Московская жизнь кажется неподвижной, не склонной к переменам. Сияет на солнце червонным золотом глава Ивановской колокольни. Привычно шумно в торговых рядах за Красной площадью. До позднего вечера не затихает Китай-город. По булыге мостовых громыхают телеги ломовых извозчиков. В аристократической части города затаились старые особняки. Дремлют каменные львы у парадных входов. В зелени садов попрятались домишки в кривых переулках на окраинах. Тишиной объяты московские дворики.

Но поступь прогресса неостановима — и вот в Москве на улицах наряду с керосиновыми фонарями уже поставлено более трех тысяч фонарей с газовыми горелками. На сцене Большого театра использован впервые электрический свет. В магазинах на Кузнецком мосту и на Петровке продаются велосипеды о двух и трех колесах. Московская телеграфная станция за один лишь 1868 год передала и приняла свыше 687 тысяч депеш. Через несколько лет появятся первые конки — громоздкие двухэтажные вагоны, запряженные парой лошадей.

…Это произошло совершенно неожиданно. В августе 1870 года секретарь Совета Московского художественного общества при училище господин Собоцинский вдруг пригласил к себе Саврасова и сказал ему:

— Дорогой Алексей Кондратьевич, у вас уже несколько лет подряд совсем мало учеников, ваш класс почти пустует. И вследствие этого принято решение… э-э… лишить вас квартиры, которая была предоставлена вам при поступлении на службу. Она будет отдана преподавателю Десятову, подавшему соответствующее прошение…

Эта новость ошеломила Саврасова. С 1861 года, почти десять лет, занимал он с семьей эту казенную квартиру на втором этаже малого флигеля во дворе училища. И вот теперь ему отказано в жилье. Разве это справедливо? Да, действительно, в последние годы в его классе занимается не более пяти человек, но разве он виноват в этом? К тому же число учеников может возрасти и наверняка возрастет и будет не меньше, чем в прежние времена. И если его так бесцеремонно лишают квартиры, которая полагается ему как преподавателю, значит, администрация училища вовсе не заинтересована в нем как педагоге, не ценит его.

Это был ощутимый удар, первый после стольких лет внешне благополучной спокойной жизни. И Саврасов, и его жена привыкли к своему дому, к уютным комнатам, полным растений и цветов, где на дверях вместо портьер вьется плющ и дикий виноград, с удобной, привычно расставленной мебелью, с гостиной, в которой часто собираются по вечерам друзья и знакомые. И вот теперь все потерять, всего лишиться по той лишь причине, что мало учеников… Рушился многолетний, хорошо налаженный быт. Но не только. Преподаватели, имевшие здесь квартиры, были тесно связаны между собой, и они сами, и их жены, дети, близкие жили интересами «Большого дома», как все называли училище. И теперь Саврасов как бы выпадал из этого профессионального содружества художников-педагогов, становился чуть ли не изгоем. Кроме того, возникала необходимость в дополнительных и весьма значительных расходах: нужно было нанимать где-то квартиру, платить за нее, за отопление. Квартира на Мясницкой была как бы своя, и вот приходится поселиться в чужом доме, среди посторонних, чужих людей. Надо будет переезжать всей семьей, вместе с маленькими девочками; их выселяли, лишали крова, словно он, Саврасов, в чем-то провинился, понес наказание. Во всем этом было что-то обидное, унизительное, и Алексей Кондратьевич болезненно переживал случившееся…

Самым близким ему человеком в училище был тогда академик Лев Каменев.

— Уеду я из Москвы, обязательно уеду, — сообщил Алексей Кондратьевич приятелю. — На полгода…

— Скоро зима, — заметил Каменев, — неподходящее время для поездок.

— Почему неподходящее? Можно путешествовать и зимой. К тому же у меня частный заказ именно на зимние пейзажи.

— И далеко ты собрался?

— На Волгу, в Ярославль…

— Но семья? Софья Карловна, дети?

— Поедут со мной, — ответил Саврасов.

— Много будет хлопот…

— Ничего, по новой железной дороге быстро доберемся. Наймем в Ярославле квартиру. Я буду работать…

— А как же твой класс, ученики? — спросил Каменев. — Кто заменит тебя?

— Ты заменишь…

— Я?

— Конечно. Ты прекрасно подходишь для этой роли.

В ноябре Саврасов подал в Совет Московского художественного общества прошение о длительном отпуске: «Имея частное поручение исполнять рисунки и картины зимнего пейзажа на Волге, покорнейше прошу Совет уволить меня со службы на пять месяцев с 1 декабря 1870 года. Исполнять мои служебные обязанности в Училище предлагаю академика Каменева с вознаграждением моего жалования».

Итак, в самый разгар занятий он бросает свой класс и зимой вместе с женой и с двумя детьми покидает Москву. Неужели ради того лишь, чтобы выполнить частный заказ — написать ряд волжских зимних пейзажей? Нет, наверняка это только формальный повод для получения отпуска. Главная же причина столь внезапного, похожего на бегство отъезда заключается в нанесенной ему тяжкой обиде. И в этом поступке художника — протест против несправедливости, против казенно-бездушного отношения к нему администрации училища.

Саврасов уедет почти на полгода из Москвы и создаст шедевр, который обессмертит его имя. Появление этого шедевра было для него закономерно, но стечение обстоятельств, случай также сыграли здесь свою роль. Случай ускорил рождение замечательной картины.

В начале декабря художник со своим семейством отправился в Ярославль. Софье Карловне сорок четыре года, и она ждет ребенка, очевидно, уже последнего. Вере девять с половиной лет. Женни еще крошка, ей три года.

Ехали поездом по недавно открытой Московско-Ярославской дороге. За окном тянулись заснеженные поля и леса Подмосковья. Мытищи, Хотьково, Сергиев Посад… Что ждет их на новом месте, как они устроятся? Софья Карловна с беспокойством думала об этом. И об Алексее. Временами ей казалось, что он живет какой-то другой жизнью, что его спокойствие и молчаливость обманчивы. Ей все чаще становилось страшно, когда она видела его таким ушедшим в себя. Она боялась, что он уже не вернется, останется где-то там, далеко от нее, детей. И зачем он их взял с собой, куда он везет их, что задумал?.. После Ростова — Семибратово, и вот Ярославль, где им жить всю зиму и весну…

Старинный город утопал в снегу, все белым-бело: улицы, дома, церкви, деревья. Купцы в енотовых, медвежьих, хоревых шубах. На волжской набережной, с чугунной решеткой и беседкой с колоннами, на крутом откосе — дом губернатора, здесь живет начальник губернии — вице-адмирал Унковский. На торговой площади — ряды, магазины, лавки съестных припасов, где можно купить бублики и квас, клюкву и грибы, говядину и яйца, севрюгу и снетки, сайки и ситный… На главной — Ильинской площади — губернское правление, Казенная палата, другие присутственные места. Каменные и деревянные с мезонинами дома, надворные службы. Улицы с благопристойными названиями, одинаковыми для многих провинциальных городов, — Дворянская, Духовская, Рождественская, Московская… Город древних русских традиций, город купечества и интеллигенции. Демидовский юридический лицей. Для сирот — Дом призрения ближнего. Приют для престарелых неимущих всех сословий. Общество вспомоществования бедным. Спектакли в театре в пользу «недостаточных» студентов Демидовского лицея…

Торговый Ярославль. Все продается, все можно купить: дома, упряжные лошади, жеребцы рысистой орловской крови, шубы, американские капли против зубной боли… Виноторговля Зызыкиной — лавки, оптовый склад, ренсковые погреба. В портерных — славное устюжское пиво. Известные в городе купцы. Гостиница Кокуева, магазины Кокуева, дома Кокуева… Магазины, винные лавки Пастуховых. Сад Пастуховых…

Все от отцов и дедов. Степенная патриархальная жизнь. Но там, где высятся темно-красные кирпичные стены Большой мануфактуры, уже появились новые фабричные корпуса, и стучат в них механические станки, приводимые в движение паром…

Ярославль — город просвещенный. Студенты, учащиеся, преподаватели, ученые люди, врачи, аптекари. Профессор Демидовского лицея Цветаев читает публичные лекции по юридическим вопросам. Врач Шайтанов выступает с лекциями, посвященными физиологии и гигиене. Есть в городе библиотека Общественного собрания. По понедельникам и четвергам выходит газета «Ярославские губернские ведомости». Ее неофициальную часть редактирует Леонид Николаевич Трефолев, поэт-демократ некрасовской школы, автор знаменитого стихотворения «Песня о камаринском мужике», историк, знаток родного края.

Таков этот город, в котором Саврасов проведет пять месяцев. Софья Карловна напрасно беспокоилась, устроились хорошо, хотя и не без хлопот. Квартиру сняли в доме Петровой на Дворянской улице. Квартира удобная, с большой светлой комнатой, вполне пригодной для мастерской. Из-за сильных в декабре морозов семейство проводило почти все время дома. На улице стужа леденит лицо, метет поземка. Сиротливо нахохлились на ветвях деревьев озябшие вороны. И невольно тянет в дом, где тепло, где приятно сидеть с книгой или газетой в кресле и, оторвавшись от чтения, наблюдать, как быстро угасает короткий зимний день, смеркается, и вот уже вечер, можно зажигать большую керосиновую лампу, от желтоватого света которой становится как-то особенно уютно. Московские неприятности позади, о них не хочется вспоминать, и на душе хорошо и спокойно. Девочки здоровы и веселы. Софи, с заметно округлившимся животом, вперевалочку, по-утиному ходит по комнате… Миновали рождественские праздники. Скромно отметили Новый год. 31 декабря Саврасов послал Карлу Герцу поздравительное письмо, где сообщил, что «начал работать и очень доволен как мастерской, так и квартирой вообще». В тот же день он поздравил в письме с Новым годом и Павла Михайловича Третьякова, написал, что тихая жизнь в Ярославле позволяет ему сосредоточенно заниматься искусством.

В январе морозы пошли на убыль, потеплело, и Софья Карловна с детьми стала совершать прогулки, столь полезные для их здоровья. Саврасов тоже выходил из дома, знакомился с городом, побывал в Общественном собрании. Ему понравилась библиотека. Выяснилось, что она существует на средства из доходов с «маскерадов» и концертов.

«Мы все здоровы и веселы, — сообщала Софья Карловна в письме к брату от 27 января, — несмотря на то, что ведем жизнь чрезвычайно однообразную и тихую. Примерно читаем газеты, которые получаем аккуратно ежедневно, много говорим о войне и немало интересуемся новостями, касающимися Москвы. Алексей прилежно работает над своей Волгой и в половине февраля сам привезет ее в Москву».

Газеты — местная и из обеих столиц — как бы связывали с внешним миром. Бросилось в глаза сообщение в «Московских ведомостях»: 20 декабря умер инспектор и старший профессор училища живописи, ваяния и зодчества Сергей Константинович Зарянко. Когда Саврасовы уезжали из Москвы, он казался совершенно здоровым. И вот — скончался скоропостижно в 52 года. Зарянко никогда не вызывал особой симпатии у Алексея Кондратьевича, отношения их были официальными. И педагогические взгляды профессора были во многом ему чужды. Но Саврасов признавал талант Зарянко-живописца, портретиста, у которого учились Перов, Пукирев и другие известные художники.

Читали и «Ярославские губернские ведомости». В газете публиковались сообщения о «служебных переменах», объявления и извещения — о продаже имений, вызове к торгам, вызове наследников, кредиторов и должников, а также лиц к отправлению рекрутской повинности, об утерянных документах, о пойманных лошадях, о бродягах, найденных мертвых телах… Печатались списки присяжных заседателей. Библиографические известия. Постоянные рубрики: «По судебному делу» — перечислялись дела, назначенные к слушанию в Ярославле и других городах губернии, «По земскому делу» — приводился список лиц, имеющих право участвовать в избирательном съезде землевладельцев, «По крестьянскому делу» — здесь говорилось, например, что выкупная сделка помещика (имярек) с временнообязанными ему крестьянами разрешена и назначена на такое-то число. Обычная деловая информация — отчет о действиях Ярославского городского общественного банка за 1870 год, сообщения Ярославского губернского по крестьянским делам присутствия… Совет Общества вспомоществования доводил для всеобщего сведения, что с дозволения начальства имеет быть розыграна лотерея всемилостивейше дарованных обществу вещей, а также полученных от благотворений и оставшихся от лотереи 1869 года. Агент коммерческого страхового от огня общества извещал о порядке страхования движимого и недвижимого имущества… Много было частных объявлений.

Вся жизнь русской провинции — невозмутимо спокойная, заполненная привычной чередой каждодневных дел и занятий — вставала со страниц «Ярославских губернских ведомостей».

Но внимание Саврасова привлекали и события в Европе, о которых писали московская и петербургская газеты. Особенно во Франции. Продолжалась франко-прусская война. Уже три месяца, как осажден Париж. Алексей и Софья читали депеши, корреспонденции о ходе военных действий, говорили о войне. Немецкая армия окружила французскую столицу, бомбардирует город, его форты, бастионы. Саврасовы хорошо помнят мирный, довоенный Париж, особенно свежи эти воспоминания у Алексея Кондратьевича, ведь он побывал там во второй раз сравнительно недавно — три года назад. И трудно было поверить в то, что происходит в Париже. На город падают бомбы. В церквах, фойе театров устроены госпитали. В Тюильрийском саду — походные палатки, артиллерийские орудия. Парижане голодают. Мясо и молоко не купишь ни за какие деньги. Продавалась конина, но вскоре исчезла и она. Потом дошла очередь до буйволиного мяса, им торговали в Зоологическом саду. И вот на Центральном и других рынках уже продают крыс, кошек и собак…

Софья Карловна, узнав об этом, пришла в ужас. Подумать только — питаться крысами! Бедные французы…

Вот до чего довели Париж и парижан эти надменные пруссаки в блестящих остроконечных касках! Софья Карловна возмущена, а волноваться ей в ее положении вредно. Алексей Кондратьевич говорит, что виной всему — война, от нее все беды: смерть, разрушения, голод…

Но Париж не сдается. Национальные гвардейцы совершают вылазки, смело идут в бой, однако все эти операции не имеют успеха. Сумеет ли республика, возникшая на обломках рухнувшей империи Наполеона III, отстоять, спасти Париж, а вместе с ним и всю Францию?

Саврасов, надев свои очки в тонкой золотой оправе, читает вслух наиболее значительные и интересные сообщения. Софи слушает. Здесь, в Ярославле, такая тихая, спокойная жизнь. И как-то непостижимо, не верится даже, что Франция в огне.

Газеты читали обычно по вечерам. Утром и днем Алексей Кондратьевич работал в своей мастерской. Он писал картину «Вид Волги под Юрьевцем», рассчитывая закончить ее в феврале и представить на конкурс Общества поощрения художников в Петербурге. Сюжет этой картины возник во время его поездки на Волгу прошлым летом. Незадолго до получения злополучного известия о том, что он лишен казенной квартиры.

Тогда ритм всей его жизни еще не был нарушен, и в начале лета, как это было намечено заранее, он поехал поездом в Нижний Новгород, чтобы поработать над этюдами. Это была его первая поездка на Волгу. Он всегда любил писать речные берега. Река влекла его. Река как бы вносит в природу одушевляющее начало. Она течет, находится в вечном движении, в воде отражаются небо и облака, деревья. От нее веет каким-то благостным покоем. Человек, который провел время на берегу, обретает душевную ясность. Саврасов писал преимущественно хорошо знакомую с детства Москву-реку, тихую, скромную, плавно несущую свои воды среди полей и дубрав. Но теперь он все чаще и чаще думал о Волге, о волжских просторах. Там все должно быть по-иному, иной размах, иной масштаб. Великая русская река, большие торговые города, жизнь людей в резких, броских контрастах. Богатство и нищета, труд и безделье… Саврасов чувствовал неодолимую потребность приблизить свои пейзажи к реальной действительности, к тому, что происходит вокруг, к тем проблемам, которыми живет русское общество. Хотелось выразить свое отношение к несчастному, обездоленному люду, свое сочувствие. В Москве все было слишком знакомо, слишком привычно, душа жаждала новых впечатлений. Поэтому он поехал на Волгу. Не он один из русских художников испытал этот властный зов времени.

В то же лето 1870 года совершил свою первую поездку на Волгу молодой Илья Репин, еще учившийся тогда в Петербургской академии художеств. Репин и три его спутника — брат Василий, друзья — двадцатилетний талантливый пейзажист Федор Васильев и соученик по академии Евгений Макаров — отправились из Твери на небольшом плоскодонном пароходе компании «Самолет» вниз по реке. Они плыли до Ставрополя, расположенного в низине против Жигулей. В этом городке поселились, работали, а затем обосновались в Ширяеве, вблизи Царева кургана. Живя в Ширяевском Буераке, художники близко познакомились с бурлаками, этими вольными независимыми людьми, с их поистине каторжным трудом. И в памяти невольно всплывали знаменитые некрасовские строки:

«Бурлацкая эпопея» Репина и его товарищей продолжалась все лето. Репин работал как одержимый; бурлаки, их внешность, характер, привычки восхищали его. Рождались этюды, эскизы, многочисленные рисунки. Бурлак, которого звали Канин, привлек особое внимание художника. Илья Ефимович сделал с него этюд, создав выразительный портрет пожилого человека в лямке, с темным лицом, высоким лбом, небольшой бородой, с головой, повязанной тряпкой. И любопытно, что через десятилетия Репин напишет в своих мемуарах «Далекое — близкое»: «Много проходило угрюмых групп бурлаков; из них особенно один в плисовых шароварах поразил меня: со своей большой черной бородой он был очень похож на художника Саврасова…»

А художник Саврасов в то самое время тоже работал на Волге, писал ее берега, идущих бичевой бурлаков, только не около Самары, как Репин, а выше — вблизи Юрьевца Костромской губернии…

И есть также эскизы «Бурлаков» В. В. Верещагина, задумавшего эпическую картину еще до Репина и Саврасова. Знаменателен сам факт, что три столь разных художника, совершенно независимо друг от друга, обратились именно к этой теме…

В Нижнем Саврасов стоял на откосе, у места слияния Оки с Волгой, любовался возникшей перед ним панорамой. Он с волнением ощутил могучую ширь русской земли, необъятность речных далей. Смотрел на Стрелку, где ежегодно устраивались ярмарки, на ближние и дальние деревни, на бескрайние зеленые луга Заволжья, керженские леса, окутанные мглистой синевой. В небе плыли облака. Свежий хлесткий ветер гнал внизу по реке крупную рябь. Над водой кружились чайки…

Алексей Кондратьевич нанял извозчика и, сидя в пролетке, объехал этот красивый и веселый город, раскинувшийся на возвышенном берегу Волги и Оки, побывал на окраинах. В окрестностях Нижнего, на восточной стороне, за Фабричной слободой, где в хибарках ютились рабочие со своими семьями, его поразил открывшийся с гористого берега вид на Волгу. Это было невдалеке от Печерского монастыря, известного своей киевской иконой Печерской богоматери и редкостными рукописными синодиками. Белая обитель с церковью, шатровой колокольней, монастырскими зданиями, где жили монахи, лежала как на ладони и светилась вся в лучах проглянувшего сквозь облака солнца. К монастырю примыкал посад. Его дома с серыми тесовыми крышами, крылечками, с узкими дворами, деревьями, кустами, садами, заборами находились совсем рядом, у подножия крутого пригорка. Где-то над крышами поднимался дымок, внизу слышались голоса людей, визжала свинья, доносился какой-то стук. Здесь, в двух шагах от Саврасова, небольшая слобода жила своей обычной хлопотливой жизнью. Но со взгорья, где он находился, видно было все на многие версты окрест. Слева от посада расстилались песчаные косы, синела Волга с плесами, а на другом берегу протянулись до самого горизонта поля и луга… Все это запомнилось. Вернувшись в Москву, Саврасов написал картину «Печерский монастырь под Нижним Новгородом», которую вскоре приобрел Павел Михайлович Третьяков.

В «Печерском монастыре» предстают возвышенная поэзия волжских просторов; русская старина — монастырь с церковью и колокольней, словно овеянные дыханием истории; и современная жизнь — в буднях слободы. Так ощутимы здесь волжское раздолье, необъятность и могущество земли русской…

И вот теперь все недолгие зимние дни Саврасов проводил в своей мастерской, в доме Петровой на Дворянской улице в Ярославле. На мольберте его картина, посвященная Волге, людям великой реки. Холст довольно большого размера, более сажени в ширину, то есть свыше двух метров. Работа продвигалась быстро. Многое уже было написано, хотя еще и не отделано окончательно. Полноводная река, ее поворот, изгиб. Фигуры бурлаков, тянущих баржу. За речным поворотом, на горе — маленький город Юрьевец Костромской губернии, основанный еще в XIII веке. Пасмурное, облачное небо.

На дворе — январь с плотно осевшим скрипучим снегом и морозами, с холодным солнцем. А Саврасов живет летними впечатлениями, и в воображении его — Волга, ее плесы и косогоры. И чередой, как в калейдоскопе, проходит перед ним то, что довелось увидеть ему в эти жаркие дни на волжских берегах: города, деревни; мужики и бабы, их исконно русская, окаяющая речь; грузчики на пристанях; купцы, нищие, бродяги, городовые, монахи, голубоглазые молодки с гладкими льняными волосами, капитаны пароходов, матросы, кочегары…

…Пароход идет посередине реки. Монотонно стучит машина. Лопасти большого колеса, прикрытого сверху железным кожухом, чтобы брызги не попадали в пассажиров, колошматят с шумными всплесками воду. Медленно тянется, отступая назад, берег, необозрима слегка волнистая, желтеющая равнина с белыми церквушками деревень, ветряными мельницами. Небо какое-то простенькое, голубоватое с белыми крапинками, как ситцевое платье крестьянской девушки. Волга тускло-стального цвета. Пахнет речной сыростью. Попадаются навстречу пароходы, барки, парусные лодки. Над рекой слышатся сиплые гудки. Ветер сносит темные клубы дыма к берегу. А там, по песчаной косе, идут бурлаки с завернутыми до колен штанами, натянув лямки, напрягаясь всем телом, устремляясь корпусом вперед. Кажется, что они навеки прикованы к этой громоздкой, неуклюжей расшиве, которую тянут за собой… В тихий час заката пароход медленно приближается к берегу, подходит к деревянной пристани, где пустынно, пассажиров мало. Какая-то старушка в белом платочке, мужик и баба с корзиной и узлами. Да бездомная собака. И на холме, над рекой, розовеет в лучах уходящего солнца крохотный город. И снова в путь по Волге. Наступят сумерки, повеет свежестью, из-за туч выглянет луна, и ее серебро ляжет на темную поверхность реки, выступят из ночной мглы очертания застывших у берега баржей и барок…

Красиво большое богатое село Городец на крутом волжском берегу. Здесь шла оживленная торговля хлебом. Село это с заштатным мужским монастырем и церковью пользовалось известностью как один из раскольничьих центров Нижегородской губернии. Саврасов написал этюд, назвав его «Волга близ Городца». Река с парусником и лодкой, и на холме привольно раскинувшееся русское село. Это была одна из работ, которые выполнил во время этой поездки Саврасов для задуманной им тогда картины о бурлаках. Другое полотно — эскиз «Бурлаки на Волге» непосредственно связан с этой темой. В ватаге в основном молодые ребята. Но есть и седобородый старик, сгорбившийся, неуверенно ступающий по мокрому песку. Однако в целом фигуры бурлаков не очень-то удались пейзажисту, не привыкшему изображать людей. Перов, которому Саврасов показал этот холст, сделал ряд замечаний, сказал, что и как надо исправить. И Алексей Кондратьевич дорабатывал эскиз и в Москве, и здесь, в Ярославле.

Этот опыт пригодился ему, и фигуры бурлаков на картине «Вид Волги под Юрьевцем», написанные не такими крупными, как на эскизе, получились естественными и жизненно-правдивыми. На фоне широкой Волги, большого взгорья с городом, неба, затянутого облаками, — бурлацкая артель, тянущая за собой баржу, казалась маленькой, затерявшейся среди этих просторов и, может быть, поэтому в веренице связанных одной бичевой людей было что-то скорбное, какая-то обреченность. В отличие от эскиза бурлаки здесь люди пожилые, много потрудившиеся на своем веку, испытавшие немало бед и лишений. Передовым в лямке, на некотором расстоянии от остальных шел бородатый мужик — «шишка», как называли вожака на бурлацком жаргоне. Бурлаки шли по мелководью и двигались навстречу зрителю. Они выходили на берег подобно пушкинским тридцати трем богатырям, с той лишь разницей, что здесь, на картине, это были не сказочные молодцы-богатыри, а усталые, изношенные, измученные люди…

Картина «Вид Волги под Юрьевцем» была почти готова, осталось проработать лишь кое-какие детали. Полотно высохнет, и Саврасов сам отвезет его на конкурс в Петербург.

Но случилось непредвиденное. Судьба послала новое испытание…

13 февраля Саврасов сообщил Третьякову из Ярославля:

«…В настоящее время моя жена очень заболела вследствие простуды и на днях должна разрешиться от беременности. В таком положении мой отъезд из Ярославля невозможен, и я осмеливаюсь Вас беспокоить моею просьбою: не примите ли на себя труд послать Печерский монастырь на Петербургский конкурс. Если Вы будете так добры исполнить мою просьбу, то я прилагаю письмо для «монограммы». Я просил письмом Сергея Ивановича Грибкова в случае Вашего согласия покрыть некоторые места картины белком, и если еще что найдете нужным, поручить ему. Картину Волгу почти окончил, но я не желаю ее отослать на конкурс, не бывши сам в Петербурге. Искренне преданный Вам А. Саврасов».

Третьяков советовал вернуться в Москву, выражал искреннее желание помочь. На что 18 февраля Саврасов ответил: «Сердечно благодарю, Павел Михайлович, за Ваш добрый совет — едва ли мне будет возможно приехать в Москву через 8-10 дней. Здоровье моей жены в настоящие минуты вне опасности, третий день после преждевременных родов проходит благополучно; но ребенок так слаб, что, по предположению доктора, едва ли неделю проживет».

Письмо это заканчивалось весьма примечательной «деловой» припиской, свидетельствующей о характере отношений Саврасова с Третьяковым и Перовым: «Павел Михайлович, я вполне сочувствую и доверяю Вашему взгляду на искусство, и если моя картина достаточно имеет художественный интерес для конкурирования в Петербурге, — то Василий Григорьевич Перов легко может исправить все сделанные Вами замечания. Я его прошу об этом письмом. Не забывайте в Ярославле уважающего Вас А. Саврасова».

Девочка, родившаяся очень слабой, через несколько дней умерла. Ее в маленьком гробике, обитом серебристым глазетом, отвезли на кладбище, находившееся на косогоре, над Волгой. Был пасмурный февральский день. Зима близилась к концу, но весной еще и не пахло, шел снег и было холодно. Выкопанная с трудом в промерзшей земле яма зловеще темнела среди покрытых снегом могил и крестов. Могильщик влез в эту неглубокую яму и опустил на дно гробик. Потом твердые комья земли застучали по деревянной крышке… Саврасовы похоронили своего четвертого ребенка.

Алексей Кондратьевич зарисовал беглыми штрихами эту маленькую, дорогую ему могилку, деревянный крест-голубец на старом погосте над Волгой. И написал: «Могила моей дочери». Через несколько лет он вернется к этому карандашному наброску, к горестным воспоминаниям и создаст картину, полную глубокого волнующего драматизма.

Нелегко было пережить смерть дочери. Когда Софья Карловна поправилась, Саврасов решил отвезти свою картину уже не в Петербург, а в Москву — на конкурс Общества любителей художеств. В начале марта он уехал. «Волга под Юрьевцем» была показана на постоянной выставке этого общества — теперь в старинном особняке Воейковой, на углу Малой Дмитровки, против Страстного монастыря. Она получила первую премию. В статье о результатах конкурса, опубликованной в «Современной летописи», картине Саврасова посвящено несколько строк. «…Колорит, — писал рецензент, — если так можно выразиться, дождливый. Бесконечная зыбь матушки-кормилицы Волги; облачное небо; Юрьевец на взгорье; куча бурлаков, тянущих на бичеве баржу; невеселая, но характерная картина…»

Саврасов вернулся к своим в Ярославль с хорошей вестью. Софья Карловна, полностью выздоровевшая после неудачных тяжелых родов, радовалась успеху мужа. Не зря, значит, они приехали сюда, не зря Алексей с таким увлечением и упорством, с утра до самых сумерек, работал в своей мастерской. Этот успех, приход долгожданной весны словно всколыхнули в нем новые силы. Ему хотелось работать, писать новые этюды, новые картины. Но чему же все-таки будет посвящена его следующая работа? Не весне ли, которая неудержимо идет по земле, еще покрытой снегом, но уже поддавшейся ее ликующей солнечной силе? Приметы весны повсюду.

Обнажившиеся глинистые края небольших оврагов. Белый частокол берез и синь мартовского неба. Тихое шуршание от легкого ветра тонких голых ветвей. Уже потемневший в некоторых местах, ломкий снег. И этот ослепительный свет. И нестерпимое для глаз сияние вокруг солнца. И редкие невесомые облака, которые белее лежащего еще на земле снега. И небо — почти темно-синее над головой, неуловимо, постепенно теряющее свою синеву к горизонту и там, на краю земли, — почти белесое…

Алексей Кондратьевич сказал жене:

— Хочется не упустить весны. Каждый день в природе что-то меняется… Знаешь, заберусь-ка я куда-нибудь подальше, в деревенскую глушь и поработаю там над весенними этюдами…

— Ты мог бы работать и здесь, около Ярославля, — заметила Софья Карловна. — Зачем тебе ехать далеко?

— Здесь не то… Не так просто найти что нужно.

— И куда же ты надумал ехать?

— Может, в Костромскую губернию. По соседству…

— Значит, ты опять нас оставляешь? Только что приехал из Москвы и опять…

— Это ненадолго. Всего лишь на несколько дней. Надо попробовать… А то весна уплывет и будет поздно. Мне кажется, что я обязательно найду для картины интересный сюжет, самый обычный и в то же время замечательный… Вот увидишь!

Саврасов после некоторых размышлений решил поехать в какую-нибудь деревеньку вблизи города Буя, на севере Костромской губернии. Он быстро собрался, отобрал масляные краски в тюбиках, были тут и белила, и берлинская лазурь, и ультрамарин, и охры… Приготовил этюдник, где, кроме тюбиков с красками, помещалось 5-6 кистей, палитра, мастихин, бутылочки с маслом и скипидаром. Софья Карловна настояла, чтобы он оделся потеплее, ведь путь неблизок, в санях придется ехать, да и холодно еще; днем, на солнышке, пригревает, а к вечеру подмораживает, лужи покрываются ледяной коркой. А в поле, где все открыто, где ветер гуляет, еще холоднее. Зима пока держится, но дни ее сочтены…

Художник снова покинул дом на Дворянской улице, к которому уже успел привыкнуть. Он отправился в санях по почтовому тракту сначала до Костромы. Железнодорожной ветки от Ярославля до Костромы тогда еще не было.

Вдосталь наезженная дорога темнела среди покрытых снегом полей. Снежный покров был сероват, похож на грубый домотканый холст. Уныло-однообразными казались эти поля, еще только пробуждающиеся от зимнего оцепенения, и эта дорога, вся в рыхлом, грязноватом снегу. Но зато как легко и свободно дышалось весенним воздухом! Пахло тающим снегом, землей. И еще пахло овчиной, которой Саврасов прикрыл себе ноги, лошадиным потом. Пегая кобыла тащила сани по почтовому тракту среди еще по-зимнему печальных полей.

Нанятый в Ярославле извозчик, тощий мужичок с редкой, похожей на куриный пух бородой, поинтересовался:

— Что, барин, по служебной надобности едешь? Или в гости, проведать кого?

— Я художник, — ответил Алексей Кондратьевич, — еду писать картины…

— А что на них будет, на этих картинах-то?

— Да вот хочу весну показать: как снег тает, как птицы гнезда вьют, как небо становится будто синька…

— А для чего, барин? Это нам и так известно. Привыкли… Хоть и весна, ну и что ж… Обычное дело. За весной — лето… Ты лучше бы что-нибудь похлеще, позаковыристей нарисовал, чтобы удивление взяло… Что-нибудь такое необнакновенное… Вот тогда другой разговор…

Из Костромы Саврасов поехал на северо-восток. Буй находился верстах в восьмидесяти от губернского города. Снова серые поля, овраги, леса… Алексей Кондратьевич остановился в селе Молвитине Буйского уезда. Довольно большое село со старинной церковью на окраине. Глухомань порядочная. Говорят, Иван Сусанин родом из здешних мест. Село как село, сколько таких в России! Потемневшие от времени избы, крестьянские дворы. С крыш свисают длинные сосульки. Когда идешь по улице, ноги проваливаются в рыхлом снегу, оставляя глубокие следы, которые быстро заполняются мутной водой. Деревья с мокрыми стволами. Кажется, все отсырело — деревья, бревна изб, заборы. Слышно, как где-то кричат птицы. Должно быть, грачи. Им пора прилететь. Уже прошел день Герасима-грачевника, когда они обычно появляются.

Да, вот их сколько на березах, возле церкви, на краю села. Они сидят, слегка покачиваясь, на тонких ветках, устроились в черных крупных гнездах, летают над землей и ходят неторопливо, с достоинством по осевшему снегу.

Эти березы, молодые еще, но неказистые, некрасивые, искривленные, голые, стоят в снегу, отбрасывая на него узкие тени, и в лужах, заполненных снежным крошевом. Они у низенького забора, за которым на церковном участке видны какие-то строения, дома и сараи, и над ними возвышается церковь и колокольня. Село здесь кончалось, и уходили вдаль ровные серые поля с темными прогалинами обнажившейся земли.

Церковь Воскресения была построена в конце XVIII века. Колокольня со строенными кокошниками у основания остроконечного шатра. Белый храм с пятью небольшими куполами.

Саврасов пришел сюда, на окраину села Молвитина, чтобы посмотреть вблизи на старую церковь. Пришел и остался надолго. То ощущение весны, которым он жил все эти дни, и в Ярославле, и по пути в Кострому и Молвитино, когда ехал в санях по оттаявшей дороге, вдыхая пьянящий мартовский воздух, здесь, у околицы обычного, неприметного русского села, приобрело особую остроту и силу. Он увидел здесь то, чего ждал, что смутно надеялся увидеть. Ради этого он проехал столько верст.

Но что особенного? Какой-то бесплотный, трухлявый снег со следами птиц, собак, лужицы и лужи талой воды, корявые, темно-белые стволы березок с содранной местами берестой, мокрые розоватые прутья кустов. Мокрый забор, мокрые покатые крыши, влажные, с оттаявшей наледью кирпичи колокольни. Небо в рваных облаках, и видны в них чистые разводы. И светящаяся голубизна мартовского дня. Хлопотливые неугомонные грачи кричат, вьются над своими гнездами на березках. Они вносят оживление в этот тихий уголок на задворках села. А за церковью — поля. Вот и все. Но разве не в этом характернейшие признаки русской весны, пробуждения природы?

Саврасов раскрыл этюдник, надел очки… Он работал быстро, вдохновенно, забыв обо всем на свете. Краски, их оттенки, тона и полутона, казалось, сами ложились на холст, и скоро на этюде появились искривленные березы с гнездами и грачами, снег и лужи, дома за забором, церковь с колокольней, облачное, с просинью небо. Алексей Кондратьевич отложил кисти и стал потирать свои длинные, слегка озябшие пальцы. Он долго смотрел на этюд и на все, что окружало его, что-то сравнивал, сопоставлял. Возникал, обретая четкие контуры, замысел будущей картины. Да, именно этот сюжет, именно эти березы, эти птицы, с которыми издревле на Руси связано представление о приходе весны. Только бы суметь передать неповторимость мартовского света, весеннего воздуха!

Он уехал из села Молвитина радостный, окрыленный, охваченный желанием поскорее начать работу над картиной.

— Ты доволен поездкой? — спросила его по возвращении в Ярославль Софья Карловна.

— Да, вполне…

— Я и так вижу по твоему лицу. Ты улыбаешься…

Саврасов улыбался не так уж часто.

Он уединился в своей мастерской. На мольберте стоял совсем небольшой подрамник с натянутым на него загрунтованным холстом. Пейзаж будет небольшим. И это хорошо. Маленькое полотно произведет большее впечатление, чем картина внушительных размеров. Внимание зрителя не будет распыляться, сосредоточится на ограниченном пространстве. Теперь Алексей Кондратьевич работал медленно, не спеша, долго, тщательно, дожидаясь, пока краска высохнет, и уже тогда накладывая новый красочный слой.

В апреле, еще не завершив картины, он написал другой пейзаж — Волга во время ледохода. Та весна в Ярославле была необычная. Такого мощного паводка не помнили старожилы. Река вскрылась 13 апреля. Она широко разлилась и затопила некоторые прибрежные селения, в том числе Тверицкую слободу, где жители спасались на лодках. В слободе случился пожар, уничтоживший несколько домов. Разлив реки был столь велик, что под водой оказалась даже шоссейная дамба. Навигация открылась через три дня. Но Волга еще не успокоилась, и один пароход унесло стремительным течением, он сильно пострадал, затертый льдинами… На картине Саврасова «Разлив Волги под Ярославлем» — вышедшая из берегов река, полузатопленная слобода, дома, церковь, деревья в воде, дым пожара…

Менее полугода прожил Саврасов в Ярославле, и за это непродолжительное время создал картины «Вид Волги под Юрьевцем», «Разлив Волги под Ярославлем», свой шедевр «Грачи прилетели», не говоря уже о зимних пейзажах, выполненных по заказу, которые и явились внешним поводом для его поездки в этот город.

В начале мая 1871 года Саврасовы вернулись в Москву. Здесь Алексей Кондратьевич полностью закончил картину, которую назвал «Вот прилетели грачи».

В один из летних дней к нему приехал Павел Михайлович Третьяков. Он имел обыкновение объезжать мастерские художников, приобретая понравившиеся ему полотна. Худощавый, элегантно одетый, он по-дружески обнял Алексея Кондратьевича.

— Я слышал о ваших «Грачах», и мне не терпится взглянуть на них…

Саврасов провел гостя в соседнюю комнату, небольшую мастерскую, где на мольберте стояла готовая картина. Третьяков остановился в нескольких шагах и, слегка наклонив голову, обхватив локти руками, стал с пристальным вниманием изучать ее.

— Первоклассная вещь! — заговорил он после довольно продолжительного молчания. — Она излучает свет. Да-да, именно свет. Этот мартовский снег, воздух, березки и грачи… Весной пахнет! Поздравляю от всей души! Знаете, я охотно купил бы эту картину. Могу предложить вам за нее шестьсот рублей. Как, Алексей Кондратьевич, согласны? Сумма порядочная…

— Не смею вам отказать, Павел Михайлович, — сказал художник. — Деньги мне нужны… Особенно сейчас… Приходится платить за квартиру. Из казенной-то выселили… Для меня лестно, что «Грачи» будут находиться в вашем собрании. Не так давно вы приобрели «Печерский монастырь», а теперь хотите купить эту работу…

— Ну вот и прекрасно, — улыбнулся Павел Михайлович. — Значит, по рукам?

Пейзаж «Грачи прилетели» стал собственностью Третьякова. Осенью он был показан на постоянной выставке Общества любителей художеств на Малой Дмитровке. Но первые отзывы критиков немало удивили Саврасова, ведь он-то прекрасно сознавал, что это лучшее его полотно, а критики восприняли его как обычный весенний пейзаж. Как всегда, в «Московских ведомостях» появилась статья, посвященная показанным на выставке произведениям. Автор статьи, укрывшийся за инициалами В. В., выделил из пейзажей две работы — «Вот прилетели грачи» Саврасова и «Оттепель» Васильева. Оба пейзажа, по его мнению, были превосходны, но «Оттепель» произвела на рецензента несравненно большее впечатление. Непостижимо, но картина Саврасова показалась ему мрачной. «Несколько обнаженных деревьев со стаями предвестников весны, — писал критик, — напрасно ищущих убежища на голых ветвях, высящаяся колокольня церкви с маленьким окошком, очень мрачным, тоже передают мысль художника об исчезающей зиме. Хорошенький вид уже чернотой краски дает чувствовать влажность только что сброшенной зимней одежды. Вы как будто чувствуете всю сырость и бесплодность минувшей зимы, но, несмотря на прилетевших грачей, нет живительного предчувствия наступающей весны, кроме одного внешнего признака…»

«Хорошенький вид», «нет живительного предчувствия наступающей весны» — большего непонимания своего замысла Саврасов еще не встречал, отзыв в «Московских ведомостях» глубоко расстроил его. Неужто и другие будут смотреть на его картину такими же глазами, неужто не увидят, не поймут тех чувств, которые он вложил в нее?..

Как он был счастлив, когда в селе Молвитине нашел наконец то, что искал, с какой радостной увлеченностью работал над картиной, стараясь воссоздать эту светоносность весны, этот розоватый снег, этот чистый клочок лазури в облачном небе, и все лишь для того, чтобы прочитать потом о мрачности красок, о неумении отобразить приход весны.

Но настоящую оценку и признание картина получит вскоре на исключительной по своему значению Первой передвижной выставке в Петербурге. За год до этого в России возникло общество передовых художников, утверждавших новое, демократическое искусство, правдиво изображавших жизнь народа, обличавших произвол и несправедливость, — Товарищество передвижных художественных выставок.

Именно Товарищество выступило не как отдельная группа петербургских или московских художников, представителей какого-либо одного направления или течения, как, допустим, в те же, 70-е годы, — импрессионисты во Франции или позднее представители других «измов» в самой России, а впервые поставило перед собой задачу объединения всех демократических, передовых сил в русском искусстве.

Саврасов, Перов, Прянишников, В. Маковский и другие московские живописцы еще в конце 1869 года обратились к петербургским коллегам, и прежде всего к членам Артели художников, с предложением создать новое объединение — Товарищество передвижных художественных выставок. Эту идею, сразу поддержанную москвичами, выдвинул Мясоедов. В письме-обращении, к которому был приложен проект организации, говорилось:

«Мы думаем, что возможность высвободить искусство из чиновничьего распорядка и расширение круга почитателей, а следовательно, и покупателей, послужит достаточным поводом к образованию Товарищества. Мы считаем совершенно необходимой совершенную независимость Товарищества от всех других поощряющих искусство обществ, для чего находим необходимым особый утвержденный устав, идея которого сохранится, хотя бы общество, по обстоятельствам, и прекратило свои действия…»

Устав был разработан, и его подписали москвичи и питерцы — В. Г. Перов, Г. Г. Мясоедов, Л. Л. Каменев, А. К. Саврасов, И. М. Прянишников, Н. Н. Ге, И. Н. Крамской, И. И. Шишкин, другие члены-учредители Товарищества. В Уставе, утвержденном министерством внутренних дел в начале ноября 1870 года, указывалось:

«Товарищество имеет целью: устройство, с надлежащего разрешения, передвижных художественных выставок, в видах: а) доставления возможности желающим знакомиться с русским искусством и следить за его успехами; б) развития любви к искусству в обществе; и в) облегчения для художников сбыта их произведений».

Но значение Товарищества далеко выходило за рамки этих задач. Возникло новое общество, сплотившее под одним знаменем передовых талантливых художников, оказавшее огромное идейное воздействие на все последующее развитие русского искусства. Мастера, работавшие в разных жанрах, сосредоточили свое внимание на современной жизни, откликаясь на события, критически относясь к действительности. И Товарищество делало все для того, чтобы народ, широкие массы людей узнали лучшие работы русских художников. Это было подлинно гражданское искусство, искусство глубочайшей правды и честности. Не случайно Мясоедов писал много лет спустя:

«Товарищество, сложившееся в период перелома, объединило почти все, что умело или только хотело быть искренним и правдивым, по мере сил и таланта. Это произошло само собой, в силу обязательства, которое оно на себя приняло — знакомить Россию с русским искусством, а не с теми имитациями, которые, как бы ни были искусны, останутся бесследными для русской школы».

Саврасов полностью разделял и поддерживал стремление художников отображать современность, жизнь народа, крестьянства. Его радовало, что благодаря передвижным выставкам, проходившим в разных городах России, заметно усилился в обществе, особенно среди интеллигенции, разночинцев, студенчества, интерес к реалистическому искусству, творчеству крупнейших русских живописцев.

Первой передвижной выставке суждено было стать исторической, положить новую веху в истории русского и мирового искусства. Отныне их будут называть передвижниками — И. Н. Крамского, Г. Г. Мясоедова, В. Г. Перова, Н. Н. Ге, А. К. Саврасова, И. И. Шишкина, И. М. Прянишникова, В. М. Максимова, подразумевая под этим определенное идейное единство столь разных, непохожих мастеров. Товарищество объединило художников, каждый из которых к тому времени уже осознал идею служения своему народу, выражения его страданий, дум, чаяний.

Посетители увидели на выставке в Петербурге талантливые произведения. Портрет А. Островского, картины «Рыболов», «Охотники на привале» В. Г. Перова, «Майскую ночь», целый ряд портретов И. Н. Крамского, картину Н. Н. Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея», полотна Г. Г. Мясоедова, В. М. Максимова, И. М. Прянишникова… Пейзаж был представлен работами Л. Л. Каменева, И. И. Шишкина, А. П. Боголюбова, М. К. Клодта…

Наряду с картиной Саврасова «Грачи прилетели» была показана его «Дорога в лесу». Вообще пейзаж занял на выставке видное место. Пейзажная живопись, обновленная, обратившаяся к реальной жизни, стремившаяся к выражению национального духа русской природы, становилась полноправным жанром искусства.

«Начиная с Первой передвижной выставки, — отмечает современный исследователь, — картины пейзажистов становились органическим и действенным компонентом всех выставок этого объединения. Направленностью своего идейного содержания, жизненной правдивостью созданных художниками образов русской природы они представляли на этих выставках нечто единое с картинами других жанров и вместе с ними делили успех у передовой части общества. Они несли зрителю не просто воспроизведение типических мотивов русской природы, они несли новые идеи, воплощенные в образах пейзажа, и в меру возможностей своего жанра раскрывали народную жизнь. На передвижных выставках пейзажная живопись, как и все передовое искусство, находит несравненно более широкий круг зрителей и завоевывает признание в общих очень высоких оценках этих выставок».

Первая выставка нового Товарищества, бросившего вызов Академии художеств, задавшегося целью знакомить с реалистическим передвижническим искусством всю Россию, не только Петербург и Москву, но и большие и малые города, находилась в центре внимания петербургской прессы. О ней писали столичные газеты и журналы. Картина Саврасова «Грачи прилетели» была замечена. Рецензенты хорошо отзывались об этом полотне, но, правда, не вдавались в подробный анализ, ограничиваясь, по существу, краткими общими суждениями.

Владимир Стасов в статье о выставке в газете «Санкт-Петербургские ведомости» упомянул и о большом саврасовском пейзаже «Дорога в лесу», назвав его «прелестным», но предпочтение отдал «Грачам», отметив, что это «наверное лучшая и оригинальнейшая картина г. Саврасова». Дальше он перешел к описанию этого произведения. «Весь перед картины загорожен, словно решеткой, тоненькими, жиденькими, кривенькими, длинненькими деревцами, кажется, гнущимися под тяжким для них грузом Грачевых растрепанных гнезд, повсюду приткнутых на их вершинах; тут же, наверху и внизу на земле, копошатся и прыгают грачи. Сквозь сетку деревьев расстилается вдали загородный зимний пейзаж, замерзлые колокольни, горы и снега, где-то домики вдали, молчание повсюду, ни одной живой души, мутный белый блеск и свет, глушь, холод… Как все это чудесно, как тут зиму слышишь, свежее дыхание!..»

Наконец-то Саврасов прочитал о своей картине искренние взволнованные слова. Правда, в этом описании есть неточности, но не в этом суть. Удивляют слова: «зимний пейзаж», «тут зиму слышишь…» Как Стасов не заметил в «Грачах» весеннего света, примет весны?

Цельность и гармоничность созданного Саврасовым образа весны тонко уловил и понял Крамской. Он был первым среди художников-профессионалов, кто по-настоящему осознал художественную силу этого необыкновенного пейзажа. Широко известен его отзыв о картине в письме к близкому ему Федору Васильеву, которого он называл «поэтом» и «музыкантом» в живописи: «Пейзаж Саврасова «Грачи прилетели» есть лучший и он действительно прекрасный, хотя тут же и Боголюбов (приставший) и барон Клодт и И. И. (Шишкин. — О. Д.). Новее это деревья, вода и даже воздух, а душа есть только в «Грачах». Тем самым вдохновитель передвижничества, замечательный мастер и теоретик искусства, еще тогда, в конце 1871 года, указал на то, что будет понято много, много лет спустя, — на неповторимость, единственность, уникальность таланта Саврасова.

В этом же письме Крамской продолжает интересное сравнение «Грачей» с полотнами Шишкина, в которых он не находит как раз этой «души». «Я думаю, — пишет Крамской, — что это единственный у нас человек, который знает пейзаж ученым образом, в лучшем смысле, и только знает. Но у него нет тех душевных нервов, которые так чутки к шуму и музыке в природе и которые особенно деятельны не тогда, когда заняты формой, а напротив, когда живой природы нет уже перед глазами, а остался в душе общий смысл предметов, их разговор между собой и их действительное значение в духовной жизни человека, и когда настоящий художник, под впечатлением природы, обобщает свои инстинкты, думает пятнами и тонами и доводит их до того ясновидения, что стоит их только формулировать, чтобы его понять. Конечно, и Шишкина понимают: он очень ясно выражается и производит впечатление неотразимое, но что бы это было, если бы у него была еще струнка, которая могла бы обращаться в песню».

По сути Крамской впервые излагает здесь основные принципы лирического пейзажа, основоположником которого мы по праву называем Саврасова. Его «Грачам» суждено было открыть в русской живописи эту новую «струнку», обратить сам пейзаж в «песню». И сравнение с песней, с музыкой тоже далеко не случайно. «Пейзаж, — скажет ученик Саврасова Константин Коровин, — не имеет цели, если он только красив. В нем должна быть история души. Он должен быть звуком, отвечающим сердечным чувствам. Это трудно выразить словом, это так похоже на музыку».

Необходимо только добавить, что и в музыке пейзажу Саврасова суждено было сыграть свою роль. Академик Б. В. Асафьев, неоднократно возвращавшийся в ряде своих работ к картине «Грачи прилетели», писал о связи русской живописи и музыки: «Наступило время, когда русская живопись почувствовала не внешнюю только видимость — очень скромную — русской природы, а ее мелодию, душу пейзажа. И тогда, параллельно, русская музыка услышала особенную живописность переливов, переходов одного времени в другое: родилась русская звукопись, музыка пейзажей-настроений и музыка поющих сил природы».

…Когда приближаешься к «Грачам», то охватывает удивление — какое маленькое полотно! Как все скромно, просто. И в то же время понимаешь: перед тобой чудо, открытие художника, великое творение.

Только весной, и именно в марте, в средней полосе России, льется с небесных высей такой чистый лазоревый свет, деревья, березы и осинки, будто после болезни, пробуждаются к жизни, стоят отсыревшие, мокрые, еще не набухли на их ветвях почки, но уже насыщены они живительным соком обновления. И пусть небо не ясное — и только над старой облезлой колокольней синеет просвет, все равно солнечное сияние проникает сквозь облака и высвечивает мартовский снег, зеленоватую остекленелость талой воды, белые стволы берез, забор, дома, пятиглавую церковь с шатровой колокольней…

И образ весны сливается с образом Родины. Уголок глухого русского села. Корявые березки с темными гнездами, серые строения, церковь, а смотришь на все это, смотришь вдаль — на поля, на широкую равнину — и словно встает перед тобой вся Россия…

Еще при жизни Саврасова сложится мнение, что картина «Грачи прилетели» — это вершина его творчества, удивительный, в чем-то загадочный взлет дарования, и что ничего подобного, достойного встать рядом с этой работой, в дальнейшем он уже создать не смог, что, должно быть, «священного огня» у артиста хватило только для одного действительно выдающегося холста. Ведь история знает немало подобных случаев и в живописи, ив музыке, и в литературе. Таким образом, как бы утверждалось, что Саврасов вошел в историю русского искусства лишь как автор знаменитых «Грачей». Это мнение перешло и в наш век. Такое отношение к художнику объясняется в значительной степени тем, что его творчество фактически не изучалось, в основе предвзятости лежало неведение.

Современные исследователи, искусствоведы, проделавшие большую кропотливую работу, будто заново открыли Саврасова. Стало совершенно ясно, что суждения о пейзажисте как авторе единственного шедевра глубоко ошибочны. Да, «Грачи прилетели», конечно же, вершина Саврасова, в ней ярчайшим образом воплотились лучшие черты и особенности его таланта — проникновенный лиризм, народность, одухотворенность кисти. Но это не единственная вершина в его творческом наследии. У него были не менее высокие достижения до создания «Грачей», будут они и после. И это нисколько не умаляет значения саврасовской картины. Наоборот, говорит о том, что появилась она не случайно, а с непреложной закономерностью, и стоит она в ряду других замечательных полотен большого мастера.