Я открыл дверь своим ключом – Маша еще спала. Вот и хорошо. Мы тихонько прошли в гостиную и сели на уже привычные места.

– Ну что, Захар Борисович, рассказать вам, в чем признался Ренард?

– Я слышал.

– Как так? – спросил я оторопев.

– Мы с Василием все время стояли за дверью и подслушивали. Вы очень правильно поступили, что разговорили его. Признание, сделанное в присутствии… будем считать это присутствием полицейского чина… даже двух, хоть я и не на службе сейчас… В общем – этого было достаточно, чтобы упечь Ренарда за решетку очень и очень надолго. И если бы он не сбежал… А нету у вас кофе? Я в изумлении смотрел на Архипова.

– Погодите с кофе, Захар Борисович, давайте сперва проясним один вопрос. Значит, вы все это время стояли за дверью?

– Да, – кивнул сыщик. – Я запретил вашим дружкам врываться без моего знака. – Но ведь Ренард мог меня убить! Покалечить! Архипов вздохнул:

– Но мы же были рядом. Думаю, вам ничего не угрожало.

– Ничего не угрожало! – воскликнул я во весь голос, нимало не заботясь, что Маша меня услышит. – Ничего не угрожало! Откуда вы знаете? Да он мне приставил шило к глазу! Вот к этому! Одно движение, и я был бы как адмирал Нельсон!

– Но ведь этого не произошло, – хладнокровно ответил сыщик. – Полноте, Владимир Алексеевич, вы преувеличиваете!

В дверь гостиной заглянула заспанная Маша, кутающаяся в пуховый платок.

– Что случилось, Гиляй? Что ты кричишь?

– Ничего, Машенька, иди спи, прости, что мы тебя разбудили. – Я поставлю чайник.

– Хорошо. И свари нам с Захаром Борисовичем кофе, пожалуйста.

– Точно ничего не произошло? – подозрительно спросила Маша.

– Ничего-ничего. Просто спорим по одному вопросу.

Маша ушла.

– Простите, – сказал Архипов. – Разбудили вашу супругу.

– Ничего, – ответил я. – Это я сам виноват. Лучше скажите, как вам удалось привлечь к делу этого самого Василия? В прошлый раз мне показалось, что он не из самых ревностных служак. Архипов улыбнулся и покачал головой:

– С вашего разрешения, я оставлю это своей тайной. Когда-то я ему сильно помог. Теперь он помог мне. Вот и все. Кстати, Владимир Алексеевич, по поводу рассказа Ренарда…

– Что? – раздраженно спросил я.

Меня все еще не оставляла злость на Архипова, который рисковал моим здоровьем ради удовольствия прослушать всю повесть модельера от пролога до эпилога.

– Вы ему поверили?

– А почему я должен был ему не верить? Ренард полагал, что убьет меня. Зачем ему врать?

– Не знаю, не знаю… – сказал Архипов. – Но есть детали, которые меня смущают. Например – если Юрий Фигуркин был любовником барона Краузе, то почему вечером перед убийством он рассказал своей сестре всю эту историю с якобы попыткой изнасилования? Почему не скрыл, как раньше?

– Наверное… – начал я и тут же осекся. – Не знаю. Голова не работает что-то. Это от пережитого. Мне надо сначала собраться с мыслями, позавтракать, умыться.

– Да-да, конечно, – рассеянно сказал Архипов. – Надо полагать, что Краузе не просто так пользовался благосклонностью Юрия. Ренард сказал, что барон расточителен. Он ведь должен был делать какие-то подарки своему любовнику? Но, как вы заметили, Анна и Юрий Фигуркины жили в бедности. И еще. Судя по всему, Ренард был психически ненормальным. И время от времени впадал в ярость. Смертельную ярость. Но как это сочетается с теми хитроумными планами, которые он составлял? Я не специалист в психиатрии, поэтому спрашиваю у вас.

– Ну, это как раз можно объяснить, – ответил я. – Наверное. Стоит только спросить у знающего врача.

– Да. Вопросов стало меньше, но вот мелочи… Они меня смущают.

– Только кто же вам теперь даст ответ на все вопросы? – спросил я. – Ренард мертв.

– Мертв, – подтвердил Архипов. – Но есть еще один человек, который мог бы помочь. К сожалению, он ни для меня, ни для вас совершенно недоступен.

– Кто это?

– Сам барон Алексей Краузе.

– Ну, Захар Борисович! Боюсь, даже если я и подберусь к этому барону, он мне не согласится ответить ни на один из ваших вопросов.

Однако я оказался не прав. 31 января 1901 года Алексей Рудольфович Краузе сам вызвал меня на разговор.

Именно в тот зимний морозный вечер состоялась премьера «Трех сестер» в МХТ. Подъезд театра на Каретном ряду сиял фонарями, сани и экипажи двигались медленно, хотя старались высадить своих седоков у подъезда театра как можно скорее. Я пришел пешком – благо от Столешникова было рукой подать. Публика шла самая разнообразная – от фраков до студенческих мундиров. Не успел я сдать в гардероб свое теплое пальто на ватине, как кто-то ухватил меня за рукав.

– Владимир Алексеевич! Вы один? Без жены?

Я оглянулся: это была Ламанова – в изумительно изящном платье темно-зеленого цвета, идеально сидящем на ее щедрой фигуре. После истории с сумасшедшим модельером Ренардом мы виделись всего несколько раз. Она так бурно меня благодарила, что мне стало ужасно неудобно – чем дальше оставалась в прошлом эта история, тем менее значительной казалась моя роль в ней. В конце концов я не так уж и много сделал для раскрытия этой цепочки преступлений – я больше ошибался, чем угадывал. Так что изъявления благодарности казались мне излишними. Кончилось тем, что мы получили от Ламановой обещанное платье для Маши (платье действительно великолепное!), и с тех пор я обходил ателье на Большой Дмитровке стороной.

– Я думала, что ваша супруга придет сегодня в моем платье, Владимир Алексеевич! – Увы, она заболела.

– Что с ней? – встревожилась Надежда Петровна.

– Подхватила простуду на Крещенье. Сидит дома и постоянно сморкается. Каждый день покупаем по две дюжины носовых платков.

– Бедная! – всплеснула руками Ламанова. – У вас есть хороший врач?

Я заверил, что наш врач настолько хорош, что, живи сейчас фараон Хеопс, в его пирамиде просто отпала бы надобность.

– Ну а вы, Надежда Петровна? – спросил я. – Как ваша работа для этой премьеры? Все удалось?

– Обижаете, Владимир Алексеевич! Конечно, все!

– Посмотрим-посмотрим! – улыбнулся я. – Буду наблюдать из партера.

– Не хотите ко мне в ложу? – спросила Ламанова. – Я вас познакомлю с мужем. Он очень хочет вас поблагодарить.

– Может быть, после второго акта.

– Обещайте! – потребовала Надежда Петровна.

Я вздохнул и пообещал.

Сквозь толпу ко мне протиснулся Леня Андреев. Он тоже, как и я, был во фраке.

– Пришли посмотреть или написать? – спросил он меня. – А вы?

– Я – написать, – ответил Андреев. – Надо же иногда разбавлять все эти очерки из судебного зала чем-то высоким. Иначе, глядишь, сделаешься настоящей судебной крысой – в мантии и буклях.

– Ну, – рассмеялся я, доставая из кармана табакерку. – Это крысы британского суда. Наши – совсем другие. Пьяные и строгие!

– Вас Архипов искал, – озабоченно сказал Андреев. – Из Сыскного. Не случилось ли чего?

– Архипов? – переспросил я. – Захар Борисович? Он здесь?

– Здесь. Только что его видел.

– Где?

– Возле буфета.

– Пойду посмотрю. – Я пожал руку собрату по перу и пошел в указанном направлении.

Архипова я нашел довольно быстро – он стоял с бутербродом в руке и медленно его жевал, рыская глазами среди зрителей.

– Захар Борисович! Сколько лет! Пришли посмотреть премьеру?

Архипов пожал мою протянутую руку и смахнул крошки с усов.

– Да. Из-за названия в первую очередь.

– А! Как у вас со службой?

– Вернули из отпуска и тут же нагрузили. Ренард мертв. Причем прошел по совсем другой истории, так что… – А как же ваши оставшиеся вопросы? Детали? Сыщик пожал плечами.

– Знаете, Владимир Алексеевич, такие вопросы есть почти в каждом деле. В целом Трепов доволен тем, что случилось. Васю наградили премией за отличную стрельбу при задержании преступника. Хотя какое задержание? Мертвого тела? Впрочем… – Он махнул рукой. – Кстати, хотите интересную подробность про Ренарда?

– Конечно. Захар Борисович наклонился к моему уху:

– Ренард был скопцом. Евнухом.

Признаюсь, это заявление меня поразило как громом.

– Как так?

– Зиновьев… врач – вы же помните его? Осматривал тело Ренарда. Он был оскоплен много лет назад.

– Но как? Вы же сами… Разве он не изнасиловал девушку в своей деревне, прежде чем ее убить? Захар Борисович молча пропустил пожилых дам, неистово обмахивавшихся веерами. Прозвенел первый звонок, и зрители начали пробираться ко входам в зал.

– Там, в деревне, где родился и жил Ренард, я встретился с его отцом. Помните? Я тогда сообщил, что он не рассказал мне ничего. Отмолчался. Но вот интересная подробность. Знаете, кто его отец?

– Кто?

– Конюх при местном коннозаводе.

– А конюхи холостят жеребцов, – произнес я задумчиво.

– Именно. Чтобы исправить им буйный характер. – И вы думаете?..

– Я ничего точно тут не знаю. Но вы, с вашей профессиональной фантазией, Владимир Алексеевич, можете предположить. Я кивнул.

– Он наказал сына. Старшего брата отдали полиции. А младшего отец сам наказал. Жестоко.

– Может быть, – пожал плечами сыщик. – Других объяснений у меня нет. В любом случае если это так, то отец просчитался. Все-таки человек – не лошадь. Ренард не успокоился, а стал только злее. Он сбежал из дома и подался в Москву – в ученики портного. А дальше вы и сами знаете.

– Да, – подтвердил я. – Но если Ренард был скопцом, то что он делал среди «сестер»? И почему сказал, будто Юра отбил у него Краузе?

– Интересно, – кивнул Архипов. – И, кстати, мы провели обыск на квартире Ренарда и в его ателье. Никаких фотографий найдено не было. Ни одной. А теперь посмотрите вооон туда. – Он указал бутербродом на вход в ложу. – Видите этого молодого человека с усиками? – Да.

– Это Алексей Краузе собственной персоной. Он – заядлый театрал. Ничего удивительного, что Краузе сегодня здесь, конечно. Узнаете третьего человека с вашей фотографии? Обычно он ходит в форме, но сегодня одет штатским.

Но разглядеть Краузе я не успел: он повернулся ко мне спиной, пропуская мужчину в генеральском мундире, а потом и его самого заслонили другие люди, спешившие занять свои места, потому что в этот момент прозвенел второй звонок. Я тоже решил пройти на свое место и попрощался с Архиповым.

Пьеса мне не понравилась. Станиславский был совершенно прав: уж на что Антон Павлович был мастер писать драмы без сюжета, но тут он превзошел сам себя. Публика, конечно, вела себя цивилизованно, но было ясно – большинство скучало. Это не «Чайка», которая имела громадный успех как среди зрителей, так и среди критиков. Конечно, Савицкая была хороша, Книппер-Чехова хороша, Маша Андреева – не хороша, а прекрасна. Константин Сергеевич показался мне староват для роли Вершинина – понятно, что его герой был уже далеко не мальчик, но седые волосы, усы, подкрученные кверху, и артиллерийский мундир совершенно не сочетались с интеллигентскими очками, которые Станиславский то ли забыл снять перед выходом на сцену, то ли оставил в надежде, что публика не заметит этого диссонанса. Оттого его Вершинин был похож скорей на стареющего ловеласа, чем на зрелого мужчину, обретшего свою последнюю и несчастную любовь. Мейерхольд, как мне показалось, тоже утрировал своего Тузенбаха, балансируя между восторженностью и цинизмом.

Но особенно меня поразили платья главных героинь – я так долго общался с Ламановой, насмотрелся в ее ателье таких великолепных моделей, что мне казалось, женские костюмы будут вроде тех, что я видел в модных парижских журналах. Каково же было мое разочарование – платья выглядели совершенно обычными, тусклыми, ординарными. Разве что сидели хорошо – нигде не морщили. Да у половины дам, пришедших на премьеру, туалеты выглядели в сто раз лучше и богаче, чем у актрис на сцене! А ведь и те и другие платья были из мастерской Ламановой!

На третий акт я не пошел. Мне уже достаточно было и вида постепенно зарастающей разным бытовым хламом сцены, и разваливающегося сюжета, а главное – самой истории трех молодых женщин, которым было достаточно дойти до вокзала, купить билеты на ближайший пассажирский поезд и на следующее утро прибыть в ту самую Москву, о которой они так страстно и так безнадежно мечтали, черт побери!

Я сел за столик в буфете и заказал бутылку пива.

– Владимир Алексеевич? Вы позволите? – раздался приятный мужской голос за моей спиной.

Я обернулся. Там стоял барон Алексей Краузе.

– Прошу, – указал я на соседний стул.

Краузе сел. Теперь, вблизи, я мог совершенно отчетливо видеть, что его лицо совершенно совпадает с тем, на фотографии. Это действительно он сидел рядом с Юрой, обнимая юношу за плечи. На фотографии он улыбался. А здесь, напротив меня, был, наоборот, сдержан и, кажется, грустен.

– Простите, что побеспокоил вас, – сказал молодой барон. – Но мне нужно поговорить. – Да, понимаю, – кивнул я.

– Видите ли, – продолжил Краузе, – так получилось… Так получилось, что наши с вами истории неожиданно пересеклись. Не спрашивайте, откуда я знаю подробности – близость к генерал-губернатору, к Сергею Александровичу…

Он вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня.

– Вы улыбнулись? – спросил Краузе строго. – Почему? Превратно поняли мою фразу?

– Нет, – ответил я спокойно, глядя ему прямо в глаза. – Я не улыбался. Все, что вы говорите, и все, как вы это говорите, только ваше дело. Я просто вас слушаю.

– А не все ли равно? – задумчиво спросил Краузе. – Ведь вам все наверняка известно. Что же! Пусть. Но это не ваше дело, господин репортер! Каждый человек имеет право на свою частную жизнь. Не правда ли? – Имеет, – подтвердил я. Краузе промолчал, а потом продолжил:

– Вы видели Ренарда в его последние минуты? Вы говорили с ним?

– Да.

– Он рассказывал что-то обо мне?

– Да, рассказывал.

– Что?

– Это не важно, – ответил я. – Видите ли, я не собираюсь делать из всех прошедших событий газетный репортаж. И не собираюсь помещать их в книгу. Поясню: я связан словом, который дал одной женщине, случайно впутанной в события. И все, что рассказал мне Ренард, перед тем как его застрелили, останется во мне.

– А фотография? – спросил Краузе. – Перед смертью Ренард принес мне фотографии и сказал, что у вас есть одна копия. Что вы собираетесь сделать с ней?

– Оставлю ее у себя. На память. В личном архиве.

– Но вы можете меня шантажировать ею, – сказал Краузе холодно, только верхняя губа под ухоженными короткими усами слегка поднялась как бы в оскале.

– Я не занимаюсь шантажом, как Ренард. – Таков был мой твердый ответ.

Барон пожал плечами.

– Мне ничего не остается, как положиться на вашу порядочность. Прощайте. Он встал.

– Прощайте, – ответил я и налил в стакан пива из бутылки. Краузе заколебался на месте, как бы желая уйти, но вместо этого снова быстро сел на стул.

– Гиляровский, – сказал он вдруг просительно. – Вы были там, у Юры. Вы видели его лицо! Скажите мне – он страдал? В его чертах был ужас?

Я отпил из стакана и вытер с усов пену.

– Нет, – ответил я, ставя стакан на скатерть. – Лицо у него было хорошее. Он не почувствовал удара. Он был спокоен.

– Да? – кивнул Краузе. – Я так и думал. Наши отношения длились полгода. Юра – необыкновенный юноша. В нем не было настоящего поэтического таланта. Но был талант любви.

Я демонстративно посмотрел вбок. Краузе заметил, облокотился на спинку стула и закинул ногу за ногу.

– Послушайте, Владимир Алексеевич, – сказал он, забавно прищурясь. – Вы бы могли полюбить грязную вонючую медведицу из какой-нибудь ярославской чащобы? – Нет, – ответил я, немного ошарашенный.

– А медведь ее любит. Вы не могли бы полюбить горбушу, а тем не менее самец горбуши ее полюбить может. Краб любит крабиху, несмотря на то, что у нее клешни и глаза как бусинки. Мы – такие же. Мы – существа другого вида. Понимаете?

– С виду так вы не сильно-то отличаетесь от остальных людей, – возразил я.

– Это внешнее, – покачал головой Краузе. – Да, мы почти такие же. Мы собирались компанией – я, Иван Ковалевский и Ренард. И развлекались – как все мужчины. Только Ренард через Аркадия Брома приводил к нам не женщин, а юношей-проституток. Проституток, Владимир Алексеевич. Да пол-Москвы пользуется проститутками, разве не так?

– Не все, – заметил я.

– И вот однажды он по ошибке привел нам вместо проститутки молодого поэта. Юру. Пьяного и трогательного. Сам Ренард никогда не участвовал в наших развлечениях. Он был сумасшедший. Но был полезен как организатор. В тот день Юра, сообразив, куда попал, чуть не сошел с ума. Особенно когда Ковалевский попытался… Да черт с ним! Я увел Юру в другую комнату, дал ему хереса и просто стал с ним разговаривать.

Мы сидели всю ночь и разговаривали, как два друга. Просто разговаривали. Я не знаю, что стало причиной – мое доброе к нему отношение, а может быть, и то, что в душе Юра всегда боялся, что он не такой, как все… что он – такой, как я… Но на рассвете мы стали любовниками. Я считал, что все это – так, романтическая чепуха, что завтра же я забуду этого мальчика, что он – только эпизод в моей скучной жизни… Но оказалось, я ошибался. Через неделю я послал к нему Брома с запиской.

– Слово «сестры» и три маски? – спросил я.

– Да.

– Почему «сестры»?

– Да, – усмехнулся Краузе, – уместный вопрос, особенно здесь и сейчас. Но никакого отношения к этой премьере наши «сестры» не имели. Речь шла о Мойрах – трех сестрах, дочерях ночи. Ковалевский был Лахесис, я – Клото, а Ренард…

– Атропос, – вспомнил я. – Та, которая перерезала нить человеческой жизни ножницами. Ведь Ренард был портным.

– Да, Атропос – это Ренард. Он сам так захотел, – кивнул Краузе. – Это он убил Юру? – Да, – сказал я. – Это он убил Юру.

– Ах, Юра! – вздохнул барон. – С ним умерла моя молодость. Он был необыкновенным. Я предлагал ему подарки, деньги, чтобы он не жил в нищете… я предлагал снять для него хорошую квартиру…

– Но он отказывался?

– Да.

– Наверное, – сказал я через силу, – он тоже был влюблен в вас.

Краузе вздохнул.

– Простите, что я так долго говорю об этом с вами, Владимир Алексеевич. Но, понимаете, мне больше не с кем об этом поговорить. Это была моя тайна. Моя любимая тайна… И мне тяжело носить ее в груди, не имея возможности даже с кем-то поделиться…

– Ренард сказал, что из-за Юры он потерял шанс выбиться через вас в свет.

– Кто? – удивился Краузе. – Ренард? Выбиться в свет? Да его там никогда бы не приняли! Что вы! Он был совершенно бездарен! Как модельер он умел просто копировать чужие образцы, но никогда не мог создать сам что-то новое! Просто изображал из себя творца – и все! Именно поэтому я решил подшутить над ним и устроить вечер в платьях от Ламановой – чтобы Ренард позлился! Ковалевский с радостью оплатил пошив платьев – ему Ренард уже надоел, и Иван хотел таким образом проститься с ним.

– Вы наняли девушек, чтобы самим не ходить в ателье на примерку?

– Да, – кивнул Краузе. – И пригласили фотографа… имени я не помню. – Это был младший брат Брома – Леонид.

– А… все равно. Мы иногда приглашали его – от случая к случаю. Так… для памяти. Но тот вечер не удался. Ренард в платье от Ламановой смотрелся презабавно. И был злющий как черт. Я много выпил в тот вечер… Были причины… И почти заснул на диване. Я только помню, что Ренард и Юра вдруг начали кричать друг на друга, а потом Юра ушел… Оказалось – навсегда.

– Что же, – сказал я, допив пиво. – Меня удивляет только одно – почему после этого вечера Юра рассказал своей сестре… не всю правду, но хоть что-то.

– Он хотел рассказать, – ответил Краузе. – Но не мог. Он очень любил сестру и не мог скрывать от нее все, что с ним происходит, – ведь для нас это естественно! Естественно, Владимир Алексеевич, как для вас – любить женщину. Когда вы молоды и влюблены – разве вы не хотите рассказать о своей любви тем, кому доверяете? Но как ему было рассказать сестре про то, что он полюбил мужчину? Рассказал, как смог… Я встал.

– Что же, – сказал я, доставая блокнот и карандаш. – Дайте свой адрес, куда можно прислать ту фотографию. Думаю, вам она нужнее, чем моему архиву.

Шагая под ночным снегом домой, я вспоминал тот фотоснимок. Раньше мне казалось, что на лице Юры – какое-то недоумение. Но теперь я понимал, что ошибся. Это была грусть. Предчувствовал ли он свой страшный конец от руки полоумного скопца, притворяющегося модельером?

Или думал, что связь с блестящим адъютантом не вечна? Или тревожился от близости стоящего сзади Ренарда?

Я остановился под фонарем, достал из кармана свою заветную табакерку и щелкнул по крышке пальцами. Потом втянул ноздрями ароматный табак, что толок в каменной ступке бывший пономарь – одноногий балагур и весельчак, задержал дыхание и оглушительно чихнул, ставя точку во всей этой истории.