«За бугром» мне, к счастью, искать работу не пришлось. Один за другим возникали на моём горизонте университеты с предложением преподавать русский язык. Работодателям не приходило в голову, что мне при этом предстояло сменить профессию, дело не простое. Однако выбора не было, как я ещё могла зарабатывать на жизнь?

Самое заманчивое предложение – от Миланского государственного университета, не поступило. Тамошний завкафедрой русского языка и русской литературы, давний мой знакомец профессор Баццарелли, узнав, что я в Милане, пригласил меня на обед, но, странно, о работе не заикнулся. Они с женой были убиты горем: их единственный сын фашиствовал в банде Сан Бабила, и они взывали к моему сочувствию. Этим тема разговора была исчерпана. Приглашение преподавать в этом университете (в пяти минутах ходьбы от моего дома) я получила в 2005 году, когда Баццарелли ушёл на пенсию. В 1982 мне было ещё невдомёк, что я, предпочтившая коммунизму капитализм, ему, комуняке, не подхожу.

Я приземлилась в JULM’е, миланском университете иностранных языков и, одновременно, на переводческом факультете в университете Триеста (пять часов езды от Милана). Вскоре Витторио Страда позвал меня на филфак венецианского университета, где я задержалась на восемнадцать лет, сочетая с ним, последовательно, филфак Тренто, Миланскую школу переводчиков, Миланский католический университет. Платили по контракту скудно, и я никому не отказывала.

Долгие годы – жизнь на колёсах, рабочее место – у окна вагона.

Сразу встал вопрос, чем заменить Хавронину и Пулькину с их пионерами и колхозниками. Помолившись Проппу, я кинулась искать подходящие тексты. Свобода, бля, свобода! – ликовала я. Благо тамиздат стремительно заполнял мои полки.

Сочинение «Русского языка для итальянцев» длилось столько, сколько длился университетский курс: четыре года. Начальные тексты самодельные, но при первой же возможности подлинные, неадаптированные. От сознания, что они читают Достоевского в оригинале (из «Неточки Незвановой»), студентов распирало от гордости. В охотку, с умом, по-взрослому одолевали отрывки из «Мастера и Маргариты», «Доктора Живаго», «Обмена» Трифонова, продирались сквозь цветаевского «Моего Пушкина», а в заключение приобщались к бардам – Окуджаве, Галичу, Высоцкому.

«Русский язык для итальянцев», как, впрочем, и его автор, вызывал либо отторжение, либо притяжение. Отторгали обычно коллеги, торопевшие при виде ещё полузапрещённых на родине имён (Булгаков, Пастернак, Цветаева), или же просто потому, что недотягивали по своему культурному уровню. Некая Горшечникова из Московского университета, моя коллега в Венеции, прямо заявила начальству, что «по антисоветскому учебнику Добровольской» работать отказывается. Студенты же, по их собственному признанию, «спали с ним в обнимку». Что до меня, я зарубила себе на носу приятное открытие: Конституция Италии предусматривает свободу преподавания.

Итак, через четыре года у меня в руках была груда обкатанных фотокопий. О публикации этой двуязычной махины можно было только мечтать. Венецианское издательство «Кафоскарина» заинтересовалось, но типография запросила неподъёмную сумму, тридцать миллионов лир. Компьютера ещё не было, наборщик не знал кириллицы.

Вопрос отпал. И воз был бы поныне там, не случись чуда в лице Ханса Дайхмана, немецкого антифашиста, застрявшего на всю жизнь в Италии. С Хансом и Луизой меня познакомил мой старый приятель Габриэле Аббадо, брат дирижёра; они с Луизой кончали вместе архитектурный факультет.

Ханс Дайхман был из богатой семьи, внушительный дом его детства в Кёльне поныне высится напротив знаменитого собора. Его сестра Фрайя – вдова друга молодости Ханса, дипломата Фон Мольтке, казнённого за участие в заговоре против Гитлера. Она с семьёй в Америке, ещё бодра, деятельна. Ханса не стало совсем недавно, он дожил до 97 лет. Пусть земля ему будет пухом, он старался делать добро людям.

Как-то у них за ужином зашёл разговор о пресловутом учебнике русского языка. Ханс уловил ситуацию и буднично, без громких слов, вставил:

– Эти расходы я беру на себя.

И подписал договор с издательством Кафоскарина. Два долгих года спустя (понадобились три корректуры) «Il russo per italiani», тяжёлый ярко-синий с белым кирпич, увидел свет. Как ни странно – ведь старичок уже! – на него всё ещё находятся охотники, помаленьку продаётся. Новшество одно: наговоренные мной четыре кассеты заменены двумя компакт-дисками.

Одним из условий договора спонсор поставил выделить определённую часть дохода от первого издания на какое-нибудь мероприятие в пользу студентов, какое именно – на усмотрение автора учебника. Первое издание разошлось, студентам причиталась порядочная по тем временам сумма.

Витторио Страда посоветовал объявить всеитальянский конкурс на лучшее сочинение по русской литературе и наградить победителя. Ну да, а я сиди, проверяй… Я решила иначе – послать своих лучших студентов из Венеции, Милана, Триеста, Тренто совершенствоваться в престижную Школу русского языка для иностранцев в Медоне, под Парижем.

Вдвоём с моей триестинской студенткой Лесли Барони мы махнули в Париж. Ау, Лесли, помнишь? (Она теперь с мужем и двумя детьми во Флориде). Школа отцов-иезуитов, рафинированных интеллектуалов, возникла на основе колледжа для детей первой русской эмиграции, после того, как дети выросли. Директор подсчитал: наших денег хватит на трёхнедельный семинар, включая проживание. Утрясая программу, мы с ним разошлись только в одном: он почему-то отказался пригласить замечательного историка России эмигранта Михаила Геллера. Я не стала препираться и позвонила Геллеру в Париж.

– У меня на одиннадцать человек стульев не хватит… – смущённо отнекивался он.

– Ничего, посидят на полу!

Так что семинаристы ездили к нему без ведома дирекции школы. Влюбились: Геллер был кладезь премудрости и обаяния. Мы с ним незадолго до этого пересеклись на семинаре в Бергамо. А его соавтора Некрича, впоследствии эмигрировавшего в Америку, я встречала в Москве у Саши и Зельмы Грунт. Запомнилось: на симпозиуме в Бергамо выступал отец Мень. Никого из них уже нет в живых. Отца Меня убили в подмосковной роще на пути в церковь. Мешал! В нём таилась большая сила ума и веры.

Семинар в Медоне стал фактом нашей биографии. Вот какой хороший подарок сделал Ханс Дайхман моей команде отличников! Жалею только, что не подсказала им ставить за него свечку. Упущение. Добро надо помнить.

В 1987 году, вручая рукопись издателю Роберто Привато, я предупредила его по-честному:

– Могут быть неприятности.

– Какого рода? – удивился он.

– Разругают.

Но чутьё подсказывало ему, что учебник – верняк, и он рискнул.

Редкой удачей было встретить в сложном издательском мире такого человека, как Роберто – молодого, способного, порядочного, трудягу. Двадцать лет назад он был хорош собой, вылитый звезда эстрады певец Джанни Моранди. А недавно я получила от него письмо и не смогла прочесть, такой нетвёрдой рукой оно было написано. По телефону Джорджо, его заместитель, меня ошарашил:

– Опухоль мозга.

– Те, кто ходит в церковь (и те, кто не ходит), помолитесь за Роберто Привато! – шепнула я триестинским ребятам – студентам школы перевода в памятный день 6 мая 2005 года. Я приехала в Триест дать последние уроки, мой контракт истекал.

В тот день, тугой и многослойный, стоял у меня комок в горле. Сплелись горькая мысль о Роберто и грустная догадка – ведь это меня провожают на пенсию! – вперемежку с умилением до слёз.

Мне вручили программу многочасового необыкновенного концерта под названием «Dobrovolskaja day». Готовились целый месяц, тайком от преподавателей. Знали, чем меня пронять – театрализовали «Русский язык для итальянцев». Диалоги учебника разыграли как скетчи: в одном ревнивый Паоло бурно выясняет отношения с Лаурой; в другом отец Лауры негодует, что она возвращается домой за полночь, «живёт, как в гостинице». Маршаковский «Багаж» стал пьесой с обильным реквизитом; всё тут было: диван, чемодан, саквояж, картина, корзина, картонка и поначалу маленькая, а под конец подросшая собачонка. Читали стихи («Я вас любил…»), шпарили стишки и прибаутки («Добрый доктор Айболит»…, «вышел зайчик погулять»…) – в учебнике вся эта дребедень дана для работы над произношением. Пели хором и «вместе, и поврозь, и все попеременно».

В перерыве накормили всю ораву пирогами и прочей русской снедью собственного изготовления. Снимали на киноплёнку, без конца фотографировали и фотографировались.

«А ведь они куда интереснее и успешнее, чем были на занятиях, – подумалось мне, – откуда что взялось»… Впрочем, ясно откуда: узнавался почерк их талантливой и неустанной учительницы Милы Нортман.

Два… нет, три postscriptum’а

1. Когда это было? Должно быть году в 1986–1987, в Триесте. Ко мне на переводческий факультет пришла небольшого росточка сильно беременная блондиночка-шатеночка. Разыскала, представилась:

– Мила Нортман. – И, энергично: – Я хочу с вами дружить!

Не всем это дано – преодолеть неловкость, неуверенность и сделать шаг навстречу. Признаюсь, я бы не решилась. И очень плохо. В мире одиночеств, где нет ничего дороже человеческого тепла, надо быть, как Мила. Кстати, так же поступила Ирина Чайковская. Она с Сашей и детьми жила тогда в Анконе, ей попался в руки «Русский язык для итальянцев», она высчитала, что мы из одного профсоюза и разыскала меня. С тех пор мы с Чайковскими-Марьиными, хоть они и за океаном, не разлей вода (каков оксюморон).

2. В Миланской консерватории лет пятнадцать назад состоялся редкий, незабываемый концерт – исполнялся концерт Баха для четырёх клавикордов. На трёх роялях играли три пианистки «московского розлива», выпускницы Консерватории им. Чайковского Аревик Айрапетян и её дочери Тато и Нуне, а на четвёртом – её двенадцатилетняя внучка Ани, дочка Нуне, впоследствии выпускница Миланской консерватории. Миниатюрные, большеглазые красавицы с точёными лицами. Спасибо судьбе, что она свела нас и сроднила.

Кто обеспечил им, пришлым – пусть талантливым, но поди пробейся! – орудие производства и, стало быть, кусок хлеба? Ханс Дайхман, встретившийся Тато на её пути из Еревана в Милан. Он задействовал свой благотворительный «Фонд культуры» OMINA, тот, что обеспечил печатание моего учебника, и у айрапетяночек появился новенький с иголочки «Ямаха».

3. Кёльн. Семидесятые годы. Элизабет Цузальмзальм, для своих просто Лизль, аристократических кровей врач на пенсии, посмотрела кёльнскую выставку московских художников Вадима Захарова и Владимира Наумца. Художники и их жёны, сёстры Маша и Ира, её покорили. Лизль предложила им поселиться в её трёхэтажном доме в центре Кёльна. Володя и Надя Порудоминские, родители Маши и Иры, долго не решались бросить Москву, насиженное место, обрубить корни. Лизль несколько раз ездила к ним уговаривать и, наконец, уговорила. Теперь разросшееся семейство живёт в Кёльне под крылышком у Лизль, в большой с ней дружбе.

Володя, Владимир Ильич Порудоминский – прекрасный русский писатель, наш с Лёвой Разгоном закадычный друг. Раз в год Алёша Букалов, под разными предлогами, устраивает нам с Володей встречу у себя в Риме. Каждая – подарок судьбы, чистое счастье.

Остаётся сказать, что Лизль – подруга детства сестры Ханса Дайхмана Фрайи.