– Владимир Алексеевич, – с тихой тревогой сказала Надежда Петровна, как только я появился в ее кабинете за гостиной, куда меня провела уже знакомая девушка. – Беда!

И она положила передо мной листок бумаги.

– Снова письмо? – спросил я.

– Читайте.

Я крякнул и стал читать. Тон написанного изменился.

«Набитая дура! Ты не ответила мне. Думаешь, я шутки с тобой шутить собираюсь? Вечером ты получишь мой первый привет – читай газеты. А именно криминальную хронику. И не вздумай больше ломаться! В шесть вечера у твоей двери опять будет мальчишка. Передашь ему письмо с согласием выплатить двадцать тысяч. И завтра получишь указания, куда их отнести. Не впутывай полицию или пожалеешь, несчастная курица!»

– Владимир Алексеевич, – сказала бедная Ламанова. – Вы же репортер. Что такого может быть в вечерних газетах?

– Кажется, знаю, – ответил я. – На Петровке в квартире нашли мертвого мужчину. Он был одет в ваше платье. – Это точные сведения?

– Точнее некуда. Я сам там был. Только насчет репортеров – это враки. Не будет ничего в вечерних газетах. Следствие ведет один мой знакомый – он журналистов к делу ни за что не подпустит.

– Ах, беда! Я читала-читала и совершенно запуталась! Уж, казалось бы, строк немного, а все не пойму, что делать теперь?

– Собираетесь платить? Ламанова вскинулась:

– Платить? Ни за что! Впрочем, – она тут же поникла, – если не заплатить, он, мерзавец, действительно может опубликовать гадость в какой-нибудь газетенке. Тут у нее в глазах засветилась надежда:

– Владимир Алексеевич! Вы же всех газетных издателей знаете! Прошу вас, поговорите с ними, чтобы они не печатали этого. Вас они послушают! Надежда Петровна совсем расстроилась – она была похожа на механизм, который до сих пор работал совершенно четко, отточенно и мягко, но вдруг сломалась какая-то шестеренка, и механизм пошел вразнос – плюясь пружинками и болтами, раскачиваясь из стороны в сторону, совершенно ни к чему больше не пригодный. Мне стало так жаль эту прекрасную милую женщину, что захотелось тут же куда-нибудь рвануть, кого-то ударить, потребовать, защитить ее от этой совершенно неожиданной гадости.

– Да и не могу я заплатить – даже денег Станиславского у меня осталось… Утром отослала за ткани уплатить. В конце концов, подумал я, если Ламанову шантажируют, шантажируют совершенно бессовестно, то и мы вправе быть бессовестными.

– Вот что, – сказал я. – Напишите письмо, что вы согласны уплатить двадцать тысяч. Но сами передавать деньги боитесь и потому за вас деньги буду передавать я.

Ламанова нахмурилась.

– Я же говорю – у меня нет денег. А если и были бы – все равно я бы их не отдала.

– Надежда Петровна, милая моя, – сказал я как можно мягче. – Вы попали сейчас в совершенно патовую ситуацию. Денег у вас нет, но не отдать вы их тоже не можете. Значит, нужно отдать. Но… не деньги!

– А что же? – удивленно спросила Ламанова.

– «Куклу».

– Какую куклу? Вы шутите, Владимир Алексеевич? Я не совсем понимаю вашего веселья. Да вы просто сошли с ума! И что мне теперь делать? Единственный человек, на которого я могу сейчас положиться, сошел с ума!

– Надежда Петровна! – повысил я слегка голос. – Погодите! «Куклой» на воровском жаргоне называют пачку резаной бумаги – да хоть газет. Их режут по размерам денежной купюры. Сверху и снизу прикладывают настоящие купюры. Так что кажется, будто ты держишь в руках пачку ассигнаций. А на самом деле красная цена им – почти никакая. – А зачем?

– «Куклу» пойду передавать я. А пока шантажист будет разбираться, что да как, тут же его схвачу и потолкую. – В одиночку! – ужаснулась Ламанова.

– Не беспокойтесь, Надежда Петровна, я в турецкую пластуном служил. «Языков» брал. Мне не впервой!

Конечно, если говорить честь по чести, то все это проделывал я более двадцати лет назад. Но даже сейчас, когда до пятидесятилетнего юбилея оставалось всего ничего, чувствовал себя все еще в силе благодаря регулярным занятиям в Гимнастическом обществе.

– Вы уверены, Владимир Алексеевич?

– Уверен. Так что пишите. А «куклу» я сделаю сам, дома. Вам даже и тратиться не придется.

Ламанова написала письмо, и я взял его с собой.

До шести оставалось еще время, впрочем, немного. Я перекусил в кофейне неподалеку, немного побродил вокруг Страстного монастыря, не решаясь удаляться далеко.

Без десяти шесть уже подходил к ее ателье.

Мальчонку я заметил издали – он стоял, закутанный по брови в серые тряпки, опершись спиной к стене возле витрины, надвинув картуз с мятым матерчатым козырьком.

– Эй, малый, – позвал я его. – Письма ждешь?

Мальчишка сделал движение, как будто собирался сбежать, но я уже вынул письмо Ламановой из кармана и показал ему.

– Стой! Вот оно.

Не говоря ни слова, малец взял у меня письмо красными от холода пальцами и сунул в карман. Карман этот был с прорехой – так что край письма тут же высунулся наружу.

– Хочешь заработать? – спросил я. – Скажи мне, куда ты понесешь письмо? На меня взглянул серый любопытный глаз.

– Скока дашь? – спросил хриплый детский голос.

– Полтинник.

– Целковый!

Цена за такие сведения была все равно мизерная. Я достал портмоне и вынул рубль.

– Держи.

Красные детские пальцы схватили монетку. Шмыгнул сопливый нос.

– Так куда письмо несешь?

– Пушкину.

– Куда? – удивился я.

Мальчик пошел в сторону Страстного бульвара. Я за ним. Мы остановились на углу, и мальчишка мотнул головой в сторону памятника Пушкину с той стороны Тверской.

– Туда. Прощай, дядя.

Он сорвался с места и рванул в сторону мостовой. Я, как мог, побежал за ним. Но парень, ловко петляя между экипажами, извозчиками и телегами, проскочил Тверскую, скрывшись от меня.

Я все же сумел довольно быстро перебраться на ту сторону и, тяжело дыша, нагнал его у памятника. Он стоял молча, будто поджидая меня. Я тут же взглянул на его карман – однако краешек письма оттуда уже не торчал.

– Кому ты отдал письмо? – спросил я.

– А рупь отнимешь?

– Нет. Кому ты отдал письмо?

– Ему, – малец пальцем показал на бульвар. Я увидел, как по нему, быстро удаляясь, бежал другой мальчишка. Вот он свернул направо и пропал. Я все понял. Этот трюк часто использовали карманники. Украв, например, часы, они тут же перекидывали его своим сообщникам – так что если карманника и поймают, то ничего при нем не найдут.

– Ты его знаешь? – спросил я, кивая в сторону, куда убежал второй мальчишка.

– Ага, – хрипло ответил мой визави. – Это Проха. Это он меня подрядил. Тока куда побег – не знаю. Не говорил он мне. Его самого кто-то нанял. Много дал – за молчание.

– А где твой Проха живет? На Хитровке? На Сухаревке?

– Ага. На Сухаревке.

Я кивнул. Что же, можно сходить на Сухаревку и попытаться найти этого Проху там. А потом уж у него узнать, куда он понес письмо.

– Пойду я? – спросил мальчик.

– Иди.

Он пошел – сначала медленно, потом шибче, потом и вовсе перешел на бег. Но вдруг остановился и хрипло рассмеялся.

– Эй, ты! – крикнул он мне надтреснутым голосом. – А может, и на Хитровке! Выудив из кармана целковый, мальчишка подбросил его, поймал и снова крикнул:

– Обманул я тебя, придурок! И пустился бежать, петляя между прохожими, которые отшатывались от его нелепой фигурки.

Я со злости сплюнул! Никогда нельзя верить этим пронырам! Впрочем, не сами они виноваты в том, что, живя в среде опустившихся людей, перенимали у них самые некрасивые и страшные привычки. Просто не повезло им родиться на самом дне, где честные да добрые не выживали.

Я повернулся, чтобы вернуться к Ламановой и рассказать о случившемся. Пока я шел, меня не оставляла одна нехорошая мысль – а сумею ли я претворить свой план по передаче «куклы» и захвату шантажиста, как я его излагал Надежде Петровне?

Потом тряхнул головой – незачем заранее унывать и сдаваться. Старый конь борозды не испортит! А я еще и не так уж стар!