Началось с неожиданного звонка Юрия Петровича Любимова в приказном тоне:
– Запиши телефон. Звони немедленно. Попроси вас принять. На меня не ссылайся!
?!
В конце концов, я позвонила.
Говорит такая-то, прошу принять меня по личному делу.
Почему вы обращаетесь именно ко мне?
Секундное замешательство: я не знаю, почему, Петрович не объяснил. Ответила первое, что пришло в голову:
– Говорят, вы разумный человек…
– Ну хорошо. Приходите завтра в три!
Куда?
Лубянка 2, подъезд 5, будет выписан пропуск.
Вот-те на! Сама напросилась… Однако деваться некуда, надо идти.
Нервические сутки тянулись бесконечно.
В подъезде 5 от группы голубых мундиров отделился один – молодой, поджарый, в штатском. Повёз меня на лифте на девятый этаж, повёл по бесконечным (знакомым!) коридорам. Наконец, вот просторный предбанник, секретарь, и ещё более просторный – необъятный – кабинет. Позднее я узнала, что меня принял начальник управления по культуре генерал Бобков, тот самый, что осуществил зловещую операцию с «Доктором Живаго» и по каким-то соображениям не дал уничтожить Таганку, Любимова и Высоцкого.
– Вот уже четыре года, как меня не пускают в Рим за итальянской государственной премией по культуре. Я не прошу вас пустить, я прошу объяснить причину отказа, чтобы я знала, как отвечать своим авторам, готовым устроить скандал в печати. Вам такой скандал нужен? Мне – нет! – тихо, но внятно отчеканила я.
Генерал, представительный мужчина средних лет в хорошо сшитом сером костюме, высказал недоумение, озабоченность, сочувствие – ну прямо отец родной!
Позвоните через месяц, разберёмся…
Ровно через месяц на мой звонок ответил скучным голосом, по-видимому, секретарь:
Собственно, в чём дело? Никаких возражений против вашей поездки нет…
Так Юрий Петрович Любимов положил конец моему крепостному состоянию. Лёд тронулся. Эйфория охватила меня и всё моё окружение.
ОВИР, как миленький, отстегнул визу на три месяца.
Алёше Букалову не было удержу.
– Нет такого закона, чтобы советский человек был обязан летать только на самолётах Аэрофлота! – шумел он в кабинете начальницы авиационного агентства и заставил её продать мне билет на рейс Alitalia.
Не совсем было ясно, зачем, – наверное, в знак победы. Дорогой Алёшенька, он был так рад за меня…
Наша с ним гордыня была, однако, наказана: престижный самолёт из-за грозы вместо 17.30 вылетел в 23.30. Но кресло, в котором я пережидала грозу, находилось уже по ту сторону границы. Шесть часов ожидания оказались не в тягость. В голове вертелась присказка Карла Брюллова, почерпнутая из книжки Володи Порудоминского: «Рома, и я дома! Рим, и я с ним!»… Но также: «понедельник – день тяжёлый», 3 марта был понедельник.
Три часа утра 4 марта 1980 года. Заправляемся в Милане. На борт поднимается служащий аэропорта:
– Получена телефонограмма на имя синьоры Добровольской от президента Итальянского радио и телевидения Паоло Грасси. Просят не беспокоиться, делегация ждёт во Фьюмичино.
Я было ужаснулась: какая делегация в четвёртом часу утра! Но одёрнула себя: вспомни, сколько раз ты вставала ни свет ни заря, чтобы ехать провожать тебя, Павлуша, в Шереметьево!
«Делегация» это Паоло со своим помощником, Пьетро Буттитта, Сильвана Де Видович и начальник аэропорта Фьюмичино. Притворно сожалею, что заставила ждать. Они – хором:
– Что ты, что ты, мы, благодаря тебе, раз в кои веки спокойно, не спеша, пообщались!
Формальности длятся полторы минуты. Идём по бескрайнему пустому аэропорту: как в кино. Феллини!
Паоло отправляет всех по домам, спать, а сам везёт меня в Hotel delle Legazioni на улице Барберини, заказанный президиумом Совета министров. В номере алые розы, длина стебля с метр, это визитная карточка Павлуши. Нежен. Заедет за мной к обеду.
Поспать не удаётся: чуть свет звонит Гуттузо, ещё кто-то, ещё кто-то… Не выдержал, прибежал Корги (Италия-СССР), повёл прошвырнуться – площадь Барберини, улица Тритоне, виа Венето – улица «сладкой жизни»! церковь Тринита деи Монти, отсюда внизу видна площадь Испании с фонтаном-ладьёй. Вокруг все говорят по-итальянски… В ларьке полевые цветы – какая тонкая работа! (Думаю, что искусственные, ведь в Москве ещё сугробы). Корги смотрит на меня жалостливо и закупает весь ларёк. Возвращаемся в гостиницу, когда Паоло выходит из машины.
Обедаем вдвоём у него дома, на террасе, выходящей в Ботанический сад. На первом плане – розовое облако: миндаль в цвету. Квартира не его, а каких-то друзей-благодетелей, с дорогой мебелью, но неуютная, не чувствуется женской руки. Полчетвёртого, появляется шофёр, едем в RAI-TV, оставляем Паоло около вздыбленного коня работы Франческо Мессины и – по городу: Колизей, дворец Венеции, с балкона которого Дуче выступал перед «океаническими» толпами, Корсо – римский Невский проспект, пьяцца дель Пополо с двумя соборами. Пантеон: а где же величественная площадь перед ним? Площади, против моего ожидания, почти нет. Аппиева дорога, пинии, пинии, пинии… на фоне синего-пресинего неба.
Говорят, от счастья не умирают. В тот день мне грозила такая опасность. И всё время хотелось молиться: за что мне всё это? И как мне Тебя отблагодарить?
Все мои дни и вечера были расписаны. Мобильников тогда ещё не существовало; непонятно, как Паоло умудрялся всегда знать, где я и с кем, контролировал и подстраховывал. Официально мне был приставлен в качестве гида преподаватель английской кафедры римского университета («Почту за честь…»), но я предпочитала бродить по Риму одна, с путеводителем, так что англист у меня долго не задержался. Как бы я простояла при нём около микеланджеловского Моисея в Петроверигском храме (San Pietro dei Vincoli), сама не знаю сколько времени, очень долго…
Я была нарасхват. Не обошлось и без подводных камней и подножек. Так, в день приезда, на ужине у Гуттузо, к моему удивлению, не оказалось Паоло, но был Вирджинио Роньони, до того с Ренато и Мимиз не знакомый.
Гуттузовский дом – palazzo Grillo (XVI век) с фонтаном Бернини на крохотной площади Грилло – превращён в крепость: с красными бригадами шутки плохи, что ни день – бомбы, взрывы, убийства. На днях убили прямо в университете профессора права Башле. Их тактика (по сей день) – убивать не просто «слуг режима», а тех, что поголовастее.
Ренато прибежал из мастерской в рубашке нараспашку, кинулся меня обнимать, долго не выпускал из рук, обцеловывал:
Ты с нами, ты с нами! Наконец-то!
Лучилась Мимиз. Чуть удивлённо наблюдали за нами гости – Паоло Буфалини с женой. Он – из коммунистической элиты, шпарит по-латински. Ночью покажет мне развалины римского Форума так, будто он там не раз сам тусовался.
Привели повидаться со мной Рокко. Рокко, в ранней молодости сицилийский рыбак, стал на многие годы правой рукой Ренато.
Бывал с ним в Москве. В отличие от хозяина, про себя презиравшего советскую номенклатуру, любил советскую власть всей душой, безоглядно, а Юля ведь оттуда. Рокко тяжко болен, уже не тот, что на знаменитом портрете, поседел и стал похож на благообразного, стареющего американского негра.
Молчаливый Альдо, наслышанный обо мне (в доме вся обслуга – с незапамятных времён) подкладывает мне лучшие кусочки артишоков.
Ренато то погладит меня по руке, то обнимет:
Giulietta mia! Юлечка моя!
Волнение – не до еды – возрастает с приездом припозднившегося Роньони. Прежде, чем поздороваться (и познакомиться) с хозяевами, он устремляется ко мне, прижимает к сердцу:
– Скажи мне, что это не сон, что это ты!.. Как жалко, что нет Джанкарлы (она с детьми дома в Павии).
Насилу угомонились.
На другой день общество взаимного восхищения образовалось в… Президиуме совета министров Италии на улице Бонкомпаньи, где очень доброжелательная функционерка Бонкомпаньи (запомнилось совпадение) и её шеф, генеральный директор департамента информации и авторских прав профессор Бордзи, ждали меня с нетерпением и… любопытством. До меня премию по культуре получил швед, переводчик итальянской поэзии и секретарь Нобелевского комитета, с ним всё было ясно, а что за птица эта москвичка… Профессора почему-то беспокоило, чем я занималась в течение всех этих последних лет после присуждения премии. Но он быстро успокоился – за четыре года у меня вышло четыре книги (Камон, Шаша, Родари, Грасси). Впоследствии, посылая мне нащёлканные во время церемонии фотографии, он, от избытка чувств, совсем по-свойски, хоть и на бланке, написал: «Дорогая Юля! Ты не только молодец и симпатяга, но ещё и фотогеничная!». (Эк, куда хватил!)
Церемония вручения была назначена на 18.30 13 марта в Grand Hotel’е на Via Veneto. Двести метров от моей гостиницы до Гранд Отеля мне не дали пройти пешком, повезли на правительственном тёмно-синем автомобиле. Импозантные, в ливреях, служители. Фотографы. Радио и телевидение. Профессор Бордзи взволнован:
– Первый случай за всю мою многолетнюю практику! Я разослал 125 приглашений, принято 124! Сто двадцать пятый, Акилле Милло, звонил из Неаполя, со съёмок, умолял отложить церемонию на один день… Как вам, синьора, удалось их вытащить?!
А что тут объяснять? Если бы цековские мудаки не придерживались своего, и признаться, исконно российского принципа «тащить и не пущать», обстановка бы за четыре года не накалилась и зал, возможно, был бы таким же нормально полупустым, как в предыдущих случаях. А тут валом валят… Вот Ирина Алексеевна Иловайская-Альберти (позже многолетний главный редактор парижской «Русской мысли»), Ренато с Мимиз, Моравиа, Паризе, Леонида Репачи, Д’Агата, Сильвана Де Видович. Альдо Де Яко со своим синдикатом писателей, Биджаретти с Матильдой, Энцо Сичильяно, Гертруда и Мария – вдова и дочь генерала Нобиле, скульптор Эмилио Греко с дочерью Антонеллой, искусствоведом, Корги со всем штатом Италия-СССР, Джорджо Альбертацци, режиссёр Скуарцина… Моя Нина-Паганиночка жмётся поближе к Паоло, а Паоло с хозяйским видом хитровато улыбается в усы: с трудом сдерживает ликование.
Все отметили: никого нет от советского посольства. В перестройку мой бывший ученик Юра Карлов, посол в Ватикане, тогда культурный атташе, попросит у меня прощения за это: и то хлеб.
Речь Бордзи, как положено, изобиловавшая суперлативами, увенчалась вручением диплома и чека на 800 тысяч лир. Во время моей, ответной, Паоло, по словам Нины, проронил скупую мужскую слезу, а сама она обревелась (видно было по чёрным подтёкам риммеля), хотя не всё поняла.
Если верить пожелтевшей римской газете с интервью со мной, ничего особенного я не сказала. После благодарности официальным лицам и учреждениям за награду и за терпение, с каким меня столько лет дожидались, а также друзьям, 25 лет понапрасну посылавшим мне приглашения в Италию (Гуттузо, Вентури, Мандзу, покойный генерал Нобиле), акцент я сделала на «особой благодарности Паоло Грасси», которого причислила к учреждениям, «ибо Грасси – самое настоящее государственное установление, уникальное и сверх-эффективное, динамо-машина, вырабатывающая гуманность и доброту. Я хочу сказать тебе спасибо, Паоло, прилюдно за любовь и внимание, которыми ты окружил меня в самые тяжёлые годы моей жизни. Счастлива страна, у которой есть такие люди, как ты». Следовали благодарность Альдо Де Яко с его синдикатом писателей, «четыре года упорно боровшемуся за меня», Винченцо Корги с его Италией-СССР, «с которыми мы немало, бескорыстно и с самыми благими намерениями потрудились на ниве культуры»… «Все знают: у культуры не должно быть границ; чтобы циркулировало Слово, нужны переводчики, поэтому будем считать, что сегодняшняя премия – не только мне (следует перечень коллег-итальянистов)»… «Переводить с итальянского сложно и легко. Сложно, потому что сложна Италия, и легко, потому что любовь к итальянцам у русских в крови. Раньше любили Растрелли, Кваренги и Росси, а теперь вас, и было бы преступлением не воспользоваться этим генетическим кодом»… «Прополоскав свой итальянский язык в Арно, в Тибре, а то и в По, я, даст Бог, буду переводить вас и впредь – переводить и никогда не предавать (tradurre, mai tradire), можете на меня положиться.»
В рутинной ситуации раздалось бы три хлопка, а при царившей в зале эйфории мне досталась почти standing ovation, стоячая овация.
Общество взаимного восхищения не желало расходиться. Уже съели горы тартинок а-ля фуршет и выпили пищеварительного ликёра, и, вроде, наговорились (у меня сел голос), – одиннадцатый час! – расставаться не хотелось. Мне было отрадно сознавать, что я невольно, хоть на один вечер, сблизила подчас далёких друг от друга и даже несовместимых людей.
Паоло бил копытом, нас ждал столик в ресторане отеля Eden с видом на Рим с птичьего полёта.