Таня

В конце 90-х у меня оставался только один университет – Католический – и, под занавес, Государственный, оба в Милане. В последней в моей жизни аудитории сидело сорок студентов. Мне было тогда 86 лет.

С последним уроком жизнь оборвалась, навалилась старость.

уныло вторила я пушкинской старухе.

Впрочем, нет, был ещё всплеск. Под дружеским нажимом я накатала «Post Scriptum. Вместо мемуаров». Эйфория от его успеха продержала меня на плаву ещё какое-то время. Недолго. Спохватившись, что тупею, как-то цепенею, я завела привычку проверять себя на сообразительность: пописывать. Лев Разгон был прав, после девяноста всякий пишущий оскудевает и должен поставить точку. Однако бостонская «Чайка», по старой памяти эти мои вымученные писульки, публиковала и – вот сюрприз! – на них взволнованно откликнулись люди, причастные к описываемым лицам и событиям: в их числе Анна из Москвы и Сергей из Омска, оба инженеры – дети Мирона Тетельбаума, лишь из Чайкиных публикаций (и потом из самого «Постскриптума») узнавшие трагическую историю своего отца. В Вашингтоне объявилась неведомая мне дотоле двоюродная племянница Алина – преподаватель испанского языка в тамошнем университете. Звонили, писали бывшие ученики – дипломаты на пенсии.

Тем временем мне перевалило за 95. Чувствую, стала сдавать, нужна помощь – постоянная, а не три раза в неделю по три часа, как при незабвенной Виттории. Виттория Конте, пожилая плотненькая калабрийка с умными чёрными глазками на добром лице, не от хорошей жизни пошла в домработницы. Муж – шофёр, рыжий красавец и бабник, padre padrone, то бишь самодур, бросил её с четырьмя детьми и уехал с любовницей-болгаркой в Болгарию. «Я у вас отдыхаю душой», – приговаривала бедняга Виттория; она у меня «отдыхала» шестнадцать лет.

Забредший ко мне мой итальянский муж Уго Джуссани, проведя у меня полдня, смекнул что к чему, и, добрая душа, начал посылать мне на подмогу свою перуанку, которой он платит ежемесячно зарплату за то, что она ухаживает за его немощными, неимущими миланскими родственниками. Перуанка удивлялась, как я в свои годы справляюсь сама. «Теперь у всех стариков есть badante», – авторитетно заявляла она.

Примечание: раньше о престарелых родителях заботились в семье, но когда женщины пошли работать, возникла потребность в посторонней помощи, и в Европу из бедных стран за тысячу евро в месяц – ухаживать за стариками (по-итальянски badare ai vecchi, отсюда неологизм la badante – помощница) устремились женщины, надолго покидающие детей, мужей и собственных стариков. Другой вопрос, скольким здешним старикам эта помощь по карману.

Одна мысль о круглосуточном присутствии в доме чужого человека наводила на меня тоску. И панику: ведь мой текущий счёт очень быстро иссякнет, а что потом? Отягощать друзей, повесить на них ещё и эту заботу? Как получилось, – в который раз убивалась я, – что работая за двоих и за троих я не обеспечила себе старость?

В конце концов я сдалась: «Ребята, ищите мне badante!» – кликнула я клич своим. Первыми откликнулись Букаловы, – предложили вызвать с Украины Таню, до конца ухаживавшую за Алёшиной мамой – Женей. “Это как раз то, что тебе нужно”, – уверял он меня. Увы, он ошибался. Одно дело было присматривать за матерью директора ИТАР-ТАСС’а на вилле с парком и бассейном, другое – ютиться со старухой в тесной двухкомнатной квартирке.

Как бы там ни было, я приготовилась уступить свою кровать в маленькой комнате и стелить себе постель на диване в «большой», а также разлучиться с письменным столом.

В дом вошла стройная, подтянутая, бедно, но тщательно одетая женщина средних лет. Замысловатая причёска обрамляла её усталое лицо с азиатскими глазами-щёлками. С печальной историей за плечами: муж бросил её с тремя детьми, тремя маленькими девочками; ушёл к другой, с четырьмя мальчиками, и сгинул.

Таня – из Чернобыля. Пережила катастрофу, эвакуацию. Как она в этом гиблом месте, одна, на нищенскую зарплату вырастила детей и дала им образование, уму непостижимо. Выручала только «гуманитарная» помощь: три добросердечные итальянские семьи каждое лето брали к себе её девочек на летние каникулы, пока те не выросли. Все три смышлёные, заговорили по-итальянски – верный кусок хлеба в наши дни.

Жёсткий, властный характер Тани, таким образом, объясним. Раздражительная, крикливая, она регулярно доводила моё верхнее давление до двухсот. Готовить не умела; в течение всего года, что она у меня жила, на первое мы ели невкусный суп-пюре, на второе – безвкусные котлеты, и так изо дня в день. Но это бы полбеды, я не привередлива. Плохо было то, что в доме поселился враг. Вот несколько зарисовок с натуры.

“Я нанималась ухаживать за вами, а не за вашими гостями”, – качала права Таня. Надо отдать ей должное: гости в моём доме не переводятся. Но как быть, если таков мой modus vivendi? Вычитав в газете грустную историю одной русской семьи, я поинтересовалась её мнением. Очень советская, с гебешным душком, Таня поставила меня на место: “Я нанималась обслуживать старую немощную женщину, а не заниматься разговорами”.

“Ради Бога, – умоляла я, – выбрось эту свою косметику, она провоняла весь дом! Я сегодня же куплю тебе другую, без запаха”. “Мне здесь всё запрещается, – взвилась она, – как в сталинском лагере!”

“Почему вы мне сделали такой дорогой подарок?” – с кривой улыбкой спросила она, получив от меня на день рождения маникюрный несессер; я видела, как подолгу и тщательно она ухаживает за собой, думала сделать ей приятное и, чем чёрт не шутит, дождаться благодарности. Но слова спасибо она не знала.

Итальянский язык ей не давался, да она особенно и не старалась: ни спросить, ни ответить, безъязыкая. И я получила отставку с такой формулировкой: “Вы плохой преподаватель, только и знаете, что делать замечания. Вы оскорбляете моё человеческое достоинство! Я больше заниматься с вами не буду!” И не стала.

Помимо всего прочего Таня оказалась хамелеоном: при посторонних, особенно по воскресеньям, в гостях у Клаудии и Флиппо, становилась ну просто “облаком в джинсах”. Улыбчивая (да, да!) она нисколько не походила на злобную хамку, какой была на самом деле. Моя бывшая ученица, а ныне подруга и опекунша, Клаудия Дзонгетти мне не верила, до сих пор не понимаю, почему. “Неизбежные, когда живёшь впритык, конфликты” она приписывала моей неуживчивости. “Надо терпеть, – уговаривала она, – другая будет хуже”. Франко, который всё знал и видел, был согласен с Клаудией, что другая будет хуже, и ещё острил: “Però che culetto alto che ha!” («Но какая прекрасная у неё крутая жопка, какие у неё красивые крутые бёдра!»).

Особенно мне досталось летом, на даче. Целых два месяца с ней наедине. Уютный домик над Lago Maggiore в садике с pergolato – виноградной «прогулочной дорожкой», с милыми хозяевами вспоминается как кошмарный сон. Дело дошло до того, что за невозможностью до Тани достучаться, я стала писать ей письма-ультиматумы типа: «Если дорожишь местом, прекрати на меня орать». Как с гуся вода: «Просто у меня такой звонкий молодой голос».

По возвращении домой, в Милан, когда в нос шибануло вонью от протухших продуктов, – она забыла их вынуть перед отъездом, – визг: «Это вы виноваты!»

Развязка наступила сама собой: Тане надо было ехать домой на свадьбу дочери и она привела мне на месяц замену – свою землячку Люду. Хохлушка-хохотушка Люда, долго мыкавшаяся в поисках места, узнав, что я беру её насовсем, с закрытыми глазами, аж заплакала от счастья.

Через месяц Таня костила её: «Предательница!» и просилась обратно. Сейчас, полгода спустя, выяснилось, что она переменила за это время пять мест.