Первым моим клиентом был директор римского музея изобразительных искусств «Палаццо Венеция» Джованни Каранденте. Первый блин комом, увы! Всё бы ничего, но когда Каранденте попросил директора Третьяковки показать ему «Чёрный квадрат» Малевича (то есть нарушить табу) и увидел презрительный жест, означавший вне всякого сомнения: «какой ерундой интересуется», мой искусствовед попросился домой.
Эрмитажа он тоже не видел, так как счёл, что ему не по рангу ехать в Ленинград в четырёхместном купе. Негибкий был.
В предвидении московских морозов сестра связала ему большой верблюжьей шерсти шарф. Professore на прощанье переподарил его мне и был очень растроган, когда пятнадцать лет спустя из моего письма из Милана узнал, что я его шарф храню. (Я к вещам не привязываюсь, легко раздаю-раздариваю. Но с теми, что со значением, по возможности, не расстаюсь).
Следующим был директор Ла Скалы Антонио Гирингелли, «Dottore». Он пришёл в Ла Скалу через день после бегства из Милана вермахта и фашистов. Театр стоял в руинах, разбомбленный. У Гирингелли были деньги – доход от обувной фабрики. Если верить злым языкам, он разбогател на поставках военному ведомству солдатских ботинок на картонной подмётке, в которых Муссолини отправил свою армию зимовать на Дон, и известно, чем это кончилось. Факт таков, что Гирингелли за свой счёт, не дожидаясь субсидий, восстановил Ла Скалу. В расходах участвовали художник театра Николай Бенуа и дочь Шаляпина. Директорствовал Гирингелли четверть века, его переизбирали одиннадцать раз. От зарплаты он раз и навсегда отказался.
В Москву он приезжал часто, – то для переговоров о гастролях, то как член жюри вокального конкурса или конкурса балета. Я за всю жизнь не слышала столько оперной музыки, сколько наслушалась с ним.
Гирингелли был большим поклонником министра культуры Фурцевой. Екатерина Алексеевна Фурцева, по сравнению со своими номенклатурными коллегами, была аристократкой, во всяком случае, не такой толстокожей, хотя «гаффы», накладки случались, конечно, и у неё.
– Желательно, чтобы вы привезли только итальянские оперы! – попросила она директора Ла Скалы Паоло Грасси, преемника Гирингелли, за столом переговоров о турне 1974 года.
– А разве Ла Скала привозила хоть одну оперу не итальянского композитора? – удивился Грасси.
– А как же: «Чио-Чио-Сан»!
На лице Грасси не дрогнул ни один мускул. Он, как и его предшественник Гирингелли, был пристрастен к Фурцевой.
Или ещё: похудевшая на 30 кг и потерявшая голос Мария Каллас привезла в Москву фильм Пазолини «Медея», показать Фурцевой, авось купит. Мне позвонила секретарь Екатерины Алексеевны:
– Хотите посмотреть «Медею» с участием Каллас?
В министерстве культуры старались облечь мою трёхрублёвую деятельность в форму дружеского общения. «Ах вы наша красавица!» – сладко встречала меня Фурцева. Секретарша к тому же знала, что я бы сама приплатила, лишь бы посмотреть итальянский фильм. Синхронила же я, за гроши, в душных кабинах кинотеатров во время кинофестивалей! То был единственный способ посмотреть последние итальянские фильмы. А когда я переводила для «Прогресса» книгу Джузеппе Феррары «Новое итальянское кино» – русская интеллигенция бредила неореализмом – и мне показывали краденые плёнки, стало быть, top secret, совершенно секретно, так что не разрешали брать на просмотр даже моего мужа Сеню, – я глотала обиду и смотрела, сидя одна в зале. Лопнуть можно!
Но вернёмся в просторный кабинет Екатерины Алексеевны, где уже приготовлен киноэкран. Усаживаемся рядком на диване, министр, Каллас и я. Екатерина Алексеевна мне на ухо, шёпотом:
– А кто она такая, эта Медея?
Шёпотом же, на ухо, вкратце объясняю. Её хватает минут на десять.
– Не попить ли нам чаю с баранками? – предлагает гостеприимная хозяйка, лишая первую певицу мира надежды на сделку.
Была у Екатерины Алексеевны нуворишеская слабость: великие мира сего, с которыми она по долгу службы общалась, – коронованные особы, президенты, миллиардеры…
В Большом шёл конкурс балета, в приёмной министра культуры СССР дожидались своей очереди прославленные хореографы. А она показывала своему закадычному другу Гирингелли фотографии, – десять толстых альбомов в кожаных переплётах! – только что привезённые из Америки: вот это я на яхте с… имярек, и – смотрите – в окно видно яхту Онасиса с Жаклин Кеннеди… А вот я с голландской королевой!..И так часа полтора, начисто забыв про хореографов.
Ещё больше она разошлась во время декады грузинского искусства, банкетуя в одном из закулисных залов Большого театра. Тут крен был в сторону женской неотразимости, высокопоставленных поклонников. А что? Верилось! Фурцева была по-своему хороша собой: статная, всегда подтянутая, со вкусом одетая. Бывшая ткачиха, единственный министр-женщина в советском правительстве, при Хрущёве она до поры до времени сидела прочно, но когда Хрущёва свергли, а муж, замминистра иностранных дел, её бросил, оставшись одна – и дома, и в правительственном змеюшнике, она покончила собой.
Какую трудную и двусмысленную роль я на себя взяла, мне стало особенно ясно, когда итальянский скульптор Франческо Мессина (кстати, это конь его работы вздыбился у входа в римский теле-радио-центр RAI TV) попросил меня:
– Сядь и подумай, как мне быть! Дарить или не дарить?
Мессина привёз уйму своих работ для выставки в Москве, в музее изобразительных искусств им. Пушкина, и в Ленинграде, в Эрмитаже. Беседуя с советским консулом в Милане, он намекнул, что, возможно, оставит свои работы в дар русскому народу. Не только скульптор, но и поэт, Мессина вырос на Толстом и Достоевском, Россия – его кумир. Но умный, осведомлённый и, главное, наблюдательный, он понимал, что от той России остались рожки да ножки.
Что ему сказать? Что эта чудовищная страна, уже сама не своя, не достойна его щедрого дара? Но есть ещё ни в чём не повинные русские люди, отрезанные от мирового искусства железным занавесом… И я сказала:
– Дари!
Он подарил. И без меня бы подарил, к этому лежало сердце.
Акварельный рисунок Мессины – пятилетняя балерина в бледно-зелёной пачке, чудом перекочевав из Москвы в Милан, висит у меня на стене.
В Милане я сразу ему позвонила. И что услышала в ответ?
– Какая жалость, я только на днях распорядился кладбищенскими делами, заказал ниши, мог бы заказать и для тебя…
– ?!
Это была здоровая реакция человека, уверенного, что каждый сам выбирает, где ему жить, и ничего особенного в моём «переезде» нет.
Его жены Бьянки уже не было в живых, её профиль с лебединой шеей стал символом музея Мессины. Мессина жил вдвоём с её дочерью от первого брака Паолой. После смерти обожаемой жены силач, легко ворочавший глыбы мрамора, сдал. Паола жаловалась:
– После смерти мамы он другой человек, очень трудный.
– Приходи, посмотри, что от меня осталось! – приглашал он.
Запомнился один разговор. Я ему позвонила по деликатному делу. Попал в беду Стрелер: у него нашли кокаин, грозила тюрьма. Французские коллеги (Стрелер руководил «Театром Европы» и часто жил во Франции) обратились с петицией к итальянскому правительству в защиту «национальной гордости». Тогда зашевелился и «Пикколо», тоже составили петицию. Мне позвонили:
– Юля, нужны громкие имена, собери хоть несколько подписей!
И я стала обзванивать людей с громкими именами. Моравиа согласился сразу. Паризе отказался – мол, я уже давно ничего не подписываю. Лучше приезжай в Понте ди Пьяве навестить меня, я долго не протяну… (Проклинаю себя, что не поехала в тот же день).
А Мессина заартачился:
– Зачем ты хлопочешь об этом лицедее?
– Но Франческо, Стрелер – выдающийся режиссёр, а значит и актёр, это его профессия! И, главное, он был самым близким другом Паоло Грасси…
– Ну ладно, раз так, подпишу.
Ловлю себя на том, что не могу вспоминать об этом своём «культуртрегерстве» всерьёз, одолевает скепсис: из добрых дел выглядывало советское свиное рыло. Мэр Болоньи Дзангери привёз в город-побратим Харьков, кроме представительной делегации, гору болонских деликатесов – задумал угостить харьковчан, «людей с улицы». Его тяга к народу, однако, шла вразрез с советскими порядками, за прощальный ужин уселась исключительно номенклатура. Назавтра, в день отъезда, мэр в сердцах всучил мне колесо сыра – пармезана, наказав:
– Раздай простым людям в Москве!
Тогда, в Харькове, я отвела душу только с Дези Лумини, собирательницей и исполнительницей песен Италии – всё свободное от пустых тусовок время я рифмовала по-русски итальянский фольклор, а на концерте, из-за кулис, в микрофон предваряла этим русским текстом Дезино пение под гитару. Сольный концерт Дези Лумини стал гвоздём всей побратимской программы.
Аналогичная история получилась с Итальянской неделей в Баку, городе-побратиме Неаполя. Неаполитанцы расщедрились, загрузили целый самолёт. Чего там только не было! Выставка кожевенных изделий и обуви, гастрономия, семена цветов и овощей, выставка акварелей школы Позиллипо, показ мод, футбольная команда… Печь для выпечки пиццы была предназначена в подарок городу, а накануне закрытия Недели предполагалось с утра до вечера угощать всех желающих. По поводу этого «дня открытых дверей» бакинцы скептически посмеивались, мол, держи карман шире. И впрямь: «людей с улицы» в пиццерию не пустили, а ингредиенты упаковали в увесистые пакеты, которые с заднего хода, на чёрных Волгах, отбыли в неизвестном направлении.
Уже в первый бакинский день меня покоробила железная советско-восточная иерархия: кому ездить на автобусе, а кому на автомобиле, кому обедать в зале-люкс, кому – в общем. На открытии Недели в филармонии мне шепнули, что в последнем ряду сидят два милиционера откуда-то из глубинки, два бывших участника итальянского Сопротивления. Моим настоятельным советом посадить их в президиум пренебрегли: каким-то нижним чинам (небось, ещё и отсидевшим своё!) соседствовать в президиуме с отцами города… Как можно! Дело ограничилось пожатием рук участникам Сопротивления главой итальянской делегации.
Однако, будем справедливы. Случались и «мероприятия» со знаком плюс. Скажем, гастроли труппы Проклемер-Альбертацци в конце 60-ых гг., потребовавшие от меня разнообразных умений и полной отдачи. Это был первый подобный опыт в моей творческой биографии. Опыт, удавшийся на славу. Хотя началось с накладки. Ответственный за турне малокультурный чин министерства культуры (из вертухаев, после закрытия лагерей их часто трудоустраивали по линии культуры как «не требующей специализации») не удосужился выяснить, есть ли на русском языке «Агамемнон» Альфьери (в стихах) и «Такая, как ты хочешь» Пиранделло, пьесы репертуара турне. А они никогда на русский не переводились. Вертухай продержал их полгода в сейфе и позвал меня за месяц до гастролей. «При вашем опыте…», – увещевал он меня, возмущённую, полагая, что я сяду в кабину и заговорю стихами. Ничего не поделаешь, я побушевала-побушевала и сдалась. Корпела дни и ночи. Успела. Перевод получился, что положило начало, раз в кои веки, счастливому стечению обстоятельств.
Устроили два прогона, специально для меня, чтобы уложить русский текст в итальянский, синхронизировать: я следила за артикуляцией по губам.
Анна Проклемер и Джорджо Альбертацци актёры-интеллектуалы. Хороши собой. Влюблены. На Анне серо-бело-красное платье из пластика. Тяжёлый, как для сцены, грим. Садясь в норковой шубе на ступеньку запущенной лестницы, пошутила:
– Ничего, шуба не моя, мне одолжила подруга, – у меня на днях обчистили квартиру.
За ними, звёздами, хвост поклонниц, fans. Дочь Анны – шестнадцатилетняя толстушка Антония Бранкати. Отношения между матерью и дочерью натянутые; Антония не может простить маме, что та бросила её, девочку, с отцом, писателем Виталиано Бранкати, в Катании. (Анна, хоть и вышла замуж по любви, не выдержала оседлой семейной жизни, вернулась в театр, к жизни на колёсах). Джорджо из тактических соображений не упускает случая восторженно отозваться о писателе Бранкати. Анна, со своей стороны, корит дочь за нерадивость: надумала стать переводчицей – учись, а не разгильдяйствуй. Это в кулуарах. А в театре…
В Малом аншлаг, яблоку негде упасть. Я синхроню из царской ложи со своим переводом перед глазами, вижу сцену, актёров, их мимику – оптимальная ситуация! В зале радуют знакомые лица – Райкин, Любимов… И мои Букаловы, Станевские. Публика то и дело разражается аплодисментами, в конце акта – буря, в конце спектакля – шквал, а когда Анна на бис читала письмо Татьяны Онегину (она учила русский язык в римском университете) – овация, зал вставал. И так все десять вечеров.
Смею думать, что тут была и моя заслуга: у зрителя в наушниках неназойливо журчал точно уложенный перевод, так что он не заглушал голосов актёров – бархатный баритональный Джорджо-Агамемнона, сочный контральтовый Анны-Клитемнестры. Ещё десять спектаклей в Ленинграде, успех не меньший, если не больший – уж очень благодарная аудитория. Настроение в труппе приподнятое, выкладываются. Правда, мне труднее. Синхронная кабина «Клуба им. Первой Пятилетки» (ну и названьице!) размером со шкаф, без вентиляции, где-то на верхотуре. Не окно, а смотровая щель на сцену, актёры – вне моего поля зрения.
Во время антракта спускаюсь в фойе, слышу:
– Ребята, знаете, кто переводит? Юлька Бриль!
Маститые «ребята» – мои однокашники – окружили меня, затискали, зацеловали.
Объясняют – филологи – в чём секрет успеха: донесено не только содержание, сохранена форма, тембр голосов, звучание благозвучнейшего из языков.
Джорджо, премированный англичанами Гамлет и классный интерпретатор Достоевского, просит меня устроить ему встречу с серьёзным достоевсковедом. Доктора наук Фонякову он сразил своей эрудицией, доскональным знанием не только всех произведений, но подробностей биографии, выступлений, переписки, вариантов.
Облазили Петербург Достоевского, съездили в Павловск, в Пушкин. Впечатление: «bello e triste» – «прекрасно и грустно».
Джорджо всё порывался отдать русским молодым актёрам заработанные рубли и добавить лир. Я остудила его пыл (за валюту советскому человеку давали срок):
– Лучше приезжайте ещё!
Затеплилась дружба с Паолой Борбони – она была из числа выдающихся старух, на которых мне везло в жизни. Играла она тётю Эльмы, героини пьесы Пиранделло. За тридцать лет до этого Борбони-примадонна сама играла Эльму. Острая на язык – её словечки и присказки вошли в обиход. Когда-то пользовавшаяся бешеным успехом и как актриса, и как женщина, она не захотела обзаводиться семьёй, создавала труппы, разорялась, продавала свои уникальные драгоценности и, выплатив долги, начинала всё сначала. Дожила до глубокой старости, в последние годы – писали газеты – у неё появился молодой муж.
С Анной и Джорджо мы свиделись в 1980-ом, когда меня всё-таки пустили в Рим за премией. Джорджо заехал за мной в гостиницу на расхристанной малолитражке «Чинкуэченто». Усаживая меня, как в дыру, рядом с собой, он объяснял:
– У меня есть мерседес, но эту легче парковать. И имение под Римом есть. Но на чёрта нам с Анной имение, если некогда там жить! Я на съёмках, она – в турне…
В имении к ужину нас ждали Анна и Антония с мужем. Состоялся вечер воспоминаний. Выяснилось, что русское турне запало Анне и Джорджо в душу, что ни до, ни после у них заграницей такого не было.
В 1995 году Анна прислала мне свою только что вышедшую биографическую книжку «Lettere da un matrimonio», «Письма из супружества». Поскольку книжка состоит, в основном, из писем к ней мужа, от чего очень выигрывает – писатель он замечательный – авторов два: Виталиано Бранкати и Анна Проклемер. Я ответила ей настоящей рецензией.
Её роман с Альбертацци кончился, деловое содружество свелось к минимуму. Я смотрела в Милане их спектакль – английскую пьесу в переводе Антонии Бранкати, тем временем поднаторевшей на переводах и сдружившейся с матерью. Анна на сцене почти прежняя. Высший актёрский класс: суметь сыграть не себя…
В артистической она на прощанье меня напутствовала:
– Не забудь зайти к Джорджо и не обращай внимания на то, каким он стал!
Тон был слегка раздражённый. Какая кошка между ними пробежала?
Я зашла. Годы сказались и на нём – голос не тот, и весь он как-то потускнел. Судя по газетным сплетням, слишком увлекается молоденькими. Джорджо встретил меня сообщением:
– Знаешь, я подался в политику! К Фини…
Вот какая кошка между ними пробежала: политика.
Весной 1972 года мне позвонил из ССОДа Л. М. Капалет:
– Мы ждём итальянскую парламентскую делегацию, покажем Сибирь и Узбекистан. Хотите присоединиться? Интересно! Одна ни за что не выберетесь. Переводить буду я, вы будете гостьей, это вам премия ССОДа!
Так я провела неделю в обществе пяти «onorevoli», членов палаты депутатов. Тон задавал Оскар Мамми (республиканец), будущий министр связи, чемпион по остроумию; благодаря ему всю дорогу болели скулы от смеха. За особо удачные остроты я, как у нас тогда в шутку практиковалось, платила ему 20 копеек. Сразу привилось. Как-то, слышу, Мамми выторговывает у Роньони (Вирджинио Роньони – христианский демократ):
– Нет, нет, хохма о побелении красного Кремля и покраснении Белого дома стоит не двадцать копеек, а рубль!
И никакая тягомотина вроде похода в Госплан, где важные плановики читали по бумажке, не могла омрачить такую редкость, как хорошее настроение. Аляповатый китч на экспорт, масленица, официально «день проводов зимы», в новосибирском академгородке с гармошкой, тремя богатырями, боярышнями, блинами и, в заключение, катаньем на тройках пришлась делегации по вкусу. Ведь именно такой, увы, представляют себе итальянцы Россию. (Кстати, этим объясняется успех липового фильма Никиты Михалкова «Очи чёрные», сделанного по принципу «раз вам это нравится, извольте!»).
– Я коротконогий, но когда я сижу, я такой же, как Корги (коммунист). Великие люди – Юлий Цезарь, Наполеон, Ленин, все были низкорослые, – уверял Мамми.
Амадеи (социал-демократ) научился пить водку по-русски, то есть за едой (а не после, «для пищеварения»).
За столом сидели подолгу. Сибиряки, сами питавшиеся кое-как, гостей кормили по-барски. Настойчиво, с гордостью, угощали огурцами, выращенными в тайге, в парниках. Но смогли оценить сей сельскохозяйственный рекорд только мы с гурманом Лёвой Капалетом; русского пристрастия к огурцам итальянцы не разделяют.
Разомлев, пели хором «Quel mazzolin di fiori», «Этот букетик цветов». Однажды коммунистка Мария Тереза, дуэтом с Корги, грянула гимн ИКП «Bandiera rossa», «Красное знамя»; припев «Evviva il comunismo e la libertà!», «Да здравствует коммунизм и свобода!» вызвал у Мамми притворное удивление:
– Как! Одновременно и то, и другое? Не бывает!
От Новосибирска до Ташкента три часа лёту; перепад температуры пятьдесят градусов, от –25 до +25. Ничего, тогдашние наши сосуды приспосабливались. В Ташкенте нас ждала ещё одна номенклатура, узбекская. Город Ташкент весь в зелени, улицы – зелёные туннели. Монумент землетрясению: лицо мужчины, почему-то очень похожего на Муссолини. Новостройки. Фабрика художественных изделий. Концерт ансамбля «Гузаль»… На самолётике-таратайке – в Самарканд. Непременный туробъект: Институт каракуля. На чайке, предваряемой машиной ГАИ с сиреной – эх, прокачу! – неизменно на красный свет. Могила Тамерлана, базар с гигантскими арбузами, дынями, бирюзовые купола мечетей… Калейдоскоп цветовых, звуковых, вкусовых ощущений…
В наследство от премиальной сибирско-узбекской поездки осталась на много лет дружба с профессором права из Павии Вирджинио Роньони и его женой Джанкарлой. Она тоже юрист, его бывшая студентка, работает в институте судебной медицины, умна, мила, проста. У них трое детей и один приёмный. Вирджинио (дома Джинджо) был успешным министром внутренних дел в «свинцовые» годы «красных бригад», потом министром обороны. Во время судебной расправы с «буржуазными» партиями – нашумевшей кампании «чистые руки», уцелел, несколько лет был не у дел, до тех пор, пока не назначили на пост зам. председателя (председатель – президент Республики) Высшего совета магистратуры.
В числе укоренившихся за моё итальянское двадцатилетие традиций: Новый год я в Кампале с Марчелло и Камиллой, август у них же в монастыре Бадия ди Тильето, 25 августа дома в Милане, на «телефонной конференции» – ежегодной перекличке с разбросанными по всему свету друзьями, а на Рождество у Роньони. Утром 25 декабря он приезжает за мной в Милан и везёт к себе в Павию; далее, в кругу разросшейся семьи, рождественский обед, а к вечеру они вдвоём с Джанкарлой отвозят меня обратно.
Старому испытанному другу Джинджо я по гроб жизни буду благодарна, это он в 1982 году вызволил меня, отказницу, из советской неволи, обвёл вокруг пальца моих тюремщиков (ниже расскажу, как именно). Тем горше мне, что в эту бочку мёда попала капля дёгтя. Чета Роньони, такая рафинированная, интеллигентная, заразилась повальной болезнью – берлусконитом.
– Как ты относишься к Берлускони? – было у меня спрошено в лоб. А у меня свой пунктик:
– Будь на его месте хоть чёрт с рогами, он бы мне тоже подошёл, лишь бы уберегал от коммунистов! И потом почему начальство надо любить или ненавидеть? У нас же демократия!
Мне что, надо было пускаться в разъяснения, де, у нас в Италии демократия, победивший на выборах не враг, а политический противник, через пять лет будет на другой улице праздник?!
Я воздержалась. Признаться, огорчилась…
Не хочется, однако, кончать главу на этой минорной ноте. Расскажу, как Беппе Ваннукки (RAI-TV) передавал с моей помощью на Италию, из Большого театра, оперу «Борис Годунов».
С Беппе Ваннукки мы сразу сроднились. Не только потому, что прислал его ко мне Паоло Грасси и что в Италии у нас с ним куча общих друзей и знакомых: совпали вкусы и пристрастия. Беппе – долговязый очкарик неопределённой масти, талантливый, темпераментный журналист, музыковед. Отец прочил его в адвокаты, а он бегал слушать репетиции в «Пикколо», не вылезал из Ла Скалы, заболел музыкой.
Мы с ним заперлись на целый день у меня дома, он исписал толстый блокнот – мои рассказы о Пушкине, о Мусоргском и «окрестностях», и мгновенно, безошибочно пропустил всё это через себя. Метаболизм поразительный: профессионал!
С советскими телевизионщиками, ребятами как на подбор, понимание с первого слова. Передача могла идти прямо из итальянского автобуса, стоявшего около театра, но советской стороне ведь надо было фильтровать, поэтому из итальянского автобуса передавали на рядом стоявший советский, из него в телецентр Останкино, а уже оттуда – на Италию. Тем не менее, всё сработало.
Мы с Беппе в ложе 1-ого яруса, напротив сцены. Беппе, чуть нервничая:
– Поправь мне галстук, вечно съезжает набок!
И приступает к общей характеристике оперы. Наполовину читает, наполовину импровизирует, особенно вольно – блистательно! – в пятиминутных перерывах между картинами. Чудеса: всё работает – наушники, микрофон. Ни секунды вакуума, речь льётся как ручей журчит. Я свечу фонариком. Подливаю кофе из термоса. Упреждаю – подсказываю ударения на русских именах. Перед концом первого акта бежим по подвальным коридорам на сцену – марафон, далеко! По дороге откуда-то выныривают гебешники, проверяют, кто мы (Большой театр «режимный», имеется правительственная ложа). Запланировано несколько интервью. По просьбе Беппе я ему подготовила вопросы; он в восторге: «Я бы сам не додумался!».
Главный машинист сцены:
– Передайте от меня привет моему коллеге из Ла Скалы Рагацци, мы с ним два раза вместе работали…
Беппе:
– Он сейчас наверняка смотрит нашу передачу!
По-человечески симпатичнее всех на сцене Артур Эйзен-Варлаам.
Беппе просит русских коллег «пошарить кинокамерой за кулисами». Тут же, слышу, в наушниках закаркало:
– Какого чёрта показываете рваньё, старые халаты?
Тут, брат, мышь не пробежит! Перед концом второго действия снова на сцену: интервью с примадонной Архиповой, басом Нестеренко, тенором Пьявко. Пьявко даже подсюсюкнул что-то по-итальянски.
Читерич вёл репортаж из музея, стоя под Шаляпиным, Вольчич из холла.
Всё как по маслу, ни единой накладки, непринуждённо, толково – профессионально!
Занавес. Шатаясь от усталости, спускаемся в холл. Там нас ждут Митя и Эдуарда Вольчичи, Пьеро и Мариза Остеллино, Стефано и Пуччи Растрелли, Читерич. Уже звонил из Милана Грасси: «Tutto splendido!», «Всё блестяще!».
Вольчичи зовут к себе. Эдуарда шепчет:
У меня пустой дом, но что-нибудь придумаем…
Придумали съездить ко мне, взять еду из холодильника и на десерт банку свежесваренного Натальей Михайловной варенья из коричных яблок с марабелью.
Из нафталинного спектакля сорокалетней давности Беппе Ваннукки сделал конфетку – надо уметь! Мои друзья в Италии проносили ложку мимо рта – смотрели «Бориса Годунова» (и Юлю) из Москвы не отрываясь.
Заодно ещё два флешбека о культурных связях.
1. Сценаристка Сузо Чекки Д’Амико, работавшая с самыми знаменитыми режиссёрами итальянского кино, обрадовалась, что мы оказались рядом на вручении «Премии по культуре» в Капитолии. Услышав мою фамилию, она встрепенулась:
А я как раз тебя разыскиваю! Мне сказали, что ты можешь помочь мне разобраться в одном деле…
Дело было в том, что Никита Михалков пригласил Сузо, сценаристку его фильма «Очи чёрные», в Москву, и на ужине в Доме кино московские киношники чуть её не линчевали. За что, она так и не поняла. За что же?
– За Михалковых, Сузо. Уж очень они сидят в печёнках у российской интеллигенции.
2. Как-то утром позвонил Вольчич и попросил разрешения приехать. Приехал и привёз Микельанджело Антониони и Тонино Гуэрру. Готовился совместный итало-советский фильм.
– Мы едем на пять дней в Узбекистан выбирать натуру. За это время сценарий должен быть переведён на русский язык, – тоном, не допускающим возражений, уведомил меня Антониони.
Гуэрра выложил на стол папку со сценарием.
– Прежде, чем дать ответ, мне надо ознакомиться с текстом. Таково моё правило, – ощетинилась я.
Мэтр, снисходительно улыбаясь, – дескать, знаешь ли ты, с кем разговариваешь, – поинтересовался:
– Сколько же на ознакомление потребуется времени?
Я, сухо:
– Сутки.
На другое утро Вольчич привёз их снова.
– Фильм «Воздушный змей» обречён на успех, – сказала я, нисколько не кривя душой.
Ударили по рукам, и режиссёр со сценаристом улетели в Ташкент.
Ровно через пять дней перевод был готов.
Запомнился ключевой эпизод: мальчик-узбек за городом, в пустыне запустил бумажного змея, и тот вдруг взмыл вверх. В космос? (Тогда только и разговоров было, что о космических полётах). Сбежались люди, несут мальчику – наращивать верёвку – кто шнурки, кто пояс, кто шарф, распускают свитера, ковры… Внезапно, так же неожиданно, как он устремился вверх, змей начал спускаться, и вся округа покрылась разноцветными узорами.
Какой был бы фильм! Но у Антониони возникли трения с Мосфильмом, (якобы) из-за дополнительной кинокамеры, и «Воздушный змей» лёг на полку.