Если бы сестры были ближе, то Грете достаточно было бы признаться Симоне: «Знаешь, мне нравится этот мальчишка, и я не могу с этим справиться». А Симона бы ответила «я понимаю, но учти, что это бросается в глаза, и я не хочу, чтобы ты выглядела глупо. И, кроме того, это бесперспективно». Разговоры с сестрой на эту тему, скорей всего, помогли бы Грете преодолеть свою фантазию. Однако у сестер с детства не было привычки откровенничать и облегчать друг другу трудности судьбы. Грета, например, не задумывалась о том, тяжело ли Симоне быть одной, и никогда не приглашала сестру в свою компанию, чтобы предоставить ей хоть какие-то шансы на расширение круга знакомств. В случавшихся словесных перепалках, когда старшая сестра упрекала младшую в чрезмерном легкомыслии, Грета безжалостно отвечала: «А ты вообще ни одному мужчине не нравишься». Симона хмуро замолкала и думала про себя: «Зато у меня есть ребенок». Эта мысль придавала ей силы. Симона держала ее про запас, как гранату в кармане, на случай, когда уже станет невмоготу терпеть Гретины колкости.

* * *

В их семье, сколько Грета себя помнила, не принято было в открытую проявлять обычные человеческие эмоции и настроения. Симона легко восприняла этот квази-пуританский стиль как естественное поведение, а Грета со своим непосредственным характером никак не могла понять, почему нельзя хохотать, когда очень смешно, или почему «неприлично показывать слезы». Ей был абсолютно чужд искусственно-скупой способ общения, где словом «жаль» выражалось сочувствие любого рода без попытки помочь или хотя бы узнать, в чем дело, а формула «рад за тебя» – служила одновременно похвалой и высшей оценкой всевозможных жизненных удач. Со временем Грета нашла более или менее достоверное объяснение сложившимся отношениям – тактичность, доведенная до абсурда. Беспокоиться о ком-то означало «лезть в душу», а «изливать душу» – обременять других своими заботами и проблемами.

Однажды сестры – одна уже была студенткой, а другая заканчивала восьмой класс – застали мать плачущей в кухне за столом. Симона сказала «давай скорей уйдем, чтоб она не знала, что мы ее видели». А Грета бросилась к матери «мамочка, что с тобой? Не плачь!» и … напоролась на ледяной взгляд без единой слезинки. «Иди к себе, Грета. Все в порядке». О том, что мать только что плакала, говорили лишь ее покрасневшие веки. Грета на всю жизнь запомнила этот урок. Но лишь для того, чтобы сказать себе – я так жить не хочу и не буду. Однажды она обнаружила, что не все статьи их семейного кодекса подвергались ограничениям: например, любое недовольство, несогласие или расхождение во мнении высказывались напрямик, в полной мере, с прокурорской убежденностью и по-медицински беспощадно. Взаимное упорство превращало все объяснения в ожесточенные споры и выливалось в затяжные ссоры. Способ примирения, конечно, существовал, но был весьма своеобразен. Основную роль тут играло время: каждый день ссору забрасывало ворохом новых событий, пока она полностью не исчезала из виду, как острая кочка под опавшими листьями. Взаимоотношения за это время проходили несколько стадий: после демонстративно-холодного безучастия наступал этап «дипломатической» вежливости. Затем стороны начинали вести себя подчеркнуто обычно. Высшей точкой разрешения конфликта было совместное обсуждение пустяковой нейтральной темы, где мнения сторон полностью совпадали.

«Представляешь, как плохо будет, если закроют нашу булочную! – Это будет ужасно! У них такой вкусный черный хлеб! – Да, я тоже его люблю».

Явным плюсом такого порядка было то, что каждая из сторон сохраняла внутреннюю убежденность в своей изначальной правоте, а тайным минусом – что застарелые обиды никуда не исчезали – они накапливались в пластах души, как избыток нитратных удобрений, и постепенно отравляли самый ценный слой почвы.