Сан Бенедетто дель Тронто – это городок на Адриатическом побережье, где впервые за свои двадцать итальянских лет я позволила себе пасхальные каникулы. Как многие трудящиеся, снимаю номер в скромной гостинице с трёхразовым питанием. Со мной милая Наташа Марьина-Чайковская, измученная экзаменами отличница-медичка из анконского университета (Анкона отсюда недалеко). Кейфуем, объедаемся мороженым. Не по-апрельски тепло. Наташа вышагивает босиком километры по мокрому прибрежному песку.
Городок безликий, но пальмы выдающиеся, есть даже самая высокая в Европе. Я прихватила с собой книжку Умберто Эко о переводе. И по прочтении её вот что мне вспомнилось.
Начало 70-х годов. Малый зал Московского дома литераторов; за массивным столом красного дерева (ещё, небось, олсуфьевским) – гости из Италии, семь деятелей культуры, в их числе уже знаменитый Эко, менее знаменитый Д’Агата, о романе которого «Тело прежде всего» я опубликовала в «Иностранке» рецензию (запомнившуюся тем, что её похвалил сам Дитмар Эляшевич Розенталь), журналист и писатель Пьетро Буттитта (я перевела его повесть «Листовка»), миланский профессор Розьелло, вальяжный Фурио Коломбо с женой-американкой, долгие годы – представитель итальянского капиталиста Аньелли в Нью-Йорке, а ныне – главный редактор посткоммунистической «Униты» и утробный ненавистник капиталиста Берлускони. С полсотни советских писателей.
Тему «Функция литературы в современном мире» стороны поняли явно по-разному. Факт таков, что открывший бал профессор Розьелло сосредоточился на… семиотике, тогда никому на Руси неведомой. Немного погодя мой коллега Богемский, не говоря худого слова, пятясь, скрылся за дверью. Я стала косноязычно переводить редкие понятные фразы. Как в дурном сне.
Вдруг сидевший позади меня большой лысый человек начал подсказывать мне русские термины, да с таким знанием дела, что я почувствовала твёрдую почву под ногами. Это был философ и полиглот Мераб Мамардашвили.
Насилу дослушав итальянского профессора, сидевший на противоположной стороне стола с багрово-апоплексическим видом Виктор Борисович Шкловский взвизгнул:
– Напрасно вы потратились на дорогу! Всё, о чём вы тут толковали, я написал полвека назад.
Шок. Всеобщее замешательство.
Вряд ли гости, да и наши письменники, знали, что написал-то он написал, да во избежание опасного ярлыка формалиста, отрёкся!
Розьелло лепетал:
– О, маэстро… Ваши труды у нас всегда перед глазами, на самом почётном месте…
Спас положение Эко.
– Дайте-ка мне коробку спичек! – попросил он и, манипулируя половинками, как первоклашкам, наглядно объяснил принцип семиотического анализа литературного произведения.
Мастерски, надо отдать ему должное!
Далее дискуссия пошла по накатанной дорожке, всё больше о роли худлитературы в строительстве социализма. Итальянцы скуксились. За прощальным ужином, впрочем, сошлись на том, что приезжать всё же стоило хотя бы для того, чтобы познакомиться с Мерабом Мамардашвили.
Подойдя во время перерыва к Мерабу – поблагодарить за спасение, я заодно спросила, нет ли у него кого-нибудь, кто бы мог проконсультировать мою подругу Лену Немировскую, вымучивавшую в одиночку кандидатскую диссертацию об американской семиотичке Сусанне Лангер.
– Как же, как же! Пусть позвонит Юрию Петровичу Сенокосову, моему заместителю в журнале «Вопросы философии». Запишите телефон!
В итоге мы с Мерабом стали друзьями и, с моим мужем Сеней, свидетелями на свадьбе Лены с Юрой.
Судьбе было угодно, чтобы в том же апреле 2003 года, одновременно с книгой Эко о переводе «Dire quasi la stessa cosa» («Сказать почти то же самое»), вышел наш с Бьянкой Балестрой перевод «Высокого искусства» старика Чуковского. Об одном и том же, но – как (семиотическое) небо от земли.
В феврале 2004 я получила приглашение на презентацию книги Эко в миланский Дом культуры на площади Сан Бабила.
В скобках. Советизмы вроде «Дома культуры» живы поныне, как и кретинизмы типа «piccolo padre»: буквально это «маленький отец», а по мысли безмозглого переводчика «батюшка», «царь-батюшка». Привилось. В Милане есть ресторан «Piccolo padre», весь в красных тонах; хозяин вряд ли имел в виду царя, он наверняка имел в виду отца родного – Сталина.
За столом президиума, кроме Умберто Эко, сильно постаревшего с тех пор, как мы столкнулись с ним в дверях миланской библиотеки Сормани, (когда он мне похвастался: «Будешь слушать Юрия Лотмана благодаря мне. Это я его вытащил!») сидели редактор издательства Бомпиани и журналист с короткой фамилией Мо. Выступали все трое занудно. Я попросила микрофон и рассказала вышеупомянутую историю нашего знакомства с Эко. Зал встрепенулся: живое слово! А Эко уточнил:
– Это было в 1971 году, – значит, запомнил.
После чего каждое упоминаемое мною имя сопровождал рефреном:
– Приказал долго жить… Приказал долго жить…
Такое у него было в тот вечер настроение.
А я повела себя непозволительно – объяснила собравшимся, зал был полный, причём много молодёжи, что учиться переводить надо не по книге Эко, она для научной работы, а по «Высокому искусству» Чуковского, издательство Ca’ Foscarina, цена 12 евро.
Мне дружно аплодировали, потом обступили, забросали вопросами. Словом, я, как говорят итальянцы, украла у Эко сцену. Раз в кои веки! Ведь меня, затворницы, нигде никогда не видно и не слышно. Прав был Лёва Разгон, я – Пимен. Вернее в папу.
На другой день коллеги Клаудии Дзонгетти звонили ей и говорили, что в Доме культуры подохли бы от скуки, если бы не одна синьора-блондинка.
«Синьора-блондинка», вот я кто! Папина дочь, без всякого позыва к самоутверждению. Впрочем, и мама «синьоры-блондинки», тщетно требовавшей от мужа инициативы, тоже оказалась непробивной трудягой. Словом, у меня на сей счёт тяжёлая наследственность.
Странно: в моём характере с этой инертностью соседствует некоторая лихость. Я первая прыгнула с парашютом с 32-метровой вышки в Ленинградском парке культуры; прыжок с парашютом входил в обязательный комплекс ГТО, «Готов к труду и обороне». Самый видный и спортивный парень нашего курса мялся-мялся и полез по крутой винтовой лестнице вниз, навек потеряв лицо в глазах вздыхавших по нему однокурсниц. В бассейне я запросто прыгала солдатиком и головой вниз с шестиметрового эластичного трамплина. Занималась конным спортом в Ленинградском манеже; правда, моя лошадь по имени Венера выходила в середину круга и долго кашляла. Что ещё? Ах да, самый показательный пример моей лихости это прыжок на ходу с поезда. Дело было так. Со мной училась девушка со странностями, Лена Григорьева; до университета она работала в секретариате Кирова и оказалась невольной свидетельницей того, как некто Николаев Кирова в коридоре обкома партии застрелил. Всех, кто при этом был, надолго упрятали в тюрьму, а её, девчонку, через какое-то время выпустили. По окончании университета она, от греха подальше, уехала в Херсонес под Севастополь и поселилась с мужем в сакле рядом с раскопками древнеримского города. Мы с Сеней однажды провели у них лето. Так вот, как-то Лена звонит мне и предлагает:
– Я еду в Ленинград через Москву, приходи на Киевский вокзал, повидаемся!
Почему бы и нет… Я поехала, нашла её вагон, и мы уютно уселись в предвкушении тэт-а-тэта. Проводник не знал, сколько поезд простоит, обещал узнать и предупредить. Но прозевал; поезд тронулся. Следующая остановка Вышний Волочок, на полпути между Москвой и Ленинградом. В вагоне переполох; ещё один провожающий, морской офицер, приехавший повидать отца, кинулся искать начальника поезда, а поезд тем временем набирал скорость. Только этого не хватало! Вышний Волочок! К часу дня Сеня приедет домой обедать, а я бесследно пропала… Я вышла на площадку, открыла дверь вагона и, не долго думая, спрыгнула в снег. Помню, единственной моей заботой было, как бы не погубить новые замшевые сапоги. Я даже не упала и очутилась где-то на путях между Киевским и Белорусским вокзалами; вскарабкалась на заснеженную насыпь и через четверть часа вышла на людное место. Ира Исакович в письме к сестре Вале, среди прочих новостей, сообщила: «Тут приехала Лена Григорьева, она совсем спятила, придумала фантастическую историю, будто Юлька спрыгнула на ходу с поезда»…
Так что я, конечно, размазня, но когда надо…
Однако, вернёмся к Мерабу Мамардашвили. Сказать, что он был инородным телом в советской действительности, мало. Философ мирового масштаба, он возвышался над ней, как Гулливер. Жил в большой зоне свободным человеком, виделся без комплексов с кем хотел, пил виски у послов, у корреспондента «Коррьере делла сера» Пьеро Остеллино, у корреспондента «Джорно» Луиджи Визмары, говорил в их прослушиваемых гостиных то же, что у друзей на кухне.
По вкусам и пристрастиям – Диоген. Доктор наук, он при желании мог бы отдыхать в любом академическом санатории, но, чтобы не видеть академических (на)дутых величин, предпочитал ездить дикарём. Вчетвером с Юрой, Леной и их дочкой Таней, они снимали на Пицунде две комнаты с удобствами на огороде. Один раз уговорили и меня.
Мы с Леной и Таней приехали на несколько дней позже.
– А что вы едите? – поинтересовалась я.
Я знала: в здешние забегаловки ходить нельзя, достаточно видеть, как там моют посуду.
– Покупаем на базаре сулгуни, помидоры, лаваш! – бодро-весело доложил Юра.
Нетрудно было установить, что жили впроголодь. Я взяла у хозяйки огромную кастрюлю и сварила борщ на несколько дней. Его съели в один присест. Юра пытался засунуть кастрюлю себе под кровать – на дне ещё оставалось с полтарелки.
Смыть морскую соль было негде, я кипятила чайник и мылась из носика на огороде.
При жизни Сени мы, из тех же соображений, тоже проводили отпуск дикарями. На двух машинах, с Гинзбургами или с Луковниковыми, или с Сашей и Зельмой Грунтами, уезжали на лоно настоящей средне-русской природы, спали в палатках на берегу реки или озера, стряпали на костре, соскребали песком копоть с кастрюлек и сковородок. Но это было прекрасно и… гигиенично. Ездили в настоящие путешествия, – однажды с Луковниковыми сделали 6500 километров, доехали до Ленинакана, недалеко от армяно-турецкой границы (гостили у родных Рафика Матевосяна). Правда, в таких случаях Сеня заказывал недоступные простым смертным, хотя и занюханные, гостиницы вдоль всего маршрута. «Говорит вице-президент общества дружбы СССР – Латинская Америка, прошу забронировать два люкса». И сезам открывался, срабатывало загадочное слово «вице-президент». Но вернусь в Пицунду.
В Пицунде меня прохватило: озноб, температура. Я запаниковала – как тут болеть! Вошёл Мераб:
– Где портрет?
Он имел в виду портрет Сталина (Пицунда в Грузии), который я сняла, как только мы с Леной и Таней вошли в комнату.
– Под шкафом, – прогнусавила я из-под одеяла.
Мераб водрузил портрет на место. Он, как Бенедетто Кроче, в приметы не верил, но на всякий случай… Я дождалась, когда Мераб уйдёт прилечь – был мёртвый час – и пошла на пляж; минут сорок ходила босиком по раскалённой гальке (я в тот год немного приобщилась к йоге) и к вечеру была здорова.
Между нашей халупой и модерновой гостиницей-башней символически располагался обнесённый высокой стеной участок с госдачей Хрущёва; «дикарям» оставили кусок берега метров в сто.
В башне жил по путёвке Советского Союза Писателей мой старый знакомец, итальянский писатель Альдо Де Яко. Я познакомила его со своей компанией, и с тех пор мы виделись чуть не каждый вечер. Запомнилось горестное недоумение товарища Де Яко, когда – к слову пришлось – Лена показала ему пятый пункт в паспорте.
– Чтобы в удостоверении личности указывалось вероисповедание, слышу первый раз в жизни! – не мог поверить своим глазам наш коммунист с человеческим лицом.
Пользуюсь случаем, чтобы ещё раз сказать Альдо спасибо: это он с возглавляемым им Синдикатом итальянских писателей выдвинул в 1976 году мою кандидатуру на ежегодную премию по культуре президиума Совета министров Италии: с этой премии начался мой путь к Свободе.
Осенью 1982 года, в Риме, когда я приехала из Милана проведать семью Малевых, за ужином в траттории я рассказала ему, как мне удалось покинуть Советский Союз.
– Не понимаю, зачем тебе понадобился фиктивный брак! Я бы на тебе женился…
– Альдо, дорогой, ты забыл, что уже женат.
Post scriptum.
1. Выселенный из Москвы Мераб вернулся к матери и сестре в Тбилиси. Грузины выиграли, он прочитал три блестящих курса. Раз в год декан факультета психологии, университетский товарищ Мераба, приглашал его прочитать лекцию. На Моховую, в большую аудиторию амфитеатром, сбегалась вся Москва, это было событие. Юра Сенокосов ставил перед лектором диктофон. Таким образом накопились плёнки, которые годы спустя Юра расшифровал и превратил в книги – «Кантианские вариации», «Лекции о Прусте», «Эстетика мышления».
После пиршества ума, мы шли к нам домой обедать: от Моховой до Горького 8 рукой подать.
Соглядатаям (а где их не было) не хватало ума уловить, что же в лекции о Декарте или о Канте так накаляло аудиторию. И они, предварительно побывав у него и изъяв тамиздатские книги, вызвали Юру на Лубянку.
– Как вы себя чувствуете, Юрий Петрович? – вполне светски обратился к нему чин.
– Как говна объелся! – счёл возможным ответить правду Юра.
Тогда они перешли к делу: попросили его помочь им разобраться в публичных лекциях Мераба Мамардашвили.
– Да вы что? Вы же знаете, что Мераб мой друг!
Трудно сказать, чем бы это кончилось, если бы не Горбачёв, отменивший цензуру. Каковы бы ни были намерения Михаила Сергеевича, земной поклон ему за это.
2. Марк и Галя Малевы, новосибирские физики, достались мне от Людочки Хаустовой-Станевской. Они ехали с пятнадцатилетним сыном Максимом, через Москву, в эмиграцию. Галя убивалась: её сыну от первого брака, студенту Сергею отец не подписал разрешения на выезд. Они были у меня, когда Серёжа позвонил:
– Мама, хоть вешайся, так тоскливо…
Она призналась:
– Чем ехать без Серёжи, мне лучше выброситься из окна!
У них уже были куплены билеты до Чопа, когда Сергей вдруг сообщил:
– Меня выпустили!
Ларчик открывался просто: у Малевых в Новосибирске была хорошая квартира, которая приглянулась какому-то начальнику.
В Чопе они оказались 7 ноября – по случаю годовщины великой октябрьской революции таможня не работала, а у них вот-вот кончались визы. Они свалили в угол всё своё имущество и уехали налегке; это не затмило счастья обретаемой свободы.
По приезде в Милан я позвонила им в Остию:
– Признайся, голодаете? – допрашивала я Галю.
– Что ты, на пособие вполне можно прокормиться. Я покупаю индейку, здесь почему-то индейки дешёвые, и мои мужики неделю сыты. А всё, что бесплатно – римские достопримечательности, курсы английского языка – в нашем распоряжении.
Через месяц я поехала в Рим повидаться с ними. Они свозили меня в Остию, показали свою комнату в коммуналке – четыре ложа, обувь и одежда на полу, а они сияют от счастья. На день рождения я подарила Максиму гитару, – он был бард, – а моя приятельница Сильвана Де Видович, по моей просьбе опекавшая семейство Малевых, устроила ужин. На ужин был приглашён наш общий друг Альдо Де Яко.
Малевы уехали в Австралию, купили дом в Камберре; инженер Сергей и врач Максим женились, расплодились. Хэппи энд.