Нина не заметила, как мать постарела. Вроде бы это ни в чем особенно не проявлялось, она по-прежнему ходила на работу – мать работала врачом и часто брала субботние дежурства, или вечернюю смену, выручала кого-то заболевшего или отпускника. Ей уже тяжело было бегать по вызовам, поэтому она только вела прием. Перед ее кабинетом всегда собирались огромные очереди. Причин было две – во-первых, она очень долго беседовала с каждым пациентом, выясняя все о его самочувствии. Но после приема все только и говорили – настоящий врач. Такая внимательная, такая опытная, сейчас таких нет. И приходили впоследствии только к ней. Это и было второй причиной. Да, больные обожали мать. Она была с ними терпелива и заботлива. Сколько Нина выслушала восторженных благодарностей, сколько цветов – целые поля, наверно, были срезаны на букеты для матери от благодарных пациентов. Больше она ничего не принимала – никаких других материальных проявлений благодарности. Поэтому и ходила в одной юбке и двух блузках. Ну, может это, конечно, утрированно. Но одевалась она всегда очень скромно. Нина часто говорила «мам, ну давай купим тебе какой-нибудь одежды, что ты ходишь все в одном и том же». А она отвечала «Зачем? Для кого мне выряжаться? Папа умер, а мне все равно – лишь бы чисто было. И все равно под халатом не видно». «Ну, мама, ни для кого – для себя». «А мне это не нужно». Но Нина все равно нет-нет да и покупала матери то блузочку, то кофточку, то какой-нибудь шарфик. «Мама, ну посмотри, как тебе хорошо!» «Да, пожалуй, неплохо, но, наверно, дорого. Жалко денег». «Да перестань, мама, на себя не должно быть жалко», – учила ее Нина. Но мать, привыкшая к жизненным трудностям, так и не смогла преодолеть эту боязнь траты лишних денег на себя и привычку обходиться самым необходимым. «Меня и в старом пальто уважают», – часто повторяла она. Несколько раз, правда, Нина попадала в точку – мать с первого взгляда полюбила светло-серый жакет и блузку в мелкий серый и бордовый цветочек. С тех пор она почти не вылезала из них и носила их с нескрываемым удовольствием. И Нина решила, что будет время от времени ставить мать перед фактом – «вот тебе кофточка, вот тебе юбочка, изволь носить». И мать сокрушенно принимала подарки – «Куда мне это? Сколько ты потратила?» – и хотя Нина всегда скрывала настоящую цену и называла втрое меньшую, мать всегда говорила «с ума сойти, так дорого!»

И все было хорошо, и все продолжалось, и никто не замечал, как мать старела. И вдруг это стало проявляться в самых неожиданных вещах – в том, как она вдруг днем ложилась поспать, засыпала перед телевизором или не имела сил лишний раз куда-то пойти. В том, как она иногда невпопад отвечала, не сразу понимала шутку или смысл рассказанного анекдота. Была еще одна странность – мать вдруг стала хуже готовить. Она вообще очень вкусно готовила, и Нинины дети обожали бабушкины котлеты и пироги. А зять особенно любил супы. А тут вдруг – то недосолила, то пересластила, то мясо жестковато, то наоборот переварено – «думала, что выключила, а оно еще час на огне стояло. Хорошо, что вспомнила». И пироги стали не такие – тесто плохо взошло. В общем, то одно, то другое. Нина ничего не говорила матери. Зять тоже – он по привычке все съедал и может, не замечал, что суп не такой вкусный, как обычно. Но дети то и дело оставляли еду на тарелках – «ба, я больше не хочу, ба, невкусно».

Признаки старения проявлялись и в том, что все чаще посуда была вымыта плохо. Мать не признавала посудомоечную машину и всякие химические средства. Только горчичный порошок и питьевая сода. Посуда, вымытая ею, всегда была чиста, как хирургический инструмент. А тут вдруг на тарелке остался присохший кусочек капусты от щей, дети приняли его за крыло мотылька. Или чайные ложки вдруг пахли рыбой или луком – мать мыла их той же губкой, что и кастрюлю. Иногда возьмешь вилку – а она жирная от прошлой еды. Мама просто сполоснула ее холодной водой и все, без всякой соды. Раньше такого никогда не могло быть. Самое отвратительное – следы засохшей гречки на вилках. Это почему-то вызывало у Нины содрогание от брезгливости, и она раздраженно думала – лучше б я сама вымыла.

Однажды Нина застала мать за стиркой пододеяльника – «мама, зачем ты это делаешь? У нас что – стиральной машины нет?» «Я не хотела тебя затруднять». «При чем тут это, машина как раз и нужна, чтобы стирать белье. Ты машину не затрудняешь». Но мать время от времени все же пыталась стирать вручную. Может, она хотела скрыть какие-то моменты, случившиеся с ней во время глубокого сна, и ей было неприятно признаваться в них даже Нине. Но стирать как следует у нее не было сил. Полоскать белье она тоже не могла, а уж отжать и повесить – тем более. И поэтому без конца вызывала Нину, жившую этажом выше, – выкрути белье, пожалуйста, и если можешь, повесь. А Нина в этот момент была, как правило, чем-то занята, и, раздражаясь, говорила: «мам, ну почему ты такая упрямая, ведь мы уже говорили – я потом сама постираю все в машине и повешу. И будет чистое белье. А ты только грязь развозишь. Руками невозможно ни стирать, ни выжимать, у меня тоже руки не железные. И маникюр я только вчера сделала». – «Хорошо, не надо. Я сама». – «Сейчас я приду», – поддавалась этому шантажу Нина. – «Мама, ну почему все должно быть по-твоему?» – «Я просто попросила помочь. Если это трудно, то я сделаю все сама». – «Да не трудно, просто я была занята». – «Ну, извини», – мать поджимала губы. – «Мам, ну я могу быть занята?». – «Можешь. Иди, мне ничего не надо». «Ой, мам, как с тобой тяжело!»

Со временем становилось еще тяжелее. Мать стала обидчивой. Она очень остро воспринимала любой ответ типа – «а можно чуть позже или тебе это срочно надо?» В принципе, в таких ответах не было ничего обидного, но проблема была в том, что часто эта просьба ввиду свой мелкой житейской значимости забывалась, и матери приходилось снова и снова просить, а потом еще напоминать, и вот это ей было обидно. «Ну почему нельзя сделать сразу? Почему я должна десять раз просить, чтобы мне полили большой цветок или вынесли мусор? Если б я могла сама, я бы не просила. Но я не дотягиваюсь, раньше я могла встать на стул. Сейчас у меня кружится голова. Вам же будет хуже, если я упаду и что-то сломаю». В таких случаях Нина смутно ощущала, что мать права и ее обидчивость происходит от собственной немощи и зависимости от других в самом простом деле. Иногда у Нины даже мелькала мысль, что наверно это невыносимо – ждать, когда кто-то сделает то, чего не можешь сама, особенно если тебе хочется этого немедленно, а тебе отвечают – подожди, потом, не сейчас. Она угрызалась и говорила себе, что будет стараться выполнять материны просьбы, не откладывая. Но беда была в том, что эти просьбы возникали всегда внезапно, и каждая из них превращалась в несколько просьб, напоминая Нине учебный фильм о делении клетки. Например, «можешь поднять ложку, она упала под стол» выливалось в «отодвинуть стол, подмести там крошки, вымыть под столом пол, раз уж стол отодвинут, вымыть весь пол на кухне – «мне так повезло, что пол, наконец, будет чистый», и протереть пол в ванной, «хотя бы чуть-чуть, все равно тряпка мокрая». «Достань мне, пожалуйста, сверху пачку риса» превращалось в ревизию шкафчика «надо же, я и забыла, что там мужа. А что там еще? Давай переложим это все вниз, тогда я сама смогу доставать, а вот это поставим на верхнюю полку». Даже если бы Нина спокойно и беспрекословно выполняла все, о чем просила мать в течение дня, то весь день как раз уходил бы только на это. Но поскольку она, как правило, была занята работой, взятой на дом, то часто в ответ на просьбу звучало то самое «мам, тебе это срочно или можно попозже?» И материны обиды воспринимались, как капризы, потому что Нина не видела срочности в просьбе вытереть пыль с букета декоративных ромашек, зная, что за этим последует уборка книжного шкафа. Часто мать звонила, когда у Нины сидела приятельница – «Нин, зайди на секунду». Нина бежала к ней, но возвращалась не через секунду, а через полчаса.

«Представляешь, она увидела в углу потолка паутину, и ей приспичило сию секунду ее убрать. Как будто нельзя сделать это позже. Я ей сказала, что у меня гости, а она – ничего, подождут две минуты. А потом пришлось еще все сдвигать, подметать и «заодно» вкручивать лампочки, предварительно протерев от пыли плафоны».

Иногда мать приходила к Нине в квартиру, и начиналось: а почему у тебя все не на месте? Зачем жакет на спинке стула? Сняла – повесь в шкаф. Пару раз мать принималась мыть посуду – мама не надо! – Но у тебя полная мойка. – Не полная мойка, а несколько тарелок, я жду, пока наберется порция для машины. – Давай я помою! – Не надо, мама, я прошу тебя! Пожалуйста, ничего не делай, сядь лучше, отдохни, посмотри телевизор. – Я пришла не телевизор смотреть, а пообщаться. – Но ты не общаешься, а только критикуешь «там не так, здесь не так». – Но у тебя беспорядок, вот я и сказала. – А ты промолчи. – Не могу. – Мам, мне было некогда, я не успеваю, понимаешь? – Вот я и хотела помочь. – Не надо! Я сама все сделаю. – Не надо, так не надо. Другая бы хоть спасибо сказала, что мать, еле живая, пришла помочь. Ладно, пойду я лучше к себе, мне тут не рады. – Мам, ну что ты говоришь! Сядь, давай чаю попьем. – Нет, спасибо, я у себя попью. Спокойно, без нервотрепки. Все, извини, что помешала.

Характер у матери портился на глазах, но Нина еще не успела привыкнуть к этому и не делала матери скидок на возраст, как убеждали ее многие подруги. «Нин, ну что ты так раздражаешься? Делай скидку на возраст». «Да я пытаюсь, но она иногда так достанет, что никаких сил не хватает. Она как будто специально доводит меня и радуется. Ей тут же становится легче, а у меня все внутри дрожит и кипит. Уже даже дети становятся на мою сторону. То все – бабуля, бабуля. А теперь сами огрызаться стали. Когда мне больные начинают ее нахваливать, я думаю – эх, пожили бы вы с ней, тогда бы узнали».

Однажды мать попросила Нину пришить ей пуговицу на блузку: «А то я сама не вижу». «Мама! Может надо зрение проверить?», – забеспокоилась Нина. – «Давно ты плохо видишь?» – «Уже несколько месяцев». – «Так что ж ты молчала?» – «Да я вроде проверялась не так давно, все было прилично, а сейчас почти читать не могу». – «А как же ты пишешь истории болезней?» – «Через лупу». Нина ахнула и записала мать в глазной центр. Там у нее нашли катаракту. Нина с мужем настояли, чтобы матери сделали операцию по замене хрусталика. – «Это ж такие деньги»! – «Мама, зрение дороже. Ты будешь читать, смотреть телевизор, писать нормально, а то ведь тебя с работы погонят. Тоже мне, доктор, который не хочет лечиться!»

Операция прошла успешно. Через несколько месяцев мать уже могла читать и смотреть телевизор и действительно продолжала работать. Как-то раз она позвонила Нине – «пришей мне пуговицу, а то у меня руки стали дрожать, не могу вдеть нитку». – «Мам, не обижайся, чуть позже ладно?» – «Ладно, но ты не забудешь? Я хочу завтра в ней пойти». – «Не забуду».

Назавтра Нина встретила мать после работы, чтобы проводить ее домой – она теперь опасалась вечером отпускать ее одну – и обнаружила, что мать в другой кофте. – «Ой! Слушай, я совсем забыла про пуговицу!» – «Да, я ждала, ждала, а потом решила – ну ладно, пойду в другой кофточке». – «Очень хорошая кофточка. Ты в ней ходи. Нечего ее жалеть. Носи все, что у тебя есть. У тебя такие вещи хорошие, не жалей их, носи и радуйся». – «Да я ношу».

Мать проработала еще год и все же решила уходить. «Больше не могу. Устаю. Могу заснуть на приеме. Больные скажут – ну и ну, кого вы нам дали? Старуху престарелую. Да и слух у меня ослабел – не слышу хрипов. Могу пропустить пневмонию. Все – выработалась. И люди меня стали раздражать. Это уж точно – пора уходить. Врач-человеконенавистник – страшное дело!»

Как ее провожали! В поликлинике было торжественное чествование и ужин. Сколько слов было сказано! Родная поликлиника помимо красочной почетной грамоты и огромного букета из пятидесяти пяти роз – по числу отработанных лет – преподнесла ей чудесный мягкий исландский плед. От министерства здравоохранения вручили медаль «За безупречную службу».

Нина решила продолжить матери праздник в ресторане, куда были приглашены главврач, все коллеги и многие друзья. Мать хотела надеть блузку, и говорит – «Нин, а пуговица-то не пришита!» Нина посмотрела – «да, замоталась. Совсем из головы вылетело. Но знаешь, блузка висит уже сто лет, ее надо стирать. И ее все на тебе видели». – «Ну и что, я ее люблю. Моя любимая блузочка!» – «Она хорошая, я ничего не говорю, но совсем не наряд. Смотри, у тебя ведь есть новый костюм! Вот это – наряд, и тебя в нем еще не видели, и вообще надо его носить». Потом домой пришли материны подружки, которые не смогли быть в ресторане. Мать тогда расстроилась – «Жалко, Маруси не будет. И Лара болеет. А Муся сидит с внуком…» И Нина решила пригласить их домой, пусть старухи порадуются, повспоминают, поболтают.

Нина считала себя хорошей дочерью. Она заботилась о матери и старалась сделать для нее все в смысле жизненного удобства. Но по мелочам мать иногда приводила ее в ярость не только своими придирками, но и внезапно пробуждавшимся категорическим императивом – «ты никуда не пойдешь», «нет, сначала сделай это, а потом уже то», «ждут? Ничего, подождут!», «ты позвонишь и скажешь…» Конфликты возникали и по поводу еды – «ты не так готовишь, надо иначе». – «Мама, а я готовлю именно так, и все едят и говорят что вкусно». – «Пусть едят, если им это нравится. Я это есть не буду».

С внуками тоже осложнились отношения. Нина не могла им внушить, что с бабушкой надо говорить вежливо и ласково. «А чего она всегда придирается? Все не так, все плохо. Мы, как ни зайдем – не бери, не хватай, не сломай, не испачкай. Можем вообще не ходить к ней, если мы ей так мешаем».

Мать старела на глазах и заметно теряла силы. Раньше работа держала ее на плаву, создавая у нее ощущение собственной значимости и востребованности. А сейчас она превратилась в «просто старуху». Правда, соседки воспринимали ее как «бывшего врача», и мать с удовольствием давала им советы и рекомендации. Но зимой она почти не выходила из дому и практически ни с кем не встречалась. Сидя в кресле, мать дремала перед телевизором. Телефонных звонков она часто не слышала или не успевала подойти к телефону. И чем меньше было внешних контактов, тем больше она нуждалась в Нине. Каждые полчаса она просила Нину зайти к ней, придумывая разные поводы. Как-то Нина ей сказала – «мама, если что-то действительно нужно – я, конечно, приду. Но ты меня дергаешь по всякой ерунде. Я не могу каждую минуту к тебе прибегать. Мне нужно сделать срочную работу, а ты меня постоянно отвлекаешь. Не обижайся, но так невозможно».

Мать на какое-то время прекращала свои звонки, а потом все начиналось сначала. Самой трудной задачей для Нины стал уход на работу. Перед работой Нина проводила у матери час или больше, но как только она говорила – ну все, мам, я должна бежать, как тут же начинался приступ стенокардии или повышалось давление. Нина пробовала менять тактику – она не говорила матери заранее, что ей надо на работу, а потом вдруг сообщала – я должна уйти, меня срочно вызывает начальник. Мать кивала «да, да, конечно», но через две минуты начинался приступ. Она не симулировала, ей действительно становилось плохо. Возможно, она просто боялась оставаться одна. На работе у Нины уже привыкли к ее опозданиям, но все же осторожно намекали – а ты не можешь положить мать в больницу? Или ты могла бы нанять кого-то, чтобы с ней сидели. Или – ты посмотри на себя, ты же вся издергалась. Нина не поддерживала этих разговоров, но в глубине души иногда чувствовала, что ее собственные силы уже дают сбой.

Старость прогрессировала. Скоро Нина вынуждена была спускаться к матери несколько раз в ночное время. Мать не могла уснуть, и ей хотелось беседовать. «Нин, поговори со мной». – «О чем, мама?» – «Ну расскажи мне что-нибудь интересное». Иногда она сама пускалась в воспоминания о своей молодости, а потом просила Нину почитать газетку «что там новенького?» Это продолжалось часами. Нина говорила – «мам, ты же не хочешь чтобы я свалилась. Я должна немного поспать». «Ну хорошо, иди» – соглашалась мать. А через сорок минут у Нины раздавался звонок – «Нин, мне что-то неважно». И Нина летела к ней. «Давай вызовем скорую!» – «Ой, да что они понимают!» «Ну наверное, что-то все-таки понимают. Сделают тебе укол, будешь спать». – «Нет, не надо». – «Ну хорошо, а меня-то ты зачем вызвала? Я ведь не врач». – «С тобой вроде легче».

И Нина разрывалась от жалости к ней и ругала себя за раздраженный тон, который с каждым разом все трудней было сдерживать.

Однажды мать призвала ее ночью и сказала: «Знаешь, давай все же вызовем неотложку. Мне нехорошо». Врачи приехали через пятнадцать минут. Узнав, что пациентке за восемьдесят, решили ограничиться засолом. Но она поговорила с ними на медицинском языке. Сказала, что она сама – старый заслуженный врач, у нее есть правительственные награды, и что если они не хотят неприятностей, пусть везут ее сейчас с таким-то диагнозом в такую-то больницу, поскольку там есть необходимая аппаратура для необходимых исследований.

Профессиональный уверенный тон сработал, молодые врачи не посмели ослушаться, и вскоре Нина въезжала с матерью на «скорой помощи» в приемный покой именно той самой больницы.

Мать провела в больнице месяц. Ее дважды хотели выписать, но как только она узнавала о грядущей выписке, ей становилось хуже. Нина приезжала в больницу утром и вечером и вскоре стала своей среди персонала. Нянечки предлагали ей пообедать – «иди поешь, осталось полно борща!», медсестры, про которых она уже знала все – и про мужей и про свекровей – говорили – «может вам укольчик сделать подкрепляющий? А то вы прямо совсем с лица спали. И мешки под глазами».

Вскоре у матери начались какие-то боли, она перестала вставать и часто отказывалась от еды. Было понятно, что дело идет к концу. При этом она давала врачам указания, как ее надо лечить, называла их двоечниками и неучами и смеялась над всеми их назначениями. Ее перевели в отдельный бокс, и разрешили Нине там ночевать. Это разрешение отчасти было связано с тем, что сестры не особенно стремились тратить редкие часы сна во время ночного дежурства на капризную умирающую. Когда Нине прямым текстом кто-нибудь говорил «ну как вы это выдерживаете?», она отвечала – «это все-таки мать». Но про себя часто думала – «Господи, дай мне терпения, больше ничего, только терпения!» Во время очередной выходки матери, когда она запретила сестрам ставить ей капельницу, потому что врачи назначили «неправильный раствор», Нина строгим голосом, как говорят с детьми, сказала: «Мама! Это что такое! Ты как себя ведешь? Прекрати немедленно». Мать опешила, посмотрела на нее больными глазами и пролепетала – «не ругай меня! Пожалуйста, не ругай меня!» Нина обняла ее, почувствовала под рукой острые плечи с выпирающими ключицами, и мягко сказала: «Мамочка, пожалуйста, не сопротивляйся, тебе нужно сделать капельницу. Иначе тебе будет хуже, понимаешь?»

«Не учи меня!» – тут же резко ответила мать. – «Ты кто такая! Ты с ними заодно! Вы хотите меня уморить!» А потом мстительно-угрожающе добавила – «вот умру – обрыдаешься, но уже поздно будет!»

Когда это случилось, у Нины не было слез. Она не рыдала. Она считала, что кончилась мука – физическая для матери, моральная для нее самой. Нина никому не рассказывала о поведении матери в последние месяцы жизни, не позволяла ее навещать. Я не дам никому запомнить ее такой – пообещала себе Нина. Пусть о ней помнят как о прекрасном враче, замечательном душевном человеке.

Были похороны, было прощание, было много искренних теплых слов. Плакали бывшие пациенты, ставшие за долгие годы друзьями. Плакали друзья, ставшие за долгие годы пациентами. Утирали слезы коллеги, называвшие себя ее учениками. Рассказывались почти легендарные случаи диагностических споров Нининой матери с корифеями, в которых она оказывалась права. Вспоминались забавные ситуации с ее больными, ее смешные и остроумные реплики, которые передавались следующим поколениям врачей. Нинины друзья, знавшие ее мать с детства, рассказывали, как они всегда прибегали к ней за «справкой от физкультуры». Нина вспомнила, как мать однажды вызвали к директору школы, и он начал отчитывать ее за Нинино плохое поведение на уроке истории. «А мама вдруг подходит к нему и говорит: подышите глубоко, еще, теперь задержите дыхание. У вас хрипы в правой стороне, возможно бронхит, но я бы не исключала пневмонии. Надо провериться. И к печени отнеситесь повнимательнее. Он так и отпал».

Поминки были хорошими. Люди сидели, вспоминали, говорили добрые слова, и никто не торопился уходить. Видно было, что они совершенно искренне переживают утрату.

Нина тоже чувствовала утрату. Благодаря теплым словам чувствовала ее еще сильнее. Но слез не было.

Через какое-то время Нина решила привести в порядок материну квартиру. Она открыла дверь, зашла, и у нее вдруг защемило сердце – все на своих местах, а матери нет. Нигде. Тишина. Нина вздохнула, подошла к вешалке, где висело материно старое пальто с аккуратной серой норочкой по воротнику. Шапка из нутрии, оренбургский шарфик-паутинка. Пальто хранило материн запах, как и вся квартира тоже сохраняла свой собственный дух, привычный с детства. С тяжелым сердцем Нина подошла к окну, к полке с книгами. Провела пальцем по пыльному телевизору. Раскрыла шкаф. Там аккуратно висели материны вещи, все, кроме того нарядного костюма, в котором она праздновала свой уход с работы. В нем она и была похоронена.

Нина смотрела на знакомые кофточки, серый жакет. Любимая блузочка! Вдруг что-то мелькнуло в Нинином мозгу. Она вынула блузку из шкафа, сняла с плечиков… так и есть! «Нина пришей мне пуговицу, я хочу в ней завтра пойти». – «Да, да, обязательно, потом.» «Нина, пришей мне пуговицу!» – «Пришью, пришью! Ой, опять забыла! Пойди в чем-то другом». – «Но ведь это одна минута!» – «Мам, вечером пришью, а сейчас надень что-нибудь еще, у тебя столько хороших вещей». – «Ну, ладно…»

Так и не пришила…

Уткнувшись лицом в пеструю блузку, Нина громко плакала, захлебываясь слезами. И когда казалось, что уже все выплакано и глаза режет от выступившей соли, одного взгляда на промокшую от слез блузку с жалко торчащими ниточками на месте оторвавшейся пуговицы было достаточно, чтобы чувство горькой вины снова накрывало ее тяжелой душной волной. Вся Нинина убежденность в том, что она хорошая дочь, вся уверенность в своей правоте на фоне материного старческого самодурства, все материны прихоти и капризы ничего не значили по сравнению с одной-единственной пустяковой невыполненной просьбой.

И снова она задыхалась от рыданий и от того, что уже никогда, никогда…

И сквозь эти рыдания, и сквозь мутные туманные линзы слез, ей вдруг привиделся материнский чуть насмешливый взгляд, и голос, родной, тот, давний, мамин, сказал: «Ну, что ты, доченька! Нашла из-за чего так убиваться! Подумаешь, пуговица!»