Фамильные ценности

 

Думаю, что мне уже никогда не удастся до конца разобраться в переплетениях нашего ветвистого фамильного древа. В молодости, присутствуя при разговорах старших, я всегда поражалась тому, как легко мои тетушки и дядюшки понимали, о ком шла речь. «И что Дима? – Ну, что Дима – он запретил Димке даже думать об этом, а тут еще Димочка подлил масла в огонь» или «Как там дела у Натальи? – Ты знаешь, неплохо. Мне вчера Наташа звонила, она была у нее на днях. Говорит, Наталья успокоилась, больше с Наташкой не конфликтует, но Натуля все же предпочитает жить отдельно». Лучше всех в родственных связях ориентировались мои бабушки. Они точно знали, кто чей внучатый племянник и кто кому троюродный брат по отцу. Сейчас, когда я сама уже почти перешла в старшее поколение, я понимаю, что совсем не трудно помнить своих братьев и сестер, их жен и мужей, а также детей, а потом и внуков. Мне, например, все понятно про моих родных – сверстников, и когда я слышу, что Ирин Мишенька собрался жениться или Вадим перешел на новую работу – я воспринимаю эту информацию не абстрактно. Но когда речь заходит о тете Лизе, или дяде Матвее, я, ей-богу, к стыду своему не могу вспомнить, какие именно родственные линии связывают их со мной. Сколько раз мои бабушки пытались приобщить меня к истории семьи, но я с необъяснимым детским упрямством сопротивлялась, предпочитая наряжаться в их длинные платья и примерять старомодные туфли и шляпки. Помню, как-то моя бабушка Ангелина терпеливо дала мне возможность напялить на себя все ее кружевные накидки, бусы и броши и затем, напустив на себя строгость, усадила меня за большой дедов письменный стол, на котором уже были приготовлены альбомы с фотографиями. «Ну что, шамаханская царица, давай посмотрим, помнишь ли ты, что я тебе рассказывала в прошлый раз». «Бабуля, давай лучше поиграем», – заныла я. «Нет, Милаша, ты должна знать свои корни, это обязательно». Дед, присутствуя при этой сцене, пытался мне потворствовать. «Галинька, ну может…» «Нет, не может», – безжалостно пресекла его бабушка. – Марк, я тебя не понимаю. Милаша уже достаточно взрослая девочка, чтобы быть в курсе истории своих предков. Тем более, что это были люди очень достойные, которыми можно только гордиться, и они заслужили, чтобы их правнуки о них знали». После такой отповеди дед развел руками. «Милаша, бабушка права. А мы с тобой – нет». Как я жалею сейчас о тех безвозвратно утерянных подробностях, которые не задержались в моей беззаботной детской памяти. Бабушка не вела дневников, не сохранила писем. Впоследствии кое-что мне рассказала мама, и это помогло хоть как-то восстановить отдельные фрагменты полотна.

Моя бабушка с маминой стороны, Ангелина Владимировна Миладо-Домбровецкая сначала вышла замуж за Эварда Жуковского, и у них родилась дочь Таисия. В 1922 году бабушкиного мужа арестовали, и вскоре он был расстрелян, ему было всего сорок лет. А Таисии было двенадцать. В 1927 году бабушка вышла замуж второй раз – за врача Марка Эммануиловича Бергера, то есть за моего деда, с которым она прожила до глубокой старости. В 1928 году появилась на свет моя мама. В 1933 Таисия вышла замуж за эстонца Мартина Тамма. Когда в 1938 году он был арестован и приговорен к десяти годам лагерей, Тая сначала многократно пыталась доказать, что это ошибка и недоразумение. Многие отговаривали ее, объясняя, что это совершенно безнадежно и, главное, опасно. Но она записывалась на прием к разным следователям и прокурорам, писала письма. Ничего не добившись, Тая повела себя, как декабристская жена – она поехала в Казахстан, к мужу в лагерь. Там после многих мытарств ей удалось снять угол и устроиться на работу – то ли в библиотеку, то ли в школу, то ли в какую-то контору. Это не давало ей возможности часто видеться с Мартином, но он знал, что она рядом. Бабушка с мужем поддерживали ее, как могли. Кончилось это тем, что в 1943 году Марка Эммануиловича тоже арестовали, и он по невероятной случайности оказался в том же лагере, что и Мартин. Бабушка с моей мамой сумели эвакуироваться – им помог дедушкин друг, тоже врач, Павел Григорьевич Ильинский, который положил маму к себе в госпиталь, потому что у нее было очень тяжелое воспаление легких. А бабушку он каким-то образом тоже умудрился устроить в острое инфекционное отделение с подозрением на желтуху. Это спасло бабушку от ареста. Потом госпиталь был эвакуирован и таким образом мама с бабушкой оказались в Оренбурге. Павел Григорьевич помог бабушке с работой – устроил ее санитаркой в госпиталь. В Оренбурге бабушка познакомилась со многими людьми, эвакуированными из разных городов. В том числе с четой Крепковых, Алексеем Васильевичем и Анной Моисеевной. Алексей Васильевич преподавал в военно-инженерном училище, которое было эвакуировано из К. в Оренбург. Анна Моисеевна работала в школьной библиотеке. Их сын Миша, инженер, работал в каком-то закрытом предприятии – он был специалист по связи. Потом, уже в 50-х, дед Марк Эммануилович был реабилитирован, и мамины родители стали жить в Москве. Моя мама к тому времени была уже молодой вдовой – ее муж трагически погиб – его сбил грузовик. Мама очень тяжело пережила это, но внешне держалась стойко – вокруг было столько смертей на фронте и в лагерях, что еще одна ни у кого не вызывала особого отношения. В 1957 году мама случайно на улице встретила Анну Моисеевну. Выяснилось, что они с Алексеем Васильевичем теперь живут в Москве. Мама взяла их телефон, и бабушка вскоре пригласила старых друзей в гости. Они пришли втроем с сыном Мишей, который приехал к ним в командировку. Так мама познакомилась с моим будущим отцом. Впоследствии он переехал в Москву. Они с мамой поженились, и через год, в 1959-м году родилась я.

* * *

Я вспоминаю, как каждый раз, когда я, уже взрослая, приезжала к бабушке Ане, она, накормив меня до отвала «Ба, я не могу больше. – Но ты же ничего не съела! Свежайший бульон!», доставала старый раздутый альбом с фотографиями и усаживалась на диван. «Сейчас я тебе кое-кого покажу, ты ведь любишь смотреть карточки». Сначала она отдавала дань памяти дедовым родственникам. Это вот дедушкина мама Галина Ивановна. А это его отец Василий Игнатьевич, а вот они все тут – дедушкины братья Петр, Виктор и Николай, и сестра Варвара. И дальше следовал рассказ о них всех, которые после войны разъехались по всей стране от Волги до Казахстана. Надо отдать бабушке должное – она всегда радушно принимала у себя всех дедовых родственников, даже самых дальних, и всегда была с ними приветлива, хотя в их небольшой хрущевке было довольно тесно. Когда ее спрашивали «как ты это терпишь?», она отвечала – «это ведь Алешины близкие люди. Я не могу им отказать». Даже если она была недовольна, она никогда и никак это не обнаруживала.

Потом бабушка брала другой старый раздутый альбом и с наслаждением приступала к рассказу о своих родственниках. Вот это твой прадед Моисей. А это его братья Нума (Наум), Соля (Соломон) и Маня (Эммануил), ах, какие красавцы. А какие умницы! Между прочим, все кончили гимназию с отличием. А потом и университет. Ты знаешь, что такое для еврея в то время… Я помню, как они шутили на латыни. Ты когда-нибудь слышала? Я помню, дядя Маня… «Ба, а это кто?» – отвлекала я ее. – «Это? Это же твоя прабабушка Роза, всем нам на долгие годы. Все восхищались ее профилем, а художник Ося Рабкин, он жил недалеко от нас, прекрасно рисовал, так во время войны он пошел добровольцем на фронт и погиб, евреи ж не воевали… А его жена сохранила все его рисунки и после войны хотела отдать в музей, так ее еще до того посадили. Такая была женщина, я хорошо ее помню. А это Муся, жена Соли. Или нет, постой, это Рита. Или Муся? Да, Муся, вот Рита. А это дядя Миня, муж Риты. А вот их старший сын Сеня, где-то здесь должна быть фотография их младшего сына, Ленечки. Очень талантливый мальчик. А это знаешь кто? Ты должна знать, это же Фридочка. Мамина самая младшая сестра. Мы очень дружили. Она умерла от пневмонии, ни про кого не будет сказано. Тогда ж не лечили. Не было пенициллина. А вот Венечка Коган, муж Фриды. Он долго переживал, не женился. А потом, ему уже было за пятьдесят, все же женился на врачихе. А эта врачиха, тоже интересно…

Далее шла подробная история врачихи, причем на каждое действующее лицо этой истории приходился отдельный рассказ с деталями. Через час мы с бабушкой были уже в таких дебрях воспоминаний, что выбраться из них на прямую дорогу родственных связей было абсолютно нереально. Я искренне стремилась узнать как можно больше обо всех этих милых, талантливых и добрых людях, но мой мозг уже был раскален от блуждания по лабиринту непредсказуемой и неисчерпаемой бабушкиной памяти. Индикатор моего энергетического ресурса давно показывал ноль и отчаянно мигал красным. Приходилось прибегать к чаепитию, и бабушка с готовностью устремлялась на кухню греть чайник, тайно надеясь, что вдруг я захочу «еще курочку, или хоть котлетку».

Все это я рассказываю к тому, что мои бабушки так и не успели мне как следует изложить, кто есть кто в нашем большом семейном сообществе. Сейчас уже не осталось никого, кто так же скрупулезно знал бы, кто чей племянник. Мы все – родственники, и это, при всем разнообразии и несходстве жизненных укладов, является, наверное, чем-то очень важным для нашего общего подсознания, если нельзя не пойти на день памяти тети Жени или забыть поздравить Илюшу из Новороссийска с блестящей защитой диплома.

Собранные здесь воспоминания лишь помогут в какой-то мере реставрировать большое полотно семейного портрета.

 

1. Боря, Бетти и Суламифь

Однажды у меня раздался телефонный звонок.

– Милочка, здравствуй, это Вера.

– Да, Веруня, я тебя узнала. Рада тебя слышать.

Странная вещь – семейный этикет. Я сразу поняла, что мне предстояло узнать что-то неизбежно-печальное, во-первых, потому что мы с Верой встречались только по общесемейным поводам, а во-вторых, обращение с суффиксом «очк» уже заключало в себе некое предварительное смягчение удара. Однако я не могла прямо спросить «кто на этот раз?», чтобы она не подумала, что ее звонок у меня ассоциируется лишь с этим, а кроме того, нельзя было демонстрировать внутреннюю готовность к «плохому», поскольку в нашей семье несчастье может произойти только совершенно неожиданно…

– Я тоже рада, но у меня плохие новости.

– Да ты что, Вер! Не пугай меня. Даже боюсь спрашивать.

– Ты знаешь, Бетти умерла.

– Что ты говоришь?! Как! Не могу поверить!

– Да, никто не может. Но, к сожалению, это правда.

– Когда это случилось?

– Вчера вечером. Причем она вроде нормально себя чувствовала, только легла пораньше, говорит, почитаю, может, усну.

– А Боря как?

– Можешь себе представить. Он досмотрел свое ток-шоу и пошел ей рассказывать. А она на полу и уже не дышит.

– Кошмар!

– Да, ужасно! Надо сказать, что скорая приехала довольно быстро, но… Они только сделали укол от сердца…

– Кому?!

– Ему, конечно, он был в шоке. Ну вот, собственно…

– Веруш, и когда похороны?

– Скорей всего, послезавтра, чтобы все успели приехать. Я тебе позвоню.

– Да я сама позвоню. Слушай, а с Борей кто-то есть? Может, нужно побыть с ним это время?

– Да нет, там уже Валя с Мишей, они будут ночевать, и сегодня Максим должен приехать.

– Вер, а деньги на похороны кому отдавать? Вале?

– Да, они там все уже сами оплачивают, а мы им потом возместим.

– Ладно, Верочка, спасибо, что позвонила, хотя это все очень грустно…Надо еще кому-то сообщать? Хочешь, я позвоню Марковым и Маше с Димой? И Лизу Беркут могу взять на себя.

– Ой, Мил, спасибо тебе большое. Тогда я их у себя вычеркиваю. Не забудешь?

– Нет, что ты! Сейчас буду звонить.

Боря и Бетти были легендарной парой нашего семейства Они прожили вместе сорок четыре года, и на протяжении всего этого срока Боря был влюблен в нее, как мальчишка, а Бетти благосклонно принимала его поклонение. Говорили, что в молодости Бетти считалась очень хорошенькой. Не знаю, как насчет «очень», но уродиной ее точно нельзя было назвать. Ее внешность скорее была немного кукольной, если представить себе умную куклу. Мне она всегда почему-то напоминала молодого Пола Маккартни. Боря часто говорил, что ему больших усилий стоило завоевать ее внимание и отбить ее у многочисленных поклонников. Трудно сказать, кто из поклонников, кроме Бори, был реально готов претендовать на ее руку и сердце (сейчас бы Боря сказал – ох, уж эти добрые женские язычки!), но Бетти правильно распорядилась представившимся шансом. Хотя Борю нельзя было назвать красавцем, но он был умен, и, кроме того, – влюблен, а эти качества делают любого мужчину чрезвычайно привлекательным. Надо сказать, что они смотрелись вместе очень органично. Вопреки существующему мнению, что маленькие мужчины (а Боря был очень невысокого роста) тянутся к крупным женщинам, Боря потянулся к маленькой женщине. Бетти была ниже Бори ровно настолько, насколько необходимо, чтобы мужчина мог наклониться к женщине, а она – смотреть на него снизу вверх.

Мы практически ни разу не видели Борю и Бетти в ссоре. Правда, скорей всего, благодаря Бориному характеру. Он был очень нетребователен к быту, и Бетти имела полную свободу в этом смысле, его устраивало все, что нравилось ей. К женским капризам он относился с улыбкой, мог спокойно уступить, если ей чего-то очень хотелось. Когда ей было неохота возиться по хозяйству или лень мыть посуду, Боря мог сам все молча убрать, вымыть и поставить на место, ведь Беттинька устала. Но в каких-то серьезных вещах Боря умел принять решение и настоять на своем. В этом проявлялась его мужская роль в семье, и надо сказать, что Бетти в таких ситуациях не спорила и подчинялась. Например, я помню, как Боря категорически отказался от заманчивого предложения купить таймшер, несмотря на уговоры родственников и мольбы Бетти. Или его непреклонное убеждение, что лучше быть высококлассным портным или парикмахером, чем посредственным программистом, и что надо дать Максу право самому определить для себя, чего он хочет и что может. Короче говоря, и здесь Бетти была в более выигрышном положении, чем большинство мужних жен – она была избавлена от необходимости решать все самой.

Их маленькая семья – дочь Валя с мужем жили отдельно – стояла немного особняком в ряду родственников. Казалось, они вместе настолько самодостаточны, что не испытывают потребности в тесном и частом общении с остальным семейством. Хотя откуда возникало это ощущение? Я уже говорила, что в нашей большой семье то и дело появлялись всевозможные поводы для общих «сходок» (Борино выражение). Но когда эти сходки происходили у них дома, они заметно отличались от всех прочих. Во-первых, видно было, что хозяева совершенно не стремились привести квартиру в порядок «для гостей», то есть подспудно это означало, что им все равно, «понравится ли Мишиной жене эта вазочка». Но при этом все привычки и пристрастия гостей были учтены. «Марину не нужно сажать спиной к окну, а Павлику нельзя майонез.» Во-вторых, Боря всегда раздавал гостям меню, в котором значились такие деликатесы, как «Беттины крылышки», «Беттина баранья нога», «Беттина поджарка на медленном огне», салаты «Борино наказание», «Борино мучение» и «Борино испытание» (это означало, что Борю усадили тереть морковь или резать лук), «раствор клюквы» (морс), пирог «медвежий Мазо» (с медом) и все в таком духе. Можете представить, как смеялись гости, читая этот список! В-третьих, посиделки у Бори никогда не сводились только к еде. Как-то получалось, что всегда находились интересные темы, и встреча запоминалась именно этим. Уходя, гости получали маленькие смешные сувениры или сюрпризы на память о сходке. И уж всегда для всех был приготовлен в пакетиках «сухой паек» на завтра – пирожки с капустой и с мясом и что-то еще, заботливо завернутое в фольгу. Короче говоря, бывать у Бори с Бетти было сущее удовольствие, и именно этим отличались их приемы от всех прочих. Для меня это было совершенно очевидно, и, конечно, ясно было, что все дело в Боре и Бетти, в их умении угощать, принимать, слушать и рассказывать. Думаю, что вряд ли каждый из наших родственников отчетливо это понимал, но разницу ощущал безусловно, так же как то, что без этих посиделок жизнь большой семьи многое потеряет, а Борина и Беттина – не обеднеет, а останется такой же насыщенной и интересной. И это вызывало неосознанное раздражение, хотя Борю любили и он был нужен всем.

Наш Боря был врач. Как говорила бабушка, обе бабушки, «врач от бога». Казалось, не было болезней, которых он не мог бы распознать, причем это относилось и к взрослым пациентам, и к самым маленьким. Одной фразы «Борь, мне как-то неважно» или «что-то мне Машка не нравится» было достаточно, чтобы он точно определил, у кого барахлит печень, а у кого начинается ветрянка. Иногда больной жаловался на боль в колене, а Боря смотрел на него внимательно и выписывал лекарство от язвы желудка. И скоро выяснялось, что таки да, язва, а колено – это отвлекающий маневр организма на неполадки в желудке. Может быть, я немного утрирую, но Боря каким-то образом постиг все взаимосвязи наших внутренностей и знал, как и где может отозваться какая-либо неполадка. Он был добрым врачом, никогда не пугал больных страшными медицинскими словами, но с вызывающей доверие озабоченностью мог сказать, что болезнь довольно серьезная и нужно очень стараться, чтобы ее победить. С детьми он тоже обращался по-взрослому. Он не обещал, что «будет не больно» или «лекарство вкусное». Наоборот, он говорил «будет больно, так что придется потерпеть» или «таблетка жуткая гадость, но очень полезная». И тогда ожидание боли делало ее вполне сносной. А жуткая гадость оказывалась просто горьким вкусом. (Я впоследствии с успехом использовала эту методу со своими детьми. И они спокойно посещали любых врачей, включая стоматологов).

Где бы Боря ни появлялся, его всегда окружали женщины, осложненные проблемами позднего бальзаковского возраста. То одна, то другая, интимно брала Борю под руку «Боренька, я могу с вами посекретничать?» или «Вы позволите мне ненадолго похитить у вас Борис-Йосича?» и многозначительно уводила его в сторону. Забавно было со стороны наблюдать эти сцены. Дамы говорили безумолку, очевидно, посвящая Борю во все детали своих мигреней, и при этом кокетничали глазами, бровями, и прочей мимикой. В результате они получали совершенно даром бесценные Борины советы. Я однажды подслушала разговор нескольких пациенток. Меня отправили к Боре «проверить горло», и я пошла к нему в поликлинику, а там была очередь. «Милуша, ты не торопишься? Можешь подождать, пока я приму больных по записи?» У меня с собой была книжка, и я с готовностью согласилась ждать, тем более, что потом мы с Борей наверняка поехали бы вместе к нам домой, и он бы у нас обедал и рассказывал всякие смешные случаи. Так вот, пока я читала, я услышала много всего, что мне в мои пятнадцать лет показалось чрезвычайно любопытным. Сначала две постоянные пациентки наперебой расхваливали Борю перед третьей, которая первый раз пришла к нему «по рекомендации», потому что у нее «вот здесь дикие боли». Такой знающий, такой внимательный. Говорят, что сами врачи, когда болеют, только у него лечатся. А потом как-то незаметно они стали говорить немножко о другом.

– Вы давно лечитесь у Борис-Йосича?

– Да, уже около четырех лет. Вы знаете, это что-то особенное….

– Вот именно. Вы тоже почувствовали? Вот я когда первый раз…

– Да-да-да, моя приятельница меня предупреждала – «такой интересный мужчина».

– Знаете, я вам скажу, только это между нами, он оч-чень интересный мужчина. Он обаятельный такой, голос такой, знаете, тоже приятный, вообще, как мужчина, он такой, очень приятный…

– Да, а вы обратили внимание на его глаза?

– Да конечно, у него в глазах что-то такое…

– Мужской такой взгляд, сильный.

– У него руки прекрасные. Тоже такие сильные, теплые.

– Мне тут одна дама рассказала, она к нему все время специально ходит и врет – там болит, тут болит. Только это между нами, я вас очень прошу.

– Я думаю, к нему так многие приходят.

– Да, в другие кабинеты никого нет, а у него всегда очередь.

– А говорят, одна врачиха…

Я с трудом сдерживалась, чтоб не расхохотаться. Я очень любила Борю, он был моим самым любимым родственником, но даже это не делало его в моих глазах роковым красавцем. Во-первых, его рост – он не дотягивал даже до метра шестидесяти, к тому же немного хромал. Он был худощав, хотя с годами стал солиднее, и как он сам шутил, уже не мог больше покупать сорочки в «Детском мире». Его небольшие карие глаза, чуть близковато поставленные… Ха-ха-ха, мужской взгляд! Руки тоже как руки, всегда чистые, покрыты от запястья до локтя светлой шелковистой порослью. Мой двоюродный брат Даня в детстве любил щекой тереться о Борины руки «Ты почти такой же мягкий, как наш кот. Но кот все-таки мягче. Ты не обиделся?»

Я пересказала Боре подслушанную болтовню, и он посмеялся вместе со мной.

Борины поклонницы были постоянной темой шуток на семейных сборищах. «Борь, ну-ка признайся уже, как ты пользуешься таким успехом у женщин?» На что Боря с притворным вздохом отвечал: «Увы! Никак не пользуюсь. Условий нет» – и при этом хитро смотрел на жену. Бетти делала кокетливо-строгий взгляд, и грозила ему пальцем: «Ай, Борька, ну ты у меня получишь!» «Бетти, как ты это терпишь?» «А что я могу? Я уже смирилась», – отвечала довольная Бетти. При этом вид у нее был как у хозяйки, которая уверена, что ее пес не возьмет косточку из чужих рук.

Да, Бетти повезло. Она всю жизнь играла в королеву и пажа. Она была любима. Это проявлялось в любых, даже самых прозаических, мелочах, например, в том, как лежала его рука на спинке ее стула, как он смотрел, когда она опиралась на него, вытряхивая камушек из туфли «что-то попало и колет».

Иногда пылкость чувств выражалась в форме материнско-отцовской заботы друг о друге. «Боря, тебя продует. Отсядь от форточки», «Борь, ты почему не ешь ничего? Ты же будешь голодный», «Ну как ты надел шарф, вся шея голая», или «Беттинька, ты почему кислая? У тебя болит что-нибудь?», «Беттинька, тебе не грустно? Ты не устала? Ты не сердишься?» Вот еще вариант: «Беттинька, ты что ешь? Семгу? А я телятину. Возьми у меня половину. – Я не хочу телятину. – Ну, хоть попробуй. – Тогда ты забери у меня кусок семги. Она тоже очень вкусная. – Зачем же я буду у тебя забирать семгу, если она вкусная? – Если не возьмешь, я не буду пробовать телятину».

Валя, их дочь, слушая эти диалоги, безнадежно махала руками «Детский сад, а не родители». Остальной женский состав семьи относился к Бетти с меньшей терпимостью. У меня сложилось впечатление, что на самом деле Борю любили все, а Бетти – не все, и только ради Бори.

«Что в ней такого особенного, не понимаю? Старая жеманная эгоистка». – «А она всю жизнь такая». – «Чем она его так пленила?» – «И как он это выдерживает столько лет?» – «Борька вкалывает ради нее на двух работах, о себе совершенно не думает». – «Только и слышно – Беттинька, Беттинька. А она – ах, я устала, ах мне это тяжело». – «От чего она так устает? Никаких проблем, делает что хочет».

Возможно, они в глубине души завидовали Бетти. Конечно, это не проявлялось в открытую. А собственно, чему завидовать? У всех прекрасные мужья, приличные заработки, налажен быт, дети устроены. Но в том, как они посмеивались и подтруни вали над всеми этими «Не выходи без зонта. Дождь начинается», «Ты дома? Слава богу, а то так скользко, я волнуюсь, чтоб ты не упала», «Ты что делаешь? Я тебя разбудил? Ну, прости меня. Просто захотел тебе позвонить», «Я скоро буду. Тебе купить что-нибудь вкусненькое?», проглядывала зависть к подтексту. Их разговоры с мужьями вроде бы тоже звучали вполне по-семейному. «Ты где? – Задерживаюсь. – Надолго? – Не знаю. – Все в порядке? – Да, да, в порядке. – Ну, хорошо. – Давай, пока», «Алло, это я. Слушай, посмотри у меня на столе, там такая черная записная книжка. Есть? Отлично. Я думал, что потерял. Ну, все. Ладно. Спасибо тебе», «Слушай, купи по дороге овощи. Нет, лук не надо. Хлеб только черный, белый еще есть». Но они не содержали никакого подтекста. В них не было того, чему можно было бы позавидовать.

Если уж быть абсолютно честной, то мне тоже казалось что Бетти переигрывает со своей ролью избалованной мужским вниманием очаровательной капризной девочки. Она уже давно не была ни очаровательной, ни девочкой, а избалована была лишь Бориным вниманием. Я помню, как меня раздражала и одновременно смешила многозначительная улыбка Бетти, когда Боря читал стихи Северянина, да и вообще любовную лирику. Она была абсолютно уверена, что все эти строки адресованы ей. Может быть, я тоже ей завидовала?

Однажды мы с мамой говорили о жизни, о том, о сем, и вспомнили о Боре и Бетти. Мама сказала: «Ее упрекают в избалованности. А кто ее избаловал? Почему никто не упрекает Борю? И собственно, в чем вина Бетти? В том, что Боря ее любит и принимает такой, какая она есть? Что вам до нее? Ему нравится – и замечательно. Каждый выбирает свое. Дай бог, чтобы твой муж через сорок лет брака так к тебе относился, как Боря к Бетти. Учиться у нее надо, а не кости ей мыть». Я поняла, что мама права, и перестала участвовать в промывании Беттиных костей.

Я, как и обещала, обзвонила родственников. С Лизой Беркут мы проговорили, наверное, полчаса.

– Слушай, Мил, я вот думаю, как Боря это перенесет. Ведь у него сердце не в порядке.

(В последнее время у Бори стало побаливать сердце. Но он никогда всерьез об этом ни с кем не говорил. Он, как многие врачи, думал, что его никакая болезнь не одолеет.)

– Да, я тоже об этом беспокоюсь. Вера сказала, что ему было плохо, когда скорая приехала. Они ему сделали укол.

– А с ним есть кто-нибудь?

– Там сейчас Валя с мужем.

– А внук?

– Макс тоже должен прибыть.

– Понятно. Ну, тогда ладно. Ты знаешь, я никогда не думала, что она раньше Бори умрет.

– Да, она ведь никогда ничем не болела.

– Ну, не знаю, может, не посвящала никого в свои болезни.

– Но уж Боре-то могла сказать. Иметь такого врача под боком денно и нощно…

– А ты знаешь, Бетти никогда не советовалась с Борей как с врачом.

– Почему? Откуда ты знаешь?

– Она мне сама как-то сказала, что не хочет, чтобы он воспринимал ее, как пациентку. «Тут болит, там болит, ноги отекают, тело старое трясется». Короче, она им как врачом не пользовалась.

– Это очень глупо с ее стороны. Вот и доигралась.

– Ну, знаешь, дай бог каждому так умереть – раз и все.

– Наверное, это был тромб.

– Мил, вот я тебе скажу, звонишь ему иногда, мол, Борь, как дела, как ты? А он: да вот Бетти что-то неважно себя чувствует, а так все нормально. А что с ней? Да общее состояние какое-то вялое… Борь, говорю я ему, я тебя спрашиваю, как ты, а ты мне про Бетти…А он опять: да я – то ничего. Вот Бетти……

– Да, да, да, я тоже ему всегда говорила, что надо о себе беспокоиться, а не только о ней.

– Но она таки умерла!

– Да… Но знаешь, мне его жалко. Как он теперь будет? Как бы не сломался!

– Надо будет почаще ему звонить. И видеться с ним. Поддерживать морально.

– Обязательно!

На похоронах Боря держался стойко, хотя было видно, что он очень переживает. С потемневшим осунувшимся лицом он стоял, немного сутулясь, и казалось, мыслями был далеко от этой обстановки, от этой процедуры прощания, от всех этих обязательных ритуальных речей. Рыдала Валя. Хлюпали носами дамы, даже мужчины стояли с красными глазами. Боря, словно окаменев, не мигая глядел на мертвую Бетти и только в последний момент, когда гроб исчез за черной занавеской, покачал головой и закрыл глаза ладонью. Я подошла к нему и осторожно коснулась его рукава. Меня беспокоило его состояние, я боялась за сердце – мало ли что… Он молча похлопал меня по руке, что означало – «я в порядке, не волнуйся» и одновременно – «спасибо тебе за заботу».

На поминках…Надо сказать, что поминки были шикарные, если это слово применимо к такому случаю. Но Валя постаралась, чтобы все было так, как «если б мама была с нами». И все говорили, что Бетти была бы довольна столом, что все почти так же вкусно, как если б она сама готовила, но конечно, «почти» – потому что превзойти ее невозможно. И было много речей – говорили, что кончилась некая семейная «эпоха», что нам посчастливилось жить в эту эпоху, а тем детям, которые будут впоследствии рождаться в нашей семье, мы будем рассказывать о Боре и Бетти, и именно так завязываются фамильные традиции и семейные легенды. Много выступали, много вспоминали, и выяснилось, что столько хорошего Бетти сделала для каждого, и столько добрых советов было от нее получено, и столько сложных ситуаций было ею благополучно разрешено, что как теперь жить без нее – просто непонятно. Создалось впечатление, что только сейчас все вдруг осознали, как им будет не хватать Бетти. Возможно, это говорилось для Бори, но мне показалось, что вроде бы в этих речах было много искренности. Такое запоздалое облагораживающее раскаяние. Особенно хватало за душу, когда говоривший или говорившая произносили «прости меня, Бетти, и спасибо тебе» или «спасибо тебе, Бетти, и прости меня».

Таким образом, поминки по Бетти сплотили семью, и теперь оставалась одна общая забота – Борино одиночество. Кто-то звал Борю переехать к ним, кто-то обещал ежедневное посещение с привозом продуктов. Среди прочих предложений – поездка в санаторий в Крым, на дачу под Москвой, в Болгарию на море, кардиологическое обследование в Германии или Израиле. Я тоже считала, что кардиологическое обследование Боре необходимо.

В конце концов, Боря действительно согласился подлечиться и отдохнуть, но, горячо поблагодарив родственников, решительно отказался от опеки, сказав, что справится сам. Родственники еще какое-то время настаивали, но потом отступили, с увереньями, что «они всегда, в любую минуту готовы… звони, если что».

Вскоре мы убедились, что Боря не впал в депрессию, не «ушел в себя», не погрузился с головой в прошлое, продолжает работать. Первое время мы довольно часто звонили ему, даже заезжали, предварительно позвонив «Боречка, я тут неподалеку от тебя. Можно я забегу на пять минут?», потом стали только звонить – кто чаще, кто реже. Я звонила раза два – три в неделю, иногда не заставала его дома и начинала волноваться. Тогда я названивала каждые десять – пятнадцать минут, пока у меня не раздавался долгожданный звонок, и в трубке звучало: «У меня есть хороший психиатр. Дать телефон?» – «Боренька, какое счастье, что ты нашелся! А я уж не знаю что думать!» – «Думать надо, что меня нет дома, раз я не отвечаю». – «А вдруг тебе плохо стало?» – «Так что ты звонишь? Взяла бы да приехала!» – «А вдруг тебя нет дома?» «Логично! Слушай, на самом деле, Милуша, спасибо, что ты звонишь. И извини, что заставил тебя трепыхаться. Но понимаешь… я могу ведь иногда задерживаться на работе или зайти куда-нибудь. В этом случае меня не будет дома. Понимаешь?» – «Понимаю. Но все равно буду волноваться». – «Ладно, тогда так: запиши мой мобильный. Только не давай его никому. Это мой личный номер. Его ни один пациент не знает». – «Не волнуйся, никому его не дам. И сама буду звонить только в крайнем случае». – «Договорились!»

Незаметно прокрутилось время – год с лишним. Однажды у меня раздался звонок от Лизы Беркут.

– Милка, ты сидишь или стоишь? Я тебе кое-что хочу рассказать.

– Лиза! Что случилось?

– Ты представляешь, Вадим встретил Борю с женщиной!

– С какой женщиной?

– Не знаю. Но Вадим сказал, что вполне симпатичная, моложавая.

– Ну и что? Может это коллега, врач из клиники. Куда они шли?

– По улице шли и разговаривали.

– И что здесь такого?

– Вообще-то ничего, конечно, но интересно.

– Слушай, Лиз, ну что, по-твоему, Боря уже не может идти рядом с женщиной? Может это какая-нибудь пациентка или просто знакомая.

– Может и так, конечно. Но Вадим сказал, что похоже было на очень хорошую знакомую

– Да? А в чем это выражалось?

– Мил, я там не была. Если б я сама видела, я бы тебе ответила.

– Хорошо, а Боря что?

– Боря не видел Вадима. А Вадик постеснялся его окликнуть.

– Ну, что можно сказать…Человеку трудно одному. Если это так, то мы рано или поздно обо всем узнаем.

– Мне так интересно, кто она такая, откуда взялась.

– Да, мне тоже интересно. Ты кому-нибудь еще звонила?

– Нет, тебе первой.

– Ладно, Лиз, давай пока не будем судачить. Подождем.

Ждать пришлось не слишком долго. Лизина версия оказалась правильной. На одну из ближайших семейных сходок – чей-то день рождения – Боря явился с женщиной. Она была совершенно не похожа на Бетти, чуть выше Бори, полноватая в меру, довольно миловидная, сероглазая. Видно было, что ей неуютно, но она старалась держаться естественно. На самом деле, чувствовать себя неуютно в такой ситуации – как раз вполне естественно, а попытки разыгрывать непринужденность выглядели бы фальшиво. Я поймала себя на мысли, что не испытываю к ней неприязни. Мне даже захотелось ее поддержать, хотя бы ради Бори. Семейство пока еще не оправилось от неловкости и находилось в напряженном ожидании какой-то разрядки. Боря решил, что пора это сделать.

– Дорогие родственники, я хочу вам представить мою подругу, ее зовут Суламифь.

Возникла пауза. Родственники молчали, словно им было недостаточно этой информации. На самом деле они просто не знали, что сказать. Пауза становилась суровой.

– Послушайте, ну что вы застыли. Отомрите. Я пришел на день рождения к своему любимому восьмиюродному племянчатому внуку, или кто ты мне, Сень? И, между прочим, принес неплохой подарок. Вот. Если тебе неинтересно, что там, то пусть твоя жена распотрошит этот сверточек. Сима, ты где? Здравствуй, дорогая! С именинником тебя! А это Суламифь, моя подруга. Прошу если не любить, то жаловать!

Надо отдать Симе должное – она улыбнулась – «милости просим, проходите, пожалуйста».

Народ постепенно пришел в себя, все расселись, «Ну, Сеня, хоть ты и повзрослел на год, но все равно мальчишка по сравнению со мной. Позвольте сказать». Вскоре тосты пошли один за другим, языки развязались, вечер прошел даже весело.

В целом, первое явление Суламифи народу прошло благополучно. Мужчины нашего семейства отнеслись к ней вполне дружелюбно. Даже пытались «пушить хвосты», как сказала бы бабушка Ангелина, – острить, шутить и показывать себя с наилучшей стороны. Как же – появилась новая женщина, и надо, чтобы она видела, что кроме Бори здесь есть еще мужчины хоть куда! Женщины демонстрировали осторожность и значительно меньшую готовность к общению.

Постепенно все начали привыкать, что Борю теперь надо приглашать с подругой по имени Суламифь. Надо признать, что Суламифь вела себя очень скромно, с достоинством и, я бы сказала, со спокойной уверенностью. Как-то одна из племянниц попыталась выпустить коготки: «Суламифь – это ведь одна из многочисленных наложниц царя Соломона?» «Это самая любимая из всех его женщин», – спокойно ответил Боря. «Но ты не царь Соломон». Боря уже открыл рот, чтобы ответить, но его опередила Суламифь. «Видите ли, мое имя – довольно редкое, но все же оно встречается – одно на тысячу. Поэтому неразумно ассоциировать любую женщину по имени Суламифь с конкретным библейским персонажем. Вот вас, например, зовут Софья. Но это вовсе не значит, что вы ассоциируетесь…» – «С мудростью!» – перебил ее Боря, и все рассмеялись. «Я вообще-то хотела сказать – с Софьей Ковалевской». – «И этого нет!»

Думаю, наши дамы уразумели, что Борина подруга отнюдь не овечка, но это не прибавило им благосклонности к ней. Хотя внешне вроде бы все уже признали ее «ради Бори», но за спиной давали себе волю всласть позлословить. Как вам это нравится? – Интересно, где она его подцепила? – Борька такой доверчивый, вот она его и прибрала к рукам. – Воспользовалась тем, что он один. – Бедная Бетти, всего год прошел, как она умерла. И тут такой подарок! – И ведь сначала молчала, тихоней прикидывалась, а уже начала себя показывать. Вон Соньке нахамила… – Ну, Сонька сама нарвалась. – Все равно. Понимаешь, Сонька – родня. А эта кто? Она должна сидеть и молчать, если хочет стать членом семьи. А она рот открывает. – Да-а, Боря с ней еще намается. Это тебе не Бетти. – Как он мог! Променять Бетти на такую! А ведь так любил! – Вот что такое мужчина! – Эта Суламифь намного моложе его. Я думаю, ей нет шестидесяти. – Но все равно не молодушка.

Я слушала, слушала – и выступила против хора.

– Послушайте, вы чего хотели бы? Чтобы он был один, неухожен, заброшен и страдал над могилой? Мы хорошо знаем Борю, он действительно любил Бетти, и не забыл ее, и ни на кого ее не променял. Но он, по-вашему, должен теперь перестать жить? У нас у всех свои семьи, и мы бы не смогли осуществлять ежедневный уход за ним. Даже Валя.

– Ну, можно было бы найти кого-то…

– Кого? Женщину? Так он сам себе нашел. Она за ним ухаживает, заботится, и, судя по всему, его вполне устраивает. Он, что, спрашивать у кого-то должен был?

Она совсем не такая уж плохая. Молодая, старая – какая нам разница? Это не наше дело. И неважно, нравится ли она тебе, мне или Соне. Главное, чтобы она ему нравилась. И оставьте ее в покое!

Родственницы поджали губы и больше при мне разговоров на эту тему старались не заводить. Я думаю, что их афронт Суламифи объяснялся тем, что Боря показал плохой пример их мужьям. Всю жизнь считалось, что пара Боря и Бетти – идеальная, что это пример вечной любви, воплощенной в браке. И если после стольких лет такой любви, всего через год после смерти жены, вместо того, чтобы страдать или принять яду – он продолжает жить и, что еще хуже, – с женщиной, то что тогда говорить об обычных отношениях?

Дочь Валя отнеслась к ситуации рационально. Она выяснила, что отец не собирается жениться на Суламифи и что Суламифь, следовательно, не будет претендовать на наследство. Кроме того, у Суламифи была собственная двухкомнатная квартира, она работала и получала приличную зарплату, – другими словами ей не нужно было от Бори ничего, кроме него самого. А поскольку Валя с мужем часто уезжали на несколько месяцев в Германию, где учился их сын Максим, то Валю вполне устраивало, что Боря будет под присмотром любящей женщины. А то, что женщина любящая – не вызывало сомнений. Достаточно было слышать, как Суламифь произносит «мы», «у нас», «с нами». Она смотрела на него так, как он в свое время смотрел на Бетти. Она беспокоилась, не устал ли он, не голоден ли. Ей было интересно все, что интересовало его. У них были схожие взгляды. Короче, Боря попал в хорошие руки. Ценил ли он это? И что для него значила Суламифь?

Как-то я разговорилась с Борей на эту тему. Мы с ним всегда были откровенны, а с годами, когда разница в возрасте перестала быть очень заметной – мне было пятьдесят, а ему – под семьдесят – тем более.

– Борь, мне нравится Суламифь. Она интересный человек, и интересная женщина. Ты давно с ней знаком?

– Если честно… Да, давно. Больше десяти лет.

– Ничего себе! А Бетти знала?

– Нет, конечно. Хотя, ей и нечего было знать.

– То есть?

– Ну, мы не были так близки. Просто были хорошо знакомы.

– Ты был верен Бетти? Не изменял ей?

– Представь себе, дорогая, не изменял.

– И даже не думал об этом?

– Думал. Но не изменял.

– Никогда?

– Мила!

– Ага, понятно!

– Что тебе понятно?

– Что с Суламифью – не изменял!

– Каким образом из чудной девочки выросла змеюшка?

– Боречка, я на твоей стороне! А Суламифь тебе нравилась уже тогда?

– Нравилась.

– А она была замужем?

– Была. Она разведена. Детей у нее нет. Еще вопросы будут?

– Борь! Будут. Ну, мне важно знать это. Скажи, только не обижайся…когда Бетти умерла, ты… уже предполагал…

– Мила, это плохой вопрос. Бестактный. Жестокий. Но я отвечу. Нет, не предполагал. Вообще не думал. Мне было очень тяжело. На самом деле. Но Суламифь – как это говорят? – вернула меня к жизни.

– Знаешь, она, мне кажется, жутко в тебя влюблена.

– Не смеши.

– Нет Борь, правда. Она тебя любит. Она смотрит на тебя такими глазами…

– И что она видит, интересно?

– Это другой вопрос. Я вот тоже не понимаю, что она в тебе нашла…

– Тебя давно не пороли?

– Борь, а где ты с ней познакомился?

– Милка, какая ты любопытная! Она была моей пациенткой.

– A-а, не зря значит рассказывали…

– Не знаю, что там кто кому рассказывал…

– Среди твоих пациенток о тебе легенды ходили. Некоторые даже симулировали, чтобы к тебе на прием попасть лишний раз.

– Да, действительно, ходили такие дамочки. Я еще удивлялся – говорю им «у вас все в порядке». А они мне – «нет, тут колет, там режет».

– А Суламифь тоже симулировала?

– Нет, у нее был панкреатит.

– Ты ее любишь?

– Знаешь, в моем возрасте полюбить… Я очень хорошо к ней отношусь. Но я не знаю, можно ли это назвать любовью. Наверно, можно.

– Но не так, как Бетти?

– Не так. Но она и не Бетти. Но ты знаешь…

И тут Боря произнес фразу, расставившую все в его жизни по местам, прозвучавшую, наверно, неожиданно для него самого, как ответ на вопрос, который он старался никогда не задавать себе.

– Но ты знаешь… может быть это эгоистично, но мне в конце жизни, напоследок, захотелось узнать, как это бывает, когда любят тебя.

 

2. Наследники

Эту историю я услышала впервые от мамы. Потом в той или иной вариации ее повторяли разные люди. Я ее воспринимала, как анекдот, хотя все рассказчики уверяли, что это чистая правда. Однажды, когда вся наша большая семья была в сборе, я обратила внимание на пожилую пару – высокого мужчину с простоватым лицом и грузную неприветливую женщину с плотно сжатыми губами.

– Кто это? – спросила я у своей двоюродной сестры Инны. – Что-то мне их лица совершенно незнакомы. – Это Дима Карганов с женой Лидой.

– Первый раз слышу. Они тоже наши родственники?

– Да. Там как-то сложно. У дяди Пети Кострина была жена Рая. У нее – сестра, кажется, Люба. Не помню точно. Так вот, этот Дима – племянник Любы, сестры жены дяди Пети.

– Как ты это усвоила?

– Сама не знаю. Пока тебе объясняла – как раз разобралась. Но вообще-то они очень редко бывают. Я их за все годы, по-моему, второй раз вижу.

– А сейчас они почему приехали?

– Мил, спроси что-нибудь полегче. Наверно, кто-то из наших пригласил. Но точно я не могу тебе сказать.

– Ну, понятно, Ниночка. Спасибо за информацию.

Наверно, этот малозначительный эпизод вскоре забылся бы, если б не происшествие в конце вечера.

Дима, все время просидевший рядом с Лидой, наконец нашел собеседника, с которым они увлеченно обсуждали какую-то общую тему. Потом к тому подошла жена – «Вов, мы уходим».

– Да, хорошо, хорошо. Ладно, Дим, бывай, приятно было познакомиться.

– Мне тоже.

Они пожали руки.

– А где твоя-то?

Тут Дима обнаружил, что стул, на котором весь вечер сидела Лида, пуст, а ее нигде нет. Он стал звать ее – «Лида, Лида». В это время из спальни раздался вопль хозяйки.

Все, кто еще не ушел, поспешили туда и остолбенели. Вся спальня была занесена, словно снегом, перьями и пухом. На полу валялись две скомканные наволочки и два разодранных в клочья полосатых наперника. Посреди комнаты на ковре в груде перьев сидела Лида и, ежесекундно отдуваясь уголком рта от порхающего пуха, столовым ножом распарывала третью подушку.

Я никогда не забуду состояние шока, которое охватило меня при виде этого зрелища. Мозг отказывался верить в реальность того, что было перед глазами, и был скорее готов признать это чем-то вне реальности.

Я не буду рассказывать, как вызвали «скорую», как увозили обезумевшую женщину, как был растерян и потом плакал и извинялся перед хозяевами Дима.

После его ухода мы больше часа помогали хозяйке дома привести спальню в порядок, а затем решили, что надо выпить чаю. И тут-то во время чаепития, когда разговор все время вертелся вокруг недавнего происшествия, я узнала, что Дима и Лида – настоящие персонажи того самого семейного анекдота, который в развернутом виде представлял собой довольно-таки невеселую историю.

* * *

Дима смотрел, как его жена Лида моет посуду. Она ополаскивала тарелки с одной стороны. Потом проводила губкой по тыльной стороне. Снова ополаскивала и ставила их на сушку. В ее движениях помимо привычной ловкости, выработанной годами, чувствовалась уверенность и даже некая властность – казалось, ни одна тарелка не посмеет пойти против хозяйки и занять не свое место на сушке.

Лида поставила последнюю тарелку и взглянула на Диму.

– Еще чай будешь?

Дима сделал последний глоток и протянул жене чашку.

– Нет. Все. Напился.

Лида поставила чашку на полку и села рядом с Димой.

– И что ты скажешь, Лид?

– Скажу – надо ехать. Там есть еще родственники?

– Нет. Мы единственные. Нет ни детей, ни кого.

– Поезжай, Дим. Выясни насчет завещания, и если его нет, пусть напишет, пока еще в здравом уме.

– А как я скажу – пиши завещание?

– Да. Так и скажешь. Пиши, мол, завещание на нас с Лидой. А то все пропадет. И заодно узнаешь, что там ценного. Мы единственные родственники. Ты племянник. Фамильные ценности должны оставаться в семье. Короче, Дима. Когда ты поедешь?

– Не знаю. Надо на работе договориться.

– Чего там договариваться! Скажешь: у меня единственная тетка, сестра матери, при смерти. Надо в Москву ехать. Вот и все. Кто это, интересно, тебя не отпустит?

– А если она не умрет?

– Не умрет – хорошо. Ты, главное, завещание обеспечь. И возвращайся. Все равно потом ехать придется – ведь когда-нибудь она все же отдаст Богу душу.

Тетка жила в старом доме, в одном из переулков Замоскворечья. Из восьми комнат большой коммунальной квартиры только три были заняты – одна Диминой теткой, вторая – маленькой, сухонькой и еще довольно бодрой старушкой. Обитательница третьей комнаты последнее время проживала у дочери, которой легче было поселить старую мать у себя, чем ездить к ней ежедневно через весь город. Остальные комнаты пустовали Диме открыла соседкина родственница.

– Ой, как хорошо, что вы приехали. А то она все одна да одна. Я как прихожу, помогаю ей, конечно. Но мне, сами понимаете, и за своей-то тетей некогда ухаживать. А к вашей все время надо доктора вызывать. Она плоховата стала. Руки не хотите помыть с дороги?

Дима сполоснул руки, вытер их кое-как вафельным полотенцем, сделал глубокий вдох-выдох, открыл дверь и шагнул в комнату, где лежала его тетка.

* * *

Лида встретила его горячим обедом. В квартире пахло свежими щами и недавно пожаренными котлетами с чесноком.

– Ну, рассказывай. Че там было-то?

– Лид, даже не знаю, как сказать. Нечего рассказывать.

– Ну, завещание-то написала?

– Не, не написала.

– Почему это, интересно? Ты же у нее единственный племянник. Кому она все добро свое хочет оставить? Стране?

– Да Лид, не кипятись. Не говорил я с ней на эту тему.

– Как это? А чего ж ты там делал два дня?

– Да я с ней сидел. Продуктов купил, картошки. Молока там всякого разного.

– Какой картошки! Она что, варить ее себе будет? Она же не встает!

– Соседкина родственница ей помогает. Она там каждый день бывает, ну и к тете Любе заходит. Она обещала варить ей картошку.

– Конечно, она ей картошечку сварит. А та ей за это завещаньице отпишет! Дурень ты, Димка. Вроде так соображаешь, а дурень-дурнем.

– Да нет, Лид, эта соседкина родственница очень приличная, ничего такого не будет.

– Ты все знаешь про нее? Почему не будет? Скажет потом, что та ее позвала и все свои ценности ей завещала.

– Ну не мог я ее просить, понимаешь! Вроде лежит человек живой. А я ему про завещание.

– А когда помрет, поздно будет. Завещание живые пишут. И она должна тоже об этом подумать. А то – ишь, божий одуванчик! Не соображает она!

– Лид, ну что ты, в самом деле. Тетя Люба хорошая.

– А я не говорю, что плохая. Я говорю, что она должна тебе все свое добро отписать, пока жива еще. А то все ее жемчуга соседкиной родственнице достанутся.

– Да вроде я там у нее ничего такого не заметил.

– А ты думаешь, они прямо на виду лежат, чтоб их любая медсестра видела? Ясное дело, они где-то спрятаны. Но тебе она должна сказать – где, чтобы они чужим не достались.

– Ох, Лидка, не смог я.

– Не смог – сможешь. Еще съездишь.

– Что ж, я каждый день туда мотаться буду?

– А кто ж наследник-то? Я, что ли? Ты наследник, ты и мотайся. И помотаешься как миленький. Ради наследства-то.

– А они скажут – вот, то годами не ездили, а как бабка помирать собралась, так засуетились.

– Да кто скажет-то? Соседи? Плевала я хотела! Не ихнего ума дело. А хоть бы и так? Бабка здорова была – да, не частили. Оба работаем, с утра до ночи. А как поплохела – чаще ездить стали, помочь надо бабке, вон ты картошки нанес. Продуктов всяких. А как же? Наоборот, все правильно. Так что завтра, Дим, поедешь с утречка. А надо будет – и еще съездишь. И пусть кто слово скажет.

* * *

Дней через десять Дима в очередной раз возвращался домой от тетки. Он очень торопился, почти бегом поднялся на третий этаж и никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Жена услышала возню и распахнула дверь.

– Дим! Ты что это? Я слышу, кто-то у двери возится. А это ты! Что случилось-то?

– Лид, Лидка! Наша взяла!

– Ну да?! Написала?! Ну, давай, давай, рассказывай!

– Погоди. Воды дай. А то в горле все пересохло, пока бежал.

– Может чаю? Вскипел только что.

– Не. Водички. Во, хорошо!

– Ну, давай уж, не томи.

– Ну, короче, так. Она сама заговорила о завещании. Я, значит, пришел, сижу рядом на стуле, мол, как ты, теть Люба, может чего дать тебе? А она говорит, Дима, ничего мне не нужно. Помру скоро. Я ей – да ладно, теть Люб, что ты говоришь глупость какую…

– Ты про завещание рассказывай. А не про свои разговоры.

– Да ты слушай, не перебивай. Ну вот, значит, а она мне говорит, ты мол, мой единственный племянник, никого родных не осталось. Я все свое имущество тебе оставляю. Вон в том ящике бумажка с адресом нотариуса, где мое завещание лежит. Как умру, поедешь туда со свидетельством о смерти моим, и паспорт свой не забудь. Похороните только меня как следует, гроб красивый пусть будет. Я на это деньги-то давно отложила. Все сделай, как следует, обещаешь? Обещаю, говорю. Ну, вот и хорошо. А после сороковин приедете с Лидой. И все оформите и заберете.

– Так и сказала – с Лидой?

– Да, так и сказала. С Лидой, говорит, приедете и все заберете.

– Ну, надо же! Даже не знаю, чего сказать-то.

– Вот так-то, разбогатеем мы с тобой, Лидок. Машину купим. Да?

– Все купим. И мебель новую. Как у Вальки.

– Мы лучше, чем у Вальки, купим. И шубу тебе.

– Машинку швейную.

– Ну, это вообще мелочь! Надо список составить, что нам надо.

– Слушай, а ведь мы можем нашу квартиру и ее комнату сменять на квартиру в Москве. Может, кто-то захочет разъехаться, улучшить жилищные условия. У нас трехкомнатная да ее комната – вот тебе двушка московская.

– Да кто ж захочет в коммуналке жить.

– Ну, мало ли. Может кто – то разводится. Жене с детьми – нашу квартиру, мужу – комнату. А нам – их двушку. Нас устроит двухкомнатная.

– Еще бы не устроить!

– Ой, Дим, даже не верится

– Ну, погоди, она ж не умерла еще.

– Да. Подождем. Интересно, а где у нее все эти драгоценности? Ты не нашел, где они у нее спрятаны?

– Не, не нашел. Слушай, а почему ты думаешь, что у нее есть драгоценности? Она ведь живет так… средненько. Небогато.

– Да, есть, есть у нее. Я точно знаю. Мне когда-то Зойка, Мишкина жена рассказывала, что она сама видела у нее целый короб всяких жемчугов и бриллиантов.

– С чего бы это тете Любе ей свои жемчуга демонстрировать?

– Да она случайно увидела. Она говорит, стучу, та не отвечает. Зойка подождала да и входит. А тетка сидит на диване, перед ней ящик…

– Прямо ящик?

– Ну, короб такой, большой довольно, а там чего только нет! Клад! Она как вошла, так рот раскрыла и молчит. А тетка ей – ты чего пришла? Почему не стучала? А сама так руками ящик прикрывает. Зойка говорит – я стучала, вы не ответили. А я в магазин иду. Хотела узнать, не нужно ли чего. Ну, бабка вроде помягчела, говорит – хлеба купи белого, творожку. Еще чего-то. Короче, Зойка и ушла. А когда вернулась, принесла все – короба нигде не видать.

– Да-а, прямо детектив. А может, там такие побрякушки были, поддельные… ну как они у вас называются?

– Бижутерия?

– Да, бижутерия.

– Нет, Зойка сказала…

– Она что, специалист? На зуб пробовала?

– Дим, ну подумай сам, откуда у старухи бижутерия? Это я вот, захожу в магазин. Смотрю – бусы под жемчуг, двести рублей. Или там, стекляшки, как алмазы. А она уже сколько лет никуда не ходит, ничего, кроме халата байкового, не носит. И потом, с чего бы ей прятать их незнамо куда? Была бы бижутерия, она бы ее не прятала. Я думаю, Дим, это все старинное, может еще дореволюционное. Она его всю жизнь где-то скрывала, чтобы не изъяли.

– Ну, может ты и права. А когда ж это было?

– Когда Зойка с Мишкой еще там жили, до переезда. Им квартиру-то когда дали? Года три назад? Вот, значит, примерно так.

– А где вы с Зойкой-то виделись? Когда она тебе это рассказать успела? Ты ж вроде туда не ездила?

– Дим, ты прямо как следователь! На юбилее теть Любином, помнишь? Тогда еще вся ваша родня собралась. И соседи тоже были все.

– A-а, да-да-да, вспомнил.

– Вот тебе и да-да-да. Мы с Зойкой пошли на кухню, посуду мыть. Тут-то она мне и рассказала.

– Слушай, а вдруг родственники захотят в наследстве участвовать?

– Интересно, с какой это стати? Они ей никто. Смотри, было две сестры – Рая и Люба, правильно? Рая была замужем, Люба нет. Раин муж умирает, она после него наследует. Потом умирает Рая. Детей у нее нет. После нее наследует ее сестра Люба. Потому что родственники мужа не наследники. Теперь сама Люба вот-вот умрет. Ты у нее единственный собственный родственник. Не бог весть что, но все равно это ближе, чем родственники мужа сестры. И потом есть завещание. Так что, не волнуйся, ты у нас наследник трона.

– Лид, а Зойка не могла это… того…

– Чего того?

– Ну, утащить ящичек?

– Каким образом? Она должна была сначала всю комнату теть Любину обыскать, чтобы его найти. А тетя Люба же не слепая и не глухая. Потом перетащить его к себе, чтобы никто не видел… Нет, Дим. Он где-то есть.

– Ладно, поживем – узнаем.

* * *

Через несколько дней им позвонила соседка тети Любы.

– Здравствуйте.

– Здрасте.

– А Дима есть?

– Нет его.

– Это вас от тети Любы беспокоят. Я соседка.

– Ой, здрасте. А я Лида, супруга. А Димочки нет. Может, чего передать?

– Да тут такое дело. Приехать бы вам, а то ей что-то совсем плохо. Мы тут врача вызывали вчера, они ее забрать хотели, а мы-то не родственники. Не могу, говорю, это с ними надо решать. Они ей укол сделали, вроде полегчало. Но вообще она плохая. Сейчас я к ней заходила, лежит, дышит тяжело, то ли спит, то ли что. Я говорю – теть Люб, ты меня слышишь? Она глаза открыла, а вроде как не узнает. Вот я вам решила позвонить, телефон у нее в книжке записной нашла. Приезжайте, а то, как бы не опоздать вам.

– Ой, конечно-конечно. Завтра приедем с утра.

– А сегодня никак?

– Сегодня?

– Да, а то мало ли что. Может, опять врача надо вызвать будет, может в больницу ее. А то, вы уж извините, я с ней все ночи не сплю. А у меня своя тетка. За теть Любой смотрю, а моя-то брошена.

– Ой. Надо же… А как вас звать?

– Нюра я. Анна Егоровна.

– Анна Егоровна, я сейчас Диму разыщу, он на работе. И мы сегодня подъедем. Обязательно. А вы будете? Дверь-то открыть?

– Буду, буду, а как же. Открою. У нас и ночевать вам есть где. Вон комнат пустых пять штук. Так что приезжайте.

– Ладно, Анна Егоровна. Приедем, приедем.

– Ладно тогда. Извините, что побеспокоила.

* * *

Четыре дня провели Дима с Лидой в квартире тетки. Дима, правда, уходил на работу. Лида оставалась. Тетка практически все время была в полусне. Она ничего не ела, Лида пыталась кормить ее с ложки, но ни кашу, ни бульон влить ей в рот не удалось. Все проливалось мимо, и Лида перестала пытаться. Несколько раз она давала тетке воды из поильника, несколько раз, преодолев отвращение, проделывала гигиенические процедуры. В ночь с четвертого на пятый день тетка, не приходя в сознание, стала хрипло постанывать.

– Теть Люб, а теть Люб! – тихонько позвала Лида.

– Ты что? Где болит? Открой глаза! Ты меня слышишь? Дим, встань-ка. Посмотри, что это с ней?

– Да-а. Что-то не то…

Лида постучала в дверь к соседке.

– Анна Егоровна! Что-то она похужела, по-моему. Чего делать-то?

– Знаешь что, Лид, вызывай-ка ты скорую. Они врачи все-таки. Может, чего сделают. Или в больницу заберут. Если помрет – то при них. А мы что можем – ничего.

Врач посмотрел. Пощупал пульс. Покачал головой.

– Куда ее забирать? Мы тут бессильны.

– Она умрет?

– А вы что, не видите сами? Это вопрос одного-двух дней, не больше.

Дима отвел врача в сторону. Сунул ему пятьсот рублей.

– Слушай. Отвези бабку в реанимацию. Может, укол какой ей назначат. Капельницу.

– Да не поможет ей ничего.

– На вот, возьми еще двести. Больше нету. Ну отвези, у меня хоть совесть будет спокойна, что все сделал.

* * *

Девятый день пришелся на середину рабочей недели, поэтому народу было гораздо меньше, чем на похоронах. Оставшись одни, Дима и Лида сидели за столом в комнате тети Любы и тихо разговаривали.

– Интересно, где же ее добро хранится? Я пока с ней сидела, потихонечку исследовала ее шкафчики – ни хрена не нашла. Нигде ничего нет. Ну там, статуэточка, вазочка. Ложки нашла старинные, похоже, серебряные – штук пятнадцать самых разных, с витыми ручками. Красивые. Но все не то. Ценностей нет.

– А сберкнижки нашла?

– Нашла. Две. На одной ее похоронные, на другой – пенсия.

– И все?

– Все. Больше ничего нет.

– А ты везде смотрела?

– По-моему, везде.

– Можно еще поискать.

– Давай поищем. Но где?

– А ты под кроватью смотрела?

Лида ошеломленно открыла рот.

– Димка, ты гений! Конечно! Где же еще!

Они с энтузиазмом взялись за старый массивный диван, который, казалось, за полвека стояния на одном месте прирос к полу. Когда, наконец, им удалось его сдвинуть, они увидели большой, покрытый толстым слоем пыли коричневый чемодан.

– Сейчас, погоди, дай-ка я его вытру. Дим, он просто неподъемный!

– Знаешь, замки заело. Пыль, наверное, забилась. Тут молоток есть? Или хоть нож какой-нибудь?

– Да взломай ты эти замки дурацкие!

– Ну, зачем же. Потом оставлять его открытым? Мы же все сразу не утащим.

Лида нашла нож, протянула Диме.

– Такой пойдет?

– Во, давно бы так, – удовлетворенно сказал Дима, когда замки поддались и со щелчком открылись. – Ну, что, открываем?

Чемодан оказался забит стопками писем и открыток, перевязанных тесемками, альбомами старых фотографий, пакетами с фотографиями, не поместившимися в альбомы. Тут же находился старомодный несессер с какими-то флаконами, кисточкой для бритья и баночкой пудры или талька. Маленькая черная лаковая сумочка, в которой лежал старый пожелтевший рецепт на сульфидид, английская булавка и поблекший от времени смятый батистовый носовой платок, хранивший едва уловимый аромат духов, смешавшийся с запахом пыли. Кроме этого в чемодан сбоку был втиснут тряпичный мешок с серебряным ломом – несколько гнутых ложек, вилки без зубцов, деформированная, как будто на нее наступили, старая сахарница и сломанные щипцы для сахара.

Лида пришла в себя раньше мужа.

– Облом… Большой облом.

– Н-да-а-а…

– Да что же это такое, – вдруг сорвалась на крик Лида, – прямо колдует кто-то против нас. Твоя Люба тоже хороша, издевается над нами!

– Лид!

– Что, «Лид»?! Целый чемодан хламу! Что ей стоило сказать тебе, где хранятся ее фамильные ценности! Раз уж она тебе все завещала, так почему не сказать, где это «все» находится. Что мы тут как воры или как бедные родственники должны рыскать!

– Ну вообще-то да…

– Но я не отступлю. Мы тут все перероем. Поняла? – угрожающе пообещала Лида, поглядев вверх на потолок. И повернушись к Диме, решительно произнесла:

– Ты в шкафу смотри, а я в книгах.

* * *

– Лидка, пойди-ка сюда. Смотри, чего я нашел.

– Слушай, это же копия завещания. Ну-ка, ну-ка. Садись, давай почитаем.

– Так. Я такая-то…, проживающая….настоящим завещанием делаю распоряжение… принадлежащее мне имущество – две картины художника Скворцова «Осенний пейзаж» и «»Половодье»; фарфоровую статуэтку «танцующие девочки»; столовое серебро (шесть столовых ложек, три вилки, три ножа, пять чайных ложек); хрустальную вазу…книги…три пуховые подушки…завещаю Карганову Дмитрию Алексеевичу.

Супруги смотрели то на завещание, то друг на друга.

– Погоди. Чего-то я не понял. Это что – завещание?

– Да нет, не может быть. Это, наверное, черновик какой-то. Дай-ка я посмотрю.

Лида взяла листок и стала внимательно его изучать.

– Дим, тут сказано, что это копия для завещателя, а оригинал хранится у нотариуса.

– Так, надо пойти к нотариусу и все выяснить – где завещание на комнату и на ценности. Может это две разные бумажки.

– Нет, Дим, просто твоя тетушка нас нагрела! Осенний пейзаж она мне оставила! Да на хрен мне этот пейзаж! Интересно, кому все досталось? Кто такой шустрый? Может, это нотариус ее обработал? Видит, старая бабка, одинокая, он ее и обчистил!

– Ну… Если так…Я ему морду набью! В суд пойду! Надо найти этого нотариуса, пусть скажет! Где этот чертов адрес?

* * *

Оригинал завещания, хранившийся у нотариуса, в точности соответствовал той копии, которую обнаружили супруги в книгах тети Любы. Ни о каких ценностях не говорилось ни слова, и никакого другого завещания, по всей видимости, не существовало. По крайней мере, этот нотариус ни о чем подобном не знал. Что касается самой комнаты, то она не была указана в завещании потому, что тетя Люба не приватизировала ее, и, следовательно, комната не являлась ее собственностью.

Лида была в бешестве. Дима был подавлен и угрюм. Он чувствовал себя неудачником, а главное – рушились такие планы! Он уже так привык мысли о новой квартире, машине, даже лидкиной шубе. Особенно, о машине. Он уже даже с кем-то из знакомых обсуждал, какую модель покупать.

– Это они все сглазили, – шипела Лида. – Позавидовали наследству. Теперь мы посмешище! «Осенний пейзаж»! Да чтоб ему пусто было! Я за ней ухаживала, ночи не спала. Простыни ее ссаные меняла! А она мне «осенний пейзаж», сука старая!

– Ну тихо, тихо, Лид. О покойнице-то!

– Да пусть слышит! Что мы ей плохого сделали, что она над нами посмеялась? Мы работаем с утра до ночи, денег нет, у нас вообще ничего нет. Что она, не знала? Почему не оставила нам свои богатства? С собой она, что ли, их взяла? Чертей задабривать?

– Ну, Лид!

– Что Лид! Ты тоже хорош!

– А что я-то?

– Расспросил бы ее сразу, что она тебе завещает, так мы бы хоть не надеялись, а то – двушка в Москве, машина! Вот тебе и прокатились!

– Да. Вообще-то…

– Выкину все, ничего мне не нужно из этого хлама! Похороны ей такие сделали! Гроб шикарный! У нас даже на памятник денег нет! Не будет ей никакого памятника!

– Ну ладно, Лидка, успокойся!

– Не могу успокоиться! Как вспомню… Все повыкидываю, к чертям, на помойку, эти книги клопиные, этот пейзаж хренов! Подушки она мне пуховые оставляет! Да до них дотронуться противно, не то, что спать! Им уж полвека, небось, там весь пух истлел, да клещей пылевых тьма!

– Слушай… только не ори… А может, не было у нее никаких драгоценностей?

– Были! Понял?! Были у нее драгоценности! А вот где они, это ты должен был выяснить! Я тебе сколько раз говорила! «Не могу, не могу»! Вот и сидим теперь у пустого корыта.

* * *

– Лид! Можно?

– Чего вам?

– Да это я, Анна Егоровна.

– Вижу. Чего вам, Анна Егоровна?

– Да я вот смотрю, ты что за кучу в коридоре-то устроила? Книги, картины.

– Это ненадолго. Мы все выкинем, не волнуйтесь. – Как это – выкинем?

– Да мне это все не нужно. Куда я это потащу?

– Ой. А книги-то хорошие.

– Ну и берите их себе.

– Правда, что ли? И почем?

– Да нипочем. Хлам этот продавать я буду что ли? За гроши?

– Ну, спасибо, возьму книжечки.

– Да все берите. И картины эти тоже. И подушки.

– Картины возьму, мне они всегда нравились, как я к тете Любе-то приходила. Возьму в память о ней.

– Берите, берите. И посуду всю, белье, что хотите. А остальное я на помойку снесу. Подушки берете?

– Нет, подушки, пожалуй, не буду. У меня свои хорошие, пуховые. Я уж к ним привыкла. Да мои-то и поновее.

– Тогда я эти выкидываю. Может, бомжи какие обрадуются.

– Конечно, обрадуются. Может еще и дворники их приберут.

– Да мне все равно, кто что возьмет.

Разбор тети Любиного наследства был недолгим. Все, что не взяла соседка, отправилось на помойку. Лида взяла только серебряные ложки и хрусталь, и то правда – не соседке ж их отдавать. Но она ненавидела это «наследство», «скорей загнать бы его хоть за сколько, глаза б не глядели».

* * *

Прошло лет семь или около того. Дима и Лида по-прежнему жили в пригороде, никаких перемен в их жизни не произошло, если не считать того, что Лида вышла на пенсию, а потом устроилась в частную клинику диспетчером – принимать вызовы по телефону. Эта клиника находилась в черте Москвы, но благодаря «маршруткам» дорога занимала минут двадцать пять-тридцать, и Лида была довольна – все же на людях, и деньги какие-никакие, и опять же – «в Москве, а не в нашем захолустье». Пожалуй, было еще одно событие – Дима приобрел-таки машину, старые «жигули», чуть ли не первой модели. Машина была в очень хорошем состоянии, на ней почти не ездили, потому что хозяин был стар, ветеран войны, купить – купил по льготе, а ездить боялся. Да и некуда было, не за хлебом же в соседний магазин на машине ездить. А после его смерти старуху дети к себе забрали, а машину – куда ее? У детей «фольксваген». Короче, кто-то из соседей свел Диму с этим сыном, который и продал ему отцову машину за символическую сумму, чуть ли не за три тыщи рублей. Дима был счастлив, а сын – тоже доволен, в хорошие руки отдал.

Однажды Дима после работы позвонил жене, давай, мол, я за тобой заеду и сходим куда-нибудь. Поехали они в центр. Пообедали в кафе недорогом, на Пятницкой, потом решили прогуляться немного.

– Тут Третьяковка где-то рядом, может, зайдем?

– Ты, что, заболел? В другой раз зайдем. Сейчас уж восемь скоро, какая Третьяковка!

– Да, захотелось чего-то. Давай хоть пройдемся, поглядим.

– Да ведь мы и так уж идем.

– А где ж она? Куда-то мы не туда свернули. Эх! Как же это я? Надо же! Забыл!

Неподалеку припарковалась большая темно-синяя иномарка, и из нее вышел мужчина в дымчатых очках.

– Слушай, не подскажешь, как к Третьяковке выйти? – обратился к нему Дима.

– Легко. Вот сейчас пойдете чуть назад, потом через дорогу…

– Спасибо тебе. А то давно не были, подзабыли малость.

– Ладно, ладно. Не задерживай человека, – вмешалась Лида. – Пойдем.

– Да нормально, чего там, – пожал плечами мужчина.

– Дим, тебе его морда не знакома?

– Чья? Парня этого? Откуда?

– Не знаю. Мне показалось, что я его уже где-то видела.

– Может по телевизору?

– Думаешь, актер какой-то?

– Актер не актер, может шоу какое. Сейчас их много по телевизору выступает.

– Может быть. А машина у него видел какая? Шикарная!

– Ну, начала свою песню. У нас тоже машина.

– Сравнил!

– А что? Прекрасно ездит, грех жаловаться.

– Знаешь, телега тоже ездит. Ладно, чего говорить без толку… Лида поджала губы и замолчала.

– Лид, бог с ней, с Третьяковкой. Знаешь, куда давай лучше заглянем?

– Куда еще?

– Ну, догадайся!

– Дима! Не проси! Я даже вспоминать не хочу!

– Лид, ну две минуты ходьбы. Мы уже дошли почти. Ну, интересно же.

– Мне не интересно. Что там смотреть? Чего ты там не видел?

Старый дом был отреставрирован и выглядел теперь, как настоящий особняк. Ухоженный двор был огорожен черным металлическим забором, ворота которого открывались автоматически только для тех, кто знал входной код.

Дима попробовал потрясти ворота. Тут же откуда-то появился охранник.

– Вы к кому? Записаны? Как доложить?

– Да мы ни к кому. У нас тут раньше тетка жила. Вот мы и…

– Отойдите, пожалуйста. Не стойте у ворот.

– Понимаете…

– Тут стоять не разрешается.

– Да мы…

– Отойдите в сторону.

– Да что ты с ним разговариваешь! Пошли отсюда! Вот не хотела же идти. Прямо ноги не шли!

В это время ворота начали медленно распахиваться.

– Смотри, смотри, Лид! Это же тот самый…

К воротам подъехала синяя иномарка. Сидящий за рулем мужчина приоткрыл окно:

– Ну что, нашли Третьяковку?

– Мы решили в другой раз…

– Понятно. А что вы тут-то делаете?

– Да мы вспомнили, что у нас тут тетка жила. Вот мы и решили…дом проведать.

– А она именно в этом доме жила?

– Да, на втором этаже. У нее была комната в коммуналке. Тут ведь коммуналки были раньше.

– Да, я знаю.

– А сейчас туда можно попасть?

– А вам это для чего?

– Ну, так, ни для чего. Просто для памяти.

– Боюсь, это невозможно. Тут другие владельцы. Счастливо вам.

Синяя машина проехала во двор, и ворота тут же начали закрываться.

– До свидания, – вслед ей медленно произнес Дима.

– Что, не пустили? – рядом с ними оказалась невысокая пожилая женщина с маленькой дворняжкой на поводке.

– Да у нас в этом доме родственница жила. Вот мы и хотели на дом посмотреть.

– Давно жила-то?

– Да как сказать. Всю жизнь.

– А сейчас-то жива?

– Не-ет, она умерла семь лет назад.

– A-а, давно уже. Тут года четыре все ремонт делали. Такой ремонт отгрохали, все здесь поменяли…

– А куда жильцов подевали?

– Да там старики в основном жили-то. Большинство умерли, остальные кто куда, все переехали, а что было делать? А потом вот стали капитальный ремонт проводить. Тут все новое, трубы, проводка. Только стены старые.

– Ничего себе! Даже не верится, что это тот самый дом. Тут раньше все иначе было. У входа, помню, две скамейки стояли. Такие облезлые. А в подъезд войдешь – всегда темно и пахнет сыростью.

– Теперь не пахнет. Тут такие люди живут, будь здоров!

– Олигархи?

– Вроде того. Не бедные. У них квартиры по двести метров. А на первом этаже у них общее владение. И вроде как рабочие помещения. Офисы.

– А кто они по профессии?

– А шут их знает! Бизнесмены.

– А вы тут где-то недалеко живете?

– Да вот мой дом, я тут всю жизнь прожила.

– А вы не знаете, кто этот мужчина?

– С которым вы сейчас разговаривали? Так это один из жильцов.

– Да что вы! Ну надо же!

– А я думала, вы его знаете, раз он остановился и с вами поговорил.

– Да мы у него дорогу в Третьяковку спросили. Он объяснил. А мы в Третьяковку не пошли, а решили на теткин дом взглянуть, раз уж мы рядом оказались. А тут он подъехал. Узнал нас и спросил: нашли Третьяковку? Вот и весь разговор.

– Да он вообще-то мужик неплохой. Не зазнался. Я-то его давно знаю, когда он еще бедный был, как мышь.

– Да?

– Ну, как же. У него история интересная. Он приехал из Кремнегорска. Откуда-то с Алтая. Или еще откуда. Не помню точно. Поступил в институт. А денег-то нету. На стипендию не проживешь. Родители присылать не могут. У самих ничего. Стал он работу искать, а какая работа, когда он в дневное время учится? Он парень такой был, правильный, учебу пропускать не хотел. И вот он устроился дворником как раз в тот дом. Жил там в каморке, но зато не платил за квартиру. Утром вставал, подметал и бегом в институт. Зимой тяжелее было, если снегу много. Но тянул свою лямку, старался. И вот однажды, он уж на четвертом или на пятом курсе был, нашел он на помойке кучу вещей хороших. И среди них – три подушки пуховые. Он сначала обрадовался. Говорит – буду спать теперь, как барин. А подушки старые, трухлявые, он рассказывал – ночь поспал, все щеки себе исколол, перья что ли, говорит, оттуда торчат и колются. Хотел он эту подушку взбить как следует, а она возьми да лопни! А из нее – ни за что не догадаетесь! – камни драгоценные посыпались! Представляете? Целая подушка камней! Перстни, бусы, чего там только не было! Он сначала вообще ничего не понял, потом в себя пришел, камни собрал в мешок, подмел, убрал, пух весь старый выкинул. И думает – интересно, а во второй подушке есть что-нибудь? Распорол аккуратно – а там монеты золотые, старинные. Тогда он и третью подушечку вскрыл. Там были бумаги – облигации, векселя какие-то, документы – бог его знает что, но тоже ценности. Ну, уж как он этим распорядился – я не знаю, мне он не докладывал. Но, наверное, правильно распорядился, если в таком доме квартиру купил…

* * *

Лида всю дорогу молчала. Дима, с одной стороны, был рад – он-то ожидал большого скандала. С другой стороны, это было так не похоже на Лиду, что он даже забеспокоился. Он поглядывал на нее, но она, казалось, вообще не замечала его присутствия.

– Лид, ты это… тебе не дует? Может, поднять стекло?

– Лид, чего ты молчишь, а? Ну, скажи что-нибудь.

– Лида, Лид! Ты что, не хочешь говорить? Ну, ладно, нет – так нет.

Лида нахмурившись, неотрывно смотрела куда-то вдаль сквозь ветровое стекло, словно обдумывая какое-то важное дело. Дима решил больше не дергать ее, раз эта история произвела на нее такое действие. До самого дома она не проронила ни слова. Также молча она зашла в квартиру.

Дима зашел в туалет, помыл в ванной руки, потом зажег свет на кухне, поставил чайник греться и пошел переодеваться в домашнее. В комнате он обнаружил Лиду недвижно стоящей перед зеркалом в плаще, в туфлях, с сумкой в руке.

– Лид, ты из-за этих подушек так расстроилась? Ну не переживай ты так, ну что ты в самом деле! Нам и без них хорошо. У нас все есть, Лид, живем не хуже других. Шубу тебе новую купим, хочешь?

У них в семье нежности были не в ходу. Дима неловко взял жену за плечи и легонько потряс.

– Ну, отомри, Лид, Лида! Пойдем чаю попьем!

И тут началось такое! Лиду затрясло крупной дрожью, и она завыла тоненьким голоском: у-у-у-у!

Дима уставился на нее

– Ты чего, Лид?

Ему даже не по себе как-то стало, он никогда не видел, чтобы кто-то так выл.

– Ну, перестань, ты чего это вздумала? Кончай выть-то!

Лидин вой постепенно перешел в смех, словно она сама над собой надсмехалась. Скоро он превратился в хохот, который она никак не могла унять. Ей не хватало дыхания, смех стал похож на икоту, и потом вдруг оказалось, что это уже плач. Дима стоял в ужасе и не знал – хохочет она или рыдает. И что ему делать, как это прекратить. Он никогда в жизни не видел истерики и испытывал страх, к которому примешивалось смутное отвращение. А потом стало еще хуже – Лида стала кулаками бить себя в грудь с такой силой, что могла причинить себе серьезные увечья. Бормоча «Да что же это такое, господи». Дима набрал номер скорой помощи. Он заметил, что его рука дрожит.

Скорая приехала минут через десять. Дима, бледный, открыл дверь. В это время послышались глухие удары.

– Что это? – спросил врач.

Дима развел руками:

– Я не знаю.

Врач бросился в комнату. Лида билась головой об стенку. Удары были такой силы, что в одном месте даже образовалась вмятина.

– Держите ее. Можете?

– Не могу. – Дима попытался держать Лиду, но она была вся потная, скользкая и вырывалась с такой силой, что Дима чуть не упал. – Не могу. У меня не получается.

В дверь позвонили.

– Откройте. Это моя медсестра.

После некоторой борьбы сестре удалось сделать Лиде укол.

– Сейчас подействует. Она успокоится и уснет.

Минут через двадцать, когда Лида уже спала, Дима в общих чертах рассказал врачу о стрессе, который вызвал такую реакцию.

– Знаете, тут и впрямь свихнешься, – сказал врач.

– А раньше она на что-нибудь так реагировала?

– Никогда. Она могла ругаться. Скандалить. Но такого никогда не было.

– Понятно. Ну, теперь чуть что – ждите такого же приступа истерии. Так что старайтесь не доводить ее.

– А завтра что мне делать?

– Надо будет вашего врача вызвать. Пусть понаблюдает. Давление, сердце, общее состояние. Я сам сделаю вызов. Если будет опять буйствовать, вызывайте скорую психиатрическую. Но я думаю, это не потребуется. А сейчас она будет спать. Вы тоже отдохните. Может и вам укол сделать?

– Нет, мне не надо. Но я, знаете ли, здорово перетрухал.

Постепенно Лида пришла в норму. Через три недели ее выписали на работу.

Однажды Дима вернулся с работы и обнаружил, что Лида дома.

– Ты что, сегодня раньше освободилась?

– Я сегодня работала дома.

– Да? – что-то в ее тоне насторожило Диму. – А что ты делала?

– Пойдем, увидишь. – Лидин взгляд был одновременно веселым и злым.

Дима прошел за ней. Вся комната была в пуху. Горы пуха и перьев были на полу и на столе. На кровати валялись взрезанные подушки.

* * *

После двух лет лечения в клинике Лиде разрешили вернуться домой при условии, что каждые полгода она будет проходить профилактическое обследование. Несколько лет все было нормально. Она не работала, получала пенсию как инвалид второй группы. Жили Лида с Димой тихо и уединенно, денег им хватало, да и какие у них запросы? Дима старался не вспоминать о болезни жены и о том, чем она была вызвана.

Когда их неожиданно пригласили в гости к родственникам на юбилей, Дима обрадовался.

– Давай сходим, Лидок. Давно нигде не были. Поедим вкусно.

Лида отнеслась к предложению без радости, но согласилась пойти. Что спровоцировало ее срыв – трудно сказать. Возможно, хорошо обставленная квартира, недешевый интерьер кухни и ванной, общая атмосфера материального благополучия – все это иглами вонзилось в болевые точки дремлющего Лидиного мозга, и застоявшаяся давняя неудовлетворенность, вскипев, потребовала бурной эмоциональной разрядки.

После этого срыва Лида уже навсегда осталась в клинике. Дима размеренно живет один, готовит себе обеды и раз в неделю навещает жену.

* * *

Подробности этой истории, словно по некой негласной договоренности, у нас стараются не обсуждать. А вот байка про три подушки – жива. Она всегда имеет успех у слушателей, запоминается, переходит от рассказчика к рассказчику. А уж повод вспомнить ее в таком большом семействе, как наше, находится часто.

 

3. Наследство

Ася старалась не смотреть на часы или, по крайней мере, делать это пореже. Она уже знала, что чем чаще будешь на них смотреть, тем медленнее будет идти время. Поэтому она предпочитала, чтобы восемь часов наставали неожиданно. Тогда Ася быстро соберет свои вещи – сумку, целлофановый пакет, не забудет сотовый телефон. Кошелек. И скажет:

– Ну что, тетя Ксения? Я пойду?

– Да, конечно. Иди. Ты и так со мной столько времени проводишь.

– Тетя Ксень, смотри, вот здесь чашка с чаем, сможешь взять сама?

– Конечно, смогу.

– Здесь просто вода, если пить захочется. Вот салфетки, руку протянешь – и сразу их нащупаешь. Запомнишь, тетя Ксень?

– Да, конечно.

Ася помоет руки, позвонит по телефону подруге. Той, как обычно, не будет на месте или она будет занята. «Ну ладно, в другой раз», привычно вздохнет Ася.

– Ну, все, тетя Ксеня. Я поехала.

Но не тут-то было. Когда Ася уже будет у двери, раздастся слабый голос тети Ксении.

– Асенька, ты ушла?

Ася со вздохом вернется в комнату.

– Что случилось, тетя Ксень?

– Я подумала… хотя… ладно, ничего. Не надо, я потерплю…

– Что ты хотела, тетя Ксень?

– Да нет, ничего.

– Ну скажи, пока я не ушла.

– Да я не хочу тебя задерживать. Ты же торопишься.

– Тетя Ксения, ты хочешь в туалет?

– Нет. Я хотела попросить… ты мне не дашь яблочко? Так вдруг захотелось…

«Так, сегодня яблочко. В прошлый раз был глоточек компотика. А еще раньше – пара ложечек кашки». Подобные сцены повторялись практически каждый раз, когда Ася уже готова была уйти. Ася обреченно скинула куртку, молча пошла к холодильнику, достала яблоко, помыла его, вытерла. Начала счищать кожуру.

– Не надо чистить, Асенька. Просто порежь на долечки.

Ася нарезала яблоко на дольки, поставила блюдце на столик у кровати.

– Вот яблоко, тетя Ксения.

Старческая рука с рельефно проступившими венами и искривленными пальцами безошибочно нащупала одну дольку.

– Ой! Какая толстая шкура! Что за сорт?

– Я не знаю, тетя Ксения. Но, по-моему, нормальная шкура.

– Не-ет. Очень толстая и жесткая. Есть невозможно. Наверно, все же лучше почистить.

– Но я ведь хотела, а ты сказала не надо!

– Я просто стеснялась тебя затруднять, думала – так сойдет. Но видишь, не получается!

Ася, сдерживая раздражение, взяла нож и очистила все дольки от кожуры.

– Вот, тетя Ксения, теперь можешь есть.

– Асенька, а если на терочке потереть? Мне так легче будет жевать. Сделай мне пюре из яблочка в плошечке.

Тетя Ксения вдруг начинала вести себя, как маленькая девочка – говорила тоненьким капризным голосочком, и все слова употребляла с уменьшительноласкательными суффиксами. Ася пошла на кухню, сделала пюре и принесла старухе.

– Тетя Ксения, тебя покормить?

– Покормить.

Одна ложка, вторая…

– Подожди-и. Дай мне прожевать.

– Что там жевать-то! Это же пюре.

– Я не могу так быстро. Я же должна проглотить!

– Глотай.

Тетя Ксения мусолит пюре во рту и делает глотательное движение, затем открывает широко рот в ожидании следующей ложки. Ее язык и уголки губ испачканы быстро заржавевшей яблочной кашицей. Ася, преодолевая брезгливость, вытирает ей рот большой белой бумажной салфеткой, которую тут же бросает в мусорный пакет.

– Зачем выкинула? Еще вполне чистая салфетка, – говорит, чавкая яблоком, тетя Ксения.

– Ничего. Я другую возьму.

– Зачем же тратить столько салфеток!

Ася промолчала. Наконец, тетка закрыла рот и увернулась от очередной ложки.

– Все, больше не хочу. Но это не выкидывай. Я потом доем.

Ася знала, что яблоку суждено прокиснуть, как и всему, что тетка не разрешала выбрасывать сразу и оставляла на потом. Но Ася предпочитала не спорить. Она молча унесла пиалку с остатками пюре на кухню и поставила ее в холодильник на полку. «Все, не могу больше. Если не уйду сейчас, то сдохну тут. Или ее придушу». Зайдя в комнату, Ася ощутила характерный дух, который стремительно пропитывал все воздушное пространство комнаты. «Господи, нет, только не это!» мысленно простонала Ася.

– Тетя Ксения?

Старуха смотрела на нее виноватыми глазами.

– Я не знаю, как это случилось… Я не успела ничего понять.

– Ну, я же тебя спрашивала – ты хочешь в туалет?

– А я тогда не хотела. Это, наверное, яблоко подействовало.

Содрогаясь от отвращения, Ася стала натягивать резиновые перчатки.

Спустя полчаса Ася запустила стиральную машину, тщательно вымыла руки три раза, ополоснула перчатки раствором хлорамина, потом все же решительно выбросила их в мусорный пакет.

– Ну, все тетя Ксения, я убегаю.

– Ася, спасибо тебе. Не сердись на меня.

– Да что ты, тетя Ксения. Я на тебя не сержусь.

– Не сердись, Ася. Не сердись. Думаешь, я не понимаю, как тебе противно со мной, старухой мерзкой, возиться. А мне каково – мне ведь тоже тяжело во всем от кого-то зависеть. Я же не виновата, что так долго живу и превратилась в беспомощную развалину, всем вам обузой стала.

Тетка заплакала, у Аси тоже защипало в глазах, и ей стало стыдно. Она начала уговаривать старуху успокоиться, уверять ее, что она никому не обуза, что ее все любят и все в таком духе. На это ушло еще полчаса, потом, наконец, умиротворенная тетя Ксения сказала «ну ступай, ступай, спасибо тебе. И так уж задержалась, у тебя же еще дела. Тебе еще добираться. Иди, детонька».

Так происходило каждый раз. Ася подозревала, что тетка специально устраивает эти фокусы «я опять оскандалилась», пытаясь таким образом отдалить момент Асиного ухода. В результате Ася уходила вместо восьми в десять, добиралась домой к одиннадцати, и первым делом залезала под душ – отмокать от въевшихся в кожу тети-ксениных запахов. Потом шла на кухню, доставала из холодильника какую-нибудь еду, наливала чай. В это время из своей комнаты появлялась мама в халате.

– Ну что там, Ась? Как она?

– Там все, как всегда. Без изменений.

– Ей не лучше?

– Ей не лучше. И не хуже.

– Что ты так поздно?

– А ты попробуй, уйди! Я уже собралась, но пришлось ей тереть яблоко, потом опять мыть… – Ася содрогнулась и с трудом проглотила кусок колбасы.

– А ты бы сказала, что тебе надо уйти в восемь.

– Я говорила. А она плачет, говорит, что она всем обуза, и все такое. Мне даже ее жалко.

– Конечно, жалко. Не дай Бог вот так оказаться на старости лет, беспомощной, зависимой…

– Вот и она так говорит. Мам, может, ты бы как-нибудь ее навестила. А то все я да я…

– Да, надо будет. Но знаешь, я боюсь, что у меня опять повысится давление, и представляешь, что будет, если я слягу с кризом… Правда, у меня есть ты. Хорошо иметь дочь!

– Вообще-то, мам, у тебя две дочери…

– Ну, на Татку я не рассчитываю. Она ничего не умеет.

– Ничего. Научится. Я же научилась. Не боги горшки…

– Нет, она не будет.

– Почему, мам? Ты ее всегда ограждаешь от жизни. Что она, королевской крови? Она такая же, как я.

– У нее ребенок маленький.

– Ну и что? Тем более, она должна все уметь.

– Ася, почему ты всегда нападаешь на Татку?

– Я не нападаю, просто ты по-разному относишься к ней и ко мне. Я должна все, а она ничего.

– Глупости! Просто ты старшая.

– Мама! У нас разница в три года. Когда она родилась, мне говорили – ты большая. Тебе уже три года. Ты должна все понимать. А когда ей было три, ты говорила мне – она же маленькая, ей всего три годика. Ты должна уступать.

– Ну ладно, Аська, не заводись. Хочешь, я тебе курицу погрею?

– Ну, какая курица ночью?

– А ты днем что-нибудь ела?

– Мам, как ты думаешь, где я могла есть днем?

– Ну, сготовила бы себе что-нибудь.

– Мне там ничего в глотку не идет. Я там даже воды не пью.

– Почему?

– А ты приди и узнаешь.

– Но нельзя же целый день не есть.

Тетя Ксения была старшей сестрой Асиной бабушки Аглаи, маминой мамы. Видя, как тяжело приходилось сестре с дочерью Ольгой – Асина мама в детстве много болела, – Ксения не слишком переживала из-за того, что была не замужем. Напротив, ей даже нравилось, что она никому ничего не должна и может делать все, что захочет. «Я одна, обо мне некому позаботиться», – часто повторяла она и заботилась о себе сама. Другой ее любимой фразой было «Ну могу я позволить себе хоть какую-то радость?» В ее холодильнике постоянно водилась красная рыбка, сырокопченая колбаска и прочие деликатесы, трудно «доставаемые» в советский период. Сестра жалела ее – ведь у нее ни мужа, ни детей! А Ксения, разъезжая по курортам и санаториям, жалела Аглаю и ее мужа, видя, как те еле сводят концы с концами и отказывают себе во всем ради дочери. Наконец Оля выросла, окончила институт, вышла замуж. С деньгами стало полегче – Оля нашла хорошую работу, да и муж ее неплохо зарабатывал. Появились на свет две внучки – Ася и Тата. Аглая вышла на пенсию, чтобы сидеть с внучками, потому что дочь не хотела терять деньги из-за долгого перерыва в работе. Фактически девочки выросли на руках бабушки. Ксения довольно часто приходила в гости, приносила подарки, но не любила возиться с детьми и не знала, о чем с ними разговаривать. «Девочки, а вам не пора спать?» часто спрашивала она, когда начиналась шумная беготня. Особенно она утомлялась, если в гостях были еще дети, и шум удваивался, утраивался и становился невыносимым. Она не понимала, как родители могут спокойно относиться к тому, что дети не сидят смирно, а бегают, топочу г. хохочут, кричат, трубят и каждую минуту хотят то пить, то есть.

Впервые Ксения испугалась одиночества, когда у нее случился микроинсульт. После этого она стала бояться уезжать надолго, поздно возвращаться, начала соблюдать диету, режим и вообще беречь себя пуще прежнего. Часто у нее возникала паника при малейшей головной боли, и она звонила Аглае – приезжай, мне плохо. Аглая срывалась и летела к сестре, потом выяснялось, что ничего страшного, надо было просто принять лекарство. Аглая после этого возвращалась домой с тахикардией. Когда в очередной раз Ксения позвонила в полдвенадцатого ночи, Геннадий, муж Аглаи, сказал, что нужно не Аглаю вызывать, а врача, который сделает засол и даст лекарство. А Аглае он ехать не позволит, потому что она сама неважно себя чувствует, и он не хочет, чтобы она свалилась с инфарктом после такой поездки. Ксения была страшно обижена, даже возмущена, но ей пришлось смириться.

Шло время. Внучки взрослели. Взрослые старели. У бабушки Аглаи болели ноги, сердце и печень. Мама Оля, войдя в климактерический период, мучилась от скачков давления. Когда Ася была на втором курсе, умер дед. Ольга убедила мать, что им надо съехаться, поскольку ездить к ней ежедневно она не могла. Ольге и ее мужу удалось найти хорошую четырехкомнатную квартиру в своем же районе и обменять на нее две двухкомнатных – свою и Аглаину. Ася, правда, предпочла бы другой вариант – например, найти трехкомнатную и однокомнатную. Она бы с удовольствием переехала бы в однушку и жила бы самостоятельно. Но такой вариант не обсуждался, ее никто не спрашивал, а сама она не посмела об этом заикнуться. Поэтому теперь в четырехкомнатной квартире жили родители, бабушка Аглая, Ася и Тата.

Тате не было и двадцати, когда она вышла замуж. Первое время молодые жили в квартире родителей мужа, потом в Татиной комнате. Но это было крайне неудобно для всех – для бабушки, для родителей, для Аси и, конечно для самих молодоженов. Когда у тети Ксении случился второй микроинсульт, Тату осенила идея – пусть тетя Ксения переедет к ним в квартиру и займет ее, Тати-ну, комнату. А она с мужем переедет в тети-ксенину двухкомнатную. Нельзя сказать, что Ольгу и ее мужа этот вариант порадовал. Ася была категорически против. Аглая же считала, что это дельное предложение и готова была ухаживать за сестрой, не понимая, что силы у нее уже не те и что основная нагрузка по уходу ляжет на Ольгу и на Асю. Тетя Ксения, несмотря на свое плохое самочувствие, отнеслась к этому предложению без воодушевления. Она привыкла жить одна, и ей совсем не хотелось менять свои привычки и свою свободу на большую семейную коммуну. Она обещала подумать. Тата была уже на четвертом месяце беременности, а тетя Ксения все еще думала. Через два месяца Тата прямо сказала ей, что хватит тянуть, пора переезжать, так как в квартире необходимо сделать ремонт до рождения ребенка. Тетя Ксения так разволновалась, что у нее случился третий инсульт, уже не «микро», а полновесный, обширный, с нарушением речи и двигательных функций. И ее забрали в больницу. Через месяц у нее полностью восстановилась речь и сознание, но ноги оставались парализованными. Ходить она не могла. Больница отказалась ее держать дольше положенного срока и посоветовала определить ее в дом престарелых, но Аглая не могла пойти на это. Она плакала и умоляла дочь не поступать так с теткой. Тетя Ксения в свою очередь не просто плакала, а рыдала, и заклинала своих родственников позволить ей умереть «в своей квартире на родном матраце». Тате с мужем совместными усилиями двух семей сняли квартиру. А на Асю, которая после окончания института еще не нашла ни работу, ни мужа «Асенька, ну ты же совершенно свободна!», была возложена благородная миссия по уходу за тетушкой.

Однажды, вернувшись как всегда в полуживом состоянии домой после своей десятичасовой вахты, Ася застала дома родственников, с которыми Аглая и ее покойный муж всегда близко дружили.

– Теть Зой, дядь Жень!

– Ну, наконец-то! Асенька, моя девочка, иди, я тебя поцелую!

– Здравствуй, теть Зоечка!

– А мы уже заждались! Весь чай уже выпили! Думаем, где же Аська загуляла!

– Дядь Жень! Какое там загуляла! Я вообще никуда не могу… Я целыми днями…

– Ася! Не надо жаловаться.

– Мама, я не жалуюсь. Я просто рассказываю. Это что, тайна? Позор?

– А что случилось?

– Да просто Аське сейчас приходится помогать тете Ксении. Она болеет и…

– Мама, позволь я скажу. У тети Ксении инсульт. И она лежит, не встает. И у нее очень испортился характер. А может, это уже возрастное. Или тоже последствия инсульта. Короче, я больше уже не могу, понимаете? Я почти ежедневно у нее с утра до вечера, одна. Я все там делаю. Я ее мою. Кормлю. Она постоянно капризничает. Все забывает. Она меня изводит, понимаете? Я там не могу есть, брезгаю. Ничего не могу с собой поделать. Мне противно. Меня тошнит. И я целый день голодная. Я никогда не ухаживала за больными, я не умею это делать. Но я все равно делаю. А она говорит – не так. Иначе. Все плохо. Но я не медсестра, понимаете? И я устала. Я даже с подругой не могу встретиться уже сколько времени. А вы говорите – загуляла! – Ася залилась слезами.

– Ася, Ася, успокойся! Ну не плачь, моя детка!

– Теть Зой, я не жалуюсь, я просто говорю, что я устала!

Ольга попыталась образумить дочь.

– Ася, ты пойми, что кроме тебя…

– Кроме меня, мама, есть еще родственники у тети Ксении. Но кто-нибудь из них хоть один раз у нее был? Ася встала из-за стола, всхлипывая.

– Сейчас я вернусь. Приведу себя в порядок и приду. Не уходите, ладно?

– Нет, нет, Асенька. Не беспокойся. Мы тебя подождем.

Аглая сидела молча, но видно было, что она переживает за сестру и за внучку. Она смотрела на всех тревожными глазами, боясь, что разногласие выльется в ссору. Зоя, ровесница Аглаи, всегда отличалась активной жизненной позицией. И в старости эта черта ее характера осталась неизменной. Она похлопала Аглаю по руке – мол, не нервничай. Все в порядке. И обратилась к Ольге: – Слушай, Ольга. А что, действительно, кроме Аси, некому ухаживать за Ксенией?

– А кому? Мама не может. У меня давление. У Татки – ребенок грудной.

– Ну, хорошо. А нанять сиделку?

– Это очень дорого. И потом мы уже пробовали. Но она не выдержала, ушла.

– Не выдержала чего?

– Тети-ксениных капризов.

– Оль, ну ты меня удивляешь. Сиделка не выдержала, ушла. А девчонка двадцати трех лет должна выдерживать?

– Просто тетя Ксения не любит чужих. И она может создать такие условия, что чужой человек не будет это терпеть.

– Да, я это уже поняла. Но знаешь, у нее нет выбора. Пусть приструнит свой характер. Не хочет чужого – останется одна со своими капризами. Надо поберечь Аську тоже.

– Да я же не собираюсь от нее отказываться, – Ася уже вернулась к столу. – Я просто не могу все время одна за ней ухаживать. Пусть кто-нибудь еще.

– Надо договориться с сиделкой.

– А где ее найти?

– Оля, что за детский сад! Многие нянечки и санитарки готовы подрабатывать сиделками. Они умеют и мыть, и кормить и все прочее.

– А сколько они берут?

– Ну, я не знаю, по-разному. Поинтересуйся. Это конечно, не дешево. Но другого выхода нет.

– Боюсь, мы не потянем.

– Что значит – не потянем?

– Ну, мы же еще Татке помогаем. И Ася не работает.

– Скажи, пожалуйста, Ксения пенсию получает? Вот эта пенсия и пойдет на оплату сиделки. Не хватит – остальное добавишь. А Аська пусть лучше себе работу хорошую ищет и сама для себя зарабатывает.

Ася благодарно посмотрела на родственницу.

– Вот и все. И не надо откладывать. Надо заняться этим немедленно. Хочешь, я сейчас позвоню в любую больницу?

Олин муж, Вячеслав, молчавший все время, наконец подал голос.

– Ну что вы, Зоя Артемьевна, мы сами позвоним. Даже неудобно вас этим загружать…

– Слава, что значит неудобно? Очень удобно! Ты мне тут не темни. Вы когда звонить будете? А то я вас знаю – сегодня, завтра, так еще месяцы пройдут. Кстати говоря, надо поговорить с Ксенией, пусть Аське квартиру завещает.

– Зоя, как ты можешь! – Аглая попробовала воспротивиться такому практицизму.

– А что такого? Аська за ней столько времени ухаживает, она вполне заслужила наследство.

– Вообще-то, Ксения, по-моему, хотела квартиру Татке оставить, – нехотя призналась Ольга.

– Татке? А что ж она за любимой тетушкой не ухаживает?

– Но я же говорю – у нее ребенок маленький.

– Ничего. Пару раз в неделю ты можешь посидеть с младенцем, или та бабушка, в конце концов. А Татка бы съездила к тетушке, и еды бы привезла, и поухаживала. За квартиру-то! А то все на старшего ребенка навалили. Что она вам, сестра милосердия или монашка? Тебя бы, Оль, в двадцать три года заставить горшки выносить! Ты и за своими-то детьми не больно ухаживала – все матери досталось.

– Но я… – Ольга посмотрела на мать, ища поддержки.

– Да я знаю, знаю. Ты на работу вышла. Но с детьми Аглая возилась. А не ты.

– Ладно, Зоя, ты чего на Ольгу взъелась? – дядя Женя решил немного осадить жену.

– Да я не взъелась. Просто кто ей, кроме меня, скажет? Аглая молчит всю жизнь, все для своей Олечки готова делать. А Олечка привыкла и пользуется. А она должна за своих дочек стоять, как за нее мать стояла. И насчет квартиры я вполне серьезно. По справедливости она должна Аське достаться. А не Татке. Ты, Оль, губы не поджимай, а слушай меня. Мы с тобой не чужие. И я говорю, что думаю.

– Оль, ты не обижайся на тетку Зою. А лучше налей-ка мне еще чаю.

– Сейчас, дядь Женя, погрею, а то остыл совсем.

– Ась, ты чего нос повесила?

– Да нет, дядь Жень, все нормально. Правда.

– Ты, это… когда станешь наследницей – рано или поздно —, не забудь подушки вспороть.

– Какие подушки, дядь Жень?

– Те, на которых тетя Ксения спит.

– Зачем? Это что – примета такая?

– Да нет, какая примета. Вы что же, не знаете знаменитую семейную историю?

– Нет, не знаем.

– Я думал, об этом все слышали. Это уже стало как легенда. Или анекдот.

– Расскажи, Жень, – Аглая обрадовалась, что разговор становится мирным.

– Ну, значит, жила одна старушка, и не было у нее никого из родных, кроме племянника. Супруге этого племянника очень хотелось получить наследство, и вот, наконец, ее мечта сбывается – старушка отдала концы. Стали они читать завещание, а там действительно написано, что все имущество она оставляет племяннику и его супруге. И перечисляется – книги, журналы, подушки, одеяла, ложки-плошки и все в таком роде. И никаких денег. Супруга племянника так расстроилась, так обозлилась, что взяла и выкинула весь этот хлам на помойку. А потом, через много лет выяснилось, что один бедный дворник решил попользоваться найденными на помойке вещами, мол, они вполне еще могут сгодиться. Притащил он их к себе в каморку и обнаружил, что в старых подушках были зашиты драгоценности. И стал дворник миллионером. Племянникова жена от такого известия спятила. Простить себе не могла, что сама своей рукой все повыкидывала. Вот такие дела. У нас теперь в семье поговорка – пори подушки. Неужели вы не слышали?

– Нет, не слышали. А это все правда? Почти как «двенадцать стульев».

– Это абсолютно правдивая история. Так что, Аська, получишь наследство – пори подушки!

* * *

Тетя Зоя не оставила своего намерения, и благодаря ее усилиям была найдена сиделка, которая готова была три-четыре дня в неделю ухаживать за больной. На этом Зоя Артемьевна не остановилась. Она проконсультировалась с юристом и добилась разрешения на Асину прописку в квартиру тети Ксении, мотивируя это необходимостью постоянного ухода за ней. Таким образом она обеспечила Асе квартиру в не слишком отдаленном будущем, а в разговоре с Ольгой, Ольгиным мужем и Аглаей расставила точки следующим образом – Аське надо свою жизнь устраивать и иметь отдельное жилье. А когда с вами чего случится – тьфу – тьфу, до этого далеко – так у вас две наследницы – пусть они вашу четырехкомнатную тогда и делят.

Тете Ксении постепенно становилось хуже. Теперь ее нельзя было оставлять одну ночью. Когда в очередной раз приехала скорая помощь, врач отозвал Асю в сторону и спросил – почему вы не хотите ее госпитализировать? Ася не успела ответить, как тетя Ксения запричитала – уж как она умудрилась услышать, непонятно – дайте мне умереть на своем матраце! В другой раз – Ася только дождалась сиделку и собиралась уйти, как тете Ксении стало плохо – сиделка обратилась к молодому доктору «скорой» – может, ее лучше в больницу? На что доктор ответил без затей – вы, что, думаете, ее там лечить будут?

Однажды ночью Асе показалось, что тетя Ксения не дышит. Затаив собственное дыхание, Ася стала присматриваться. Вдруг из груди тетки вырвался громкий хрип. Асе стало страшно, и она трясущимися руками набрала ноль три.

Врач, уже знакомый Асе по предыдущим вызовам, прибыл минут через сорок. Войдя, он спросил: «Ну, что, кончилось?»

– Что кончилось? – широко раскрыла глаза Ася. Доктор не ответил и прошел в комнату. Посмотрел на тетю Ксению, пощупал пульс – «скоро кончится».

– Что? – опять не поняла Ася.

– Вы действительно не понимаете? Она умирает.

У Аси заломило в висках и подступила тошнота. Она бросилась в туалет. Через некоторое время она обнаружила в комнате кроме доктора медсестру. Увидев зеленовато-бледную Асю, медсестра кивнула, взяла приготовленный шприц:

– Давай, иди сюда. Я тебя уколю. Легче станет. Не бойся, это витамины.

Доктор сидел за столом и что-то писал. Потом он поднялся, подошел к лежащей на кровати тете Ксении.

– Похоже, все. Подождем еще немного. Как говорится, для гарантии.

Асю, несмотря на укол, трясло. У нее в полном смысле слова стучали зубы. Доктор посмотрел на нее:

– Что, впервые?

– Д-д-д-д-д-да.

– Понимаю. Послушай, тебе сколько лет?

– Д-д-д-д-д-д-двадцать три.

– Двадцать три… Будь взрослой, а? Да, люди умирают. По-разному. Часто это происходит вот так, как ты сейчас видела. Это тяжело, не спорю. Но это часть жизненного цикла. Поэтому постарайся успокоиться. Хорошо?

– Х-х-хорошо, – Ася почувствовала, что успокаивается.

– Где тут у вас телефон? Закажу перевозку. А ты пока можешь кофе нам сделать?

* * *

Часа через три Ася позвонила домой.

– Ась! Это ты? Так рано! Что-то случилось?

– Да, случилось.

– Что?!!

– То! Тетя Ксения умерла.

– Как умерла?!

– Так умерла! Как умирают.

Тишина.

– Мама! Проснись, пожалуйста. Я тебе сообщаю, что тетя Ксения умерла.

– Я поняла. И что теперь делать?

– Я думаю, хоронить. Позови папу.

* * *

На похоронах присутствовали только родственники. Ее подруги-ровесницы, заставшие это печальное событие, в силу возраста плохо передвигались или вообще не выходили из дома. Да и не сказать, чтобы у тети Ксении было много подруг. Поминки устроили в большой квартире. Посидели, повспоминали – Ксению, себя в молодости, общих знакомых, старые времена. В основном говорили старшие. Младшие слушали и помалкивали. Сказать им про тетю Ксению было особенно нечего. Аглая принесла фотографии, они с Зоей комментировали:

– Это Сашка Макович. Это Веничка Розенблюм, помнишь, Зой?

– Еще бы не помнить. Все девчонки в него были влюблены.

– Это мы на субботнике.

– Да, вот Ксения. А это ты, Аглая. А вот Витька Карпинский.

– Смотри, это кто? Это же Лялька Бабич!

– Точно!

– А это… как же ее звали?

– Октябрина Васильева.

– Да-да-да! Правильно! А здесь мы уже постарше. Это уже студенческие годы.

– Да…все наши ребята. И никого почти нет. Мальчики большей частью погибли на фронте. А других арестовали – и все. Сгинули. Практически с двух курсов – нашего и Ксениного – только человек пять-шесть осталось. Да и со старших курсов мало кто выжил. А помните Вальку Поливанова? Жень, помнишь его?

– Конечно, помню.

– Его ведь тоже посадили?

– Да. Там такая история приключилась. Он вроде бы узнал, кто доносил, и хотел всем объявить об этом на собрании. Так его накануне собрания как раз арестовали. И он не успел. Так мы и не узнали правды.

– А ведь у Ксении с ним роман был. Наверно, поэтому она и замуж не вышла.

– Да-а. Страшные были времена. Как мы все это пережили!

– Ладно, все-таки пережили. Давайте Ксеню помянем еще раз. Пусть ей земля будет пухом.

* * *

Спустя некоторое время Ольга поинтересовалась у дочери, что она собирается делать с квартирой.

– Ничего. А что с ней надо делать?

– Ну, например, ее надо оформить на тебя, чтобы это была твоя законная собственность. Но прежде всего надо там убрать.

– Ох! – содрогнулась Ася, представив себе тети-Ксенину квартиру.

– Хочешь, я поеду с тобой, помогу тебе?

– Ты? – недоверчиво спросила Ася. – А как же твое давление?

– Ну, пока я себя неплохо чувствую, надо этим воспользоваться. Давай завтра с утра?

– Давай. А то, знаешь, мне одной как-то не хочется туда ехать.

– Я поэтому и предлагаю. Вдвоем, конечно, легче.

* * *

Очутившись в квартире, Ася почувствовала, как вновь подкатывает тошнота.

– Что с тобой, Ася? Ты прямо позеленела!

– Я как вспомню… и запах этот… ты не чувствуешь?

– Чувствую. Запах отвратительный. Мы сейчас откроем все форточки и проветрим. Давай так – ты иди на кухню, а я в комнате пошурую.

– Да, хорошо.

Ася не заметила, как прошло часа два. Она успела вымыть плиту, холодильник, шкафчики, подоконник, обеденный стол. В углу около двери возвышался огромный черный мешок для мусора, в который Ася безжалостно отправила все крупы и прочие съестные припасы, хранившиеся годами, все содержимое холодильника, кипы старых газет, засиженных мухами, башни пластмассовых коробочек из-под майонезов и плавленых сыров, а также старые прогорклые сковородки, черные от копоти кастрюли с отбитой эмалью, заскорузлые алюминиевые ложки и вилки, помятый дуршлаг, покрытые жирной пылью тарелки, чашки и прочую утварь. Туда же пошла снятая со стола выцветшая и треснувшая по сгибам клеенка. Оставалось как следует отдраить пол – и кухней можно будет пользоваться без содрогания. Ася налила в ведро воду, щедро развела в ней «доместос». «Так, тряпки тут конечно нет. Пожалуй, пойду возьму старое махровое полотенце или тети-Ксенин халат. Кстати, посмотрю, как там мама управляется». Открыв дверь, Ася остолбенела. Ольга сидела на низкой табуретке и потрошила подушку, судя по всему – пятую или шестую. Старый свалявшийся пух аккуратными кучками лежал на огромной целлофановой пленке, расстеленной на полу.

– Мама! Что ты делаешь?

– Сейчас. Подожди, еще две осталось. А маленькие подушки оказались не пуховые, а ватные.

– Зачем, мама?

– Как зачем? Не хочу, чтобы фамильные ценности достались дворнику.

– Какие ценности? Не было у тети Ксении ничего ценного.

– Откуда ты знаешь?

– Она так бедно жила…

– Это ничего не значит. Эти старухи… Они готовы жить в нищете, только бы свои бриллианты никому не показывать. А на том свете бриллианты не нужны.

– Ну и как, нашла что-нибудь?

– Нет, не нашла! Еще две подушки осталось. Если ничего нет… Но хоть не будем думать об этом.

Ася огляделась.

– Мам, а ты тут даже не начинала убирать?

– Ну, когда же мне было? Я подушками занималась. Сейчас закончу и тогда…

* * *

Тетя Зоя смеялась, Аглая грустно улыбалась, а Ольгин муж уныло вздыхал, когда Ольга и Ася рассказывали о своем визите в Ксенину квартиру.

– Представляете? Сидит и выгребает, выгребает пух-перо из подушек…

– А мне каково? Там уже не пух-перо, а одна труха. И больше ничего!

– А кто ж тебя заставлял? Сама себе такое занятие выбрала! И не поленилась поехать!

– Так я ж думала, вдруг там ценности фамильные.

– Да, здорово Евгений Палыч тебя заразил золотой лихорадкой!

– А что, это все выдумки?

– Да нет, случай с подушками реальный. Но рассчитывать на то, что у каждой тетушки в каждой подушке зашито сокровище… смешно!

– А мне вот не смешно.

– Понимаю, Олечка. Ну, ты уж не расстраивайся так сильно, ты ведь ничего не потеряла!

– Да, но как-то досадно.

– Да ладно тебе, Оль. Ты лучше скажи, когда вы квартиру в порядок приведете?

– Нет уж, я туда больше не поеду!

– Но ведь надо же там убрать! Ась, ты собираешься?

– Да, в принципе, но не знаю, когда. Мне туда как-то неприятно одной ехать.

– Хочешь, я тебе компанию составлю?

– Теть Зой, правда?

– Правда. Конечно, я тебе там помощник никакой, в смысле уборки, но на моральную поддержку можешь рассчитывать.

* * *

– Да-а, квартира, конечно, очень запущена. Тут не уборку, а капитальный ремонт делать надо.

– Не на что. Вот если бы мама нашла сокровища…

– Не говори… И какие твои планы ближайшие?

– Самые ближайшие – выкинуть все на помойку. Мне тут до всего дотронуться противно. Потом – убрать как следует. Все вымыть, вычистить. Может быть, обои новые поклеить.

– А жить ты тут собираешься?

– Даже не знаю. Наверное, пока нет.

– Тогда эту квартиру можно будет сдавать. И ты деньжат прикопишь.

– Да, правда. Наверно, так и надо будет сделать.

– Ну ладно. Давай-ка… с чего начнем?

– Ох!

– Ох, не ох, а делать надо. Я думаю, в первую очередь надо избавиться от матраса. Он тут всю атмосферу отравляет.

– А как? Он такой огромный.

– Давай скатаем его в рулон, обернем пленкой и перетянем скотчем или веревкой. Тогда его можно будет снести на помойку. Давай, скатывай, а я буду держать. Чтобы не разматывался.

– Фу! Меня сейчас стошнит!

– Завяжи лицо своим шарфом. Я тоже так сделаю. А то действительно невозможно!

Матрас оказался набит конским волосом и был туг, упруг и неподатлив.

– Господи, сколько ж лет этому матрасу! Наверное, мой ровесник!

– Тяжелый, гад! Теть Зоечка, держи крепче, а то он разматывается!

– Да я уж стараюсь! Сейчас. Подожди, я его прижму как следует!

Тетя Зоя изо всех сил надавила на матрас, и в этот момент раздался треск – лопнула старая истертая обшивка. Из дырки полезла спутаная колкая черная щетина.

– Вот черт! Мало тут пуха, сейчас еще все щетиной покроется!

Ася рассмеялась, Зоя тоже. Они отпустили матрас, который тут же разложился снова во всю длину.

– Ф-фу! Слушай, Аська, а что если мы его разрежем пополам? Выгребем этот конский волос…

– А чем? У нас таких ножниц нет! Тут пилу надо. – Да, ты права. Попробуем еще раз.

Они стали снова скручивать матрас, стараясь делать рулон как можно туже. Обшивка трещала и лопалась. Из всех прорех топорщился конский волос.

– Господи! Как она спала на таком матрасе! – Считается, что матрас на конском волосе полезен.

Матрас становился похож на огромную ощетинившуюся катушку. Ася исколола все руки, но, наконец, ей с трудом удалось закрепить рулон несколькими витками скотча.

– Ну все. Слава богу! Давай поставим его в угол. Около двери, чтоб потом удобно было его выкатить.

Они стали двигать матрас к двери, и вдруг Ася ощутила под рукой что-то металлическое.

– Подожди-ка, теть Зой, тут что-то такое…

Из прорехи матраса выглядывал коричневатый бок жестяной коробки.

* * *

Это была довольно большая прямоугольная, потемневшая от времени коробка то ли из-под чая, то ли из-под халвы. На помятой крышке виднелся полустертый орнамент. Какое-то время они молча смотрели на коробку.

– Что это, как ты думаешь?

– Понятия не имею. Может и правда там ценности какие-то?

Ася взяла коробку, потрясла.

– Ничего не гремит. Но не пустая.

Зоя Артемьевна подержала коробку в руках.

– Да, тяжеленькая. Что-то там явно имеется.

– Что делать будем?

– Как что делать? Открывать!

– Как-то страшно!

– Что страшно-то? Сейчас все узнаем, что за приданое тебе тетка Ксения приготовила.

– Ой, теть Зой, не надо так говорить. А вдруг там…

– Что?!

– Ну, не знаю… Если б она хотела мне приданое оставить, она бы мне сказала. Я столько времени у нее проводила…

– Тоже правда. Но насчет приданого я пошутила. А коробочку мы с тобой все-таки вскроем.

Это оказалось не легким делом. Крышка так плотно прилегала к самой коробке, словно за долгие годы вросла в нее. А может быть, она и в самом деле была припаяна или приклеена. Тетя Зоя и Ася сломали два и погнули несколько ножей, потом с помощью топорика-секача наконец вскрыли свою находку.

Содержимое коробки вряд ли годилось в приданое: пачка писем, перевязанных шпагатом; два блокнота – большой и поменьше; две записных книжки; пакет с фотографиями. Ася полистала одну из записных книжек, но потом положила ее обратно. Она ничего особенного не ждала, но все же была разочарована.

– Знаешь, теть Зой. По-моему, ничего интересного. Пойду-ка я лучше убирать.

– А я бы чаю выпила. Тут есть что-нибудь?

– Да. Тут есть чай, печенье. Чашки абсолютно чистые. Я их сама мыла, можешь пить спокойно. Вообще кухня вся чистая.

– Так, Асенька. Давай мы сейчас сделаем чайную паузу. Потом ты пойдешь убирать, а я посмотрю, что за клад мы с тобой откопали.

* * *

Через некоторое время Ася заглянула на кухню.

– Теть Зой, еще минут пятнадцать – и я все. А ты как?

Зоя Артемьевна сидела за столом, подперев щеку ладонью. Перед ней на столе лежало несколько писем, разложенные в ряд фотографии, раскрытые блокноты.

– Понимаешь, какое дело… – задумчиво произнесла Зоя Артемьевна. – Слушай, Ась, а ты не находила там у Ксении какие-нибудь письма, фотографии, бумаги?

– Да, я видела в серванте, там целый ящик бумаг. – Тащи-ка их сюда. Прямо весь ящик можешь принести?

* * *

Ася сняла фартук, перчатки, вымыла руки.

– Все, теть Зой. На сегодня хватит.

– Да, сядь, передохни. А то ты совсем уж умоталась.

Ася плюхнулась на стул.

– Уф-ф. Сейчас бы в душ! А что у тебя, теть Зой? Зоя Артемьевна помолчала, потом как-то устало произнесла:

– Да в общем-то ничего особенного. Ничего такого, что могло бы быть тебе интересно.

– Да? – с сомнением спросила Ася. – А все-таки? – Ну, старые письма, причем чужие. Старые фотографии. Старые записные книжки.

– И все? Больше ничего?

– Да. Больше ничего.

– Значит, мы сейчас уходим?

– Да, минут через пять.

Ася перестала задавать вопросы и молча смотрела на тетку. Та сидела, грузно облокотившись на стол и подпирая щеки ладонями, сложенными наподобие несжатых кулаков. Лицо ее было мрачным, брови нахмурены.

Выждав некоторое время, Ася все-таки решилась прервать непонятную тишину.

– Теть Зой, ты чем-то расстроена?

Зоя Артемьевна уже хотела ответить – нет, все нормально, но увидев встревоженные Асины глаза, мягко сказала: – Да, Асенька.

– Это из-за писем? Ты не хочешь мне рассказывать? Это как-то связано со мной?

Зоя удивленно посмотрела на племянницу:

– С чего ты взяла?

– Ну, потому что твое настроение изменилось после прочтения этих бумаг. А раз ты не хочешь мне рассказывать, значит, боишься расстроить меня. Значит, это как-то меня касается.

Тетя Зоя улыбнулась:

– Аналитик ты мой дорогой! Ладно, скажу тебе так – я действительно не хотела тебя расстраивать. Но к тебе эти письма не имеют никакого отношения.

– А что же это за письма?

Зоя вместо ответа протянула ей письмо.

– На, прочти.

Ася пробежала письмо глазами.

– Ну и что?

– Теперь вот это прочти, – Зоя подвинула к ней другое письмо.

– Теть Зой, я ничего не поняла. Объясни мне, что это за письма.

– Читай еще раз. Внимательно.

– Ну, теть Зой!

– Читай, читай!

Ася, вздохнув, начала вчитываться в мелкий, но разборчивый почерк писем.

Подняв голову, Ася встретилась глазами с теткой, которая терпеливо наблюдала за ней.

– Так, хорошо. Теперь вот это, – тетя Зоя придвинула к Асе еще один листок.

– Прочитала? Что скажешь?

Ася покачала головой:

– Я даже не знаю… Теть Зой, я правда ничего не понимаю.

Они помолчали, глядя друг на друга.

– Так, ладно, – произнесла наконец тетя Зоя. – Давай-ка так сделаем…

У Аси зазвонил телефон.

– Алло! Да, мам. Нет еще. Мы тут с теть Зоей… – Зоя погрозила пальцем – пока ничего не рассказывай. Ася понимающе кивнула. – Мы тут с теть Зоей убираем. Да, еще какое-то время побудем здесь. Не волнуйся, мы же вдвоем поедем. Хорошо. Я позвоню.

– Так, Асенька, на самом деле пора нам собираться. Уже время десятый час. Мы с тобой тут полный день отработали. Перезвони домой, что мы выходим. Пусть тебя папа встречает.

– Да зачем это нужно? Время детское. Народу полно. А давай ты у нас переночуешь?

– Нет, Асенька, спасибо. Я уж поеду домой, меня Женя ждет.

– Теть Зой! – со смехом сказала Ася. – Представляешь, какая у мамы будет реакция, когда она узнает, что мы нашли в матрасе коробку! И какая реакция будет потом, когда она узнает, что в коробке только старые письма! Это будет нечто!

Зоя Артемьевна посмотрела на Асю, словно бы раздумывая – говорить или не говорить.

– Знаешь что, Ась… давай-ка мы пока не будем никому рассказывать об этой находке. Я тебе объясню. Я хочу почитать все эти письма, разобраться, кому они и от кого. И тогда всем расскажем.

– Ну, хорошо, – удивленно согласилась Ася. – Хотя жаль… но если ты просишь…

– Да, считай, что это моя личная просьба. Обещай мне…

– Теть Зоечка, обещаю. Хотя мне это непонятно, но наверно ты не зря это просишь.

– Да, именно. Поверь, что так будет правильно.

* * *

– Что ж вы там столько времени делали? Неужели убирали?

– Ой, мам, знаешь, как там все запущено! Там еще не один день надо убирать! Потом мы же делали перерывы, отдыхали.

– Понятно. Трепались с теткой Зойкой. Чаи гоняли.

– Чай мы пили. Но больше там ничего не было, кроме чая. Поэтому я очень хочу есть.

– Что ты будешь? Котлету? Творог?

– Творог.

Ольга сидела напротив Аси и смотрела, как она ест.

– Мам, ну что ты смотришь мне в рот. Я так не могу.

– Да не смотрю я на тебя. Я просто хочу спросить…

– Ну, спроси.

– Вы там все как следует… То есть ничего такого… в смысле…

– Мам, ничего такого ни в каком смысле. Если тебя интересуют несколько старых писем, или, кажется, фотографий, то их тетя Зоя взяла себе на память. Больше ничего – ни рубинов, ни сапфиров. Ни старинных монет, ни ценных бумаг.

– Жаль. И все-таки странно… не может быть, чтоб у нее не было бриллиантов.

– Мам, что ты хочешь? Иди, убирай там все сама и ищи.

– Да нет, что ты. Я верю. Просто жалко, что нет ничего.

После трех-четырех «субботников» квартира тетя Ксении стала приобретать вполне приличный вид. Из мебели там был оставлен только обеденный стол и несколько стульев, а также старый массивный книжный шкаф, набитый книгами, и сервант с красивыми чашками, хрусталем и симпатичными безделушками.

– Чем не фамильные ценности? – спрашивала Зоя у Ольги. – Забирай. Ты ведь мечтала о наследстве.

– Да, это очень ценные вещи, – вполне серьезно отвечала Ольга, которой шутки на подобную тему казались неуместными. – Но я-то имела в виду что-то типа клада, спрятанное и случайно найденное. А этого пока нет.

– Да-а, тяжелый случай, – говорил дядя Женя. – Но ты, Оль, не первая, кто свихнулся на этом.

– Я не свихнулась. Я просто считаю, что это вполне вероятно, и не хочу оказаться в роли той родственницы, которая выкинула подушки.

– Но ты уже немного в ее роли, а если так пойдет, то будешь полностью ей соответствовать.

– Дядь Жень, ну хватит надо мной издеваться! – отмахивалась Ольга.

* * *

В один из дней тетка пригласила Асю на очередной «субботник».

– А разве мы не все там убрали?

– Нет, Асенька, остался еще один непроветренный угол.

Заметив, что Ольга прислушивается к их разговору, Зоя Артемьевна обратилась к ней:

– Оль, ты хочешь с нами? Поехали! Там надо еще кучу старого хлама разобрать.

– Нет, нет, я бы с удовольствием вам помогла, но у меня тут…Нет, к сожалению, не получится.

– Ну, смотри. А то поехали.

* * *

Квартира тети Ксении уже не производила гнетущего впечатления безнадежной запущенности. Отсутствие многочисленных целлофановых пакетов, набитых затхлыми простынями, застиранными ночными рубашками, комбинациями с оторвавшимся кружевом, а также сношенными набок пыльными тапками и полуботинками, давало возможность без брезгливого содрогания повесить пальто в прихожей. Отдраенные Асей кухня, туалет и ванная вызывали доверие при необходимости ими воспользоваться. Чистый пол и вымытые окна довершали впечатление, что в принципе в этой квартире можно будет жить, предварительно подвергнув ее капитальному ремонту.

Но в квартире все еще стоял тяжелый приторнопыльный воздух, который, казалось, выдыхали стены, потолок, а также многотомные советские собрания сочинений, стиснутые на полках корешок к корешку, как вымуштрованные солдаты. Скорее всего, именно они, законсервированные в книжном шкафу, обеспечивали неистребимость этого тошнотворного букета – прогорклых духов, модных в эпоху молодости хозяйки, сердечных капель, камфары, освежителей воздуха и того, что эти освежители должны были затмевать.

Войдя в квартиру, Ася первым делом кинулась открывать окна.

– Теть Зой, тебе не холодно? Я хочу проветрить.

– Оставь, оставь, пусть воздух идет. Мне нормально.

– Ну что, теть Зой, будем книги пылесосить?

– Будем. Обязательно. Но чуть попозже. А сейчас мы другим делом займемся.

Ася вопросительно посмотрела на тетку.

– Скажи мне, Асенька, ты никому не рассказывала про коробку с письмами?

– Нет, никому. Один раз, правда, когда мама допекла меня расспросами, я сказала, что кроме нескольких старых писем и фотографий, мы ничего ценного не нашли. Но она пропустила это мимо ушей. Ее письма не интересуют.

– Понятно. Хорошо. А тебя письма интересуют?

– Ну, как сказать… думаю, что не очень. Вообще-то я никогда не читала ничьих писем.

– А тебе совсем не интересно, что мы нашли в матраце? И почему я просила тебя никому не рассказывать об этом?

– Нет, теть Зой, как раз это мне очень интересно. Я просто ждала, когда ты мне сама обо всем расскажешь.

– Ладно. Бери стул, садись-ка сюда, будем вместе читать. И думать.

Ася уселась рядом с теткой. Зоя аккуратно разложила на столе исписанные листки с приколотыми скрепкой конвертами.

– С чего начать?

– Вот с этого. Бери, читай. Рассуждай. Лучше вслух.

– Теть Зой, смотри. Вот эти три письма – они никому не адресованы. Вернее, они не имеют конкретного обращения – типа дорогой такой-то или дорогая такая-то.

– Правильно. Молодец. Что еще можешь сказать о них?

– Что еще? На них нет даты.

– Так, дальше. Это еще не все.

– Все три письма лежали в конверте, на котором написано «Н.П.Вороновой». Значит, они предназначены для Вороновой?

– Ну, вполне возможно. Ты прочитала их? Каждое?

– Да.

– И ничего тебя не удивило? Ничего не заметила?

– Кое-что удивило. Но я не знаю, может это совсем не то…

– Ты не пытайся найти что-то суперсложное. Все на поверхности. Так что тебя удивило?

– Меня удивило, что эти письма… практически это одно письмо. Там один и тот же текст. Приглашение на собрание.

– Правильно. А как ты думаешь, для чего кому-то понадобилось посылать Вороновой три одинаковых письма в одном конверте?

– Не знаю, теть Зой. Не могу догадаться.

– Ладно. Вернемся к этому позже. Теперь давай определим, кто такая Н.П.Воронова. Там есть еще конверты на ее имя?

– Да, тут много писем на имя Н.П.Вороновой.

– И что ты можешь сказать про них? Посмотри внимательно на штемпели, на даты, обратные адреса. Что за люди писали этой Вороновой?

– Так. Восемь писем сорок восьмого года, десять – сорок девятого, шесть – пятидесятого. Отправлены они из какого – то…не разберу…Ш….ревска.

– Это в Сибири.

– A-а, я не знала. Так. Теперь смотрим. Эти все письма от одного человека – от ее сына. Они все начинаются – «дорогая мама» или «здравствуй, мама».

– Как ты думаешь, что он делал в Сибири?

– Работал? Геолог? Стройка века?

– Ася! У тебя по истории что было? Двойка? Подумай. Конец сороковых. Сибирь. Тебе слово ГУЛАГ ни о чем не говорит?

– Ой, конечно! Как же я не сообразила! Он писал ей из лагеря!

– Да, он писал из лагеря.

– Постой, тетя Зоя, тут есть еще одно письмо, оно тоже начинается «здравствуй, мама», но без конверта. Вот оно. Оно датировано восьмым октября сорок восьмого года. Значит, это тоже его письмо, первое из всех.

– Ну, мы не знаем. Первое ли. Но самое раннее из имеющихся. А конверт от него где?

– Конверта нет. Или подожди. Теть Зой, а вот тот конверт, в котором лежат три одинаковых письма, – он ведь тоже на имя Вороновой. И на нем штемпель от тридцатого октября. Сколько времени шло письмо из Сибири в Москву? Как раз около трех недель, если не дольше. Так что это вполне может быть конверт от этого письма.

– Правильно, Ася. Это так и есть. Но тогда что у нас получается с этими письмами? Которые одинаковые? Как ты думаешь, могли они быть посланы из лагеря?

– Думаю, что нет.

– Конечно, нет! Они были просто положены в конверт из-под другого письма кем-то, возможно, той же Вороновой. А скажи, пожалуйста, несколько писем с одинаковым текстом – это что значит?

– Это значит, что кто-то писал его под копирку.

– Да, но зачем? Зачем человеку иметь несколько копий одного письма? Ну, Ась?

– Может быть, чтобы отослать его сразу в несколько адресов?

– Конечно! Это же очевидно! Так, дальше давай рассуждай.

– Тут три копии. Значит, он хотел отправить их в три адреса.

– Отправил?

– Нет.

– Почему же?

– Что-то ему помешало.

– Что может помешать отправить письмо? Денег не было на конверты?

– Нет, это как-то несерьезно.

– Значит, в чем дело?

– Заболел? Не успел? Передумал? Не знаю, теть Зой. Не могу сообразить. Подскажи, что ты думаешь?

– Я думаю, что эти три копии не отправлены, потому что они были лишние. Автор мог разослать необходимое количество копий по адресам, а три копии остались. Поэтому на них и нет обращения ни к кому.

– Точно! Теть Зой, именно так и было!

– Мы не знаем, как было. Но так могло быть. Ну, хорошо, пошли дальше. Возьми-ка несколько писем, адресованных Вороновой, и положи рядом с ними те письма, что под копирку. Что скажешь?

– Скажу, что их писал один и тот же человек. Может быть, в разное время, но буквы д, т, ж, в – абсолютно одинаковые везде. Видно, что рука та же.

– Молодец, умница! А как ты думаешь, что написано раньше – эти копии или письма из лагеря?

– Думаю, копии.

– Правильно. Они написаны другим тоном, без оглядки на цензуру. И почерком более крупным, не экономя бумагу. Теперь давай ответим на вопрос – кто же автор?

– Сын Вороновой.

– Но кто он? Как мы это можем узнать?

Ася подумала и взяла одну из записных книжек, с синей обложкой.

– Так… Волков. Вареникова. Вельцман. Викторов. Варшавский. Здесь нет Вороновых.

– Дай-ка мне книжку. Тетя Зоя пролистала записную книжку, поискала что-то в на других страницах.

– Да, Вороновых тут нет. Поищи во второй.

Ася открыла букву «В».

– Тоже ничего.

– Ладно. Подскажу тебе немного. Ты бы и сама нашла, но это заняло бы кучу времени. Открой букву «П».

– П?!

– Да, да. Читай.

– Петровы. Порохов. Петухов. Пащенко. Поливанов В.Н. Еще один Поливанов – Н.И. Два Поливановых? Воронова. Стоп! А причем тут Воронова? И почему она здесь?

– Дело в том, что у нас был друг – Валя Поливанов, Николай Иванович – его отец. А Надежда Петровна Воронова – Валина мама. Просто у нее была другая фамилия.

– Так значит, это все письма Вали Поливанова, которые он писал матери из лагеря!

– Правильно. А знаешь, почему он оказался в лагере? Несколько ребят с нашего факультета в течение года были арестованы по обвинению в антисоветской пропаганде, якобы они высказывали критические замечания в адрес партии, высмеивали высшее руководство и тому подобное. Самое интересное, что они действительно говорили что-то вроде «как у нас все не по-людски», ругали бюрократов, а кто-то рассказал анекдот. Но это высказывалось лишь в кругу близких друзей. Значит, один из тех, кому доверяли…

– Теть Зой! Это про него дядя Женя рассказывал на поминках? Это тот, который хотел объявить имя доносчика?

– Да, да. Ты запомнила? Он еще говорил, что у него есть доказательства, и собирался их предъявить на собрании. Так вот, представь себе, что его арестовали прямо накануне собрания. Он получил десять лет. А через три года он умер в лагере.

– Получается, что доносчик узнал о собрании и поторопился написать донос на Валю?

– Получается так.

– А зачем же Валя рассказал ему про собрание, если он уже знал, что это предатель?

– Асенька, я не думаю, что Валя ему сказал. Он мог узнать от кого угодно. Ведь все, кроме Вали, продолжали считать его другом. И очевидно, никто и подумать не мог, что именно этому человеку нельзя доверять.

– И кто же был этим доносчиком? Это так и осталось тайной?

– Оставалось до сих пор.

– И так и останется?

Зоя Артемьевна, помолчала, покашляла, прочищая горло.

– Это зависит от нас с тобой.

– Что?!! Ты хочешь сказать, что в этих письмах…

– Да. Именно в этих письмах.

– Покажи! Я хочу узнать!

– Прочти вот это.

– «Ивану Свинцову». А кто такой Иван Свинцов?

– Ваня? Он тоже из нашей компании, Валин однокурсник. Вернулся с фронта без ноги и без руки. Он потом женился, на работу устроился, но… прожил всего лет шесть. Это письмо Валя ему написал из лагеря.

– Понятно. Сейчас почитаю, – Ася углубилась в чтение.

Через несколько минут она подняла голову.

– Теть Зой. А у вас, когда вы учились, была ксенофобия?

– У нас не было никакой ксенофобии. Валька, Иван, Петя Матецкий – русские, но у нас полкласса было евреев, много украинцев, да мы никогда об этом не говорили. И в институте тоже. Во время войны – да, уже стали ощущаться такие настроения. А в послевоенное время – еще сильнее, особенно антисемитизм. А что? Почему ты спросила?

– Скажи, этот доносчик был другой национальности?

– Откуда ты это взяла?!

– А вот здесь Валя пишет, что он стал ксенофобом. – Ася! Прочитай еще раз! Внимательно! Прочитай это место вслух.

– «Я теперь понял, что значит слово ксенофобия. Это греческое слово. Ксен – этот корень означает чужой, чужак. Фоб – понятно, что означает. Но для меня чужой – это не инородец, а тот, кто предал, изменил, соврал. Если человек глядел мне в глаза и притворялся другом, а сам в это время предавал, то для меня он стал чужой. И по отношению к нему я – ксенофоб».

– Ну, что?

– Теть Зой, да. Я, конечно, была неправа. Тут совершенно не о ксенофобии в привычном смысле идет речь. Он пишет о предательстве. Это ясно. Но… и что это нам дает? Я пока не врубаюсь.

– Не врубаешься, значит? Ну ладно. Пойдем дальше. Доведем до конца наше расследование.

– Теть Зой, я правильно понимаю, что в бумагах, которые мы с тобой нашли, содержится ответ на вопрос, кто предатель?

– Ты правильно понимаешь.

– И это указано в письмах Вали Поливанова?

– Да. Но не прямо. Не забывай, что вся лагерная почта проходила тщательную цензуру. И все, что могло вызвать подозрение или иметь двойной смысл, изымалось и уничтожалось. Поэтому писать надо было так, чтобы не привлечь внимания цензора, но чтоб свои поняли. Эзоповым языком.

– Ясно. А этот абзац про ксенофобию – это тоже эзопов язык?

– Ну, да. Хотя довольно прозрачный.

– А я не понимаю.

– Поймешь, я надеюсь.

– Кстати, теть Зой. Знаешь, что странно? Что нет ни одного письма тете Ксении, хотя у них ведь была любовь.

– Ну, к тому времени, как его посадили, любовь уже кончилась. Вот смотри. Он пишет матери, Надежде Петровне: «если Ксения будет спрашивать обо мне – не говори ей ничего. Я в ней сильно разочаровался, она изменила мне, я ее больше не люблю, не верю, она мне чужая. Ты не волнуйся, не ругайся с ней и не показывай виду, что это знаешь. Просто скажи, что тебе неизвестно, где я. Я не хочу, чтоб она что-то вообще знала от тебя. И не хочу, чтобы она мне писала. Все равно отвечать ей не стану. Пусть будет счастлива с тем, кого она предпочла. Когда я освобожусь, я сам выясню с ней отношения».

– А тетя Ксения? Она ему на самом деле изменила?

– Похоже, что да. И даже известно с кем. Вот здесь он пишет маме: «Ты все спрашиваешь, что у меня произошло с Ксенией. Ничего особенного. Просто она мне изменила. И теперь она для меня перестала существовать. Навсегда. Я предательства не прощаю. Если она после стольких лет наших искренних (как оказалось, только с моей стороны) отношений предпочла мне этого кривоногого, – что же я могу? Когда выйду – скажу ей все, что думаю. А мне урок хороший, излечивает от глупости. Правда, цена слишком велика. Ну, ты все же не волнуйся обо мне. Главное, сама будь здорова. И отцу скажи, чтоб берегся. И не общайтесь вы с ней, мне от нее ничего не нужно. И вам тоже». А вот отрывочек из другого письма: «передавай приветы всем родным и близким. Скажи, что не пишу им из-за дефицита бумаги и времени. Расскажи им, что Ксения изменила мне с этим косолапым уродом, может, моя история научит их не повторять моих глупых ошибок. В остальном у меня все нормально…»

– Да, значит, она ему изменила. И он сильно переживал. Ну а где же эзопов язык?

– Сейчас увидишь. Вот ты из этих отрывков что поняла?

– Что ему изменила его девушка по имени Ксения с каким – то кривоногим парнем. И он переживает по этому поводу.

– Да, все так. И цензор, когда читал, тоже так понял. А как бы ты восприняла этот текст, если б знала, что под «кривоногим» или «косолапым» имеется в виду некий Михаил Косоногов, который у нас на факультете был известным стукачом и доносчиком?

Ася несколько секунд непонимающе смотрела на тетку, потом глаза ее расширились.

– Что?!!! – ахнула Ася и так и осталась с открытым ртом.

– Да, девочка моя, – вздохнула Зоя Артемьевна, – если ты сопоставишь все вместе, то придешь к единственному выводу.

Ася потрясенно молчала. Потом еще раз стала перечитывать лежащие перед ней письма.

– Не могу поверить! – шепотом выдохнула Ася. – Не может быть!

– У меня такая же была первая реакция. Да и вторая тоже.

– Теть Зой! Неужели наша тетя Ксения…Не могу поверить!

– Смотри сюда.

Тетя Зоя взяла записные книжки, положила их рядом и стала пролистывать. В одной из них, той, что побольше, с зеленой обложкой, некоторые фамилии были подчеркнуты карандашом.

– Дмитрий Казимирович Грачинский – наш преподаватель. Люся Громова, Боря Зданецкий, Витя Игнатов, Федя Лишенко, Аркаша Плюмкин, Толя Польский, Саша Птицын, Вася Тычков, Рая Фельд, Зиновий Шмоер, Петя Яковлев.

Она взяла вторую записную книжку, синюю.

– Ася, посмотри, эти фамилии здесь есть?

– Да, все они есть. Только они не подчеркнуты, а рядом с ними стоят какие-то даты.

– Знаешь, что это за даты? Это даты ареста этих людей.

– Откуда ты знаешь?

– А вот посмотри блокнот.

Зоя Артемьевна открыла блокнот, на страницах которого рядом с каждой из этих фамилий было указано – арестован тогда-то, приговорен к стольким-то годам ссылки по такой-то статье.

– А чей это блокнот?

– А ты не узнаешь почерк?

– Да, узнаю. Это блокнот Поливанова.

Ася взяла обе записные книжки и стала их изучать.

– Теть Зой, смотри. Эта вот записная книжка тоже его. А вот эта, где фамилии подчеркнуты, – не его, там другой почерк.

– Да. Кстати, открой его записную книжку на букву П. Там есть Поливанов?

– Нет.

– Правильно, и не должно быть. Кто же самого себя записывает в свою книжку! Теперь возьми-ка второй блокнот. Что там?

– Там те же фамилии, что подчеркнуты в зеленой книжке. А рядом с каждой разные записи – «Анекдоты о политруке», «Насмешки над армейскими высшими чинами. Разговор (негативная оценка) о военных операциях», «Критика руководства завода», «Восхищение западной литературой», «Сомнение в правильности курса», «Отрицание социалистических ценностей, сравнение с буржуазными ценностями в пользу последних», «Восхваление религии, высказывания о пользе религии…». Тетя Зоя, какой ужас!

– Ужас, не спорю. Посмотри, пожалуйста. Второй блокнот и зеленая записная книжка принадлежат одному человеку?

– Похоже, что да. Одна рука.

– Одна рука. А чья? Как ты думаешь?

Ася посмотрела на тетку, на бумаги, разложенные на столе, снова на тетку.

– Неужели?..

– Ужели!

Ася в волнении вскочила со стула. – Теть Зой! Но как же… А вдруг это все-таки не она?

– Ох, Аська, боюсь, что этого «вдруга» не получится. Уж слишком все сходится. Книжки-то записные – ее… Возьми-ка что-нибудь из ящика с Ксениными бумагами. Любое, первое попавшееся.

– Вот, тетрадка…

– Что тут? Кулинарные рецепты. Смотрим. «Кулич с цукатами (Анна Ильинишна)», «овощной супчик (марусин)», «Аглашин слоеный пирог», «жаркое (санаторий»)… так, ладно. А вот какая-то бумажка – список дел и покупок. Это уж совсем недавнее. «Позвонить в ремонт телевизоров», «купить средство от моли», «узнать в справочной аптеки насчет лекарства». Теперь сравни почерк. Вопросы есть?

Ася покачала головой.

– Нет вопросов. Все ясно.

– Я думаю, что Валя однажды напоролся у Ксении на книжку и блокнот. И ему удалось их просто-напросто выкрасть у нее. Это и были те самые доказательства, которые он хотел предъявить всем.

– Да, теть Зой, наверное, так и было. Представляю, как она обнаружила, что пропали ее заветные записи! Небось, обыскалась везде. А спросить – как? «Валь, ты не находил мой блокнот с черновиками доносов?»

– А когда он захотел собрать народ, чтобы назвать доносчика, она срочно организовала его арест. Все просто.

– Теть Зой. Это такой ужас. Я прямо не знаю, как теперь…как жить с этим.

– Ну, прежде всего, сядь и успокойся.

– Не могу, теть Зой. Не могу успокоиться. И сидеть не могу. Я столько за ней ухаживала, в этой самой квартире… У меня она перед глазами стоит…Мне то придушить ее хотелось, то жалко было ее до слез. Но в голову не могло прийти такое…

– Валокордину дать?

– Нет. Зачем?

– Для успокоения. Вместо валерьянки.

Зоя Артемьевна принесла воды в рюмке, накапала валокордин.

– На, выпей. Я понимаю, какое это для тебя потрясение. Но, Асенька, постарайся взять себя в руки. Постараешься?

Ася кивнула.

– Да. Но…У меня все дрожит внутри. Я никак не могу поверить в это.

– И я не могу. И еще я не могу смириться с мыслью, что все эти годы мы жили бок о бок, и она как ни в чем ни бывало общалась с нами, и совесть ее не мучила. И Бог ведь не наказал.

Тетя Зоя помолчала, потом сказала задумчиво:

– Знаешь, Ась, кое-что в этой истории мне неясно. И я пока не могу найти ответ.

Она внимательно посмотрела на племянницу

– А тебе самой ничего не кажется странным?

Ася неуверенно пожала плечами и покачала головой.

– Н-не знаю. Все странно и все невероятно.

– Да, это так. Но то, о чем я говорю, совсем непонятно. Рассказать тебе?

– Да, конечно! Расскажи!

– А ты уже успокоилась? Готова слушать и размышлять?

– Да, готова. Валокордин помог.

– Хорошо. Так вот. Сколько мы знали Ксению, она всегда вела себя, как человек, которого не в чем обвинять. Она не отличалась от любого из нас, не имеющих за душой вины. Когда заходила речь о репрессиях, она мрачнела и молчала, и никогда не поддерживала эту тему. Но это никого не удивляло, поскольку ее жених погиб в лагере и она так и не устроила свою жизнь. Все прощали ей эгоизм, капризы и прочее, так как это искупалось тем, что пришлось пережить. Естественно, что мы все, прошедшие вместе сквозь тридцатые-сороковые-пятидесятые и прочие годы, доверяли друг другу, как самим себе. Мы без колебаний могли бы поручиться за любого из нашей компании головой, честью – чем угодно. Поэтому для меня эта коробка с письмами была еще большим шоком, чем для тебя. Гораздо большим. Несравнимо. Поверь. Это было крушение, катастрофа. Я тоже не могла в это поверить. Мы с Женей – мне пришлось ему показать нашу находку – по очереди утешали друг друга, по очереди убеждали друг друга, что этого не может быть, по очереди отпаивались лекарствами, тут одним валокордином не обошлось, целый кардиологический арсенал пошел в дело. И в конце концов мы оба пришли в выводу, что все это правда. Ты не устала меня слушать?

– Нет, что ты, теть Зой! Давай дальше!

– Хорошо, пошли дальше. Я просмотрела очень внимательно все Ксенины бумаги, но, конечно, не нашла ничего, что могло бы свидетельствовать о ее связях с органами. Это и понятно. Кто же будет хранить вещдоки подобного рода! Нет сомнения, что все они были уничтожены. И Ксения могла быть абсолютно спокойна на этот счет. И поскольку не осталось в живых ни Вали Поливанова, ни Надежды Петровны, ни Вани Свинцова, – никого, кто мог бы…

– То есть она была уверена, что никому ничего неизвестно и все это так и останется?

– Вот именно! Она не нервничала, что кто-то знает о ней кое-что или может узнать. Сейчас открыты архивы КГБ, и дети или внуки репрессированных могут запросить дела своих родных. Но не всегда доносы были подписаны настоящим именем. А иногда они были просто анонимны. Поэтому она не опасалась случайного разоблачения. Понимаешь? Но в таком случае, возникает вопрос… какой вопрос, Ася?

– Почему она хранила эту коробку в матрасе?

– Конечно! Странно, правда? Зачем ей это? Было бы понятно, если б она хранила любовные письма, какие-то памятные вещи, подарки и прятала их от кого-то – от мужа, например. Но в ее случае нет ничего подобного. Это чужие письма, не ей адресованные и большей частью к ней не относящиеся. А те, что относятся – совсем невыгодны для нее. Тем более, записные книжки и блокноты, прямо доказывающие ее неблаговидную деятельность. Получается нелогично: уничтожить все, кроме самых главных улик! Интересно, что помешало ей от них избавиться?

– Может она забыла, куда их спрятала? Хотя вряд ли. Она всегда говорила: «не пойду в больницу, дайте мне умереть на своем матраце». То есть она не хотела оставить его ни на минуту.

– Но она же понимала, что после того, как она умрет «на своем матраце», он станет доступен для всех желающих. И то, что она скрывала всю жизнь, может раскрыться.

– Может, она была уверена, что никто не полезет в ее мерзкий матрас?

– Но все равно оставалась доля шанса, что кто-нибудь полезет. Особенно с учетом семейной легенды о ценностях. Легче же было все уничтожить.

– А может быть, ее все-таки совесть мучила, но она боялась признаться? А после смерти – пусть узнают.

– Но узнают только в том случае, если вскроют этот матрас. А если не вскроют – все останется шито-крыто. Нет, не похоже, что она хотела посмертной дурной славы. И раскаянием тут тоже не пахнет.

– Теть Зой! Знаешь, я не буду жить в этой квартире. Не хочу.

– Ась, ну квартира-то ни в чем не виновата. Сделаешь ремонт, можно все тут изменить, как тебе нравится. Будешь сама себе хозяйка в своей квартире. Чем плохо?

– Нет, я не смогу тут жить. Не смогу.

– Ну, обменяешь ее на другую. Эта проблема разрешимая. Согласна?

– Согласна.

– Меня другое волнует – как нам рассказывать об этом? Или не рассказывать?

– А дядя Женя как считает?

– Да вот мы с ним вчера спорили. Он сначала твердо был за то, чтобы всем рассказать. Такие вещи, говорит, нельзя замалчивать! А я его спрашиваю – кому «всем»? Всем родственникам? Чтобы тень Ксениной вины пала на Аглаю, Ольгу, девчонок? Но они-то ни в чем не виноваты, так же как и мы с тобой, говорю. Мы ведь тоже близко знали Ксению. Или, говорю, рассказать всем соседям по дому, знакомым, сослуживцам? Чтобы вся семья отвечала за Ксенины дела? Если б это выяснилось при ее жизни, то можно было бы с нее спрашивать, подвергнуть суду и позору. Но почему за нее должны расплачиваться те, кто ни в чем не виноват? Он говорит: «Никто не должен за нее расплачиваться, но надо, чтобы в памяти людей она выглядела без прикрас. В истинном свете». А я говорю: «Да в чьей памяти-то? Кто о ней помнит? Кто о ней знает? Что жила, что не жила. Ушла – как и не было. Из нас и так почти никого не осталось – во многом из-за нее, конечно, а мы и вспоминать о ней теперь не будем. А Аглая если узнает, то для нее это будет удар посильнее, чем смерть Ксении. Умереть от болезни, от старости – что ж, все умирают. А так она будет терзаться, переживать. Всю тяжесть Ксениной вины на себя примет. Ты же знаешь Аглаю. Зачем же ее подвергать такой муке на старости лет?

– И что дядя Женя?

– Подумал, подумал – и согласился. А ты что думаешь?

– Я бы сначала сказала так же, как дядя Женя. Но… может, и не надо рассказывать. Ради бабушки.

– Умница моя! Хорошо, что ты это поняла. Именно ради бабушки нам придется хранить эту правду в секрете.

Ася тяжело вздохнула и ничего не ответила. Зоя Артемьевна подошла к племяннице и обняла ее. Ася уткнулась в теткино плечо.

– Да, моя милая, в жизни не всегда зло бывает наказано. И не всегда добро побеждает. По крайней мере, не сразу.

– Все-таки это очень несправедливо, – сказала Ася. – Она умудрилась скрывать это всю жизнь. И притворялась, что тоже пострадала, как и все. И наверное, говорила, что ее жених попал в лагерь из-за неизвестного доносчика. И вот, наконец, когда правда вылезла наружу…

– Да уж! В прямом смысле слова! Вместе с конским волосом!

Ася невесело улыбнулась.

– Да. И мы должны покрывать ее… она там, наверно, смеется над нами и радуется.

– Там – это где? Вверху? Вряд ли. Скорее глубоко внизу. Но там уж ей не до смеху. А если серьезно, Асенька, то мы ее не покрываем. Мы бережем хорошего человека, твою бабушку, от боли. Ксения при жизни избежала разоблачения. И если мы сейчас ее разоблачим, то ей это уже безразлично, а больно будет другому человеку, который ни в чем не виноват. Помнишь выражение «Платон мне друг, но истина дороже»? А мне вот дороже друг, понимаешь? Эта истина так долго ждала, чтоб ее раскрыли, что… пусть подождет еще какое-то время. Когда-нибудь, лет через пять-шесть, – сколько там нам осталось – что ты машешь головой? Так и есть – ты своим детям расскажешь обо всем этом, покажешь письма…Они потом своим деткам расскажут… Так что, к семейной легенде прибавится семейная трагедия… ладно, дружочек, утри нос и давай-ка все же займемся книгами.

* * *

Ася, стоя на табуретке, освободила верхнюю полку от книг. Пустую полку Ася протерла влажной тряпкой, потом сухой фланелью. После этого Зоя передала ей шланг пылесоса со специальной насадкой, и Ася добросовестно прошлась ею по всем углам. Потом Ася спрыгнула на пол, и они в четыре руки проделали те же процедуры с каждой книгой. Некоторые тома были так тесно спрессованы, что слиплись между собой, и их приходилось аккуратно разъединять, чтобы не повредить обложки.

Они работали слаженно, сосредоточенно, молча, отчасти из-за гудящего пылесоса, отчасти из-за того, что механическая работа давала возможность обдумывать открывшуюся им нелегкую семейную тайну. Редкие реплики вроде «дай, пожалуйста, тряпочку», «ты какой том делаешь?», «давай, ты будешь протирать, а я пылесосить» не нарушали их размышлений.

Они работали не покладая рук, без единой минуты отдыха, но за три часа успели привести в порядок только одну верхнюю полку.

– Так, все, хватит на сегодня. Мы и так уж пыли тут наглотались. Остальное – в другой раз.

– Теть Зой, ты есть хочешь?

– Хочу. И есть и пить.

– Я тоже. У меня все в горле пересохло.

– Давай сейчас умоемся и пойдем с тобой где-нибудь пообедаем.

– Давай! – обрадовалась Ася. Я так давно не была в кафе!

– Теть Зой, ты торопишься?

– Да нет, не особенно. А что?

– Давай еще посидим тут.

– Хорошо. Ты что-нибудь еще будешь?

– Нет, я абсолютно сыта. Просто неохота уходить.

– Ладно. Давай посидим. Нас никто никуда не гонит.

– Теть Зой! Я вот все думаю…Почему она, с одной стороны, не уничтожила эти письма и записные книжки, а с другой стороны, вела себя так, словно в ее матрасе ничего нет, никаких писем?

– Да, я тоже этого не могу понять.

– А может быть, она не знала про них?

– Как она могла не знать? А каким образом туда попала эта коробка?

– Ну, смотри, теть Зой. Валя пишет матери письма из лагеря. Там содержатся всякие мысли на эзоповом языке, но все же довольно понятные. И кто-то из Валиных друзей, беспокоясь о Надежде Петровне, хранящей эти письма, решил ее спасти. Он зашел к тете Ксении, не признаваясь ей, что все про нее знает. И улучив момент, сунул коробку с письмами в ее матрас. И даже умудрился зашить его, пока она куда-то выходила. Никто ведь не стал бы искать письма от Вали в матрасе «агента Ксении». Согласись, что в этом что-то есть.

– В этом что-то есть, но чего-то нет. Кто-то пришел, когда ее не было дома, вскрыл матрас. Сунул туда коробку, зашил матрас, да так, что не видно никаких следов вскрытия, никаких разрывов, швов, заплаток. И она ничего не заметила за все годы. Ты считаешь, это возможно?

– Н-да… Немножко невозможно. Хотя… вдруг этот человек притворился, что он влюблен в тетю Ксению, стал за ней ухаживать и остался ночевать. А может и на несколько дней. Или вообще стал жить у нее. Тогда он вполне мог найти время спрятать коробку в матрасе, а она об этом и не подозревала.

– Это уже похоже на что-то, хотя смахивает на авантюрный роман. Я не припомню, чтобы кто-то хотел жить с Ксенией. Правда, я же не следила за ее личной жизнью. Может, кто-то и был. А потом, когда спрятал коробку, роман сошел на нет. И он расстался с ней. А что, вполне! Аська! Это, пожалуй, вполне реальная версия! И тогда понятно, почему эта коробка не уничтожена. Она о ней не знала! Конечно! Она не знала! Интересно, кто же из Валиных друзей мог это сделать? Надо будет как-нибудь аккуратно поспрашивать Аглаю, не помнит ли она Ксениных поклонников? Хотя, сейчас это не так уж важно.

– Нет, важно! Ведь именно благодаря ему сохранились эти письма.

– А может быть, не спрячь он их в Ксенин матрас, все раскрылось бы гораздо раньше. Но я думаю, что этого человека уже давно нет в живых. Иначе он бы непременно связался с нами.

* * *

Свое двадцатипятилетие Ася отмечала дома. Это был будний день, но «в честь такого события» Асю отпустили с работы немного пораньше, и к семи часам нарядный стол в большой комнате был полностью готов к приему гостей. Тетя Зоя и дядя Женя пришли как раз в семь, и почти вслед за ними явились Тата с мужем.

– Ась, что ж ты нас, стариков собрала? А молодежь где?

– Дядь Жень, а мы, что, не молодежь? – притворно возмутилась Тата.

– Дядь Жень, во-первых, я позвала тех, кого я больше всех люблю…

– Ну, спасибо тебе, племянница!

–…а во-вторых, вы с тетей Зоей и бабулей – самая настоящая молодежь.

– Ишь ты, как вывернулась!

Все рассмеялись.

– Насколько мне известно, молодежный сабантуй будет в пятницу, – сказала Ольга.

– А, это другое дело. Здесь, дома?

– Нет, в кафе. Но сабантуй, это, пожалуй, сильно сказано. Просто посидим, поболтаем, может, попоем в караоке.

– А там есть кто-нибудь…для души?

Ася улыбнулась.

– Все для души. А для сердца… пока нет никого.

– Татка, Дима, а вы там будете?

– Надеюсь, что получится. Если Димина мама согласится посидеть с Варькой.

– В крайнем случае, ты останешься с Варькой, а я пойду в кафе, – заявил Дима.

– Нормально!

Все снова засмеялись.

– Дим, а сейчас твоя мама с ней сидит?

– Да. Кстати, Ась! Родители просили тебя поздравить от них и пожелать всего самого.

– Передай им огромное спасибо!

– Надо было, чтобы Галина Андреевна и Алексей Дмитрии тоже сегодня пришли, и чтоб Варюху вы привезли, – сказала Аглая.

– Ба, тогда мы все тут на ушах бы стояли, с Варькиной энергией. А так пусть бабушка с ней поближе познакомится. Ничего. Все – таки внучка. А мы с Димкой посидим пару часов спокойно, да, Дим?

– Боюсь, что да.

– Ну, давайте тогда за стол.

За столом шел обычный оживленный разговор. Ася рассказывала о работе, которую она нашла уже год назад и где все у нее, вроде бы, складывалось удачно.

– А на работе знают, что у тебя юбилей?

– Да, конечно. Я там сегодня устроила чаепитие. Меня все поздравляли, и мой начальник сказал очень хороший тост. И разрешил мне пораньше уйти.

– Ну, замечательно, Аська! Я очень рада за тебя! Ты молодец!

– Спасибо, теть Зой!

Тата и Дима забавляли всех смешными историями о своей дочке.

–… пристала к ней: «Сьто это у тебя такое холесенькое?» И этот милый ребенок, лучезарно улыбаясь, абсолютно четко ей отвечает: «маленькая сучка»!

Ольга и Слава говорили о своих планах на лето «хотим в Карловы Вары недельки на две, Оле надо подлечиться. А потом, может, на недельку в Прагу». Зоя Артемьевна и Евгений Павлович рассказывали, как во время прошлогоднего круиза познакомились с синоптиком, и тот проиграл дяде Жене пари о погоде. Аглая слушала всех с сияющими глазами. Она любила свою семью и была счастлива видеть их всех вместе.

Слово за слово, речь зашла о Ксении, о ее квартире, которую Ася после ремонта сдала молодой семье врачей из Еревана. Ольга со смехом в очередной раз рассказала, как она порола подушки под влиянием рассказа дяди Жени. Ася и тетя Зоя вспомнили эпопею с уборкой «Ксениевых» конюшен.

Вдруг Аглая сказала:

– А ведь у Ксении был огромный матрас, который она очень любила. Но он был совершенно неподъемный. Куда же он делся?

– Мы его выкинули.

– Как вам это удалось? Ведь его невозможно было сдвинуть с места!

Ася с тетей Зоей стали рассказывать, как они боролись с матрасом, как пытались его скрутить, а он не поддавался, как из него лезла черная щетина. Все хохотали, особенно, когда Ася описывала, как она бегала вокруг матраса, обкручивая его скотчем.

– Этот матрас старше самой Ксении, – сказала Аглая. – Он раньше принадлежал матери Вали Поливанова, нашего общего друга. Я знаю об этом, потому что Надежда Петровна несколько раз мне говорила, что он очень полезен для ревматиков и для больных костей. Она еще смеялась – вот, говорит, это Валькино приданое. Надумает жениться – будет, куда молодую жену уложить. И кости не заболят. Мы еще Ксению дразнили этим матрасом.

– Это когда было? – поинтересовалась Зоя Артемьевна.

– Это еще до Валькиного ареста. И до того, как у Вали с Ксенией произошел разрыв.

– И как же он у Ксении оказался?

– Вскоре после того, как Валю арестовали, умер Николай Иванович. А мама Валина, Надежда Петровна, тоже очень сдала. Сильно переживала за сына и за мужа. И материально ей было тяжело.

– А Ксения пыталась помочь?

– Она один раз пришла – а Надежда не стала с ней разговаривать, даже не впустила ее. Ксения говорит, я хочу вам помочь. А Надежда ни в какую – мне от тебя ничего не надо. Больше она и не приходила. Я ей еще говорила – мол, не надо считаться, она одна, и Валька болеет в Сибири. А Ксения не захотела – меня, говорит, на порог не пустили, не буду навязываться.

– И как же Надежда Петровна одна справлялась? – спросила Ася.

– Ну, почему – одна. Мы ей помогали – Зоя, Женя, мы с твоим дедом будущим, еще кое-кто. А потом, узнав, что Валя погиб, Надежда Петровна слегла. Ее увезли в больницу. Короче… Похоронили мы ее. В ее квартире потом поселились чужие люди. А вещи – частично кто-то забрал, что-то выкинули. Да у нее и брать-то особенно нечего было. Но дело не в этом, прихожу как-то, смотрю, – а матраса-то нет. Куда ж делся матрас? А его забрали, говорят. Как забрали? Так, приехали на машине, погрузили и забрали. Ну, мы удивились, конечно. А потом еще больше я удивилась, когда узнала, кто его забрал – Ксения. Но с другой стороны, кому как не ей на этом матрасе было спать. Ведь если б она с Валькой не разошлась – он ей бы и достался. Что там у них произошло, непонятно. Говорили, что она ему с кем-то изменила, а он узнал. Но точно я не могу сказать. А спрашивать было неловко. Но потом у нее так жизнь и не сложилась. Вот такие дела! Значит, вы Валькино приданое выбросили!

– Ну, знаешь, это приданое за столько лет уже полностью истлело.

– А ценностей фамильных вы там не нашли, случайно? – полушутя спросила Ольга.

– Кое-что нашли, – ответила тетя Зоя, бросив быстрый взгляд на Асю. – Письма старые, фотографии. Записи разные.

– Нет, я имею в виду…

– Знаю я, что ты имеешь в виду. Мы с Аськой там нашли одну коробочку…ты все подушки распорола, а надо было тебе матрас пороть. Она как раз в матрасе была спрятана. Но там всего-то и было, что несколько ниток жемчуга морского, да изумрудное колье. И еще что-то по мелочи – колечки с бриллиантами и сапфирами. Сережки всякие.

– Вы… что…издеваетесь? Или правда? Ася, вы что там нашли?

– А ты зачем у Аси спрашиваешь? Мне, что ли, не веришь?

– И куда вы это дели?

– Как куда? Дворнику отдали, по семейной традиции.

– Теть Зоя! Как тебе не стыдно, так надо мной издеваться!

– Оля, милая! Забудь о фамильных ценностях. Не было их там. Конечно, я пошутила. Уж больно хотелось полюбоваться, как ты поверишь. Мы хотели на память оставить несколько конских щетинок…

– Теть Зоя!

– Ну, ладно, ладно, не буду.

– Знаете, я вам так скажу, без всяких шуток, – неожиданно серьезно произнесла Аглая. – Мы никогда богато не жили. В молодости – очень трудно было. Сейчас – тоже счетов в банке нет. Но грех жаловаться. Сейчас достаток, все одеты красиво. Стол вон какой. Детки наши в порядке. – Она помолчала. – И вот как бы это выразить… ценность фамильная, это не бусы. Я всю жизнь без этого прожила. Мама моя любила все эти украшения. А потом все потеряла… Ценность фамильная – это память, это доброе имя, это когда правнуки с гордостью могут сказать – мы из семьи такой-то. Вот так я понимаю эти слова. А бусы – это… – и она махнула рукой.

– Аглая! Лучше, чем ты сейчас сказала – не скажешь. Жаль, что так мало народу тебя слышит, жаль, что ты раньше молчала.

– Да, ладно тебе, Зой! Я ж ничего нового не придумала.

– А можно мне слово? – нерешительно спросил Дима.

– Конечно, Димочка. Что ты спрашиваешь!

– Мне кажется, что существуют два понятия, которые, хотя и близкие по значению, и могут заменять друг друга, но все же имеют существенное различие. Я имею в виду «фамильные драгоценности» и «фамильные ценности». Второе понятие более широкое, оно может включать в себя первое и заменять его в контексте, но обозначает скорее духовные ценности, то есть, то, что не может иметь материального эквивалента. Бабушка Аглая говорила как раз об этом, если я правильно понял. Первое же понятие «фамильные драгоценности» по сути обозначает именно то, что имеет материальную ценность, даже если оно является вещественным воплощением духовности, выражением идеи или чувства в конкретной материальной форме. Проще говоря, предметом искусства – ювелирного, живописного и так далее.

Пока Дима говорил, дядя Женя с улыбкой переглядывался с Аглаей и тетей Зоей.

– И где ж ты это вычитал? – с интересом спросил он.

– Нигде. Я просто сидел тут сейчас, слушал и вот, сформулировал…

– Ага! А вывод какой? Можешь сформулировать?

– Вывод…Я позволю себе немного не согласиться с бабушкой Аглаей в том смысле, что я бы не противопоставлял эти два понятия, которые на самом деле не противоречат друг другу…

– Да я и не противопоставляю, Димочка. Я просто сказала, что без фамильных драгоценностей можно прожить, если их нет, например, или они утрачены. А если утратить то, что я назвала ценностью… тут никакие драгоценности не помогут.

– Но все же, бабуль, – включилась в разговор Татка, – согласись, что ничего плохого нет в драгоценностях, особенно если они старинные и фамильные, то есть перешли к кому-то от пра-пра-прабабушек. И это тоже своего рода память о людях, которые их носили. Ну, если, конечно, из-за них никого не убивали и если они не ворованные. Эти случаи я не беру. Так что, бабуль, твой аскетизм в этом плане не показателен. И кстати говоря, фамильные драгоценности с их материальным эквивалентом в трудные времена могут спасти от голода, например, потому что их можно продать и купить на эти деньги еду. То есть польза драгоценностей очевидна.

– Знаешь, Тат, по-моему, продавать фамильные драгоценности за хлеб – последнее дело, – возразила Ольга.

– Олечка, когда речь идет о том, чтобы накормить детей, – все продашь! – поддержала Тату тетя Зоя.

– Иногда фамильная драгоценность настолько значима для семьи, что продать ее – все равно, что предать память, – подал голос Ольгин муж, показав, что он участвует в разговоре на стороне жены.

– И все-таки, – повернулся к нему Дима, – по-вашему, что правильнее – сохранить фамильную реликвию ценой жизни или спасти жизнь, пожертвовав реликвией?

– Ну, это смотря о чьей жизни идет речь.

– Например? Поясните, пожалуйста!

– Дима! Не кипятись! – Тата подергала Диму за рукав.

– Слава, не спорь! – вполголоса сказала Ольга на ухо мужу.

– Ну почему же… я отвечу. Если спасать кого-то, то – да, это благородный поступок. А если себя…

– Получается так: черт с ней, с вещью, зато тебя я спасу! Но: черт с ним, со мной, зато вещь я сохраню! Значит, свою жизнь надо ценить меньше вещи? Или меньше чужой жизни?

– Дима, Дима! Не горячись так!

– Я просто хочу понять, что лучше – отдать вещь за жизнь или жизнь за вещь?

– Ну, тут нельзя ответить однозначно, пойми. В жизни бывают всякие ситуации. Любой вариант может быть выбран в зависимости от обстоятельств.

– Дим, папа прав. Нет единого ответа.

– С фамильными драгоценностями все ясно, – вступила в разговор Ася. – Меня интересует другое – как быть, если их нет?

– В этом случае, надо вести себя благородно, гордо, честно, – назидательно сказала Ольга.

– А в первом случае не надо? – уточнила Ася.

– Нет… – смешалась Ольга. – Надо всегда. Но если ситуация критическая… и ничего невозможно сделать, чтобы облегчить положение… нет материальных источников… то надо вести себя так, чтобы потомки… чтобы никому за тебя не было стыдно.

– Мама, ты опять сама себе противоречишь. Значит, если есть материальные источники, то не надо вести себя так, чтобы потомкам не было стыдно?

– Ася! Что ты ко мне цепляешься?

– Ася! – включился отец, – мама имела в виду, что в трудной безвыходной ситуации надо вести себя достойно, чтобы потомки…

– Папа! Вы с мамой, как на трибуне! «Надо вести себя достойно!» «Потомки!» Это все слова! Их говорить легко! А на самом деле очень трудно знать, что ты сейчас умрешь, а кто-нибудь когда-нибудь, очень нескоро, неизвестно когда, будет тобой гордиться. Но ты этого не узнаешь и не услышишь.

– А ты считаешь, лучше умереть, зная, что кто-нибудь когда-нибудь будет тебя стыдиться?

– Да я не об этом! Я совершенно о другом!

– О чем же?

– О том, как быть, если нет материальных ценностей, а есть только духовные. И можно ли их продавать, как материальные, ради того, чтобы выжить?

– Ась, ты о чем, я не понимаю?

– Что тут непонятного? Вот, например, писать доносы на своих друзей и знакомых, подписывать всякие показания…

– Чтобы выжить?

– Да, чтобы выжить. Дядь Жень, а вы что думаете? И бабуля, и тетя Зоя… А то мы тут спорим, а вы молчите.

– Ну, наконец-то вы о нас вспомнили!

– Дядь Жень! Мы не забывали!

– Да я шучу, шучу, Асенька! Мы молчим, потому что нам очень интересно вас слушать. Но я вам так скажу. Люди бывают разные – сильные, слабые… И твердые убеждения могут быть смяты, как бумажка. И ценности духовные тоже могут быть отброшены, как хлам.

– Дядь Жень, можно я сформулирую?

– Давай, Дима, формулируй.

– Мне кажется, что духовные ценности беречь тяжелее, чем материальные. Потому что продать драгоценности, чтобы спасти жизнь – это может быть благородно. А предать друзей – это всегда под лость.

– Димка, Димка, мыслишь ты правильно, – сказала тетя Зоя. – Но в жизни все бывает так перемешано… Сколько честнейших людей готовы были подписать, что угодно, чтобы спасти своих близких. Или просто не выдерживали пыток – моральных или физических, не имеет значения. И нельзя их осуждать за это. Дай Бог, чтобы вам не довелось испытать ваши формулировки на такой практике, какая выпала нам.

– Да, Зоинька, ты права… – вздохнула Аглая. – А вам, ребятки, я поясню, что я имела в виду, когда начала разговор. Я и не думала, что вы у нас такие философы. Не оставим мы вам фамильных драгоценностей, вы уж простите нас за это. Не накопили, не наработали. Но зато вы можете гордиться нами – мы, старики, сделали все, чтобы вам не стыдно было носить наши фамилии.

Ася подняла глаза и поймала предостерегающий тети-Зоин взгляд. Но она уже не могла остановиться.

– Бабуль, а вот если случается, что кто-то из семьи опозорил свою фамилию, предал, донес или что-то в этом духе – бывает же такое. И это становится известно некоторым членам семьи. Как быть тогда? Рассказывать всем? Аглая не ожидала такого вопроса – видно было, что на эту тему она раньше никогда не думала.

– Даже не знаю, что тебе сказать, Ася. Это, наверное, ужасная трагедия для семьи. Но, пожалуй, скрывать это нельзя. Такой человек обязан ответить за свое поведение.

– А если это стало известно после его смерти? Вот он жил, никто ничего не знал, а потом вдруг все обнаружилось. Как тогда?

– Ась, что ты пристала к бабушке? Откуда она знает? – недовольным голосом сказала Ольга.

– Нет, ну все-таки, мне интересно, что бабуля думает по этому поводу.

– Я думаю, что в любом случае правда должна быть раскрыта. Пусть все знают имя предателя. Чтобы не думать на кого-то другого.

– И что? Все узнают, что такой-то человек, оказывается, был предателем, но он уже умер! Значит, отвечать за него своим опозоренным именем будут его родные? Аглая удивленно смотрела на внучку.

– Ты имеешь в виду что-то конкретное, Асенька?

– Н-нет, – смутилась Ася, – я просто хочу узнать твое мнение.

Аглая перевела взгляд с Аси на Ольгу, на зятя, на Тату с Димой, на Евгения Павловича. Поймав Зоин взгляд, Аглая пристально посмотрела ей в глаза.

– Боже мой! – вдруг тихо произнесла она, побледнев.

– Что, Аглаша? Что с тобой? Сердце?

– Бабулечка! Не волнуйся!

– Мама, что произошло?

– Ничего, ничего, все в порядке.

– Вот твой нитроглицерин, прими скорей.

Через некоторое время Аглая почувствовала себя лучше.

– Все, отпустило. Так вот, Асенька, я тебе хочу ответить.

– Бабуль, не надо, пожалуйста, я уже сама не рада… прости меня!

– Нет, Асенька, надо! Я хочу ответить! Если в семье… случается такое… то… поскольку этот человек… при жизни… – Аглая тяжело дышала и поэтому говорила с остановками, – не нашел в себе… мужества… открыто признаться в своей… подлости… и ответить за нее… и понести наказание…то он…должен быть… вычеркнут из памяти… семьи… как будто его вообще не было! Никогда! Аглая помолчала, пытаясь отдышаться.

– Но все, что я говорила о фамильных ценностях…остается в силе.

Дядя Женя поднял бокал с нарзаном:

– Так, друзья мои, давайте-ка вспомним, что вообще-то у нас сегодня не собрание, а Аськин юбилей! Наполните свои рюмки, бокалы и фужеры!

* * *

– Как ты думаешь, она догадалась? – спрашивала потом Ася у тети Зои.

– Не знаю, Асенька, не могу понять. Но похоже, что да.

– Скорей всего, она заподозрила, но не была уверена в своей догадке, – предположил дядя Женя.

– Может, она давно уже об этом думала?

– Нет, вряд ли. Я бы знала об этом. Но уточнять мы не будем.

– Не будем.

* * *

Аглая прожила еще пять лет. За все это время она ни разу, ни в одном разговоре, не упомянула имени своей сестры.

 

Варианты развития случайных событий

«Вниманию пассажиров! Электропоезд Москва —

В Студены отправится с четвертого пути в семь часов двадцать минут. Повторяю!»

Пассажиры быстро заполняли электричку, с привычной ловкостью закидывая наверх огромные, пыльные, обвязанные ремнями сумки, мешки и клеенчатые котомки. Остальной багаж они ставили под сиденья, под ноги и куда придется. Народ все прибывал, и Вера порадовалась, что она уже сидит у окна. Вскоре почти все места были заняты крепкими тетками с обветренными лицами. Похоже, что они приезжали торговать на рынке, и сейчас, довольные результатом, возвращались домой. Женщины перекликались, подкалывали друг друга, вспоминали, как шла торговля. «Расскажи, расскажи, как ты ему сдачу с полтинника сотнями дала». «А ко мне тут одна подходит, почем, говорит, грудиночка. Я говорю – это лопатка с хрящом. А она мне – я не первый год мясо покупаю, знаю, наверное, что такое грудинка и лопатка». «А я, смотри, какой халат купила. У этого, как его, ну Ахмед такой, бритый. Ух, какой. Цветастый! И почем? А че ж мне не сказала, я б тоже купила. – А у него только один был». В вагоне было шумно, и пахло многолюдьем.

Электричка, наконец, вздрогнула, дернулась и, медленно набирая ход, отправилась в путь. Мало-помалу пассажирки унялись. Одни достали из сумок хлеб, колбасу, термосы с чаем и завтракали; другие дремали, прислонив головы к окну или к плечу соседки, третьи тихо разговаривали.

Вера отвернулась к окну. Там тянулся обычный придорожный пейзаж – массивные промышленные грязновато-бетонные блоки с редкими вертикальными прорезями вместо окон, про которые даже не хотелось знать – склады это или что-то другое; отцепленные вагоны с какими-то отметками на боках, груженые пыльным углем; потемневшие от старости, осевшие деревянные дома, серые пятиэтажки, розоватые «продмаги», стекляшки «булочных» и «трикотажа».

Последнее время Вера пребывала в смутном настроении. Она была недовольна собой и всем, что ее окружало. Хотя толком сформулировать, что именно было плохо в ее жизни, у Веры не получалось. И это тоже ее раздражало. Но что-то было не так, и это «что-то» перевешивало все плюсы и преимущества ее стабильного существования. Как-то все надоело. Ничто не радует. Все одно и то же каждый день, жизнь проходит, ничего не случается, а то, что случается – абсолютно не трогает, не задевает, не волнует, ну, может быть, ненадолго. Но если честно, то – нет, не волнует. Все по инерции. Надо что-то менять. Уехать куда-нибудь. Куда? Не знаю. Куда-нибудь. Вырваться из этого затхлого круга. Бросить все. Начать сначала. Иначе. Не знаю, как. Но по-другому.

Такие внутренние монологи постоянно звучали в Вериной голове. Стоило ей перестать думать о делах, как между мыслями появлялся некий свободный промежуточек, который тут же заполнялся этим назойливым «Все надоело, надо что-то менять». Настроение от этого еще больше портилось, потому что она никуда ни уезжала, ничего не предпринимала, и никаких перемен не происходило.

И вот теперь Вера сидела в переполненной электричке, которая везла ее в некий – четыре часа езды, потом сорок минут на автобусе и сколько-то километров пешком – городишко на Оке. Этот городишко давно уже отошел в область воспоминаний, из которых Вера сотворила себе легенду. Там был закат в яблоневом саду, взгляды, руки, губы, падающие звезды – весь романтический набор первой студенческой летней «практики». И хотя известно, что поздняя явь губительна для легенд, Вера уже около двух часов пребывала в необычном состоянии – сознательного совершения безрассудства, единственным объяснением которого служат слова – так надо.

За время пути состав пассажиров немного сменился. Вместо дородной тетки рядом с Верой теперь сидел худой старик с впалыми щеками, заросшими седой щетиной. От его брезентового плаща пахло дождем и землей. На коленях у него стояла старая потертая черная сумка, которая время от времени сползала то в одну то в другую сторону, и он ее поправлял и устанавливал поудобнее. Напротив Веры у окна оказался мужчина лет сорока. «Ничего особенного. Хотя… Нет, не мой тип. Но что-то в нем есть…» Рукава его фланелевой в синюю клетку рубашки были закатаны до локтя, открывая сильные предплечья с легким загаром, как у человека, загоравшего не специально. Он сидел, спрятав ладони подмышками. «Наверно у него въевшееся машинное масло под ногтями и один палец деформирован», – принялась фантазировать Вера. – «Например, его зажало станком». Мужчина взглянул на часы, и обнаружилось, что ладони у него опрятные, ногти в порядке, пальцы все на месте. «Ладно, значит ты не механик по моторам. Тогда кто? Инженер какой-нибудь. Господи, чем я занимаюсь» – мысленно рассмеялась Вера. Мужчина, очевидно, заметил ее интерес, хотя не понял, чем он вызван. Он с легким недоумением взглянул на свои ладони и не найдя ничего стоящего внимания, снова скрестил руки на груди. Вера смутилась и отвернулась к окну.

Вдруг ее левой руки коснулось что-то холодное и одновременно пушистое. Из черной сумки, стоявшей на коленях у старика, высунулась черная мордочка щенка и ткнулась Вере в руку.

– Ах ты какой славненький, ты мой хороший песик!

Щенок тут же попытался целиком выбраться из сумки и забраться к Вере на руки. Старик запихнул щенка обратно в сумку, но Вера протянула руку и стала гладить пушистую большелобую голову с чуть опущенными на концах ушками. Мужчина тоже наклонился к сумке.

Хорошая псинка. Сколько ему? Месяца два?

– Два и неделя. У меня дочка в Москве. У них Жулька ощенилась. А внучка сейчас у меня. Со старухой. Обрадуется. А потом я его себе оставлю. А то моя-то Альма сдохла, мать ихней Жульки. Вот так вот. Такие дела.

Старик скупо – не привык много говорить, а тут – вишь! – разговорился, погладил щенка по голове. – Ну, хватит, полезай. Давай, давай.

– А у моих ребят тоже пес. Дворняга, – одобрительно сказал мужчина. – Нашли его щенком, зимой. Кто – то его выкинул, он уж даже не пищал. Мы его выходили, вон какой пес стал. Ему уж пять лет скоро.

– А сколько твоим? – спросил старик.

– Старшему будет двенадцать. Младшему девять.

– Большие. А моей внучке еще четырех нет, три годочка вон в апреле стукнуло.

– Маленькая еще.

– Да-к, маленькая. Хорошая, – старик опять скупо улыбнулся.

Во время этой беседы Вера как следует разглядела своего попутчика напротив. Нет, не интересный. Без затей. Обычный. И голос никакой, в толпе не различишь. Глаза серые или голубые? Скорее серые. Губы… да, не бесформенные. Наверно мягкие и теплые. Как у коня. Она представила, что дает ему пучок травы и он мягкими и теплыми губами берет ее с Вериной ладони. Она чуть не рассмеялась вслух. В общем, заурядный, простой мужик. Не урод. По-своему даже красив, расщедрилась Вера, но…грубоват, остановила она себя. Наверно, он Коля.

Старик поднялся – «ну, будьте здоровы», направился к выходу. Теперь они остались вдвоем друг напротив друга.

– Куда вы едете?

– А, так, – Вера махнула рукой. – А вы?

– А я еду…Дед звал. Огород… вообще по хозяйству. Ему трудно.

– A-а. Понятно.

– Вы до Студен?

– Да, до Студен.

– Я тоже. А потом на автобусе. А может на попутке. Если долго не будет.

– Мне тоже надо на автобус. Не помню какой. Но найду.

– Найдем! Я помогу.

Вера улыбнулась.

– А как зовут – то вас? – неожиданно спросил мужчина.

– Вера, – ответила она просто.

– Вера, – повторил он. – Вроде и ни к чему, да? А захотелось узнать ваше имя.

«Ну а тебя-то как зовут? Спросить? Или не спрашивать?». И только она открыла рот, чтобы спросить его, как он сказал:

– А я Николай, Коля.

– Правда? – ахнула Вера.

– Да. А что? – удивился он.

– Да нет, ничего («не объяснять же ему…а то еще решит, что я всю дорогу только об этом…»). И тут же вопреки себе сказала:

– Просто я почему-то подумала, что вас зовут Коля.

Она ждала, что он скажет «Здорово, неужели. Надо же». Но он помолчал, посмотрел на нее и произнес:

– Значит, угадали.

Вере понравилось, как он это сказал. Мелькнула мысль, что этот момент запомнится. Какое-то время они ехали молча. Вскоре бабки стали суетиться, доставать свои мешки и тюки, и выстроились в проходе.

– Вот и Студены, – сказал Николай. – Приехали.

На пыльной привокзальной площади стояло несколько автобусов.

– Вот моя «тройка». Ну, пойдемте искать ваш.

– Знаете, Николай, не надо. А то уйдет ваша тройка, и как вы будете добираться?

– Пойдем, пойдем, вам куда надо?

– До Соснянки. Знаете такую?

– Слышал. Сейчас найдем.

– Спасибо, Николай, – твердо сказала Вера. – Я сама. Езжайте.

Он поставил рюкзак на землю, не торопясь расслабил туго стянутый шнур, достал из рюкзака большое зеленое яблоко с красным боком. Подбросил его. Поймал.

– Это вам.

– Ой, что вы, спасибо!

Яблоко с трудом уместилось на Вериной ладони.

Они постояли, глядя друг на друга.

– Ну что вам сказать? Поехали со мной, а?

Это было настолько неожиданно, что у Веры запершило в горле. Он это в шутку? Или всерьез? И почему? И что ответить? Сколько раз она слышала «девушка, давайте познакомимся!» или просто даже «Вы мне понравились, как вам позвонить?» и всегда находила, что сказать в ответ, как отшутиться, поставить на место слишком развязного типа или же действительно дать свой телефон, если парень был симпатичный. Но сейчас она растерялась. Пытаясь откашляться и засмеяться одновременно, она повторила пересохшим голосом – «езжайте, езжайте» и с напряженной спиной двинулась к автобусной стоянке.

Посадка уже началась. Толстая тетка из местных, собиравшая с пассажиров деньги за проезд, похоже, знала всех по именам. «Здорово, Степановна, что это ты такое тащишь? Привет, Марусь. Проходи, проходи, не задерживай. Лешк, ты что ли? Во, вымахал! Бате привет, скажи, от меня. Куда ты, Кузьмич, прешь со своим мешком!» Стоя в очереди, Вера смотрела, как «тройка» тоже заполняется пассажирами. «Почему я не обернулась? Шла, как истуканша. Он пошутил, а я не смогла даже нормально отреагировать. Интересно, где он? Уже в автобусе?»

– Никола-ай! – вдруг неожиданно для себя самой громко позвала Вера. Тетка-кондукторша с недовольным любопытством тут же отреагировала на ее возглас.

– Чего орешь! Потише, разоралась тут!

Николай, очевидно, услышал, как она позвала его. Протиснувшись сквозь толпу пассажиров, он оказался около открытого окна.

– Счастливой прополки! Спасибо за яблоко! – изо всех сил закричала Вера и замахала рукой. Он улыбнулся и помахал в ответ. В этот момент тройка развернулась и, тяжело нагруженная пассажирами, пыля, отправилась по маршруту.

– Все, уехал твой Николай! Не догонишь! Сама-то будешь садиться? Докуда тебе?

– До Соснянки.

– Доедешь. Залезай, давай. Отправляемся.

Вера тряслась в старом автобусе, прижавшись к окну, узнавая и не узнавая места, которым ее память придала романтическую легендарность. «Вот здесь должен быть поворот. Точно! А здесь недалеко был старый колодец. Странно, нет.»

– Девушка, это ты про Соснянку спрашивала? Вот сейчас мост переедем, и выйдешь. А там пройдешь с пару километров по дороге. Спросишь в случае чего.

– Да-да, спасибо. Я помню. Там еще поля кукурузные были.

– Да какие теперь поля! Но вообще да, были когда-то. Ты к кому там?

– Да нет, ни к кому. Я просто…

– A-а, ну давай.

* * *

Два дня спустя Алла, Верина подруга, с вниманием следователя слушала ее рассказ.

– И что было потом? Ты нашла эту свою Соснянку?

– Да, ты знаешь, нашла довольно легко. А потом ничего особенного не было. Бродила по тем местам, вспоминала, думала о разных вещах.

– Что, дома нельзя думать? И все-таки ты мне объясни, зачем нужен был весь этот спектакль? Уехала неизвестно куда, никому ничего не сказала.

– Во-первых, не спектакль. Я уехала, потому что мне так было нужно.

– А зачем?!

– Ну, если ты не понимаешь, то я не смогу тебе объяснить. Просто поверь и все. А никому ничего не сказала – да. А зачем вам говорить? Вы бы стали меня отговаривать, я бы должна была спорить. В общем, все было бы испорчено.

– Что испорчено, я не пойму?

– Ну, чувство новизны, свободы…

– Тоже мне, новизна! Села на какую-то зашмыганную электричку, ехала полдня с грязными потными тетками, приехала в захолустье и два дня там околачивалась! Я понимаю, улетела бы на два дня в Париж… Между прочим, ты где там ночевала?

– В местной гостинице.

– Отель «Соснянка» – Рэдисон?

Вера рассмеялась.

– Нет, я вернулась в город Студены и там…

– А как же ты туда вернулась? На чем?

– На попутной машине.

– Ой, Верка, – с сомнением в голосе сказала Алла. – Чудная ты, ей – богу. Зачем эти все приключения? Сейчас столько маньяков. То и дело слышишь.

Вера не ответила, только пожала плечами.

– Или здесь что-то не то. Ты мне, наверное, не все рассказываешь. Да, подруга? Но меня не проведешь, я чую… Кстати, что это за мужик был в электричке?

– Нормальный, обычный.

– И что?

– Ничего.

– Ничего-ничего?

– Алл, не придумывай, пожалуйста. Мне действительно просто хотелось побыть одной, вдали от всех, подумать, поразмышлять…И не в Париже – это как раз банально, а в местах моей молодости.

– Ну ладно, притворюсь, что поверила. И как только Макс тебя отпустил!

– А он меня не отпускал. Он не знает ничего.

– То есть как? Он не знает, что ты уезжала?

– Я же сказала – никто не знает. И он тоже. И я тебя очень прошу: ничего ему не говори. Обещаешь?

– Не понимаю. Почему ты не хочешь…

– Потому что не хочу. Алл, извини, но это мое дело, и я очень тебя прошу ничего Максу не рассказывать.

– Но почему?

– Потому что я хочу сама с ним поговорить, а не чтоб он обо мне узнал что-то от тебя. Или от кого-то. Поэтому, пожалуйста, никому ни слова. Я сама.

– Ну, хорошо.

Вера видела поджатые губы и похолодевшие глаза подруги.

– Ладно, Вер, я пойду.

– Алл, ты что, обиделась?

– Да нет, с чего это? Дела! Пока.

– Пока.

* * *

Вера вышла из ванной, встряхнула расчесанными мокрыми волосами – пусть сохнут, уселась на диван и набрала номер подруги.

– Викуля?

– Ой, Веруньчик, привет! А я тебе звонила, но ты куда-то пропала.

– Все расскажу. Только не по телефону.

– Да-а? Ой, как интересно! Берусь, я надеюсь, все хорошо?

– Не волнуйся, ничего плохого! Ты сегодня можешь? После работы?

– Да, я даже могу уйти пораньше.

– Отлично, приезжай ко мне. Жду.

* * *

«Почему я не обернулась? Шла, как истуканша. Он пошутил, а я не смогла даже нормально отреагировать. Надо было сказать что-нибудь вроде «счастливой прополки!». Как-то нелепо все получилось, неправильно, некрасиво. По-глупому!» Вера чувствовала досаду, словно она запорола важную сцену спектакля, и переиграть уже не получится. Она представила себе, что видит его в окне переполненного автобуса, кричит ему – «Счастливой прополки! Спасибо за яблоко!» А он не слышит. Автобусы разъезжаются, пыля, и Вера отчетливо понимает, что уже больше никогда…

Все это так явно пронеслось в Вериной голове, словно она и в самом деле только что прожила эти мгновения. Вера обернулась – «тройка» еще стояла и принимала пассажиров – и поискала глазами Николая. Нет, не видно. Она вздохнула и в тот же момент увидела его около здания автобусной станции. Он курил и слегка нахмурившись наблюдал за посадкой соснянского автобуса. Его рюкзак стоял на ступеньке рядом.

Из всех решений, принятых Верой за всю ее жизнь, это было самое быстрое, самое необдуманное и самое необъяснимое. Рванувшись вспять очереди, не слыша всех этих «Ты куда, девка? Ты че тут растолкала всех, иттить тебя. Сами не знают, че им надо. Городские, мать их. Стояла, стояла, надумалась! Раньше думать надо», она в несколько шагов оказалась около него.

– Знаете, Николай… Мне вообще-то… не очень надо в Соснянку. Надо, но не обязательно. Если хотите… я могу действительно поехать с вами и помочь…

Он рассмеялся, как мальчишка.

– Ах ты, Вера-невера! Едем!

* * *

Ехать надо было всего полчаса, а потом километра три идти полями, пролесками, улицами. Вера не запоминала дороги. Она шла то с ним рядом, то за ним по узкой тропинке, то через какую-то канаву по мостику. Вера почти не слышала, о чем они говорили, то «на ты», то снова «на вы», смеясь и замолкая. В ее голове сквозь ликование безрассудности нет-нет да и прорывалось глубоко запрятанное осторожное опасеньице – куда я иду? Кто он? Что будет?

– Ну, вот мы и на месте.

Николай привычно просунул руку между досок невысокой калитки, отодвинул засов.

– Заходи.

Справа недалеко от забора стояла пустая собачья конура. Рядом с ней валялась опрокинутая вверх дном эмалированная миска и небольшой прокушенный синий мяч с вмятиной на боку.

– Не спрашивай деда о собаке, ладно?

– Хорошо, не буду.

Дом был старый, неприглядный, одноэтажный, ничем не отличающийся от других деревянных домов.

– Дед-Мить, ты где?

– Иду, иду, слышу.

Вере поручили прополоть огород. Несколько грядок почти полностью заросли высокими сорняками, которые цвели симпатичными лиловатыми цветочками, и Вере жаль было вырывать их из земли. Очень скоро выяснилось, что это вовсе не сорняки, а будущая картошка. И Вера мысленно ужаснулась – вот бы я ему всю картошку повыдергала! Она скоро распознала настоящие сорняки и старательно вытаскивала их вместе с корнями.

Нагнувшись над грядкой, Вера поймала себя на мысли, что никто из ее знакомых не знает, где она находится в данный момент и чем она занимается. Она себе представила разговор с подругами. «Ну, и дальше что? – Ничего, полола огород. И все? И все. А что еще? Ну, пообедали, помыла посуду, подмела дорожки, потом уже дело к вечеру – пора домой собираться, пока доберешься до станции… Ладно Верка, не морочь нам голову. Неужели мы поверим, что ты поехала с мужиком, чтобы полоть огород у его деда. Да правда же, больше ничего не было. Ну не хочешь – не говори.» Вера словно наяву увидела Алкины поджатые губы и похолодевшие глаза. Но поскольку эта невероятность была абсолютной правдой, Вера рассмеялась вслух. «Может, он меня и вправду пригласил помочь? А что, увидел – девка здоровая, молодая, городская, к физическому труду годная, но непривычная.

Пусть поработает. Кстати, где они? Забыли про меня, что ли?»

Вера выпрямилась и огляделась. Николай со стариком около сарая измеряли рулеткой и распиливали какие-то деревянные рейки.

«Интересно, о чем они говорят? И что ему Николай сказал про меня?»

Николай словно почувствовав Верин взгляд, вдруг обернулся и помахал ей рукой.

– Устала? Сейчас, еще две досочки осталось.

Вера подошла к ним поближе.

– А что вы делаете?

– Да вот хочу деду Мите перила починить, а то, видишь, тут сломано, и они качаются. А надо, чтоб на них можно было опираться. Понимаешь?

– Понимаю. Может, я пока хоть чайник поставлю?

– Это хорошая мысль, правда, дед-Мить? Давай-ка, Веруня, похозяйничай. Выгрузи мой рюкзак, там еда всякая. А то есть сильно хочется!

– Хорошо, я пошла.

Вера быстро освоилась на небольшой закрытой террасе, оборудованной под кухню. Она почему-то чувствовала себя необъяснимо окрыленной, ей было легко и свободно. «Веруня, похозяйничай» звучало у нее в душе как песня. Ей вдруг представилось, что она в самом деле хозяйка, которой надо накормить голодных, усталых от работы мужчин, «своих мужчин», и где-то глубоко-глубоко мелькнула тень мысли, что женское счастье в том и состоит, чтобы кормить своего усталого мужчину. Доставая из рюкзака продукты, она нашла там швейцарский перочинный нож с множеством лезвий, пачку сигарет, газету «Спорт» и журнал «Шахматы» с разбором лучших мировых партий. Вере так явно показалось, что она знает его уже давно, что ей с трудом удалось отогнать мираж каждодневной семейной жизни.

* * *

– Ой, Веруся, как интересно ты рассказываешь. Но как же ты не побоялась! Поехала неизвестно куда неизвестно с кем, и никто на свете не знал, где ты. И даже дорогу не запоминала! Я бы так не смогла!

– Ты права! Я и сама не могу объяснить, как я вдруг решилась. Второй раз я бы так не поступила!

– Ну давай, рассказывай дальше!

– В общем, после обеда…

– А что вы ели?

– Ну, ничего особенного. Картошку сварили, сосиски молочные, какие-то консервы типа шпрот. Овощи всякие, хлеб. Настойка была клюквенная. Чай с печеньем.

– Понятно.

– Ну так вот, после обеда дед-Митя сказал, что будет отдыхать, а мы с Николаем пошли гулять по окрестностям. Мы наверно часа три или даже больше ходили по полям и лугам, разговаривали обо всем на свете. Я ему рассказала, почему я оказалась в поезде, что мне захотелось изменить что-то в жизни, что мне все надоело и так далее. Он тоже мне рассказывал о себе, о своих проблемах. И ты знаешь, мне он уже не казался заурядным и неинтересным. Наоборот, чем дальше, тем больше он мне нравился, и главное, у меня было ощущение, что я его всю жизнь знаю, что он понимает меня как никто. Представляешь? Самое интересное, он тоже мне говорит – неужели мы только сегодня встретились? Мне кажется, мы сто лет уже знакомы. В общем, гуляли мы, гуляли. А уже темнеет. Я думаю, как же я обратно буду добираться?

А Николай говорит – никуда сегодня не поедешь, куда же я тебя на ночь глядя отпущу! И автобусов нет, и на попутку неизвестно к кому не сядешь. Переночуешь у деда Мити. А завтра днем я тебя провожу. Ну я согласилась, конечно. Честно скажу, что мне так уезжать не хотелось, что если б он сказал – давай– ка собирайся, пора домой, я бы сама попросилась еще хоть денек у деда Мити пожить.

* * *

– Спать будешь на террасе. Не замерзнешь?

– Что вы, дед-Митя! Конечно, нет. Здесь так тепло!

– Ну, ночью-то попрохладней будет, вот одеялко лишнее, если что.

– Спасибо, дед-Митя, не беспокойтесь, все замечательно!

– Ну и хорошо. Отдыхай. А ты где будешь? – обратился он к Николаю.

– Я – там, – Николай махнул рукой в сторону сарая.

– Ну ладно, Коль. Утречком тогда еще мне поможешь. А сейчас, пойду, может, посплю пару часов.

Вера лежала на узкой железной кровати, и стук сердца мешал ей вслушиваться в темноту. Листья шелестят под ветром, касаясь друг друга. Звук такой, как будто они говорят все разом, но только шепотом. Вдруг какое-то щелканье, фырканье, урчание. Волны непонятных шорохов, похожих на замедленные взмахи крыльев. Легкий треск ветки под отяжелевшей во сне птицей. Тихие, почти неслышные шаги под окном. Дверь не заперта. Николай присел на край кровати.

– Не спишь?

– Не сплю.

– Почему?

– Не спится.

– Ты когда-нибудь ночевала на сеновале?

– Нет, никогда.

– Так в чем же дело? Почему ты еще здесь?

– Одеяло брать?

– Не надо, там есть.

* * *

Они лежали рядом, касаясь и не касаясь друг друга, словно их разделяла полоска в одну сухую травинку. Сквозь крохотное окошко был виден черно-синий квадратик августовского неба, усыпанный звездами.

– Боже мой, как красиво!

– Да, очень красиво.

– Слышишь? Слышишь?

– Что?

– Поезд проехал. Мог бы меня увозить сейчас в Москву.

– Нет. Это дальний поезд. Электрички по ночам не ходят. Так что не торопись.

– Что ты! Я даже думать не могу о том, что я вернусь…

– Я тоже.

Они помолчали.

– Николай!

– Да?

– Неужели это на самом деле сейчас с нами происходит? Мы лежим тут с тобой, и это не сон?

– Это совсем не сон. Сна ни в одном глазу.

– Ну, Николай, я же серьезно!

– Я тоже серьезно. Знаешь, потом, когда-нибудь, а может уже завтра, мы будем думать, что это нам приснилось. А сейчас мы знаем точно, что это явь.

– И что же делать, чтобы это не превратилось в сон?

Николай приподнялся на локте и склонился над Верой. Она обняла его за шею и притянула к себе.

– Поцелуй меня, – беззвучно шепнула она.

Никогда еще Вера так не ощущала вкус поцелуев, и наверно, не ощутит ни с кем. Она поняла, почему говорят «сладко целует», ей было сладко, сладостно, она никак не могла насытиться его мягким, сильным и упругим ртом, который то легонько касался ее губ, заставляя их раскрываться ему навстречу, то властно вбирал их в себя, словно вытягивая из них сок, и это тоже было сладко до боли, но он смягчал эту боль, проводя по ним языком, увлажняя, вновь наполняя соком и готовя к новому поцелую.

Внезапно Вера почувствовала, что он отстранился от нее, и по ее груди и плечам сразу пробежал зябкий холодок. Несколько секунд она пыталась понять, что произошло. Николай, опираясь на локти, смотрел на нее.

– Ты не хочешь? – с отчаянием спросила Вера.

Николай провел пальцем по ее щеке, очертил губы.

– Послушай, что я тебе скажу, – очень серьезно произнес он. – Я никогда ни одну женщину так не хотел, как тебя сейчас. И знаю, что ни с какой другой мне бы не было так хорошо, как с тобой. Запомни это. Но, понимаешь, я женат. И у меня двое сыновей. Я не могу себе позволить… я не могу их бросить, понимаешь? А если сейчас мы с тобой перейдем черту, я не смогу без тебя, но и сделать выбор тоже не смогу. Я говорю тебе как есть. Прости меня, пожалуйста. Пойми.

– А если я все это понимаю, но говорю тебе, что не буду заставлять тебя делать выбор?

– Ты не должна приносить свою жизнь в жертву.

– Это для меня не жертва.

– Это ты сейчас так говоришь. А пройдут годы, ты изменишь свое отношение, ты будешь укорять меня, и будешь права.

– А так я буду всю жизнь помнить, что ты меня отверг.

– Не отверг я тебя, глупая! Я тебя полюбил, понимаешь! И всю жизнь буду любить и вспоминать эту ночь, и с ума сходить по тебе. И я не хочу, чтобы ты возвращалась в Москву с чувством – вот, мол, все как обычно, он мною воспользовался…

– Неужели ты думаешь, что я так бы…

– Ну, может, не так, но некая горечь у тебя могла бы остаться поутру. Так часто бывает, что-то типа отрезвления. Поверь, мне сейчас очень нелегко от тебя отказываться. Но я мужчина. И я принимаю решение.

– Вот так это и кончилось.

– И что – ничего не было?!

– Да, представь себе.

– Это невероятно, потрясающе!

– Да. Я там пробыла еще полдня, а потом он проводил меня до Студен. Посадил на электричку, и я вернулась в Москву. И пока я ехала, я поняла, что, конечно, он был прав. Это было прекрасное сумасшествие, на всю жизнь лучшее воспоминание. Но могло превратиться в рутинный банальный треугольник, и кому от этого было бы легче? Так что все правильно. Вот такие дела, Викуля!

– Слушай, я под таким впечатлением! Прямо как фильм посмотрела!

– Да ладно тебе!

– Нет, правда! Даже самой захотелось куда-то уехать. Конечно, не факт, что мне кто-то встретится по пути. И уж точно это будет не Николай! Берусь, а что насчет Макса?

– Насчет Макса – никак. Он ничего не знает про мою поездку. Я ему расскажу, конечно, но пока не знаю, как это будет. Так что, Вик, я тебя очень прошу, никому ни слова! Обещаешь?

– Ой, как тяжело будет молчать! Но раз ты просишь, то конечно…

* * *

– Ир, привет!

– A-а, Верка! Ну привет, привет! Как ты, где ты?

– Давай встретимся. Я тебе кое-что расскажу.

– Ну, давай! Когда?

* * *

– Ир, только я тебя сразу хочу предупредить – никому ничего не рассказывай. Ни девчонкам, ни мальчишкам. Ни также их родителям.

– Хорошо, хорошо, я все поняла. Поставь сюда пепельницу и давай уже, не томи.

* * *

—…И я представила себе, что мы смотрим друг на друга из окон своих переполненных автобусов, я кричу – «Счастливой прополки! Спасибо за яблоко!» А он ничего не слышит. И я отчетливо понимаю, что мы с этим человеком больше никогда не встретимся, и этот эпизод так и останется оборванным, и какие бы варианты концовки я потом ни выдумывала, я так и не узнаю, что могло бы быть на самом деле, если бы… Ну если бы я повела себя как-то иначе. А вдруг это начало чего-то нового, тот самый шанс, ради которого я затеяла это путешествие? А я его сейчас упускаю…

И тут я увидела Николая, стоявшего в стороне и наблюдавшего за посадкой моего соснянского автобуса. Из всех решений, принятых мной за всю мою жизнь, это было самое быстрое, самое необдуманное и самое необъяснимое. Рванувшись вспять очереди, я в несколько шагов оказалась около него.

– Знаете, Николай… Мне вообще-то… не очень надо в Соснянку. Надо, но не обязательно. Если хотите… я могу действительно поехать с вами и помочь…

Он рассмеялся, как мальчишка.

– Ах ты, Вера-невера! Едем!

* * *

– Ну и что дальше было?

– Ты знаешь, ничего такого особенного. Он действительно приехал помогать деду.

– А как Николай объяснил ему, кто ты такая?

– Он сказал: «Вот дед-Мить, я приехал тебе помочь, а Вера будет мне помогать». А тот говорит: «Помощница, стало быть. А я думал, гостья». А мне неудобно, я говорю: «Нет, нет, я не в гости. Я действительно приехала помогать». «А что ты делать умеешь? Ты ж городская?» «Да, я из Москвы. А что нужно делать?» «Ладно, найду тебе занятие». Короче говоря, они с Николаем стали что-то чинить, пилить…

– Ну, это неинтересно. Ты-то что делала?

– Я обедом занималась.

– Правильно. Бабу – к плите.

– Ир! А ты хотела, чтобы я там грядки копала?

– Я ничего не хотела. Меня там не было.

– А если б была?

– Если бы да кабы…Что дальше-то было?

– Да, так вот. После обеда дед-Митя решил поспать, а мы с Николаем… Мы гуляли по лугу, ходили и разговаривали, о себе, о жизни, все как есть.

– Целовались?

Вера усмехнулась.

– Да. Целовались. Но это было потом, ночью. Когда гуляли, не целовались. Просто общались. Пока общались – я думала, ну все, пропадай моя головушка. Вот насколько мне он в поезде не показался, настолько в полях я уже влюблена была, как кошка последняя.

– А он?

– Ну, он тоже так, поглядывал, но по нему было трудно понять. Это еще больше меня заводило.

– Так, понятно. Ну и?

– Домой уже ехать было поздно, и Николай мне предложил переночевать у деда-Мити, и обещал, что на следующий день проводит меня до автобуса.

– Что ж, вполне грамотно. Естественно, ты согласилась.

– Ну конечно, уже действительно было поздно возвращаться. Мне было постелено на террасе. А Николай ушел в сарай на сеновал. Я думала – придет или не придет. Слышу шаги – он. Он предложил мне пойти с ним на сеновал, потому что я, мол, не знаю, как ароматно пахнет сено ночью.

– Остроумно!

– Ты знаешь, Ир, по крайней мере, не пошло! Он вообще такой оказался, ты даже не представляешь!

– Расскажи, тогда представлю.

– Сначала мы лежали просто рядом. Потом он наклонился надо мной. Ну, думаю, сейчас умру. Погибну, и не жаль себя. Как мы целовались, Ирка-а! Я даже в мечтах не могла себе такого вообразить!

– Знаешь, я тебя понимаю. У меня был такой Мигель, целовался как бог. Помнишь, я рассказывала, когда я была в Испании…

– Помню. Но подожди, дай теперь я расскажу.

– Ну, давай, давай, рассказывай.

– И вот все так замечательно, роскошно, и вдруг я чувствую, что он отстраняется от меня.

– Перегорел?

– Да нет, какое там перегорел! Я его спрашиваю – ты не хочешь? Расхотел? А он мне отвечает: я никогда ни одну женщину так не хотел, как тебя сейчас. И знаю, что ни с какой другой мне бы не было так хорошо, как с тобой. Запомни это. Но, понимаешь, я женат. И у меня двое сыновей. А если сейчас мы с тобой перейдем черту, я не смогу без тебя жить, но и их оставить тоже не смогу.

– Тоже мне, рыцарь нашелся! Что ж он раньше-то думал, когда тебя с собой звал? И когда на сеновал приглашал?

– Ир, подожди, не перебивай. А я как раз и говорю – зачем же ты меня с собой позвал? Или думал, я не поеду? А он говорит – я не думал ни о чем. Я голову потерял. Я знал только, что не могу тебе дать уйти. – Так ведь я же сама вернулась и сказала, что поеду с тобой. А он говорит – да я уж собрался с тобой до Соснянки ехать. А тут ты и подошла ко мне».

– Знаешь, Вер, ты меня прости, все равно он должен был подумать – что дальше будет. А то – поехали со мной! Он за кого тебя принимает?

– Ир, ну что ты как бабка прямо. Уж ты-то…Ты, когда влюбляешься, о чем-то думаешь?

– Ой, что ты! Я абсолютно голову теряю. Как в омут! Помнишь Армана? Это был сумасшедший роман, мы тогда вообще…

– Вот видишь! И он тоже ни о чем сначала не думал.

– Ну да, конечно! Сначала не думал – хотел. А о жене вспомнил и сразу перехотел.

– Да не перехотел он! Он просто до меня не изменял ей. А тут как затмение на него нашло – понравилась я ему очень!

– Если понравилась – тогда не рассуждают!

– Ну, подожди. Слушай дальше. Он говорит: «Я всю жизнь буду вспоминать эту ночь и с ума по тебе сходить». А я ему говорю: «А я всю жизнь буду помнить, что ты меня отверг». «Да не отверг, я тебя, глупая», – говорит. – «Я тебя полюбил. Но я мужчина. И я принимаю решение».

И когда он так сказал, я поняла, что не могу от него оторваться. Не могу и все тут. Я говорю – хорошо, наверно ты прав. Но уже скоро утро, а потом я уеду. Давай просто полежим рядом, ну хоть немножко. Он говорит – ладно, давай. Я говорю – можно я тебя чуть-чуть обниму, мне так нравится тебя чувствовать. Ты лежи, я просто тебя обниму. Я его обняла и прижалась к нему немножко. Я на левом боку, он на правом, лицом друг к другу. Лежим, он тоже меня обнял, сначала легонько, потом крепче. Мои глаза на уровне его подбородка оказались. Я несколько раз его ресницами пощекотала. «Чувствуешь? – спрашиваю. – Чувствую». «Поцелуй меня один раз. Последний». Ну и…в общем… короче говоря, ничего подобного у меня никогда не было и не будет. И я ему сказала, что раз так получилось, значит – все было правильно, и я счастлива, что это было. И я буду всегда вспоминать нашу встречу от первого до последнего мгновения. И еще я спросила его, что он чувствует. Он сказал, что это лучшее, что было в его жизни, что встреча со мной – это подарок судьбы, от которого нельзя отказываться. И что теперь надо заставить себя вернуться с небес на землю. И жить как жил, а это очень трудно. Но он тоже будет вспоминать, как я ему сразу понравилась еще в вагоне, и он не знал, как со мной заговорить, а потом понял, что не хочет меня отпускать. Ну вот, а потом я уехала на чертовой электричке в Москву. И всю дорогу думала, вспоминала. В общем, я ни о чем не жалею. Что скажешь?

– Да-а, подруга, я от тебя не ожидала…

– Почему?

– Ну, ты у нас вроде тихоня. А тут такие страсти. Но, я тебе хочу сказать, из своего опыта, когда у меня был роман с одним деятелем… он тоже был женат, дети, все то же самое, плюс еще положение в обществе… очень похожая была ситуация, он сходил с ума, звонил без конца, «жить без тебя не могу», ревновал, но при этом… от нее не уходил… В общем, ты все правильно сделала, я тебя одобряю и понимаю. Завари мне по этому поводу еще кофе.

– Сейчас заварю. Ир, только, пожалуйста, никому не рассказывай.

– Послушай, ты это уже говорила.

* * *

– Представляешь, он выступал полчаса, вместо двадцати минут! Ему несколько раз напоминали, что время истекло, а он – «да-да, сейчас». И еще на десять минут. В результате не осталось времени на вопросы. Это он специально! Знал, собака, что вопросы будут, не хотел отвечать. Потом Шмитт говорит – а теперь мы послушаем доклад нашего уважаемого коллеги Максима Федорова, представляешь? Я встаю и говорю…

Вера сидела у себя на кухне за столом, в халате, и слушала Максима. Он приехал к ней накануне вечером «Ты дома? Я заеду. Буду минут через сорок». Они поужинали. Посмотрели телевизор, легли в постель, позанимались сексом, заснули. Утром Вера встала первая, приняла душ. Пока Максим был в ванной, она приготовила завтрак, и вот они сидели на кухне и разговаривали. Максим увлеченно пересказывал Вере подробности заседания. «Но я-то понял, в чем дело. И я так спокойненько, без нажима, спрашиваю: а скажите, Виталий Семенович…» «Мы прямо как семейная пара. Со стороны посмотришь – идиллия. А что? Все об этом мечтают. А у меня это есть. Вот оно, семейное счастье. И что еще надо? Спим вместе. Вполне сносно. Я в курсе его дел. Приглашают нас везде вдвоем. Может, не так уж все и плохо?»

Вера почувствовала угрызение за свое недавнее недовольство. Ей вспомнился Николай из электрички. Как он сказал «Поехали со мной, а?» Алла, стерва, что-то почуяла. Интересно, а если б я согласилась? Вот ответила бы – хорошо, еду. И что?»

–…А потом встает Васильев: «Я тоже полностью согласен с Максимом Михайловичем…

«Ведь я ему понравилась. Явно. Значит, могу еще понравиться. А собственно, почему нет? Мне тридцать два года. А ему, наверное, под сорок. Самое оно. Ну, ладно. Чего говорить зря. У него жена, дети. Максим бы узнал – ушел бы. Мне это надо? Пожалуй, нет.»

Вера посмотрела на Максима. Чуть располневший от сидячего образа жизни, с бородкой, маскирующей слишком маленький подбородок, несильные руки с коротковатыми пальцами…«Да, не Ален Делон». Но разве дело в этом? А в чем? Что не так? Что?

– Слушай, Макс, я сейчас пойду что-нибудь куплю и вернусь. Ладно? А то у нас ничего нет к обеду. У тебя есть какие-то пожелания на эту тему?

– Не знаю. Что хочешь. Может, рыбу…

– Хорошо. Будет тебе рыба.

– Много не тащи.

– Ладно. Не больше тонны. А что ты будешь делать?

– Может, посплю… Хотя мне надо сделать несколько звонков. Посмотрю телевизор… буду тебя ждать. А если ты задержишься, позову девочек. Скажу – давайте девочки, налетайте. Пока она там бродит неизвестно где и с кем…

– Да. Налетайте, у нас есть полчаса…

Макс рассмеялся.

– А что? Полчаса вполне хороший срок…

– Все, Казанова, я пошла. Смотри у меня!

– Пока, детка.

Вера ходила по магазину, и ее тележка постепенно заполнялась продуктами.

«В самом деле, чего я хочу? Чего мне не хватает?» размышляла Вера, разглядывая срок годности творога и кефира. «Мама скажет – не гневи бога. Мы с Максом уже вместе четыре года. Подумать только!». Она положила в тележку багет и хлеб с отрубями. «Привыкли уже друг к другу. Я ему, вроде, нравлюсь. Мне он не противен. Любви нет бурной? А у кого она есть? И вообще, у кого она есть хоть какая-нибудь?» В тележке прибавились куриные грудки, маслины, кетчуп и пакетики со специями. «Ну, так. Овощи дома есть, фрукты бы надо. Но тяжело будет тащить. Перебьемся. Зелень! Вот зелень как раз нужна! Рыбу надо не забыть!» Выбрав два больших куска свежей семги, Вера направилась к кассе. «А как другие живут? Можно подумать, что во всех семьях…»

– Простите, а вы рыбу как готовите – жарите? – внедрилась в Верины мысли женщина, ставшая за ней в кассу.

– По-разному, – не сразу вошла в диалог Вера. – Чаще всего в духовке. Это и быстрее и полезнее.

– А вы в фольгу заворачиваете? – не отставала женщина.

– Иногда в фольгу, а иногда просто крышкой прикрываю.

– А моему-то запретили все мясное, а рыбу разрешили. А я ее редко готовлю.

– Ну, если у него диета, то надо, конечно, в духовке. А еще лучше – отварную.

– Да он и смотреть не будет на отварную.

– А вы знаете, из семги очень вкусная уха получается. Надо только жир снять.

– Ой, повезло вашему мужу с хозяйкой, как вы его балуете, наверно.

– Семгу еще и засолить можно, – расщедрилась Вера.

– Нет, куда ему соленую! Ему теперь только все диетическое.

Подошла Верина очередь в кассу. Вера расплатилась и повернулась к женщине:

– Всего хорошего.

– Всего вам тоже хорошего! Спасибо за совет!

– Да не за что!

«Ну вот, меня приняли за жену». Вера представила, как лет через десять она будет готовить Максу диетические блюда. «Мой-то на диете». Вера усмехнулась и почему-то без всякой видимой связи с текущим моментом ей опять вспомнился Николай из электрички. «Поехали со мной, а?» «Интересно, какая у него жена? Наверно, симпатичная. И детей двое. Вот где любовь. Хотя…тоже неизвестно. А Макс все-таки свой, родной, на работе его ценят. Он перспективный, карьеру себе сделает. И где гарантия, что кто-то другой будет лучше? И вообще, где гарантия, что кто-то другой – будет?». Вера попыталась представить себе, что она рассталась с Максом. «Да, свободна. Делай, что хочешь. А сейчас – что, мало свободы? Да я и сейчас могу делать почти все, что захочу. Но без него будет все-таки хуже, чем с ним. Надо прекратить ныть. По крайней мере, надо прекратить при подругах говорить, что все надоело. А Максу я сейчас сготовлю рыбу. Рассказать ему, как тетка решила, что ему повезло с женой? Или лучше не рассказывать? Посмотрим по ситуации».

Макс валялся на диване и смотрел телевизор.

– Ну что, поход удался?

– Вполне. Через полчаса сможешь вкусить рыбку, большую и маленькую.

– Первая рыбка моя. Помнишь мультик?

– Помню. Как-то мы уж слишком рассюсюкались. Что-то не то. Фальшь.

Вера включила духовку «пусть разогреется» и стала распаковывать сумки.

– Кто-нибудь звонил?

– Слушай, Веруша, чего-то я не понял. Ты, что, разве уезжала куда-то на два дня?

«Та-ак. Алка!»

– Звонит Алка – «Ой, Макс, ты здесь, привет, как дела, где Верка?» В магазин пошла, говорю. Будет через полчаса. А ты, говорит, уже все знаешь? – Что я должен знать? – Ну, про ее авантюру. – Какую авантюру? – Ой, говорит, значит, она тебе решила не говорить, а я, дура, ее выдала.

«Не дура, а дрянь подколодная. Мне наука».

– Нет уж, говорю, давай колись. Ну вот, она мне и сказала, что ты куда-то умахнула, никому ничего не сказав. И куда же ты ездила? И к кому? И зачем?

«Спокойно. Только не надо суетиться. Мне нечего скрывать, не в чем оправдываться».

– Макс, тут нет никакой тайны и никакой авантюры. У меня действительно было плохое настроение, знаешь – все надоело, все плохо, а что плохо – сама не знаю.

– У вас перед месячными такое бывает. Только я этого не понимаю. Чего вам надо? Что за капризы? Хорошо, все надоело, и что дальше?

– И тут я вспомнила деревню, в которой мы студентами были на картошке, это на Оке. И я подумала – а почему нет? Что здесь невозможного? Я знала, что ты несколько дней плотно занят. Вот и решила, что в один из этих дней съезжу.

– Зачем? Что там делать?

– Просто так. Ни зачем.

– Там у тебя кто-то есть?

– Кто у меня есть?

– Не знаю. Это я у тебя спрашиваю.

– Да нет там никого. Просто мне захотелось поехать, чтобы доказать…

– Кому доказать?

– Себе, Макс, себе. Что можно вырваться из повседневности, из рутины…Жизнь очень однообразная, понимаешь?

– Нет, не понимаю. Мне моя жизнь не кажется однообразной.

– Макс, речь не о тебе, а обо мне.

– Тем более не понимаю. Мы ходим куда-то, бываем. Я был занят – ну, сходи на выставку без меня. Или с той же Алкой. Нет, я не понимаю.

Они помолчали.

– Ну, хорошо. И что дальше было?

– Встала пораньше, села на электричку и поехала. Нашла там автобус до Соснянки. Потом немного пешком – и вот он, родной бывший совхоз. Я там бродила-ходила, а потом выяснилось, что автобус обратный я пропустила. Пришлось на попутке до районного центра добраться, там я переночевала в гостинице. И на следующий день вернулась. Вот и все приключение.

– Ну, Вера Алексеевна, я тебе скажу, это все-таки настоящая авантюра! Алла права. А если б с тобой что-нибудь случилось? Где тебя искать?

– Но ведь не случилось!

– Вера! Это не аргумент. Как можно было уехать, никому ничего не сказав?

«По сути он прав. Но как он любуется своей правотой!».

– Макс, ты прав. Я уже сама это поняла. Вернее, я сама не понимаю, как я вдруг сорвалась.

– Почему мы должны все о тебе волноваться, беспокоиться?

«Ну, хватит уже! Никто обо мне и не беспокоился. Вы все даже не заметили, что меня два дня нет»

– Никто не должен. Никто никому ничего не должен.

– А почему ты мне ничего не сказала?

– Потому и не сказала. Чтоб не беспокоились. И к тому же ты бы мне запретил. «Не факт. Скорей всего, сказал бы – ну, поезжай, если уж так хочется».

– Это правда. А почему девицы твои ничего не знали?

– Я была не уверена, что они меня поймут. Они бы стали отговаривать, помешали бы мне.

– Да, конечно, они бы не позволили тебе уехать.

– А с какой стати я должна спрашивать их позволения? Они моего разрешения не спрашивают.

– Да-а, как у вас, женщин, все непросто, все с какими-то вывертами. Какие-то настроения…Как вы живете?

– Женщинам сложнее, чем мужчинам. Это известно.

– Ну, ты съездила, и что?

– И ничего.

– Ты довольна хоть поездкой?

– Знаешь, я довольна, что съездила. Самим фактом. А то до сих пор бы маялась. Но в общем-то ничего мне эта поездка не дала.

– А почему же ты мне не хотела рассказать об этой поездке?

– Макс, ну ты же такой умница «правильный ход», зачем же ты так безоговорочно веришь Алке? Она сказала, что я просила не рассказывать тебе об этом? Правильно?

– Допустим.

«Что – допустим?! Именно так она и сказала. Все-таки он глуп!»

– Не «допустим», а именно так она и сказала. Но она не все мои слова тебе передала. Когда она спросила меня, почему я не хочу, чтобы она тебе рассказывала, я ответила – я сама ему расскажу, я не хочу, чтобы он узнавал обо мне от кого-то другого. Не веришь? Давай я ей сама сейчас позвоню и спрошу, почему она искажает правду? А она скажет: ну какая разница. Я же не запоминаю твоих слов наизусть, это мелочь, не придавай значения… Ты же не первый год Алку знаешь.

Вера чувствовало, что ее переполняет раздражение. Она была, конечно, почти уверена, что Алка попытается поговорить с Максом, но убеждаться в этом было неприятно. И Макс тоже хорош! Готов подставить уши для всякой лапши! А я должна оправдываться и выкручиваться!

Рационально-позитивный настрой, с таким трудом налаженный во время работы над собой в магазине, вот-вот готов был сдать свои позиции под натиском негативных эмоций.

– Ладно, Вера, съездила и хорошо. Но больше, пожалуйста, не уезжай никуда, по крайней мере, тайно.

– Больше не уеду. Тайно. Уеду открыто.

– Ну-ну-ну.

Макс подошел к Вере и подставил щеку.

– Целуй. Проси прощения.

– Не буду.

Он потянулся к ее губам.

Испугался, что я могу его променять на кого-то?

– Макс! Ну я же у плиты!.

Вера все еще злилась.

– Ну, один разок!

Господи, ну целуй уже!

Вера повернула к нему лицо и подставила губы.

Ладно! Кажется, проехали! Надо перестать злиться.

– Сейчас уже рыба будет готова, – примирительно сказала Вера.

– Рыба немного подождет…, – Макс увлек ее в комнату на постель.

Вот так-то, Аллочка, наша взяла!

Часа через два после обеда, просматривая газету, Макс вдруг спросил:

– Ты действительно ни к кому там не ездила?

«А яд-то все-таки действует, уже начал проникать в мозг».

– Макс, милый, ну ты что говоришь? Ты как это сам представляешь? Я вдруг сорвусь с места, поеду к какому-то деревенскому мужику? Поехали со мной, а? У меня есть такие знакомые? Ты их знаешь? Я лично – нет. И вообще – это на меня похоже? Полный абсурд! Я сбегаю от тебя, хочу это скрыть – но при этом рассказываю Алке и прошу тебе не говорить! Это стопроцентная гарантия испорченного телефона, что мы и наблюдаем в действительности. «Интересно, зачем Алка это делает? Может, она хочет нас рассорить? Чтобы потом его утешить? Дудки, номер не пройдет!» Тем более, что я ей ничего такого не рассказывала осторожнее! потому что рассказывать-то нечего! Я не хотела, чтобы ты узнал о моей поездке от нее, в ее интерпретации. Вот и все. В атаку! Ты знаешь, мне на самом деле очень обидно, что ты доверяешь Алке, а не мне. Ты должен был ей сказать – замолчи, я не хочу тебя слушать! Мне Вера сама все расскажет. И дождаться, пока я тебе сама расскажу. Интересно, а если бы он куда-то вдруг уехал на два дня и мне не сказал, как бы я реагировала?

– Слушай, но ведь Алла – твоя подруга.

– Да, и это – типичное проявление женской дружбы.

– Все женщины такие?

– Может, не все, но многие. Мужики, даже когда есть что-то, друг друга не выдают, а женщины, даже когда нет ничего, готовы заложить подругу.

– Тяжело с вами!

– Не с нами тяжело, а нам тяжело. Вперед! И между прочим, когда я сказала, что у меня плохое настроение – тут дело не только в месячных. Ты должен был заметить сам, что мне грустно, спросить, в чем дело. И если уж ты узнал, что я сорвалась и уехала черте-куда, в места моей молодости – то тебе должно было в первую очередь прийти в голову – не ты ли виноват в том, что мне хочется куда-то бежать. Ты меня хоть когда-нибудь спрашивал, какое у меня настроение, как мои дела? Вообще – обо мне думал? Стоп, достаточно! Хорошо, что все ему высказала, но хватит. Слезу? Нет. Отвернусь к окну.

Молчаливая пауза.

– Вера!

Она не оборачиваясь, молча продолжала стоять у окна.

Макс подождал, потом подошел к ней.

– Вер, ну прости! Я эгоист, я глупец!

Вера повернулась к нему лицом. Все как по нотам! Как в тысячном спектакле.

– Ты эгоист, но не глупец!

– Просто когда она мне это сказала…знаешь, я вообще…Я готов был…не знаю…придушить… Станиславский, ау, где ты? Не верю! Но хочу верить.

– Ее или меня?

– Тебя!

– Тоже мне Отелло нашелся!

Вера положила руки ему на плечи.

– Ладно, Максик, все плохое уже позади.

В этот момент Вера увидела на столе огрызок яблока.

– Макс! Это что?

– Слушай, я хотел тебе сказать. Я пока тебя ждал, нашел в холодильнике яблоко и вот…Прости, съел. А что, нельзя было? Надо было тебе оставить кусочек, но оно было такое вкусное… Я возмещу тебе ущерб. Куплю другое…

«Сейчас скажет «не золотое, а простое».

– Не золотое, а простое.

– Ты что говоришь глупости! Просто огрызок на стол не надо класть. А то пятно будет.

– Понял. Больше не буду. Слушай, Веруш, а если я уже поеду? Мне надо поработать, почитать кое-что.

– Ладно. Иди, поработай.

– Не грусти.

– Не буду.

– Тогда я пошел?

– Давай.

Привычный «супружеский» поцелуй на прощание.

– До завтра. Я позвоню.

– Звони.

Вера закрыла дверь. Повернула рычажок замка. «Ну надо же! Он съел то яблоко. И все. И нет ничего. Поехали со мной, а? Николай… «Значит, угадали». Все. Хватит об этом. Смешно – Максим съел то яблоко…»

* * *

Вера сидела у себя на кухне за столом, в халате, и слушала Максима. Он увлеченно пересказывал ей подробности вчерашнего заседания. «Но я-то понял, в чем дело. И я так спокойненько, без нажима, спрашиваю: а скажите, Виталий Семенович…»

«Мы прямо как семейная пара. Со стороны посмотришь – идиллия. А что? Все об этом мечтают. А у меня это есть. Вот оно, семейное счастье. И что еще надо? Спим вместе. Вполне сносно. Я в курсе его дел. Приглашают нас везде вдвоем. Может, не так уж все и плохо?»

Вера посмотрела на Максима. Чуть располневший, с бородкой, маскирующей слишком маленький подбородок, несильные руки с коротковатыми пальцами…«Да, не Ален Делон». Но разве дело в этом? А в чем? Что не так? Что?»

– Слушай, Макс, я сейчас пойду что-нибудь куплю и вернусь. Ладно? А то у нас ничего нет к обеду. У тебя есть какие-нибудь пожелания на эту тему?

– Не знаю. Что хочешь. Может, рыбы какой-нибудь…

– Хорошо. Будет тебе рыба. А что ты будешь делать?

– Может быть, посплю… Хотя мне надо сделать несколько звонков. Посмотрю телевизор… А если ты задержишься, позову девочек. Скажу – давайте девочки. Налетайте. Пока она там бродит неизвестно где и с кем…

– Да. Налетайте, у нас есть полчаса…

Макс рассмеялся.

– А что? Полчаса вполне хороший срок…

– Все, Казанова, я пошла. Смотри у меня!

– Пока, детка.

* * *

На улице Вера несколько раз набрала полные легкие прохладного городского ветра, словно она вышла не из дома, а из душного чулана. «Пока, детка» – мысленно передразнила она Максима. Как он иногда раздражал ее своим самодовольством! Веру выводили из себя его однообразные шутки на тему «девочек», которые только и ждут счастливой возможности провести с ним, Максом, хоть несколько минут. Еще больше ее бесило, что она должна постоянно подыгрывать ему, изображая ревнивую жену. Ей иногда хотелось сказать ему злым, сварливым голосом – да иди ты куда хочешь. Спи с кем угодно, отстань только от меня со своей самодовольной рожей. Но житейское благоразумие удерживало ее от этого – ведь после такой выходки разрыв был бы неминуем, а оставаться одной, не имея никаких вариантов замены, все-таки не хотелось. Кроме того, в глубине души она понимала, что если она уже больше четырех лет мирилась со всеми чертами Макса, которые ей стали очевидны уже вскоре после знакомства, то нет никаких видимых причин вдруг резко прекращать эти отношения. И если уж совсем честно, то никто ее насильно не заставлял быть с ним. А может быть он чувствует какую-то Верину отчужденность и хочет своими шутками просто возбудить в ней ревность, то есть – заставить ее больше дорожить им?

Размышляя таким образом, Вера ходила по магазину и машинально наполняла тележку продуктами. В тележке уже лежали куриные грудки, маслины, кетчуп и пакетики со специями. «Ну, так. Овощи дома есть, фрукты бы надо. Но тяжело будет тащить. Перебьемся. Зелень! Вот зелень как раз нужна! Рыбу надо не забыть!» Вера почувствовала, что ее непримиримость немного улеглась. Выбрав два больших куска свежей семги, Вера направилась к кассе. «А как другие живут? Можно подумать, что у всех прямо такая любовь…» Вера вздохнула – ей вспомнилась электричка, пыльная привокзальная площадь… «Интересно, какая у него жена? Наверно, симпатичная. Двое детей. Вот где, казалось бы любовь. Но даже он – «поехали со мной, а?» Вот, мужики…

Внезапно ее мысли опять перескочили на Максима – а вдруг он тоже готов ей изменить с какими-то девками? Вслед за этой мыслью тут же, как волна, набежала другая – а если он и вправду мне изменяет? Вера содрогнулась, но не от ревности, а от брезгливости – она вдруг представила, что он мог придти к ней, не успев принять душ.

«А с чего я решила, что это невозможно? Вполне возможно! Я же не слежу за ним, – делай, что хочешь». Она стала вспоминать некоторые моменты – то звонит Дина-лаборантка, и они по часу разговаривают. То вдруг появилась какая-то Лера, с которой он трое суток денно и нощно готовил слайды к совместному докладу. То он целую неделю занимался устройством гостиницы и досуга некой приезжей особы, которую он называл Катрина. И просил Веру не говорить Дине и Лере про эту Катрину, а если те будут звонить – «ты не знаешь, где я». Господи, какая же я дура! Конечно, он спал со всеми этими девицами. И наверняка еще и с другими. И когда он говорит про «девочек», он вовсе не шутит – просто он уверен, что я приму это за шутку. А если я узнаю, что все это правда, он скажет – я же тебе говорил открыто, не скрывал ничего, я думал, что ты нормально это воспринимаешь. Интересно тогда знать, а я-то ему зачем? Ну, он мне понятно, зачем – у меня никого нет другого. А я ему для чего нужна? Ему нравится, как я готовлю? Поели – можно и поспать?

Вера действительно умела вкусно готовить. Подруги часто просили ее – «Вер, сготовь свой супчик овощной», или «заказывали» котлеты из индейки.

В Вериной памяти вдруг отчетливо всплыл эпизод – она возвращается домой, а за столом в большой комнате сидят Алла с Максимом и, оживленно беседуя, едят жаркое, которое Вера приготовила с утра. Алла тогда сказала: «Вер, будешь жаркое? Садись с нами». Все трое засмеялись, хотя Вере было не очень смешно. Она ответила: «Вообще-то ты в гостях у меня, а я у себя дома. Надеюсь, что вы сообразили оставить мне что-нибудь». Максим тогда сказал – «фу, Веруш. Ну ты что, шуток не понимаешь! Что ты такая злая!» А Алла залилась смехом: «Ве-ерка-а. Мы чуть-чуть тебе оставили, извини, что мало. Такая вкуснотища». «Вы, что, выпили?» – спросила Вера. «Чуть-чуть, мы нашли та-акой ликер!» Алла сидела раскрасневшаяся и хохотала без умолку. «Мой ликер! Ну это уже слишком!» – возмутилась Вера, увидев пустую бутылку. «Ну ладно тебе, Верунчик, – сказал Максим, – не будь жадиной!» – «Да. С друзьями надо делиться», – подхватила Алла. – И с подругами». И опять захохотала. Вера тогда решила, что на Аллу подействовал ликер. Но сейчас она почти не сомневалась в том, что именно произошло между ними в ее отсутствие.

«Да-а, подруга-подруга, какая же ты гадина!» – подумала Вера и в ту же минуту увидела недалеко от входа в магазин Аллу.

– Легка на помине! – Вера попыталась так встать, чтобы Алла ее не увидела. Но та разговаривала с кем-то по телефону и, похоже, в магазин заходить не собиралась. Вера все-таки решила не рисковать и побродить по торговым секциям – ей не хотелось сейчас встретить Аллу.

* * *

Вера открыла ключом дверь и уже собралась крикнуть Максу – «я вернулась», как вдруг услышала, что он не один – в комнате звучали женские голоса. «Ничего себе, да он и впрямь девочек пригласил».

Вера прислушалась. Через несколько минут она уже знала, что это были за девочки. Она узнала голоса своих подруг – Аллы, Вики и Иры. Особенно громко звучал Ирин голос.

Вера немного постояла в прихожей, потом тихонько прошла на кухню и стала разбирать сумки.

– Ну где же она, – вдруг услышала Вера. – Сколько можно шляться.

– Не знаю, сказала, пойдет в магазин за продуктами. Рыбу обещала купить.

– Давно она зоила?

– Да уж часа два.

– Мы уже час тут сидим.

– И неплохо сидим, должна вам сказать.

Вся компания рассмеялась.

– Это конечно. Но все же куда она делась-то?

– Может, чего случилось?

– Да ладно тебе, Вик, что там могло случиться? Наверняка встретила кого-то.

– Может она с этим, – со своим любовником встретилась?

– Верка? С любовником? Ир, я тебя умоляю!

– А почему нет?

– Да откуда у нее любовник!

– Стоп, стоп, девочки, поподробнее! О чем речь?

– Ну, Макс, ты, что, не знаешь? Верка ездила куда-то в деревню, непонятно зачем…

– Когда это?

– Да несколько дней назад. По дороге она познакомилась с каким-то мужиком, поехала к нему домой.

– Да ты что?!!

– А вот то! Там они переспали, и она вернулась. Вот я и говорю – может, она с ним встретилась.

– Ир, твои фантазии… Послушайте, никакого мужика не было. Вернее, в поезде действительно к ней один клеился, но она его отшила. И все. Верка не способна на пересып с незнакомым мужиком.

– Откуда ты знаешь?

– Она мне сама рассказала все, как было. Она поехала в свое селение, а он в свое.

– «Сама рассказала!» Алла! Не морочь мне голову! И другим тоже. Она ни в какое свое селение не поехала, а поехала с этим парнем, помогать ему в огороде. А потом они переспали. И не спорь со мной.

– С чего ты это все взяла?

– Она мне, как ты говоришь, «сама рассказала», да еще с такими подробностями!

– Верка?!

– Да, Верка, кто же еще! И еще просила никому ничего… Но раз вы все равно уже в курсе…

– Подождите, девочки, я-то вообще не в курсе. О чем речь? Какой мужик? В каком поезде?

– Ой, ребята, послушайте, давайте я вам все объясню. Я, правда, обещала Верунчику ничего не говорить, но вы совсем не то рассказываете. Понимаешь, Макс, она поехала в деревню на Оке, там когда-то в молодости она была на картошке. Ну, студентов посылали на картошку.

– Это понятно. Но зачем она сейчас-то туда поехала?

– Этого я что-то не поняла. От тоски, кажется.

– От какой тоски?

– Ну, я не знаю. Она сказала – от тоски. Села на электричку. Там еще был старик с собачкой. А потом она познакомилась с мужчиной. И он действительно пригласил ее поехать с ним. И она сначала отказалась, а потом согласилась. Они гуляли, разговаривали, все было очень романтично, потом на звезды смотрели, но ничего не было. Абсолютно. И они договорились больше никогда не встречаться. А потом она уехала обратно в Москву. Вот как было. Мне Верунчик когда это рассказала, я еще говорю – ну прямо кино!

Вера слушала их разговор, затаив дыхание. Сердце ее колотилось как бешеное. Что делать? Вдруг они сейчас обнаружат, что она дома и… как себя повести? Что будет? Сделать вид, что только пришла? Не смогу. По мне видно, что я все слышала. И что теперь? Куда мне деваться? Так, спокойно. Собственно, почему я должна куда-то деваться? Чего я боюсь? Я у себя дома. Они пришли – я их не звала, они сидят у меня в квартире, за моим столом и обсуждают меня же. Почему я должна бояться, что они узнают, что я все слышала? Почему я должна им что-то объяснять? Кто они мне? Я разве у них спрашиваю отчета? Как мне это все надоело! Даже забавно – я каждую просила никому ничего не рассказывать. И что? Все трое меня предали. Обнаружат меня – что ж. Хорошо. Я, пожалуй, знаю, что им сказать. Вера успокоилась, даже повеселела. Она погрела чайник – на одну чашку, налила себе кофе и взяла какой-то журнальчик. Но читать не смогла, потому что ей было интересно слушать.

– Так все-таки, я ничего не понял – поехала или нет, спала или не спала? И что за мужик? Старый знакомый с картошки?

– Мне она сказала, что никакого мужика вообще не было.

– Прямо так и никакого! А мне рассказывала подробно, как они трахались в сарае.

– Да ничего подобного! Они просто лежали рядом!

– Вика! Тебе сколько лет, что ты в сказки веришь?

– Но она очень все правдиво рассказала, видно было, что она не обманывает.

– Девчонки, я так и не понял – спала или не спала?

– Макс, неужели ты ничего не знал?

– А откуда я мог знать?

– А ты ничего не почувствовал?

– А что я должен был почувствовать?

– Ну, перемену в ней какую-нибудь. Может она холоднее стала. Или наоборот, ласковей.

– Вообще-то она какая-то раздраженная последнее время.

– Вот видишь!

– Но, по-моему, это уже длится дольше, чем два-три дня.

– Это значит, что она давно задумала туда поехать. А ты, дурень, не видишь ни черта.

– Почему это я дурень?

– Потому что тебя дурят.

– Неужели она и меня, старую черепаху, обвела вокруг пальца? – Алла затянулась сигаретой и выпустила дым из ноздрей. – Ведь я чувствовала, что она мне врет.

– Аллочка, ну поверь, не стала бы я придумывать. Она мне во всех подробностях рассказала – как и что они делали.

– С ума сойти! Я ей этого не прощу!

– Не знаю, девочки, мне она рассказывала, что у них ничего не было, потому что он не хотел изменять жене.

– Викуля, крошка моя, пора перестать быть наивной – в твои-то годы! Ну как ты себе представляешь – они лежат ночью в сарае, и он говорит – я не могу изменить жене?

– Да, она мне именно так и сказала.

– А как она с ним в сарае-то оказалась? И для чего, как ты думаешь?

– Ну… вообще-то да… как-то нелепо получается…

– Вот именно! Поверьте, что я не стала бы говорить просто так…

– Слушайте, получается, что мне она сказала одно, Вике другое, а тебе, Ир, третье?

– Да. Всем разное.

– Но зачем? Почему? Девочки, милые! Я ничего не понимаю!

– Да она просто поиздевалась над нами! Надо мной – точно. Представляю, как она веселилась. Правда, я особенно-то не поверила. Я ей сказала – придется верить, раз ты молчишь, не хочешь рассказывать. Но что-то здесь не то. Вот ей-богу, именно так и сказала.

– Макс! А ты что молчишь?

– Я просто ошарашен. Не понимаю, как я мог это пропустить.

– Макс, ты очень доверчивый. Я не подстрекатель, но я всегда говорила – она тебя дурит.

– Не могу поверить. Вера мне изменила! Это невозможно!

– Почему невозможно? Что она, по-твоему, святая? Особенная?

– Но она так со мной… ну как обычно… как ни в чем ни бывало…

– А ты хотел, чтоб она пришла и сказала все как есть?

– Кстати, когда она придет-то?

– Сейчас я ей позвоню.

Вера срочно выключила телефон, чтоб они не услышали звона.

– Вне зоны. Может, не будем ее дожидаться?

– Действительно, сколько можно ее ждать?

– Но она же не знает, что мы здесь!

– Да, но Максу она обещала прийти через полчаса, да Макс?

– Неужели она мне изменила?

– Ладно, Максик. Не переживай. Спросишь у нее, когда придет. Потом нам расскажешь.

– Но неужели все-таки это правда? С другим мужчиной – Вера!

– Дошло наконец! Макс, ну, если она тебя не ценит…

– Давайте, может, чаю попьем.

– Нет, давайте, пойдем уже.

– Вообще-то, я бы чайку выпила. А есть с чем?

– Пойди, посмотри на кухне. Может, найдешь у Верки в закромах что-нибудь сладенькое.

* * *

Через полминуты Вика влетела в комнату вся пунцовая, с выпученными глазами и открытым ртом.

– Вик! Ты что?

Вместо ответа Вика кивала головой в сторону кухни и делала руками какие-то непонятные знаки.

– Да что с тобой, ты можешь нормально объяснить?

– Она! Она там!

– Кто там?

– Да тише вы! Она там! Вера!

– Где?

– На кухне!

– Вера? На кухне? Каким образом?

– Не знаю! Я захожу, а она там! Сидит, кофе пьет. – И давно?

– Откуда я знаю?

– Она что-нибудь сказала?

– Нет. Она только на меня посмотрела, а я сразу выскочила – и сюда, к вам.

Все переглянулись.

– Слушайте, а почему она там сидит? Почему не пришла сюда?

– А когда же она вернулась? Почему мы не заметили?

– Она все слышала? Все наши разговоры?

– Я говорила – пошли отсюда. Надо было уходить вовремя.

– Какой кошмар! Что делать теперь?

– Никакого кошмара нет. Мы ничего такого не говорили.

– Ну как же. Очень даже говорили. Как неудобно получилось!

– Вика, перестань! Пойдемте на кухню и все выясним.

* * *

Вера сидела на кухне и читала журнал. Взглянув на сгрудившихся в дверях подруг и Макса, она не произнесла ни слова и перевернула страницу. Возникла тягостная напряженная пауза.

– Вера, почему ты здесь сидишь? – наконец нарушила молчание Алла.

Вера пожала плечами.

– Кофе пью. Читаю.

– А…почему здесь?

– То есть? – Вера удивленно подняла брови.

– Ну… почему ты не пришла к нам?

– К вам? Я вообще-то пришла не к вам, а к себе домой.

– Ты когда вернулась? Мы тебя ждали, ждали…

– А разве мы договаривались, что вы придете? Я лично вас не ждала.

– Но нас Макс позвал, мы пришли…

– «Не виноватая я, он сам пришел», – Макс сделал слабую попытку дежурно пошутить.

Вера пропустила его слова мимо ушей.

– Ну, если вас Макс позвал, то я тут при чем? Хотя я не понимаю, почему он вас зовет не к себе, а ко мне. И почему я ничего не знала о том, что он собирается вас пригласить? Но наверно у вас были темы, которые вы хотели обсудить с ним без меня.

– Слушай, Вер, – взорвалась подруга Ира. – Ты что себе позволяешь? Ты почему над нами издеваешься? Ты всех нас держишь за дураков, да?

– Ира, во-первых успокойся. Что за истерика? Объясни, пожалуйста, только нормальным тоном, что ты имеешь в виду?

– Что я имею в виду? А ты не понимаешь, да?

– Не понимаю.

– Ты почему Алке одно говоришь, Вике другое, мне третье? А Макса вообще ни во что не ставишь? То поехала. То не поехала. То спала. То не спала.

Вера рассмеялась.

– Ира, о чем ты?

– Верунчик, прости пожалуйста! Я им пыталась втолковать, что все было очень романтично, но у меня ничего не получилось.

– Вика. Прекрати скулить, – Ира сурово посмотрела на Вику.

– Вот что, – открыла наконец рот Алла – объясни ты нам, что было на самом деле. И для чего понадобился обман и эта издевательская ситуация.

– Да, Вера, – обрел дар речи Максим, – мне бы тоже хотелось узнать правду.

– Я что-то не пойму, что здесь происходит. Вы что следователи, судьи? Что за тон? Что за претензии? Что вы от меня хотите услышать?

– Все как было. Все о твоей поездке. Почему ты мне сказала, что поехала в свою Сосновку или как там ее… А Вике наплела какую-то романтическую небылицу. А Ирке – подробности про то, как ты переспала с этим парнем.

– Во-первых, я не должна никому ничего объяснять. Во-вторых, о себе самой я могу рассказывать, что хочу и кому хочу. В третьих, я убедилась, что на вас нельзя полагаться, потому что вы не умеете хранить чужие тайны и держать слово. В-четвертых, я не понимаю, почему это вас так сильно интересует. А в-пятых… – Вера помолчала, – я никуда не ездила.

– Как? Как это не ездила?

– Что значит не ездила?

– Ну как – очень просто – никуда не ездила.

– А как же Николай, грядки?

– Какой Николай? Какие грядки? Девушки, вы здоровы?

– И ты в сарае с ним не ночевала?

– С кем?!

– С этим своим… Николаем?

Вера с изумлением смотрела на них.

– Вера. Ответь правдиво. Ты где была в среду и четверг?

– Дома, где же еще!

– А почему тебя на работе не было?

– Я отпросилась. Сказала, что неважно себя чувствую.

– И что, никуда не ездила?

– Никуда не ездила. А куда я должна была ездить? Алла нервно курила одну сигарету за другой. Ира, казалось, готова вцепиться Вере в волосы. Вика сидела с глазами, полными слез и непонимания происходящего. Максим трусливо молчал, предпочитая не вмешиваться и предоставляя женщинам выяснять, что, как и когда.

– Нет, мне сейчас плохо станет! – Алла смяла пустую пачку сигарет.

– Алл, хватит курить! Тут уже дышать нечем. – Ира встала и подошла к Вере вплотную.

– Ты затеяла плохую игру, поняла? Ты… ты… это подлость, ты понимаешь это?

– Ир, отойди от меня, пожалуйста. А то я боюсь, что ты меня укусишь. В чем подлость? В том, что я рассказала вам разные истории? И что тут подлого? Подлость с вашей стороны, что вы все растрепали, хотя обещали ни с кем меня не обсуждать. А если б я вправду вам доверила что-то важное? Было бы точно так же. Я, между прочим, не болтаю, когда меня просят молчать. И вам это прекрасно известно. Я слышала все ваши разговоры. И вы еще говорите о подлости?

– Но если б ты сразу сказала правду…

– Правду? Я могу сейчас сказать вам всю правду. Вот ты, Макс, не очень-то был честен по отношению ко мне! Это первая правда.

– Вер, я… ты что имеешь в виду?

– Ты не знаешь? Я имею в виду, что ты спал с разными девками, лаборантками и прочими. Изменял мне, попросту говоря. Теперь понятно?

– Ну, видишь ли…Я…

– Что ты мямлишь! Вы все об этом знали, но почему-то никого это не волновало, не возмущало. Больше того! Ты, Алла, когда меня не было дома…

– Замолчи ты!

– Почему же? Правду так правду! Ты приходила, вы быстренько, похотливенько имели друг друга, а потом как ни в чем не бывало со мной общались, подленько так, злорадненько, думая, что я ничего не вижу и не замечаю. А я думала – ну любишь его – приди, скажи мне – мол, так и так, как есть. Ведь мы же вроде подруги. Но вы ведь не любите. Вы просто спаривались, как мухи, и тебе, Алл, нравилось думать, что ты мне с ним рога наставляешь. И намекать об этом всем знакомым с улыбочкой. А меня тошнит от этого, понимаешь? Я после тебя брезгаю. Мне не нужно это место общего пользования. И ты еще смела меня расспрашивать! И говорить тут в мое отсутствие всякие гадости! Да пошли вы все!

Вера вдруг увидела на столе огрызок яблока.

– Это что такое?

– Тут лежало яблоко, и мы его съели, пока тебя не было.

– Вы съели мое яблоко! И мне ни кусочка не оставили!

– Да подумаешь, яблоко съели!

– А откуда у тебя оно? – прищурилась Ира.

– Какая разница? Соседка угостила. С дачи привезла…

Все замолчали. Первой нарушила паузу Ира.

– Так, ладно. Я ухожу. Алл, ты как?

Алла не успела ответить – Вера опередила ее, дав, наконец, волю эмоциям:

– Что значит «ты как»? Она тоже уходит! Уходят все! Быстро! Что вы стоите? Уходите все поскорей! Чтоб духу вашего не было! Видеть вас не могу! Ничего тут не отставляйте, чтоб ничего вашего тут не осталось! Что найду – выкину. Все! Кончился этот балаган. Двери закрываются! Забудьте этот адрес! И больше никогда сюда не возвращайтесь! Все! Давайте, давайте, поторапливайтесь!

Хлопнула дверь. Вера подождала немного, подошла к двери, раскрыла, выглянула на площадку, прислушалась. Закрыла дверь и повернула замок.

Все. Закончился этап жизни. Довольно бездарно закончился. Но было бы еще бездарней, если б это все продолжалось. Вера чувствовала пустоту и гулкость. Но вместе с тем – какую-то незнакомую легкость, робкое ощущение еще до конца не понятой свободы. Неужели это правда? Невероятно!

Она посмотрела на ржавый огрызок.

«Мое яблоко! Надо же! Они съели мое яблоко!»

Она взяла огрызок за хвостик. Покрутила в руке. Вот и все что осталось от прекрасной сказки. Как будто ничего и не было.

А что было-то на самом деле? Вера села за стол, задумалась и не заметила, как прошло время.

* * *

Вера проснулась за пять минут до будильника. Вставать не хотелось. Не зажигая свет, чтобы не разогнать сон, она наощупь нашла халат и, стараясь не натыкаться на стену, отправилась будить дочь.

– Мам, чего? – раздалось недовольное мычание.

– Ты просила тебя разбудить.

– Я хочу спать.

– Я тоже.

– Ну и иди, спи.

– Маш, не дерзи. Ты, что, никуда не идешь?

– Я могу когда-нибудь выспаться?

– Послушай, ты мне вчера сказала…

– Я передумала.

– Когда это случилось?

– Ночью.

– И ты мне не могла сообщить?

– Что ж, мне надо было тебя разбудить для этого? Я, в отличие от тебя, дорожу покоем ближних.

– Я поздно легла. Кстати, у тебя в три еще горел свет.

– Да. И в четыре тоже. Поэтому я и хочу спать.

– А почему отменилась тренировка?

– А кто сказал, что она отменилась Вера постояла, помолчала. Потом решительно уселась на край тахты.

– Так, давай, колись.

– Ма-ам!

– Давай-давай! Все равно, ты уже разгулялась, да и я не усну.

– Знаешь, все довольно сложно…

– Давай разберемся.

– Ну, вот смотри. Я уже была с ними в пяти походах. Все было прекрасно, весело, дружно. И тут на последней тренировке, – когда это было? Во вторник – Маринка говорит «Что мы все по равнинам! Давайте попробуем что-нибудь посерьезнее, например, на байдарках, или конный поход. Все загорелись – шикарная идея! Сашка сказал, что он выяснит насчет байдарочного маршрута, чтоб был средней сложности для начала. А Маринка сказала, что ее знакомые ходили в конный поход, и они в таком восторге! И она обещала все подробно узнать – какие там сроки, условия – и вообще. И все наперебой стали обсуждать – когда, что, как. А я сижу и молчу. Маринка мне говорит: «Маш, ты что, уснула?» «Нет», – говорю, – «не уснула. Просто я думаю, что не смогу на байдарке, и на лошади я ездить тоже не умею. И учиться негде и некогда. И я боюсь, вообще-то, если честно». То есть, мам, я им все, как есть, откровенно высказала. Да, и еще я добавила, что не хочу быть им помехой и создавать дополнительные проблемы.

– Ну, ты все правильно сказала. И они как отреагировали?

– В том-то и дело! Все практически сразу согласились. Маринка, правда, что-то промямлила, что всему можно научиться. Но это скорее, из вежливости. А девчонки говорят: «Да она и палатку-то ставить с трудом научилась, а уж на байдарке или на лошади…»

– А Саша что?

– А Сашка посмотрел на меня многозначительно и говорит: «Ну, если человек от нас откалывается, то заставлять и уговаривать мы не будем». Я потом к нему подошла и спрашиваю: «Зачем ты так выступил? Ведь я от вас не откалываюсь, а объясняю, почему не смогу с вами пойти. У меня нет подготовки. И все это правильно поняли». А он говорит: «Я думал, ты ради меня захочешь рискнуть». А я ему отвечаю: «Чем рискнуть? Вдруг что-нибудь со мной случится? Или с кем-то из-за меня?» «Нельзя быть такой рассудительной, как будто тебе сорок лет». «А по-моему, в двадцать лет нельзя быть бездумным, как в десять». «Ладно, проехали. Насильно мил не будешь». Вот, собственно говоря, и все. Вопросы есть?

– Ну что я могу сказать, Машуля? Ты в этой ситуации повела себя правильно.

– Да, я знаю. Толку-то что?

– Что значит «толку что»? Толк есть и немалый. Во-первых, ты сумела правильно оценить свои возможности, это даже не все взрослые умеют. Особенно когда приходится признать какие-то свои минусы. Во-вторых…

– Во-вторых, собственными руками отдала парня, который мне нравился, другим девчонкам.

– Минутку, минутку! Что значит «отдала»? Разве он был у тебя в руках? И почему ради него надо рисковать? Я поняла бы, если б нужно было спасать, выручать, но рисковать собой ради сашиной благосклонности? Зарабатывать его внимание к себе? Если бы ему была важна ты, он бы сказал, что без тебя не пойдет. Но так ведь вопрос не стоял, правда? Он даже не поддержал тебя. Так что, Машка, не переживай из-за этого. Ты своего еще не встретила.

Маша заметно повеселела.

– Да, мам, ты, наверно, права. Но знаешь, что мне еще обидно? Уж слишком легко они восприняли, что я с ними не пойду. Я-то думала, что мы сдружились, а получается, что им без меня даже лучше.

– Маш, послушай. Ты попробовала, чему-то научилась – это замечательно. Но походы – разве это твое? По-моему, нет. Как бы ты отнеслась к человеку, который с трудом научившись держать в руках карандаш, отказался бы осваивать акварель, масло и так далее? Ты бы сказала – да, он не художник, пусть занимается чем-то другим. Так и здесь. У вас разные жизни…Да, разные жизни, – помолчав, задумчиво повторила она.

– Мам, ты о чем сейчас думаешь?

– Я вспомнила один эпизод из своей молодости. Правда, я была постарше тебя…

– Расскажи мне.

– Однажды мне все в моей жизни показалось настолько неинтересным, ненастоящим и убогим, что я никому ничего не сказала, села на электричку и поехала в городок на Оке…

* * *

– А что было дальше?

– А почему ты решила, что что-то было?

– Потому что то, что ты рассказала, – не эпизод. Ну, пожалуйста, мам!

– Ладно, расскажу.

… я представила себе, что вижу его в окне переполненного автобуса, кричу ему – «Счастливой прополки! Спасибо за яблоко!» А он не слышит. Автобусы разъезжаются, и я отчетливо понимаю, что больше никогда… Все это так явно пронеслось в моей голове, словно я и в самом деле только что прожила эти мгновения. Я обернулась и стала выискивать глазами Николая. Он стоял около здания автобусной станции, курил и слегка нахмурившись наблюдал за посадкой соснянского автобуса. Его рюкзак лежал на ступеньке рядом.

Из всех решений, принятых мной за всю жизнь, это было самое быстрое, самое необдуманное и самое необъяснимое. Я в несколько шагов оказалась около него.

– Знаете, Николай… Мне вообще-то… не очень надо в Соснянку. Надо, но не обязательно. Если хотите… я могу действительно поехать с вами и помочь…

Он рассмеялся, как мальчишка.

– Ах ты Вера-Невера! Едем!…

– Мам, ну что ты замолчала!

– Да так, вспоминаю. Сама не верю, что все это было со мной.

– Вообще это действительно невероятно! Как ты решилась!

– Не знаю! Не могу объяснить!

– Представляешь, я вот так сяду на поезд и уеду с незнакомым человеком…

– Маш, даже не произноси такое! Сейчас столько маньяков, бандитов и всяких проходимцев. Девушек насилуют, убивают, продают в рабство… Не надо было мне рассказывать…

– Мам, мам, успокойся! Я-то никуда бы не поехала, поверь. Я существо разумное, я даже от похода на байдарках отказалась. А вот мамочка-то у меня авантюристка!

– Была! Сейчас бы я так не поступила!

– Мам, рассказывай дальше. Вот вы прибыли и?..

– Николай сказал правду. Он действительно приехал помогать деду.

– А дед удивился, когда тебя увидел?

– Ну, конечно, удивился. Он-то ждал Николая.

– А как Николай объяснил ему, кто ты такая?

– Он сказал: «Вот дед-Мить, я приехал тебе помочь, а Вера будет мне помогать». А тот говорит: «Помощница, стало быть. А я думал, гостья». А мне неудобно, я говорю: «Нет, нет, я не в гости. Я действительно приехала помогать». «А что ты делать умеешь? Ты ж городская?» «Да, я из Москвы. Но я могу прополоть огород, или убрать что-то. А что нужно делать?» «Ладно, найду тебе занятие». Знаешь, такой дед оказался хороший…

– С бородой?

– Нет, без бороды

– Толстый? Низенький?

– Да нет, скорее худой, не очень высокий, крепкий. Опрятный. Видно, что привык жить один. Но уже трудновато. Оказалось, что он дружил с отцом Николая, и Николай знает его с самого детства. Родители Николая и жена деда-Мити рядом похоронены.

– А дети его где?

– Я подробности не выясняла. Кажется, дочь жила где-то на севере с мужем. Но это неважно. Короче говоря, они с Николаем стали что-то чинить, пилить. А мне дали полоть грядки в огороде.

– И ты полола?

– Ну да, полола.

– А ты умеешь полоть?

– Ты бы тоже сумела. Что там такого особенного? Выдергиваешь сорняки с корнями, вот и все. Потом стали мы со стариком картошку чистить – на обед. Я честно рассказала деду, как мы познакомились в поезде, как я оказалась здесь. «Так что вы не думайте…» «А я и не думаю. Да только если б он тебе не понравился, разве б ты поехала вот так, незнамо куда?» И вот как он это сказал – я вдруг поняла, что влюбилась в Николая как сумасшедшая. Никогда со мной такого не было, сижу, щеки горят. Сердце раскалывается. И думать ни о чем не могу. А старик говорит: «Я Кольку-то с малолетства знаю. Он парень верный. Семья у него, детки, все ладно. А тут он мне сейчас как на духу признался – запала, говорит в душу, сил нет, не мог ее из виду упустить. Это он о тебе, тебя не мог упустить». Машка, я даже дышать перестала, веришь? «Что ж теперь делать, дед-Мить?» «Э-эх, что делать? Вот и он мне – что делать? Привел тебя ко мне, а дальше-то как? Если б я знал, что делать… Я вот жизнь прожил, а что вам делать – не скажу. Не знаю я».

– Мам, не замолкай, пожалуйста.

– Я не замолкаю. После обеда дед-Митя решил поспать, а мы с Николаем… Мы гуляли по лугу, ходили и разговаривали, о себе, о своей жизни, все как есть. Я рассказала ему, почему оказалась в поезде, как решила убежать от обыденности, от рутины. Он мне знаешь что ответил?…Машуль, ты спишь?

– Нет, нет, не сплю. Мам, скажи, а вы целовались? Вера усмехнулась.

– Да. Целовались.

– Как?

– Ну, что значит – «как»? Как целуются?

– Как в кино?

– Дурашка ты, Машка. Вроде взрослая дочь, а вопросы, как в первом классе. Нет, не как в кино. Как в жизни.

– Мам, а скажи… только, честно…

– Ну?

– Я случайно не его дочь?

– Что-о?!

– А что такого, допустим, ты с ним провела ночь, потом вы расстались, потому что у него семья. И тут ты узнаешь, что у тебя будет ребенок. Ты не хочешь делать аборт и собираешься воспитывать ребенка одна. Потом ты выходишь замуж за папу, и он думает, что я его дочь. Вера судорожно глотнула.

– Да-а, Машуля, сюжет твой, прямо скажем… банальный… Но… должна тебя разочаровать – ты моя и папина.

– И больше ничья?

– Тебе мало?

– Нет, мне вполне достаточно. А вы не изменяете друг другу?

– Честно говоря, обсуждать это с ребенком… Помнишь, ты была маленькая. И кто-то из гостей сказал «при Машке не рассказывайте. Она же ребенок». А ты спросила – «почему я жеребенок?»

– Мам! Я помню. Ты мне сто раз уже это рассказывала. Но я давно уже не ребенок!

– Да. Ты давно уже не жеребенок! Понимаешь, у нас с папой такие отношения… я его так долго искала… я его люблю, короче говоря. Очень. А почему ты спрашиваешь?

– Ну, на него всякие тетки так смотрят…

– Какие тетки?

– Ну, например, эта коза крашеная.

– Жанна? – рассмеялась Вера. – Она и правда похожа на козу.

– И еще эта…как ее… Ксюша.

– А она на кого похожа?

– На маленькую блоху.

– Понятно. Какие еще представительницы животного мира посягают на нашего папу?

– Между прочим, папа очень интересный мужчина.

– Да что ты? И кто же?

– Еще есть две облезлые курицы, корова…

– Машка, да тут целая ферма. А он на кого смотрит?

– Он смотрит на тебя.

– То есть если выбирать между блохой и облезлой курицей…

– Да. Ты лучше.

– Ну, спасибо тебе, дочь. Значит, пока держимся. Ладно, Машка, давай-ка поспи немного.

– А ты?

– Я тоже посплю.

– Хорошо, мам, тогда ровно полчасика, ладно?

Вера поцеловала дочь и вышла, прикрыв дверь.

За окном уже было совсем светло, но задернутые шторы сохраняли мягкий сумрак. Вера улеглась, не снимая халата, прикрыла ноги уголком пледа, и…вернулась в прошлое…

* * *

Вера закрыла дверь и повернула замок.

Все. Закончился этап жизни. Вера чувствовала пустоту и гулкость. Но вместе с тем – какую-то незнакомую легкость, несмелое ощущение еще не осознанной свободы. Вся история ее отношений с Максимом укладывалась в одну спокойную строчку – мы встречались несколько лет, а потом расстались. Вере было удивительно, что она не испытывает ни угрызений, ни сожалений, ни ревности. Жалеть не о чем. Вера подошла к зеркалу и всмотрелась в себя. Неужели я смогла? Я сделала этот шаг! Я сумела принять решение!

Она посмотрела на ржавый огрызок.

– Прости, яблоко! Я тебя не уберегла!

На кухне она обнаружила полный холодильник еды – рыба, кефир, куриные грудки. Ей вдруг показалось, что все это куплено давным-давно, в другой жизни, и срок годности истек. Понимая, что еда тут совершенно ни при чем, что куриные грудки ни в чем не виноваты, она, тем не менее, быстро выгрузила все из холодильника в пакет, оделась и выбежала на улицу. Пройдя метров двадцать, она прислонила пакет к дереву и быстро отошла. Не прошло и пяти минут, как какая-то бабка увидела пакет, остановилась. Повертела головой – никого нет, подошла ближе, нагнулась – вроде не бомба. Развязала ручки, порылась – не помойка! Хорошие продукты! Достала что-то, понюхала – прекрасные продукты! Она еще несколько секунд постояла в нерешительности, потом посмотрела на небо, перекрестилась, взяла пакет и заковыляла домой.

Вера ясно представила, как бабка будет рассказывать о своей находке. Невестка скажет – «мама, зачем вы это взяли? Кто-то выбросил, а вы подбираете!»

А бабка будет с ней спорить:

– Да как же выбросил! Все свежайшее! Посмотри сама.

– Может кто-то забыл. А вы стащили!

– Да тебе все не так. Все поперек. Я ж говорю, никого там не было, я ж так бы не стала брать!

– Да, правда. Вроде все свежее. Странно…

– Ну вот, убедилась. Странно-не странно, а все свежее. Тут, небось, на тыщу рублей продуктов, еды на неделю.

А потом бабка будет своим соседкам рассказывать «представляешь, Нюр, иду я давеча…»

Вера рассмеялась вслух. Она зашла в кофейню. Заказала салат и блинчики с мясом. И коктейль. И кофе.

Посидев минут сорок в кафе, Вера решила прогуляться по улицам. Ей вдруг пришло в голову, что ее никто не ждет. И это было непривычно, но не огорчительно. «Ты ни о чем не жалеешь?» – спросила она себя. – «Ты ведь теперь одна».

Вера решила быть честной с собой. И минутку подумав, она уверенно ответила себе же – «нет, не жалею. Все правильно».

Она вспомнила, как последние месяцы в ее голове вертелась фраза – «надо что-то делать. Надо что-то менять.» Вот оно и случилось. Она поменяла все. И теперь надо начинать все с начала. И она начнет. Страшно? Ничего страшного. Дорога открыта. И по ней надо идти и идти, искать свой случай. И она найдет! Все будет! Получится!

Вера решительно шагала по улице и чуть не налетела на пожилую женщину.

– Ты куда ж так разогналась!

– Ой! Извините. Извините, пожалуйста!

– Идет-летит, ничего не замечает! Влюбилась, что ли?

Вера рассмеялась.

– Нет, не влюбилась. Просто задумалась.

– Думать-то думай, а все-таки смотри, куда идешь.

– Обязательно буду! Спасибо вам большое!

Женщина покачала головой «да за что спасибо-то?», а Вера поняла, что именно этой установки не хватало ее новой жизненной программе. А теперь она полностью определена: искать, думать, но на дорогу все же смотреть! Потрясающе законченная формулировка! Вера окрыленно продолжала шагать, не заметив, что прошла уже пять троллейбусных остановок и оказалась у станции метро.

Около закрытого журнального киоска на складной табуретке сидела тетка и продавала яблоки. Вера остановилась. Большие зеленые, с красным бочком!

– Это ваши яблоки?

– Ну, а чьи ж? Мои! Все распродала. Вот пять штук, последние остались. Ты не смотри, что зеленые. Они спелые. Сочные. Забирай!

Она сложила яблоки в пакет и положила на весы.

– Кило четыреста. Ладно. Давай как за килограмм.

– Нет, ну что вы. Зачем!

– Давай, давай, последнему покупателю скидка! А то за мной уж зять приехал. Ко-оль! – замахала она рукой. – Я сейчас!

У нее зазвонил телефон.

– Во. Это он звонит.

– Але, Коль! Я все. Подходи. Жду тебя.

– Сейчас на дачу поеду, к внукам, – обратилась она к Вере.

– А где у вас дача? – охрипшим вдруг голосом спросила Вера.

– По Павелецкой. На Оке. От Студен полчаса на автобусе.

– Знаю. Я там когда-то была. На картошке…

– У нас места хорошие.

Вера никак не могла себя заставить уйти. Она стояла и стояла.

– Ты приходи, если понравятся. Я еще яблок привезу. Побольше возьмешь.

– Спасибо! Приду обязательно! До свиданья!

Вера медленно пошла и, дойдя до угла, обернулась. Высокий мужчина в синей клетчатой рубашке с закатанными до локтя рукавами шел рядом с теткой, неся в руке ее сумку с безменом и складной табуреткой. Видно было, что тетка ему что-то говорит, а он слушает и кивает. Они дошли до стоящей на парковке светлой «девятки», тетка залезла на переднее сиденье. Мужчина открыл багажник. Положил туда теткину сумку. Постоял. Посмотрел по сторонам. Взгляд его прошелся по дому, словно пытаясь проникнуть за угол, где с бьющимся сердцем стояла Вера. Потом сел в машину, захлопнул дверь, и уже через минуту «девятка» безлико затерялась в общем потоке.

Вера некоторое время еще смотрела на осиротевшее место на стоянке. Потом она, сразу как-то погаснув, направилась домой. И вот тут-то, дома, едва захлопнув дверь, Вера кинула пакет с яблоками на постель и дала волю слезам. Она плакала навзрыд, громко, вслух. Ей не надо было бояться, что кто-то придет, позвонит, будет допытываться, что случилось, помешает ей выплакаться всласть. Через час, а может, полтора, слезы, наконец, сами собой иссякли. Судорожно вздохнув, как в детстве после плача, Вера почувствовала страшную усталость и провалилась в сон. Когда она открыла глаза, был уже глубокий вечер. На кровати лежали яблоки. Вера взяла одно, пошла в ванную, умыла лицо холодной водой и ополоснула яблоко под краном.

Да, – сказала она себе. – Все заново. Все сначала. Еще раз. С самого начала. – И с хрустом надкусила брызнувшее соком яблоко.

 

День рожденья

Павлик наизусть знал, как все будет. Он притащит пакеты и сумки. На целую армию, грубовато, но по-свойски прокомментирует Валя Кутякина. В холодильник надо чего? Да-да, Валечка, надо конечно. Валя глазами укажет кому-нибудь на букет гвоздик, поставленный прямо в целлофане в вазу с водой, и когда они вернутся в комнату, гвоздики уже будут спрятаны на окне. Это сюрприз. День будет полон обычной суетой, но часа в четыре Валя организует кого-нибудь из «девочек» ну что, начнем, что ли, накрывать. Через полчаса бутерброды, маслины, помидоры, огурцы будут разложены на подносы, одноразовые легкие тарелки лягут по кругу, рядом с каждой станет пластмассовый стаканчик, торты уже разрезанные будут ждать чайного момента. А чайник поставили? Надо бы чайку! А что, еще сладкое будет? Да, смотрите, вон какие торты шикарные! Ну Павлик… Ты нас прямо балуешь! Но до этого еще далеко. Сначала Панарина скажет Все собрались? Вынет из-за спины букет и что-то в пакете. Сегодня у нашего дорогого Павлика, Павла Арсеньевича, день рожденья. Мы его знаем уже много лет, мы работаем бок о бок, это надежный товарищ, ответственный, отличный работник, и мы желаем ему в первую очередь здоровья, успехов, ты очень хороший человек, и чтоб ты всегда оставался таким! А это тебе от нас небольшой сувенир. И Павлик растроганно и неловко примет подарок, Посмотри, посмотри, что там. – Сейчас. Посмотрим, будет благодарить и уверять что это именно то, о чем он мечтал и хотел купить себе сам, но нигде не нашел. И все будут довольны и начнут есть, пить, дойдут до тортов, а потом, размягченные, начнут собираться домой, так как уже будет конец рабочего дня. Спасибо, Павлик, все было здорово, ты прямо пир такой устроил. – Ну что вы…

Павлик шел, нагруженный овощами, сервелатом, карбонатом, ветчиной, семгой, конфетами и вином.

– Что это вы сегодня столько тащите? – поинтересовалась тетка из овощной палатки, у которой он, посомневавшись, купил еще и виноград.

– Да у нас сабантуй на работе.

– А чего празднуете-то? День рожденья?

– Да… У меня как раз.

– Ай ты мой хороший! Поздравляю!

И тетка от широты души протянула ему еще ветку винограда.

– Это от меня. Бери, говорю!

Через полчаса радостный, переполненный внутренним веселым возбуждением, Павлик шел по родному коридору. В отделе не было Вали, зато была молодая лаборантка Настя.

– Ой, Павел Арсеньевич, какой вы сегодня нарядный!

Лучшего подарка Павлику, наверное, нельзя было придумать. Он очень любил, когда его величали полностью, а не «Павлик»: спросите у Павлика, сейчас Павлик занесет, Павлик, сделай, пожалуйста, копию. Он в глубине души гордился своей фамилией – Полонский, которая звучала весомо и благородно, даже можно сказать – высокородно. Он часто представлял себе ситуации, когда его прекрасное имя заиграло бы в полную силу – «автором лучшего проекта стал старший научный сотрудник Павел Арсеньевич Полонский», или «надо бы согласовать с Полонским. Павел Арсеньевич, вы у себя?» или «Павел Арсеньевич, слышал вас в среду на ученом совете. Лихо вы разделались с этим Ермаковым». Иногда Павлик баловал себя еще одним вариантом: «Смотри, смотри, Полонский идет. Тот самый? Ну да. Здравствуйте, Павел Арсеньевич!» Больше всего Павлик любил моменты, когда надо было куда-то звонить. «Здравствуйте. Полонский беспокоит. Можно поговорить с Тютюкиным?» Или «Добрый день, как мне застать Виктора Васильевича Прошкина? Передайте ему, что звонил Полонский Павел Арсеньевич. Да-да. Он должен мне сообщить кое-какие цифры. Благодарю». В такие моменты Павлику казалось, что все видят и понимают, что он персона другого теста, и он даже чувствовал неловкость от такого явного собственного превосходства, потому что Тютюкин и Прошкин не виноваты, что родились такими, да и Панарина тоже. Но он разговаривает с ними на равных и без всякого высокомерия, как истинный интеллигент, а также дворянин.

Он благодарно засмеялся Насте. Тут появилась Валя, которая, услышав ее слова, тут же добавила: «А он у нас всегда такой – молодой да веселой». Для Павлика ее вступление было, словно кто-то пустился вприсядку под флейту. Он многозначительно, как ему показалось, посмотрел на Настю, что означало – что делать, простим! Валя не предложила ему «пойти в холодильник», и он, улучив момент, распихал туда все сам до вечера. На столе Панариной стоял роскошный букет гвоздик. Павлик внутренне усмехнулся, понимаю, но сделал вид, что не замечает цветы. Вскоре явилась начальница, которая объявила пятиминутку и рассказала, о чем шла речь на дирекции. Потом все занялись своими заданиями. Около часу дня народ зашевелился. Павлик спросил у Марины Ваниной:

– Ты куда?

– Как куда? Обедать. А ты что не идешь?

– Нет, и тебе не советую. А то вечером есть не сможешь.

– Ну да, не смогу! Смогу! Давай, пошли!

– Нет, я не пойду.

– Ну ладно.

«Странно», – удивлялся Павлик, – «Может они забыли? Но это исключено. Никто никогда еще не забывал про дни рождения. И цветы куплены».

После обеда сотрудницы вернулись немного подобревшие.

– Павлик, ты чего это сегодня с нами не пошел?

– А он загордился. Смотрите, костюм новый надел, и с нами уже не водится.

– Да, такой мужчина интересный стал, и на нас уже и глядеть не хочет, – кокетничали они напропалую.

– Ну уж, что вы… Да я… Ну вы уж… изворачивался Павлик, счастливый от всеобщего внимания, но как всегда не готовый отражать женский натиск.

– Ну ладно, девочки, пошли работать. Надо сегодня закончить и отослать все Буракову. А то деньги не выпишут.

Все расселись по своим местам.

«Неужели они забыли», – мучился Павлик. – А цветы? Как им намекнуть? Если они и вправду забыли, то как-то неудобно напоминать, ставить их в такое положение… А с другой стороны я столько накупил… столько денег… ну да ладно… что же делать?»

В пять часов все еще сидели над своими бумагами.

В полшестого Панарина собралась уходить. Она взяла букет: «Вот мне какую взятку сегодня поднесли! Все, до завтра, я буду как обычно».

После нее потихоньку стали собираться и остальные.

– Ты сейчас куда?

– Да я хочу забежать в магазин…

– Вов, это я. Ты когда идешь? Ну, подъезжай. Я тебя у косметики буду ждать.

– Мам, я задержусь. Мы с Мишкой пойдем в кино. Ладно, пока.

– Алеш, ты уроки сделал? Ну, попроси папу. Ты скажи, что я сказала. Не ходи гулять, сначала реши все. Ты понял?

Павлик сидел в своем сером костюме. «Забыли! Как же так! Они забыли! И что теперь делать?» Он страдал и одновременно боялся, что вдруг они вспомнят, поймут свою оплошность, и ему будет мучительно неловко, что он-то не забыл, помнил, а им не сказал, и, значит, это он их поставил в такое положение. Ведь они не обязаны помнить все на свете. А он должен был их пригласить попраздновать, а не сидеть тихо, как мышь. Он сам виноват! Все разошлись, а он все сидел, и ему было горько. Он вдруг вспомнил о тетке из овощного киоска, наверняка она спросит, как прошел сабантуй. Надо дождаться, когда она закончит торговать. «Не хочу идти мимо нее».

Он пошел в другую комнату, открыл холодильник, достал оттуда кусок какой-то ветчины, сжевал, достал еще. Ведь он не обедал, он проголодался. Но было невкусно. И как-то неуютно. И глупо. Куда девать эту всю еду? Ведь завтра все обнаружат, что холодильник полон. И что сказать? Тащить домой это все? Еще глупее. И что он будет со всем этим делать?

Павлик долго сидел один на работе. За окном совсем стемнело. Было тихо. Телефоны не звонили. Коридор был пуст и гулок. Павлик встал, взял свой портфель, бросил туда горсть конфет, запер дверь и медленно отправился домой. Час пик уже давно прошел, народу в метро было немного. Он сидел на краю длинного пустынного сиденья, словно уравновешивая пассажира, спящего на другом краю. На его станции больше никто не вышел. Вверх по эскалатору он ехал один. Пришел домой, достал газету, поднялся, переоделся, включил чайник и долго сидел на кухне. А потом пошел спать.

Так и прошел этот день.

 

Подкова

Было самое неприветливое время года – середина ноября с его пронзительными ветрами, с колючим снежным дождем, унылыми серыми короткими днями и неуютными сумерками, когда не видно ледяных луж. Женя так замерз, что даже не смог как следует нажать кнопку лифта. Задеревеневшие руки не слушались, и кнопка не зажигалась. А, пойду так, подумаешь четвертый этаж. Он уже было начал подниматься, но услышал, что лифт спускается. Кивнув соседке, Женя вошел в тесную обшарпанную кабину лифта, с шелухой от семечек и какими-то полувысохшими подтеками на полу – то ли вино кто-то разбил, то ли черт его знает что.

Дома, конечно, никого не было. Женя на ощупь зажег свет, повесил на вешалку плащ с подстежкой, похожей на сине – коричневый клетчатый плед. Этому плащу уже лет двенадцать, подстежка превратилась в рогожку и совершенно не грела. Надо бы, что ли, какое-то пальто. Людка сволочь все себе шубы покупает, а в чем мужик ходит ей на хрен не нужно. Он засунул шарф в рукав и начал снимать насквозь промерзлые туфли – тоже уже не помню сколько ношу, как вдруг в коридоре появилось некое существо. Вот мать твою, наказание!

Его с очень большой натяжкой можно было назвать собакой. Помесь нечистопородной болонки с каким-то омерзительным терьером, из тех, что смотрят красноватыми глазами сквозь челку, с розовым облезшим брюхом, с пожелтевшей шерстью, свалявшейся в войлок и свисавшей длинными колтунами как дреды у дебильных пацанов, и мой туда же.

– Спал, гад! Чего проснулся?

Пес потягиваясь и позевывая, вилял хвостом и не собирался уходить из коридора. «Вот сволочь», – простонал Женя, представив себе, что опять придется идти на эту проклятую улицу. Собака, привычно не реагируя на хозяйский тон, невозмутимо ждала. Женя с ненавистью стащил с вешалки задубевший плащ, который еще не расстался с набранным холодом.

– Пойдем, урод! Я ж тебя сейчас угуляю, ты у меня век не запросишься!

Женя открыл дверь, и собачонка устремилась вниз по лестнице.

– Подожди, гад! Подожди меня, я сказал!

Женя угрюмо брел вдоль треугольного скверика, где обычно все выгуливали собак. Пес деловито обнюхивал дорожки, черные клумбы, на которые летом было нельзя ступать, метил деревья, копал передними лапами ямы, что – то там находил и быстро съедал, шкодливо посматривая на хозяина.

– Знаешь ведь, что нельзя! А жрешь! Ну и жри! Сам ведь сдохнешь. Глупый урод!

Женя завершал уже второй круг вокруг садика. Пусть я тут замерзну, на фиг, но захочешь домой – не – ет, будешь гулять, блин, до посинения. От этой злорадной мысли Жене даже ненадолго стало теплее. Пес казалось, был слегка удивлен, что прогулка затянулась, но пока он не выказывал никаких намерений возвращаться.

Женя натянул вязаную шапку на самые брови, поднял воротник, сунул руки в карманы. Нет, надо домой, а то околею тут на холоде. В это время под ноги ему попалась какая – то железяка, и он отработанным футбольным движением откинул ее в сторону. Железяка звонко звякнула.

– Интересно, что это было? – подумал Женя. – Вроде сколько хожу, а никаких железяк тут не лежало. Дойдя до этого места, он поискал глазами, но ничего не обнаружил.

– Странно, – удивился он. – Куда она подевалась? Он решил сделать еще круг и снова поискать – может быть на газоне. Но и на газоне не было никакой железяки.

– Что за чертовщина? Я же точно помню, что я ее откинул, и она еще обо что – то ударилась. А кстати – обо что? Звук был как от удара металла по металлу. Нет, я тебя найду!

Женин пес уже готов был идти домой, но с недоумением снова шел за хозяином, который как заведенный ходил вокруг скверика. Поравнявшись в очередной раз с местом, где лежала эта штука, Женя попытался вспомнить, как он ее откинул.

«Вот идиот», – ругнул он сам себя. Железяка попала ему под правую ногу, и он машинальным движением футболиста сделал пас налево! А ищет по правой стороне! Женя мысленно повторил свой пас и уже через минуту нашел на газоне слева то, что искал. Это была железная штуковина, напоминавшая с виду подкову. Рядом с ней валялось мятое детское ведерко, вот почему раздался такой лязг! Женя наклонился. Похоже, это и есть подкова. Он поднял ее, постучал ею по дереву, чтобы слетели комья земли. Откуда она тут взялась? Какая лошадь ее потеряла? Да и лошадь ли? Подкова была маленькая, таких и лошадей-то не бывает. Может, пони? Но что-то я никаких пони на нашей улице не видел. А лошадей, что, видел? Но подкова-то настоящая, это сразу видно, старая, ржавая, не игрушечная. Ну, че, берем находку? На дверь повешу. У кого это я видел, на двери подкова висит? Но тут Женя представил себе свою квартиру и Людку – мало у нас хлама. Ты еще какую-то ржавую дрянь с помойки приволок! Я тут вкалываю, света не вижу! Ты бы лучше… – и понеслась! Пасть открыла! Женя уже замахнулся, чтобы закинуть подкову куда подальше, но что-то остановило его руку. «А назло этой суке, мой дом», – несвязно подумал он. Он опустил подкову в карман и повернул назад. Пес понятливо обогнал его и замаячил впереди, время от времени оглядываясь на хозяина.

Год провалялась подкова в кармане Жениного плаща. Он вспоминал о ней только, когда надевал его и чувствовал, что один карман слишком тяжел. «Что за черт», – думал он. – «А, это ты!» Но не выбрасывал, а оставлял в кармане и забывал снова. Начиная с апреля, Женя перешел на куртку, и плащ все лето до самого ноября пылился на вешалке в коридоре.

За этот год в Жениной жизни произошло много событий. Во-первых, у него из кармана выкрали паспорт. Мало того, что пропала вложенная в него заначка, но пришлось платить еще какие-то деньги за новый. На этом история с паспортом не закончилась. Вскоре обнаружилось, что по его старому паспорту кто-то сидит, а следователи не проверили сразу, что паспорт недействителен. И Жене пришлось доказывать, что именно он является настоящим Евгением Васильевичем Прошиным, 1963 года рождения, но при этом ничего противоправного не совершал, а тот, кто осужден под его фамилией, – другой человек. Пока доказывал, того по каким-то туманным причинам выпустили, уголовное дело злило в небытие, и Жене посоветовали не лезть, куда не следует, поскольку судимости вроде как нет. «Если ты не он, то живи спокойно и не рыпайся». Так что Женя теперь стал сам себе двойником и только молил, чтобы его другое «я» не влипло больше ни в какую заварушку.

Во-вторых, его уволили. С таким трудом нашел эту работу, не бог весть что, – грузить керамическую плитку покупателям. Так однажды покупатель вернул половину товара, заявив, что плитка битая. А плитка эта чертова, итальянская, заказная, дорогая, сволочь! И конечно, хозяин обвинил Женю, что он эти плитки грохнул. А ты потаскай сам эти пачечки! Понадрывай свое брюхо! Короче, и деньги с него содрали, и с работы выгнали. Три месяца не работал, сейчас вроде как его берут какую-то территорию охранять, но это что за работа – день и ночь сидеть в будке на стуле и двор стеречь, нашли бобика! А зимой! В моем-то плащике! Но и это еще не все. Людка-то, поганка такая, – все, говорит, осточертел ты мне. На развод подала. Да катись, кому ты сдалась! Так она еще квартиру собралась разменивать, или, говорит, мне денежную компенсацию, или купи себе комнату в коммуналке, а мне квартиру оставь. Ага, как же, сейчас!

И Колька, сын, тоже чудило хреново, говорил ему, не садись на чужой мотоцикл! А теперь, кто будет платить за этого харвея? Я? С каких таких? Еще хорошо, башку себе не свернул!

Из крупных неприятностей можно назвать еще, что сгорел дом в деревне, сто восемьдесят километров от Москвы. Там жила его тетка, старая уже. Он все надеялся, что она ему этот дом отпишет, и он, когда она помрет, переедет туда, и черт с вами со всеми. Живите, как хотите. Так вот вам, дом сгорел. Тетку взяла к себе Верка, его троюродная сестра. Она жила там в соседней деревне. «Спасибо, хоть взяла. А то еще мне пришлось бы! А куда ее деть-то? Самого гонят. А дом – ек. Нету больше дома. Надо было давно… да что теперь говорить».

А по мелочам тоже год был не сахар. То зуб без конца болел, выдрали неудачно, инфекцию занесли, чуть зрение не потерял из-за них. Два месяца ходил на всякие процедуры. То ногу распорол гвоздем, наступил на доску. То телефон вдруг отключили по ошибке, вроде как счет не оплатил междугородний. Потом разобрались, правда. То новый свитер в краске вымазал – так обидно было. Раз в кои веки купил себе новую вещь – и на тебе, о свежую краску потерся. Хоть бы написали, что окрашено! И вот так без конца, всего не упомнишь. Хоть бы что-нибудь хорошее случилось для разнообразия. Последней каплей был телевизор. Пришел домой, хотел футбол посмотреть, а он вдруг не включается. Что такое, елки-моталки! Вчера работал! Женя его так-сяк крутил, антенну проверил, предохранитель поменял – бесполезно. Не работает! Позвонил соседке в дверь. Открыла дочка.

– Ой, здрассте, дядь Жень!

– Ксень, папа футбол смотрит?

– Нет, он ушел куда-то. Я не знаю где он.

– А мать?

– Она у тети Гали.

– Ксень, а у вас телевизор вообще работает?

– Да, работает.

– Слушай, если я у вас футбол посмотрю? А то у меня что-то забарахлил, а сейчас футбол начался…

– Да, дядь Жень, пожалуйста, конечно, только ко мне сейчас ребята придут…

– Понятно… А что у тебя на шее за украшение?

– А это подковка, на счастье. Мне бабушка на день рожденья подарила.

– А почему на счастье?

– Ну, примета такая. Подкова – к счастью. Вы разве не знаете?

– Не, не знаю. Ну ладно. Пойду.

– До свиданья дядь Жень. А то заходите.

– Нет. Пойду. Вы все равно не дадите посмотреть.

Женя вернулся в свою квартиру и шандарахнул кулаком по телевизору.

– Давай, включайся. Давай говорю!

По экрану забегали полосы. Женя посмотрел на часы. Уже полматча прошло. Куда бежать? И пока добежишь, все остальное пропустишь. Вот гадство! Ну что им стоило, та кую малость! Футбол не дали посмотреть!

Женя не знал, к кому он обращался, Наверно, к каким-то высшим силам, от которых все на свете зависело – и удача, и невезенье. Он вспомнил соседскую Ксеню. «Бабушка… на счастье… примета такая…подкова…»

– Что-о?!! Подкова?!! Какое, на фиг, счастье! Да вот оно мне где, это ваше счастье!

Он подбежал к вешалке в коридоре, достал из кармана плаща подкову, распахнул окно и со всего размаха швырнул ее вниз. Провались ты! Он услышал, как подкова упала на тротуар. Женя сквозь зубы пробормотал вслед подкове еще «пару ласковых» и закрыл окно. Раздраженное состояние не ушло. Хотелось выпить как следует, или побить кого-то, что ли. Выпить было не на что, бить некого. Женя в сердцах стукнул пару раз по телевизору. Старый самсунг исходил полосами и помехами. Что там с ним, так его за ногу? Женя нашел в ящике руководство по эксплуатации, стал изучать схему. Все-таки не зря учился в техникуме, кое-что соображаю. Взял свои инструменты, набор отверточек всех калибров. Поставил телевизор на табуретку, залез во внутренности и начал разбираться.

– На счастье, мать их так, на счастье, видите ли, – бормотал он сам с собой, – а ну-ка, здесь посмотрим… Бабушка подарила… Я те покажу бабушку… Я те такую бабушку…Так, хорошо, здесь у нас порядочек… примета у них такая… Что же тогда не так?

– Ах, вот ты где притаилась, нашел я тебя, сучка ты поганая, – обратился он к оборванной антенне. – От меня не укроешься. Сейчас я тебя припаяю, припаечку сделаем, ты у меня как миленькая будешь… На фиг эти приметы…Так, где у нас паяльник? Колька забрал? А, вот он. На месте… На фиг нам эти приметы… Бабушка…Мы без примет как-нибудь…Без бабушки…

Через некоторое время телевизор заработал.

Примерно месяц-полтора спустя Женя столкнулся около дома с соседом с верхнего этажа.

– Привет, Жень! Ты, что ли?

– Привет. Я.

– Что-то я тебя не узнал! Богатым будешь!

– Да уж…

– А что? Примета такая.

– Да я эти приметы…

– Не скажи. Вот у меня недавно, хочешь верь, хочешь – нет, такое было.

– Чего было-то?

– Представляешь, иду домой, и вдруг на меня откуда-то сверху что-то падает. Тяжелое. Чуть башку не расшибло. В двух сантиметрах пролетело. Я смотрю – что за черт, подкова. Откуда? Что? Не иначе как с неба.

– Может из окна кто выкинул?

– Ты что, кто ж подкову выкинет? Нет, это знак.

– И что за знак?

– Хороший знак. Я ее поднял, домой принес. На дверь повесил. И тут поперло. На работе повысили, денег прибавили, жене от бабки дом в деревне достался, Вовка в институт поступил, бесплатно. Я ему те деньги, что на обучение копил, обещал на машину дать. Вот в отпуск собираемся в Испанию, горящий тур, вдвое дешевле, а номер чуть ли не с бассейном. Прикинь? И еще мне командировка светит в Финляндию, на четыре месяца, не бог весть что, конечно, но…Европа все-таки. А ты говоришь… Ты чего, Жень, ты куда?

– Да мне тут… Я вспомнил…

– Спешишь? Ну, ладно, давай. Удачи!

– Ага. И тебе.

Женя медленно открыл дверь, зашел в свою пустую квартиру. Людка уже забрала свои шубы и платья, стулья, занавески тюлевые и другой ценный хлам. А также любимые сувениры – картинки и эстампы, вазочки, статуэтки. На стенах, где висели рамки, остались темные прямоугольные пятна – видно, насколько остальные обои выгорели. Сын Колька уже давно жил своей жизнью, то появлялся, то исчезал. Людка, наверно, знала, где он. А отцу он не считал нужным сообщать. Ее влияние…да ладно, пусть живу т, как знают.

В коридор выползла полусонная собака, которая не ожидала хозяина так рано. Но раз он пришел… Пес неуверенно помахивал хвостом, готовый в случае чего еще часа два потерпеть. Не услышав привычных интонаций, он вопросительно смотрел на Женю. Женя стоял и тоже смотрел на собаку. Молча. Потом сделал глубокий вдох, задержал дыхание, шумно выдохнул и сказал:

– Ладно, пошли, что ли, как там тебя… Тишка.

Давно он не называл собаку по имени.

 

Пуговица

Нина не заметила, как мать постарела. Вроде бы это ни в чем особенно не проявлялось, она по-прежнему ходила на работу – мать работала врачом и часто брала субботние дежурства, или вечернюю смену, выручала кого-то заболевшего или отпускника. Ей уже тяжело было бегать по вызовам, поэтому она только вела прием. Перед ее кабинетом всегда собирались огромные очереди. Причин было две – во-первых, она очень долго беседовала с каждым пациентом, выясняя все о его самочувствии. Но после приема все только и говорили – настоящий врач. Такая внимательная, такая опытная, сейчас таких нет. И приходили впоследствии только к ней. Это и было второй причиной. Да, больные обожали мать. Она была с ними терпелива и заботлива. Сколько Нина выслушала восторженных благодарностей, сколько цветов – целые поля, наверно, были срезаны на букеты для матери от благодарных пациентов. Больше она ничего не принимала – никаких других материальных проявлений благодарности. Поэтому и ходила в одной юбке и двух блузках. Ну, может это, конечно, утрированно. Но одевалась она всегда очень скромно. Нина часто говорила «мам, ну давай купим тебе какой-нибудь одежды, что ты ходишь все в одном и том же». А она отвечала «Зачем? Для кого мне выряжаться? Папа умер, а мне все равно – лишь бы чисто было. И все равно под халатом не видно». «Ну, мама, ни для кого – для себя». «А мне это не нужно». Но Нина все равно нет-нет да и покупала матери то блузочку, то кофточку, то какой-нибудь шарфик. «Мама, ну посмотри, как тебе хорошо!» «Да, пожалуй, неплохо, но, наверно, дорого. Жалко денег». «Да перестань, мама, на себя не должно быть жалко», – учила ее Нина. Но мать, привыкшая к жизненным трудностям, так и не смогла преодолеть эту боязнь траты лишних денег на себя и привычку обходиться самым необходимым. «Меня и в старом пальто уважают», – часто повторяла она. Несколько раз, правда, Нина попадала в точку – мать с первого взгляда полюбила светло-серый жакет и блузку в мелкий серый и бордовый цветочек. С тех пор она почти не вылезала из них и носила их с нескрываемым удовольствием. И Нина решила, что будет время от времени ставить мать перед фактом – «вот тебе кофточка, вот тебе юбочка, изволь носить». И мать сокрушенно принимала подарки – «Куда мне это? Сколько ты потратила?» – и хотя Нина всегда скрывала настоящую цену и называла втрое меньшую, мать всегда говорила «с ума сойти, так дорого!»

И все было хорошо, и все продолжалось, и никто не замечал, как мать старела. И вдруг это стало проявляться в самых неожиданных вещах – в том, как она вдруг днем ложилась поспать, засыпала перед телевизором или не имела сил лишний раз куда-то пойти. В том, как она иногда невпопад отвечала, не сразу понимала шутку или смысл рассказанного анекдота. Была еще одна странность – мать вдруг стала хуже готовить. Она вообще очень вкусно готовила, и Нинины дети обожали бабушкины котлеты и пироги. А зять особенно любил супы. А тут вдруг – то недосолила, то пересластила, то мясо жестковато, то наоборот переварено – «думала, что выключила, а оно еще час на огне стояло. Хорошо, что вспомнила». И пироги стали не такие – тесто плохо взошло. В общем, то одно, то другое. Нина ничего не говорила матери. Зять тоже – он по привычке все съедал и может, не замечал, что суп не такой вкусный, как обычно. Но дети то и дело оставляли еду на тарелках – «ба, я больше не хочу, ба, невкусно».

Признаки старения проявлялись и в том, что все чаще посуда была вымыта плохо. Мать не признавала посудомоечную машину и всякие химические средства. Только горчичный порошок и питьевая сода. Посуда, вымытая ею, всегда была чиста, как хирургический инструмент. А тут вдруг на тарелке остался присохший кусочек капусты от щей, дети приняли его за крыло мотылька. Или чайные ложки вдруг пахли рыбой или луком – мать мыла их той же губкой, что и кастрюлю. Иногда возьмешь вилку – а она жирная от прошлой еды. Мама просто сполоснула ее холодной водой и все, без всякой соды. Раньше такого никогда не могло быть. Самое отвратительное – следы засохшей гречки на вилках. Это почему-то вызывало у Нины содрогание от брезгливости, и она раздраженно думала – лучше б я сама вымыла.

Однажды Нина застала мать за стиркой пододеяльника – «мама, зачем ты это делаешь? У нас что – стиральной машины нет?» «Я не хотела тебя затруднять». «При чем тут это, машина как раз и нужна, чтобы стирать белье. Ты машину не затрудняешь». Но мать время от времени все же пыталась стирать вручную. Может, она хотела скрыть какие-то моменты, случившиеся с ней во время глубокого сна, и ей было неприятно признаваться в них даже Нине. Но стирать как следует у нее не было сил. Полоскать белье она тоже не могла, а уж отжать и повесить – тем более. И поэтому без конца вызывала Нину, жившую этажом выше, – выкрути белье, пожалуйста, и если можешь, повесь. А Нина в этот момент была, как правило, чем-то занята, и, раздражаясь, говорила: «мам, ну почему ты такая упрямая, ведь мы уже говорили – я потом сама постираю все в машине и повешу. И будет чистое белье. А ты только грязь развозишь. Руками невозможно ни стирать, ни выжимать, у меня тоже руки не железные. И маникюр я только вчера сделала». – «Хорошо, не надо. Я сама». – «Сейчас я приду», – поддавалась этому шантажу Нина. – «Мама, ну почему все должно быть по-твоему?» – «Я просто попросила помочь. Если это трудно, то я сделаю все сама». – «Да не трудно, просто я была занята». – «Ну, извини», – мать поджимала губы. – «Мам, ну я могу быть занята?». – «Можешь. Иди, мне ничего не надо». «Ой, мам, как с тобой тяжело!»

Со временем становилось еще тяжелее. Мать стала обидчивой. Она очень остро воспринимала любой ответ типа – «а можно чуть позже или тебе это срочно надо?» В принципе, в таких ответах не было ничего обидного, но проблема была в том, что часто эта просьба ввиду свой мелкой житейской значимости забывалась, и матери приходилось снова и снова просить, а потом еще напоминать, и вот это ей было обидно. «Ну почему нельзя сделать сразу? Почему я должна десять раз просить, чтобы мне полили большой цветок или вынесли мусор? Если б я могла сама, я бы не просила. Но я не дотягиваюсь, раньше я могла встать на стул. Сейчас у меня кружится голова. Вам же будет хуже, если я упаду и что-то сломаю». В таких случаях Нина смутно ощущала, что мать права и ее обидчивость происходит от собственной немощи и зависимости от других в самом простом деле. Иногда у Нины даже мелькала мысль, что наверно это невыносимо – ждать, когда кто-то сделает то, чего не можешь сама, особенно если тебе хочется этого немедленно, а тебе отвечают – подожди, потом, не сейчас. Она угрызалась и говорила себе, что будет стараться выполнять материны просьбы, не откладывая. Но беда была в том, что эти просьбы возникали всегда внезапно, и каждая из них превращалась в несколько просьб, напоминая Нине учебный фильм о делении клетки. Например, «можешь поднять ложку, она упала под стол» выливалось в «отодвинуть стол, подмести там крошки, вымыть под столом пол, раз уж стол отодвинут, вымыть весь пол на кухне – «мне так повезло, что пол, наконец, будет чистый», и протереть пол в ванной, «хотя бы чуть-чуть, все равно тряпка мокрая». «Достань мне, пожалуйста, сверху пачку риса» превращалось в ревизию шкафчика «надо же, я и забыла, что там мужа. А что там еще? Давай переложим это все вниз, тогда я сама смогу доставать, а вот это поставим на верхнюю полку». Даже если бы Нина спокойно и беспрекословно выполняла все, о чем просила мать в течение дня, то весь день как раз уходил бы только на это. Но поскольку она, как правило, была занята работой, взятой на дом, то часто в ответ на просьбу звучало то самое «мам, тебе это срочно или можно попозже?» И материны обиды воспринимались, как капризы, потому что Нина не видела срочности в просьбе вытереть пыль с букета декоративных ромашек, зная, что за этим последует уборка книжного шкафа. Часто мать звонила, когда у Нины сидела приятельница – «Нин, зайди на секунду». Нина бежала к ней, но возвращалась не через секунду, а через полчаса.

«Представляешь, она увидела в углу потолка паутину, и ей приспичило сию секунду ее убрать. Как будто нельзя сделать это позже. Я ей сказала, что у меня гости, а она – ничего, подождут две минуты. А потом пришлось еще все сдвигать, подметать и «заодно» вкручивать лампочки, предварительно протерев от пыли плафоны».

Иногда мать приходила к Нине в квартиру, и начиналось: а почему у тебя все не на месте? Зачем жакет на спинке стула? Сняла – повесь в шкаф. Пару раз мать принималась мыть посуду – мама не надо! – Но у тебя полная мойка. – Не полная мойка, а несколько тарелок, я жду, пока наберется порция для машины. – Давай я помою! – Не надо, мама, я прошу тебя! Пожалуйста, ничего не делай, сядь лучше, отдохни, посмотри телевизор. – Я пришла не телевизор смотреть, а пообщаться. – Но ты не общаешься, а только критикуешь «там не так, здесь не так». – Но у тебя беспорядок, вот я и сказала. – А ты промолчи. – Не могу. – Мам, мне было некогда, я не успеваю, понимаешь? – Вот я и хотела помочь. – Не надо! Я сама все сделаю. – Не надо, так не надо. Другая бы хоть спасибо сказала, что мать, еле живая, пришла помочь. Ладно, пойду я лучше к себе, мне тут не рады. – Мам, ну что ты говоришь! Сядь, давай чаю попьем. – Нет, спасибо, я у себя попью. Спокойно, без нервотрепки. Все, извини, что помешала.

Характер у матери портился на глазах, но Нина еще не успела привыкнуть к этому и не делала матери скидок на возраст, как убеждали ее многие подруги. «Нин, ну что ты так раздражаешься? Делай скидку на возраст». «Да я пытаюсь, но она иногда так достанет, что никаких сил не хватает. Она как будто специально доводит меня и радуется. Ей тут же становится легче, а у меня все внутри дрожит и кипит. Уже даже дети становятся на мою сторону. То все – бабуля, бабуля. А теперь сами огрызаться стали. Когда мне больные начинают ее нахваливать, я думаю – эх, пожили бы вы с ней, тогда бы узнали».

Однажды мать попросила Нину пришить ей пуговицу на блузку: «А то я сама не вижу». «Мама! Может надо зрение проверить?», – забеспокоилась Нина. – «Давно ты плохо видишь?» – «Уже несколько месяцев». – «Так что ж ты молчала?» – «Да я вроде проверялась не так давно, все было прилично, а сейчас почти читать не могу». – «А как же ты пишешь истории болезней?» – «Через лупу». Нина ахнула и записала мать в глазной центр. Там у нее нашли катаракту. Нина с мужем настояли, чтобы матери сделали операцию по замене хрусталика. – «Это ж такие деньги»! – «Мама, зрение дороже. Ты будешь читать, смотреть телевизор, писать нормально, а то ведь тебя с работы погонят. Тоже мне, доктор, который не хочет лечиться!»

Операция прошла успешно. Через несколько месяцев мать уже могла читать и смотреть телевизор и действительно продолжала работать. Как-то раз она позвонила Нине – «пришей мне пуговицу, а то у меня руки стали дрожать, не могу вдеть нитку». – «Мам, не обижайся, чуть позже ладно?» – «Ладно, но ты не забудешь? Я хочу завтра в ней пойти». – «Не забуду».

Назавтра Нина встретила мать после работы, чтобы проводить ее домой – она теперь опасалась вечером отпускать ее одну – и обнаружила, что мать в другой кофте. – «Ой! Слушай, я совсем забыла про пуговицу!» – «Да, я ждала, ждала, а потом решила – ну ладно, пойду в другой кофточке». – «Очень хорошая кофточка. Ты в ней ходи. Нечего ее жалеть. Носи все, что у тебя есть. У тебя такие вещи хорошие, не жалей их, носи и радуйся». – «Да я ношу».

Мать проработала еще год и все же решила уходить. «Больше не могу. Устаю. Могу заснуть на приеме. Больные скажут – ну и ну, кого вы нам дали? Старуху престарелую. Да и слух у меня ослабел – не слышу хрипов. Могу пропустить пневмонию. Все – выработалась. И люди меня стали раздражать. Это уж точно – пора уходить. Врач-человеконенавистник – страшное дело!»

Как ее провожали! В поликлинике было торжественное чествование и ужин. Сколько слов было сказано! Родная поликлиника помимо красочной почетной грамоты и огромного букета из пятидесяти пяти роз – по числу отработанных лет – преподнесла ей чудесный мягкий исландский плед. От министерства здравоохранения вручили медаль «За безупречную службу».

Нина решила продолжить матери праздник в ресторане, куда были приглашены главврач, все коллеги и многие друзья. Мать хотела надеть блузку, и говорит – «Нин, а пуговица-то не пришита!» Нина посмотрела – «да, замоталась. Совсем из головы вылетело. Но знаешь, блузка висит уже сто лет, ее надо стирать. И ее все на тебе видели». – «Ну и что, я ее люблю. Моя любимая блузочка!» – «Она хорошая, я ничего не говорю, но совсем не наряд. Смотри, у тебя ведь есть новый костюм! Вот это – наряд, и тебя в нем еще не видели, и вообще надо его носить». Потом домой пришли материны подружки, которые не смогли быть в ресторане. Мать тогда расстроилась – «Жалко, Маруси не будет. И Лара болеет. А Муся сидит с внуком…» И Нина решила пригласить их домой, пусть старухи порадуются, повспоминают, поболтают.

Нина считала себя хорошей дочерью. Она заботилась о матери и старалась сделать для нее все в смысле жизненного удобства. Но по мелочам мать иногда приводила ее в ярость не только своими придирками, но и внезапно пробуждавшимся категорическим императивом – «ты никуда не пойдешь», «нет, сначала сделай это, а потом уже то», «ждут? Ничего, подождут!», «ты позвонишь и скажешь…» Конфликты возникали и по поводу еды – «ты не так готовишь, надо иначе». – «Мама, а я готовлю именно так, и все едят и говорят что вкусно». – «Пусть едят, если им это нравится. Я это есть не буду».

С внуками тоже осложнились отношения. Нина не могла им внушить, что с бабушкой надо говорить вежливо и ласково. «А чего она всегда придирается? Все не так, все плохо. Мы, как ни зайдем – не бери, не хватай, не сломай, не испачкай. Можем вообще не ходить к ней, если мы ей так мешаем».

Мать старела на глазах и заметно теряла силы. Раньше работа держала ее на плаву, создавая у нее ощущение собственной значимости и востребованности. А сейчас она превратилась в «просто старуху». Правда, соседки воспринимали ее как «бывшего врача», и мать с удовольствием давала им советы и рекомендации. Но зимой она почти не выходила из дому и практически ни с кем не встречалась. Сидя в кресле, мать дремала перед телевизором. Телефонных звонков она часто не слышала или не успевала подойти к телефону. И чем меньше было внешних контактов, тем больше она нуждалась в Нине. Каждые полчаса она просила Нину зайти к ней, придумывая разные поводы. Как-то Нина ей сказала – «мама, если что-то действительно нужно – я, конечно, приду. Но ты меня дергаешь по всякой ерунде. Я не могу каждую минуту к тебе прибегать. Мне нужно сделать срочную работу, а ты меня постоянно отвлекаешь. Не обижайся, но так невозможно».

Мать на какое-то время прекращала свои звонки, а потом все начиналось сначала. Самой трудной задачей для Нины стал уход на работу. Перед работой Нина проводила у матери час или больше, но как только она говорила – ну все, мам, я должна бежать, как тут же начинался приступ стенокардии или повышалось давление. Нина пробовала менять тактику – она не говорила матери заранее, что ей надо на работу, а потом вдруг сообщала – я должна уйти, меня срочно вызывает начальник. Мать кивала «да, да, конечно», но через две минуты начинался приступ. Она не симулировала, ей действительно становилось плохо. Возможно, она просто боялась оставаться одна. На работе у Нины уже привыкли к ее опозданиям, но все же осторожно намекали – а ты не можешь положить мать в больницу? Или ты могла бы нанять кого-то, чтобы с ней сидели. Или – ты посмотри на себя, ты же вся издергалась. Нина не поддерживала этих разговоров, но в глубине души иногда чувствовала, что ее собственные силы уже дают сбой.

Старость прогрессировала. Скоро Нина вынуждена была спускаться к матери несколько раз в ночное время. Мать не могла уснуть, и ей хотелось беседовать. «Нин, поговори со мной». – «О чем, мама?» – «Ну расскажи мне что-нибудь интересное». Иногда она сама пускалась в воспоминания о своей молодости, а потом просила Нину почитать газетку «что там новенького?» Это продолжалось часами. Нина говорила – «мам, ты же не хочешь чтобы я свалилась. Я должна немного поспать». «Ну хорошо, иди» – соглашалась мать. А через сорок минут у Нины раздавался звонок – «Нин, мне что-то неважно». И Нина летела к ней. «Давай вызовем скорую!» – «Ой, да что они понимают!» «Ну наверное, что-то все-таки понимают. Сделают тебе укол, будешь спать». – «Нет, не надо». – «Ну хорошо, а меня-то ты зачем вызвала? Я ведь не врач». – «С тобой вроде легче».

И Нина разрывалась от жалости к ней и ругала себя за раздраженный тон, который с каждым разом все трудней было сдерживать.

Однажды мать призвала ее ночью и сказала: «Знаешь, давай все же вызовем неотложку. Мне нехорошо». Врачи приехали через пятнадцать минут. Узнав, что пациентке за восемьдесят, решили ограничиться засолом. Но она поговорила с ними на медицинском языке. Сказала, что она сама – старый заслуженный врач, у нее есть правительственные награды, и что если они не хотят неприятностей, пусть везут ее сейчас с таким-то диагнозом в такую-то больницу, поскольку там есть необходимая аппаратура для необходимых исследований.

Профессиональный уверенный тон сработал, молодые врачи не посмели ослушаться, и вскоре Нина въезжала с матерью на «скорой помощи» в приемный покой именно той самой больницы.

Мать провела в больнице месяц. Ее дважды хотели выписать, но как только она узнавала о грядущей выписке, ей становилось хуже. Нина приезжала в больницу утром и вечером и вскоре стала своей среди персонала. Нянечки предлагали ей пообедать – «иди поешь, осталось полно борща!», медсестры, про которых она уже знала все – и про мужей и про свекровей – говорили – «может вам укольчик сделать подкрепляющий? А то вы прямо совсем с лица спали. И мешки под глазами».

Вскоре у матери начались какие-то боли, она перестала вставать и часто отказывалась от еды. Было понятно, что дело идет к концу. При этом она давала врачам указания, как ее надо лечить, называла их двоечниками и неучами и смеялась над всеми их назначениями. Ее перевели в отдельный бокс, и разрешили Нине там ночевать. Это разрешение отчасти было связано с тем, что сестры не особенно стремились тратить редкие часы сна во время ночного дежурства на капризную умирающую. Когда Нине прямым текстом кто-нибудь говорил «ну как вы это выдерживаете?», она отвечала – «это все-таки мать». Но про себя часто думала – «Господи, дай мне терпения, больше ничего, только терпения!» Во время очередной выходки матери, когда она запретила сестрам ставить ей капельницу, потому что врачи назначили «неправильный раствор», Нина строгим голосом, как говорят с детьми, сказала: «Мама! Это что такое! Ты как себя ведешь? Прекрати немедленно». Мать опешила, посмотрела на нее больными глазами и пролепетала – «не ругай меня! Пожалуйста, не ругай меня!» Нина обняла ее, почувствовала под рукой острые плечи с выпирающими ключицами, и мягко сказала: «Мамочка, пожалуйста, не сопротивляйся, тебе нужно сделать капельницу. Иначе тебе будет хуже, понимаешь?»

«Не учи меня!» – тут же резко ответила мать. – «Ты кто такая! Ты с ними заодно! Вы хотите меня уморить!» А потом мстительно-угрожающе добавила – «вот умру – обрыдаешься, но уже поздно будет!»

Когда это случилось, у Нины не было слез. Она не рыдала. Она считала, что кончилась мука – физическая для матери, моральная для нее самой. Нина никому не рассказывала о поведении матери в последние месяцы жизни, не позволяла ее навещать. Я не дам никому запомнить ее такой – пообещала себе Нина. Пусть о ней помнят как о прекрасном враче, замечательном душевном человеке.

Были похороны, было прощание, было много искренних теплых слов. Плакали бывшие пациенты, ставшие за долгие годы друзьями. Плакали друзья, ставшие за долгие годы пациентами. Утирали слезы коллеги, называвшие себя ее учениками. Рассказывались почти легендарные случаи диагностических споров Нининой матери с корифеями, в которых она оказывалась права. Вспоминались забавные ситуации с ее больными, ее смешные и остроумные реплики, которые передавались следующим поколениям врачей. Нинины друзья, знавшие ее мать с детства, рассказывали, как они всегда прибегали к ней за «справкой от физкультуры». Нина вспомнила, как мать однажды вызвали к директору школы, и он начал отчитывать ее за Нинино плохое поведение на уроке истории. «А мама вдруг подходит к нему и говорит: подышите глубоко, еще, теперь задержите дыхание. У вас хрипы в правой стороне, возможно бронхит, но я бы не исключала пневмонии. Надо провериться. И к печени отнеситесь повнимательнее. Он так и отпал».

Поминки были хорошими. Люди сидели, вспоминали, говорили добрые слова, и никто не торопился уходить. Видно было, что они совершенно искренне переживают утрату.

Нина тоже чувствовала утрату. Благодаря теплым словам чувствовала ее еще сильнее. Но слез не было.

Через какое-то время Нина решила привести в порядок материну квартиру. Она открыла дверь, зашла, и у нее вдруг защемило сердце – все на своих местах, а матери нет. Нигде. Тишина. Нина вздохнула, подошла к вешалке, где висело материно старое пальто с аккуратной серой норочкой по воротнику. Шапка из нутрии, оренбургский шарфик-паутинка. Пальто хранило материн запах, как и вся квартира тоже сохраняла свой собственный дух, привычный с детства. С тяжелым сердцем Нина подошла к окну, к полке с книгами. Провела пальцем по пыльному телевизору. Раскрыла шкаф. Там аккуратно висели материны вещи, все, кроме того нарядного костюма, в котором она праздновала свой уход с работы. В нем она и была похоронена.

Нина смотрела на знакомые кофточки, серый жакет. Любимая блузочка! Вдруг что-то мелькнуло в Нинином мозгу. Она вынула блузку из шкафа, сняла с плечиков… так и есть! «Нина пришей мне пуговицу, я хочу в ней завтра пойти». – «Да, да, обязательно, потом.» «Нина, пришей мне пуговицу!» – «Пришью, пришью! Ой, опять забыла! Пойди в чем-то другом». – «Но ведь это одна минута!» – «Мам, вечером пришью, а сейчас надень что-нибудь еще, у тебя столько хороших вещей». – «Ну, ладно…»

Так и не пришила…

Уткнувшись лицом в пеструю блузку, Нина громко плакала, захлебываясь слезами. И когда казалось, что уже все выплакано и глаза режет от выступившей соли, одного взгляда на промокшую от слез блузку с жалко торчащими ниточками на месте оторвавшейся пуговицы было достаточно, чтобы чувство горькой вины снова накрывало ее тяжелой душной волной. Вся Нинина убежденность в том, что она хорошая дочь, вся уверенность в своей правоте на фоне материного старческого самодурства, все материны прихоти и капризы ничего не значили по сравнению с одной-единственной пустяковой невыполненной просьбой.

И снова она задыхалась от рыданий и от того, что уже никогда, никогда…

И сквозь эти рыдания, и сквозь мутные туманные линзы слез, ей вдруг привиделся материнский чуть насмешливый взгляд, и голос, родной, тот, давний, мамин, сказал: «Ну, что ты, доченька! Нашла из-за чего так убиваться! Подумаешь, пуговица!»

 

Порок сердца

Лариса ходила по квартире и нервно переставляла с места на место вещи, попадавшие ей под руку. Ну как же так, ведь она предупреждала, она сто раз говорила, она напоминала каждый день, каждое утро, уходя на работу. Разве не так? Так! Она ведь не может не ходить на работу и сидеть дома! Но наверное надо было сидеть и караулить самой. Тогда бы этого не случилось. Но ей в голову не могло прийти, что после стольких разговоров, стольких напоминаний… Ведь она предупреждала – смотреть в глазок, без этого дверь не открывать, никого не впускать. Ведь сто раз говорила! Неужели это так сложно! И теперь – что делать? Что?

– Мама, ну почему ты открыла дверь? Ведь я же тебе говорила: не открывай. Сначала спроси кто. И без меня вообще лучше не открывай. Мы никого не ждем. И что ты всегда отвечала? «Я не открою». Почему ты открыла?

– Я не знаю, – лепетала старуха, придавленная тяжестью своей вины. – Я сама не понимаю. Я спала. Они позвонили. Так рано. Я пока встала, надела халат… а они все звонят и звонят. Я и перепугалась. И открыла по глупости. Прости ты меня, дуру старую.

– Да причем тут «прости», мама! Прости, не прости, а они его забрали! И что теперь? А если б ты не открыла, они бы ушли, понимаешь? Звонят – пусть бы хоть обзвонились. Дверь-то ломать бы не стали. Не открывают – значит, нет никого, и все, ушли. А ты…

– Ну что мне сделать, Ларисочка? Хочешь, я поеду туда, скажу «не забирайте его. А то я умру прямо здесь у вас». Хочешь, я поеду, стану перед ними на колени?

– Ой, мам, ну зачем ты это говоришь? Куда ты поедешь? Ты и по квартире-то еле ходишь. На колени она перед ними станет! Да они тебя в психушку отправят! И вообще не пустят. Туда родителей не пускают.

– Что же делать? – старуха сидела бледная, с тревожными глазами. Она не знала как искупить свою вину. Она, которая вынянчила своего любимого единственного внука, своего Сашеньку… Сколько он болел в детстве… да и сейчас такой слабенький, чуть что – сразу заболевает. А умница какой! Лучшая контрольная по математике! И сочинения он пишет самые лучшие! Учительница даже себе оставила его сочинение, на память! А по английскому! К ним в школу иностранцы приезжали, из Англии, – так Саша с ними свободно разговаривал, даже на прогулке их сопровождал! И в институт готовился поступать. Сам, без репетиторов, откуда у нас деньги… и поступил бы, обязательно, такой талантливый мальчик. А в школу он пошел не в шесть с половиной, как многие, а в семь с половиной, именно потому, что болел много… И вот теперь ему уже исполнилось восемнадцать. А они пришли, обманом, рано утром. Разбудили. «Откройте, мы к Саше…» и фамилию назвали. Она спросонья вообще ничего не поняла, решила, что Сашенькины друзья пришли. Ей бы на часы посмотреть, она бы поняла, что в семь утра гости не приходят. А она не посмотрела на часы. А наоборот впустила их – сейчас, сейчас, ребятки. Выросли как, я и не узнаю никого. А Сашок-то еще спит, соня такой, ленивец. Вы-то вон какие молодцы, уже на ногах!» Еще чаю им предлагала, ой, дура! А они: «Бабуля, чай в другой раз. Давай-ка ты нам Сашка своего разбуди!» И ведь пошла будить, ой, пошла, своего Сашеньку… А он спит, руку под щеку подложил, как в детстве. И спит, такой маленький, макушка растрепанная… Так жалко будить его было. И почему она этих послушалась? Почему она стала его за плечо теребить, так легонько, чтоб не испугался, не вскочил…

– Вставай, Сашок, вставай, там ребята к тебе пришли.

– Какие ребята, ба? – сонно спросил он.

– Да не знаю я их, какие-то твои, наверно.

Он вышел к ним в трусах.

– Вы кто?

– Так, Рябцов, давай, десять минут на сборы. Поедешь с нами.

– Куда?

– Родину защищать.

– Но я…

– Давай, давай, Рябцов, не разговаривай. Мы тебе три повестки посылали. Ты что же, уклониться решил от воинского долга?

Тут уж она что-то сообразила, сердце так и рухнуло.

– Да что же вы? Да значит вы не со школы? Да куда ж вы… да ему же надо в институт поступать! А что ж я матери-то скажу!

– Скажешь – пошел ее сынок в армии служить. А вернется через год-полтора – и в институт как раз поступит.

Лариса пришла с ночного дежурства, поставила на стол в кухне пакеты с едой. Мать сидела на стуле, сгорбившись, горестно сцепив руки на коленях.

– Я по дороге решила – куплю, чтобы еда была какая-то. И на завтра перейдет. Все равно мимо шла. Мам, ты, что это какая-то не такая? Заболела? Сашка дрыхнет?

Почуяв неладное, Лариса зашла в комнату сына. Увидела откинутое одеяло, книгу, распахнутую надвое корешком кверху (сколько раз говорила – так книги не кладут, машинально мелькнуло в голове), наушники на столе, рюкзак на полу…

– Мама, где Саша?

Старуха трясущимися губами еле выговорила:

– Они приходили. Я открыла дверь.

– Кто приходил? Мама, я не понимаю. Ответь по-человечески – кто приходил?

– Они…

– Кто – «они»? – и вдруг молниеносная догадка пронзила мозг «не может быть! Нет, только не это!»

Сколько раз ей рассказывали, что вот так это и происходит – они приходят рано утром, чтобы застать врасплох, и уводят парней силой, потому что у них недобор, им надо выполнить план по призыву. У знакомой почтальонши Люси так забрали сына-студента. Причем пришли в выходной, муж спросонья не разобрался – кто, зачем. Буркнул – «сейчас позову. Коль, выйди, тебя спрашивают. Совсем стыд потеряли, покою нет в выходной день» – и отправился досыпать. Правда, им беспокоиться было вроде не о чем – сын студент-очник, второкурсник, на бюджетном отделении. А все равно пришли и увели. Люся потом бегала со всеми бумажками, доказывала, что его неправильно забрали. Но пока бегала, его уже куда-то отправили в часть, а куда – не говорили. Сказали – не волнуйтесь, не в горячую точку. Ей удалось все же найти какого-то знакомого военного, кажется, генерала, который помог ей добиться ответа, где ее сын, а главное – обратиться, куда следует, с жалобой на нарушение – ведь у сына была отсрочка. Ей там сначала сказали – да ладно, мамаша, пусть сынок послужит, чего там, не развалится. Но Люся была настойчива – его забрали незаконно, и я буду жаловаться куда угодно, до самого верха дойду! Отбила она своего Колю! Выпустили! Хорошо, генерал помог. А если нет генерала знакомого? Вот у Ларисиной сослуживицы, Светы, тоже поймали и увели. Главное, сначала позвонили в дверь – она им отвечает: нет его, не живет он здесь, уехал к девушке своей, а куда я не знаю. Они уже уходить собрались. Стоят на площадке и разговаривают – где нам его отлавливать? Или черт с ним? А тут соседка – кого ищете, молодые люди? Да такого-то. – А он во дворе с ребятами, я его только что видела. В синей футболке, высокий такой. – Спасибо, мамаша. – Да не за что.

Она потом из любопытства к Свете сунулась – мол, что за люди твоего Женьку разыскивали? – А ты откуда знаешь? – удивилась Света. – А я им сказала, что он во дворе с ребятами стоит.

– Что?! Кто тебя просил?! Что ты лезешь не в свое дело?

Света соседку чуть не убила, а Женьку так и не смогла вызволить. Она аж поседела вся. Парню-то еще не было восемнадцати, все равно забрали. И к тому же нахамили, и припугнули, мол, будешь выступать, мы его в такое место зашлем, что мало не покажется.

И Таня Смирнова, тоже с работы, рассказывала, как ее Олега прямо на улице ночью поймали, когда он домой шел. И у Веры из дома напротив такая же история была, ее сын на машине ехал, его останавливает гаишник, мол, ваши права и так далее. А потом говорит – вы призывного возраста, почему не в армии. Короче, через два дня приезжает по его адресу военкоматчик и загребает парня. Гаишник навел.

И столько таких историй Лариса наслушалась, что совсем покой потеряла. Вдруг за Сашей так же придут? Саша с детства слабый, болезненный, ему в армию нельзя. Она и в поликлинику его водила, и в школе была диспансеризация – но все врачи написали свои заключения, что Саша здоров и годен к строевой службе.

И тогда Лариса строго-настрого запретила всем – а кому всем? – матери и Саше – открывать двери незнакомым людям и отвечать на непонятные телефонные звонки. Видишь – номер неизвестный, не определился, – все, трубку не берем.

И хотя она в глубине души не хотела верить, что это может произойти с ее сыном, но еще глубже сидела бессонная, парализующая тревога, и Лариса каждый день повторяла, напоминала, а потом еще звонила с работы – никому не открывайте. Саши нет дома!

Не то, чтобы она была против службы в армии. Как раз нет, она считала, что именно армия может сформировать мужские качества в парне – ответственность, решительность, храбрость. Когда Лариса была молодая, почти все ее одноклассники отслужили по два – три года. Но тогда не было такой дедовщины, не было такого издевательства, солдаты не простужались, не умирали от пневмонии пачками. Нормально кормили, никто не голодал, по крайней мере, никто не жаловался на армейский паек. А сейчас-то что творится! Парней избивают, насилуют, пытают. То и дело читаешь сообщения о всяких нарушениях в армии. В последнее время, как нарочно, что ни новости, то репортаж из разных воинских частей. То «деды» довели новобранца до самоубийства, то новичков продержали четыре часа на сорокоградусном морозе без теплой одежды, в результате чего они все свалились с двусторонней пневмонией. То солдат кормили тухлыми отходами, и началось массовое отравление. В другой части им вместо тушенки давали собачий корм, но здесь хоть никто не отравился. На учениях несколько солдат погибли, подорвавшись на настоящих минах, непонятно как оказавшихся на месте учения. Офицеры командного состава издевались над младшими чинам и снимали это на видео. Двух рядовых «деды» забили до смерти, а третьего сделали инвалидом, прикованным к постели. Десять человек были расстреляны двумя караульными, находящимися в состоянии наркотического опьянения. И правды добиться невозможно. Дела сводят на нет, виновных не наказывают. Недавно писали о судебном процессе над молодым солдатом, убившим пьяного в стельку офицера, который, угрожая ему ножом, требовал от солдата унизительных действий. Парня осудили за превышение необходимой обороны.

Все эти репортажи накладывались на рассказы знакомых о том, что сейчас из-за сильного недобора в армию берут всех – и наркоманов, и уголовников, которые устанавливают там свои порядки, как на зоне. И тот, кто отказывается подчиняться этим порядкам, сталкивается с очень серьезными проблемами.

Особенно достается москвичам и тем, кто не может дать сдачи. А Сашка и москвич, и сроду не дрался, у него и мышц нет, он такой рыхловатый. Он все книжки читает, да за компьютером сидит, глаза портит. Сколько раз ему говорила – сходи к врачу, сдай все анализы, может, у тебя почки барахлят – вон какие круги под глазами. А он ни в какую! Видите ли, он не может при всех сдавать банку с мочой. А другие, что, иначе устроены? «Давай я отнесу, если ты не хочешь. Надо же провериться!» «Мама, отстань, я уже проверялся. Все нормально».

И вот, пожалуйста, дождались! Загребли, как щенка. Им же количество надо набрать, никто не смотрит – здоров человек или нет. Нет, нет, нет, ему нельзя в армию! Он там погибнет! Это не для него!

Лариса набрала номер подруги.

– Валь! Привет! Слушай, твой Лешка дома? Вот! А у меня сегодня Сашку загребли! Как? Вот так! Пришли ни свет, ни заря, мама им открыла, а они ему – две минуты на сборы! И увели. Представляешь? А я на дежурстве была. Вот сейчас явилась – и на тебе, новость. Да я тоже не понимаю. Я ей говорю – зачем ты открыла? Ведь я каждый день, ты не поверишь, по сто раз твердила, напоминала – не открывать дверь! И вчера перед дежурством тоже! Как можно было забыть? Ну, понятно, возраст. И что теперь? Прямо не знаю, что делать. Поеду сейчас. Говорят, туда родителей не пускают. Попробую. И не говори – прямо зла не хватает! Своих-то, небось, пристроили, все по заграницам учатся. А тут – с утра, прямо с постели выдергивают! Что сказать? Да он не скажет, не сообразит. Ну, если пробьюсь, конечно, скажу. И на компьютере, и считает хорошо. И во всяких этих примочках разбирается. Спасибо, Валь. Скажу обязательно. Да ничего не говорит, сидит вон, переживает. Спросонья не сообразила! Главное, я же предупреждала! Ладно, Валь, сейчас чаю попью и поеду. Все, пока.

Старуха сидела с поникшей головой, в халате, косо застегнутом «не на ту пуговицу», из-под которого виднелась ситцевая ночная рубашка. Каждое слово, сказанное в ее адрес, заставляло ее вздрагивать, словно от удара плеткой, но ее вина не становилась меньше. Бабка готова была к любому наказанию, лишь бы оно помогло вызволить Сашеньку, ой дура старая, что же я натворила!

– Ладно, мам, все, успокойся, сделанного не воротишь. Давай чаю попьем, и я съезжу, узнаю хоть, что там.

* * *

Лариса уже четыре с лишним часа ждала на скамейке недалеко от входа в военкомат, когда можно будет войти. Приехав, она попыталась было проникнуть внутрь, но там все серьезно – турникет, дежурный в пропускной будке: «Вы по записи? К кому? На какой час?» Узнав, что она пришла по поводу сына, он спросил: «Как фамилия?» Посмотрел в журнале: «Вам посылали повестки! Не знаю, почему не получали. Может, вы их в помойку выкидывали!» «Такие повестки вручают лично, под расписку» – сказала Лариса. «Так, гражданка,» – посуровел охранник, – «не надо нас учить. Идите и ждите. Пропустить вас не могу». Лариса решила не спорить, а то еще Сашке навредит. В школе так однажды с химичкой выясняла отношения, и у Сашки тройка в аттестате…

Она пошла, купила себе в киоске булку с маком и сок. Позвонила матери.

– Ты как там? Живая? Да я вот жду, представляешь? Ела. Ты поешь сама. Не знаю, меня не пустили. Но я дождусь, его ж не сейчас прямо отправят куда-то. Комиссию пройдет, и отпустят его. Скажут, когда являться. Ну, ладно, мам, все. Поешь.

Лариса сама удивилась, как спокойно она сказала эти слова: «скажут, когда являться». Но внутри у нее все задрожало, когда она представила себе, что ее Сашка, мальчик, скоро убудет неизвестно куда, вдруг ему там плохо станет, а ему не поверят, а вдруг он что-то неправильно сделает, не так постель заправит, не так ответит, и его будут шпынять, заставлять, наказывать, смеяться над ним, что он такой неспортивный, такой нерасторопный…

Лариса уже готова была бежать к начальнику военкомата, просить, умолять. Даже требовать… Она готова была сама в армию пойти – кем угодно, уборщицей, кастеляншей, дворником, чтоб рядом с ним быть, если вдруг что….

Вдруг дверь военкомата открылась, и оттуда вышла группа парней. Очевидно, первая порция уже прошла комиссию и освободилась. Лариса подошла к ним.

– Ну что там? Как?

– Нормально. Смотрят, обследуют. Прямо, как это, ну… Диспансеризация настоящая. Куча врачей, по всему там…короче, по всем делам… ну зрение там… Гланды смотрят. Дыши, не дыши. Молотком по коленям стучат. Спрашивают про наркоту. Один пацан говорит: «я гей», говорит, а они – «ничего, иди, послужи, может мужчиной станешь».

– А он правда…?

– Не, не похож, это он так, для прикола.

– А их что, не берут в армию?

– Считается, что не берут. И наркоманов тоже. Но это все гон. Сейчас всех берут. Ладно, – отвлекся он от Ларисы, – пацаны, пошли пиво пить. Толяна ждать не будем, он потом подойдет.

Парни, громко обмениваясь впечатлениями и гогоча во всю глотку, удалились.

– Да-а, эти парни не пропадут. Их не пошпыняешь. Они сами кого хочешь… Сашка другой. Он так не сможет. Когда же он выйдет?

Из дверей высыпалась еще одна группа.

– Ребята, как там вообще? – обратилась с ним Лариса.

– Ну… как сказать… серьезно. Ну, то есть… Разные врачи. Руки, ноги. Рост, вес. Спрашивают, чем болел, есть ли аллергия. Там долго все это, три кабинета, пока их всех обойдешь… Вообще они не зверствуют, даже шутят.

– А там по алфавиту вызывают?

– Как – по алфавиту? – не сразу понял парень. – А, нет, там живая очередь. Если займешь сразу несколько очередей, то быстрее получится.

«Сашка не займет. Скорее, он пропустит свою очередь. Забудет, за кем занимал, и опять пойдет в конец. Или его оттеснят, скажут – ты за нами, а он поверит и будет всех пропускать».

Лариса почувствовала, как ее глаза переполняются слезами. «Мальчик мой, родненький, один там… Все группами. С друзьями. А он один…», – прерывисто всхлипывала она, прячась в носовой платок. – «Сыночек мой! Что же делать?»

Лариса весьма смутно представляла себе свой разговор с кем – то главным, от которого все зависит. Вот ее впустили, она выяснила к кому идти. Вот она зашла в кабинет и… Дальше как? «Не забирайте моего Сашу!». Или… Что «или»? Права качать, мол, пришли в семь утра, без всякой повестки… Буду жаловаться! А кому жаловаться-то? Знакомых генералов нет, заступиться некому. И на Сашке еще отыграются за эту жалобу – зашлют его в тьму-таракань. И уж если честно, то одну-то повестку Лариса действительно выкинула – порвала на мелкие кусочки и выкинула в урну на дальней остановке, чтоб не рядом с домом. Трех не было, пусть не врут. А одну – да, порвала и выкинула. И никто об этом не знает. И не узнает.

И все равно не помогло. Добрались до Сашки. Вдруг Ларисе вспомнился совет подруги Вали. «А ведь и правда, им умные ребята нужны, которые умеют хорошо на компьютере работать и во всяких средствах связи разбираются. И они их оставляют где-нибудь в штабе и, по крайней мере, не заставляют их маршировать и бегать до изнеможения. Вот о чем я попрошу их! Не отправляйте моего сыночка далеко. Лучше пусть он у вас на компьютере работает. Больше пользы вам принесет».

Из дверей выходили все новые группы призывников. Постояв на ступеньках, они, галдя, расходились, кто куда.

«Где же Сашка-то?» – начала беспокоиться Лариса. – «Куда он делся? Неужели и впрямь последний во всех очередях?

– Много вас там еще? – спросила она у ребят из очередной группы.

– Да нет, совсем мало. Там еще человек пять, по-моему, осталось. А в основном уже все прошли.

– Понятно, – вздохнула Лариса и приготовилась ждать дальше. Минуг через двадцать вышли трое парней, за ними еще двое. «Где же мой-то? Куда они его дели? Пойду, узнаю, может уже пустят меня. А то разойдутся, закроются, и все тогда…»

В это время снова открылась дверь, и Лариса, наконец, увидела своего сына. «Слава Богу»!

Она подбежала к нему:

– Саш, почему так долго? Я уже извелась вся.

– Мама? – обрадованно удивился Саша. – Как ты здесь оказалась? Что ты здесь делаешь?

– Тебя жду! Ясное дело, кого же еще! Дома бабушка с ума сходит. Думает, что ты уже в казарме. Сашуля, сядь на скамейку и жди меня. Я пойду, поговорю с ними.

Может, удастся упросить их оставить тебя при штабе каком-нибудь, ты ведь компьютер знаешь…

– Мам, погоди… я точно не понял, но похоже, что меня не приняли…

– Что? Что значит – не приняли?

– Я так понял, что меня не берут в армию.

– Почему?!

– Что-то не так. В смысле здоровья.

– Саша, Сашенька, – лихорадочно проговорила Лариса. – Сиди тут, никуда не уходи. Я сейчас все узнаю.

* * *

Через полчаса Лариса с ликующими глазами стремительно пронеслась мимо охранника к выходу, прижимая к уху мобильный телефон.

– Алло, мам! Это я! Ну, что делать, вот только сейчас. Да рядом он, рядом! Слушай мама! У Сашки порок сердца, и его не взяли! Алло! Слышишь меня? Я говорю, у него порок сердца! Да! Что – ужасно? Мама, что «ужасно»?! Его в армию не взяли, ты понимаешь? А ты говоришь – ужасно! Нет, вообще не возьмут! С пороком сердца в армию не берут!

В метро Лариса и Саша сели на освободившиеся места напротив друг друга. Лариса рассматривала сына. Да, бледный, одутловатый. Круги под глазами. Теперь понятно – порок сердца. А эти-то, врачи в поликлинике – тоже мне, врачи! «Годен к службе, здоров»! У человека порок сердца, а они пишут – здоров!

Дома бабка встретила их уже с открытой дверью. Дрожащими руками она обняла внука, «миленький мой, маленький мой, Сашок мой…».

– Ну, что ты ба, все нормально, ба…

– Да, да, все, не буду, – старуха вытерла глаза платком. – Ну, расскажите же скорей, я тут с ума схожу от волнения.

– Представляешь, врачи в медкомиссии военкомата сами его забраковали! Это вообще редкий случай! Я и не просила ни о чем, только зашла, а врач мне говорит: – Вы мать Рябцова? У вашего сына серьезный порок сердца… Как же он сказал? И не выговоришь. Сейчас, подожди, тут мне выписку дали – вот, «стеноз митрального клапана первой степени». И говорит, вам надо его тщательно обследовать, потому что, возможно, в дальнейшем ему понадобится операция. И еще он удивился, неужели вам никогда не говорили об этом? А я ему отвечаю, ни в роддоме, ни в поликлинике – нигде. Я впервые от вас это слышу! Я врачам всю жизнь твердила, что Саша больной, слабый, всегда очень тяжело все болезни переносит. А мне говорили – мамаша, хватит опекать сыночка, он здоровый, взрослый парень. Его у меня всю жизнь от физкультуры освобождали – болел постоянно, бегать не мог, задыхался. А они мне – пусть закаляется! Когда в одиннадцатом классе диспансеризацию проходили для армии, я и врачам, и классной руководительнице говорила – больной он, проверьте его как следует. А они написали – здоров. Мне учительница сказала – в армии послужит, про все свои хвори забудет, перестанет цепляться за вашу юбку. Вот, я этому врачу все так и рассказала. А он говорит – да, я вижу, в его истории никаких отметок по части кардиологии. Вы в какой поликлинике наблюдались? Мы, говорит, свяжемся с ними. А я стою и прямо уйти не могу, все боюсь поверить счастью, что Сашку в армию не возьмут. А вы не ошиблись, спрашиваю. У него, правда, порок сердца? Он так удивился, да, конечно, говорит, я все написал тут. Спасибо вам большое, говорю. А он мне – нашли, за что благодарить, говорит. Обратитесь к хорошему кардиологу и лечите своего сына. И вот я вышла оттуда, Сашка меня на крыльце – на ступеньках, ждет, прохаживается. Я говорю, сыночек, поехали домой. Никакой армии. У тебя сердце больное! А он такой голодный был. С утра ведь не ел ничего, мы ему тоже булку с маком купили, – я-то уже съела – и соку он выпил. Ну вот. Устал, конечно. Но зато такое дело! Все, Сашка, теперь в институт будешь поступать спокойно. Ты есть-то сейчас будешь? Или поспишь? Ну, иди, поспи часок, а потом пообедаешь.

Лариса села на диван, вытянула ноги.

Ой, как же я-то устала, кто бы знал! После ночного дежурства, шесть часов на этой скамейке! Чего я только не передумала! Я уже хотела им себя предложить в рядовые вместо Сашки. Или с ним вместе пойти. Но о такой удаче даже мечтать не могла! Вот, что хочешь, – Бог помог, не иначе.

– Ларис, ты что такое говоришь-то, ты только послушай! У мальчика порок сердца обнаружили, а она радуется – Бог помог!

– Я радуюсь, мама, что его от армии освободили. Причем сам военкомат, без всяких моих просьб.

– Так освободили-то не просто так, а по болезни! Сашеньку надо лечить, надо врачей хороших искать. У него сердце больное! – и бабка залилась слезами.

– Мам, ну что ты причитаешь? Сердце мы будем лечить, обязательно. А в армию он не пойдет!

– Но ведь сердце-то не шутка! А он совсем молодой еще!

– Мам, слушай, ты что, правда не понимаешь?

– Да все я понимаю! Это ты не можешь понять…

– Ладно, хорошо. Пусть я не понимаю. Но если бы не это, его бы взяли в армию. А так – твой внук с тобой и никуда не уедет. Ты довольна?

– Я довольна!

– Ну, вот и хорошо! И это главное!

Лариса набрала номер подруги Вали.

– Ва-аль, привет. Это я, Лариса. Да, только пришли. Ты можешь себе представить – его не взяли! У него порок сердца оказался. Врожденный. Какой-то там клапан. Мы, говорят, с таким пороком не берем в армию даже по контракту. И дали ему освобождение. Этот врач, кардиолог, спросил, неужели я не знала, что у сына порок сердца. А я говорю – да откуда же мне знать. Я сама не врач. Мне никто ни разу об этом не говорил – ни в роддоме, ни в детской поликлинике, ни в нашей. Здоров – и все тут. А он посмотрел историю болезни Сашкину – да, говорит, ничего нет про это. И сказал еще, что свяжется с врачами из нашей районной. Вот такие дела, Валечка! Прямо Бог помог. Да, сердце будем лечить. Там все серьезно. Но ничего. Зато с армией все решилось. Ну ладно. Пойду кормить своего больного, а то он целый день там проторчал. Да и нам с матерью кусок в горло не шел. Все, пока. Пойду ужин готовить!

Лариса, напевая себе под нос, отправилась на кухню.

* * *

Подруга Валя, держа в руке трубку, в которой зачастили короткие гудки, покачала головой:

– Да… порок сердца… ничего себе… Лариска совсем сдурела, радуется, что у сына порок сердца. А у Лешки моего все в порядке? Ой, да что я говорю-то? – тьфу, тьфу, тьфу. Сашка-то всегда был болезненный, с детства. Она услышала шаги в коридоре.

– Леша! Ты куда собрался?

– Мам, мы с ребятами в зал. А потом немного погуляем. Приду не поздно.

Валя посмотрела на подтянутую фигуру сына. Широкие плечи, крепкие руки.

И сердце ее тревожно сжалось. «Да, такого ведь загребут – не отпустят. И ушлют черте – куда».

– Леша, послушай меня внимательно. Когда ты один дома, никому не открывай дверь. Особенно рано утром. И в любое время дня! Ты понял? Никого не впускай, когда меня нет! Леш, ты понял?

– Понял, понял, мам, не парься. Никого не пущу. Все, пока. Не волнуйся! Я пошел.

Хлопнула дверь. Слышно было, как Леша легко сбегает вниз по лестнице.

Валя привычно включила телевизор, но тут же пожалела об этом. Очередное ЧП в армии. Двое лейтенантов до полусмерти избили рядового, который пригрозил им рассказать о тех безобразиях, которые они устраивают в отношении новобранцев.

– Да что же это делается в нашей армии! Ни порядка, ни дисциплины! Вот так заберут моего Лешку… И будут издеваться! А ведь он врежет! Терпеть не будет! И наживет себе врагов. А они нападут пятеро на одного – искалечат, и ничего им за это не сделают. Даже виновных не найдут, скажут, что он сам задираться начал.

Валентина заметалась в панике. Вот придет повестка, и что тогда? Со дня на день может прийти. А если вот так нагрянут, как к Сашке? И все, и пропал. Не отвертишься. Куда деться? Она так отчетливо себе представила, как сына забирают в армию, и как целый год она не будет знать, что с ним. А вдруг там… мало ли что… И вдруг ей звонят, и сообщают… Валя похолодела, представив себе эту картину. Да, действительно, повезло Лариске! Бог ей помог! А мне? Валя подошла к комоду, на котором стояла заветная иконка, и взмолилась:

– Господи! помоги мне тоже! Сделай для Лешки хоть что-нибудь – аллергию, экзему. Или хромоту временную, и мы будем ее лечить. Хочешь – пусть будет тоже порок сердца, Господи! Спаси моего сына!

 

Круиз

Дмитрий Васильевич стоял на палубе, опираясь на перила, и смотрел на воду. Не то что бы его завораживало зрелище бесконечного водного пространства, разрезаемого теплоходом, и не то чтобы он предавался философским размышлениям, которые часто охватывают людей, оказавшихся в ситуации, когда есть время просто смотреть на бесконечное водное пространство, остающееся позади, и понимать, что впереди еще столько же бесконечного водного пространства. А если дело происходит вечером, и человек к тому же поднимет голову и увидит вдруг небо, полное звезд, то его охватит такое волнение от внезапного понимания своей крохотности в этом огромном бесконечном, не только водном, но и воздушном пространстве, что если его не позовут спать или пить или играть в карты, он совсем близко подойдет к тому, чтобы задуматься о своем предназначении, а то и о смысле своего существования и даже о том, какой след он оставит в этом бесконечном пространстве. Но ничего этого не было. Дмитрий Васильевич просто стоял и смотрел на воду, потому что это было единственное занятие, которое он мог для себя найти на этом теплоходе вечером, и которое не делало бы его смешным во время вечерних развлекательных мероприятий, предусмотренных программой круиза. Он путешествовал один и не умел вливаться в общее веселье, которое не казалось ему веселым – танцы, шарады, игры, которым с полной отдачей предавалось большинство пассажиров. То и дело раздавался голос развлекателя, усиленный микрофоном, потом голоса участников конкурса из числа пассажиров-добровольцев, затем смех и аплодисменты. Дмитрий Васильевич не завидовал их веселью, потому что не представлял себя участником подобного мероприятия. Ему, правда, иногда приходило в голову, что, возможно, было бы занятно поприсутствовать там в качестве зрителя – не участника, а именно зрителя – просто, чтобы понять, что именно там происходит. Но, очевидно, это было все-таки не настолько интересно и не настолько занятно, чтобы он взял да и пошел, и увидел, и понял.

В этот круиз Дмитрия Васильевича отправила сестра. У него не было своей семьи, потому что… ну, не сложилось. Его время от времени знакомили с женщинами, да женщины и сами напрашивались на знакомство. Но ни разу у Дмитрия Васильевича не возникло желания сделать ответный шаг навстречу. Его с детства – он рос с сестрой – раздражали присущие девчонкам шумливость, суетливость, крикливость, говорливость, смешливость, плаксивость, сварливость, а также упрямство, любопытство и обидчивость. Когда он вырос, его приводил в состояние дурноты любой женский запах – будь то дезодорант, духи, пудра, помада, крем для лица – его просто начинало тошнить, когда он чувствовал сладковатый шлейф косметического средства. Ему неприятно было смотреть на кожу, покрытую тональным кремом, под слоями которого были замаскированы непременные дефекты – а иначе зачем нужен этот крем? Нет, он не был женоненавистником, он признавал женщин как разновидность человека, но, очевидно, в нем изначально не был заложен механизм «тяги», позволяющий мужчинам все это терпеть или просто не замечать. Поэтому он не только не испытывал никаких неудобств от отсутствия женщин в своей жизни, но и никоим образом не восполнял их отсутствие какими-то тайными, лишь ему известными способами, не имел никаких других пристрастий – он не был ни гомосексуалистом, ни педофилом, ни некрофилом, ни геронтофилом, ни зоофилом – он и слов-то таких не знал. Он также не был религиозным фанатиком, умертвившим плоть. Он был просто средним механиком, который мог собрать разобранный радиоприемник, разъединить или соединить провода, починить чайник или может даже мотор.

Каждое воскресенье он приезжал к сестре на обед, съедал суп, второе с гарниром, на вопрос «еще хочешь?» отвечал «спасибо, достаточно». Выпивал кружку компота из сухофруктов, тщательно подбирая со дна лохмотья разваренного урюка или яблока. Соглашался на стакан чая – чай будешь? – да, пожалуй, выпью. И потом собирался домой. Муж сестры провожал его, пока она мыла посуду. В прихожей он доставал из пакета шоколадновафельный торт и, выразительно указывая на него пальцем, молча вставлял его в руки шурина. Тот, крякнув, то ли пытаясь вернуть торт родственнику, то ли, наоборот, не желая выпускать его из рук, кивал головой в сторону кухни – мол, еще чаю, раз такое дело? Но Дмитрий Васильевич, уже надевший с помощью рожка ботинки, делал отрицательный жест.

На предложение сестры поехать в трехдневный круиз по реке он согласился, не найдя причины отказаться. Хотя не чувствовал усталости от рутины, потому что не воспринимал ежедневную работу как рутину. Но – почему бы не съездить, тем более всего три дня. Хотя, что там делать, в этом круизе? «Ну, познакомишься с кем-нибудь, повеселишься, разнообразие какое-то в жизни». Дмитрий Васильевич пожал плечами, но не стал спорить. Три дня не срок, чего там зря говорить.

* * *

Первый день круиза выдался дождливый и ветреный. Но Дмитрий Васильевич был в брезентовой куртке с капюшоном, которую уже лет тридцать брал с собой в поездки, например в командировки, хотя это бывало довольно редко. Сестра уговаривала его не брать «это старье» с собой. «Ты же не в палатке там будешь спать. Там теплоход, публика, оденься прилично». И что бы он сейчас делал под дождем в пальто?

Народу на палубах было мало. Все сидели, наверно, по каютам, или, скорее всего, в кают-компании, часть которой выглядела как актовый зал со стульями, сценой, стоящими по краям сцены микрофонами, роялем, а другая часть, поменьше, была уставлена столиками, наподобие кафе. Деваться на теплоходе в плохую погоду – куда? Некуда, кроме кают-компании. Во время дождя особенно долго на палубе не простоишь. Вообще-то красота природы никуда не девается, и у пасмурного тяжелого дня, хмурого неба, серой беспросветной воды с уколами дождевых струй тоже есть красота. Но она не для веселья. А уж если во время отдыха не повезло с погодой, то лучше веселиться в теплой кают-компании, а не предаваться философскому пессимизму, на который наводит красота пасмурной погоды.

Правда, все это не относилось к Дмитрию Васильевичу. Он не любовался красотой пасмурной погоды, потому что он уже сто раз видел все это, и сто первый раз ничего не прибавлял к его представлению о дожде, тучах и северном ветре. Просто в его каюте сейчас спал здоровым послеобеденным сном сосед, а идти в кают-компанию не хотелось.

Когда Дмитрий Васильевич почувствовал, что устал стоять, он все же спустился с палубы вниз, в тепло, но не пошел к себе, а решил выпить чаю. Чай со сдобой был очень кстати, Дмитрий Васильевич согрелся и захотел немного подремать. Его сосед по каюте уже выспался и ушел, предоставив Дмитрию Васильевичу прекрасную возможность поспать час-другой в одиночестве.

После ужина дождь вроде бы перестал, хотя иногда вдруг опять начинало накрапывать из отдельных грязноватых туч, похожих на плохо отжатые тряпки. И вот Дмитрий Васильевич стоял на палубе и, опираясь о поручни, смотрел на воду.

Внезапно он услышал шаги на лестнице, ведущей на палубу, и затем появилась женщина. Увидев одинокую фигуру Дмитрия Васильевича, женщина направилась к нему. Ее каблуки четко стучали по палубному настилу.

– Стоишь? Меня ждешь? – обратилась женщина к Дмитрию Васильевичу и расхохоталась.

Он опешил от такого обращения, крепко сжав и без того узкие губы. Его выражение лица сейчас выдавало нежелание общаться, и одновременно – вынужденное признание за ней права на пребывание на палубе.

– Нет, правда, чего ты здесь делаешь?

– Во-первых – не «ты», а «Вы».

– Ох ты, боже мой! А во-вторых?

– Я не обязан никому отчитываться.

– О-о-й, какой кошма-ар! Ну, что за невезение, нашла, наконец, одинокого мужика, а он и не мужик вовсе!

Дмитрий Васильевич не знал, что делать. Оставаться здесь с этой и выслушивать это? Или повернуться и уйти? Но куда?

– Послушайте, что вам надо?

– Что надо? А что может быть надо здоровой и не старой еще женщине? Мужика мне надо. А что еще? – и она опять расхохоталась.

– Ну, так идите и ищите. Здесь мужиков нет.

– Так я уж поняла, что ты не мужик!

Дмитрий Васильевич насупился и не ответил. Она подошла поближе и, наклонив голову, снизу заглянула ему в глаза.

– Или может, хоть чуть-чуть…А? Вот столечко, а? Он молчал.

– Ты думаешь, что я пьяная? Да нет же, я вообще не пью! Уже два дня! Ха-ха-ха! Шутка. Нет, я правда совсем не пью. Трезвенница. Не веришь? Вот, пожалуйста! Она шумно выдохнула на Дмитрия Васильевича, как водитель в трубку гаишника. Дмитрий Васильевич в ужасе отшатнулся, но успел ощутить, что от нее действительно не пахло спиртным. Зато в ее дыхании чувствовался салат, орехи. Кофе. Но спиртным действительно не пахло. Он думал, что ей сказать, но не мог ничего придумать.

– Ну ладно, не хочешь меня как ж-ж-женщину, давай поболтаем. Это ведь можно?

– Вы мне мешаете, понятно?

– А чем ты тут занимался-то? Ты вроде стоишь, ничего не делаешь.

– Я думал.

– Думал! – опять громко рассмеялась женщина. – И о чем же, например?

– Это мое дело.

– Ну о чем все мужики могут думать? Ясное дело! Хотя, ты же не мужик, я совсем забыла. Ты, кстати, тут с женой?

– Нет.

– Нет?! Значит, один, без дорогой супруги? И ты мне будешь тут лапшу вешать? Хотя на что мне женатый, да еще и верный? Мне и неверный женатый не нужен. Мне нужен мой мужик! А где его взять? Ходит где-то, сволочь. А я вот она!

В это время на палубу поднялись еще несколько женщин.

– Таня! Та-ань!

Они подошли. Глянули на Дмитрия Васильевича. И не обращая на него внимания, взяли Таню под руки с двух сторон и повели вниз. «Пойдем, пойдем отсюда». Одна женщина задержалась.

– Вы ее знакомый?

– Нет. Что вы. Я тут просто стоял…

– Понятно. Извините, – и женщина поспешила догонять остальных.

Через какое-то время Дмитрий Васильевич решил спуститься вниз. Он преодолел несколько ступенек. И вдруг услышал разговор.

– Кого она там подцепила?

– Да никого. Стоял мужик какой-то. Она на него и накинулась. Он прямо испуганный такой был!

Обе рассмеялись.

– А что за мужик-то?

– Да такой, обычный. В возрасте. Зануда. В общем, никакой.

– Ну, ясно!

Дмитрий Васильевич неслышно поднялся обратно на палубу и простоял там еще около часа. Потом, наконец, пришел к себе в каюту. Соседа не было, очевидно, он нашел другое место для ночлега. Это было хорошо. Дмитрий Васильевич повесил куртку на крючок, снял свитер, расслабил ремень, и, не снимая фуфайки и брюк, улегся на узкую, неудобную койку. Повертевшись немного, он повспоминал женщину на палубе, и если переводить его мысли на слова, то думал примерно так: «эк…н-да-а…меня ждешь?…эк…как ж-ж-женщину…ну и ну…эк…да уж…да-а-а». Больше Дмитрий Васильевич ничего не думал, он сказал себе «надо что ли спать», и заснул.

* * *

Следующий день был похож на предыдущий, с той разницей, что дождь лил не постоянно, а с перерывами на час-полтора. Казалось, ветер подгоняет колонну отработавших туч – та-ак, освобождаем площадку, быстро ушли, растаяли, исчезли, – и объявляет новый набор.

Дмитрий Васильевич после завтрака снова поднялся на палубу, и, отстояв свою четырехчасовую вахту у борта, решил, что, пожалуй, хватит. Спустившись вниз, он стал бродить по коридорам теплохода в поисках чего-нибудь интересного, например, кинозала или библиотеки с большим запасом старых советских юмористических журналов.

Увидев на одной из дверей табличку «Аквааэробика», он почему-то решил заглянуть внутрь.

– Заходите, заходите. Открыто.

Дмитрий Васильевич очутился в большом «предбаннике», где за письменным столом сидела женщина в спортивном костюме и что-то записывала в большую тетрадь.

– У нас сейчас занятия не проводятся. Но поплавать можно. Вы из какой каюты?

Дмитрий Васильевич не успел и пикнуть, как женщина записала его в журнал, показала, где находятся душевые – «Сначала, примете душ. Знаете, да?» и пожелала приятного плаванья.

– Вам повезло, видите, никого нет, можете поплавать вволю.

– До которого часа?

– Да хоть весь день плавайте. Это включено в стоимость путевки.

Дмитрий Васильевич хорошо относился к плаванью. Да, удачно он заглянул в эту дверь! И лишних денег не тратить – тоже немаловажно. Он зашел в душевую кабину. Ополоснулся. «Эх, а плавки-то!» «Кто ж знал! Ладно, в чем есть, обойдусь»

Вода была теплой, «можно бы и чуть похолоднее», и он раз за разом, не торопясь, переплывал небольшой сорокаметровый бассейн.

«Еще четыре раза и, пожалуй, пойду пообедаю. А потом можно еще поплавать, – подумал Дмитрий Васильевич, намереваясь по полной программе использовать выпавшую возможность.

Он начал новый заплыв, и вдруг услышал за спиной всплеск и зычный возглас:

– А ха-ха-а! Попа-ался-я!

Он обернулся и увидел вчерашнюю женщину, которая энергично догоняла его.

– Ну, что, друг сердечный, рад? – она уже поравнялась с ним и теперь они оба были на противоположной стороне бассейна.

– Что? – не понял Дмитрий Васильевич, ошарашенный и раздосадованный ее появлением.

– Рад, говорю? Рад меня видеть?

– А почему, собственно… нет, не рад.

– Да ладно, не притворяйся. Небось, всю ночь обо мне думал?

– Ночью я спал.

– Спал? И не хотел меня трахнуть?

– Я еще раз повторяю – я спал, – сухо сказал Дмитрий Васильевич, отталкиваясь от бортика бассейна и начиная плыть обратно.

– А если б я пришла, то трахнул бы? – женщина плыла рядом, не отставая.

Дмитрий Васильевич поджал губы и не отвечая плыл к лесенке, намереваясь как можно быстрее избавиться от этой опасной особы.

Но она опередила его и, загородив собой лесенку, не давала ему возможности выбраться из бассейна.

– Ну, подожди, куда ты рвешься? Поговори со мной! Поговорить-то ты можешь?

– Что вам от меня надо?

– Ты что, глухой? Или тупой? Я сказала «поговорить хочу». А он – «что тебе надо»! Поговорить хочу!

– Мне не о чем с вами говорить.

– Откуда ты знаешь? Ты ж не говорил еще. Может, есть о чем. И вообще, это невежливо. Некультурно.

– О чем вы хотели говорить?

– О чем ты с женой разговариваешь? О литературе? «Манька, я тут Хэмингуэя перечитываю». «Ой, Вань! Какой ты у меня умный!»

Дмитрий Васильевич чувствовал себя все более некомфортно. Во-первых, он стоял, фактически прижатый к стенке бассейна и не имел возможности выйти на волю. Во-вторых, он не знал, как избавиться от этой назойливой наглой женщины, говорившей ему черт знает что. А он даже не может ей толком ответить. В-третьих… он никогда не читал Хэмингуэя. Да и вообще мало что читал. Как-то не доходили руки. Он и «Войну и мир» не читал, только фильм смотрел. Но это не ее дело! Она-то тут при чем! Лезет как муха!

– Что вы ко мне пристали? Отвяжитесь от меня! Не хочу я с вами разговаривать!

– Ну, подожди! Ну что ты, какой ты прямо…Что я тебя съем, что ли? Вот скажи мне, я хуже других баб?

– Не знаю. Не хуже, наверное. И не лучше.

– Хорошо. Но ведь не хуже? Вот посмотри на меня. Что во мне плохого?

Она была полновата. Телесные излишки щедро нависали над предельно откровенными черными «бикини». Верх купальника напоминал черную полоску, которая в криминальной хронике скрывает от зрителя только глаза свидетеля, оставляя открытым все лицо. Фигура ее была не самой удачной с точки зрения пропорций и форм. Если смотреть со спины, у нее был скорее мужской тип фигуры с довольно крупной спиной, маленьким тазом, совершенно лишенным округлости, и отсутствием линии талии между ними. Фасадная часть была, очевидно, призвана опровергнуть это впечатление – бомбообразные груди были вызывающе горизонтально направлены на собеседника, подпираемые круглым животом, похожим на половину большого мяча. Но все это выглядело упруго и, что называется, крепко сбито – возможно, благодаря спорту. Такое описание, однако, было абсолютно не под силу Дмитрию Васильевичу, который и смотреть-то толком на нее не хотел. Поэтому на ее вопрос – «что во мне плохого?» ответил примерно так:

– Не знаю я. Все как у всех.

– Вот именно! Я не хуже всех остальных. Почему же мне не везет, а? Ну почему, вы, мужики, на меня не смотрите? Я, что, хуже твоей Маньки или как там ее?

Дмитрий Васильевич чуть было не ляпнул – «Я не женат», но вовремя спохватился и даже погорячел, ужаснувшись, что мог натворить своим ответом.

– Вот ты думаешь, у меня мужиков, что ли не было? Да навалом. А все женатые. Раньше мне плевать было – чего мне, жен их жалеть? А потом я поняла, а где мой-то? Я своего хочу. Понимаешь?

Дмитрий Васильевич это понял, поэтому он кивнул.

– Понимаю.

– Вот! А где его взять? А годы идут! Мне уже полтинник. Представляешь? Мне – пятьдесят лет! Это же охренеть! А я еще мужика хочу! Я знаешь, как могу? Я затрахаю, понимаешь? Зацелую допьяна, изомну, как цвет… Кто написал? Не помнишь? Эх, ты! Есенин это написал! Сергей Есенин! А тебя-то как зовут?

– Дмитрий Васильевич.

– Ой, скукота какая! Дмитрий Васильевич! Ну, скажи ты просто «Дима». А то – Дмитрий Васильевич! Ты со своей-то тоже так, по отчеству? Небось, и в койке тоже на «вы»?

Дмитрий Васильевич стоял, прижатый спиной к стенке бассейна, и ему было жарко от негодования. Даже вода уже казалась холодноватой.

– Дим, вот ты когда последний раз трахался? Ну скажи, чего там стесняться! Скажи – давно, не помню… Вот я – давно. А хочешь меня трахнуть? Давай, а? Ну давай попробуем? Дим? Ну, отомри! Никто не узнает. Мы никому не скажем! Дима, Дим!

Она подплыла к нему вплотную, и держась за край бассейна по обе стороны от Дмитрия Васильевича, так, что он оказался как бы в кольце ее рук, прицепилась к нему, обхватив его ногами и скрестив их у него за спиной на уровне поясницы. Вода держала ее на плаву, и Дмитрий Васильевич не чувствовал ее тяжести. Но себя он чувствовал плохо. Он был возмущен, унижен, заставлен. Прямо перед ним было ее лицо с шальными глазами, в шею ему удушливо упирались ее колышущиеся груди.

– Пустите меня!

– Дима! – расхохоталась она ему в лицо.

– Немедленно!

– Дима! Ну, ведь хорошо же! – смеялась она Он старался вырваться, но она, как осьминог, опутала его и не отпускала.

– Я сказал, пустите! Вам, что, непонятно!

Она вдруг разомкнула руки и, держась за него только ногами, изогнувшись, откинулась назад.

Дмитрий Васильевич сумел, наконец, вздохнуть, как клаустрофоб, увидевший, что одна дверца лифта уже приоткрылась. Он стал судорожно пытаться разнять ее ноги у себя за спиной. Это вызвало у нее новый приступ хохота. Она извивалась, изгибалась, ее ноги держали его мертвой хваткой. Внезапно, когда Дмитрий Васильевич уже готов был громко взывать о помощи, она сама отпустила его и, отплыв на метр, прислонилась спиной к стенке бассейна.

– Ладно, Дима, живи! Я пошутила! Просто, если не шутить, то ведь грустно жить на свете! Тоска!

Он молчал и по-прежнему чувствовал себя плохо и глупо. Он не мог быстро решить, как себя повести в данную минуту.

– Ну что, Дима? Иди! Ты свободен! Ничего не случилось. Или… тебе понравилось? – она захохотала, но потом оборвала смех. – Да, ладно, иди. Обед пропустишь. Не нужен ты мне. Это так, с горя.

Он нерешительно взялся за поручни лесенки.

– Иди, иди. Я еще тут поплаваю.

Она стояла, прислонившись спиной к стенке бассейна, и зачерпывала воду ладонями, глядя, как вода уходит между пальцев.

Неожиданно она запела:

Дмитрий Васильевич, стоявший уже на второй ступеньке, замер. Даже он, со своей лишенной эмоций натурой, а в данный момент еще и почти изнасилованный, вынужден был признать, что красивее голоса он не слышал ни у одной артистки. Низковатый, с бархатными нотами, свободный, богатый, безбрежный – казалось, запоет она на одном берегу степи, на другом – ее услышат.

– Что, Дима, песня понравилась? А кто написал, знаешь? Эх, ты, ничего-то ты не знаешь. Это Евтушенко. Поэт Евгений Евтушенко. Слышал о таком?

И запела снова:

Дмитрий Васильевич медленно переодевался, чтобы не уходить, пока длится песня.

Выходя из раздевалки, Дмитрий Васильевич столкнулся с двумя женщинами, которые вчера уводили Татьяну с палубы.

– Ой, это вы! Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– А мы опять Татьяну потеряли. Искали, искали, потом по голосу ее нашли.

– A-а, понятно.

– А вы с ней, что ли договаривались?

– Да нет, что вы. Я случайно увидел, что тут бассейн. Зашел. И мне разрешили поплавать. А тут она…

– Ну, ясненько… А с вами все в порядке?

– Со мной? Да, все в порядке. Я просто… перекупался наверное…

* * *

Последний день круиза был совсем не дождливым. Пару раз даже выглянуло солнце. Но по-прежнему было ветрено.

Дмитрий Васильевич постоял на палубе. Потом решительным шагом направился в бассейн. Там он провел много времени, но никто к нему не ворвался, никто не помешал, и он плавал вволю. После бассейна пошел на обед, и во время обеда рассматривал публику. Ничего интересного. Все сидят, едят. Разговаривают так, как будто давно знакомы. А ведь многие только тут и познакомились. Он вспомнил, как сестра ему сказала «познакомишься с кем-нибудь». Наверно, для этого и едут.

Весь день он бродил по теплоходу и наконец, зачем-то заглянул в кают-компанию. Там он увидел женщин, с которыми вчера разговаривал, и поздоровался с ними. Они помахали ему рукой.

– Идите к нам.

Он подошел, сел за столик. Один стул оставался пустым.

– Ну вот и кончается отдых.

– Да, что делать.

– Жалко, что погода была плохая.

– А я всегда ношу с собой брезентовую куртку. В ней и дождь не страшен.

– Вам хорошо. А у нас плащики.

– Да, с плащиками под дождем не очень… Наступило молчание. Видно было, что Дмитрий Васильевич хочет что-то сказать, но не решается.

Женщины пришли ему на помощь.

– Вы на Таню не обиделись?

– А почему я должен на нее обижаться? – спросил он, в глубине души обрадовавшись, что разговор зашел о ней.

– Она вас могла… испугать немножко.

– Испугать?

– Ну, удивить.

– Нет. Я вовсе не…

– Понимаете, она ведь у нас… как бы это сказать… находит на нее иногда… с головой у нее не все в порядке. Ну, не то чтобы совсем… но на определенной почве…

– Вообще Таня – спортсменка. Она даже чемпионка Москвы была по плаванью. Заводная. Компанейская. Всю жизнь в центре внимания. Успехом пользовалась. А потом как-то все у нее перевернулось…

– Да, много там всего было…

– Да… много всякого…в общем, не сложилась у Таньки жизнь. Вот она и свихнулась на этой почве. Все мужчину своего ищет. Как рысь кидается. Мы ее одну не отпускаем никуда. А то она такого натворит… Она сама говорит – девочки, держите меня…

– Вы знаете, она мне сначала действительно… очень показалась… неприятной. Но у нее такой голос!

– Да, голос у Татьяны редкий! Когда говорит, так не знаешь, как рот ей закрыть поскорей. А когда запоет, то думаешь – только б не замолкала.

– Да-а. Голос у нее… Я бы еще разок ее послушал.

– А она не поет по заказу. Вот будешь ее просить – ни за что. А когда сама – другое дело.

– Понятно. Ну что ж… Привет ей. От Дмитрия Васильевича. И вам всего хорошего.

– Спасибо, передадим обязательно. Счастливо вам.

Дмитрий Васильевич не узнавал себя – так свободно и так много разговаривал с незнакомыми женщинами. В кают-компании!

До причала оставалось еще часа два. Дмитрий Васильевич сложил сумку и решил, что может еще побродить по теплоходу. Не сидеть же два часа в каюте. Он поднялся на переднюю палубу, но там сейчас было много народу. Он спустился. Побродил и решил пойти на корму. И вдруг ему показалось… Нет, не показалось. Он перевел дыхание, зачем-то оглянулся по сторонам и осторожно, неслышно, как шагают, чтобы не спугнуть птицу, пошел на звук голоса. Татьяна стояла у края палубы, облокотившись о перила, как о подоконник, и смотрела вниз на воду. Было видно, что она на самом деле о чем-то глубоко задумалась, и песня звучала как бы машинально, не мешая раздумьям. Она пела негромко, вполголоса, и не все слова песни доносились отчетливо.

«…весели, обнимай…звонким смехом своим…тоску прогони…»

Дмитрий Васильевич стоял не дыша, замерев, вбирая в себя не столько песню, сколько звук голоса.

«… и некого помнить… и некого даже забыть…»

Фигура приналегшей на перила женщины, ее мысли, ее пение и вспененная теплоходом темная вода были настолько связаны между собой, настолько цельны, настолько неразделимы, что казалось, достаточно взглянуть на воду, чтобы услышать эту песню, а услышав песню – понять мысли.

Дмитрий Васильевич по-прежнему стоял в отдалении, не двигаясь и не решаясь себя обнаружить. Внезапно Татьяна, словно почувствовав, что на нее смотрят, оборвала пение и обернулась. Увидела Дмитрия Васильевича, но не улыбнулась, не сказала ни слова, ничем не выдала, что помнит вчерашнюю сцену в бассейне. Поравнявшись с ним, она равнодушно и бесцветно на него взглянула, словно не узнала, и прошла мимо.

* * *

– Ну, Митя, расскажи. Как отдохнул? Тебе понравилось? – спрашивала сестра во время его очередного визита.

– Ну, да, отдохнул. Понравилось.

– А кто был с тобой в каюте?

– Да, никого. Парень, он потом куда-то переместился. Я один был.

– Это удачно. Отдельная каюта. Прямо люкс. А публика какая?

– Публика как публика. Обычная.

– А еда какая?

– Нормальная еда. Я ел.

– Мить, ну что ты какой, слова не вытянешь! Чем вы там развлекались, расскажи!

– Ну, чем… народ в основном в кают-компании сидел, там всякие были…мероприятия.

– Какие мероприятия?

– Развлекательные.

– Ну что – танцы, игры, конкурсы?

– Да, вот это все.

– И ты участвовал?

– Нет, я не участвовал. Я на палубе был.

– На палубе? Так погода была ужасная! Ты, что же, под дождем стоял на палубе?

– А у меня куртка непромокаемая.

– Все в кают-компании, а ты один на палубе? Под дождем?

– Ну, не один. Там еще народ был. Но у них одежда… плащики. А у меня куртка.

– И что же, ты все дни на палубе стоял?

– Ну, почему. Я в бассейне плавал. Там хороший бассейн.

– Понятно… А ты там с кем-нибудь познакомился?

– Да… С женщиной одной. И ее подругами.

– Так что ж ты молчишь, Митя! Давай, рассказывай! Что за женщина?

– Женщина как женщина… «я хуже других баб?» – промелькнуло в него в голове. – Не хуже других.

– Зовут как? Молодая?

– Татьяна. Помоложе меня. Лет пятьдесят.

– Ну и?

– Что? Ничего. Все.

– Она тебе понравилась?

– Ну как сказать? Нормальная женщина. Поет очень хорошо. Голос красивый.

– А ты ей? Понравился?

– Да вроде бы понравился. А там кто его разберет.

– А ты телефон ее взял?

– Телефон? – Дмитрий Васильевич выглядел озадаченным. – Нет, телефон не взял.

– И как же теперь?

– Не знаю. Никак.

– Митя! Ты встретил симпатичную женщину! Ты ей понравился. Ты бы хотел с ней встретиться еще раз?

– Может, и хотел бы.

– Так почему ты не взял ее телефон?

– Не знаю, – угрюмо ответил Дмитрий Васильевич. – Не сообразил.

– Как ты ее найдешь теперь?

– Никак не найду.

– Митя, Митя…

* * *

Если бы эта история произошла с молодым, энергичным, уверенным в себе мужчиной, который захотел бы во что бы то ни стало найти ту женщину, он бы сумел это сделать. Можно было бы выяснить, кто путешествовал в известное время на таком-то теплоходе, рейс, маршрут, фамилию капитана, номер каюты. Короче говоря, это было бы осуществимо. Но Дмитрий Васильевич не ставил себе таких целей. Для него встреча с Татьяной была, как столкновение инертного тела со сгустком энергии. Из всех чувств воздействию мощного излучения подвергся только слух, и кроме него, опаленными оказались лишь отдельные точки его надежно заземленной и изолированной душевной системы. Потревоженные, лишенные защитной брони, рецепторы были разбужены, среагировали на звук и сумели испытать ощущение. Вот и все, что произошло с Дмитрием Васильевичем во время круиза.

Но для него и это было большим приключением, если не сказать – потрясением всей его жизни. Интересно, что чем больше времени отделяло его от трех дней круиза, тем чаще он возвращался к ним в своей памяти. Это объяснялось тем, что каждое последующее воспоминание накладывалось на предыдущее, причем некоторые моменты прокручивались снова и снова, как любимые кадры фильма. В результате, растущая масса воспоминаний превращала этот эпизод в событие.

Он купил в книжном магазине стихи Есенина, и ему стоило больших трудов найти строчку, которую она процитировала там, в бассейне. Он много раз перечитывал это стихотворение. И честно сказать, мало что понял, кроме того, что оно очень откровенно говорило о желаниях автора. Но для Дмитрия Васильевича главным было не это, а то, что она произнесла эту строчку, которая, по-видимому, для нее что-то значила. И поэтому строчка приобретала значение и для него. Это было нитью, связывающей его с ней, но не в пространстве, где она затерялась, а в его собственной памяти.

Еще трудней пришлось со стихами Евтушенко. Дмитрий Васильевич перелопатил несколько томов его стихотворений, пока однажды ему не помог случай. Он ехал в такси, и по радио услышал песню, которая словно стегнула его плетью по сердцу. «Что это?» – спросил он у водителя. «Сережка ольховая» – ответил тот. «Да, точно!» – вспомнил Дмитрий Васильевич. – «Она!»

Дома он нашел в оглавлении это стихотворение. И пока он читал его глазами, в его ушах зазвучал ее голос: «Сережка ольховая, легкая, словно пуховая…» Если бы он имел, с чем сравнивать, он бы понял, что почти счастлив. У него вошло в привычку, вернее сказать, стало необходимостью каждый день открывать том Евтушенко на той странице, где было это стихотворение. И тогда он слышал больше, чем любой другой, открывший эту страницу.

Если уж быть совсем честным, то Дмитрий Васильевич купил себе и Хэмингуэя. Хотел двухтомник, потом решил начать с «избранного». Но не осилил. Не пошло. Невозможно. Нечитанный Хэмингуэй занял почетное место рядом с Есениным и Евтушенко.

На последнюю реликвию Дмитрию Васильевичу удалось выйти тоже случайно. Он смотрел концерт по телевизору, и молодая симпатичная певица по имени Арина – так и объявили, без фамилии – Арина – исполняла песню-романс «Обними, поцелуй». Ее голос пробудил в Дмитрии Васильевиче неясную тревогу – голос красивый, не такой как у Татьяны, но такой же степени красоты. Когда она запела «звонким смехом своим развлеки, замани» он насторожился и стал внимательно слушать. Песня была о том, как один молодой человек просит девушку провести с ним весело время, целовать, обнимать его, в общем развлекать. Услышав слова «с души, словно тучу, тоску прогони…», он уже почти догадался, в чем дело. Замирая, он дождался строчки «я боялся страдать, я боялся любить, и мне некого помнить и некого даже забыть» и наконец, поверил, что нашел все, что хотел. Дмитрию Васильевичу было интересно узнать, чем кончается песня, потому что тогда Татьяна прекратила петь, и он не смог дослушать. Песня кончалась тем, что молодой человек полюбил впервые в жизни, а девушка его бросила, и теперь он страдает и тоскует, но зато ему есть, что помнить и что пытаться забыть. Он приобрел диск певицы Арины, которая действительно выступала без фамилии, просто «Арина», и теперь мог сколько угодно предаваться материализовавшимся воспоминаниям. Но самым любимым из них была все-таки «Сережка ольховая», потому что именно ее он слышал целиком, и текст стихотворения сразу воскрешал в его памяти этот бархатный низковатый тембр.

Он почти не вспоминал всего остального, что сопутствовало его знакомству с Татьяной – ни ее первого появления на палубе, ни ее дикой выходки в бассейне. Он по-прежнему квалифицировал это как дикую выходку, которую объясняли скудные сведения о жизни Татьяны, сообщенные ее подругами. Он помнил, конечно. Все помнил. Как забудешь! Но…ладно, чего там… Он все простил за ее голос.

Иногда Дмитрий Васильевич вспоминал, как безразлично она прошла мимо него в последний день. Его это удивляло, и он не мог этого объяснить. Но ему не приходило в голову задуматься, хотя, если бы задумался, то, наверное, смог бы.

Но он не задумывался. А о чем? Что, почему… Съездил вот… Что плохо-то? А это – ну, мало ли…

 

Вся мудрость мира

Милена уже шестнадцать дней не заходила в магазины. Вообще. Ни в один. Оказалось, что это возможно. Она ожидала, что будет труднее. Тяжелее всего было сначала, когда она буквально силой заставляла себя не реагировать на витрины с красными флажками скидок и проходить мимо прозрачных дверей, за которыми шла распродажа. Нелегко было не слушать и вкрадчивый голосок искушения, который предлагал ей «просто посмотреть, что там есть». «Мы только посмотрим, и убедимся, что нет ничего интересного. Зато потом можно будет спокойно не думать о том, что вдруг там что-то было». – «А если что-то будет?» – резонно возражала себе Милена. – «Ну, мы увидим. Если что-то симпатичное, то… мы не будем это покупать. Ты скажешь: «Нет. Вещь хорошая, но я спокойно обойдусь без нее». И потом будешь радоваться, что смогла устоять. А как же иначе ты научишься говорить «нет»?». – «А если там будет что-нибудь, без чего нельзя жить?» – «Тогда мы это купим. Потому что нельзя отказываться от того, без чего нельзя жить». И Милена, чувствуя, что слабеет, вдруг находила последний жесткий аргумент – «Но ведь я сейчас живу без этого» – и решительно уводила себя от манящего места. После этого она примерно час испытывала терзание об «упущенном», затем наступало радостное осознание преодоленного соблазна. Между соблазнами Милена работала над собой примерно таким образом: «Нет такой вещи, без которой я не могла бы прожить. На мне очень многие вещи прекрасно сидят, но невозможно скупать все. И носить когда? И вообще – ну будет у меня сто двадцатая кофточка и сто двадцать пятое платье – и что? Практика показывает, что счастья особого это не приносит».

На самом деле, момент счастья во всем этом, конечно, присутствует. Например, когда решаешь – да, это я куплю. И когда спешишь домой с заветным пакетом и думаешь – что это я несу такое беленькое – черненькое – синенькое – пестренькое? И когда дома вынимаешь свою новенькую вещь из пакета, примеряешь и видишь – да, вещь прекрасна. И когда идешь на работу в новой вещи и чувствуешь, что гармония существует, и в данный момент ее воплощение заключено в тебе. Это краткий миг настоящего счастья. Но… очень краткий. «В этом меня уже все видели». И опять начинается охота за новизной, до тех пор, пока вдруг однажды не появится подозрение, что все эти краткие счастливые мгновения в сумме не составляют одного большого счастья, и не могут его заменить, и больше того, напрямую с ним не связаны. И тогда назначается период «смены приоритетов» – да, непростой, да, часто мучительный, да, связанный с лишениями. Но – совершенно необходимый для победы над своими слабостями.

Именно в таком периоде находилась сейчас Милена, борясь с гравитацией знаменитых торговых марок, ловко обходя раскинутые сети скидочных акций, празднуя каждый несделанный шаг в сторону давно обжитых ею примерочных кабин. Вскоре «упущенного» стало так много, что терзание просто потеряло смысл. Через две недели праведной жизни Милена уже спокойно проходила мимо любых витрин и дверей. Она начала привыкать к мысли, что постоянное обновление гардероба вовсе не является условием существования. «Жить у моря не означает жить в море», написала она в своем посте, из которого ее многочисленные знакомые с изумлением узнали, что Милена прекратила покупать. На нее посыпались вопросы и комментарии. Большинство не верило, что она продержится больше месяца. В их представлении Милена была почти коллекционером, и это «почти» держалось, как на шатком гвозде, лишь на вопросе ее финансовых возможностей, и готово было в любой момент сорваться.

Отвечая своим комментаторам, а заодно и самой себе, Милена разразилась вторым постом, в котором подробно излагала свою новую жизненную концепцию.

Суть ее заключалась в том, что постоянная гонка за новыми вещами лишает нас возможности получать от них настоящее удовольствие.

«Вещи висят в шкафу, и иногда удается их надеть лишь раз в году, а то и реже. Наличие большого количества одежды создает несколько проблем, которые кажутся смешными тем, у кого одежды немного, но которые хорошо знакомы обладателям переполненных гардеробных. Например, пресловутый вопрос – что надеть? Некоторые люди имеют пару брюк и две рубашки, и у них нет проблем. Другие имеют один костюм – и три рубашки. Вот уже три варианта разного облика. Пять рубашек и два костюма – это пижонство, необходимое для некоторых офисов, где положение обязывает каждый день быть в разном.

Женщины, не имеющие большого количества одежды, носят то, что им к лицу. Например, джинсы и черный свитер – всегда прекрасно, и поэтому может использоваться бесконечное число раз. С одной серой юбкой можно носить три разных свитера и две блузки, которые хорошо сидят и подчеркивают фигуру. У этих женщин нет мук выбора, но зато всегда хорошее настроение, потому что они всегда одеты в то, что им идет.

Огромный выбор вариантов заставляет каждый день придумывать что-то другое, и это уже становится правилом, которое невозможно нарушить. На вопрос, «почему нельзя два дня подряд появиться в одном и том же, даже если это очень к лицу?» – ответить сложно. Наверное, изначально – потому, что хочется «вывести в свет» все. Но потом это приобретает силу закона, а с ней и власть, которой приходится подчиняться. И тут начинается: – в этом я была недавно, то не подходит к этому, а это не смотрится с тем. Этот цвет сейчас бледнит, этот фасон сегодня полнит. А на это нет настроения. И пока подберешь нужный вариант – изведешься и потратишь кучу времени. А завтра – то же самое.

Иногда можно просто забыть про некоторые вещи и обнаружить их случайно, когда сезон уже прошел. И ни разу не надеванная вещь становится из прошлогодней коллекции. Обидно за вещь!

И есть другой момент, тоже немаловажный. Вдруг ловишь себя на мысли, что уже не так радуешься новым покупкам, что уже наступает пресыщение, когда даже очень красивая блузка – всего лишь «еще одна».

Все это вместе привело меня к убеждению, что нужно остановиться. Я хочу носить все мои любимые блузки, свитера, платья и кофточки, я хочу их носить часто! А для этого нужно только одно – перестать покупать!

Я хочу перестать покупать вещи, потому что у меня на это уходят все деньги, которые я зарабатываю. Я хочу их тратить на что-нибудь другое, а может быть и не тратить вообще.

Я назначила себе месяц воздержания, думая, что будет сильная ломка, и что если я продержусь, то это уже огромная победа. Но вот уже проходит месяц, и гораздо спокойней, чем я думала. Поэтому я не буду ничего покупать еще целый месяц, а там, может быть, и совсем излечусь от этой страсти.

Интересное наблюдение. Мы называем свои всяческие пристрастия – слабостями. У кого-то слабость к спиртному, у другого – слабость к покупкам и т. п. Но часто сильный человек не может преодолеть слабость. Так что же сильнее?»

Эта концепция вызвала целый шквал комментариев, в основном, женских. Милену хвалили, поддерживали, выражали свою солидарность и даже сообщали, что последовали ее примеру. Некоторые, правда высказались, что им жаль, что Милена потеряла свою индивидуальность. От нескольких мужских комментариев веяло насмешливым снисхождением к такому серьезному обсуждению «шмоточных» проблем. В ответ Милена обрушилась на них, утверждая, что дело не в шмотках, а в умении преодолеть себя. «Ты вот можешь отказаться от своих пагубных привычек, зная, что они пагубные? Нет! Так что молчал бы». Это тоже было одобрено большинством Милениных подруг.

Прошел еще месяц. Милена держалась. Она не купила ничего, ни одной новой вещи. Милена праздновала победу и принимала поздравления. Без опасения она объявила, что продержится без покупок и третий месяц. Время шло, ничего не менялось, Милена чувствовала полное освобождение от зависимости. Ее даже не тянуло в магазин. Ей было все равно, что там можно увидеть и какие там скидки. «Мне ничего не нужно, даже даром. У меня все есть».

По истечении третьего месяца Милене выпало серьезное испытание. Одна из подруг попросила Милену помочь ей выбрать брючный костюм. Немного волнуясь, Милена переступила порог магазина. Однако волнение быстро прошло. Она была полностью поглощена той задачей, ради которой они сюда пришли. Милена честно и добросовестно смотрела только на брючные костюмы, которые могли бы подойти ее подруге, и ей даже не пришлось заставлять себя не смотреть украдкой по сторонам. Они, наконец, купили, что хотели, и покинули магазин.

После такого события Милена должна была поделиться с виртуальными собеседниками своим успехом. Она описала их совместный поход, но к своему удивлению, получила всего несколько невыразительных откликов типа «хороший костюмчик», «у меня похожий есть, только тройка, можно пиджак то с юбкой, то с брюками. Оч. удобно».

Милена решила не обращать внимания на холодный прием у публики. Она написала пост о том, что можно из раба своих слабостей стать их хозяином. «Я им не подчиняюсь, а распоряжаюсь ими. Хочу – дам волю слабости. Хочу – дам волю силе». Этот пост понравился десяти пользователям, но также бурных дискуссий не вызвал. Милена поняла, что народу уже надоело следить за ее перевоспитанием. Милена стала как все, а это никому не интересно.

Она была немного уязвлена, но решила, что не изменит своему новому кредо даже ради интереса публики.

Продолжая гордиться собой и получать удовольствие от своей стойкости, Милена вдруг подумала, что поход с подругой в магазин за брючным костюмом прошел так легко, потому что сама Милена там никогда бы ничего себе не купила. Все было слишком… короче, там не было тех марок, которые она предпочитает. Предпочитала. Предпочтет, когда настанет время что-то купить. Ведь она не отказывалась от покупок на всю оставшуюся жизнь.

Да, это было зрелое рассуждение. И честное. «Интересно, а если я приду в свои магазины, как я себя поведу? Наверно, увижу что-то… Ну и что? Мне же ничего не нужно. И даже если там кое-что есть для меня… ну, и в следующем году будет, и всегда будет. Эти фирмы не исчезнут завтра. А исчезнут – появятся другие. Они для меня, а не я – для них». Милена была довольна собой. Она наконец достигла того уровня сознания, которое может себе позволить только тот, кто может позволить многое другое. Ей не надо было теперь следить за сезоном распродаж и покупать вещи только потому, что они «хорошего происхождения» и с большой скидкой. «Если вещь мне не нужна, то не нужна и со скидкой. А если я ее захочу купить, то куплю и без скидки. А сейчас у меня всего полно. И вещи меня не интересуют». Это был пик внутреннего комфорта. Милена достигла полной душевной ясности, которая не покидала ее ни на работе, ни после работы.

Выйдя из офиса на свежий воздух, Милена решила немного пройтись пешком и скоро оказалась перед одним из любимых магазинов. «Зайду, пожалуй».

Продавщица окинула ее взглядом.

– Вам что-нибудь подсказать?

– Нет, спасибо, – с холодной вежливостью ответила Милена. Она походила по магазину, увидела несколько вполне приличных платьев. Цены были не низкие, но и не заоблачные. Просто облачные. Милена покрутилась, затем решительно и без сожаления повесила вещи обратно.

– Не будете мерить? – спросила продавщица.

– Нет, не буду. Передумала.

Продавщица поджала губы. Милена, внутренне усмехаясь, вышла.

Соседний магазин тоже был ей хорошо известен. Не успела Милена войти, как ей навстречу двинулась молодая девушка в фирменном жилете.

– Здравствуйте! Давно вы у нас не были!

– Здравствуйте! – улыбнулась Милена. Ей было приятно, что ее помнили.

– Вы, наверное, уезжали?

Милена сделала загадочное лицо и не ответила. Откровенничать с продавщицей не входило в ее планы.

– У нас сейчас есть кое-что вашего размера. Смотрите. Если надо, я к вам подойду.

Милена кивнула.

– Да, хорошо. Спасибо.

Быть в фирменном магазине и не найти совсем ничего на себя – это было нереально. Милена наметанным глазом – надо же, не разучилась еще! – выделяла из множества моделей именно ту, которая соответствовала главному критерию – «моя» вещь.

После пяти или шести переодеваний Милена уже собиралась выйти из примерочной, когда к ней постучалась продавщица.

– Ну что? Подошло что-нибудь?

– Вы знаете, все подошло. Но у меня несколько черных платьев, примерно такого же плана. Вот это в полоску – чудесное, но оно похоже на мое…

– Да, я помню, вы у нас же его покупали.

– Да, правильно. Белая кофточка – сама по себе очаровательная. Но у меня три или даже четыре вариации на тему. Поэтому я сегодня, пожалуй, откажусь.

– Да, конечно. Давайте я заберу. Я еще хотела вам показать один костюмчик. Вчера только пришел. Один сегодня взяли, и один еще остался. По-моему, ваш. Принести?

– Давайте.

При первом же взгляде на него еще издали, пока он плыл к ней через весь зал, Милена поняла – он прекрасен. Когда же она осталась с ним один на один в примерочной кабине, она сказала себе – так не бывает! Казалось, что он был задуман дизайнером специально для Милены, а Милена была создана специально для этого костюма. Это был именно тот случай, когда форма и материя гармонично сливаются с душой. Наличие такого шедевра в шкафу само собой означало, согласно знаменитой чеховской формуле, что у его обладателя все в порядке с лицом, мыслями, душой, а также покупательной способностью. Цена у шедевра была соответствующе заоблачной.

Три месяца назад Милена уже летела бы домой с заветным пакетом и выраженьем на лице «счастье есть!». Но что случилось? Неужели за такой недолгий срок ее мозг разъела ржавчина практичной праведности, и вместо торжествующих труб, гобоев, кларнетов и флейт в ее голове звучали скрипучие, как голос дядюшки Скруджа, сомнения? «Еще один костюм! Куча денег! А нужно ли? И как же мои обещания? Моя концепция? Кто сильнее – я или вещь? Куплю и перестану себя уважать. Костюм, конечно, очень хороший. Сидит бесподобно. Но… Это не последний костюм в моей жизни. Будет еще что-то. Не он, так другой. Или купить? Если что, можно вернуть. Но ведь не верну! Один раз в нем пойду куда-нибудь, а потом он будет месяцами ждать своей очереди. Да, надо отказаться. Жаль, конечно. Но это будет правильно». Милена торопливо переоделась, чтобы продавщица не смогла ее переубедить. Аккуратно повесила костюм на плечики, погладила его, поправила воротничок. «Прости меня, прекрасный костюм». И вздохнув, вышла из примерочной.

Продавщица опоздала на роковых десять секунд.

– Не подошел?! – с изумлением спросила она. – Я была уверена…

– Да дело не в этом… очень подошел, великолепно сидит и вообще…

– Денег нет? Хотите, я вам его отложу? – продавщица боролась, как могла.

– Нет, спасибо. Дело даже не в деньгах. Я должна подумать…

– Но он один! Вдруг вы надумаете, а он уйдет!

– Значит, не судьба. Будет что-то еще. Спасибо вам большое!

– Да не за что. Заходите почаще!

– Обязательно!

* * *

Милена сидела за компьютером и выполняла свою часть срочного задания. Ей нужно было управиться до пол-четвертого, а уже было около двух. Милена сосредоточенно вбивала цифры в таблицу, стараясь не напутать и не допустить ошибки в расчетах, потому что времени на проверку данных практически не оставалось. Подытоживая проделанный анализ и формулируя вывод, Милена поймала себя на мысли «а все-таки он классный». Хотя эта мысль никоим образом не вписывалась в контекст задания, она не показалась ей странной и непонятной, и не вызвала никаких недоуменных вопросов. Милена хорошо знала, из какого тихого омута прозвучал этот невинный голосок. «Да, он в принципе очень хороший. Но мне он не нужен», – она категорически пресекла на корню попытку неуместной сейчас темы. Голос послушно замолк, но лишь для того, чтобы выбрать более подходящий момент.

Нельзя сказать, что вечер пятницы Милена провела плохо. Да и следующий день по всем параметрам мог быть отнесен к числу удачных. Но совершенно неожиданно, в какой-то самый неподходящий момент, – кажется, в кино, – без всякой связи с сюжетом фильма, в голове Милены вдруг возник образ костюма. Он быстро мелькнул – и исчез. Но очевидно, не вернулся в подкорку, а остался где-то на небольшой глубине, потому что через какое-то время возник снова. Это повторилось еще несколько раз, но Милена сделала вид, что ничего не замечает. Поздним вечером, когда Милена уютно устроившись на диване рядом с тарелочкой винограда, предвкушала, как она сейчас будет читать детективновампирский роман, картинка явилась вновь и осмелела настолько, что стала задерживаться и буквально маячить перед глазами.

– Что происходит? – возмущенно спросила Милена, и даже самый искушенный последователь Станиславского не распознал бы сейчас, искреннее это возмущение или деланное.

– Ничего, – ответил ей тот, кому этот вопрос был адресован – собственный внутренний голос. – Абсолютно ничего не происходит. Просто ты не можешь забыть тот костюмчик.

– Да я и не думаю о нем совсем.

– Не думаешь. Но помнишь.

– Даже если так, то что?

– Ничего.

Милена открыла книгу там, где лежала закладка, и прочитала несколько строк.

– Вообще-то очень красивый костюм. И сел так, как будто с тебя мерки снимали, – как бы между прочим произнес голос. Словно в доказательство этому возникла картинка – Милена в костюме перед зеркалом.

– Посмотри, как тебе в нем хорошо! Редко бывает, чтобы так…

– Я ж не спорю. Действительно, костюм очень хороший.

– «Очень хороший!» Он шикарный! И цвет твой! И размер твой!

– И цена шикарная.

– А ты хотела, чтобы он стоил два рубля? Он стоит дорого, а выглядит еще дороже.

– Но я же уже отказалась, и считаю, что поступила правильно.

– Когда поступают правильно, не жалеют об этом.

– А я и не жалею.

Ответом на эту реплику было насмешливое молчание.

Милена снова взялась было за книгу, но чтение не срабатывало.

– Ну, представим, что я бы его купила. И что?

– Как «что»? Радовалась бы сейчас, любовалась.

– Нет, в том-то и дело. Порадовалась бы минуту, а потом привыкла бы к нему.

– А чем плохо порадоваться минуту? А так ты и минуты не порадовалась, зато маешься все это время.

– Я бы еще больше маялась, если бы проявила слабость. Получилось бы, что я, как наркоман, сорвалась.

– Ну, глупости! Сравнение некорректно! Твоя любовь к покупкам не такая всепоглощающая, как зависимость наркомана. И уж конечно не представляет опасности для жизни. Ни чьей.

– Все равно все бы сказали, что я не выдержала.

– Не выдержала – чего? Во-первых, ты не давала зарока больше никогда ничего не покупать. Это ведь твои слова? Ты обещала – себе, заметь, а не кому-то! – что три месяца не будешь заходить в магазины. Это была временная мера, чтобы остановить поток необязательных покупок. Ты это выполнила. Во-вторых, кто это «все»? Твои подруги? Но они-то в это время ходили, куда хотели, покупали, все, что нравилось, и ни в чем себе не отказывали. Почему тебя должно волновать, что они скажут?

Голос замолчал и, не дождавшись отпора, продолжал смелее:

– Представляешь, ты являешься на работу в таком костюме…

– Хватит, прекрати! Все! Уже его нет!

– Да, конечно, наверняка его купили. Ведь он был один…

* * *

На следующий день наваждение продолжалось.

– Знаешь, почему я не могу успокоиться? – зазвучал голос, пока Милена пила кофе. – Потому что он был создан для тебя. Я же не вмешивался, когда ты отказывалась от всего остального.

– Да ты и тогда не вмешался. Что же ты молчал, когда я от него отказывалась?

– Я пытался, но ты не слушала. Я был подавлен. Но потом я понял, что мы совершили ошибку. Я мучаюсь.

– И как тебе помочь?

– Вообще-то можно…

– Нет.

– Почему нет?

– Потому что я сильнее.

– Сильнее кого? Или чего?

– Сильнее своих слабостей.

– Послушай, – терпеливо возразил голос. – Слабостью ты называешь желание купить красивую вещь. А силой – отказ от этого желания. Правильно?

– Да, правильно. Я хочу перестать быть рабой своих слабостей. Надо уметь говорить себе «нет». Надо уметь держать слово.

– Хорошо. Давай разберемся. Представь, что ты каждый день смотрела по нескольку фильмов, и тебе это надоело. Ты перестаешь ходить в кино, но если через три месяца выйдет хороший фильм – ты, что, не пойдешь его смотреть? А как ты отнесешься к тетке-кассирше, которая скажет: «Нет, ты билет не получишь, потому что ты нарушаешь свое обещание!» Ты ее возненавидишь? А ведь ты сама для себя выступаешь в роли такой тетки.

– Что ты хочешь? Для чего эти разговоры сейчас?

– Пойми, если ты, к примеру, решила худеть и не поддаешься на уговоры съесть полторта, ты можешь гордиться собой и радоваться своей стойкости. А какая радость от твоего тупого упрямства – «не куплю, потому что я себе запретила покупать?» Никакой радости и никакой пользы. Значит, этот запрет неправильный.

– Откуда ты такой умный?

– Это не я, это ты. Ведь я же твой внутренний голос.

– И что, ты хочешь, чтобы я сейчас побежала за этим костюмом?

– А что такого? Почему бы и нет?

– Нет, не побегу. Сегодня воскресенье. У меня были планы… Может, завтра после работы.

– Завтра может быть поздно. Представляешь, тебе скажут, что его час назад кто-то купил.

– Ну, значит, так и будет.

– Только не надо передо мной разыгрывать, что тебе все равно. Я-то знаю…

– Так, все. Больше к этой теме мы сегодня не возвращаемся.

Голос замолчал, но настроение у Милены было испорчено.

По всем телеканалам шла реклама.

«Смотреть нечего!» – с ворчливым недовольством сказала Милена.

Она была раздражена, и хотя повод для этого был пустяковый – подумаешь, костюм не купила! – но раздражение росло и не унималось. К тому же перед ней все время витал призрак костюма, который то ли дразнил и манил, то ли молил и звал.

– Может, действительно, купила бы его и не мучилась, а так – ни костюма, ни покоя.

«У нас в гостях известный писатель, ученый, журналист, путешественник Витольд Арнольдович Сельдин» – раздалось из телевизора. – «Скажите, Витольд Арнольдович…»

– «Витольд Арнольдович!» – передразнила ведущую Милена и направилась в ванную мыть голову.

Стоя перед зеркалом с тюрбаном из полотенца, она легкими движениями наносила на лицо увлажняющую сыворотку, когда вдруг до нее донеслось:

«…потакать или не потакать своим желаниям? Наши зрители часто спрашивают, можно ли воспитать в себе сильную волю, способную противостоять любым соблазнам? А также задают вопрос, почему люди с такими качествами часто оказываются несчастнее слабых?»

– Так-так-так! Интересно, что там такое?

«Видите ли, все дело в том, ради чего вам нужна сильная воля. Если вы алкоголик и даете зарок больше не пить… Или скажем, вы хотите бросить курить… или вы рецидивист, но решили начать новую честную жизнь… или человек просаживает все деньги на игру, а дети голодают…есть много подобных ситуаций. Тогда вам необходима сильная воля для преодоления своей слабости. Заметьте, что так называемые «слабости» часто оказываются сильнее силы воли, и с ними не так легко справиться даже очень волевому человеку…»

– Смотрите-ка, прямо мои слова повторяет!

«…и в этих случаях осознание своей силы приносит человеку радость и уверенность в себе – я смогу еще многое! И это настолько весомее, чем краткое и очень условное удовольствие от потакания своей слабости… – потому что конечно, искушения одолевают со всех сторон… и человек думает – нет, я не сорвусь, я сильнее!»

– Арнольдушка! Ты мое эхо!

«Но бывают совершенно другие, совершенно безобидные слабости. Например, один мой знакомый, – он биолог по профессии, специалист по зайцеобразным и грызунам… так вот, он увлекся коллекционированием зайцев. И скоро весь дом у него был завален зайцами. Его жена сказала – или я или они…»

«И он выбрал зайцев?» – улыбнулась ведущая.

«Нет. Он просто ввел систему отбора. Он приобретал только тех зайцев, которые могли украсить коллекцию, а не всех подряд. А вот другой пример. Тоже из жизни. Один математик и, при этом, блестящий знаток литературы и истории, что часто бывает с математиками, имел необычное хобби. Он самым тщательным образом изучил все адреса и маршруты персонажей «Трех мушкетеров», и больше того, прошел по этим маршрутам лично. На это он тратил свое свободное время и собственные деньги. Однажды его супруга потребовала, чтобы он бросил эти никому не нужные глупые изыскания… Он обещал, но стал угрюмым, ворчливым, подавленным. Кончилось тем, что он вернулся к Дюма, но расстался с супругой. Почему я рассказал об этом? В таких случаях, как эти два последних, увлечения человека не несли никакой угрозы ни для них самих, ни для окружающих. Жена любителя зайцев пошла на компромисс, поняв, что заставлять мужа полностью отказаться от увлечения – слишком жестоко. И он в свою очередь понял, что переизбыток зайцев обесценивает его коллекцию. И пошел на разумное ограничение. Что же касается математика… Даже если допустить, что его страсть «к следам мушкетеров» бесполезна, почему он должен был от нее отказываться в угоду другим людям? Такое «преодоление слабости» не приносит радости. Осознание, что «я это сделал, потому что меня заставили», как и любое насилие, угнетает, подавляет собственное «я», рождает чувство озлобленности, а может и привести к болезни».

– Арнольд, милый… – Милена протянула руки к телевизору.

«Витольд Арнольдович…» – словно в укор Милене обратилась к гостю ведущая.

– Витольд, милый – послушно поправилась Милена, – ты же мой единомышленник! Бери меня в жены! Мы будем счастливы! «Милена и Витольд Сельдины!»

«… о тех случаях, когда люди добровольно держат себя в узде, запрещают себе всякие слабости, считая их чем-то… ну, вроде греха. А в конце жизни вдруг понимают, что лишали себя многих простых человеческих радостей…»

«Светлана, вы практически ответили на тот вопрос, который задали мне в начале передачи. Люди, которые держат себя в узде, не хотят быть рабами своих желаний. Но на самом деле они все равно рабы – только не желаний, а запретов. Всегда надо понимать, во имя чего ты не позволяешь себе того, что приносит удовольствие. Не должно быть запретов ради запретов…»

– Такое впечатление, что эта передача затеяна специально для меня!

«…Именно поэтому такие люди часто чувствуют себя несчастными по сравнению с теми, кто не отказывается от простых человеческих радостей и, что, называется, живет сполна. Знаете, мне довелось очень много путешествовать. Я жил на Тибете, в Китае, Индии…»

– Интересно! Когда это он успел!

«То есть вы изучили всю мудрость мира?»

– Это ж надо такую глупость сморозить!

Витольда Арнольдовича тоже позабавила наивность ведущей.

«Звучит замечательно! Но я не настолько самонадеян! А если серьезно, то я старался взять из «всей мудрости мира» то, что мне лично казалось приемлемым для себя. Такой вот творческий подход. И одна из выведенных мной обобщающих истин вполне отвечает нашей сегодняшней теме. Это звучит примерно так: ценность человека измеряется тем, чему он радуется».

«То есть?… Хотя да… Очень интересно! Как жаль, что время нашей передачи не позволяет подробней поговорить на эту тему. Витольд Арнольдович, я надеюсь, что мы еще увидим вас в нашей программе?»

«Ну, если вы пригласите…»

«Конечно! Что бы вы могли сказать нашим зрителям в заключение?»

«Я бы хотел добавить, что особую радость доставляет обретение на грани потери. Но это отдельный разговор. А сейчас я благодарю зрителей за внимание и желаю им всяческих радостей».

«Спасибо большое! Напоминаю, что у нас в гостях был…»

Милена включила фен и стала укладывать волосы. Она нисколько не жалела, что посмотрела эту передачу.

– Ай да Витольд! Интересно, сколько же времени он прожил на Тибете? Наверно, лет пять, не меньше. И в остальных странах столько же. Ведь ему и языки еще надо было изучить, чтобы с мудрецами общаться.

Она задумалась.

– Подумать только – человек бросает все и едет на пять лет в какой-нибудь тибетский монастырь, чтобы найти ответы на свои вопросы! Представляю, сколько денег он потратил на это! И на все эти путешествия!

Потом с некоторым удивлением произнесла:

– Но надо отдать мне должное – мои точки зрения почти дословно совпадают с тем, что он говорил. Поразительно! – Милена уже не отделяла себя от своего внутреннего голоса и была права. Ведь все, с чем она недавно спорила, было ее собственным возражением самой себе.

– Но я-то ко всему этому пришла не сходя с места, без всяких путешествий на Тибет! И не потратила ни копейки! Можно сказать, что я сэкономила огромные деньги! – рассмеялась Милена.

Но тут ей в голову пришла мысль, которая буквально ошеломила ее.

– Минутку! Минутку! Если я сэкономила такую кучу денег, то разве я не могу себе позволить…

Прекрасный силуэт с изумительной тонкой черной полосочкой по воротнику и рукавам возник перед ее внутренним взором.

– Так! Сколько сейчас времени? Четыре! Боже мой, сегодня же воскресенье! Они до шести! Ехать полчаса! Успею! Только бы…только бы не… – она даже не хотела думать, что вдруг за это время кто-то…нет!

Ожидание троллейбуса до метро, долгий красный свет, медленный эскалатор…

Милена была на месте без четверти пять. В торговом зале практически никого не было. Две продавщицы тихо разговаривали между собой. Увидев Милену, одна из девушек обратилась к ней с дежурными словами: «Я могу вам чем-то помочь?»

– Вы знаете, тут был такой костюм… Я его пару дней назад мерила… в общем, я все-таки решила его купить.

– Так, сейчас посмотрим. Вы его не откладывали?

– Нет. Я хотела, мне девушка… продавец… Она меня давно знает. Она мне предлагала… Но вот я как-то…

– Да, надо было отложить. Что-то я его не вижу. Вы помните, как он выглядит?

Милена похолодела.

– Конечно! А что… его нет?!

– Наверно, его купили. Вы когда были?

– На той неделе. Кажется, в четверг.

– Ну, сегодня я его точно не продавала. Если его купили, то в пятницу или в субботу.

– Не может быть! Он так на мне сидел! – Милена почувствовала опустошение от невосполнимой потери. – Я так его хотела! Он мне так нужен!

– Да, обидно, – сказала продавщица сочувственно. Но было заметно, что она не понимает, как можно всерьез переживать из-за костюма, да еще такого дорогого.

– А может, вы посмотрите, вдруг он где-нибудь… – Милена не могла сразу смириться с поражением и уйти.

– Хорошо, сейчас узнаю, подождите немного, – продавщица с сомнением подошла ко второй женщине, постарше. – Валь, ты не помнишь, тут костюм такой был, итальянский. Ты не продавала?

Женщина покачала головой. Но как опытный продавец, привыкший к прихотям клиенток, она не удивлялась Милениным страданиям.

– Сейчас, подождите, на кассе спросим.

– Спасибо большое, – сказала Милена, благодарная за участие. Она осталась в напряженном ожидании – то ли сейчас подтвердят, что костюм продан, то ли уточнят, когда, то ли скажут прийти завтра – вдруг другая смена что-то знает. Но вряд ли… Надо было сразу… Обидно, невозможно. Своими руками… Теперь никогда больше… Это урок на всю…

– Девушка, этот, что ли? – вдруг раздалось за ее спиной.

– Д-д-д-да-а-а-а! – полувыдохнула, полупрорыдала Милена, не веря своим глазам. – Это он, он!

– Тут одна дама вчера вечером попросила его отвесить, завтра, говорит, приду с деньгами. Но вот, не пришла. Уже без двадцати шесть, мы закрываемся. Будете мерить?

– А это сорок шестой размер?

– Да. Он один. Их было-то две штуки.

– Я уже его мерила. Но если можно… я быстро!

– Конечно, примерьте. Успеете.

Милена с замирающим сердцем надела костюм и вышла к продавщицам.

– Ну, как?

– Да, ваш! Сидит бесподобно! Не зря он вас ждал! Пробиваю?

* * *

Милена держала заветный пакет в руке и все никак не могла уйти.

– Огромное спасибо! Вы даже не представляете…Я вам так благодарна! Это просто невероятно! Спасибо вам большое!

– Ну, видите, как хорошо! Значит, судьба! Носите с удовольствием!

– Приходите еще!

– Обязательно! Спасибо! Всего доброго!

Милена растроганно распрощалась с добрыми продавщицами.

* * *

– Ну, надо же, совсем с ума посходили! – сказала та, что помоложе, когда Милена ушла. – Ты бы могла две зарплаты выкинуть на костюм?

– Сейчас!

– Да ладно вам, девочки, – сказала кассирша. – Я эту давно знаю, у нее вещей больше, чем у нас в магазине. А к нам только такие и ходят.

– Сколько же они зарабатывают?

– А шут их знает. Пусть зарабатывают. И хоть весь товар у нас скупают. Давайте закрываться.

* * *

Милена вдохновенно шагала по улице. Время от времени она с замиранием сердца заглядывала в заветный пакет. Нет, не сон! Вот он, здесь, такой нужный, такой прекрасный! Такой выстраданный! «Обретение на грани потери» – вдруг вспомнила Милена! Да, мудрый Арнольд! Мудрый Витольд! Арнольдович Сельдин!

Ее внутренний голос помалкивал, посмеивался и был откровенно доволен, считая, что все сделано правильно, вовремя и, конечно, благодаря ему.

Она уже представляла, как будет выглядеть ее новый пост. Чудеса бывают! Счастье есть! Милена как будто наяву увидела оживленный поток откликов и пересекающихся комментариев. Кто-то пошутит, кто-то посмеется. Большинство, конечно, поздравит ее с возвращением к жизни. И обязательно найдется тот, кто выдаст тривиально-язвительное «как мало тебе нужно для счастья». А тебе сколько нужно, завистник несчастный (или завистница)? Много? Или тебе для самого полного счастья не хватает именно такого же пустячка – платьица нового? А если ты уже имеешь все, что хотелось тебе, то почему ты так кислотно-щелочно реагируешь на самую пустяковую чужую радость?

«Да, – сказала себе Милена, которой этот воображаемый спор помог обрести некую ясность. – Да, да, да!»

Она шла – на плече сумка, в руке пакет, и носки ее туфель словно легонько подталкивали и раскатывали перед ней тугой свиток ковровой дорожки, от которой медленно отматывался сегодняшний воскресный вечер. А в блестящих витринах, как в зеркалах, то сжимаясь, то растягиваясь, подчиняясь каким-то особым законам преломления, заговорщицки отражалась вся мудрость мира.