«Знаешь ли ты край, где цветут лимоны?» – с трудно скрываемым восторгом спрашивает Гёте, помня и об инквизиции, и о Монтекки и Капулети, но всё прощая Италии за красоту и талант. Так же настроены Стендаль, Павел Муратов и все мы. Только итальянцы, чуть что, Италию и итальянцев поносят. Привить им патриотизм ни у кого не получается; не получается даже футбольную команду заставить петь гимн Мамели – шевелят губами, но только для вида! Паоло Грасси – исключение; у него, потомственного социалиста-реформиста, сильно выражена гражданственность: демократия это не только свобода, но и порядок, правила, ответственность. На его письменном столе, под стеклом, – талер, символ умелого правления. Он многих шокировал своим запретом являться в Ла Скалу в джинсах: «Запомните, театр это праздник!».

Паоло был всегда при галстуке в прямом и переносном смысле. Гордился своей Италией и тем, что он итальянец. Поражала его (пушкинская!) привязанность к «отеческим гробам», причём не только к своим, апулийским (он родился в сказочном, как оперная декорация, городке Апулии Мартина Франка). Полушутливо-полувсерьёз настаивая на том, что я «чеховское создание», он (он меня, а не я его!) возил на Новодевичье кладбище положить цветок на могилу Чехова. Могила Пастернака в Переделкине вдохновила его на главу для русского издания его мемуаров («Мой театр»).

– Пвавда я был пвав? – требовал он от меня подтверждения своей «пвавоты», когда я, в угаре от виденного, возвращалась из очередного тура по Тоскане или Умбрии. – В Италии есть всё! Моря, реки и озёра, горы, холмы и равнины… Ты ещё многого не видела. Досмотрим вместе! Скоро я освобожусь… Через месяц… Совсем…

Он плохо выглядел, то и дело сосал тринитрин. Я уговаривала: давай посидим один вечер дома, отдышишься от нервотрёпки! Но на вечер были заказаны ложа в театр или в консерваторию Санта Чечилия, или ещё что-нибудь, без чего мне никак невозможно было вернуться в Москву.

– Я хочу, чтобы ты послушала Джорджо Габера, непременно хочу тебя с ним познакомить!

Действительно, из всех итальянских бардов с нашей троицей, на мой вкус, мог сравниться лишь Габер.

– Пропустить «Жизель» с Нуриевым и Фраччи – преступление!

И впрямь.

– Сегодня тебя привезут ко мне в RAI-TV, покажу тебе снятый на плёнку «Вишнёвый сад» Стрелера!

Нет слов: шедевр.

Паоло был не только болен, он был удручён. До сих пор он всегда достигал своей цели. В 1947 году основал со Стрелером и Ниной Винки первый в Италии постоянный городской театр – Пикколо, Миланский Малый театр. Ради этого поступился всеми своими творческими планами и – режиссёрскими, издательскими. Стал менеджером и обрёк себя на многолетнее каторжное сотрудничество: Стрелер, гениальный режиссёр, по-человечески – катастрофа. Но цель была достигнута. Пикколо вылился в феномен драматического искусства, получил мировую известность.

Директорствовать Ла Скалой ему выпало в «свинцовые» семидесятые годы, годы террора и левацкого разгула. Хоть плачь, хоть смейся: науськанный профсоюзом оркестр Ла Скалы во время очередной забастовки потребовал денежного возмещения за… амортизацию фраков! И всё-таки при Грасси Ла Скала, с первоклассными исполнителями, объездила мир.

А с RAI-TV он просчитался. Упорядочить этот государственный мастодонт с многотысячным штатом было практически невозможно, и он надорвался. Решение уйти переживал как своё личное жгучее поражение. Появились непривычные нотки растерянности; он не знал, как жить дальше, где обосноваться – в Риме, в Милане, в Венеции… Привык к бешеному рабочему ритму, к сотням звонков, писем… Кстати, Паоло был графоманом, только у меня накопился среднего размера чемодан его писем, записок, телеграмм – ни дня без строчки (и без звонка!)

Поэтому лейтмотив наших римских бесед о том, как мы вместе будем досматривать красоты Италии, звучал патетически. Не было у нас будущего. Меня донимал «комплекс агавы». Агава, оказывается, цветёт – выпускает вверх длинный белый стебель – один раз, перед смертью. И у меня засело в голове: весна 1980 года это мой звёздный час, а дальше пустота, возвращение в нежизнь.

Паоло тоже беспокоило моё будущее. Но не так, как за пять лет до этого в моём вдовьем доме в Москве, когда он предложил – давай поженимся. Как я могла уехать? У меня на руках старая больная мама, у которой никого, кроме меня, нет. Теперь его беспокоило другое. Невероятно, но факт: в отличие от всех близких мне людей, он не хотел, чтобы я оставалась в Италии.

– Ты русская и должна жить в России! – не веря своим ушам, услышала я от него однажды.

Отныне наши отношения омрачались недоговорённостью. «Я был очень болен, Нина Винки вела себя самоотверженно, и мы поженились», – это он мне сказал; но дальнейший ход мыслей таил; не хочу выводить его в текст и я, скажу только спасибо Нине Винки, ей было тоже не сладко.

Кстати, я и сама бы ни за что не осталась так просто, явочным порядком, сколько меня все вокруг ни уговаривали.

Позднее мне, жительнице Милана, был так понятен крик души друзей-музыкантов перед отъездом домой после итальянских гастролей (дома заложники – родные): «Господи, туда возвращаться – как в могилу!»

В скобках. Дарю сюжет, из которого прозаик может сделать психологическую новеллу. Два первых миланских года я жила у своей подруги – незабвенной Эми Мореско, импресарио, первой познакомившей Италию с лучшими русскими оркестрами, театрами, с Мравинским, с Рихтером. От домработницы Эми Мариуччи узнала, что в моей комнате установился какой-то посторонний запах. Вошла, принюхалась. «Тот самый, – задумчиво констатировала она, – который обычно с трудом выветривают из гостиничных номеров после отъезда советских гастролёров… То ли гнилых яблок, то ли…»

Я всполошилась. Не приемлю никаких посторонних запахов, даже Шанели н.5, «ночной рубашки» Мерилин Монро! Принюхиваюсь: действительно, чем-то пахнет. Чем? Постой, постой… В последние годы так пахло в комнате у мамы… Валокардин! Обнаруживаю пузырёк, забытый с московских времён. В помойное ведро его и запаха не стало…

Меня осенило: бедные лабухи! Перед заграничным турне анкеты, проверки, выездные комиссии и внутренние склоки доводили их до предынфарктного состояния; случалось, человека снимали с самолёта – в последний момент поступал донос, обнаруживался родственник за границей или ещё какое-нибудь несмываемое пятно на биографии. Вот почему у них в чемоданах запас валокардина…

А насчёт «подарочного сюжета» меня надоумил Олег Чухонцев. Из наших коктебельских бесед об Италии ему запала в душу история с агавой. Немного погодя он деликатно попросил: «Можно я использую как поэтическую метафору?» «Пожалуйста, – говорю, – хотя разрешения не требуется, сюжет придумала не я, а великая выдумщица – природа.»

…Между тем страна цветущих лимонов вступила в апрель с магнолиями, усеянными большими сиренево-розовыми или белыми цветами, с алыми олеандрами, с розариями, с весёлыми геранями на подоконниках, на балконах. Когда я доживала в гостинице вторую неделю, – пора было и честь знать! – Пьетро Буттитта, уезжавший корреспондентом в Польшу, оставил мне свою холостяцкую квартиру в Vicolo delle Palle, переулочке неподалёку от Площади цветов, Campo dei fiori, с памятником Джордано Бруно посредине. В том самом переулке, куда заехал за мной Роньони – везти обедать: четыре машины (три с охраной), с трудом втиснувшись в Vicolo delle Palle, запрудили его и всполошили всю округу; обитатели высыпали поглазеть и долго потом судили-рядили, что произошло. Дверь ресторана, где нас ждала Джанкарла, была распахнута в сад настежь; охранники изнервничались, дожидаясь, когда мы, наконец, пообедаем и наговоримся; подстрелить министра в таких условиях ничего не стоило.

Меня вконец избаловали. Что ни день, то раут. На ужин в мою честь собрались бывшие московские корреспонденты «Униты» Адриано Гуэрра и другие. Его однофамилец сценарист Тонино Гуэрра с русской женой Лорой (не забыть рассказать о нашем сотрудничестве с ним и с Антониони) собрали в рыбном ресторанчике рядом с их домом тёплую, «ностальгическую» компанию: были Акилле Милло с женой – певицей, прелестной Мариной Пагано в синем бархатном костюмчике и мрачноватый Андрей Тарковский, у которого тогда, очевидно, уже зрело решение не возвращаться (стоившее ему долгой братской дружбы с другом Советского Союза Тонино Гуэррой).

Гуттузо организовал в Палаццо Грилло, с его точки зрения, полезную для меня встречу с главным литературоведом Италии Сапеньо. Профсоюз писателей, при большом стечении народа, провёл моё выступление (об итальянской литературе в СССР) в издательстве Nuova Italia, Новая Италия, во Флоренции. Во Флоренции, у писателя Джино Джеролы, мы славно посидели с вечным кандидатом на Нобелевскую премию, а ныне пожизненным сенатором, поэтом Марио Луци.

Как хорошо, когда тебя все любят! И как непохоже это было на то, что меня ждало всего два года спустя, когда я выбрала свободу: моих коммунистов с человеческим лицом как ветром сдуло… И правда, зачем я им: живой укор. Вдобавок уже больше не переводчик с итальянского на русский.

Прочно держалась и держится дружба с Визмарами и с Пьеро и Маризой Остеллино. Но то единомышленники! Недаром главный редактор главной итальянской газеты «Коррьере делла сера», тогда сугубо левый, систематически бросал в корзину правдивые корреспонденции Остеллино из Москвы. К счастью, главные редактора приходят и уходят, а отменный журналист Остеллино остаётся. Более того, он тоже был какое-то время главным (и в этом качестве приятно удивил меня тем, что дверь кабинета всегда держал открытой), но недолго, года два, не угодил кому надо. Под его статьями в «Коррьере делла сера» подписываюсь обеими руками. Кстати, у меня за чашкой чая они с Маризой отвергли мою самокритику по части «полезного идиотства»; познав на своём многолетнем опыте советскую действительность, великодушно отпустили мне мои прегрешения.

Альдо де Яко никому не захотел уступить честь показать мне Неаполь – его город! – и Капри.

Семейство Марии Нобиле принимало меня, конечно, не с таким пиететом, как в своё время Елизавету Семёновну, но тоже с придыханием; доживи генерал до этого дня, как бы он порадовался! Гертруда Нобиле свозила меня на озеро Браччано под Римом, в музей аэронавтики, где в павильоне Умберто Нобиле стоит красная палатка – прибежище потерпевших крушение во льдах Арктики, а на полке – «Красная палатка», книга в моём переводе. По случаю нашей встречи авиаторы устроили сабантуй в офицерской столовой.

Писатели дарили мне полные собрания своих сочинений (авось переведёт!). Издатель Мондадори пригласил на открытие своего магазина на Via Nazionale; жена Мондадори, в точно такой телогрейке от Ива Сен Лорана, какую мне подарила Лиля, вручала дамам, при входе, орхидею в вазочке. Обступили писатели. Джорджо Бассани назначил мне свидание.

Среди ничего не говоривших мне фраз я уловила: в подвальчике театра-кафе на площади Навона идёт «Диалог», пьеса Наталии Гинзбург. Мчусь на площадь Навону, успеваю к началу. В антракте преподношу примадонне орхидею. На другой день в редакции, где она служит, встреча с Наталией Гинзбург. Хвалю пьесу.

– Ах, это вы подарили орхидею? – вычислила она. (Здесь, в отличие от благодарных российских зрителей, публика цветами актёров не балует)

С ней, автором «Семейного лексикона», который мне, из-за её еврейской фамилии, так и не дали перевести, никакого feeling’а не возникло. Возможно, она была в претензии не только к московскому издательству «Прогресс», но и ко мне лично.

На обеде у Моравии присутствовали две его жены: последняя – Кармен Льера, молодая испанка с роскошными, до пояса, каштановыми волосами, и предпоследняя – миловидная, пухленькая, сдержанная, хоть и ярая феминистка, Дача Мараини. (Она тоже вручила мне охапку своих книг)

Запомнилось: над диваном гуттузовский портрет Моравии; современная мебель («Я современный человек, зачем мне антиквариат?»). О цензуре: «Цензура – явление не политическое, а культурное, она нужна руководству ввиду его бескультурья». О домработнице Джузеппине, с гордостью: «Она читала все мои книги».

Наблюдая мирное сосуществование двух супруг, я вспомнила, как за несколько лет до этого, в Переделкине, Лиля спросила у Моравии, нет ли у него с собой фотографии жены. К моему удивлению этот сухарь извлёк из внутреннего кармана пиджака обветшавшую фотографию Дачи. Но Лиле Моравиа всё равно не понравился. Если придётся к слову, расскажу о нём, как о госте съезда советских писателей; он тогда раскрылся мне в разных ипостасях.

Бассани принимал меня днём, в своём элитарном Теннисном клубе. По тому, как он водил по кортам – представлять игрокам «переводчицу из Москвы» (экзотика!), чувствовалось, что ему это льстило. Теннисисты вне кортов были важные персоны, но Бассани важнее всех: не только знаменитый писатель, но и президент Italia Nostra, всеитальянской ассоциации по охране памятников культуры. Посидели с ним на трибуне – посмотрели парную игру, пообедали (официанты в смокингах). Запомнилось: клуб доживает последние дни, здесь будет построена самая большая в Европе мечеть. (Нашли чем хвастаться!). Удивил ответ Бассани на мой неоригинальный вопрос о том, что он сейчас пишет.

– Переписываю свой роман «Сад Финци Контини».

Спрашивается, зачем переписывать бестселлер? Наступает бесплодие? Грустно. Тем более, что конец писателя был омрачён бесконечной тяжбой из-за наследства, на этот раз между детьми от первого брака и окончательной женой – американкой.

Вторую, большую половину моей Италии 1980 года заняли длительные визиты. Я гостила на увитой глицинией вилле в холмистом, целительном для души и тела южном Пьемонте у Марчелло и Камиллы (с единственным выездом – в Милан, на премьеру в Ла Скале); у Джанпаоло и Грациеллы Гандольфо в Дженова Куинто под Генуей, с прогулками вдоль берега по знаменитой тропе Нерви. (Нерви до революции – прибежище русской аристократии и, как тогда не говорили, творческой интеллигенции; именно в Нерви ездили Цветаевы; мать Марины и Аси, Мария Мейн надеялась вылечиться там от туберкулёза). Погостила я и в Генуе у старых московских друзей Камилло и Вали Басси (это один из редких итало-русских браков, выдержавших испытание временем). Долго жила в Милане у Эми Мореско в сердечном контакте с её ORIA, конторой-импресариатом, а стало быть, с хорошей музыкой. И, под конец, с неделю в Венеции, у Ноно.

Там меня настиг Паоло: посадил на самолёт и увёз обратно в Рим, откуда с тем же рефреном «Господи, туда возвращаться – как в могилу!» я улетела домой в Москву.