Чёрная речка речит невинной овечкой, Чёрной строкой обрывая историю солнца России, Здесь изнемогшего в думах о воле, о счастье, о вечной Доли поэта – певца и пророка, раба и мессии. Чёрное горе – пороха чёрная осыпь С полок сполохов на снежное ложе синеющей тропки; Медленно ключ подбирали к судьбе прошлогодняя осень. Горечь обиды и ревность – настойчиво и не торопко. Чёрная зависть – смерти искусная завязь Острых шипов, напоённых отравой, вонзиться готовых В душу и сердце, подобно клещам, проникать и, буравясь. Жертву терзать, отпускать, изводить её в приступах новых. Чёрные мысли бурного моря валами Дикой стремнины с собой увлекают в слепую кручину; Чайка отчаянья кличет под пологом туч, над волнами, Будто бы в поисках выхода камнем срываясь в пучину. Чёрному слову черни из высшего света Струйка дымка над холодным стволом пистолета – уздечка. Это по горькому праву последнего шага поэта Русской словесности чёрная речка – Чёрная речка.

Под Зимние мосты, под мостик Эрмитажный За солнечным лучом, бегущим но волне. Взлетают льдины, так убийственно отважны. Как в рукопашный бой выходят на войне. Как будто в их судьбе сейчас решится что-то. Их не остановить и не вернуть назад. Сомнения и страх крутого поворота Остались позади, а здесь царит азарт. О розовый гранит обламывая кромки. Вставая на дыбы в критический момент. Теснятся льдины, и шуршания негромкий Гудит в прозрачной сини аккомпанемент. А там, наискосок, левее поворота. Где аркой скрыта дверь, не видная с реки, К стеклу прижавшись лбом, ждет женщина кого-то, И чьи-то на столе молчат черновики.

Была душа томления полна… Всё в этом мире свет неверный излучало. Захватывала времени волна — Отбрасывала прочь и вновь влекла в начало. Когда же словно отблеск заревой Сверкал кровавый Марс, готовя к новой сече, Ввергал азарт в борьбу, и горевой Маячил огонёк мечты о дальней встрече. Но – умолкал насытившийся фронт И в ножнах засыпал походный меч Ахилла, К себе сзывал друзей Анакреонт На празднество ума, к экспромту шутки милой. Нет, не в холодном северном краю — Поэту должно быть под пиний легкой сенью. Где вольно пел Торквато жизнь свою. Где каждый камень свят его великой тенью. Где, как исход мятущейся души. Сползает в лоно волн дымящаяся лава — Так гения, забытого в глуши. Настигнув вдруг, сожжёт нечаянная слава. Душа – дальтоник в лаве чёрных дней. Разбит рассудок в кровь на остриях безумий… Герань в окне и лёгкий тюль над ней, А мнится – в Вологде заговорил Везувий…

Что за странная птица – строка легкокрылая эта? — С апеннинских отрогов опять прилетает ко мне, Чтоб с оливковой ветвью – с приветом поэту поэта Трепет знойного юга моей передать стороне? Зеркалами озёр и бескрайних заоблачных высей — Отраженья и отзвуки канувших в Лету времён — Всё вбирает зрачков этой птицы недремлющий бисер, Где непраздный о жизни и смерти вопрос затаён. С приближеньем всеведущей, всё за меня говорящей — Только створку открыть, только лист на столе положить И, душой уловив тонкозвучие рифмы парящей. Ритмы сердцебиенья строки самому пережить. Не ревнующий, ведаю: стоит несчастью случиться, — Впрочем, что за несчастье – предстать перед Высшим Судом — Эта птица в другое – в чужое – окно постучится. Чтобы строчкой моей освятился неведомый дом.

Твоя усталость – в сетке трещин Напоминанием морщин, Что так губительны для женщин, Парящих в обществе мужчин. Что за судьба – стоять внаклонку Перед создавшими тебя И облакам свой взор вдогонку Бросать, былинки теребя. Твоя покорность показная — Сродни смиренности святой Бунтовщика, и кто не знает Всю цену жертвенности той. Увы, известности и славы Твоей не завиден исток; Как дети смотрят на забавы. Так ловят Запад и Восток Тот миг, когда под силой властной Твоя устойчивость уйдёт И тело грузное опасно Внезапно лёгкость обретёт, И кокаин свободы страшной Тебя – свободную – скуёт И вздрогнут площади и пашни И вспять светило поплывёт… Нет!.. Вопреки предначертаньям Который век всё так же бьёшь В колокола живым преданьем — И всё никак не упадёшь.

Печальна ты. Печаль твоя светла. Воспоминаний острая игла Терзает сердце болью безысходной. Но как бы ты без сердца жить могла?

Играй, рубаб, печальней звуков нет: Большой любви летит прощальный свет Как свет звезды угасшей он несётся. Ему лететь ещё десятки лет.

Сердце моё – неприкаянный дервиш в ночи, Хочешь кричать на пустынной дороге — молчи. Сколько ещё километров брести одиноко Тяжкую ношу горьких страданий влачи.

Локонов шёлковых кудри – в темницу чадры. Коконы бабочек мыслей – в темницу чадры. Слов безутешных печальные птицы – на волю. Взоры очей потускневших – в темницу чадры.

Когда б я жизни подводил итог, Сказал бы я, что Бог без меры строг. Нет Высшей Справедливости на свете Сказать бы я с уверенностью мог.

Когда бы облака, посланцы буйных гроз, И ветры дальних стран, творцы печальных грёз Могли вобрать в себя всю горечь мира — Иссяк бы ключ души без горьких слёз.

Родник с вином любви ты сотворил. Отец, Из праха и воды ты создал нас. Творец. На праздник бытия детей своих сзывая. Зачем даёшь понять, что близок наш конец?

Эта нежная роза – невольница в грубом стакане, Жизнь её – как скакун, продолжающий бег на аркане: Пыль столбом и горячая горечь полыни… Красота убивает, когда приближается к грани.

О, виночерпий, наполнивший кубки вином! Всё измеряешь ты выпитым нами вином. Радость – мираж, уплывающий в мареве горя. Горе и радость твоим заливаем вином.

Было ли, милый?.. Милый мой, было!.. Сердце в тоске и обиде изныло; Как я хотела забыть – не забыла… Горше тебя – никого не любила. Помнишь ли, милый, старую ригу — Не воротиться сладкому мигу. Не возвратиться тайному зову. Не повториться прошлому снова. Быть бы хотела зелёной травою. Во поле чистом шептаться с тобою. Быть бы хотела я гривой коня. Чтобы ты ласково гладил меня. Падают ягоды спелой малины. Нет мне покоя вечером длинным — Ждать – не дождаться тёплого слова… Милый, придётся ли свидеться снова? Было ли, милый?.. Милый мой, было. Словно во сне я с тобой говорила. Словно во сне быть счастливой могла: Пропасть меж нами навек пролегла…

Клубится пыль под сапогами И под копытами копей, Чтоб выпадать потом веками Осадком окаянных дней. Ни звонкой сабли злобный высверк, Как в камне блёстками слюда, Ни одиночный ночью выстрел — Ничто не канет без следа. Мир искушён в преображенье. Но, жизни будущей пролог. Строка поэта – продолженье В пыли оставленных дорог.

Словно Ромул и Рем припадаем к «Бродячей собаке», В вечной жажде признанья терзая сухие соски. За клыкастостью строк – нещенячья готовность к атаке От избытка ли чувств или от безысходной тоски… Скороцветия уз и союзов поспешных распады… Отражением взглядов бездонностью душ говорим, в огнедышащих горнах скандалов кипят эскапады И за каждой из них – каждый спорящий строит свой Рим. Над плебейством строки проступают патриции духа — Луноходы земных и пустынники лунных дорог; На вселенскую музыку держит настроенным ухо Всяк вошедший под своды «Собаки» пророк.

В белом камне гордый лик Остриём резца очерчен, Но – и в камне – лик не вечен, Как не вечен света блик: Миг меняет блика лик… Ждать ли отклика без клика От изменчивого блика Света, павшего на лик?.. Подползает к лику мох Опрокинутых величий Эхом дольних пограничий — К лику таинства эпох.

Когда и я бывал за гранью света И замерзал в полярной полумгле, Стихи Берггольц накладывали вето На тень минутной слабости во мне. И снова голос музы Ленинграда Звучал во мне как строгий метроном И строк Берггольц щемящая отрада Вновь согревала искристым вином. Проходит всё… И слово горькой тризны В небытиё уйдёт в урочный час: Вновь муза Ленинграда – муза Жизни Победным словом осеняет нас!

«Бронзовея, прямые, как совесть. Смотрят старые сосны в закат»; Каждый день – как отдельная повесть. Каждый ствол – как отдельный солдат: Знает место своё в обороне. Прочен в деле, не резов в речах. Серебрятся могучие кроны. Утопая в закатных лучах. Жала пуль и осколков в древесных До поры затаились телах. Что же ныне в ряды неуместных Встали речи о ратных делах?.. Бередят засмолённые раны. Отнимая покой по ночам И скрипят старики-ветераны, Не спеша обращаться к врачам: Что теперь о свинцовых привесках, О довесках осколков стальных — Бьётся новое время в подлесках. Как в истерике, в ритмах шальных: То ли хмари болотной завеса. То ли мозглый холодный туман Обнимает подножие леса. Наводя на деревья дурман… Только в кронах всё резче суровость Их судьбы позади перекат… «Бронзовея, прямые, как совесть. Смотрят старые сосны в закат.»

Надежд слепая круговерть Коснувшись вскользь, промчится мимо. Непоправима только смерть, Всё остальное – поправимо. Непоправим бросок в висок Свинца на тонкой струйке дыма. Непоправим на волосок — Всё остальное – поправимо. Всё поправимо… Пыль и прах Избудут униженье Рима: Державный гнёт и рабский страх, И остальное – поправимо. К пещере каменной пыля В скале, пробитой караимом. Телег кривая колея И в наше время поправима. Всё поправимо до черты. До планки, поднятой тобою. До той поры, пока что ты Не утерял готовность к бою. Когда же, смертью смерть поправ И дела светлого во имя Ты прорастёшь средь буйных трав. Неповторим непоправимо. Души беспечный мотылёк Вспорхнёт с ладони серафима И новой жизни уголёк Займётся вновь необоримо И кто-нибудь с душой твоей. Как с телевизором в прокате. Начнёт отсчёты новых дней И так же жизнь свою прокатит — И, может быть, поймёт, дыша Перед концом неумолимым — Неповторима лишь душа. Лишь смерть души непоправима.

По живому справляют поминки, Попирая российские ГОСТы. Как в атаке, летят без заминки Перекрёстно звучащие тосты. Что за странная, право, утеха — Где б слезам низвергаться в подойник. Над собой, не жалеючи смеха. Изгаляется дерзкий покойник. Брошен вызов и свету, и мраку. Вызов брошен и смерти, и жизни — В пику вечным унынью и страху Ироничность гуляет на тризне. Отодвинув дверную защёлку. Опершись на косу в коридоре. Смерть пытается в узкую щёлку Ухватиться за суть в разговоре. За столом полон водки половник — Так и ходит, и ходит по кругу; Подливает в стаканчик виновник На поминки пришедшему другу. Только что за поминки? – Пирушка… (У соседки – крутое колено…) В щель беззубая смотрит старушка — Не старушка – сухое полено. А в двенадцать, с последним ударом, Поднимается дружно застолье И, обдав старушонку угаром. Подаётся к цыганам за сто лье. Только ахнуть старуха успела. Не решив основного вопроса. А виновник костлявое тело Утром выбросил в бак для отбросов.

Сердцем отойти давно бы надо От блокадной стужи и тоски, Только слово хлёсткое «блокада» Вновь сжимает сердце как тиски. Сколько в жизни новых впечатлений Впору всё прошедшее забыть, В толчее средь новых поколений Постараться современным быть. Но опять идём, не зная броду. Мы – своих невольники преград: Горожанин рвётся к огороду. Каждой грядке, как находке, рад. И блокадным горожанам старым Памятнее той поры слова. Что всего с одной восьмой гектара Хватит овощей семье сполна.

Привычка быть рабом октав – необорима… На нотный стан себя – как шкуру на колки Раскинув, пригвоздить, и пригородом Рима Сочащуюся кровь – на землю за долги. Провидел, может быть, из всех других Аменда — Ударом по резцу с аккордом шёл аккорд. Готовя скорбный лик под гипс для монумента: Всё лишнее – в отвал, и так за годом год. Всё глуше внешний мир и яростнее лица. Но этот гнусный смех!.. – он каплей через край; Симфонию несёт, как в поле кобылицу И надо устоять… Играй, оркестр, играй! Но руки не в ладах с аккордом и синкопой — В межзвёздной пустоте опоры нет крылам. Гори, гори, звезда, над суетной Европой… И падать, умерев, в ущелие орлам.

Ветрами звёздными омыт, В плену безмолвия Везувий Молчит, до времени забыт — До новых приступов безумий… Но жаркий вырвется огонь И к звёздным далям встрепенётся, И дыма чёрная ладонь Над горизонтом вознесётся. И, дрогнув, каменная твердь Пласты гигантские разъемлет, И торжествующая смерть Своим крылом накроет земли. Свершится Новый Страшный Суд, И канут новые Помпеи, И волны пепла занесут Резца волшебного камеи. И мир опустится во мрак, Зачахнут юные побеги… Замрут в объятьях смертной неги Мечты, развеянные в прах… Земли хладеющая грудь И звёзд беспомощные вежды…  О, всяк сюда держащий путь — Оставь надежды.

Зарёй зардеется Восток И солнце светом брызнет, И чутко дремлющий росток Проснётся к жизни. Очнутся долы ото сна, Седой растает иней. Пройдёт кудесница Весна Под сенью пиний. Ударит в медь восставший храм. Призвав былую память И в старом споре Сим и Хам Взойдут на паперть. Подъемлет мир на рамена Былых сокровищ друзы. И вскачь, привстав на стремена. Помчатся музы. О, муза верная моя. Навек я твой хранитель… Твои восславлю я края В стихе ль, в граните ль. Горя божественным огнём, Мечта необорима. Я сплавлю невский окоём И краски Рима. Будь славен, дружеский союз Народов и наречий. Талантом гениев и муз Увековечен!

Чужую музыку ИСПОЛНИТЬ как свою, Нещадно усмирив слепой гордыни гонор… Дитя приёмное у жизни на краю — Откликнется ли в ком любви заветной донор? Безвестное дитя, о ком не знает мир. Но голосом своим повергшее в смущенье Блистательных певцов; и публики кумир — Сиятельный Кавос – за гранью восхищенья. Прокаливать себя на медленном огне Завистливых идей и ревностных терзаний. Всё выжигать дотла, и всё же не вполне Испепелить в себе зародыши дерзаний. Себя перечеркнув, принять таким, как есть — В отрепьях и парче немыслимых гармоний… Дитя приёмное! Ты – благостная весть О русском гении на музыкальном троне.

Чужую музыку УСЛЫШАТЬ как свою, Узнать её, как узнаются лица. Безревностно сознаться: «Признаю», Уверовав в родство – не отстраниться. Раскинув ставни собственной души. Как в летний полдень, отыскав примету Заветную, пробраться из глуши Лесной навстречу солнечному свету И песне поля в мареве дорог, И новой жизни – яростной и странной. Преодолеть внутри себя порог. Мир делящий на свой и чужестранный И, словно к Воскрешенью на пути — Строка судьбы не терпит плагиата — Стезёй тернистой жертвенно пройти Не мановеньем Понтия Пилата…

О, поле нотного листа, Ты ждёшь, когда придёт воитель В твои безгласные места И молвит слово, повелитель. Что светлый лик весны надежд. Что скорбный дух осенней прели?. Всей жизни сущность без одежд Разложит он на параллели. Простор бескрайней целины Таит терзания и пытки Творцов далёкой старины И современников попытки… До срока нотный стан молчит Слепым анонимом надгробья. Согнув скрипичные ключи — Ключа басового надбровья. Мелодий дивный хоровод Как жизни ток – непресекаем. И параллельных линий ход Пером Творца – пересекаем. И поле, чистое вокруг, Уже глядится полем пашни. Где жизнь, проснувшаяся вдруг, В побегах замыслов вчерашних: Всё гуще стрелки и пучки На линиях и в междурядьях: Жучки, стрекозы, паучки В гирляндах нот и в нотных прядях. Всё шевелится, всё бежит — И быть, и чувствовать стремится… И славы дерзостная птица На поле нотное спешит…

Пой в восторге, русский хор! Вышла новая новинка. Веселися, Русь, наш Глинка — Уж не Глинка, уж не Глинка, а фарфор!

За прекрасную новинку Славить будет глас молвы Нашего Орфея – Глинку От Неглинной, от Неглинной – до Невы.

В честь столь славные новинки Грянь, труба и барабан. Выпьем за здоровье Глинки Мы глинтвейну, глинтвейну стакан!

Слушая сию новинку, Зависть, злобой омрачась. Пусть скрежещет, но уж Глинку Затоптать, топтать, топтать не может в грязь!

Пыль столбом, суфлёр в заминке, В декорациях – хаос: Продолжает дело Глинки В муках творческих Кавос. С примадонной опус Глинки Репетирует Кавос: В бледных щёчках – ни кровинки, В теле – дрожь, заложен нос… Патриот – всегда новинка, В каждом подвиге – вопрос… Viva, Русь и Viva, Глинка, Viva, Глинка и Кавос!

Этих звуков мост разъёмный, Мост подъёмный, мост ценной Горькой скорби неуёмной И печали неземной. Мост нестойкий, ломкий, зыбкий Слабым следом на песке. Дальним отблеском улыбки. Нервной жилкой на виске. Ниоткуда мост летящий. Мост, зовущий в никуда — Знак прощания щемящий Сквозь прозрачные года.

Дуэтом осени и лета Вновь растревожена душа: Незримый хореограф цвета, Ведёт программу не спеша Сентябрь – извечный Скрябин года, Мешая музыку и цвет; Мазками звучными природа Прощальный лету шлёт привет. И слышится – цветные звуки По лету бабьему плывут Предощущением разлуки, Предожиданьем зимних смут. Сентябрь… Этюдник с нотным станом Лучом нежарким озарён. В прихожей осени устало Мольберт к пюпитру прислонён.

Заглянула ненароком, Разрешенья не спросив, И исчезла, в одиноком Сердце пламя загасив. Как вошла и как исчезла — То ли в фортку, то ли в дверь. По себе оставив бездну Над созвездьями потерь. Невозвратно после града Так пустеет майский сад; И соцветиям не надо Рваться в памяти назад.

Перевёрнута страница, За которой – чистый лист; Не страница, а – граница И позёмки тонкий свист: Заметает, затмевает Память лет не тормоша. Как но ватману гуляет Чёрный след карандаша. Затушёвывает гладко Безразличная рука: Словно каменная кладка — Без просветов, на века. В поле чёрного квадрата — Жизни вечность и итог.  Из подъезда на Марата До бессмертия – виток.

Ударами сердца резец направляя на мрамор, О Вечности думал недолгий свой век, быстротечный, Из нас изгоняя незримых Иуду и Хама — Романтик и воин в бессовестный век, бессердечный. И формы искал неизбывным чутьём следопыта, В горниле борьбы совершенствуя опыт стратега И в преодолении пут Интернета и Быта Стремясь не нарушить гармонию Мира и Эго. За временем чувство решительно не поспевало. Всю жизнь норовя времена обогнать на закрошках, И не различались закаты над гладью канала. Как крохи краюхи, черствевшие в мраморных крошках. Чем ближе к Творцу – тем трудней и взыскательней вера, Чем круче вираж – тем остаток дороги короче, Но Храм Человека – не купол над папертью — сфера. Где орт человеческий – компас Вселенских обочин. И он приходил в этот яростный мир не затем ли — Грядущих времён и времён проносящихся табор Свести воедино, как сходятся грозы и земли. Ударами сердца резец направляя на мрамор?!.

He многим удавалось В скульптуре воплотить, Как сердце разрывалось В стремлении любить. Твоё разбито сердце, Но дело рук твоих — Не крест для иноверца. Не песня для глухих. Другими языками Владеющий – глядит, И тучи над веками Редеют впереди. Над глыбами твоими Набатом бьют сердца. Запоминая имя Создателя-творца.

Мне снилось: на коне — Сам Фальконе, С повадками и голосом Петра, Перед гвардейцами гарцуя, Кричит бессчётное «Ура!..» И флаг Андреевский, так весело танцуя. Стремится ветром к вздыбленной реке. Но древко крепко держится в руке. Шипящий змей к сырой земле придавлен. И много раз союз пера и кисти славлен Уже хрипящим голосом Петра — Так деспотизма кисти и пера Всходил росток взамен петли и топора… К ростральному плечу по-детски припадая. Плыла – ещё во сне – Россия молодая.

Не судите: выбор сделан… Надо мною лития В светлый полдень в храме белом Новой строчкой бытия. Мне прощаются от Бога Заблужденья и грехи. Адмирала слишком строго Не судите, моряки. Я эсминцы и вагоны Как колоды тасовал, Но – чисты мои погоны И в бою не пасовал. В поле брани твёрдый пахарь. Верил я в свою страну. Потому-то острый якорь Обратил я в борону. Кто бы знал, что Русь святая. Словно в шорах дикий конь. Понесётся, всё сметая. На губительный огонь. Где он был, её Хранитель — Или застил взоры чад — Повелитель и правитель Обезверившихся чад? Кто там белый… Кто там красный. Искривлённый в злобе рот… Этой жизни миг прекрасный Брошен костью у ворот. Не судите… Льдиной белой Сам себе казался я — Сердце камнем онемело В смертной схватке россиян. Не судите… Выбор сделан… За порогом – глухота… В подвенечном платье белом Та Россия – да не та. В ожиданье светлой доли Бесконечно ей брести Полем вьюги, морем крови… Не суди. Страна… Прости…

Ещё мы здесь… Сквозь стёкла старых рам Привычной жизни проникают звуки Начала дня арпеджио и гамм — Все эти лязги, скрежеты и стуки. Мы здесь… Но те – глядят с высоких стен, С портретов охраняя дух жилища — В борьбе мировоззренческих систем Они ушли, а мы всё так же ищем Прямой Ответ на Основной Вопрос, Нам жизни нет без этого ответа — Двадцатый век, как видно, не дорос, А двадцать первый – как тоннель без света; Но, чуть заметен, в нём мерцает свет И наша жизнь его мерцаньем длится: Из прошлого немеркнущий Завет — С высоких стен взыскующие лица.

Перешагнуть через бессонницу Ницше — в Байрейте и Ницце — без грамма хлорала, Тенью былинки себя ощутив на мгновенье — пылинкой былинки в звуковороте куда-то летящего из ниоткуда аккорда хорала — То ли со свадьбы летящего, то ли на чьи-то рождение или поминки. Духу бесполому в поле электромагнитном, цветов не взрастившем. Только и встретятся – глыбы камней, пролетающих группой и розно. Кем-то запущенных, словно часы на камине, и время забывшем. Но на события в доме взирающим из-за портьеры и тайно, и грозно. Вольному – воля, но вольное слово Пророка — невольник пророчеств — Камнем с горы, вызывая лавину в долину сознанья, устои сметая; Грохот и пыль – это там, далеко, за вершинами Духа полярной страны одиночеств: Здесь, на вершине, в сиянье лучей, – тишина неземная, святая. Пленнику мысли свобода – иллюзия храма хлорала, упругий ошейник И поводок остроиглого нерво-луча ослепляющей вспышки немого прозренья. Приступы боли за признаки жизни – над бездной духовной – порой принимает отшельник. Тело и душу в себе отличая, о третьем — тая подозренья. Звёзды познания – сквозь полынью ноосферы и дыры озонного слоя… Сердце изранив о край полыньи, обжигая межзвёздностью бронхи — К Сверхчеловеку, прорыв искупая ценою рассудка, разбитого у аналоя… Тенью былого – поблекшей, остывшей, ждать окончания жизни, стоя в сторонке.

Современная культура — Ноги в цыпках, грош в руке… Обнаженная натура На нещадном сквозняке… Этот Дом бойцом глядится — Хоть с морщинистым лицом, Он сдаваться не стремится, Тянет ногу молодцом. Только что за наважденье: Лишь кончается овраг — Перед Домом загражденье. Словно где-то рядом враг. Или вновь сороковые К нам вернулись без преград И порядки боевые Проверяет Ленинград… Слева – глыбы жилмассива. Справа – отблески Невы… А смотрелись бы красиво У ДК литые львы! Всё настойчивее грозы, Тонет будущность во мгле… Всё усиленнее дозы На губительной игле. Кто тебя, Культура, спросит: – Как ты дальше будешь жить. Чем сегодняшние россы Завтра будут дорожить? Встрепенулся Дом понурый. Распахнул широко дверь: – Смутна будущность Культуры, Ты в Культуру просто верь. Посмотри на мой фундамент — Третий век ему, поди, А конца ему регламент Не наметил впереди. И сегодня эти стены Помнят славные года. Лишь под слоем мутной пены Их не видно иногда: В Доме Шишкин с Айвазовским С обсужденьем новых тем И Бортнянский с Березовским (Разумеется, не с тем), Разрывается Сленушкин Кирпичами и стихом И ему посланье Пушкин Мчит в Рыбацкое верхом… Здесь в беседе поколений Возрождается союз Новых творческих Велений Под эгидой древних муз: Слышать в гуле резолюций, В марше абревиатур Не культуру революций — Революцию культур. Чтоб Культура отвратила От себя слепой удар И напалма, и тротила, И скинхедовский угар…

Чужие радости и беды, Как тайный ключ к иной судьбе, Друзья – «литературоведы» Берут с готовностью себе. И вот уже кружась и роясь Над чьей-то горестной строкой. Они чужого сердца голос Своей тонируют рукой, И что душа хранила свято От посторонних глаз и рук. Бесцеремонные ребята Интерпретируют вокруг; Чем отдалённей расстоянье От них до автора строки. Тем беззащитней достоянье Под властью ищущей руки. Идёт азартная охота: Летит с пером наперевес Ещё один безвестный кто-то. Искатель славы и чудес. Он докопается до точки, До тайника чужой души И корни гениальной строчки Найдёт в неведомой глуши — И, как туман над лесом спящим Редеет под напором дня, Так свет строки животворящий Уже не трогает меня: Под натиском научных данных Угас магический кристалл И вот Марины, Ольги, Анны Свой покидают пьедестал.