцента. – С кем имею часть?

– Владимир Алексеевич Гиляровский, – представился я, ошарашенный и обстановкой, и видом своего визави. Я представлял его таким молодым азиатским волком, почему-то в папахе и бурке, небритым и жестоким – под стать тому самому Исмату, который, честно говоря, меня пугал. Но Абубакар был похож скорее на молодого писателя.

– Извините, что не встаю, – сказал юноша. – Сами видите… Исмат, подай Владимиру Алексеевичу стул и принеси что-нибудь закусить. А вы снимите пальто и положите на банкетку. Здесь тепло.

Я сделал все, как он велел, и сел на стул, принесенный «котелком».

– Исмат сказал, что вы были знакомы с моим отцом и у вас ко мне какое-то дело.

– Да, – кивнул я.

– Когда вы с ним познакомились?

– Где-то лет десять назад, на Конной.

– А! – сказал Абубакар. – Мне было тогда лет пятнадцать. Он помолчал, пока Исмат устанавливал между нами небольшой инкрустированный столик, а потом расставлял бутылки с вином и тарелки с закусками.

– Прошу, угощайтесь, – предложил Абубакар. – По нашим правилам, если я вас угощаю, значит, вы гость, – он указал глазами на Исмата, – и вас никто не посмеет тронуть.

– Да, знаю, – ответил я. – Спасибо.

Он неловко дотянулся до бутылки и плеснул вина в два стеклянных бокала. Я выпил, а он лишь пригубил.

– Скажите, – спросил он, – вы не тот ли самый Гиляровский – писатель и журналист? – Тот самый. Он кивнул:

– Для меня большая честь принимать вас у себя. Однако могу ли я вас попросить оставить нашу встречу в тайне?

– Безусловно, – пробормотал я, закусывая нежным бараньим ребрышком.

Абубакар улыбнулся:

– Удивлены тем, что видите?

– Очень.

– Ничего удивительного. Видите ли, я родился с такими ногами. И отец отослал меня в Москву к дальним родственникам. В горах не место таким, как я… Во всяком случае, в момент моего рождения было именно так. Поэтому я получил несколько другое воспитание, чем мои сверстники. Потом отец был вынужден и сам покинуть горы, перебрался сюда со своими родичами. Исмат – мой двоюродный дядя, да и остальные… В Москве он пытался устроиться, долгое время занимался продажей лошадей, но, скажем так, не выдержал конкуренции. А тут подвернулось это помещение… Вы знаете, что это за место?

– Да.

– Тут был игорный притон. Но мы его несколько переделали. Теперь живем и работаем тут. Конечно, это не совсем то, о чем я мечтал… Но, с другой стороны… После смерти отца дело перешло ко мне, хотя я этого и не хотел. Однако надо кормить целую кучу людей, вы понимаете? Я кивнул.

– Вот так. К сожалению, здесь бывает мало приличных людей, с которыми можно вот так посидеть, поговорить. Исмат зовет меня вернуться в горы – теперь уже можно, наши враги, как он говорит, ослабли. Но эта перспектива пугает меня больше, чем заточение в этом подвале. Здесь хотя бы есть книги, вот этот камин, возможность время от времени ездить в театр. Здесь есть пресса. Здесь культура… А там? Да и дело уже хорошо налажено – нас никто не трогает. Полиция мирится с нами, потому что мы установили с ней хорошие отношения. Да и потом… Я всю жизнь прожил в Москве и горы помню плохо. Они мне даже больше не снятся, как раньше, когда я был совсем ребенком. Что вы думаете?

– Думаю, вы правы, – сказал я. – Просто поймите и меня: увидеть здесь все это – для меня совершенно неожиданно. Раньше тут было все совершенно по-другому.

– Да, знали бы вы, сколько мусора отсюда пришлось вывезти! – согласился он. – Впрочем, извините меня за болтовню. У вас ко мне дело. Я вас слушаю.

– Дело вот в чем, – сказал я, отставляя свой бокал в сторону. – Ваши люди искали недавно неких братьев Бром. Старший, Аркадий, задолжал вам двадцать тысяч. Но он был убит, и Исмат, которого я случайно встретил, сказал, что долг перешел на его брата – Леонида, фотографа. Этот фотограф шантажировал одну мою знакомую – как я понимаю, именно для того, чтобы найти деньги для уплаты долга вам. Потом этого фотографа тоже нашли зарезанным. Я подумал, что это сделали ваши люди.

– Нет, – ответил Абубакар, – это не так. Аркадий ходил сюда играть и проигрался. Он действительно задолжал нам двадцать тысяч, но обещал отдать. Исмат дал ему времени три дня. Знаете, с такими людьми надо держать себя строго, иначе они склонны тебя обманывать. Потом, согласитесь, двадцать тысяч – большие деньги.

Я согласился.

– Аркадия Брома действительно зарезали, – продолжил Абубакар. – Но только не мои люди. И я не знаю, кто это сделал. По правилам, его долг унаследовал брат. С ним сразу возникли сложности – сначала он не хотел принимать долг на себя, так что Исмату пришлось с ним серьезно поговорить. Но потом все наладилось, и второй господин Бром отправился искать деньги. Мне показалось, что он – серьезный человек. Во всяком случае, он поклялся, что деньги найдет. Но вместо этого попытался скрыться. Впрочем, Исмат его нашел и привез сюда.

– Сюда? – переспросил я.

– Да. Вот в этой самой комнате господин Бром извинился за свою ошибку и заявил, что есть некий господин, который готов за него выплатить долг. Он написал записку и попросил отнести ее по одному адресу. Действительно, через два часа приехал один человек, который привез деньги и забрал с собой этого фотографа. Живого – я хочу подчеркнуть. С тех пор я его не видел. А о смерти господина Брома прочел в газете.

– Как и я.

– Вот видите!

– Что это был за человек, который уплатил долг? – спросил я, надеясь узнать имя того, кто нанял «ангелов», поскольку все вело к тому, что это было одно и то же лицо. И если Арцаков не сказал мне имени, то от Абубакара я вполне могу его узнать.

– Точно я не знаю. Однако могу сказать адрес, куда я отправлял человека с запиской. И описать приехавшего. – Прошу вас. Молодой человек вздохнул.

– Владимир Алексеевич, – сказал он. – Я окажу вам эту услугу, потому что уважаю вас как литератора и восхищаюсь вашими рассказами. Могу ли я попросить вас потом об ответной услуге? «Вот оно, – подумал я, – здесь надо держать ухо востро!»

– Если это будет в моих силах и не станет противоречить с моей совестью. А иначе и не говорите мне ничего. Абубакар улыбнулся.

– Не беспокойтесь. Ничего такого. Просто пообещайте мне потом еще раз приехать и рассказать, чем кончилось дело. Я любопытен, а тут скучно. И я не хочу терять такого собеседника, как вы.

Я чуть не выдохнул с облегчением.

– Конечно!

– Так вот. Записку надо было передать в магазин модной одежды месье Поля Ренарда. Хозяину лично в руки. Судя по всему, именно сам Ренард и приезжал с деньгами. Под правым глазом у него родинка. Очень запоминающаяся.

– Куда теперь? – спросил меня Иван, когда я взобрался на сиденье пролетки.

– Домой.

– И то – поздно уже! Вон и фонари разгорелись в полную силу. Он тряхнул вожжами, и мы покатили в сторону Столешникова.

Я, не оборачиваясь, знал, что у входа в новую «Треисподнюю» стоит Исмат и провожает нас взглядом своих черных строгих глаз. На прощание он сказал мне:

– Больше не приходи сюда. Убью.

Зачем он грозил мне? Может быть, видя Абубакара, так не похожего на его отца, Исмат надеялся, что со временем все-таки уговорит его бросить Москву и вернуться в родные аварские горы? И боялся, что встречи с такими людьми, как я, только больше развратят этого мальчика-калеку, которому досталась и так непосильная ноша – быть лидером среди этой группки диких людей, живущих тут как в осажденной подземной крепости?

Впрочем, к чему эта сентиментальность?

 

14

Русский француз

На следующее утро я поехал на Большую Дмитровку. Вчера вечером Абубакар сказал, что Леонида Брома выкупил некий Поль Ренард, владелец магазина одежды. Я думал, что Ламанова вполне может знать этого самого Ренарда. И я не ошибся.

– Ренард? – переспросила Ламанова, когда мы оказались в ее кабинете и я спросил ее об этом субъекте. – Поль Ренард? Да никакой он не Поль и уж тем более не Ренард. Звать его Павел Игнатьич, а фамилия у него Лисицын. Это он ее переделал на французский манер, чтобы приманивать клиентов.

– Что за человек?

– Как сказать… – Она ненадолго задумалась. – Наверное, так: препоганый.

– Ого!

– Именно. Нехорошо, конечно, так говорить о коллегах, но Ренард мне совсем не коллега. Лично мы с ним знакомы шапочно, однако слышала я о нем довольно много от портних. Говорят, начинал он как многие – сначала мальчиком в учении у портного. Потом перешел в подмастерья, учился на закройщика, но человек он оказался ленивый и небрежный. Так бы всю жизнь и просидел на столе, да гордый был. Решил свое ателье открыть. Откуда взял начальный капитал, я не знаю – может, ограбил кого. Своими-то ручками, говорят, он даже иголку не той стороной берет. Да, скорее всего, он кого-нибудь ограбил. Снял помещение – старую посудную лавку. Нанял за гроши пару подмастерьев. Сам покупал на Сухаревке ворованное, перешивал по старым каталогам и продавал как модели, привезенные из Парижа. Только Париж этот в его же подвале и помещался. Ну а со временем сумел выкарабкаться, скопил деньжат, открыл при ателье магазин готового платья. Такого, знаете, которое сидит на тебе как на корове седло. Но якобы французское. Потом начал по деревням нанимать женщин – вы знаете эту систему?

– Какую? – спросил я. – Нет, не знаю, расскажите.

– Вот смотрите: в моем ателье практически полный цикл изготовления платья. От первой примерки до последней. Что касается, например, пуговиц, стекляруса, бисера и прочего – то я заказываю это во Франции. А вот кружева мне плетут мастерицы в подмосковных и не только деревнях. Было поветрие, когда наши дамы устраивали целые курсы по плетению кружев, чтобы дать заработок крестьянкам, но эта затея сошла на нет. Однако часть мастериц осталась. Им-то я и заказываю кружева.

– А разве в деревнях не плетут кружева испокон веку? – недоуменно спросил я. Ламанова только махнула рукой:

– Да что вы! Там это искусство почти вымерло. Но это отдельная история, очень грустная. Я вам потом расскажу. Вернемся к Ренарду. Я заказываю в деревнях кружева. А Ренард, как и многие, кстати, другие, вообще перенес часть производства в деревни. – Как это?

– Его люди ездят по деревням и выясняют, у кого в хозяйстве есть швейная машинка. А вы понимаете, что сейчас «Зингер» с его сетью коммивояжеров и практикой рассрочки наводнил своими машинками всю Россию.

– Да уж…

– Этим женщинам время от времени присылают какую-нибудь простую выкройку – рукав, карман, лацкан. Привозят материал – из дешевых, типа диагонали. И они с утра до вечера кроят этот лацкан и сшивают по выкройке. Изготовит лацканов сто – и все их забирают. А потом на потогонной фабрике Ренарда все эти заготовки просто собирают вместе в совершенно одинаковые костюмы.

– И это позволяет удешевлять работу, – задумчиво сказал я. – И цену на товар. Только кому же охота носить совершенно одинаковые костюмы?

– Вот! – подняла палец Ламанова. – Вот! В этом и есть главный парадокс моды! Мы, творцы, создаем единичные произведения, так сказать, указываем направление, куда идти. А публика, стремясь следовать в этом направлении, требует совершенно одинаковой одежды – главное, чтобы она была «модной»! И как только оригинальность становится массовой, она тут же выходит из моды. Это бесконечный и, я бы сказала, бессмысленный процесс.

– Странно слышать от вас такое, Надежда Петровна, – сказал я, улыбаясь. – Вы ведь сами этот процесс и движете вперед.

– Да. Просто потому, что мне нравится. Но не только. Это – моя война.

– Война? С кем?

Надежда Петровна подошла к шкафу и вынула оттуда толстый том в бордовом переплете с золотым тиснением.

– Вот, смотрите, – сказал она и грохнула книгу о стол.

Я открыл том совершенно произвольно и увидел какие-то чертежи с пояснениями на французском.

– Что это?

– Это? – с презрением ответила Ламанова. – О, это целая наука, которая, по мнению многих иностранных закройщиков, обосновавшихся в России, нам, русским, совершенно недоступна. В силу нашего варварского воспитания. Вы видели, как я работаю? Ах! Конечно, вы не видели! Мы не пускаем на примерки посторонних – особенно мужчин. Да! Открою вам свой секрет. Я беру ткань и обертываю ею даму. Я смотрю, как ткань ложится на ее фигуру, где надо комбинировать, например, бархат и шифон, чтобы создать ощущение стройности и легкости, нежности одновременно. Здесь чуть свободней, потому что тело должно дышать и двигаться. Здесь нам надо создать вертикаль, потому что дама полновата и надо ее фигуру чуть-чуть удлинить. И так далее я все скалываю булавками и помечаю мелом. Мы аккуратно – вдвоем или втроем снимаем с дамы этот эскиз, чтобы уже потом передать закройщику.

– Так, очень интересно, – пробормотал я. – Но все же непонятно, при чем тут эти формулы?

– Это формулы по расчету выкроек. Если дама приходит к какому-нибудь мусью, он снимает с нее тысячу мерок, а потом берет такую или похожую книгу с готовыми расчетными формулами и вставляет результаты измерений данного конкретного тела в данные конкретные формулы. А на выходе получает точно проверенные параметры выкройки.

– Боже мой! Так это просто высшая математика! – воскликнул я.

– Да! Это холодная, точная и совершенно бесчеловечная высшая математика! И поэтому каждый закройщик, у кого фамилия не кончается на – ов или – ин, пользуясь такой книгой, обвиняет других в варварстве. И только я могу доказать, что можно обходиться и без формул. Только я, в России, творю по совершенно варварским нашим методикам – но так, что многие господа математики от моды просто завидуют, черт возьми!

– Э… – только и сказал я, пораженный взрывом ее эмоций. – Так о чем мы говорили до этого? – Ренард.

– Точно! Если за визитом к вам «ангелов» стоит теперь Ренард, то возникают два вопроса: первый – зачем ему это нужно? И второй: почему он в отличие от братьев Бром не шантажирует вас фотографией?

Ламанова пожала плечами.

– Понятия не имею. Может быть, спросить у него? Я задумался.

– Наверное, действительно это самое простое, – наконец сказал я.

Главный магазин Поля Ренарда находился вовсе не на Кузнецком Мосту – этом Севил-роуд Москвы. Нет, здесь свои магазины держали иностранцы, торгующие одеждой, сшитой на заказ. А Ренард был чуть ниже пошиба – торговал готовым платьем для публики самой разнообразной. Ламанова дала мне адрес в Рождественском переулке – неподалеку от Сандунов. Но хозяина на месте не было – швейцар отправил меня в «Эрмитаж», так что пришлось ехать обратно на Трубную. В «Эрмитаже» знакомый метрдотель указал мне столик, за которым сидел полноватый мужчина с круглым лицом, темными волосами и легкой улыбкой, обращенной в пустоту. На нем была вольно расстегнутая кашемировая визитка в крупную клетку. Под визиткой – темно-бордовый шелковый жилет. Волосы он не стриг коротко на американский манер, как многие молодые люди. Скорее это были локоны. Но локоны какого-то мышиного цвета, да еще и не чистые. Так что навевали мысли не столько о художественной натуре сидящего, сколько о недостаточной гигиене.

Перед мужчиной стоял бокал с белым вином – судя по бутылке, бургундским. И тарелка с недоеденной рыбой.

Я подошел.

– Господин Ренард?

Модельер поднял на меня черные глаза с сильно расширенными зрачками.

– Да.

– Меня зовут Владимир Гиляровский. Владимир Алексеевич. У меня к вам разговор. Скажу сразу, не очень приятный.

Ренард улыбнулся, но в этой улыбке не было ничего, кроме привычки.

– Вы видите, я обедаю.

У него был высокий неровный голос – казалось, что под внешностью взрослого дородного мужчины скрывается подросток, голос которого еще не вполне сломался.

– Я вижу. Но дело не терпит отлагательств.

– Вы от Ламановой?

– Да.

Он томно вздохнул и жестом подозвал официанта.

– Стул. Официант быстро принес стул.

– Не туда, сбоку. Официант поставил стул в указанном месте.

– Прошу.

Я сел за стол и попросил принести мне чаю с лимоном. А потом повернулся к Ренарду.

– Павел Игнатьевич, если не ошибаюсь?

Он реагировал медленно, как будто находился под действием наркотика.

– Послушайте, – сказал Ренард, заправляя волосы за уши (в последующем он делал это часто во время разговора, автоматически), – мне уже неприятно – вы прервали этот обед. Теперь вы еще хотите мне нагрубить, называя меня Павлом Игнатьевичем. Я давно отвык от этого имени. Если уж собрались говорить со мной, то называйте меня «господин Ренард». Или «маэстро».

– Господин Ренард.

– Ну?

– Надежда Петровна моя хорошая знакомая. Она попросила у меня помощи в одном неприятном деле. И я эту помощь ей оказал. Речь идет о попытке глупого и низкого шантажа. Которая, впрочем, провалилась. Однако совсем недавно ее посетили люди из конторы «Ангел-хранитель», которые вновь стали ее шантажировать. И у меня есть все причины полагать, что этих людей прислали вы.

Ренард отпил из своего бокала, аккуратно держа его двумя пальцами за тонкую ножку. Впрочем, мизинец он отставлял в сторону, что выдавало в нем человека обычного, низкого происхождения. Поставив бокал, он посмотрел мимо меня и спросил тихо:

– Это они вам сами рассказали?

– «Ангелы»? Ренард кивнул.

– Нет. Я узнал это из другого источника.

– Тогда почему вы решили, что вся эта история имеет какое-то отношение ко мне? Нет-нет, – вдруг прервал он сам себя, – вы совершенно правы, господин… господин…

– Гиляровский, – подсказал я.

– Господин Гиляровский. – Он улыбнулся. – Я запомню вашу фамилию. Вы совершенно правы. Это именно я прислал господ «ангелов» с тем письмом. Просто хочу понять ваш ход мыслей.

– Это совершенно незачем, – отрубил я. – Довольно будет сказать, что я это знаю.

Ренард кивнул.

– Вы это знаете. И?

Официант принес чаю и поставил передо мной чашку. Как только он отошел подальше, я продолжил:

– И требую, чтобы вы немедленно прекратили этот шантаж. Верните мне фотографии и письмо, которое было написано под мою диктовку только для того, чтобы с поличным поймать братьев Бром.

– А, фотографии… Фотографии – пустяк? – Ренард вдруг подмигнул мне. – Фотографии – это ерунда? Конечно, я тоже мог бы угрожать, что передам их в газеты, но мне как раз нет никакого резона портить репутацию Надежды Петровны. Мало того, я был бы счастлив, если бы ее репутация сохранилась совершенно девственной. Письмо… Я понимаю, что это тоже – плохой аргумент в суде. Но ведь в суд я обращаться не буду. Не-еет… Для суда это письмо – плохой аргумент. Но вполне достаточный для людей, которые и сами не в ладах с законом. Ты показываешь им письмо и говоришь, что если они выбьют этот долг, то половина пойдет им в уплату за беспокойство. И – вуаля! – уже одного наличия такого письма для них вполне достаточно. Даже если бы оно вообще было поддельным. А тем не менее написано оно рукой госпожи Ламановой, что вообще снимает все вопросы. На нашем уровне, конечно. Не спа?

К сожалению, мерзавец был прав. Но прав только для того мира, который мы в газетах привычно называли криминальным. Поскольку Надежда Петровна ни в коем случае не хотела огласки этой истории и не собиралась обращаться в полицию, приходилось играть по правилам этого самого криминального мира.

– Денег вы не получите, господин Ренард, – твердо сказал я. – Во-первых, потому что Надежда Петровна не смирится с шантажом. Вовторых, просто потому что у нее нет таких денег. А в-третьих, потому что я этого не допущу.

Псевдофранцуз склонил голову чуть вбок и белоснежной салфеткой промокнул губы, над которыми чернели заметные усики.

– Деньги мне совершенно не нужны, господин… простите, я все время забываю. А ведь обещал вас запомнить!

– Вы мне угрожаете? Я не против, чтобы вы запомнили, потому что никаких угроз не боюсь. Моя фамилия – Гиляровский. Запомните получше! – А! Точно! Борис Евгеньевич?

– Владимир Алексеевич! – сказал я, закипая. Хотелось вот прямо здесь, на глазах у всех схватить этого подлеца за грудки да швырнуть через весь зал в большое окно. Чтобы с треском стекла и криками официантов он вылетел со второго этажа и рухнул на тротуар.

– Да-да, – кивнул Ренард. – Так вот про деньги: деньги мне не нужны.

– Так что же вам тогда нужно, милейший? – спросил я, чуть подымаясь на стуле от гнева.

– Посмотрите туда. – Ренард кивнул вправо. – Это очень удобно. Я просто говорю ему, что больше не хочу видеть какого-то надоедливого человека, и выбрасываю все из головы. Ненавижу проблемы – они отвлекают от главного, от творчества. Понимаете? Раньше, пока у меня не появился этот чудесный мужчина, приходилось самому решать все проблемы. Теперь я от этого избавлен.

Все это время человек, о котором говорил Ренард, сидел у стены за совершенно пустым столиком. Официанты даже не делали попыток подойти и спросить, не желает ли он чего-нибудь заказать. У него была примечательная голова – очень маленькая, да еще и наголо обритая, так что любой врач при взгляде на эту голову, не задумываясь, поставил бы диагноз «микроцефалия». Голова походила скорее на змеиную, чем на человечью. Сам по себе этот худощавый высокий человек в сером костюме и черных начищенных сапогах был похож на застывшую змею, причем непонятно отчего застывшую – то ли змея отдыхала, то ли готовилась к броску.

Я сел. Не то чтобы я испугался охранника Ренарда, но если довести дело до драки, то решению вопроса это совершенно не помогло бы.

– Плевать мне на вашего человека, – сказал я с презрением. – И на угрозы ваши плевать. Если вы не хотите денег, то зачем тогда шантажируете Ламанову?

Ренард стал совершенно серьезен.

– Мне нужна она сама.

– Как это? – удивился я. – Она же замужем!

Ренард рассмеялся – тихо, почти беззвучно.

– Нет! – сказал он наконец. – Я вовсе не собираюсь на ней жениться! Вот еще! Фу! Ну что вы… Если Надежда Петровна не может выплатить по своему собственноручно написанному письму все деньги, то я готов начать с ней переговоры о сотрудничестве.

– О чем? – спросил я, пораженный.

– О сотрудничестве.

– И в чем же должно выражаться это самое сотрудничество?

– В том, – ответил Ренард, нехорошо прищурившись, – что она продает мне свою марку. – Как это? Какую марку?

– Ну, не почтовую же! Ее имя как марку! Ее подпись, которую она вышивает на каждом платье! Мало того, я понимаю, что двадцать тысяч – вовсе не те деньги, за которые продают такие марки, как Ламанова. Речь идет только о согласии. Мало того – я сам готов уплатить ей миллион. Миллион!

Я, кажется, перестал уже понимать ход его мыслей. Так кто же кому должен платить? Ренард внимательно наблюдал за мной, видя мое замешательство, с досадой сказал:

– Бог ты мой! Почему Ламанова прислала именно вас? Вы же совсем не в состоянии понять, о чем идет речь, не спа? – А вы объясните.

– Хорошо, – с ужимкой недовольства сказал Ренард, – я попробую вам объяснить, как ученику начальных классов гимназии. А вы передайте Ламановой мои требования. Требования – не просьбу. Итак. Я расширяю производство. Мне тесно в прежних рамках. Я хочу выйти на рынок высокой моды. Однако марка Ренард, к сожалению, у публики ассоциируется пока с… – он вдруг замялся, – с не самой богатой публикой, скажем так. Увы, мир моды жесток и все места в нем заняты. Всюду интриги и нежелание пододвинуться. Даже такие талантливые люди, как я, не могут иногда пробиться наверх. Поэтому я решил взломать эту стену самым простым способом. Я желаю купить марку госпожи Ламановой. Передайте ей, что она останется руководить своим ателье. И даже проценты, которые я буду получать с ее доходов, не будут особо обременительными. Но я получу право ставить ее подпись и на изделия своего модного дома. А она, в свою очередь, не будет оспаривать этого права – именно потому, что переуступит мне это право. Причем можете ей даже сказать, что такое положение дел будет недолгим. Как только я закреплюсь на Кузнецком Мосту, я откажусь от использования марки Надежды Петровны и снова начну продавать свои платья под маркой «Поль Ренард», но только уже на другом уровне. Вам понятно?

Я кивнул.

– Да, мне понятно. Но мне непонятно, согласится ли на это Надежда Петровна. Больше того, я уверен в том, что она не согласится. Ренард взвился.

– А вы убедите ее! – во весь голос вскрикнул модельер, так, что сидевшие в зале люди вздрогнули и уставились на нас. – Какого черта вы сюда пришли? Потом он осел на стуле, взял себя в руки и придвинулся всем корпусом ко мне так близко, что я почувствовал рыбный запах из его рта.

– Вам даю день. Иначе пусть госпожа Ламанова пеняет сама на себя. Она не чувствует, насколько я серьезен в своих намерениях? Но вам я скажу кое-что, господин Гиляровский. Да-да, я запомнил. Я хорошо запомнил! Ги-ля-ров-ский. Если сегодня вечером она не пришлет мне своего согласия, то не пройдет и двух дней, как ее ателье сгорит. Пф-ф-ф! Как свечка. Вам понятно?

Я выдержал взгляд его водянистых глаз и встал.

– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, – бросил я Ренарду.

В ответ он только указал пальцем на своего змееголового охранника в углу и склонил набок голову.

Я пожал плечами, бросил на стол полтинник и ушел.

 

15

Реальность угрозы

Выйдя на улицу, я отыскал взглядом своего Ваньку и залез в пролетку, приказав ехать на Большую Ордынку. Вынув из кармана табакерку, стукнул пальцем по крышке, открыл ее и заправил в нос щепотку табаку, чтобы прояснить мозги.

– Будьте здоровы! – не оборачиваясь, крикнул мне Водовоз. – Что за табачок у вас?

– Знатный, – ответил я, утирая нос платком.

– Фабричный?

– Нет. Мне отставной пономарь у Страстного перетирает. Лучший в Москве табачок.

– Так чем он лучший-то?

– А ты сам попробуй.

– Нееее, – отозвался Иван, – я лучше махорки покурю или папироску. Мой батька из раскольников был – так он меня со двора гонял. Я в кустах тайком «козью ножку» сворачиваю, только закурю – как он тут же учует и дрыном меня по хребтине. Не отучил! Я как из деревни на заработки подался, только меня и видели. – А откуда ты? – поинтересовался я.

– С-под Малоярославца. Село Барятино. Там у князей Голицыных усадьба. Бывали? – Нет. Ванька вздохнул.

– Эх, хорошо там, не то что в Москве, – сказал он. – Пруды, парк большой в горку идет. А в нем – на горке – усадьба.

– Далеко до твоего села?

– Далековато. Отсюда до Серпухова, там до Тарусы, а от Тарусы уже и к нам.

– Понятно…

Надежду Петровну я увидел уже в гостиной – она сидела с дамой, расстелив на коленях несколько кусков ткани. Улыбнувшись мне, Ламанова попросила подождать ее в кабинете.

Разговор ее затянулся, а потому я, сидя один на стуле, достал блокнот и попытался записать несколько последних фактов, чтобы привести в порядок ход мыслей. Дело в том, что события развивались в последние дни так стремительно, что я просто принимал их такими, какими они были, не пытаясь даже понять всю эту чехарду с шантажом и убийствами. На самом же деле, пройдясь еще раз по известным фактам, я почувствовал, что начинаю путаться. Вот, скажем, убийство Юры Фигуркина – зачем Аркадий Бром лишил его жизни и потом инсценировал самоубийство? Я знал, что задолжавший азиатам Бром отчаянно нуждался в деньгах, но ведь у Юры денег не было. Навредить Брому он не мог – слишком мелкой пташкой он был. Да и вряд ли стал бы рассказывать о происшествии с «масками» – поскольку и так стыдился намеков из-за своей внешности. Может быть, конечно, Бром убил его защищаясь – если Юра вдруг напал на своего гостя. Но удар-то был нанесен сзади! Расчетливо. Не похоже это на самооборону. Никак не похоже! Скорее, на хладнокровное убийство.

Потом – Ковалевский, убитый на Петровке. Один из «сестер». Я никак не мог вспомнить – говорил ли что-нибудь сыщик Архипов, расследовавший это дело, про ограбление. Судя по всему, Аркадий Бром не смог найти суммы для выплаты долга, а значит, и денег у Ковалевского он не взял, зато обрядил его в платье от Ламановой. Вместо того чтобы шарить по ящикам, он натягивал это платье… Странно…

Можно было бы предположить, что братьев Бром убили азиаты – в уплату долга. Но, судя по моему разговору с Абубакаром, они этого не делали. Так кто же убил братьев?

Тут я вспомнил змееголового охранника месье Ренарда. По всему выходило, что без этого модельера не обошлось. Это было единственное логичное объяснение – как иначе письмо Ламановой могло попасть к Ренарду? Был ли Аркадий Бром знаком с ним? Я не знал. Но младший – точно был знаком. И вот после того, как Ренард забирает его из «Треисподней», Леонида находят в Москве-реке с перерезанным горлом. Точно как у его брата, которого нашли возле Пятницкой. Но зачем Ренарду убивать братьев Бром? Ведь он, выкупив Леонида у азиатов, мог просто забрать и фотографии, и письмо Надежды Петровны в уплату за эти деньги.

Я почувствовал, что ничего не понимаю. Чем дольше я думал об этой цепочке смертей, тем меньше понимал, зачем вообще кто-то кого-то убивал. Вся эта кровавая вакханалия была вообще не нужна никому.

Засунув блокнот в карман, я решил больше не мучиться этими вопросами, а просто продолжать делать то, что делаю. В конце концов, я не сыщик, а журналист. И цель моя – не расследовать убийства, а защитить Надежду Петровну от того скандала и бедствий, в которые ее втягивали. Если когда-нибудь все выяснится – хорошо. А если не выяснится – так тому и быть!

В этот момент вошла Ламанова с извинениями, что так долго отсутствовала. Я подробно пересказал ей все, о чем говорил с Ренардом. И передал ей предложение о продаже марки.

– Миллион? – переспросила Ламанова. – Откуда у него миллион? И вообще, что за чушь! Продать ему мое имя? Кем он себя возомнил, выскочка! На чужом горбу хочет в рай въехать? Вот уж! Она вскочила и начала сердито ходить по кабинету, постукивая кулачком по ладони.

– Чушь! Чушь! Как он посмел мне это предлагать! Это совершенно невозможно! Даже за миллион! Да и нет у него никакого миллиона, обманул он вас!

Я в какой-то момент даже перестал понимать, что ее беспокоит больше – мерзкое предложение Ренарда о продаже имени или то, что у него нет миллиона, чтобы это имя купить.

– Как я понимаю, ваш ответ…

– Нет! Конечно, нет! Я кивнул.

– Надо ли нам написать Ренарду, что вы отказываетесь?

Ламанова нервно засмеялась.

– К чему? Я не буду больше ничего писать! Вот еще! Писать этому прощелыге? Нет. Я не хочу иметь с ним никаких дел. – А его угрозы?

– Не думаю, что он приведет их в исполнение. Он мошенник, лицемер. Он способен только пугать. Но чтобы действительно напакостить мне? Руки коротки!

Она вытянула свои пухлые ручки и потрясла пальцами.

– Коротки! Я встал.

– Ну, хорошо. Как вы считаете нужным. Однако люди, которые передавали вам письмо от Ренарда, не такие уж паиньки. И руки у них совсем не коротки.

Надежда Петровна резко остановилась.

– Зачем вы меня пугаете?

– Вовсе и не пугаю, – ответил я. – Я знаю их.

Они действительно могут быть опасны. Ламанова задумалась.

– Все равно, – сказала она наконец. – Мы с вами в центре города, здесь полно домов, здесь полиция, городовые. Кто тут будет поджигать мое ателье? Мы тут на виду – никто не сунется.

– Так-то так, – согласился я. – Фасадом-то ваше ателье выходит на оживленную улицу. Но, Надежда Петровна, сзади оно упирается в дворы. А дворы тут – как лабиринт. И если действовать оттуда – никто ничего и не заметит.

Ламанова нервно мотнула головой.

– Не верю! Вы сами знаете, какого рода у меня клиентки. Кто посмеет?

– Что же, мое дело – предусмотреть все возможности, – сказал я сухо. Меня уже начало нервировать ее упрямое желание пренебрегать опасностью. – В любом случае сегодня Ренард ждет вашего ответа и потому ничего предпринимать не будет. Так что этой ночью можно спать спокойно. А что будет завтра – мы посмотрим. Утро вечера мудренее.

Подвела меня эта мудрая поговорка! Утром я проснулся оттого, что в дверь кто-то настойчиво стучал. Зевая, в халате и тапочках на босу ногу, я пошел открывать сам, приказав Маше не вставать и не высовывать носу из спальни. Открыл, впустив в натопленную прихожую ноябрьского утреннего холода.

– Здрасте-пожалуйста! Какими судьбами?

На пороге стоял Петр Петрович Арцаков – собственной персоной! Главный «ангел» был хмур и смотрел исподлобья.

– Ну уж пусти, что ли, – пробурчал он. Я посторонился. Он снял шапку, размотал шарф и скинул черный морской бушлат.

– Что случилось-то? – спросил я, зевая. – Срочное?

– Митю Березкина порезали. Всю сонливость с меня как рукой сняло.

– Как? Того паренька? Который меня к фотографу возил? На Ордынку?

Арцаков мрачно кивнул.

– Пойдем в гостиную – расскажешь.

В гостиной он сел на скрипнувший под его тяжестью стул и положил свои толстые руки на скатерть, сжав кулаки.

– Ну и гнида! – зло сказал Арцаков. – Вот знаю я разных людей, но это – гнида так гнида! Ну, ничего, я это ему так не спущу. Резать моих людей! Это он зарвался, скот!

– Что случилось-то? – спросил я, усаживаясь напротив.

– У тебя водка есть? Водки бы выпил – нервы успокоить. Я встал, достал из буфета бутылку «смирновки», пару лафитников и налил Арцакову и себе.

– Сейчас попрошу жену, чтобы закуску соорудила.

Конечно, Машу совершенно не обрадует, что я прямо с утра прикладываюсь к рюмке, но, судя по виду Петра Петровича, по его злым словам и сжатым кулакам, дело и вправду было необычным.

– Не надо закуски, – отрезал Арцаков, взял лафитник и одним махом осушил его. – Еще.

Я налил ему по второму разу. Он снова выпил.

– Ага. Так лучше.

– Ты будешь рассказывать или нет?

– Буду. Значит, так. Ты ко мне давеча приходил и спрашивал про клиента, который Ламанову заказал.

– Я уже знаю, кто твой клиент. Это Ренард. Так? Арцаков кивнул.

– Он, гнида. Как узнал?

– Это уж мое дело. Ты мне тогда не сказал про него, а я тебе сейчас не скажу, как узнал.

Петр Петрович хмуро посмотрел на меня.

– Обиделся? Понимаю. Но и ты пойми меня – дружба дружбой, а служба службой.

Я пожал плечами.

– Да все одно, – сказал Арцаков. – Гнида этот Ренард. Вчера ночью приезжает – мол, я вам задание дал, а вы не выполнили. Я спрашиваю: как не выполнили? Ведь срок выплаты еще не подошел. А он – в крик! Мол, ему от Ламановой должны были прислать ответ, так весь день прошел, а ответа никакого. Что, мол, она над ним смеется и что теперь пусть об этом пожалеет. И что он эту Ламанову спалит к чертям собачьим вместе со всей конторой. Я сижу, значит, так вот, курю, смотрю на него – сколько он еще разоряться будет. А он вдруг и говорит – идите и сожгите ее ателье к чертовой матери. Прямо сейчас, вот, поднимайте ваши задницы и идите. Мол, уплачено. Тут я понимаю, что человек совсем не в себе. И так спокойно говорю ему: это не то дело, на которое мы подписывались. Испугать – да. Выбить долг – пожалуйста. Но по-настоящему поджигать… Я хоть и по краю закона хожу, однако за край мне переступать никакого резона нет. По уговору деньги я у нее выбью – не сегодня, так завтра. Не мытьем, так катаньем. Однако сжигать ателье – это мы не будем. Успокойтесь, говорю, деньги вы свои получите в любом случае. Все равно мы договаривались на процент от суммы долга. От вас мы денег не брали и ничего вам не должны. А если вы тут будете требовать от «ангелов» чистой уголовщины, то я буду в своем праве вообще отказаться от договора. Понял меня, Владимир Алексеевич? Что я хотел?

– Понятно, – ответил я. – Провоцировал ты его, чтобы он вспылил, а ты бы договор и уничтожил.

– Точно. Так и вышло. Он начал орать, что, мол, не нужны ему деньги, что он положился на нас, как на людей, которые способны делать дело. Что теперь он видит, что мы… Ну, не буду подробно передавать, что говорила эта гнида. В общем, я долго терпеть не стал – дал ему раз по шее. – Прямо так?

– А что? – удивился Арцаков. – Я терпеть такое должен? С ним был Змеюка, знаешь такого?

– Догадываюсь, – кивнул я. – Мужик с маленькой головой.

– Он. Та еще падла. Тоже дернулся. Так я из стола револьвер достал и ему показал. Мол, еще раз дернешься – получишь уже этого. Они и ушли.

– И все?

– Если бы! Ушли, я немного принял, чтобы дух перевести, вдруг врывается ко мне Потапыч… Ну, ты его не знаешь – он у нас при входе сидит. – Видал. Пожилой такой, серьезный.

– Ага. И кричит – мол, клиенты Митьку в карету дернули. И увезли. – Как это? – удивился я.

– Эта гнида, Ренард, он в карете ездит. В своем экипаже. Так они, когда выходили, увидели Митьку. Митька, видать, шел в контору. Так они его за шиворот дернули, к себе втащили и ходу. Все ради мести мне, я так думаю.

– Так его украли или порезали?

– Погоди, лучше еще налей.

Я выполнил просьбу Арцакова. Тот снова махнул водки и продолжил рассказывать:

– Увезли его. А потом нашли мы Митьку уже на Яузе. Вернее, не мы нашли, а местные дворники. Весь в крови. Этого уха нет. И этого. И левого глаза тоже. Беспамятного в больницу увезли. Я так думаю, ему по голове дали и начали увечить. А он от боли очнулся и уж как вывернулся – не знаю. Придет в себя – расскажет. От грохота я аж подскочил.

– Вы уж извините, что я вас так пугаю, – виновато сказал Петр Петрович, глядя мне за спину. – Сам еще никак отойти не могу.

Я обернулся. Сзади в дверях стояла Маша. У ее ног на полу валялся поднос с разбросанными бутербродами. Глаза моей жены от ужаса раскрылись на пол-лица.

– Машенька, голубушка, – сказал я как можно нежнее. – Ты иди, не слушай нас. Видишь, мы о делах.

– О делах? – спросила Маша тоненьким голосом. – Гиляй, это что у тебя за дела? Тебя тоже убьют или покалечат?

– Фу ты, – расстроился Арцаков, – неудобно как получилось-то.

– Никто меня не убьет, Машка, – сказал я строго. – Не говори глупостей. И вообще, ступай, приготовь еще бутербродов.

Маша словно деревянная повернулась и вышла. Я встал, прикрыл за ней дверь, задернул ее гардиной, чтобы ни слова не было слышно, и вернулся к столу.

– Еще? – кивнул я на бутылку.

– Хорош, – отказался Арцаков. – Я не напиваться приехал. В общем, так. Теперь у меня с гнидой Ренардом свои счеты. Крепкие счеты. А Ламановой своей скажи: нас пусть больше не боится. Понял?

– Понял, – кивнул я. – Только скажи мне еще, что это за Змеюка такой? Известен чем-то?

Арцаков скривился.

– Так, не слишком светился. Вроде отсидел на каторге пять лет за какое-то убийство. Все. Больше ничего не знаю. Он все это время при Ренарде служит как бы телохранителем.

– Он нормальный? С его-то головой.

– Не знаю. При мне он ни разу не заговаривал. Молчал все время, – ответил Арцаков и встал. – Ну все. Пора мне. Прощай.

– Прощай.

Когда я закрыл дверь за Арцаковым и вернулся в гостиную, Маша села напротив, вперив в меня тяжелый взгляд.

– Гиляй, – сказала она своим самым строгим голосом, – пообещай мне, что бросишь это дело. Мне страшно. Тебя убьют.

– Обещаю, Маша, – сказал я, честно глядя ей в глаза.

– Ага, – сморщила она носик, – все понятно. Ты меня обманываешь.

– Зато у тебя будет шикарное платье.

– От Ламановой?

– Да.

– Не хочу платья. Хочу, чтобы ты остался жив! Я рассмеялся, стараясь выглядеть искренним.

– Да что со мной будет!

 

16

Ночные гости

Днем, сказав жене, что иду в Гимнастический клуб проверять бухгалтерские отчеты, я отправился к нотариусу и на всякий случай составил завещание, по которому все мое имущество причиталось жене. Хотя я по-прежнему не верил в то, что со мной может что-то случиться, однако… Я ведь не был уже так молод, как раньше. Несколько лет назад я мог, не задумываясь, пойти в атаку на турецкие позиции или спуститься в самую страшную ночлежку криминальной Москвы. Мог запросто гулять по самым опасным переулкам с одним кастетом в кармане или описывать давку на Ходынском поле во время коронации, нисколько даже не задумываясь, что и сам могу вот так оказаться среди этих изувеченных, перепачканных московской грязью трупов. Я совершенно не верил в то, что могу умереть. Я видел много смертей – самых разных. Но никогда не примерял смерть на себя.

Однако в этот раз я все же составил завещание. Как я понял, этот пустышка Ренард был бы совершенно не опасен, но рядом с ним все время ошивался его телохранитель с маленькой змеиной головой. Судя по тому, что произошло с Митей Березкиным, этот человек совершенно не знал жалости. Да и человек ли он был? Скорее всего верную кличку дали ему где-то на каторге – Змеюка. А поди узнай, когда бешеная змеюка тебя укусит!

Пообедав в трактире, я посмотрел на часы. К Ламановой мне можно было не спешить: если Арцаков сказал, что «ангелы» больше не исполняют приказов Ренарда, то, скорее всего, сегодня ночью ничего не будет. А потом время еще было слишком раннее. Я побрел по Тверскому бульвару в сторону Никитских ворот, но потом понял, что забыл надеть галоши – отчего ботинки быстро покрывались ноябрьской грязью, и перешел на тротуар. Так я дошел до забора, огораживавшего стройку. Это строился тот самый доходный дом Ламановой: фасад был все еще в лесах – каменщики не возвели еще и третьего этажа. Я немного постоял, посмотрел и двинулся обратно.

Скажу честно, события последних дней начали меня уже утомлять. Конечно, пообещав Надежде Петровне помощь, я был готов до конца держаться данного слова. Но вдруг так сильно захотелось уехать из ноябрьской Москвы! На юг! В степь! К морю! Да, я люблю Москву – любовью зрелой. Как любит женщину мужчина, когда ему уже далеко за сорок, когда от жизни уже осталась только вторая половина и понимаешь – с этой женщиной тебе жить все оставшиеся годы, а потому узнай ее получше, полюби ее не только за внешнюю красоту, но и за то, какой она человек.

Но как и всякого мужчину (в чем бы я никогда не сознался Маше), меня тянет иногда вернуть бесшабашную молодость, тянет уехать туда, где прошли самые острые, самые лихие годы моей жизни – вдохнуть грудью полынный запах степей, сесть на песок волжского берега, глядя, как мимо идут тяжело груженные баржи и колесные пароходы, погреться у бурлацкого костерка, хлебая уху из котелка под рассказы стариков – про ватажников, удалых людей, про Стеньку Разина, про всех этих разбойников, что тянули бечеву, а потом вдруг уходили в разгул, чтобы ощутить – нет, мы не просто тягловая сила, мы – свободные люди, разгульные, грозные и смелые…

Москва в ноябре – унылое зрелище. Тихие милые дворики превращаются в болотца. Всюду грязь, в воздухе тяжело пахнет сырым печным дымом и прогорклым маслом. Небо висит низко, наколотое на кресты церквей. Из веселых летних птиц остались только ленивые голуби, редкие воробьи и вездесущие похоронные вороны. Дождь не смывает грязи, а скорее превращает в грязь все, что он беспрестанно мочит и поливает. Москвичи становятся раздражительными, хмурыми, молчаливыми. И хотя жизнь в центре Первопрестольной не замирает ни на минуту – все так же сияют витрины магазинов, все так же горят фонари, все так же зовут синие вывески трактиров и ресторанов, но нет больше той московской ленивой неги и любопытства, которые определяют жизнь большинства горожан, пусть даже в служебное время они и изображают из себя что-то вроде механических людей, чьи пружины взведены до упора. Такой вот «деловой» москвич побегает-побегает, а потом найдет себе уютный столик в трактире и засядет попить чайку – часа на два. Да с баранками, с печеньем, с мармеладом – и непременно в компании. Откинется на скрипнувшую спинку стула, расстегнет форменную тужурку, пригладит пятерней волосы, закурит папироску и давай перешучиваться с друзьями, обсуждать новости – сначала своей улицы, потом своего околотка, потом общемосковские, а там дойдет и до маркиза Солсбери с его видами на Африку.

Конечно, и в ноябре никакому Солсбери не поздоровится, если в обеденный час сойдутся за столиком трактира знающие люди, но все же не будут его обсуждать с таким неподдельным интересом. Так, скажут, Солсбери, сукин сын, опять в Африку лезет. И про галоши, про то, что белье не сохнет от этого постоянного дождя, про всякую осеннюю скучную подробность. И, конечно, про дворников, которые в Москве уж на что держатся в строгости как полицейским начальством, так и домовладельцами, а все же ухитряются лениться и противоборствовать всем понятиям о прилежности и чистоте улиц.

И вот хочется от этих разговоров, от этого дождика, от этого запаха сырых сосновых дров, закупленных от скупости вместо ольховых или березовых, от грязи, летящей из-под новомодных дутых шин пролеток, несмотря на строгие распоряжения насчет кожаных фартуков, хочется сесть в поезд и уехать туда, где солнце все еще существует. И существует не как некое туманное пятно за плотными тучами, а как вполне себе желтый и ясный источник тепла и света. Где стройные пирамидальные тополя стоят вдоль все еще сухих дорог. Где птицы утром поют, а не каркают. И где люди, сидящие в трактирах, с жаром обсуждают пусть не маркиза Солсбери, но хотя бы Абдул-Хамида Второго – просто потому, что турки тут несколько ближе, чем британцы.

Ближе к вечеру я приехал в ателье на Большой Дмитровке. И первое, что увидел – правая витрина была затянута темно-серой тканью. Я отпустил Ивана, потому что не собирался задерживаться у Ламановой надолго и хотел пройтись потом пешком до Столешникова. Подойдя поближе к дверям, я заметил, что между булыжниками блестят крохотные осколки стекла – видимо, их так и не смогли вымести. «Вот странно, – подумал я, – зачем кому-то понадобилось разбивать стекло витрины ателье? Или это Ренард так вымещает свою досаду оттого, что «ангелы» отказались выполнять дурацкий приказ о поджоге?»

Я написал для Маши короткую записку, в которой предупредил ее, что сегодня приду поздно, а может, вообще вернусь только к утру. Вспомнив, как она испугалась во время визита Арцакова, прибавил, чтобы она не боялась за меня. Хотел на этом кончить, но подумал, что будет нечестно, если не напишу, где я именно останусь, – Маша от неизвестности начнет тревожиться только больше. А потому приписал, что буду по адресу Большая Дмитровка, 8. Передал записку Ивану и приказал свезти в мою квартиру в Столешниковом и передать хозяйке.

Потом я вошел внутрь ателье. В гостиной не было ни души. Открыв уже знакомую мне дверь, ведущую в глубь ателье, я дошел до кабинета Надежды Петровны и постучал.

– Кто там? – раздался ее голос.

– Это я, Гиляровский!

Послышался звук открывающегося замка, дверь распахнулась, и я увидел Надежду Петровну в простой белой блузке и скромной темной юбке – впрочем, это было ее обыкновенное рабочее платье.

– Хорошо, что вы приехали, – сказала Надежда Петровна, – я здесь совсем сошла с ума от страха. Я все боюсь, что Ренард все-таки исполнит свою угрозу. – Она предупреждающе вскинула руку. – Конечно, утром я была не права, когда говорила, что он просто сумасшедший. Но я долго думала и, кажется, сумела перепугать саму себя. Теперь мне кажется, что он в силах выполнить свою угрозу. Но я не хочу, чтобы пострадали мои работницы. Это мое дело. Давайте же с вами сядем и будем ждать, как станут развиваться события. С вами мне будет гораздо веселее. Видя, как она напряжена, я пожурил сам себя за черствость: надо было сразу сообщить Надежде Петровне о том, что рассказал мне Арцаков, – что люди из конторы «Ангелов» отказались выполнять распоряжения Ренарда и даже поссорились с ним. Что я немедленно и сделал.

– Теперь они, скорее, на нашей стороне, – закончил я рассказ. – Думаю, этой ночью вообще ничего не произойдет. Только если Ренард не успеет найти других исполнителей. Впрочем, я сомневаюсь, что он успеет нанять каких-нибудь подонков, ведь времени у него практически не осталось.

Ламанова слушала меня очень внимательно. Но я видел, как плечи ее немного расслабились, а руки, все время перебиравшие небольшой кусочек кружева, стали двигаться медленнее.

– Значит, вы думаете, что Ренард откажется от своих планов? – спросила она.

– Если честно, то, узнав его немного поближе, я боюсь, что так просто он от вас не отстанет. – Ну что же, – пожала плечами Ламанова. – Уже то хорошо, что все это отодвигается на будущее время. И что сегодня мы можем быть спокойны. Хотя вы видели мою витрину?

– Да, – кивнул я, – видел. Но точно ли это Ренард? Может, мальчишки?

– Может, конечно, – призналась Ламанова. – Но как-то все слишком сходится. Знаете, Владимир Алексеевич, я совершенно не воинственная женщина, мне гораздо интереснее работать с платьями, а не стрелять из этого. – Надежда Петровна выдвинула ящик стола и достала большой револьвер, со стуком положив перед собой.

– Откуда он у вас? – спросил я.

– Это револьвер моего мужа, – ответила Надежда Петровна, – несколько лет назад он имел дело с большими суммами денег – еще до того, как вошел в руководство своего страхового общества. С тех пор и осталось у нас это чудовище.

Я взял револьвер. Это был «Смит и Вессон», причем той партии, которую закупила наша армия еще двадцать лет назад, так называемая «Русская вторая модель» с более укороченным стволом. Вероятно, супруг Надежды Петровны, Андрей Павлович Каютов, приобрел его через знакомых армейцев.

– Неплохая игрушка, – сказал я одобрительно. – Конечно, я бы предпочел «Наган», но и это очень хорошо! Если, конечно, вообще придет время стрелять.

– Возьмите! – попросила Надежда Петровна. – Вы ведь умеете с ним обращаться? Тут у меня есть еще коробка с патронами. Она достала коробку патронов калибра 4,2. Я вставил шесть в барабан, а остальные ссыпал в карман пиджака.

– Ну вот, Мальбрук в поход собрался, – улыбнулся я. – Теперь нам не страшен хоть сам черт! Пойдемте, посмотрим на всякий случай, каково наше дефиле. – Что? – растерянно спросила Ламанова.

– Ну! Это я уже не в вашем модном, а в нашем – военном смысле, – рассмеялся я.

– А что вы хотите посмотреть?

Я задумался, вспоминая расположение комнат и залов в ателье.

– Так, со стороны гостиной они, кто бы это ни был, наверное, не полезут, – сказал я. – Конечно, никакой уверенности в этом нет. Если Ренард успел набрать подонков, то… Гостиная выходит на Дмитровку, и в принципе там при малейшем шуме сбегутся окрестные дворники и городовые.

Я указал на шторы, которыми были занавешены окна кабинета:

– Куда выходят эти окна?

– Во двор. Как и все остальные.

– Во двор? – переспросил я. – Решетки хотя бы есть?

– Тут есть, – кивнула Надежда Петровна. – Конечно! У меня тут много ценного. А вот в швейном – там нет решеток. Мы на ночь всю материю убираем на склад. Есть много ценных тканей, так что я приказала ничего не оставлять на виду после работы. Чтобы не провоцировать портних. – Могут стащить? Ламанова вздохнула:

– Они обычные люди. Многие – еще совсем девочки. Бывало всякое…

– Хорошо, – кивнул я. – Есть другие помещения? – Пойдем покажу. Я пошел за Надеждой Петровной в коридор.

– Вот, – указала она на две красивые двери со стеклянными вставками. – Это примерочные. Но там окон нет – сами понимаете… Мы прошли чуть дальше.

– Здесь даже не комната, а закуток. Тут у нас куб для кипятка. Окно есть, правда, это трудно назвать настоящим окном – оно маленькое, как в старых избах, чтобы немного свету давало. И высоко. Видите? – Вижу. Мы прошли до самого конца коридора.

– Эта дверь в склад. Хотя, конечно, это скорее просто большой чулан. Окна там есть, но они закрыты изнутри ставнями.

– Ставни железные?

– Конечно! Тут ведь тканей не на одну тысячу рублей. Есть много привезенных из Парижа – причем прошлого месяца.

– А эта дверь во двор? – спросил я.

– Да.

– Она открыта?

– Ой! – Ламанова испуганно прижала руки к груди. – Какая я глупая.

Я вставил патроны в барабан и взвел курок.

– Отойдите подальше в коридор, – сказал я. – Спрячьтесь в тот закуток, где куб. На всякий случай. Убедившись, что Надежда Петровна выполнила сказанное, я осторожно приоткрыл скрипнувшую дверь. Хотя в коридоре ателье свет горел тускло, однако сам двор освещался всего несколькими окнами квартир домов, стоявших довольно тесно, образуя не колодец, а скорее изгибающееся ущелье. Для центра Москвы это была обычная картина – по улице шли нарядные фасады, но стоило проехать через любую арку для карет, ты попадал в настоящий лабиринт одинаковых серожелтых стен с прямоугольниками окон, осыпающейся по углам штукатуркой, чахлыми кустиками и кучами строительного и иного мусора, оставшегося после ремонта.

– Что там? – донесся голос Ламановой. – Темно. Никого не видно, – ответил я. – Оставайтесь на месте. Сейчас вернусь.

Взяв револьвер на изготовку, я сделал несколько шагов во двор, надеясь, что глаза скоро привыкнут к отсутствию освещения. Прошла минута или две – все было тихо. Вдруг справа послышался шорох. Я резко повернулся, поднимая револьвер. И снова – тишина. Слева сверху, вероятно, в какой-то квартире, мужской голос сказал:

– Люсенька, не надо тмина в тесто. Я не люблю. Ты же знаешь.

«Как странно, – подумал я, – стоишь тут с револьвером в руке, ожидая нападения, а в пяти метрах от тебя – спокойная семейная жизнь. И вопрос не о жизни и смерти, а о том, стоит ли класть тмин в тесто или нет».

Прямоугольник света, падающий из открытой двери ателье, заслонила чья-то фигура.

– Владимир Алексеевич! – тихо позвала меня Ламанова.

– Да? Зачем вы вышли сюда?

– Владимир Алексеевич, стучат!

– Кто? Где?

– В двери ателье стучат – с улицы.

– Кто там может стучать в такой час?

– Не знаю.

Я аккуратно впихнул Надежду Петровну внутрь коридора и закрыл дверь изнутри на щеколду. Конечно, выдержит она в случае чего недолго, но пока надо было разобраться со стуком в переднюю дверь.

– Держитесь за мной, – сказал я Ламановой и зашагал через коридор в гостиную.

Действительно, кто-то стучал в дверь. Витрина слева была, как я уже говорил, закрыта снаружи серым полотном. А справа манекен с пышным платьем не давал посмотреть – кто этот ночной гость. Ничего не оставалось, как открыть дверь и посмотреть самому.

– Надежда Петровна, – шепнул я за спину, – у вас, кстати, и эта дверь была открыта, когда я входил.

– Черт! Я снова взял на изготовку револьвер и открыл дверь.

Это была Маша. Она стояла с поднятой рукой – вероятно, собираясь снова постучать. Не опуская руку, Маша посмотрела на револьвер, потом подняла глаза.

– Гиляй! – изумленно произнесла моя жена. – Ты с ума сошел?

Я быстро осмотрелся по сторонам. Вроде никого.

– Ты чего тут делаешь? – строго спросил я. – Ты как сюда попала?

– На твоем же извозчике. Он долго не хотел меня везти, но так я его все же уговорила! – сказала Маша с вызовом. Понятно, что «уговор» состоял из более сильных выражений, чем простой наем пролетки. – А он где? – спросил я.

– Стоит за углом на Страстном. Я сказала, что, если через четверть часа я не вернусь, – пусть едет домой.

– Ага, – довольно глупо ответил я. – Так ты-то что здесь делаешь?

– А ты?

– Я?

Я взглянул на револьвер в собственной руке, аккуратно спустил «собачку» и сунул оружие в карман.

– Мы тут обсуждаем последние новости.

– Здравствуйте! – донеслось из-за моего плеча. – Вы супруга Владимира Алексеевича? Входите скорее! Я посторонился, пропуская жену. Ее появление, честно говоря, ввело меня в какой-то ступор. Маша обычно спокойно дожидалась меня дома, пока я искал журналистских приключений.

– Мария Ивановна! – сказал я строго. – Ты уж не взревновала ли? – А что? – спросила Маша. – Нельзя?

– Все правильно, – ласково улыбнулась Ламанова, помогая Маше снять пальто, – Владимир Алексеевич – мужчина видный, почему бы жене и не побеспокоиться, где он так поздно задерживается.

– Ха! – сказала Маша. – Владимир Алексеевич уже не в том возрасте, чтобы за него беспокоиться! Я нахмурился.

– В каком это смысле? – спросил я. – Разве я стар?

– В таком, – ответила за Машу Надежда Петровна, – что вы уже мудры. И прекрасно знаете, что жена в доме – намного лучше вертихвостки в какой-нибудь гостинице. Не так ли?

– Да если Маша будет теперь каждую ночь меня преследовать, так мне никакой работы не будет, – буркнул я. – Ты что же, Маша, и на Хитровку со мной теперь ходить будешь как нянька?

Супруга всплеснула руками:

– Гиляй! Да я с утра себе места не нахожу! После того рассказа про парня, которому уши отрезали! Как я буду дома сидеть, думая, что ты в опасности! – Какие уши? – тревожно спросила Ламанова.

– Это так… – сказал я, делая глазами Маше знак, чтобы она не встревала. – По другому поводу. – Простите, нас не представили друг другу, – произнесла Ламанова, укоризненно посмотрев на меня.

– Надежда Петровна, это моя жена Маша. Мария Ивановна. Маша – это Надежда Петровна Ламанова, о которой мы с тобой говорили. – Мария Ивановна! – подхватила Ламанова. – Мы тут с вашим Владимиром Алексеевичем осматривали мое ателье на предмет его безопасности от воров. И честно вам скажу, это действительно так, хотя звучит, признаюсь, довольно сомнительно. Если бы я своего мужа встретила ночью в обществе дамы…

– Надежда Петровна, – отрезала Маша, – я в Гиляе нисколько не сомневаюсь. Человек он буйный, но честный. Кроме того, он сам дал мне ваш адрес, так что с него взятки гладки. Я сюда приехала, потому что боялась за жизнь моего мужа, а не за его невинность.

– Вот как?.. – рассеянно произнесла Надежда Петровна. Вероятно, ее несколько покоробило, что жена не считает хозяйку ателье хоть сколько-нибудь привлекательной для меня. – Ну, хорошо. Мы почти закончили.

– Не стоит торопиться, – сказал я. – Давайте посидим тут еще часик. Мало ли что. Ламанова перевела взгляд с Маши на меня, потом обратно.

– Кстати! – улыбнулась она той улыбкой, которой встречала своих клиенток. – Мы тут обсуждали с вашим мужем одно дело. В благодарность за его действительно серьезную помощь в одном очень неприятном для меня деле я подрядилась сшить для вас выходной туалет. И я готова сделать это от всей души.

– Не знаю, удобно ли это… – с сомнением произнесла Маша, но по ее глазам я понял, что «это» будет не только удобно, но и очень правильно.

– Пока Владимир Алексеевич тут разбирается, пойдемте ко мне в кабинет, – предложила Надежда Петровна. – Мы посмотрим последние журналы и, может быть, найдем там что-то интересное для вас. Маша взглянула на меня.

– Конечно, – кивнул я. – Только сначала дайте мне ключи, чтобы я запер все двери.

Ламанова вынула из кармана юбки небольшую связку ключей и указала два – один от этой двери, а второй от задней. Маша с Надеждой Петровной ушли, а я сходил к задней двери, запер ее, еще раз осмотрел швейный цех и вернулся в гостиную – подремать в том кресле, где я уже проспал несколько дней назад визит великой княгини.

Сев в кресло, я долго не мог нормально устроиться – револьвер в кармане впивался в бедро. Наконец, я вытащил его и положил на колени. Потом прикрыл глаза и постарался ни о чем не думать.

Я уже начал задремывать, как вдруг в дверь снаружи снова постучали – на этот раз тихо.

Кого опять черт принес? Я не турецкий султан, гарема у меня нет, а единственная моя жена уже пришла.

Я подошел к двери, повернул ключ и, выставив револьвер у живота, приоткрыл.

– Ну, ты, Гиляровский, ствол-то опусти, – сказал Арцаков.

– Петр Петрович, ты-то что здесь делаешь? – удивился я, увидев напротив Арцакова.

– Пусти. И дверь затвори. Я впустил хозяина «ангелов».

– Ты тут один? – спросил он, засовывая руки в карманы.

– Нет. Тут еще Ламанова и моя жена.

– Жена? Зачем?

– Не знаю. Приехала. Беспокоилась, говорит.

– Правильно говорит, – кивнул Арцаков. – Сядем? Поговорим?

Я снова сунул револьвер в карман и придвинул к своему креслу второе. Арцаков достал из кармана сигарку, но потом осмотрел обитые драпировкой стены и сунул ее обратно.

– Ладно, – сказал он, – воздержусь. Я чего пришел? Новости у меня про Ренарда. – Какие новости?

– Мой человек следил за его квартирой. Он, кстати, на Татарке живет – если ты не знал. Так вот – гости у него были. Ты Болдоху знаешь?

– Знал, – уточнил я. – Помер Болдоха два года назад.

Арцаков удивленно вскинул бровь.

– Как так помер?

– Сам видел. Под Хитровкой мы с ним схлестнулись. В подземельях. Хотел меня зарезать и ограбить. Ну, я с ним маленечко подрался, отчего он сам на свой ножик и наткнулся. Арцаков помолчал.

– Во как, – наконец сказал он. – То есть ты сам видел, как он помер? Я призадумался. События двухлетней давности, когда мы вдвоем с Федором Ивановичем Шаляпиным преследовали по подземельям Хитровки жестокого доктора Воробьева, конченого кокаиниста, конечно, совершенно ярко запечатлелись в моей памяти. Однако точно ли я видел, что громила Андрей Болдоха, заманивший нас в засаду, умер? Я оставил его лежащим на полу, с ножом в животе, умоляющим о помощи. Но умер ли он?.. Ведь я ушел, не дождавшись конца грабителя, в полной уверенности, что он не выжил.

– Может, и не умер, – признался я. – Может, и выкарабкался. Но в таком случае мне с ним лучше не встречаться. Обида на меня у него должна быть смертельная.

– Плохо, – сказал Арцаков задумчиво. – Болдоха пришел к Ренарду с еще двумя мордоворотами. И, сдается, их наняли вместо нас.

– Да? А может, у Ренарда тут другой какой интерес? – спросил я, понимая, что говорю глупость. – Какой?

– Ну… Думаю, ты прав, Петр Петрович. Уж слишком одно к одному. Да и Болдоха – такой человек, который и сожжет, и убьет, а при этом и не поморщится. Похоже, все-таки придется мне с ним еще разок в этой жизни встретиться, – задумчиво сказал я. – Как думаешь, они сегодня сюда придут?

Арцаков пожал своими мощными покатыми плечами.

Понятно, что Ренард тянуть не будет – не такой он человек. И визит Болдохи со товарищи не заставит себя долго ждать – если не сегодня, так завтра они точно нагрянут к Ламановой.

– Слушай, Петрович, посиди здесь, я схожу за одной вещью, – сказал я Арцакову. – Хочу спросить твоего мнения.

Оставив «ангела» в кресле, я прошел к кабинету Надежды Петровны и заглянул внутрь. Мои дамы склонились над раскрытым журналом, что-то обсуждая.

– Надежда Петровна, – позвал я. Ламанова подняла голову.

– Где у вас та фотография, которую прислал Бром?

– Сейчас!

Надежда Петровна подошла к шкафу и открыла его ключом из своей связки.

– Мне показалось, Гиляй, или ты там сам с собой разговаривал? – спросила Маша.

– Не показалось, – ответил я. – Пока вы тут беседуете, еще один гость пожаловал.

Я видел, как спина Ламановой моментально напряглась.

– Кто? – спросила она, не поворачиваясь.

– Один мой знакомый. Свой человек. Пришел предупредить меня кое о чем. Не беспокойтесь. Зачем я брякнул это «не беспокойтесь»? В свете того, что поведал Арцаков про Ренарда и Болдоху, следовало именно беспокоиться, да еще и сильно беспокоиться.

– Вот, – Ламанова протянула мне большой конверт. – Тут фотография, все письма и… Да! Совсем забыла! Вы просили меня посмотреть по книгам фамилии тех подозрительных клиенток, которые заказывали у меня платья! Господи! Такая важная вещь, а у меня все совершенно вылетело из головы! – Что такое? – спросил я, ожидая подвоха.

– Вы были совершенно правы, Владимир Алексеевич! Это просто поразительно! Были всего три подозрительные женщины. Каждая заказала по одному платью. И это те самые платья, что на фотографии! Правда, я сомневаюсь, что они назывались своими настоящими именами. Так что поможет ли вам мой список, я совершенно не уверена.

– Все равно давайте.

Получив конверт, я вернулся к Арцакову, снова сел напротив него и вынул только фотоснимок.

– Вот, посмотри. Этот молодой человек без маски, в центре, молодой поэт Юрий Фигуркин. Его убил Аркадий Бром. Оглушил кистенем и потом инсценировал самоубийство. Вот этот – полноватый, в маске – Ковалевский. Убит все тем же Бромом. Вот этот молодой, что сидит рядом с покойным Юрой, мне совершенно неизвестен. А теперь посмотри на четвертого. Тоже в маске и платье. Вот он никого тебе не напоминает?

В тусклом свете одинокого бра Арцаков поднес снимок к глазам и вгляделся.

– Ха! Это Ренард!

– Ты уверен? Арцаков вернул мне снимок.

– Точно!

– Но лица почти не видно. И потом – это платье… Я и сам подумал было… Так ты думаешь, это он?..

– Вот, – Арцаков своим толстым пальцем ткнул в фотографию. – Видишь этот перстень? Это ренардовский. Я его хорошо запомнил.

Я всмотрелся в снимок. Сам я внимания на перстни модельера не обратил, но не доверять Арцакову у меня не было никакого повода.

– Значит, Ренард – один из «сестер»? – задумчиво сказал я. – Ну и что из этого?

– Здравствуйте опять! – послышался голос Маши.

Она, вероятно, из любопытства покинула кабинет, чтобы посмотреть, с кем я разговариваю. За ее плечом тянула шею Ламанова.

Арцаков встал. Я представил их друг другу.

– Что-то серьезное? – спросила у Арцакова Надежда Петровна.

– Не так чтобы, – быстро ответил я за Петра Петровича. – Но похоже, что Ренард все-таки нанял других людей. – И вы говорите, что ничего серьезного? – воскликнула Ламанова и нервно оглянулась, как будто наймиты Ренарда уже лезли сквозь окна: – Где они?

– Надеюсь, спят, – ответил Арцаков. – Но в любом случае я бы подежурил до утра. Ты, Владимир Алексеевич, бери супругу и ступайте домой. Меня тут будет достаточно, если мадам, – он поклонился Ламановой, – не против.

– Давай я останусь, вдвоем веселей отбиваться, – предложил я, чувствуя предательский зов мягкой перины. – Мне вот Надежда Петровна дала револьвер. Я вынул из кармана «Смит и Вессон» ее мужа. В ответ Арцаков молча вынул из своего кармана бельгийский «Бульдог».

– Пятизарядный. Помощней твоего будет при короткой-то дистанции.

– Ну хорошо, – согласился я, положив свой револьвер на кресло. – Только я и этот тебе оставлю. Мне он по дороге ни к чему, а у меня дома есть пара «наганов».

– Оставляй, – кивнул Арцаков. – Не помешает. И вы идите, мадам, я у вас сегодня за сторожа.

– Но… – замялась Надежда Петровна. – Сколько вы собираетесь попросить за ваши услуги?

– Нисколько, – ответил ей Арцаков. – Тут личное. Вам Гиляй потом все объяснит. Правда, Гиляй? Я кивнул.

– Ну, хорошо… – неуверенно протянула Ламанова. Я смотрел на Машу, на ее лицо. Я знал это напряженное выражение. Маша была чем-то сильно встревожена, но не говорила чем. Она просто стояла, глядя в никуда, раздувая ноздри.

– Что? – спросил я. – Что такое? Маша сделала мне рукой знак молчать, а потом тихо пошла к коридору.

– Что случилось, Владимир Алексеевич? – встревоженно спросила Ламанова.

– Не знаю. Маша остановилась и повернулась к нам.

– Чем это пахнет? – спросила она тихо.

– Откуда? – спросил я. Маша указала на коридор. Арцаков быстро подошел и тоже принюхался.

– Это керосин, – сказал он.

 

17

Адъютант

– Не ходите туда, – приказал я Маше и Надежде Петровне. – Мы тут вдвоем управимся.

Мы почти пробежали весь коридор и при свете тусклой лампочки уставились на дверь, выходившую во двор. Запах керосина стал очень резким.

– Вон, – шепотом сказал Арцаков, указывая вниз. Из-под двери медленно вытекала темная лужа.

– Откуда они столько керосину взяли? – прошептал Петр Петрович. – Ведрами, что ли, принесли?

– Ну, что, откроем и в атаку? – предложил я тихо, кивая на дверь.

– А если спичку кинут? Сгорим!

– Да уж.

– Все одно сейчас подожгут, – сказал Арцаков, оглядываясь. – Надо бы…

Он увидел бак для кипячения воды.

– Эх, тоже мне прогресс! – с горечью сказал Петр Петрович. Раньше воду ведрами носили. Мы бы сейчас ведро из бака наполнили и на дверь. А тут кран прямо из стены торчит.

– Может, сам бак сковырнем? – спросил я. – Вдвоем наляжем?

Арцаков посмотрел на меня, а я – на него. Оба мы, конечно, обладали кое-какой силой. Но и бак был привинчен к полу крупными гайками. Да и сам, кажется, весил немало.

– Ткань нужна, – сказал Арцаков. – Штора или покрывало. Намочим ее в баке и будем сбивать пламя.

– Ну, ткань-то мы тут, я думаю, найдем, – отозвался я.

– Ой-ой-ой! – послышалось сзади. – Только не надо хватать без спросу!

Я со стоном развернулся.

– Надежда Петровна! Я же сказал – тут опасно! Возвращайтесь в гостиную! В любую секунду может вспыхнуть по…

Он вспыхнул именно в эту секунду. Дверь вдруг начала потрескивать, а в щели сверху и снизу стал заползать дым.

– Быстро! Кусок ткани!

Ламанова бросилась к двери на склад, начала искать ключ на связке, нашла, но не успела вставить, потому что закашлялась. Все это время Арцаков топтался вокруг нее и приговаривал: «Скорей! Скорей! Горит же!»

– Да я вижу, что горит! – не выдержала Ламанова. – Одну минуту! Наконец ей удалось открыть дверь. Нырнув в проем, она недолго там копалась, а потом вернулась с ворохом серой дерюги.

– Вот! – сказала Надежда Петровна. – Мы ее на половые тряпки рвем. Ее не жалко.

Арцаков схватил в охапку дерюгу и начал засовывать ее в таз под баком. Потом открутил все краны – и тот, что на стене, и на самом баке. Струя холодной воды ударила вниз.

Через несколько секунд ткань промокла. И Петр Петрович выхватил ее из таза.

– Алексеевич! Выбивай дверь! – закричал он.

– Чем? – растерялся я.

– Ногой! Времени нет! Отворачивая лицо от дыма, я подошел поближе к двери и ударил в нее ботинком. Дверь не поддалась.

– Сильней! – скомандовал Арцаков. Вода с промокшей насквозь дерюги залила ему брюки.

Я ударил сильнее, и дверь поддалась. Я собрался, задержал дыхание и врезал со всей силы. Дверь распахнулась, рассыпав целый сноп искр.

– Посторонись!

Арцаков промчался мимо меня, забежал с внешней стороны и начал сбивать мокрой дерюгой пламя с двери.

– А что если там бандиты? – спросила Ламанова. Позади нее стояла бледная Маша. – Где? – спросил я.

– Спрятались во дворе. И сейчас начнут стрелять по вашему другу.

– Черт! А ведь точно! – Я сунул руку в карман и тут же вспомнил, что оставил револьвер на кресле.

– Маша! Сбегай в гостиную – там револьвер. Принеси его.

Я выскочил на улицу, опасливо поглядывая по сторонам. Арцаков уже почти сбил все пламя.

– Петрович! А если они все еще тут? Пошли назад. «Ангел» остановился, тяжело дыша.

– Кто?

– Болдоха со своими.

Петр Петрович вытер свободной рукой пот со лба.

– Нет. Вряд ли. Они сразу ушли.

– Почему? Может, сейчас сидят, держат нас на мушке?

– Нет, – упрямо повторил Арцаков. – Это все пока что предупреждение. Мол, мы тут серьезно взялись.

– Вот! – Маша отважно выбежала во двор и протянула мне «Смит и Вессон». Я сунул его в карман.

– То есть ты хочешь сказать, что они?..

Арцаков только кивнул. На третьем этаже с шумом открылось окно и женский голос спросил:

– У вас все в порядке? Пожарных вызвали?

– Спасибо, сами справились! – ответил Арцаков.

– А что случилось? Арцаков посмотрел на меня.

– Что ответить-то? – спросил он. – Мне в голову как-то ничего не лезет. Лучше ты отвечай.

Я повернулся к окну с женской фигурой в нем.

– Керосиновую лампу уронили. Извините за беспокойство.

Женщина отвернулась от окна. Было слышно, как она сказала:

– Вот дурни! С керосинкой бродят по ночам. Что им, электричество дорого? А ведь считается приличный околоток! Самый центр Москвы!

Окно со скрежетом затворилось.

Под утро, уже почти засыпая на ходу, я посоветовал Ламановой на время уехать к мужу в Санкт-Петербург.

– Оставьте мне ключи от вашего ателье, объявите, что на время прекращаете работу. И поезжайте. И вам безопасней будет, и мне спокойней. А мы с Петром Петровичем быстро со всем разберемся. Но Ламанова только покачала головой и заперла за всеми нами дверь. Наступало утро. Мы с Машей добрели до Столешникова как два пьяницы – с заплетающимися ногами, качаясь. Но как только я опустил голову на восхитительно мягкую пуховую подушку, в дверь начали настойчиво стучать.

– Кого это черт принес в такую рань! – заругался я. Однако, взглянув на часы, понял: то, что мне показалось мгновением, на самом деле вмещало пять часов. День был уже в разгаре. Накинув халат, я добрел до двери и открыл ее. На пороге стоял отвратительно свежий и аккуратный Захар Борисович Архипов.

– Поздновато же вы встаете, Владимир Алексеевич, – бодро сказал он. – А я к вам с новостями! Пустите?

– Пущу и чаем напою, – ответил я, стараясь пригладить волосы – зеркало в прихожей показывало, что это мне совершенно не удается.

Архипов снял галоши, скинул пальто и прошел вслед за мной в гостиную, где я усадил его точно на тот же стул, что и давеча «ангела» Арцакова.

Я думал, что придется будить жену, но оказалось, она уже проснулась и кипятит чайник на плите. Попросив ее сделать чаю и закусок, я вернулся к Захару Борисовичу.

– Итак, я готов. Архипов закинул ногу на ногу и спросил:

– Знаком ли вам некий Павел Игнатьевич Лисицын?

– Нет, – автоматически ответил я, но тут же понял, что это не так. – Впрочем… Это не тот ли господин, который известен как модельер Поль Ренард? Черт! Ну и ищейка же этот Захар Борисович! Как же он так быстро откопал Ренарда?

– Именно, – кивнул Архипов. – Именно Поль Ренард. Если помните, Владимир Алексеевич, давеча я заходил к вам и предлагал сотрудничество в деле Фигуркина и Брома. Тогда вы вполне вежливо дали мне понять, что не пойдете на это. Что если я вам расскажу о новых фактах, про которые узнал?

Мне, конечно, очень не хотелось расширять круг тех, кто уже оказался вовлечен в мою историю с Надеждой Петровной, однако я не мог не признать, что помощь такого профессионального сыщика, как Архипов, могла быть очень полезна.

– Простите, Захар Борисович, если вы так меня поняли в прошлый раз, – сказал я. – Все же дела приняли такой оборот, что я совершенно готов сотрудничать. И, думаю, не только вы мне расскажете что-то, чего я не знаю, но и я вам также расскажу интересные новости. Но только попрошу сохранить их в тайне. Я бы не хотел вмешательства полиции. Впрочем, сейчас вы в отпуске и проводите личное расследование… – Да.

– Вы можете мне пообещать, что по возвращении из отпуска не дадите хода официальному делу?

Архипов подумал немного и отрицательно покачал головой.

– Боюсь, что нет. Если дело касается закона.

– Но дело также касается дамы! – воскликнул я. – И моего обещания ей, что ни ее честь, ни ее интересы не будут преданы общественному мнению.

– Кхммм, – кашлянул Архипов. – Странно слышать такое от журналиста. Вошла Маша, поставила на стол чашки с чаем, закуски и, стараясь не зевать, вышла.

Если в прошлый раз Архипов был страшно напряжен известием о своем отстранении от дел и от расстройства все время крошил печенье, то теперь он бодро взялся за чашку. Мне нравилось, что Архипов наконец начал возвращаться к своей привычной форме – деловой, уверенной.

– Хорошо, – сказал я. – Раз вы уже сыграли свою увертюру, то вступайте с первым актом. А я появлюсь во втором и выложу вам свою историю.

– До того как меня… – Архипов смущенно кашлянул в кулак, – отправили в отпуск, я все же успел подробно изучить дело о так называемом самоубийстве студента Юрия Фигуркина. Следствие было очень небрежно. Опрос жителей дома почти не проводился. Впрочем, понятно почему – в этом районе, как вы знаете, живут и работают в основном проститутки. Да и сам следователь решил твердо придерживаться своей версии о самоубийстве. Я полагаю, из простой лени. Что тут было возразить!

– Поэтому, – продолжил Захар Борисович, – я решил съездить на Палашевку сам, благо свободного времени у меня теперь достаточно. Я провел в этом доме почти целый день и опросил всех, кого только мог.

Он замолчал.

– Не томите! – взмолился я. – Получился какой-нибудь результат? Архипов кивнул.

– Да. Я описывал жильцам внешность Аркадия Брома. И выяснил, что его видели двое человек. Он действительно приходил в тот день к Юрию Фигуркину.

– Но это мы и так уже знаем, – нетерпеливо сказал я.

– Нет, – сухо ответил Архипов, – вы этого совершенно не знаете. Вы предположили, что Бром пришел и убил юношу. Потому что при теле сутенера нашли кистень.

– Которым убили и Ковалевского, – напомнил я. – Брому-старшему были нужны деньги, и он пытался их заполучить, шантажируя Ковалевского.

– И опять-таки это только предположения, – сказал Архипов. – Дело об убийстве Ковалевского я вел лично. И вел со всем тщанием. Так вот. Аркадия Брома там никто не видел. Впрочем, сразу оговорюсь, если он шел от стороны дворов и поднялся по черной лестнице, то мог остаться незамеченным.

– Вот видите!

– Как и любой другой. Но вернемся к смерти Юрия. Так вот, Бром действительно там был. Но он там был не один. С ним было еще двое человек. – Вот как!

– Да. Напротив есть еще один дом в том же дворе, где на первом этаже живет сапожник с семьей. Его жена – калека и большую часть времени проводит, сидя у окна – вяжет чулки на продажу. Так вот она описала тех двух человек, что пришли с Бромом. Мужчины средних лет. Один из них выглядел довольно примечательно – у него была очень маленькая голова…

– Змеюка! – воскликнул я. Архипов подался ко мне.

– Вы и его знаете? – спросил он быстро. – Если это тот, о ком я подумал, то да.

– Очень хорошо. Я сейчас докончу рассказ, а вы потом мне поясните, кого имеете в виду. Так вот, женщина описала события так: сначала двое неизвестных вошли в дом, а Бром остался при дверях. Через некоторое время они вышли – взволнованные. Между ними и Бромом состоялся разговор, который жена сапожника не слышала, конечно, но утверждала, что они спорили. Далее этот самый, с маленькой головой, и его товарищ ушли, а потом Бром зашел внутрь. Но вот когда он ушел, женщина не знает – ее отвлекли дети.

– Это может изменить дело, – пробормотал я. – Но пока не понимаю, в какую сторону.

– Я рассказал вам еще не все. В деле о самоубийстве студента Фигуркина есть два врачебных отчета. Первый был сделан доктором Зиновьевым во время осмотра тела на месте происшествия. И его выводы о характере смерти вы знаете, потому что сами присутствовали на месте. – Да.

– Но есть и более подробный отчет, который Павел Семенович составил по результатам осмотра трупа в морге. И там есть интересная подробность, о которой вы не осведомлены. – Какая? – спросил я.

– Незадолго до смерти Юрий Фигуркин вступал в половой контакт с мужчинами. Вернее сказать, он был объектом полового насилия.

– Вы хотите сказать…

– Именно, – серьезно кивнул Архипов. – «Сестры» его изнасиловали. Если, конечно, он и до этого не был извращенцем, но просто тщательно скрывал этот факт от сестры. Тогда все могло состояться по взаимному согласию. – Его сестра уверена, что Юра таким не был, – сказал я. Архипов вздохнул.

– В любом случае теперь я не уверен, что именно Бром убил юношу. Это могли сделать и те двое, кто входил в дом до него. А Бром мог просто попытаться скрыть следы, инсценировав самоубийство. Только мне не ясны его мотивы. – Но какие-то мотивы были.

– Несомненно. И если это не Бром убил Юру, то становится непонятным, кто тогда убил и Ковалевского, потому что между этими убийствами есть совпадения. И тому, и другому нанесли удар одним кистенем. Но почему если в первом случае потом инсценировали самоубийство, то во втором этого не сделали? Я подумал, а потом предположил:

– Может, в случае Ковалевского не было инсценировки как раз потому, что там не было Брома? Архипов пожал плечами.

– Все это – только предположения, Владимир Алексеевич. Хорошо бы найти свидетелей или факты. А еще лучше – признания виновных.

Я отпил из своей чашки – чай уже остыл и был просто теплым.

– Ну, хорошо, Захар Борисович, – сказал я. – А как вы узнали, что один из приходивших к Юре – это Ренард?

– Вот это – чистая случайность, – ответил Захар Борисович. – Я говорил, что в Палашах эту троицу видели два человека. Одна – это убогая жена сапожника. Второй свидетель – молодой столяр, который чинил шкаф в одной из квартир. Он недавно приехал из деревни. Деревня – неподалеку от Можайска, называется Дубки. Оказалось, что он – земляк Ренарда. Правда, этот человек был еще мальчишкой, когда Ренард-Лисицын уехал в Москву из Дубков. Однако говорит, что в деревне с Ренардом был связан какой-то некрасивый случай. Поначалу он не узнал своего земляка – тот повзрослел, сильно изменился. Его взгляд просто привлек необычно выглядевший господин и его товарищ. Конечно, этот столяр не знал, что Лисицын теперь модельер, выдающий себя за француза. Но имя, фамилию и отчество он помнил вполне хорошо. А по ним мне не стоило никакого труда найти и самого Ренарда. – Да, это удачно получилось – сказал я.

– Такое бывает, – ответил Архипов. – Москва хоть и велика, однако все основные события происходят в центре. Сюда стекаются люди с ее окраин. Так что, несмотря на размеры, встретиться в Москве двум совершенно случайным людям не так уж и трудно. Что же, я все рассказал. Теперь, пользуясь вашим же образом, Владимир Алексеевич, предлагаю начать второй акт. Ваш.

– Одну минуту!

Я встал и вышел в кабинет, где вчера оставил пиджак. Вернулся с тем конвертом, который получил ночью от Ламановой. Вынув фотографию, я положил ее на стол перед Архиповым.

Его глаза моментально вспыхнули. Он наклонился над фотографией и схватил ее обеими руками.

– Это то, о чем я думаю? – спросил он.

– Да. Эта фотография сделана во время оргии. В середине – Юрий Фигуркин. Он без маски.

– Вот этот, – палец Архипова безошибочно ткнул в одну из фигур, – Ковалевский. Я узнал его по платью и подбородку. И по линии носа.

– Точно, – подтвердил я. – А человек, стоящий за Юрой, кажется, сам Ренард. Это не только мое мнение. – Ого!

– Я пока не знаю, кто тот молодой человек в маске, который сидит рядом с Юрой.

– Одну минуту! – воскликнул Архипов, вынул из кармана своего серого в тонкую полоску пиджака складную лупу, раскрыл ее и начал изучать изображение, затаив дыхание. Потом он выдохнул, откинулся на спинку и, сложив лупу, сунул ее в карман.

– Теперь все понятно, – процедил он с выражением отвращения на лице.

– Понятно, кто преступник? – спросил я.

– Понятно, почему меня отстранили от этого дела. Понятно, почему Трепов принял все так близко к сердцу. Я считал, что он наказал меня. На самом деле он попытался меня спасти, отодвинуть от истории, которая… В общем, если я не ошибаюсь, это – Алексей Краузе. Барон Краузе. Один из адъютантов великого князя Сергея Александровича.

– Вы уверены? – спросил я пораженно. – Но маска…

– Маска скрывает всего лишь часть лица, – ответил Архипов. – Мы в своей работе составляем словесный портрет подозреваемого. Это целый набор устоявшихся обозначений, а не просто художественное описание. Так вот, судя по этой фотографии, я могу почти точно определить, что этот… человек – Краузе. Кроме того, я лично видел его много раз. По долгу службы. Алексей Краузе… Знаете, как его зовут между собой у нас в полиции? – Как?

– Баронесса Алеша. Сергей Александрович… скажем так… сильно приблизил к себе этого молодого человека.

– Ага.

Я замолчал. Интересно, как великий князь отнесся бы к тому, что его фаворит развлекается на стороне? Можно ли это использовать в деле защиты Ламановой? Но как? Улучить возможность и на каком-нибудь официальном мероприятии с присутствием великого князя подсунуть ему этот снимок? Это будет довольно смелый поступок с непонятным эффектом. К тому же мне вовсе не хотелось влезать в личные дела Сергея Александровича и всей императорской семьи!

– Хорошо, – сказал я. – Теперь мы с вами это знаем. Но непонятно, что с такой информацией делать.

– Ваша история! – напомнил мне Архипов. – Рассказывайте теперь вы, Владимир Алексеевич.

Я вздохнул и начал рассказывать. Вся моя история заняла где-то полчаса. Архипов слушал сосредоточенно, делая карандашом пометки в маленькой книжке с коричневым кожаным переплетом.

– Ну что же, – подытожил он наконец. – Все сводится к тому, что Ренард играл во всех этих событиях роль намного более активную, чем вы предполагали. И сейчас он пошел ва-банк. Мне непонятно только вот что: какова его личная роль во всех этих убийствах? Совершал ли он их сам или исполнителем был его телохранитель – этот самый Змеюка. Как вы думаете?

– Модельер – убийца? – недоверчиво спросил я. – Ренард, конечно, человек вспыльчивый и злой. Но я думаю, настоящий убийца – именно его телохранитель. Судя по форме головы, он олигофрен. Возможно, что именно это и есть причина его жестокости. Помните, Ренард хвастался, что ему достаточно отдать приказ и все проблемы решаются сами собой. Что если Змеюка – вроде цепного пса, которого Ренард спускает на своих врагов?

– Может быть, – согласился Архипов. – Вы знаете, Владимир Алексеевич, что у нас, в России, практически отсутствует вид убийств, который широко распространен в Европе, да и в Американских Штатах? Я говорю про заказные убийства. Когда человек хладнокровно убивает своих соперников руками наемного убийцы. Наши убивают сами – из ревности, в пьяном состоянии, от жадности… Но сами! А вот в случае Ренарда… тут получается именно так, что модельер использует своего телохранителя как ассасина.

– В этом он, конечно, намного ближе к Европе, чем Ламанова, – сказал я.

– И все же есть во всей истории кое-что, что меня смущает, – сказал Архипов. – Некоторые детали. Я не могу вести дело, пока не узнаю всех подробностей. Ренард мне непонятен. Он нарочито литературный злодей. А ведь настоящие люди не такие одномерные. Их поступкам и манере поведения всегда есть какие-то причины. Что движет Ренардом, а, Владимир Алексеевич?

– Ну¼ думаю, жажда наживы? Стремление пролезть в высший свет? – ответил я. – Зависть?

– Предположим. Однако этого вовсе не достаточно, чтобы начать сеять вокруг себя смерть. Слишком рискованно. Ведь если твои преступления раскроют, тебе светит «высший свет» не московских и питерских салонов, а Бутырского тюремного замка или сибирской каторги. Я же говорю: большинство преступлений совершается в момент аффекта, когда рассудок затуманен и не в состоянии думать о будущем. А Ренард, похоже, планирует свои поступки. Неужели он надеется выйти сухим из воды, переиграть полицию? Да и к тому же не совсем понятна роль братьев Бром во всем этом деле. Вы не против, если я порассуждаю логически?

– Конечно, не против, – ответил я горячо.

 

18

Версия

– Итак, – задумчиво сказал Захар Борисович, – у нас есть два вида преступлений: несколько убийств и шантаж Надежды Петровны Ламановой. Причем два шантажиста погибают, но сам шантаж не прекращается. Начнем с самого начала, но в свете тех фактов, о которых узнал я. Юрий Фигуркин знакомится с сутенером Аркадием Бромом и попадает в некий дом, где встречает так называемых «сестер». Там же присутствует Аркадий Бром.

– То есть почти все персонажи собрались в одном месте, – вставил я.

Архипов досадливо поморщился.

– Можно сказать и так, но просто не перебивайте меня пока, Владимир Алексеевич, иначе я собьюсь. Продолжим. На этом сборище Юрия насилуют. Или он сам вступает в половой контакт с мужчинами. Первый вопрос: является ли этот снимок единственным, сделанным во время оргии? Или Леонид Бром запечатлел и все остальное? Существуют ли более откровенные фотографии?

– Интересно, – не выдержал я.

– Точно так. Мы не знаем ответа, потому что все снимки и пластинки с негативами были якобы похищены из мастерской Леонида Брома. Но мы сейчас к этому подойдем. Итак, на следующий день к Юрию являются Ренард с телохранителем и Аркадий Бром. Бром остается сторожить на улице, а Ренард со своим Змеюкой входят к Юрию и имеют с ним беседу. Потом они выходят, разговаривают с Бромом, и Бром поднимается наверх. В результате Юрий оглушен или убит ударом в затылок, а потом подвешен к потолочной балке, чтобы инсценировать самоубийство. Но убийца оставляет в его кармане рисунок с надписью «Сестры». Зачем? Чтобы навести на след полицию? Нелогично, если учесть, что убийство пытались замаскировать под самоубийство. Что вам подсказывает литературный талант, Владимир Алексеевич?

Тут уж пришла моя очередь досадливо морщиться – отчего это Архипов отвел мне роль какого-то писаки? Может, напомнить ему, кто именно раскрыл историю со «смертельными номерами» в цирке Саламонского? Впрочем, сейчас важно было не сводить счеты, а понять ход событий – чтобы найти у Ренарда слабое место и прекратить всю эту историю с шантажом Надежды Петровны.

– А мог Юра сам написать эту записку и положить в свой карман?

– Зачем?

– Ну… чтобы не забыть…

– Владимир Алексеевич! – укоризненно сказал Архипов. – Это немного странно – вряд ли он мог запамятовать то, что с ним произошло. То есть все, что происходило в Палашевском переулке, объяснить можно – кроме этого рисунка в кармане. Так что тут ставим пока знак вопроса, хотя, возможно, эта деталь в дальнейшем может стать решающей. Но идем дальше. Ламанова, как вы рассказываете, получает первое письмо с требованием денег в обмен на фотографию. Мы знаем, что Бром-старший проиграл двадцать тысяч в «Треисподней» и ему нужны деньги. Платить Ламанова отказывается. Вы едете на Большую Ордынку к фотографу – Леониду Брому, и тот утверждает, что фотографии оргии были похищены. Вспомните: он был удивлен похищением или разыгрывал это удивление?

– Я бы сказал, что он был удивлен, но быстро успокоился. Вероятно, поняв, кто мог похитить пластинки и отпечатки.

– Так. И далее происходит убийство Ковалевского на Петровке. Почти тем же способом, что и в Палашевском, только без инсценировок на сей раз. Опять жертву оглушили кистенем. Но не до смерти. Поэтому дорезали кинжалом. И еще одна подробность, которая для меня раньше была непонятна, но после вашего рассказа о шантаже вроде как объясняется. Убийца натянул на Ковалевского платье и надел на лицо маску.

– Это было послание для Ламановой, – напомнил я.

– Да-да, – кивнул Захар Борисович. – Здесь пока я следую вашей линии рассказа. Но вот дальше происходит совсем непонятная вещь – Аркадия Брома убивают. Кто? Зачем?

Архипов сделал паузу и посмотрел на меня.

– Маша! – крикнул я в сторону кухни. – Принеси нам бутербродов с мясом и салатом.

Потом повернулся к сыщику.

– Извините, еще не успел позавтракать. Вы как насчет бутербродов? – Очень хорошо.

– Так вот, – продолжил я. – Мы знаем, что Бром отчаянно нуждался в деньгах, которые требовали у него азиаты. Что, если он пытался вымогать их не только у Ламановой, но и у остальных? У Ковалевского, у Ренарда? Если предположить, что, кроме этой групповой фотографии, к нему в руки попали и другие, более компрометирующего свойства, он вполне мог прийти к Ковалевскому и потребовать денег. Ковалевский не соглашался, между ними завязалась драка, и Бром ударил его. Не найдя в квартире Ковалевского достаточно денег, он пошел к Ренарду с тем же фортелем. Но тут все повернулось для Брома трагически – модельер отдал приказ своему телохранителю, и Змеюка прирезал шантажиста.

– Что же, это почти логично, – ответил Архипов. – Это очень похоже на правду. – Почему же только «похоже»?

– Просто потому, что основывается на предположении, а не на доказанных фактах, – отрезал сыщик. – Знаете, сколько раз, казалось бы, блестящая и совершенно очевидная версия рассыпалась в прах после обнаружения настоящих фактов? Жизнь – намного более изворотливый писатель, чем все литераторы вместе взятые. Вы согласны? – Увы, да.

– Хорошо. Пойдем еще дальше. Бром-старший погибает. При нем – тот самый кистень, которым били Юрия и Ковалевского. Но шантаж не прекращается. Только теперь им занимается его младший брат – Леонид.

– Вероятно, Аркадий посвятил младшего брата в свои дела незадолго до смерти. Я просто уверен в этом. Вряд ли он пошел бы к Ренарду, не подстраховавшись. Он должен был оставить всю пачку компрометирующих фотографий человеку, которому доверяет. А младший брат для этого подходит лучше всего.

– Согласен, – сказал Архипов. – Это тоже выглядит логичным. Но Леонид, узнав о судьбе брата, мог бы просто сбежать. Вы говорите, что долг перешел на него. Однако, если бы он уехал, например, в Саратов или Калугу, азиаты вряд ли стали бы искать его по другим городам. Вместо этого он остается и продолжает шантажировать Ламанову. Вы пытаетесь подсунуть ему «куклу», но он раскусил вас и сбежал.

– Думаю так, – сказал я. – Бром-старший был убежден в том, что выманит деньги у Ламановой. И передал эту убежденность своему младшему брату. А младший, получив от нас то злополучное письмо с согласием, только утвердился в мысли, что деньги – вот они. Сами понимаете, что бежать в другой город, скрываться там, начинать все заново, жить в нищете и страхе – на это согласен далеко не всякий.

– Возможно, – произнес Архипов задумчиво. – Это опять предположение, не основанное на фактах, конечно. Вы просто выстраиваете сюжетную линию, которая объясняет все, что происходит потом. Но, повторю, это – логика писателя, а не следователя. Вполне возможно, что вы окажетесь правы – я не отрицаю этого. Просто мне спокойней было бы, имей я на руках и реальные факты.

– Факты! – раздраженно сказал я. – Да, может, их и нет вообще! Какие факты вы собираетесь здесь обнаружить? Откровенные дневники Брома? Расписки? Признание вины?

– Посмотрим, – спокойно парировал сыщик, – посмотрим. Может быть, они и найдутся. Итак, Бром-младший не получает от вас нужной суммы, но попадает в руки азиатов. И вот дальше очень интересный момент. В смертельной опасности он посылает за Ренардом. Ренард приезжает и вносит за него нужную сумму – в двадцать тысяч рублей!

– Ну, это очень просто объяснить, – отмахнулся я. – Он у азиатов переговорил с Бромоммладшим. Получил, во-первых, у него обещание отдать все фотографии, сделанные на той оргии с участием Юры. А во-вторых, и я бы сказал, в-главных, историю с Ламановой, которую решил шантажировать сам. Я напомню – он предлагал Надежде Петровне миллион за использование ее марки. Что ему двадцать тысяч?

– Так-то оно так, – сказал Захар Борисович. – Но вы упускаете из головы одну деталь. Очень важную. Ренард сразу приехал с деньгами. Он сразу выкупил Леонида Брома. Как будто он уже знал, что получит за эти деньги.

– Но разве… – произнес я и призадумался.

– Вы забываете также, что его старший брат был убит после визита к Ренарду. Неужели после этого Леонид стал бы к нему обращаться? Хорошо, я сам отвечу за вас, Владимир Алексеевич. Вопервых, Леонид мог не знать точно, кем именно был убит его старший брат. Он вполне мог предполагать, что на Аркадия напали обычные бандиты. Те же азиаты. Во-вторых, даже подозревая, что брат убит телохранителем Ренарда, Леонид мог позвать на помощь модельера просто потому, что ему было не из чего выбирать. В «Треисподней» его все равно сначала бы пытали, а потом убили. И в-третьих, вы говорили, что он, будучи в плену, написал Ренарду записку. И мог прямо в этой записке обозначить цену своему спасению и все, чем за эту благодарность собирался расплатиться. Будь у нас та записка Леонида Брома, мы бы сейчас не предполагали, а знали все точно.

– Но записки у нас нет, – сказал я. – Не уверен, что Ренард ее сохранил и положил в сейф, откуда ее еще надо было бы достать.

– Именно, – кивнул Архипов. – Будь я на службе, можно было бы произвести обыск в конторе и на квартире этого Ренарда – авось записочка и обнаружилась бы. Записка или те фотографии. Но – увы… Опять пусто. Пойдем далее. После того как Леонид уехал с Ренардом, его находят в реке с перерезанным горлом. Как у брата.

– Если он все отдал Ренарду, то стал ненужным свидетелем.

Архипов покачал головой.

– Возможно. Книжный злодей так бы и поступил – убрал бы ненужного свидетеля. Но на самом деле свидетелем чего стал бы Леонид? К этому времени у него на руках не осталось бы уже никаких доказа… Хотя он мог пообещать Ренарду фотографии, но не отдать их. Черт! – Что такое? – спросил я.

– Все слишком сходится! – с досадой сказал Захар Борисович. – Ну, просто один к одному! – Разве это плохо? – удивился я.

– Это слишком подозрительно! Жизнь совершенно не похожа на литературный роман! В ней обязательно есть влияние случая. Ни одно хитро задуманное преступление не удается в деталях! Всегда что-нибудь идет не так! Единственное, что пока спасает всю историю – неувязка с бумажкой в кармане юноши. Она непонятна. И это успокаивает.

– Решительно не понимаю ваших сомнений, – сказал я. – Что делать, если все происходившее вполне объясняется логически?

– Сомневаться. Искать. Подозревать, – отчеканил Архипов. – Вот смотрите, все, что происходит дальше, вполне мне понятно: Ренард сам начинает шантажировать Ламанову, но делает это не в пример братьям Бром – грубо, почти без обоснования. Просто в силу того, что ему хочется. Это я могу понять. Это вполне по-нашему. Вчера попытались поджечь дверь. Сегодня наверняка сделают еще какую-то гадость. Никаких сомнений и интриг. Это вполне нормально.

– Значит, сегодня ночью опять пойду к Надежде Петровне дежурить. Вы со мной?

– Нет, – сказал Архипов, – я должен буду уехать из Москвы. Надо кое-что проверить. Вы продержитесь с вашим другом?

– Думаю, да.

– Продержитесь одну ночь. Завтра я к вам присоединюсь. Буду в Москве как раз ближе к вечеру.

Архипов встал.

– Итак, примем вашу версию пока за основную и будем с изумлением наблюдать, как она разрушается под давлением фактов.

Я развел руками.

– Ну, Захар Борисович, тяжеленько с вами разговаривать. Вы не верите в логику. – Я не верю в логику литератора. Захотелось просто сплюнуть с досады.

– Захар Борисович, – сказал я, подавая ему пальто, – подумайте, как нам вообще осадить Ренарда? Как сделать так, чтобы он оставил Надежду Петровну в покое.

– Обязательно.

– Убить его мы не можем – мы не на войне.

– Хорошо, что вы это понимаете, Владимир Алексеевич. – Хотя хочется.

– Я подумаю, – сказал Архипов, попрощался со мной и вышел.

Вернувшись в гостиную, я увидел там Машу.

– Гиляй, ты сегодня опять пойдешь ночью к Ламановой? – спросила она спокойно.

Я кивнул.

– А может, хватит одного твоего дружка – того, с бычьей шеей?

– Арцакова?

– Да.

Я подошел к Маше и обнял ее. Она не сопротивлялась, как обычно, и не стала ссылаться на то, что вот сейчас надо срочно бежать мыть посуду или натирать полы, а не обниматься – нет, сейчас она стояла покорно, не двигаясь.

– Понимаешь, – сказал я как можно беззаботно, – ведь обещал же! И что теперь делать?

– Не ходить, – ответила она, уткнувшись носом в мою грудь.

– Вы хоть платье выбрали?

– Да.

– Ну и хорошо. Ты не бойся, со мной ничего не случится. Со мной никогда ничего не случается. Помнишь Ходынку? Сколько народу задавило! А я только пальто испачкал. – Пальто?! Да ты весь пришел в грязи!

– Ну вот. Зато живой и здоровый. На войне даже не ранили. А тут… Завтра утром приеду, еще ругаться будешь, где это я так долго пропадал.

– Не буду, – буркнула Маша и отстранилась. – Насчет Ламановой я спокойна. Она толстая. Такие не в твоем вкусе.

Но глаза у нее были на мокром месте. И вовсе не от того, что Маша ревновала меня к Ламановой.

 

19

Ход конем

Честно говоря, я сбежал из дома пораньше, сказав Маше, что надо успеть заскочить в «Будильник» и «Ведомости» – получить гонорары за прошлые материалы. Не мог сидеть в кабинете, не мог работать, слышать за дверью, как Маша с отчаянием жены гладиатора набросилась на домашние дела. Достав из бюро один из «наганов», купленных пару лет назад – в те дни, когда мы с Федором Ивановичем Шаляпиным гонялись за «полковником» Воробьевым, я накинул пальто, папаху, плотно застегнулся и вышел на улицу, где стоял мой Иван-Водовоз.

Конечно, поехал я в трактир Тестова, чтобы скоротать время за местными деликатесами. И хотя попал прямо к обеду, когда оба зала прославленного трактира были полны обедающей публики, все же мне нашелся столик.

Через два часа я снова уселся в пролетку к Ивану и попросил его просто покатать меня по улицам – для пищеварения. По дороге я начал рассказывать ему про те дома и улицы, которые попадались по пути, и так увлекся, что с трудом остановился, когда уже начало темнеть и я окончательно озяб. Иван оказался замечательным слушателем: время от времени он вставлял меткие, совершенно простонародные замечания – мне стало даже казаться, что мы знакомы с ним уже очень давно, еще со времен, когда я под чужим именем бродил по России, тянул расшивы по Волге в ватаге бурлаков и знать не знал, что когда-то осяду в Первопрестольной, заведу знакомства с литераторами, поэтами и музыкантами, стану писать в газеты, обзаведусь семьей и своим домом.

– А вот, – сказал вдруг Иван, указывая на дом в начале Кузнецкого Моста, по которому мы в тот момент пробирались среди многочисленных экипажей, – телефона у вас нет, Владимир Алексеевич.

Я рассеянно взглянул в сторону, куда указывал мой извозчик. Это был дом номер шесть, которым раньше владел «чайный король» Попов. В нем уже двадцать лет располагалась первая в Москве телефонная станция.

– Нет, – сознался я.

– Дороговато?

– Пока да.

– Я слыхал, баловство это, – бросил через плечо Иван. – Платишь двести пятьдесят рублей в год, а ничего не слышно. И все время ремонтировать аппараты надо. Ломаются.

– Да, – кивнул я, – есть такое. Неудобно.

– Однако уже многие поставили. Я пожал плечами.

– Техника-то развивается. Может, и я установлю. Сейчас, я слышал, американцам дали от ворот поворот. Городские власти заключили новый договор – со шведами. Есть там такая фирма «Эриксон». И подписка всего семьдесят девять рублей в год. Да и аппараты надежнее. – Всего семьдесят девять! – присвистнул Иван. – Да если вы мне будете семьдесят девять в год доплачивать, я быстрее этого телефона летать буду! – Он помолчал немного, а потом добавил: – Вот если бы нам в артель телефон поставить – можно вообще на улице не стоять. Сидишь себе у печки, чай пьешь. Тут звонок – подайте экипаж туда-то к такому-то часу. Знаете, как улицы освободились бы, ежели бы наш брат по обочинам пассажиров не караулил?

– А точно! – удивился я смекалке Ивана. – Ты скажи своему начальнику артели. Это дело.

– Скажи ему! – хохотнул Иван, не оборачиваясь. – Да он за любую копеечку удавится, наш Прохор Авксентьич! Давеча купил овса по дешевке – у лошадей колики начались! Мы умучились по ночам их водить – чтобы не пали! А ему – хоть бы хны. Говорит, все кормовые для лошадей уже потратил. Хотите хорошего овса – скидывайтесь сами. – И что, скинулись?

– Скинулись. А что поделать? Не травить же лошадушек? Они – наши кормилицы. Скинулись – сами чуть без порток не остались. А тут еще полиция новое придумала – ставить в пролетки таксометры. – Это как? – спросил я.

– Такие аппараты – сами считают, сколько верст проехали. У них привод идет на колесо. Сколько раз колесо обернулось, считают то есть. И потом циферки как в арифмометре крутятся. А сами таксометры опечатаны, чтобы мы в них не лезли и колесики не подкручивали. – Строго!

– Да ну! – махнул рукой Иван. – Думают, русского человека так просто надуть! Нееет! Наши уже научились так подкручивать, что никто и не заметит. По таксометру одна цифра, а в действительности – другая. Разницу – в карман. Жить-то надо.

– А сам чего без таксометра ездишь? – поинтересовался я.

– Так я теперь на личном вашем заказе, – легко отозвался Водовоз. – Отбрехался. Визитку вашу показал – от меня и отстали.

– Правильно. Молодец.

За разговором мы свернули на Большую Дмитровку и скоро оказались у ателье. Здесь уже все стекла были на месте – судя по не убранным с тротуара обломкам досок и стружке, стекольщики только недавно закончили свою работу.

Я отпустил Ивана до утра и вдруг услышал за спиной знакомый голос, от которого по коже пробежали мурашки:

– Здорово, Ляксеич, давно не виделись.

Обернувшись, я увидел мужика в старом сером свитере, поверх которого он натянул треснувший по швам кургузый пиджачок. На курчавой голове набекрень сидела мятая фуражка с захватанным лаковым козырьком. Лицо наполовину заросло кудлатой бородой. Он стоял, засунув свои лапищи в карманы и облокотясь на электрический столб.

В последний раз я видел его в скудном свете свечи, в подземельях Хитровки, где он пытался зарезать меня.

– Привет и тебе, Болдоха. Что, выжил?

– Твоими молитвами.

Значит, люди Арцакова не ошиблись: Болдоха действительно оправился от того удара ножом, который он приготовил для меня.

– Ну что же, – сказал я с напускным безразличием, – выжил – и молодец.

Болдоха отлепился от столба и подошел ко мне ближе. Я сжал в кармане рукоять «нагана» и потихоньку большим пальцем начал взводить курок.

– Я на тебя зла не держу, Ляксеич, – щербато улыбнулся громила. – Оно ведь как было? Либо я тебя, либо ты меня. Ты мужик здоровый – надо было тебя вдвоем, а то и втроем брать. Сейчас бы и не разговаривали. – Так ты и был не один, – припомнил я.

– А! – Болдоха махнул рукой. – Энто разве помощники? У тебя закурить не найдется?

– Не курю, – сказал я. – А вот нюхнуть табачку угощу.

Я вытащил свою табакерку и протянул Болдохе, стукнув по крышке пальцем два раза – мол, налетай. Он протянул уже руку, но тут же отдернул ее.

– Нет, Ляксеич, может, в следующий раз.

– Чего так? Он кивнул в сторону ателье.

– Ты туда?

– Туда.

– Ну вот. Щас я у тебя угощусь, а ночью, может, придется тебя еще раз… того… Нехорошо выйдет. Не буду одалживаться.

– Как знаешь, – сказал я спокойно и убрал табакерку. Болдоха поднял засаленный воротник.

– Холодает к вечеру.

– Да.

– Так что сказать Ренарду-то?

– Скажи, чтобы катился к чертям собачьим.

Болдоха хохотнул.

– Да он того, с приветом! Ему такое говорить – себе дороже.

– Другого ответа не будет, – твердо сказал я.

– Ну, нет, значит – нет, – прищурился громила. – Тогда не обессудь.

– Жечь будете, как вчера? – спросил я.

– А это уж как надумаем, – отрезал Болдоха. – Может, жечь, а может, еще чего.

– Тогда прощай, – не подавая руки, я повернулся, чтобы уйти.

– Ляксеич, – сказал у меня за спиной Болдоха. – Ты не боись, я тебя мучить не буду. Сразу порешу, если придется.

Я пожал плечами, не оборачиваясь, потом сделал несколько шагов и вошел в ателье Ламановой.

Здесь была суматоха – портнихи и помощницы Надежды Петровны спешно уносили в кладовую рулоны ткани. У бака с водой стояли новенькие, только сегодня купленные оцинкованные ведра, и две девушки, наполняя их водой, разносили по помещениям – несколько полных ведер уже стояли в гостиной, другие таскали в швейный цех. Там стояла Ламанова и давала указания двум сторожам, которые перетаскивали столы со швейными машинами в одно место, составляя из них подобие баррикады.

– Надежда Петровна! – крикнул я. – Здравствуйте! Что тут у вас? Ламанова заметила меня и помахала рукой.

– Минутку, Владимир Алексеевич!

Потом она вынула из кармана часы, посмотрела на них и крикнула работницам:

– Так, девчонки, заканчиваем и чтобы через десять минут духу вашего тут не было! Завтра приходим в семь и все расставляем обратно! Обойдя дворников, с кряхтеньем тащивших очередной стол, она подошла и протянула руку, чтобы поздороваться.

– Готовлюсь к обороне. Ваш товарищ Петр Петрович обещал прийти через час. Думаю, сегодня отобьемся. А завтра уж и не знаю. Не могу же я каждый вечер устраивать тут оборону Севастополя.

– Ну, с ведрами хорошо придумано, – похвалил я. – А вот эта швейная баррикада зачем? – Можно здесь засесть и отстреливаться! – браво ответила Ламанова.

– Так-то так. Но вот смотрите – у вас окно остается за спиной. А если они из окна начнут стрелять? Ламанова нахмурилась.

– Но не разбирать же теперь! – с досадой воскликнула она. – Или разбирать?

– Не надо. Пусть так и будет, – ответил я. – Кстати, сейчас на улице встретил парламентера от Ренарда. Спрашивал, не надумали ли вы сдаться?

Она обвела рукой помещение.

– А сами вы как думаете, Владимир Алексеевич?

– Думаю, что нет.

Тем временем работницы и сторожа сделали все, что им было велено, оделись и ушли через заднюю дверь.

Последней уходила знакомая мне теперь Аня Фигуркина.

– До свидания, мама Надя, – сказала она тихо. – И вам, господин.

– До свидания, – ответил я.

Ламанова тщательно заперла заднюю дверь за Аней.

– Ну что еще можно сделать? – спросила она.

– Да, пожалуй, что и ничего. Только надо мешковины побольше. Порезать на большие куски, чтобы пламя сбивать если что. Впрочем, не думаю, что бандиты собираются устраивать атаку по всем правилам, чтобы не привлечь внимание полиции. Они постараются действовать тихо. Хоть жильцы из этого дома и съехали, однако же остались и другие – в соседних домах.

– Полиция, – поморщилась Ламанова. – Только ее не хватало. Вы ничего нового пока не придумали, Владимир Алексеевич? Как нам отвязаться от этого проклятого Ренарда? Я подробно пересказал ей все, о чем мне поведал Захар Борисович Архипов.

– Вот как?.. – задумчиво произнесла Ламанова. – Значит, вы думаете, что настоящий убийца – это телохранитель Ренарда?

– Только потому, что выполнял указания своего хозяина, – возразил я. – Так что скорее настоящий убийца – сам Ренард.

– Вы правы.

– Впрочем, остались еще детали, которые мне непонятны. Если убивал Змеюка, то почему кистень оказался у Аркадия Брома?

– Это как раз просто, – предположила Надежда Петровна, – убийца подкинул жертве свое орудие, чтобы все подумали на этого самого Брома.

– Точно! – воскликнул я. – Вполне может быть! Ламанова просияла.

– А записка из кармана Юры? – продолжил я. – Как вы ее объясните?

– Вот этого я не знаю, – ответила Надежда Петровна.

– Жаль…

В этот момент входная дверь со стороны Большой Дмитровки начала сотрясаться от ударов. Мы с Ламановой вздрогнули.

– Кто это? – с ужасом спросила Надежда Петровна.

Я вынул из кармана «наган» и пошел открывать. Оказалось, что это Арцаков – главный «ангел» дубасил в дверь и поторапливал меня с замком:

– Скорее! Впускай же меня!

Он ворвался в ателье и вытер пот со лба, взмокшего под меховой шапкой.

– Вот подлецы, а?

– Что случилось? – тревожно спросила Ламанова.

– Их в дверь, а они в окно!

– Которое? Арцаков досадливо махнул рукой.

– Это я так – к слову! Мы-то ждали их тут, а они…

– Да что случилось? – спросил я резко.

Наконец Петр Петрович все рассказал. Оказывается, на эту ночь он решил подстраховаться – взял трех человек из своей конторы и расставил их еще с полудня следить за ателье и его окрестностями. К вечеру приехал и сам – проверить посты и потом присоединиться к нам с Надеждой Петровной. План его был довольно прост: как только бандиты попытаются проникнуть в ателье, мы контратакуем с двух сторон – изнутри и снаружи. Арцаков собирался схватить хотя бы одного бандита.

– Зачем он вам был нужен? – спросил я.

– Сначала выбил бы из него признание, что нападение оплатил Ренард, а потом сдал бы его полиции – пусть они им занимаются. Тогда бы над Ренардом нависла угроза полицейского расследования, и мы могли бы диктовать ему свои условия. Откажется от своих претензий к Надежде Петровне – не станем писать на него заявления, разойдемся мирно, – пояснил Арцаков. – А не откажется – пойдет под суд как организатор налета на ателье. Ламанова с уважением посмотрела на Арцакова.

– Хороший план, – одобрила она. – Очень мужской.

Но, как всегда, события приняли совершенно неожиданный оборот, который поломал все планы Петра Петровича.

– Подошел я к Валерке – тому парню, который следит за задним двором. Спрашиваю – как? Он говорит – мол, работницы уходят. Вон, говорит, уже, кажись, последняя пошла. Вдруг выскакивают двое мужиков, хватают девчонку под руки и быстро так несут ее к арке. Мы за ними… Там стоял крытый экипаж – точно Ренардов. Они девку внутрь, сами тоже и уехали.

Ламанова вскрикнула и прижала руку ко рту.

– Аня Фигуркина!

– Да, – озабоченно сказал я, – она выходила последней. Вот ведь судьба – сначала брат, теперь она.

– Зачем они это сделали? – спросила Ламанова. – Похитили, чтобы давить на вас, – сказал я. – Точно! Что же ты, Петр Петрович, не догнал их? Как так?

– А не особо и старался, – вдруг неожиданно весело ухмыльнулся Арцаков. – Почему? – изумилась Ламанова.

– Вот! – Петр Петрович поднял палец. – Все потому, что вы в нашем деле ничего не понимаете. У меня чуть дальше свой человек сидел, извозчика держал – на всякий случай. Вдруг пришлось бы срочно уходить, отрываться или догонять кого. Я ему свистнул и указал на ренардовский рыдван. Сейчас Степаныч доведет его до места, потом проследит, куда бандиты девочку поведут. И пока они будут писать вам письмо со своими условиями, мы уже сами туда заявимся в гости.

– Отлично! – воскликнула Ламанова. – Все таки вы молодец, Петр Петрович! Арцаков расплылся в улыбке.

– Главное, – добавила Ламанова, – чтобы они ничего плохого не сделали девочке. Лицо Арцакова помрачнело.

– Вот тут, к сожалению, ничего утверждать не могу, – сказал он. – Такая подлая публика…

– Не может быть! – прошептала Надежда Петровна.

– Главное, что жива останется, – сказал мягко Арцаков. – Если, конечно, мы грамотно их возьмем за вымя. Чтобы пикнуть не успели.

– Когда же вернется твой человек? – спросил я Арцакова.

– Час, полтора – не больше, – ответил тот. – Если ее не повезут куда-нибудь за город.

– А Ренард? – спросил я. – К нему не повезут?

– Это вряд ли, – отозвался Петр Петрович. – Ренард твой, небось, сейчас сидит дома, портер попивает со своим Змеюкой. Ждет, когда ему это самое ателье принесут на блюдечке с золотой каемочкой. Он как бы в стороне.

– Ясно.

Мы ждали почти два часа. Надежда Петровна, не находя себе места, ходила по гостиной, не соглашаясь даже присесть на минуту. Наконец с улицы свистнули. Арцаков встал и вышел. Вернулся он скоро с одним из своих «ангелов» – человеком лет сорока с неприметной внешностью филера. Вполне возможно, что до «ангелов» он именно в полиции и служил, а потом был выгнан за какое-то прегрешение и подался на вольные хлеба.

– Говори, Степаныч, – приказал Арцаков. – Куда поехали?

– В Марьину Рощу, Петр Петрович, в восьмой проезд. Я укажу. Пролетка ждет. Мы еще сейчас вторую подгоним, чтобы все уместились.

– Давай, – кивнул Арцаков. – И вот что еще, скажи Петьке, чтобы собрал наших – еще человек пять. И тоже, туда. Револьверы брать? – спросил деловито Степаныч.

– А ты как думал? – удивился Арцаков и повернулся ко мне. – Гиляй, ты с нами?

– Конечно!

– Ладно, смотри…

– И я! – вдруг подала голос Надежда Петровна.

Арцаков аж дернулся.

– Нет уж, это вы оставьте. Там будет опасно.

– Но как же Аня? – жалобно спросила Ламанова.

– Надежда Петровна, – мягко сказал я, – об Ане мы позаботимся. Но вот вам с нами ехать совершенно нельзя. Стрелять вы не умеете. Подкрадываться – тоже. Оставьте это нам.

Ламанова, как мне показалось, с облегчением согласилась.

– Да, вот еще, – сказал я ей. – Если вдруг приедет Маша, моя супруга, скажите – уехал по делу, скоро вернется. Пусть ждет меня дома и ни о чем не беспокоится.

– Хорошо, – кивнула Ламанова. – Не хотела бы я быть вашей женой, Владимир Алексеевич!

 

20

Марьина Роща

Двумя пролетками мы пронеслись по Камер-Коллежскому валу и свернули на Шереметьевскую, чтобы по ней въехать в Марьину Рощу. В первой сидели мы с Арцаковым и Степанычем. Во второй ехали еще два «ангела».

Марьина Роща давно уже была вырублена под строительство. Деревня Марьино теперь стала частью Москвы, но частью, обособленной с двух сторон железными дорогами, а с третьей – валом. Эта ее обособленность сыграла плохую шутку. Раньше здесь было одно из любимых мест для праздничных гуляний москвичей. Теперь же, застроенная двухэтажными бараками, она превратилась в один из беднейших районов города. А бедность – сестра преступления. Днем Марьина Роща была вполне обычным местом – зажиточные дома стояли вдоль Шереметьевской, и за ними не было видно убогих грязных дворов, в которых жили люди бедные. И в которых, конечно, устраивали свои логова лихие люди, выброшенные обществом или судьбой из цивилизованных районов московского центра. Хотя и в центре Москвы хватало таких мест, где скрывались от полиции люди вроде Болдохи – беглые каторжники, воры, сутенеры и прочие «подонки».

Впрочем, обитатели зажиточных домов вдоль Шереметьевской нисколько не страдали от соседства с бандитами. В то время еще действовало старое правило – не воруй там, где живешь. Точно так же действовало оно на Хитровке, Сухаревке, Грачевке и прочих злачных местах Первопрестольной, отчего и можно было встретить по соседству с трущобами респектабельные дома, в которых обитали известные купцы, профессора и врачи.

Марьину Рощу я забредал в своих прогулках по Москве редко, а потому знал ее поверхностно. Прибавьте к этому ночную темноту и отсутствие фонарей – только на Шереметьевской они освещали дорогу. А в проездах полная тьма освещалась только тусклым светом, пробивавшимся изза задернутых занавесок.

Извозчики доставили нас к самому началу 8-го проезда, но дальше ехать не соглашались ни за двойную, ни за тройную плату – себе дороже. Если и не убьют, то лошадь уведут точно. Правило «не воруй, где живешь» касалось только местных обитателей. Любой посторонний был вполне законной добычей. Так что пришлось нам вылезать из пролеток. Тут-то я и пожалел, что отпустил моего Водовоза – уж он бы не побоялся везти хоть к черту на рога.

– Куда дальше? – тихо спросил Арцаков Степаныча. – Идите за мной. Только тихо. Собаки.

– Ниче, – сказал Арцаков, – пусть себе брешут. Мало ли по улицам пьяных шатается? На каждый гавк выскакивать – ноги заболят. Следуя за Степанычем, мы невольно выстроились гуськом. Вдоль дороги по обе стороны были прорыты глубокие канавы – для стекания дождевой и талой воды. Между канавами и заборами прямо по земле проложили тропинку из досок, но она была узкая, всего в две доски. Попасть с дороги в ворота можно было по мостикам из таких же досок, перекинутых через канавы. По большому счету Марьина Роща походила скорее на деревню, чем на часть города, так что нельзя было даже поверить, что каких-то пятнадцать минут пешком – и ты снова среди каменных домов, ярких фонарей, извозчиков и городовых.

– Сюда, – позвал Степаныч, шедший в головах колонны.

Мы свернули в переулок, потом еще в один. Вокруг потянулись заборы – эта часть Марьиной Рощи была застроена еще старыми деревенскими домами, частью совсем обветшалыми и покосившимися.

Наконец Степаныч поднял руку, подавая знак остановиться.

– Вон, – указал он кивком головы, – баню видите? Вон там.

– Ага, – произнес Арцаков, вытаскивая револьвер и вглядываясь в темноту. – Баня – это хорошо. Значит, из окон выскакивать не будут.

– Подождем, когда наши приедут? – спросил один из двух «ангелов», ехавших во второй пролетке.

– Щас, погоди, – ответил Арцаков. – Дай сначала посмотрю, что к чему.

Он, пригнувшись, быстро пробежал к старой низенькой баньке, из трубы которой в черное звездное небо поднимался серый дым, сносимый наверху ветром. Прижался к стене возле крыльца, провел рукой по двери. Потом обошел строение и так же, пригибаясь, вернулся к нам.

– Че слышно? – спросил Степаныч.

– Не слышно. Значит, так – ждать наших не будем. Окон нет – так, волоковые только. Оттуда не выскочишь. Дверь хлипкая. Если даже заперлись изнутри, вышибем. Так что делаем просто – дверь выбиваем. Быстро заходим. Степаныч, ты – первым. Понял?

– Как в прошлом месяце? – спросил тот.

– Давай. Пуганем их. Положим на пол и попинаем.

Петр Петрович обернулся ко мне.

– А ты, Владимир Алексеевич, пока постой тут. Сразу не заходи, иначе ты там все карты спутаешь. Болдоха тебя знает.

Я не совсем понимал, что задумал Арцаков, однако сейчас он был командиром – поэтому я только кивнул.

– Все, работаем, – скомандовал Арцаков.

«Ангелы» во главе с ним быстро перебежали к двери и встали по двое с двух сторон. Револьверы они держали наготове. Потом Арцаков вышел напротив входа и со всей силы саданул по двери ногой. Дерево треснуло, и тут один из «ангелов» с короткого разбега вынес ее плечом, упав по инерции. Перескакивая через упавшего товарища, «ангелы» ворвались внутрь. Я услышал, как Степаныч кричит: «Полиция! Всем лечь на пол!» Послышались матерная брань, глухие удары и глухой выстрел, сопровождаемый вскриком боли.

С первого же момента кровь во мне буквально взбурлила, ноги сами несли в чернеющий прямоугольник двери, но я сдерживал этот порыв, понимая, что могу только помешать, создать ненужную толкучку. Хотя силы были, скорее всего, равны, однако на нас играл неожиданность нападения и страх уголовника перед полицией.

Наконец, внутри все стихло, а через полминуты в проеме двери показался тот «ангел», что вышибал плечом дверь, и помахал мне.

Судя по вони немытых тел, стоявшей внутри, если в этой бане когда-то и мылись, то лет сто назад. Первым делом я споткнулся о ноги лежавшего бандита и удержался только, схватившись за край дощатого стола, на котором был расстелен порванный и засаленный номер газеты, заставленной пустыми бутылками из-под портера и водки. Тут же лежали растерзанная вобла, хлебные корки и несколько кружков кровяной колбасы.

Наверное, когда-то эта комната служила предбанником. Теперь по стенам были поставлены лежаки, застеленные всяким тряпьем. От бани осталась только печка, топка которой выходила прямо сюда. Прикрытая заслонкой, она чадила оттого, что трубу давно не чистили.

Арцаков сидел на табурете за другим концом стола и смотрел вниз. Подойдя к нему, я увидел лежавшего лицом вниз Болдоху. Правая рука его была завернута за спину, и Арцаков придерживал ее так своим сапогом.

– А третий? – спросил я.

– Отпирает чулан, – отозвался Петр Петрович.

Болдоха, услышав мой голос, завертел своей кудлатой головой, потом, вывернув шею, ухитрился поймать меня глазами.

– А! Ляксеич! – задушевно сказал он. – Ты? Так это что? Не полиция? Обманул, да?

Из угла послышался голос:

– Так! Теперь руки давай! Че, не понял?

Послышался глухой звук удара, и кто-то попросил:

– Не надо, дядя! На руки…

– Вяжи его покрепче, Степаныч, – приказал Арцаков, не спуская глаз с Болдохи. – Владимир Алексеевич, поди, посмотри, как там девочка.

Я подошел к углу, в котором оказался дверной проем, ведший в узенький коридорчик. Там, прижав к стене, Степаныч деловито затягивал тонкой бечевкой руки за спиной худому плешивому мужику в телогрейке, накинутой на голое тело.

– Где она? – спросил я Степаныча.

Он только кивнул в сторону покосившейся дверцы – маленькой, как делают для чуланов под лестницами. Наверное, раньше там была парная, которую потом приспособили под чулан. Я протиснулся мимо Степаныча и заглянул внутрь.

Темно.

– Аня, – позвал я. – Это Гиляровский. Владимир Алексеевич. Все хорошо, выходи. Никто тебя не обидит. Мы пришли за собой. Ответом мне была тишина, но через мгновение из чулана послышались сдавленные рыдания.

– Ну, ну, будет, – постарался я сказать как можно ласковей. – Сейчас поедем к Надежде Петровне. А то она вся извелась уже. Сама хотела сюда ехать – тебя выручать, но мы ее не пустили. Иди сюда, а то тут темно – боюсь наступить на тебя.

Послышался шорох. Аня вышла, судорожно застегивая свое пальтишко, не замечая, что половина пуговиц оторвана. Волосы ее были растрепаны, на мокром от слез лице – размазанные потеки грязи.

Я посмотрел на нее, не решаясь задать тот вопрос, который собирался. Наконец с усилием спросил:

– Они… не обидели тебя? Аня мотнула головой.

– Хотели.

Внутри у меня отпустило. Слава богу, значит, мы успели вовремя. Одной заботой меньше. Бедная девочка совершенно не заслуживала тех бед, которые на нее и так свалились.

Мы вышли в предбанник.

– Жива? – спросил Арцаков, взглянув на нее. Аня кивнула.

– Цела? Снова кивок.

– Это хорошо. Так, Степаныч, дуй на перекресток, встречай наших. Девчонку отправь с пролеткой на Дмитровку, а наших – сюда. Мы тут пока постережем, поболтаем с ребятами. Степаныч, сунув револьвер в карман, мягко взял Аню за локоть и подтолкнул к выходу. Когда они ушли, Арцаков приказал двум другим «ангелам»:

– Берите эту парочку – и в чулан. Нечего им тут слушать, о чем мы разговариваем. Посторожите там. Если начнут дергаться – стреляйте сначала по ногам. Ну а попадете не туда – не наша забота.

Наконец мы остались в предбаннике втроем – я, Арцаков и Болдоха, лежавший на полу.

Крякнув, Петр Петрович грузно опустился коленями прямо на спину громилы и, захватив его вторую руку, вывернул и ее.

– Гиляй, достань у меня из правого кармана бечевку.

Я сделал, как он приказал.

– Сможешь стянуть ему руки? Только вяжи покрепче.

– Обижаешь, Петр Петрович, – сказал я наклоняясь, – в войну турок вязал – научился. Тонкая бечевка была настоящей пыткой для бандита: она врезалась в кожу, причиняя боль при каждом движении. Чтобы он не порвал путы, я несколько раз обмотал бечевку вокруг его запястий, без какого-либо гуманизма – об этом я совершенно не заботился, помня, какой опасности преступники подвергали бедную Аню.

– Добро, – кивнул Арцаков. – Теперь давай-ка его к стене посадим. Мы оттащили Болдоху от стола и привалили его спиной к стене. Сидел он неудобно, но поделать ничего не мог, а только смотрел на нас изпод спутанных волос. Впрочем, смотрел спокойно, вероятно, прикидывая, как будут развиваться события.

– Ну что, – сказал Арцаков, отдуваясь и садясь обратно на табуретку. – Поговорим?

– Поговорим, – ответил Болдоха. – Че надо? Арцаков обернулся ко мне:

– Что нам надо, Владимир Алексеевич?

Я молча смотрел на Болдоху, думая. Потом пододвинул лавку и сел напротив него. В моей голове наконец сложился план дальнейших действий. План, за который Маша меня по голове не погладила бы. Но он давал надежду поймать Ренарда с поличным и одним махом закончить всю эту историю.

– Ты ведь в бегах? – спросил я громилу. Тот кивнул. – И если я тебя передам в полицию как похитителя девушки, то загремишь по полной, точно? – Точно.

– Хорошо, что ты это понимаешь, – сказал я. – А вот если я тебя отпущу. Болдоха удивился, хотя и старался не показывать этого.

– Вы ведь Ренарду еще не успели сообщить ничего.

– Нет.

– Тогда слушай.

Когда я изложил свой план, не только Болдоха, но и Арцаков посмотрели на меня как на сумасшедшего.

Вероятно, я и сам бы так посмотрел на человека, изложи он мне такой же нелепый и опасный план.

 

21

Дерзкий план

Добравшись утром до дома, я попытался лечь спать, но все ворочался в постели – был слишком взбудоражен, чтобы уснуть. Мало того, что в голове постоянно крутились картинки последних событий, весь я был словно лошадь перед скачками или как мальчик перед свиданием: сердце стучало часто, кровь не бежала, а буквально неслась по жилам. Наконец я задремал, а может, просто задумался о своем сумасшедшем плане, но буквально через четверть часа постучалась Маша и сказала, что в гостиной меня ждет сыщик Архипов. Я тут же вскочил с постели, натянул поверх пижамы свой халат и быстро вышел в гостиную.

– Захар Борисович, вы уже вернулись? Со щитом или на щите? – буквально завопил я.

– Со щитом, со щитом, – улыбнулся Архипов. Он все еще был в дорожном платье – мятом и несвежем – вероятно, даже не успел заехать домой переодеться.

– Новости? Чаю? Позавтракать?

– И то, и другое, и третье.

Маша уже пошла на кухню – готовить. Я сел за стол напротив Архипова.

– Начинаю привыкать, что вы у меня завтракаете, Захар Борисович. Пожалуй, надо сказать Маше, чтобы теперь каждое утро ставила еще один прибор. Захар Борисович явно смутился.

– Простите ради бога, Владимир Алексеевич! Это я не нарочно.

– Полно. У меня есть что вам рассказать. А у вас?

– И у меня есть что, – сказал Архипов, принимая от Маши чашку чая. – Хотя я и не знаю пока, насколько это важно.

– Тогда начинайте вы, – предложил я.

– Хорошо.

Он аккуратно отпил исходящий паром чай и начал:

– Я был в Дубках под Можайском. Помните – это родная деревня Ренарда?

– Да.

– Для начала посетил можайское уездное управление полиции и попросил поднять мне архивные дела по Дубкам за последние двадцать лет.

– Ого, – удивился я. – А как же вам это удалось? Вы ведь в отпуске, не на службе? Архипов вздохнул:

– Ну… я не сообщил им этой подробности.

– И много набралось? – поинтересовался я. Архипов удивленно посмотрел на меня.

– За двадцать лет? Всего три дела.

– Тихо живут…

– Да нет, – пожал плечами Захар Борисович. – Просто по мелочам местные в полицию не обращаются – разбираются сами. Так что три дела за двадцать лет – это нормально. Два дела – сущая ерунда – поджог и побои. Все по пьяному делу. А вот одно – убийство. Пятнадцать лет назад обнаружено тело местной крестьянки Пелагеи Смирновой, шестнадцати лет, со следами издевательств. Девушка была изнасилована и задушена.

– А Ренард в то время еще был в деревне? Архипов кивнул.

– Так-так. Убийцу не нашли?

– Почему? Нашли. Осудили и сослали на каторгу. Это – родной брат-близнец Ренарда, Лисицын Антон Игнатьевич.

– Брат-близнец? – спросил я задумчиво. Архипов погрозил мне пальцем.

– Э-э-э, Владимир Алексеевич! Ну-ка перестаньте! – Что?

– Вы уже пытаетесь встроить брата-близнеца в ваши теории?

– Как вы догадались? Вернее, я только начал думать в этом направлении.

– Не стоит, – покачал головой Архипов. – Хотя они и братья-близнецы, но при этом совершенно не схожи друг с другом.

– Как это? – удивился я.

– Они действительно родились одновременно, однако Антон, в отличие от Павла, появился на свет с деформированной головой. Он слабоумный.

– Змеюка! – воскликнул я. – Змеюка – брат Ренарда?

– Похоже на то, – согласился Захар Борисович. – Но это не все. Я поехал в сами Дубки и встретился с отцом Ренарда. К сожалению, безрезультатно. Он не захотел со мной говорить. – Так.

– Зато мне удалось поговорить с соседями. И похоже, что в этом деле все не так просто. Они намекают, что полиция схватила не того брата. – Не того?

– Не того. Соседи указали мне дом матери погибшей пятнадцать лет назад девушки. Она уверена, что ее убил сам Ренард. Но чтобы оставить его на свободе, полиции отдали второго брата – слабоумного.

– Что же, логично, – сказал я. – Их понять можно. Хотя… родного сына, пусть и слабоумного – в Сибирь невинным послать… Что за люди!

– Впрочем, – продолжил Архипов. – Сам Павел Игнатьевич, то есть наш Ренард, после этого долго в деревне не задержался. Сначала отец прятал его дома, сказав, что сын болеет. А потом, вероятно, отправил в Москву – с глаз подальше. Он вообще суровый старик – даже сейчас, пятнадцать лет спустя. – А мать Ренарда?

– Нет. Ее не существует. Говорят, умерла от оспы через три года после родов.

– Понятно, – сказал я, задумчиво вертя в руках свою табакерку. – Но может ли это как-то помочь нам? Возможно ли провести теперь еще одно расследование и доказать причастность Ренарда к тогдашнему убийству? Можно ли доказать подмену обвиняемого?

– Нет, – спокойно сказал Архипов. – Я же говорил вам, Владимир Алексеевич, я еще не понимаю, как распорядиться этими знаниями. Что нам с того, что Змеюка – родной брат Ренарда? Зато теперь понятно, что их связывает… Ну, ладно, я с вами поделился своими новостями. Теперь расскажите и вы мне, что случилось за то время, пока я уезжал?

– Ха! – сказал я. – У меня новостей больше. Да что новостей – кажется, мы нашли способ прищучить этого мерзавца.

Я прикрыл дверь на кухню, чтобы Маша не услышала, потом подробно рассказал Архипову о произошедших событиях и изложил свой план. Когда я закончил, Захар Борисович смотрел на меня, прямо скажем, оторопело.

– Вы представляете себе всю степень риска, Владимир Алексеевич? – Да… – промямлил я.

– А как вы собираетесь приманить Ренарда в Марьину Рощу?

– Один из людей Арцакова переоделся в одежду захваченного в бане бандита и поехал к Ренарду. Он должен представиться членом шайки – подручным, который сторожил эту самую баню. Он передаст Ренарду или Змеюке послание от Болдохи. Описать место и назначить время. В полночь.

– Ага, – кивнул Архипов, – в полночь. Как же иначе. – Если все пройдет чисто, – продолжил я, – Петр Петрович пришлет мне своего человека, предупредить. Надеюсь, что Ренард клюнет. Уж слишком крупную рыбу мы ему предлагаем.

– Куда крупнее, – задумчиво сказал Архипов, – не какую-нибудь портниху из ателье, а самого Гиляровского!

– Да, – согласился я.

Действительно, план мой состоял в том, что «бандиты» дадут знать Ренарду, будто им попался я сам. Помня, с какой ненавистью Змеюка с братом изуродовали несчастного Митю Березкина, я не сомневался: Ренард непременно воспользуется случаем, чтобы «побеседовать» со мной лично, связанным и беспомощным. Правда, во что именно может вылиться эта беседа, я предпочитал не фантазировать, благо баня на тот момент будет окружена «ангелами», которые должны ворваться по моему сигналу.

– Это неправильно, – сказал вдруг Архипов. – Гораздо проще обратиться в полицию. Тем более что дело уже идет не о госпоже Ламановой, а о вас. Если Ренарда задержат в бане при вашем допросе, ему можно будет предъявить официальное обвинение в похищении человека. К тому же вы известный человек, журналист. Ренарда точно осудят.

– Не верю я полиции.

– Позвольте! – вскипел Архипов.

– Захар Борисович! – выставил я вперед руки. – Посмотрите на себя! Ведь вас отстранили именно от этого дела! И именно из-за связи «сестер» с адъютантом великого князя. Если выяснится, что Ренард и этот самый адъютант состояли в одной шайке «сестер» – что будет? Архипов надолго задумался, помешивая ложечкой остывший чай в чашке.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Провести эту операцию силами одной только полиции мы, вероятно, не сможем. Однако там должен быть хоть один полицейский при исполнении, чтобы официально запротоколировать происшествие и арестовать Ренарда. Я, к сожалению, сейчас не при деле. Но, кажется, смогу организовать такое присутствие. Вот только, как я узнаю, удалось ли вам заставить Ренарда клюнуть на уловку?

– Подождите у меня, – предложил я. – Вы спали сегодня ночью? – Крайне мало.

– Вот вам диван. Ложитесь. Отдохните. Как только приедет гонец, я вас разбужу.

– Это не очень удобно, – с сомнением сказал Архипов.

– Наоборот, – возразил я. – Это гостевой диван. Вы не представляете, в какой компании окажетесь – на этом диване спала половина литературной и сценической Москвы! – Ну, если так…

– Вот как раз в этом углу сиживал Лев Николаевич Толстой, – сказал я, указывая на диван.

– Толстой? Граф?

– Он самый.

– Пожалуй, тогда я лягу туда головой, – сказал Архипов.

– А в другом – Антон Павлович Чехов.

Курьер от Арцакова постучался через полтора часа. Это был один из тех «ангелов», с которыми мы ночью врывались в баню в Марьиной Роще.

– Ну как, братец? – спросил я.

– Приедет.

– Хорошо. Петр Петрович мне еще что-то передавал?

– Говорит, делаем, как условились.

– Спасибо.

Это означало, что я должен был появиться в марьинорощинской бане за два часа до полуночи, чтобы успеть подготовиться.

Я вернулся в гостиную и разбудил Архипова, посапывавшего на диване.

– Что? – спросил он спросонья.

– Клюнул.

Архипов кивнул, встал и начал надевать пиджак.

– Понятно, – сказал он наконец. – Значит, договорились. Когда я приеду со своим человеком, «ангелы» должны исчезнуть. Иначе придется им объяснять свое появление в этом месте.

Я пожал плечами. Зная, как ненавидит Петр Петрович Ренарда после случая с Митей Березкиным и как хочет посчитаться, я не представлял себе, можно ли будет вытащить модельера из его рук. Впрочем, я все же надеялся уговорить Арцакова отдать негодяя в руки закона.

Иван в сумерках живо домчал меня до Шереметьевской и подкатил к условленному месту, где ждал Степаныч. Прошлой ночью в темноте я не слишком хорошо запомнил дорогу к бане и теперь пошел к ней в сопровождении бывшего филера.

Несмотря на то что оделся я тепло, все равно меня слегка потряхивало изнутри – пусть план и был обговорен тщательно, все-таки я никогда не видел плана, который исполнялся в точности. А вернее, любой тщательно составленный план был только двигателем хаоса и беспорядка. Конечно, проще всего было бы остаться в кровати и, лежа под теплым ватным одеялом, ждать, когда ситуация разрешится сама собой. Впрочем, не такой я человек, увы.

В бане все оставалось в точности, как вчера. Только Болдоха больше не был связан – он сидел на одном из табуретов и курил махорку. Арцаков сидел напротив, положив револьвер на стол – дулом к Болдохе.

– А, здоров! – встретил меня Петр Петрович, обернувшись. – Ну что, не отказался еще от своей идеи?

– Нет! – сказал я бодро. Вернее, я надеялся, что это звучало бодро.

– Ладно. Тогда давай еще раз проговорим.

– Сколько уже можно? – с досадой спросил я. – Вчера все утро проговаривали.

– Ничего, – осадил меня Арцаков. – Не помешает. Повторенье – мать ученья. Он повернулся к Болдохе.

– Значит, так. Гиляя я связываю. Сажаю в угол. А ты встречаешь Ренарда. Так? Болдоха кивнул и сплюнул на пол.

– Ренард со Змеюкой заходят. А что делаешь ты?

– Ну, говорю – так и так, пойду на шухере постою, – ответил лениво громила.

– А чего на шухере? – спросил строго Арцаков. – Разве место не проверенное? Лучше скажи, что пойдешь отольешь. Мол, засиделся тут сторожить. Невмочь тебе. Понял? Болдоха опять кивнул.

– Дальше. Ты просто выходишь, и все. И мотай на все четыре стороны.

– Ага, – возразил Болдоха вяло. – Тут твои меня снова и повяжут. Петр Петрович ударил по столу кулаком.

– Я тебе, идиоту, уже обещал – никто тебя вязать не будет. У нас уговор – помнишь? Ты нам сдаешь Ренарда, а мы к тебе больше претензий не имеем. Вали куда хочешь – никто тебя не тронет. Усек? – Усек. Арцаков повернулся ко мне.

– Теперь еще раз с тобой, Владимир Алексеевич. Руки и ноги я тебе свяжу. Но так, что освободиться ты сможешь без проблем – я тебе покажу как. Узелок хитрый – с виду крепко связано, а на самом деле – ерунда. Понял?

Теперь кивнул и я.

– Твое дело, – продолжил старший «ангел», – дождаться, когда Болдоха выйдет. Как только он выйдет, тут и мы влетаем.

– А если он не выйдет? Если продаст? – спросил я. Арцаков пожал плечами.

– Что же с того! Дверь мы обратно прибили к косяку, но держится она хлипко. Десять минут подождем и все равно ворвемся. Только… – он, недобро прищурившись повернулся к Болдохе, – тогда уже не серчай, дядя. В неразберихе и пристрелить можем.

Громила дернул щекой и затянулся своей «козьей ножкой».

– Хорошо, – согласился я. – Предположим, что все так и будет. А дальше?

– А дальше я с Ренардом в чулане немного потолкую. Без свидетелей, – спокойно ответил Арцаков. – Думаю, у него вся охота пакостничать после этого пройдет. – Нет, – сказал я, – дальше будет не так. Арцаков молча посмотрел на меня.

– Дальше, – продолжил я, – с вами пойдут два полицейских, оформят поимку Ренарда с поличным и увезут с собой. А вы, как только они начнут оформлять протокол, исчезнете, чтобы не подставляться.

– Мы так не договаривались, – сказал Арцаков, – мне Ренард самому нужен – расквитаться за Митю Березкина.

– Вряд ли сам Ренард твоего Митю уродовал, – ответил я на это. – Возьми себе Змеюку. С него и весь спрос, как я понимаю. Но Ренард пойдет под суд за мое похищение. Так будет надежнее. Он, конечно, будет все отрицать, но его же возьмут с поличным – так что…

– Не нравится мне это, – мотнул головой Арцаков. – Зря ты, Алексеич полицию позвал.

– Так надо, Петр Петрович, – ответил я. – Чувства твои мне понятны, однако это я рискую шкурой, так что я и буду правила устанавливать. Согласен?

– Полиция? – спросил Болдоха. – Тогда я точно смотаюсь.

– Ладно, – тяжело согласился Арцаков, – только уж тогда я Змеюку точно с собой забираю.

– Забирай!

– Кто хоть из легавых приедет? – спросил Арцаков. – Знакомые твои?

– Архипов Захар Борисович. Из Сыскного. И с ним еще кто-то.

– Архипов? – переспросил Петр Петрович. – Такой, с усиками?

– Он.

– Знаю. Ну что, посидим еще немного, и я пойду в засаду садиться.

Арцаков вынул из кармана свою сигарку, потом посмотрел на нее и сунул обратно.

– Учуют запах. Ни к чему это.

Минут через десять Арцаков поднялся, вынул из кармана два куска веревки и, усадив меня в угол, где прошлой ночью сидел Болдоха, связал мне руки и ноги, показав, как можно одним движением освободиться от пут. Потом, повернувшись к Болдохе, он погрозил ему пальцем и вышел.

Мы остались вдвоем с громилой. Тот сидел, облокотясь на стол и свесив свою кудлатую голову.

– Ну, Ляксеич, снова мы с тобой вдвоем остались, – сказал он наконец. – Не страшно?

Я поерзал на полу, устраиваясь поудобнее.

– Нет, – ответил я. – Чего бояться? Вокруг наши.

– Так-то так, – ответил громила. – А что, если я тебя прирежу и спокойно уйду? Меня же выпустят – сам слышал. Вот дождусь, как Ренард приедет, чик тебя по горлу и – на все четыре? «Ага, – подумал я, – этот вариант мы как-то не продумали…»

– Арцаков тебя все равно найдет. Из-под земли достанет.

– Может, достанет, – согласился Болдоха, – а может, и нет. Уеду в Рязань или на Урал подамся. Кто меня там разыщет? А? – А ты попробуй, – предложил я спокойно. – Одно дело было там, под землей, – никто и не знал, что мы с тобой там встретимся. Ну, пошел человек под Хитровку и пропал там – дело обычное. Другое дело сейчас – когда все знают, что ты тут, со мной. Тебя не только Арцаков искать будет, но и вся полиция. И на Урале, и в Рязани, и в царстве Польском.

– Это – да, – согласился Болдоха. – Зря я вообще в это дело полез. Вот как чуял! Да и Ренард этот – та еще сволочь! Ты его знаешь? – Разговаривали как-то один раз.

– Ну… Это не считается. Ладно, сейчас сам увидишь.

– А ты знаешь, что Змеюка – его родной брат? Болдоха пожал плечами.

– Этот? Ну и что?

Я хотел расспросить Болдоху про телохранителя Ренарда, но не успел – входная дверь скрипнула, в предбанник ворвался холодный ноябрьский воздух и на пороге появился Ренард собственной персоной – в короткой шубе, с тростью в руках. За его спиной мелькнула маленькая голова Змеюки.

– Так-так – так! – сказал Ренард своим высоким голосом. – Какая приятная встреча, господин Гиляровский! Просто подарок!

 

22

Исповедь

Модельер прошел внутрь. За ним в предбанник скользнул и Змеюка – взгляд его только раз прошелся по моему лицу. В руке телохранитель держал саквояж.

– Это, – сказал Болдоха, вставая с табурета. – Все как договаривались. Я пойду пока отолью за угол, а то засиделся вас тут ожидаючи.

– Сиди! – приказал Ренард. – Ты еще нужен.

– Этак я под себя обделаюсь, – нервно возразил Болдоха. – Я на минутку. Никуда я не сбегу. Чего боитесь-то?

– Сначала расскажи, как ты поймал этого. – Ренард указал на меня кончиком трости. Болдоха замялся.

– Ну?

– Это… вчера вечером пришли мы на Дмитровку. Со дворов. Смотрим – Ляксеич идет. Ну, я подумал, что вам он будет поинтересней, чем портниха какая. Мы, эта… накинулись, стукнули его пару раз. И – сюда.

– Хорошо, – кивнул Ренард, снимая шубу. – Куда повесить?

– А вона, на гвоздь.

Модельер повесил шубу на гвоздь, вколоченный у двери, и, обернувшись к Змеюке, протянул руку. Тот передал саквояж.

– Вот, господин журналист! – Ренард потряс передо мной саквояжем, в котором что-то звякнуло. – Вот что я вам принес. Гостинцы.

– Не нужны мне ваши гостинцы, – сердито пробормотал я. – Зачем приехали, говорите. Болдоха нервно переминался с ноги на ногу.

– Мне бы до ветру… Ренард резко обернулся к нему.

– Что ты заладил, а? Смыться хочешь?

– Нееее… Сколько сидел с этим… И куда мне смыться? Деньги принесли? Куда мне без денег-то?

Ренард указал тростью на Змеюку.

– У него твои деньги.

Но как только Болдоха повернулся к телохранителю, Ренард перехватил трость, резко размахнулся и со всей силы врезал громиле по затылку набалдашником. С сухим треском трость обломилась, а Болдоха рухнул на пол. Но меня в тот момент больше удивила реакция Змеюки: он коротко вскрикнул, затрясся всем телом и вдруг закрыл лицо руками.

– Ну, Антоша, не надо снова реветь! – раздраженно сказал ему Ренард. – Дядя просто прилег отдохнуть. Поди-ка лучше, сядь на табуретку. Посиди, пока я буду разговаривать с моим другом.

Змеюка что-то залопотал и покорно пошел к табуретке.

Вот так так! Грозный телохранитель модельера оказался самым обыкновенным идиотом… Но зачем он таскает его с собой? Объяснение появилось у меня сразу же, но я тут же и оборвал себя – об этом ли стоит теперь думать? Болдоха оглушен, если не убит. А значит, «ангелы» не получат сигнал! Впрочем, они и так через десять минут ворвутся в баню, но что произойдет за эти минуты?

Тем временем Ренард поставил саквояж на стол и открыл его. Перехватив мой взгляд, устремленный на Змеюку, он улыбнулся.

– Что, Гиляровский? Обманул я тебя? Я сглотнул комок в горле.

– Обманул. Но теперь-то все понятно. Братца своего с собой таскал, чтобы в случае чего все снова на него свалить. Как тогда, в деревне. Да?

– О! – удивился модельер. – Ты слишком много разнюхал, я смотрю!

Он выложил на стол несколько ножей, кусачки и молоток. Потом пакетик с иглами, шило и что-то еще, чего я не разглядел. Предметы, вполне обычные в жизни, сейчас показались мне зловещими.

– Пытать будешь?

– Я? – весело переспросил Ренард. – Нет, развлекаться. Знаешь, как в нашей работе важна точность раскройки материала? Чтобы лишнего кусочка не осталось. Ткань дорога – надо экономить. Разве тебе твоя шкура не дорога? Он вытащил из кармана металлическую коробочку, в которой в аптеках продавали немецкий кокаин, втер себе в десны и, насыпав на большой палец руки, вдохнул его – так, что вокруг носа остались белые следы порошка.

– Вот так хорошо, – сказал Ренард. – Это для бодрости духа. Не хочешь? Я помотал головой. Неужели десять минут не прошли еще? Где же «ангелы»?

– Что ты еще знаешь? – спросил Ренард, снимая саквояж со стола и перебирая свои «инструменты».

Я решил потянуть время, чтобы дать «ангелам» подобраться к бане.

– Что это ты убил Юру.

– Да, – кивнул Ренард.

– Что ты убил Аркадия Брома и его брата Леонида. А узнав, что они шантажировали Ламанову, решил и сам этим заняться.

– Не-е-е-ет, – неестественно громко засмеялся модельер. – Вот тут ты ошибся! – В чем?

– Это с самого начала была моя идея. Братья Бром никогда бы до этого не додумались! Что ты! Это были глупейшие создания! Трусливые, как собаки! Разве они посмели бы? Никогда! Это была целиком моя идея. И знаешь, когда она пришла мне в голову? Там, в каморке этого сопливого мальчишки, который получил по заслугам – поверь мне! По заслугам!

– За то, что ты изнасиловал его? – спросил я, не отводя взгляд от его водянистых глаз. Ренард мгновенно взъярился. Он грохнул кулаком по столу так, что пыточные инструменты подпрыгнули и зазвенели. Закусив отбитую ладонь, Ренард некоторое время молчал, тяжело дыша и пронзая меня сумасшедшим взглядом. Но потом взял себя в руки.

– Изнасиловал? Этот поганец был любимчиком Краузе! Моего Краузе!

– Адъютанта великого князя? – быстро спросил я.

– Его! Стоило прислать ему приглашение, как он тут же мчался на наши собрания и уже в дверях сбрасывал штаны! Эта сволочь Аркадий подцепил мальчонку еще полгода назад! И он отбил у меня Краузе!

– Приглашение? – спросил я. – Эта бумажка с масками и словом «сестры»?

– Да! – обиженно крикнул Ренард. – Именно! Но Краузе был мой! Мой! Я почти два года обхаживал его! Он был мне нужен.

– Чтобы войти в высший свет? – догадался я.

Ренард застонал и схватил небольшой нож с острым концом.

– Слишком умный! – пробормотал он, глядя на меня. – Что тебе отрезать, чтобы ты не был таким умным? Змеюка на своем табурете взвизгнул и снова затрясся.

– Погоди, – сказал я торопливо. – Что-то не верится, чтобы ты сам придумал всю эту историю с шантажом. «Ангелы» все еще не ворвались в дверь. Болдоха валялся на полу – оставалось только надеяться на свои силы. Я мог бы прямо сейчас освободиться от веревок, но, полулежа на полу, я вряд ли сумел бы дать быстрый отпор этому сумасшедшему.

– Да? – иронически спросил Ренард. – Тогда представь себе – вот, стою я в той отвратительной каморке, у моих ног валяется это… тело. И я думаю – ну, хорошо, дело сделано. Чувствую себя на подъеме – в голове все бурлит, все сверкает! И мысли… Тут же мысли накатывают – разные, одна чудесней другой! А одна из них – если Краузе для меня потерян… а он мне не простит своего любимца, этого сопливого поэта… разве не прекрасный повод начать гениальную операцию по изъятию у этой курицы, у этой самозванки Ламановой ее незаслуженной славы, чтобы использовать ее для продвижения моего имени? Так все начало складываться у меня в голове! Мы с Антошей взяли тело, подвесили его на веревочке. Потом внизу я сказал Аркашке – пусть сбегает посмотрит, что там – наверху. Ну, уморительная у него была рожа, когда он вернулся! Все лепетал:

«Что теперь будет, что теперь будет?» Я говорю: «А вот сдам тебя полиции, как сутенера, вот что теперь будет». Он чуть в обморок не грохнулся. Тут я и потребовал – пусть принесет фотографии от своего братца.

– И он принес фотографии, – кивнул я, тихонько, чтобы Ренард не заметил, освобождая руки за спиной.

– Как миленький! Умолял меня отпустить его, не впутывать в это дело. Но Аркашка – дурак! Наделал долгов. Боялся. Хотел уехать. Я ему сказал – не бойся, долги твои я оплачу. Садись и пиши письмо Ламановой – мол, если не выплатит тебе деньги, то ты пошлешь эти снимки в газеты.

– И он написал.

– Уж конечно!

– А если бы Ламанова отдала деньги?

Ренард поморщился и снова вытащил свою коробочку с кокаином.

– Ламанова? Она скупа, как еврей! Мне ли не знать! Не считай меня идиотом – я хорошо знаю, кто такая Ламанова, какие у нее расходы. Я знаю, что она строит дом на Тверском бульваре. У нее нет таких денег сейчас. Нет, деньги – это ерунда. Надо было просто прицепиться к чему-то, с чего-то начать. И я все правильно рассчитал – Ламанова пожалела денег! Курица! Сама полезла в ловушку – из-за своей скупости!

Я почувствовал, как руки мои освободились. Но где же эти чертовы «ангелы»? Сколько еще мне тут валяться?

– Зачем же ты убил Ковалевского?

– Ивана? Ну, разве ты не понимаешь? Это вы с Ламановой подписали ему приговор, когда отказались платить! Мне нужно было серьезное доказательство намерений. Кроме того, Иван мне никогда не нравился – от него всегда пахло плохим одеколоном. И он был груб! Будь моя воля – я бы вообще гнал его из «сестер»! Но Краузе… Он такой транжира – ему вечно не хватало денег. Он задолжал Ковалевскому более ста тысяч, потому мне и приходилось его терпеть!

– Ты ударил его кистенем, который подложил потом Аркадию Брому? А потом переодел в платье и надел маску – как послание Ламановой?

– Неплохо придумано, да? – спросил Ренард, откладывая нож. Он взял со стола шило и показал его мне. – Смотри! Модельер подошел ко мне, сел на корточки и поднес шило к моему правому глазу.

– Можно вонзить, а потом вынуть глаз. Никогда так не делал? – А ты? – спросил я с пересохшим горлом.

– Тоже нет. Пока не делал. Хочу попробовать. Давай? Давай попробуем, дружок? – Сначала скажи, за что ты убил Аркадия?

– Тебе интересно? – спросил Ренард удивленно.

– Конечно! Никогда бы не подумал, что ты такой находчивый.

«Немного лести не повредит, – подумал я, – люди любят, когда их хвалят. Они становятся разговорчивыми». Старая добрая журналистская уловка сработала и на этот раз.

– Аркашка и не подозревал о Ковалевском, пока я не заставил его написать второе письмо. Он его написал под мою диктовку и тут словно с цепи сорвался – валялся у меня в ногах, просил отпустить его… Он очень, очень меня разозлил! А если меня разозлить… Он сорвал мой план! Я собирался сам ехать к этой курице Ламановой и предложить ей посредничество – подружиться с ней. Для виду. Довести ситуацию до полного краха, а потом потребовать взамен за свои услуги ее марку. Но дурак Аркашка меня разозлил, и я его прикончил! Представляешь? И что мне оставалось делать? Но все оказалось не так плохо! Не так плохо!

– Потому что появился его брат Леонид, на которого перешел долг брата? – спросил я.

– Именно! Сама судьба была за меня! Черт!

Он встал, раскрыл коробочку с кокаином и принял еще дозу. Потом повернулся к Змеюке.

– Антоша, хочешь кокаину?

Змеюка что-то промычал.

– Вот дурень, – сказал Ренард. – Явился ко мне после каторги. Я хотел его гнать взашей, но потом присмотрелся – вид устрашающий. Хоть и дурак дураком. Дай, думаю, пристрою его у себя. Еще пригодится, если дела пойдут плохо.

– И что Леонид? – прервал я его.

– А что Леонид? – удивленно спросил Ренард.

– Он не догадался, что это ты убил его брата?

– Нет, конечно. Я сказал, что его братца зарезали азиаты. И теперь ищут его самого. Это так его напугало, что дурачок согласился тут же сделать все, что я прикажу. Я прикинулся, что денег у меня для него нет, но что есть письмо, по которому должны передать такую сумму – главное, взять эти деньги и исчезнуть. Леонид оказался намного умнее братца-идиота. Этот фокус с магнием был не плох. Но ты, Гиляровский, обманул Леонида. Ты подсунул ему резаные газеты. И этим подписал приговор и Леониду. – Так это я виноват?

– Если бы ты принес деньги… Леонид был бы жив. А так… Леонид стал уже ненужным. Все это была какая-то возня, которая нисколько не приближала меня к цели. К тому же этот идиот попался азиатам и прислал мне записку! Он додумался прислать мне записку – то есть раскрыть мое участие во всем деле! – И пришлось заплатить за него? – кивнул я.

– А что делать? Что делать? Иначе он все рассказал бы азиатам – кто знает, что бы решили они, получив всю информацию? Мне лишние люди в этом деле не нужны. Да, пришлось заплатить им. Но зато потом я все взыскал с Леонида сполна… Я развлекался с ним полдня в подвале моего ателье… А он даже кричать не мог, потому что… вот!

Ренард вытащил из кармана большой платок и быстрым движением засунул мне его в рот вместо кляпа. Я рефлекторно вскинул руки, защищаясь, но Ренард тут же прижал шило к моему горлу.

– А! Вот как! Мы тут прикидываемся связанными! Ну-ка, руки опусти!

Я возмущенно промычал, показывая, что не собираюсь подчиняться. Но модельер сделал короткое движение, и я почувствовал укол сбоку шеи. Еще чуть-чуть и он проколет мне сонную артерию!

Я опустил руки.

– Ну и что же нам теперь делать? – спросил Ренард, не убирая шила. – Антоша! Дядя меня обидел! Дядя сделал мне больно! Помоги мне, братишка!

Змеюка замычал и поднялся со стула.

– Он безобидный, – сообщил мне Ренард. – Но очень меня любит. Так было всегда, понимаешь? Я озорничал и сваливал все на Антошку. Ему доставалось от отца, но Антоша был не против. Он же дурачок. Но очень преданный дурачок. Только дурачки и бывают преданными, понимаешь? Умные люди не могут быть преданными – потому что они умны. Антоша! Скорее – держи дядю!

Змеюка как-то боком подскочил к нам, раскинул руки и вдруг, повалившись на пол рядом, облапил меня, крепко сжимая.

– Хорошо, Антоша, вот хорошо, – сказал Ренард, поднимаясь. – Так и держи его. Помнишь, как ты держал в карете того противного мальчишку? Пока я резал ему уши. Жаль, удалось выколоть только один глаз – до чего мальчишка оказался изворотливым.

Природа не обидела меня силушкой – бывало, в молодости я и пятаки гнул пальцами. Впрочем, это не такое уж и сложное дело, если знать, как. И в бурлаках я ходил по Волге-матушке. И мешки таскал в крючниках. Да и сейчас постоянно занимался в Гимнастическом клубе. Но попытавшись разорвать объятия Змеюки, я понял: это не так-то просто – сумасшедший держал меня всеми силами, всеми мышцами, что делало его захват поистине титаническим.

– Не вырваться? – спросил Ренард, наблюдая за моими стараниями. – Это он умеет. К сожалению, недолго, но мне хватит и того времени. Сначала – глаза. Потом – твой лживый язык. Потом – руки, которыми ты пишешь свои пасквили. А под конец – твое черное сердце.

Он перехватил поудобней шило и наклонился ко мне.

«Черт! Где же «ангелы»! Что такое!» – в панике подумал я. В этот момент дверь с грохотом влетела в комнату и вслед за ней ворвались, наконец, люди Арцакова.

– Стой! Руки вверх! – закричал Петр Петрович страшным голосом. Ренард выронил шило, вскочил и указал на своего брата:

– Спасите! Он его убьет! Он сумасшедший! Смотрите! Он его схватил! Я ничего не могу сделать!

Я попытался крикнуть Арцакову, чтобы он не верил модельеру и не отвлекался на его сумасшедшего братца, но Арцаков с людьми бросились к Змеюке и начали оттаскивать его от меня. Я мычал как безумный, кося глазами на платок в своем рту, умоляя вынуть его. Наконец, кто-то из людей догадался, что я требую, и вытащил этот проклятый кляп.

– Не того! – закричал я охрипшим голосом. – Ловите Ренарда! Это он убийца!

Но Ренарда в предбаннике уже не было. Воспользовавшись суматохой, он выскользнул в дверь – только на гвозде висела его шуба.

 

23

Развязка

С улицы раздалось:

– Стой! Стой!

Грохнул револьверный выстрел. Потом еще один. Я одним рывком вскочил на ноги и бросился вон из бани. В темноте я увидел спины двух человек, бегущих в сторону переулка, – один из них, в котелке, держал в руках револьвер. Я бросился за ними. Долго не мог догнать, один раз даже потерял из виду. Вдруг на очередном повороте, чуть не растянувшись в грязной луже, я наткнулся на Архипова. А с ним рядом стоял уже знакомый мне следователь, который занимался делом Юры. Вот уж не лучший выбор – подумал я, вспомнив, как этот полицейский сопротивлялся, не желая признать смерть Юрия убийством.

Архипов со своим товарищем тяжело дышали, но не двигались с места.

– А, Вла…Владимир Алексеевич, – сказал Архипов, увидя меня. – До… Догнали… – Где Ренард? – спросил я, тоже отдуваясь. – Ушел?

– Он там, – сказал Архипов, указывая вперед.

– В тупик загнали, – подал голос второй следователь. – Не уйдет. Я эти места знаю. Сам отсюда.

Я вгляделся в темноту – ничего не было видно.

– Уверены? – спросил я тревожно.

– Ага. Прячется за поленницей.

Я сделал шаг вперед и увидел эту поленницу – как высокую кучу в темноте.

– Эй, Ренард, ты там? – крикнул я.

В ответ раздался крик. Но это был голос не модельера – кричала девочка, ребенок. Кричала от страха и, может быть, от боли.

– Что это? – спросил следователь. – Кто это кричит?

– Похоже, он схватил ребенка, – сказал я с волнением.

– Вася, отойди направо, – указал Архипов, – давай потихоньку. Держи его на мушке, если высунется.

– А если у него действительно ребенок? – спросил я. – Он будет им прикрываться. Вы же не станете стрелять?

Захар Борисович пожал плечами.

– Поговорите с ним, – сказал он мне. – Старайтесь его отвлечь. Мы пока попробуем подойти ближе. – А ребенок? – настаивал я. Архипов сердито обернулся ко мне:

– Что вы хотите от меня? Я попробую сделать все, что смогу. Я с сомнением посмотрел на него. Потом опять шагнул к куче дров.

– Эй, Ренард, – крикнул я. – Ты здесь? Выходи! Отсюда некуда бежать! Все кончено!

С краю кучи показалось что-то белое – это была девочка в сером платьице и платке, завязанном крест-накрест на груди. Она стояла смирно, чуть подавшись назад. Приглядевшись, я увидел, что модельер держит ее одной рукой за шиворот. Во второй руке было шило, которое упиралось ребенку прямо в сонную артерию.

«Вот мы и поменялись с тобой местами, бедная девочка», – с горечью подумал я.

– Ренард, отпусти ребенка! Она ни в чем не виновата!

– Отойди! – раздался высокий голос модельера. В нем звенели нотки истерики. – Отойди! Зарежу! Все уходите! Зарежу! Я растерянно остановился. Что делать?

– Прочь с дороги! – продолжал кричать Ренард. – Если она умрет, вы сами будете виноваты!

– Владимир Алексеевич, – раздался голос Архипова. – Давайте назад! Только медленно – пусть он уходит.

– Отпусти девчонку! – крикнул я. – Мы тебя не задержим. Смотри, я иду назад. Ренард, не выпуская девочку, выглянул из-за ее плеча, проверяя, правду ли я говорю. Я сделал один шаг назад, потом второй и оглянулся на Архипова. В темноте я не смог увидеть его – только темный силуэт.

– Ну, давай, – крикнул я модельеру, – видишь, я ухожу. Девочка пискнула, но Ренард тут же тряхнул ее за шиворот и что-то прошипел. Несчастная малышка, наверное, вышла из дома на шум погони – от простого детского любопытства. И тут же поплатилась за это. Где-то через двор залаяла собака. В двухэтажном бараке за спиной Ренарда открылась ставня и женский голос позвал:

– Анька! Ты где, бездельница! Ну-ка, быстро домой!

«Значит, ее зовут Анютой, – подумал я. – И что теперь с этим делать?»

– Отойди еще дальше! – крикнул Ренард.

Я послушно сделал еще пару шагов назад и вбок.

– Стой там! И чтобы я тебя видел! – раздался голос Ренарда. – Где остальные?

– Я тут, – раздался голос следователя Василия.

– Подойди к журналисту и брось револьвер!

Василий сделал, как велел ему Ренард. Стоя рядом, он шепнул мне одними губами:

– Он не знает, сколько нас. Пусть думает, что двое.

– Еще есть? – крикнул модельер, как будто подслушав следователя Василия. – Нет, – ответил я. – Только мы двое!

– Смотрите! Если обманули, девчонка умрет!

В бараке распахнулась дверь, и на крыльцо выскочила полная женщина в телогрейке, накинутой прямо на ночную сорочку. Она вглядывалась в темноту и двумя руками неловко держала простой плотницкий топор.

– Анька! Анька! – заголосила она.

Девочка дернулась – и тут мать увидела дочку в руках какого-то человека. Она рванулась к нему, занося топор. Ренард, вероятно, не решив, что делать – резать девочку или уворачиваться от ее матери, сделал какой-то прыжок в сторону, прикрываясь телом девочки уже от топора.

В этот момент слева от меня сверкнула вспышка и грохнул выстрел. Ренард покачнулся, девочка вывернулась из его ослабевшей руки и бросилась к матери.

– А ну! Зарублюуууу! – завыла та.

Однако модельер не обращал больше на нее никакого внимания. Он беззвучно завалился на бок, несколько раз дернул ногами и затих.

Быстрым шагом я подошел к нему и склонился над телом.

– Ну как? – услышал я голос следователя Василия.

– Прямо в висок. Отличный выстрел.

– Да уж, Захар бьет без промаху, – с гордостью сказал Василий.

Архипов подошел, засовывая револьвер в карман.

– Мертв?

– Да.

– Ну, что же, Вася, составишь протокол?

– Конечно.

– Убит при попытке зарезать ребенка. При свидетелях. – Точно.

– Стрелял ты, Василий, не правда ли? – повернулся Захаров к своему товарищу.

– Много чести! – ответил тот. – Разве я так стреляю? Я бы промазал. Мне еще, небось, и премию выпишут. – И хорошо, – кивнул Архипов.

– Так что мы с тобой в расчете, Захар? – спросил Василий.

– В полном и окончательном, – ответил Архипов. – Поедемте, Владимир Алексеевич. Раз уж вы так привыкли угощать меня завтраками, то я этим воспользуюсь. Заодно и подремлю у вас, если вы не возражаете. Давеча спал головой к Толстому, а теперь надо и Чехова уважить. Я еще раз взглянул на труп Ренарда.

– Поехали, Захар Борисович. Есть что обсудить.

 

24

Три сестры

Я открыл дверь своим ключом – Маша еще спала. Вот и хорошо. Мы тихонько прошли в гостиную и сели на уже привычные места.

– Ну что, Захар Борисович, рассказать вам, в чем признался Ренард?

– Я слышал.

– Как так? – спросил я оторопев.

– Мы с Василием все время стояли за дверью и подслушивали. Вы очень правильно поступили, что разговорили его. Признание, сделанное в присутствии… будем считать это присутствием полицейского чина… даже двух, хоть я и не на службе сейчас… В общем – этого было достаточно, чтобы упечь Ренарда за решетку очень и очень надолго. И если бы он не сбежал… А нету у вас кофе? Я в изумлении смотрел на Архипова.

– Погодите с кофе, Захар Борисович, давайте сперва проясним один вопрос. Значит, вы все это время стояли за дверью?

– Да, – кивнул сыщик. – Я запретил вашим дружкам врываться без моего знака. – Но ведь Ренард мог меня убить! Покалечить! Архипов вздохнул:

– Но мы же были рядом. Думаю, вам ничего не угрожало.

– Ничего не угрожало! – воскликнул я во весь голос, нимало не заботясь, что Маша меня услышит. – Ничего не угрожало! Откуда вы знаете? Да он мне приставил шило к глазу! Вот к этому! Одно движение, и я был бы как адмирал Нельсон!

– Но ведь этого не произошло, – хладнокровно ответил сыщик. – Полноте, Владимир Алексеевич, вы преувеличиваете!

В дверь гостиной заглянула заспанная Маша, кутающаяся в пуховый платок.

– Что случилось, Гиляй? Что ты кричишь?

– Ничего, Машенька, иди спи, прости, что мы тебя разбудили. – Я поставлю чайник.

– Хорошо. И свари нам с Захаром Борисовичем кофе, пожалуйста.

– Точно ничего не произошло? – подозрительно спросила Маша.

– Ничего-ничего. Просто спорим по одному вопросу.

Маша ушла.

– Простите, – сказал Архипов. – Разбудили вашу супругу.

– Ничего, – ответил я. – Это я сам виноват. Лучше скажите, как вам удалось привлечь к делу этого самого Василия? В прошлый раз мне показалось, что он не из самых ревностных служак. Архипов улыбнулся и покачал головой:

– С вашего разрешения, я оставлю это своей тайной. Когда-то я ему сильно помог. Теперь он помог мне. Вот и все. Кстати, Владимир Алексеевич, по поводу рассказа Ренарда…

– Что? – раздраженно спросил я.

Меня все еще не оставляла злость на Архипова, который рисковал моим здоровьем ради удовольствия прослушать всю повесть модельера от пролога до эпилога.

– Вы ему поверили?

– А почему я должен был ему не верить? Ренард полагал, что убьет меня. Зачем ему врать?

– Не знаю, не знаю… – сказал Архипов. – Но есть детали, которые меня смущают. Например – если Юрий Фигуркин был любовником барона Краузе, то почему вечером перед убийством он рассказал своей сестре всю эту историю с якобы попыткой изнасилования? Почему не скрыл, как раньше?

– Наверное… – начал я и тут же осекся. – Не знаю. Голова не работает что-то. Это от пережитого. Мне надо сначала собраться с мыслями, позавтракать, умыться.

– Да-да, конечно, – рассеянно сказал Архипов. – Надо полагать, что Краузе не просто так пользовался благосклонностью Юрия. Ренард сказал, что барон расточителен. Он ведь должен был делать какие-то подарки своему любовнику? Но, как вы заметили, Анна и Юрий Фигуркины жили в бедности. И еще. Судя по всему, Ренард был психически ненормальным. И время от времени впадал в ярость. Смертельную ярость. Но как это сочетается с теми хитроумными планами, которые он составлял? Я не специалист в психиатрии, поэтому спрашиваю у вас.

– Ну, это как раз можно объяснить, – ответил я. – Наверное. Стоит только спросить у знающего врача.

– Да. Вопросов стало меньше, но вот мелочи… Они меня смущают.

– Только кто же вам теперь даст ответ на все вопросы? – спросил я. – Ренард мертв.

– Мертв, – подтвердил Архипов. – Но есть еще один человек, который мог бы помочь. К сожалению, он ни для меня, ни для вас совершенно недоступен.

– Кто это?

– Сам барон Алексей Краузе.

– Ну, Захар Борисович! Боюсь, даже если я и подберусь к этому барону, он мне не согласится ответить ни на один из ваших вопросов.

Однако я оказался не прав. 31 января 1901 года Алексей Рудольфович Краузе сам вызвал меня на разговор.

Именно в тот зимний морозный вечер состоялась премьера «Трех сестер» в МХТ. Подъезд театра на Каретном ряду сиял фонарями, сани и экипажи двигались медленно, хотя старались высадить своих седоков у подъезда театра как можно скорее. Я пришел пешком – благо от Столешникова было рукой подать. Публика шла самая разнообразная – от фраков до студенческих мундиров. Не успел я сдать в гардероб свое теплое пальто на ватине, как кто-то ухватил меня за рукав.

– Владимир Алексеевич! Вы один? Без жены?

Я оглянулся: это была Ламанова – в изумительно изящном платье темно-зеленого цвета, идеально сидящем на ее щедрой фигуре. После истории с сумасшедшим модельером Ренардом мы виделись всего несколько раз. Она так бурно меня благодарила, что мне стало ужасно неудобно – чем дальше оставалась в прошлом эта история, тем менее значительной казалась моя роль в ней. В конце концов я не так уж и много сделал для раскрытия этой цепочки преступлений – я больше ошибался, чем угадывал. Так что изъявления благодарности казались мне излишними. Кончилось тем, что мы получили от Ламановой обещанное платье для Маши (платье действительно великолепное!), и с тех пор я обходил ателье на Большой Дмитровке стороной.

– Я думала, что ваша супруга придет сегодня в моем платье, Владимир Алексеевич! – Увы, она заболела.

– Что с ней? – встревожилась Надежда Петровна.

– Подхватила простуду на Крещенье. Сидит дома и постоянно сморкается. Каждый день покупаем по две дюжины носовых платков.

– Бедная! – всплеснула руками Ламанова. – У вас есть хороший врач?

Я заверил, что наш врач настолько хорош, что, живи сейчас фараон Хеопс, в его пирамиде просто отпала бы надобность.

– Ну а вы, Надежда Петровна? – спросил я. – Как ваша работа для этой премьеры? Все удалось?

– Обижаете, Владимир Алексеевич! Конечно, все!

– Посмотрим-посмотрим! – улыбнулся я. – Буду наблюдать из партера.

– Не хотите ко мне в ложу? – спросила Ламанова. – Я вас познакомлю с мужем. Он очень хочет вас поблагодарить.

– Может быть, после второго акта.

– Обещайте! – потребовала Надежда Петровна.

Я вздохнул и пообещал.

Сквозь толпу ко мне протиснулся Леня Андреев. Он тоже, как и я, был во фраке.

– Пришли посмотреть или написать? – спросил он меня. – А вы?

– Я – написать, – ответил Андреев. – Надо же иногда разбавлять все эти очерки из судебного зала чем-то высоким. Иначе, глядишь, сделаешься настоящей судебной крысой – в мантии и буклях.

– Ну, – рассмеялся я, доставая из кармана табакерку. – Это крысы британского суда. Наши – совсем другие. Пьяные и строгие!

– Вас Архипов искал, – озабоченно сказал Андреев. – Из Сыскного. Не случилось ли чего?

– Архипов? – переспросил я. – Захар Борисович? Он здесь?

– Здесь. Только что его видел.

– Где?

– Возле буфета.

– Пойду посмотрю. – Я пожал руку собрату по перу и пошел в указанном направлении.

Архипова я нашел довольно быстро – он стоял с бутербродом в руке и медленно его жевал, рыская глазами среди зрителей.

– Захар Борисович! Сколько лет! Пришли посмотреть премьеру?

Архипов пожал мою протянутую руку и смахнул крошки с усов.

– Да. Из-за названия в первую очередь.

– А! Как у вас со службой?

– Вернули из отпуска и тут же нагрузили. Ренард мертв. Причем прошел по совсем другой истории, так что… – А как же ваши оставшиеся вопросы? Детали? Сыщик пожал плечами.

– Знаете, Владимир Алексеевич, такие вопросы есть почти в каждом деле. В целом Трепов доволен тем, что случилось. Васю наградили премией за отличную стрельбу при задержании преступника. Хотя какое задержание? Мертвого тела? Впрочем… – Он махнул рукой. – Кстати, хотите интересную подробность про Ренарда?

– Конечно. Захар Борисович наклонился к моему уху:

– Ренард был скопцом. Евнухом.

Признаюсь, это заявление меня поразило как громом.

– Как так?

– Зиновьев… врач – вы же помните его? Осматривал тело Ренарда. Он был оскоплен много лет назад.

– Но как? Вы же сами… Разве он не изнасиловал девушку в своей деревне, прежде чем ее убить? Захар Борисович молча пропустил пожилых дам, неистово обмахивавшихся веерами. Прозвенел первый звонок, и зрители начали пробираться ко входам в зал.

– Там, в деревне, где родился и жил Ренард, я встретился с его отцом. Помните? Я тогда сообщил, что он не рассказал мне ничего. Отмолчался. Но вот интересная подробность. Знаете, кто его отец?

– Кто?

– Конюх при местном коннозаводе.

– А конюхи холостят жеребцов, – произнес я задумчиво.

– Именно. Чтобы исправить им буйный характер. – И вы думаете?..

– Я ничего точно тут не знаю. Но вы, с вашей профессиональной фантазией, Владимир Алексеевич, можете предположить. Я кивнул.

– Он наказал сына. Старшего брата отдали полиции. А младшего отец сам наказал. Жестоко.

– Может быть, – пожал плечами сыщик. – Других объяснений у меня нет. В любом случае если это так, то отец просчитался. Все-таки человек – не лошадь. Ренард не успокоился, а стал только злее. Он сбежал из дома и подался в Москву – в ученики портного. А дальше вы и сами знаете.

– Да, – подтвердил я. – Но если Ренард был скопцом, то что он делал среди «сестер»? И почему сказал, будто Юра отбил у него Краузе?

– Интересно, – кивнул Архипов. – И, кстати, мы провели обыск на квартире Ренарда и в его ателье. Никаких фотографий найдено не было. Ни одной. А теперь посмотрите вооон туда. – Он указал бутербродом на вход в ложу. – Видите этого молодого человека с усиками? – Да.

– Это Алексей Краузе собственной персоной. Он – заядлый театрал. Ничего удивительного, что Краузе сегодня здесь, конечно. Узнаете третьего человека с вашей фотографии? Обычно он ходит в форме, но сегодня одет штатским.

Но разглядеть Краузе я не успел: он повернулся ко мне спиной, пропуская мужчину в генеральском мундире, а потом и его самого заслонили другие люди, спешившие занять свои места, потому что в этот момент прозвенел второй звонок. Я тоже решил пройти на свое место и попрощался с Архиповым.

Пьеса мне не понравилась. Станиславский был совершенно прав: уж на что Антон Павлович был мастер писать драмы без сюжета, но тут он превзошел сам себя. Публика, конечно, вела себя цивилизованно, но было ясно – большинство скучало. Это не «Чайка», которая имела громадный успех как среди зрителей, так и среди критиков. Конечно, Савицкая была хороша, Книппер-Чехова хороша, Маша Андреева – не хороша, а прекрасна. Константин Сергеевич показался мне староват для роли Вершинина – понятно, что его герой был уже далеко не мальчик, но седые волосы, усы, подкрученные кверху, и артиллерийский мундир совершенно не сочетались с интеллигентскими очками, которые Станиславский то ли забыл снять перед выходом на сцену, то ли оставил в надежде, что публика не заметит этого диссонанса. Оттого его Вершинин был похож скорей на стареющего ловеласа, чем на зрелого мужчину, обретшего свою последнюю и несчастную любовь. Мейерхольд, как мне показалось, тоже утрировал своего Тузенбаха, балансируя между восторженностью и цинизмом.

Но особенно меня поразили платья главных героинь – я так долго общался с Ламановой, насмотрелся в ее ателье таких великолепных моделей, что мне казалось, женские костюмы будут вроде тех, что я видел в модных парижских журналах. Каково же было мое разочарование – платья выглядели совершенно обычными, тусклыми, ординарными. Разве что сидели хорошо – нигде не морщили. Да у половины дам, пришедших на премьеру, туалеты выглядели в сто раз лучше и богаче, чем у актрис на сцене! А ведь и те и другие платья были из мастерской Ламановой!

На третий акт я не пошел. Мне уже достаточно было и вида постепенно зарастающей разным бытовым хламом сцены, и разваливающегося сюжета, а главное – самой истории трех молодых женщин, которым было достаточно дойти до вокзала, купить билеты на ближайший пассажирский поезд и на следующее утро прибыть в ту самую Москву, о которой они так страстно и так безнадежно мечтали, черт побери!

Я сел за столик в буфете и заказал бутылку пива.

– Владимир Алексеевич? Вы позволите? – раздался приятный мужской голос за моей спиной.

Я обернулся. Там стоял барон Алексей Краузе.

– Прошу, – указал я на соседний стул.

Краузе сел. Теперь, вблизи, я мог совершенно отчетливо видеть, что его лицо совершенно совпадает с тем, на фотографии. Это действительно он сидел рядом с Юрой, обнимая юношу за плечи. На фотографии он улыбался. А здесь, напротив меня, был, наоборот, сдержан и, кажется, грустен.

– Простите, что побеспокоил вас, – сказал молодой барон. – Но мне нужно поговорить. – Да, понимаю, – кивнул я.

– Видите ли, – продолжил Краузе, – так получилось… Так получилось, что наши с вами истории неожиданно пересеклись. Не спрашивайте, откуда я знаю подробности – близость к генерал-губернатору, к Сергею Александровичу…

Он вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня.

– Вы улыбнулись? – спросил Краузе строго. – Почему? Превратно поняли мою фразу?

– Нет, – ответил я спокойно, глядя ему прямо в глаза. – Я не улыбался. Все, что вы говорите, и все, как вы это говорите, только ваше дело. Я просто вас слушаю.

– А не все ли равно? – задумчиво спросил Краузе. – Ведь вам все наверняка известно. Что же! Пусть. Но это не ваше дело, господин репортер! Каждый человек имеет право на свою частную жизнь. Не правда ли? – Имеет, – подтвердил я. Краузе промолчал, а потом продолжил:

– Вы видели Ренарда в его последние минуты? Вы говорили с ним?

– Да.

– Он рассказывал что-то обо мне?

– Да, рассказывал.

– Что?

– Это не важно, – ответил я. – Видите ли, я не собираюсь делать из всех прошедших событий газетный репортаж. И не собираюсь помещать их в книгу. Поясню: я связан словом, который дал одной женщине, случайно впутанной в события. И все, что рассказал мне Ренард, перед тем как его застрелили, останется во мне.

– А фотография? – спросил Краузе. – Перед смертью Ренард принес мне фотографии и сказал, что у вас есть одна копия. Что вы собираетесь сделать с ней?

– Оставлю ее у себя. На память. В личном архиве.

– Но вы можете меня шантажировать ею, – сказал Краузе холодно, только верхняя губа под ухоженными короткими усами слегка поднялась как бы в оскале.

– Я не занимаюсь шантажом, как Ренард. – Таков был мой твердый ответ.

Барон пожал плечами.

– Мне ничего не остается, как положиться на вашу порядочность. Прощайте. Он встал.

– Прощайте, – ответил я и налил в стакан пива из бутылки. Краузе заколебался на месте, как бы желая уйти, но вместо этого снова быстро сел на стул.

– Гиляровский, – сказал он вдруг просительно. – Вы были там, у Юры. Вы видели его лицо! Скажите мне – он страдал? В его чертах был ужас?

Я отпил из стакана и вытер с усов пену.

– Нет, – ответил я, ставя стакан на скатерть. – Лицо у него было хорошее. Он не почувствовал удара. Он был спокоен.

– Да? – кивнул Краузе. – Я так и думал. Наши отношения длились полгода. Юра – необыкновенный юноша. В нем не было настоящего поэтического таланта. Но был талант любви.

Я демонстративно посмотрел вбок. Краузе заметил, облокотился на спинку стула и закинул ногу за ногу.

– Послушайте, Владимир Алексеевич, – сказал он, забавно прищурясь. – Вы бы могли полюбить грязную вонючую медведицу из какой-нибудь ярославской чащобы? – Нет, – ответил я, немного ошарашенный.

– А медведь ее любит. Вы не могли бы полюбить горбушу, а тем не менее самец горбуши ее полюбить может. Краб любит крабиху, несмотря на то, что у нее клешни и глаза как бусинки. Мы – такие же. Мы – существа другого вида. Понимаете?

– С виду так вы не сильно-то отличаетесь от остальных людей, – возразил я.

– Это внешнее, – покачал головой Краузе. – Да, мы почти такие же. Мы собирались компанией – я, Иван Ковалевский и Ренард. И развлекались – как все мужчины. Только Ренард через Аркадия Брома приводил к нам не женщин, а юношей-проституток. Проституток, Владимир Алексеевич. Да пол-Москвы пользуется проститутками, разве не так?

– Не все, – заметил я.

– И вот однажды он по ошибке привел нам вместо проститутки молодого поэта. Юру. Пьяного и трогательного. Сам Ренард никогда не участвовал в наших развлечениях. Он был сумасшедший. Но был полезен как организатор. В тот день Юра, сообразив, куда попал, чуть не сошел с ума. Особенно когда Ковалевский попытался… Да черт с ним! Я увел Юру в другую комнату, дал ему хереса и просто стал с ним разговаривать.

Мы сидели всю ночь и разговаривали, как два друга. Просто разговаривали. Я не знаю, что стало причиной – мое доброе к нему отношение, а может быть, и то, что в душе Юра всегда боялся, что он не такой, как все… что он – такой, как я… Но на рассвете мы стали любовниками. Я считал, что все это – так, романтическая чепуха, что завтра же я забуду этого мальчика, что он – только эпизод в моей скучной жизни… Но оказалось, я ошибался. Через неделю я послал к нему Брома с запиской.

– Слово «сестры» и три маски? – спросил я.

– Да.

– Почему «сестры»?

– Да, – усмехнулся Краузе, – уместный вопрос, особенно здесь и сейчас. Но никакого отношения к этой премьере наши «сестры» не имели. Речь шла о Мойрах – трех сестрах, дочерях ночи. Ковалевский был Лахесис, я – Клото, а Ренард…

– Атропос, – вспомнил я. – Та, которая перерезала нить человеческой жизни ножницами. Ведь Ренард был портным.

– Да, Атропос – это Ренард. Он сам так захотел, – кивнул Краузе. – Это он убил Юру? – Да, – сказал я. – Это он убил Юру.

– Ах, Юра! – вздохнул барон. – С ним умерла моя молодость. Он был необыкновенным. Я предлагал ему подарки, деньги, чтобы он не жил в нищете… я предлагал снять для него хорошую квартиру…

– Но он отказывался?

– Да.

– Наверное, – сказал я через силу, – он тоже был влюблен в вас.

Краузе вздохнул.

– Простите, что я так долго говорю об этом с вами, Владимир Алексеевич. Но, понимаете, мне больше не с кем об этом поговорить. Это была моя тайна. Моя любимая тайна… И мне тяжело носить ее в груди, не имея возможности даже с кем-то поделиться…

– Ренард сказал, что из-за Юры он потерял шанс выбиться через вас в свет.

– Кто? – удивился Краузе. – Ренард? Выбиться в свет? Да его там никогда бы не приняли! Что вы! Он был совершенно бездарен! Как модельер он умел просто копировать чужие образцы, но никогда не мог создать сам что-то новое! Просто изображал из себя творца – и все! Именно поэтому я решил подшутить над ним и устроить вечер в платьях от Ламановой – чтобы Ренард позлился! Ковалевский с радостью оплатил пошив платьев – ему Ренард уже надоел, и Иван хотел таким образом проститься с ним.

– Вы наняли девушек, чтобы самим не ходить в ателье на примерку?

– Да, – кивнул Краузе. – И пригласили фотографа… имени я не помню. – Это был младший брат Брома – Леонид.

– А… все равно. Мы иногда приглашали его – от случая к случаю. Так… для памяти. Но тот вечер не удался. Ренард в платье от Ламановой смотрелся презабавно. И был злющий как черт. Я много выпил в тот вечер… Были причины… И почти заснул на диване. Я только помню, что Ренард и Юра вдруг начали кричать друг на друга, а потом Юра ушел… Оказалось – навсегда.

– Что же, – сказал я, допив пиво. – Меня удивляет только одно – почему после этого вечера Юра рассказал своей сестре… не всю правду, но хоть что-то.

– Он хотел рассказать, – ответил Краузе. – Но не мог. Он очень любил сестру и не мог скрывать от нее все, что с ним происходит, – ведь для нас это естественно! Естественно, Владимир Алексеевич, как для вас – любить женщину. Когда вы молоды и влюблены – разве вы не хотите рассказать о своей любви тем, кому доверяете? Но как ему было рассказать сестре про то, что он полюбил мужчину? Рассказал, как смог… Я встал.

– Что же, – сказал я, доставая блокнот и карандаш. – Дайте свой адрес, куда можно прислать ту фотографию. Думаю, вам она нужнее, чем моему архиву.

Шагая под ночным снегом домой, я вспоминал тот фотоснимок. Раньше мне казалось, что на лице Юры – какое-то недоумение. Но теперь я понимал, что ошибся. Это была грусть. Предчувствовал ли он свой страшный конец от руки полоумного скопца, притворяющегося модельером?

Или думал, что связь с блестящим адъютантом не вечна? Или тревожился от близости стоящего сзади Ренарда?

Я остановился под фонарем, достал из кармана свою заветную табакерку и щелкнул по крышке пальцами. Потом втянул ноздрями ароматный табак, что толок в каменной ступке бывший пономарь – одноногий балагур и весельчак, задержал дыхание и оглушительно чихнул, ставя точку во всей этой истории.

 

Эпилог

Слава Надежды Петровны Ламановой с каждым годом только росла. Скоро именно в ее ателье знаменитый французский кутюрье Поль Пуарэ провел первое в России настоящее французское дефиле своих последних моделей. Дом Ламановой на Тверском бульваре также был достроен, и ателье Надежды Петровны переехало туда. Он сохранился по сию пору в отличие от здания на Большой Дмитровке.

Революция жестоко обошлась с Надеждой Петровной. Ее муж был арестован и расстрелян новыми властями. Саму Ламанову также вскоре арестовали и посадили в Бутырскую тюрьму. Впрочем, ее спасла оттуда одна из клиенток – жена Максима Горького. Ламанова стала главным костюмером в МХТ. Шила и для кино – например, для фильма «Александр Невский».

Умерла Ламанова в самом начале войны. В день, когда МХАТ имени Чехова эвакуировали из Москвы, она пришла в Камергерский переулок, села на скамейку, и тут ее сердце перестало биться. От былой знаменитости почти не осталось фотографий. Изображение, которым я пользовался, чтобы представить себе внешность Надежды Петровны, – это портрет кисти Серова. Однако Ламанова оказалась запечатлена на кинопленке – это несколько секунд в немом фильме «Молчи, грусть, молчи». Она появляется там в эпизодической роли… портнихи.

Практически вся информация о Ламановой сводится к рассказу о ней Валентина Пикуля, который, по моему мнению, дает очень неточный портрет. Впрочем, мне удалось отыскать отрывки мемуаров, в которых встречаются короткие упоминания о Надежде Петровне, показывающие ее с несколько иной стороны, чем показал Пикуль.

Судьба Надежды Петровны Ламановой, несомненно, заслуживает отдельной книги, отдельного кино. Она забыта незаслуженно. Как, впрочем, и многие наши знаменитости прошлого, которые с каждым днем все глубже погружаются в бездонную трясину общего забвения.