Встали рано: нужно было возвращаться домой. Поль еще спал. Бабушка Агнеса поцеловала внука и его приятеля. Пьер понравился ей, добрый малый, все расспрашивал о том о сем, а она охотно отвечала, потому что любила поговорить. Одна лишь Маркиза, бодрая и неугомонная собачонка, провожала их к реке, успевая по пути что-то обнюхивать. Они спустились на берег. Но где же лодка?

— Где она?.. — всполошился Пьер. — Мы вытащили ее на песок к этому камню. Куда, черт возьми, она подевалась? Что молчишь? — напустился он на Жана, будто тот виноват, что лодка пропала. — Что теперь делать? Как вернемся назад? И что скажет папаша, когда узнает, что лодки нет? Чего улыбаешься? Тебе можно улыбаться, лодка-то ведь не твоя…

— Да не улыбаюсь я вовсе… В самом деле, как мы доберемся домой? И кто мог увести ее из-под нашего носа? Кому она понадобилась?

— Может, Шольяк с этим паршивым сеньором смылись в ней?

— Вряд ли. Ночью…

— При чем здесь ночью? Можно и ночью, если приспичит… Да какая разница, кто украл лодку. Факт тот, что ее нет.

— Придется идти пешком.

— Я не дойду, у меня подметка отвалится.

И Пьер, приподняв ногу, показал другу свой старый башмак с медной пряжкой, который действительно был в плачевном состоянии.

— Ничего… — сказал Жан. — Часть пути можешь пройти босиком. Летом — одно удовольствие…

— Если тебе так нравится ходить босиком, то иди себе на здоровье хоть до самого Парижа. А башмаки свои отдай мне…

И все же возвращаться им пешком не пришлось. Бабушка Агнеса, узнав о случившемся и высказав предположение, что лодку похитили разбойники, дала внуку десять ливров.

— Поезжайте в дилижансе, — сказала она. — Но не вздумайте идти пешком ради того, чтобы истратить потом эти деньги на какие-нибудь пустяки. Упаси вас господь — на наших дорогах полно бродяг и разбойников…

За деревней ребята увидели ехавшую по дороге громоздкую неуклюжую наемную карету. Парижане называли ее «ночным горшком». Эти дилижансы связывали столицу с окрестностями, дальними и ближними селениями. Постильон в темном камзоле, сидя на козлах, щелкал бичом, погоняя лошадей, которые, впрочем, не очень-то слушались его и не торопились, полагая очевидно, что спешить в такой прекрасный летний день ни к чему. Жан сделал знак рукой, и экипаж остановился. Дилижанс был рассчитан на десять пассажиров, а ехало в нем лишь пятеро. Постильон разрешил подросткам сесть, не забыв при этом спросить: «А деньги у вас есть?» И когда Жан достал из кармана и показал ему ливры, кучер успокоился, хлестнул бичом заднего, справа, гнедого норовистого жеребца, крикнув: «Вперед, Аристократ! Вперед, ленивцы!» — и карета, покачиваясь из стороны в сторону, двинулась дальше по неровной проселочной дороге, поднимая за собой облако пыли.

Довольно скоро остановились на постоялом дворе. Все вышли из дилижанса, чтобы поразмять ноги. Возле дома, сложенного из грубого серого камня, с высокой кирпичной трубой, стояла девушка в желтом платье, смуглолицая, с темными волосами. Слуга вынес из дома большой кожаный чемодан, а вслед за ним (кто бы мог подумать!) показался не кто иной, как Доминик, в шляпе, на сей раз украшенной трехцветной кокардой. Он держал в каждой руке по баулу. Вещи были прочно привязаны к задней стенке кареты, новые пассажиры сели на свободные места, и заметно потяжелевший экипаж, выехав с постоялого двора, потащился, уже без остановок, в сторону Парижа. И только тут озабоченный Доминик, вглядевшись в Жана и Пьера, радостно произнес:

— О, это вы, господа! Мы познакомились несколько дней назад на берегу?

— Да, — подтвердил Пьер Танкрэ. — Совершенно верно. Мы вас сразу узнали.

— Еще бы! — рассмеялся Доминик. — Меня легко узнать, ведь я негр, а в вашей стране живут белые. Я не встречал здесь ни одного человека с темной кожей.

— Еще встретите. В Париже… Там можно увидеть кого угодно.

— Госпожа, — обратился Доминик к своей спутнице, — это два молодых человека, о которых я вам рассказывал.

— Рада познакомиться… — сказала приятным грудным голосом девушка с красной гвоздикой в густых черно-смоляных волосах. От нее веяло терпко-сладковатым ароматом не то каких-то цветов, не то пряностей, не то духов.

Жан слегка поклонился, а Пьер, не учившийся, как его друг, в приходской школе и не знавший правил вежливости, смотрел с открытым ртом на молодую хозяйку негра.

— Госпожа Памела ездила в Париж и сняла два номера в гостинице.

— Да, — сказала девушка, — в гостинице «Прованс», на улице Сент-Оноре. Недалеко от Нового моста.

— Уверен, наш город вам понравится! — заметил Жан.

— Он мне уже понравился, ведь я побывала в нем и успела кое-что повидать, правда пока немногое. Такой огромный и красивый, и дома такие высокие, и столько экипажей на улицах! Только очень шумно…

— Не как у нас в Сен-Пьере, — добавил Доминик.

Пассажиры, трясясь в карете, с любопытством поглядывали на негра; пожилая дама, в чепчике с отделкой из фландрских кружев, шептала что-то на ухо соседу, наверно мужу, в рединготе орехового цвета.

— Я все хочу спросить, где ваша лодка? Вы оставили ее в деревне?

— Если бы так! — ответил негру Пьер. — Ее украли. Это лодка моего отца, и он взбесится, узнав о пропаже…

— Ваш отец — суровый человек? — поинтересовалась Памела.

— Не то чтобы суровый. Но кулаки у него чугунные…

— Он способен вас ударить?

— Можете не сомневаться…

— Послушайте… Не откажитесь принять от меня вот эти экю. Быть может, они смягчат гнев вашего отца… — И Памела протянула Пьеру несколько серебряных монет. — Возьмите, прошу вас! Мне не хотелось бы, чтобы у вас были неприятности из-за этой лодки…

— Что вы, гражданка! — Пьер взволнованно заморгал белесыми ресницами. — Уберите толстяка… — И он показал пальцем на изображенного на монетах короля. — Поберегите деньги. Они еще вам пригодятся в Париже…

— У моей госпожи доброе сердце, — сказал негр и с грустью добавил: — Такое же было у покойного господина Клерона, да пребудет душа его вечно в раю!

Девушка низко склонила голову. Доминик невольно причинил ей боль, напомнив о недавних событиях, о гибели отца, который участвовал в гражданской войне на Мартинике между роялистами — приверженцами королевской власти — и сторонниками революции, примкнув к последним, и был предательски убит накануне возвращения в Европу.

Дочь колониста взяла золотой медальон, висевший на цепочке на груди в вырезе платья, открыла его и поднесла к губам. В медальон был вставлен миниатюрный портрет ее отца.

Памела (ей исполнилось недавно 17 лет) была креолкой — белой, родившейся и выросшей на острове Мартинике в Карибском море. И отец и мать ее — французы, отправившиеся некогда в числе других переселенцев к далеким Антильским островам в тропики в поисках удачи и счастья, в надежде разбогатеть.

Она росла смелой и вольнолюбивой девочкой. Не знала светских условностей, не хитрила, не скрывала своих чувств, была искренней и откровенной. Живя среди плантаторов, владельцев сахарных заводов, колонистов, она рано, еще в детстве, столкнулась с жестокостью и произволом белых поселенцев по отношению к неграм. Рабов не считали за людей. Рабство не осуждалось, не подвергалось сомнению. Негры были бесправными существами, обреченными на непрерывный, до самой смерти, тяжелый, изнурительный труд. А смерть поджидала их очень рано: они умирали не только от каторжного труда, побоев, но и от различных болезней. От дизентерии, желтой лихорадки, оспы, которые были распространены на острове и поражали в первую очередь массы рабов, живших в тесноте в бараках и хижинах. Раб был вещью: его можно было продать и купить, обменять. Его можно за любой пустяк, или по подозрению, или просто так, без всякого повода, подвергнуть наказанию. На Антильских островах — Сан-Доминго, Мартинике, Гваделупе — бывали случаи, когда негров убивали, вешали, сжигали на кострах. Один колонист, прибегнув к изощренной пытке, медленно умерщвлял своих рабов, заставляя их проглатывать горячую золу…

И в такой обстановке сердце Памелы не ожесточилось, она сочувствовала неграм и помогала им чем могла. Она видела, как они страдают, и ей хотелось хоть как-то облегчить их участь. Она возилась с ребятишками, ухаживала за больными.

Родители Памелы разошлись вскоре после ее рождения, мать ее вернулась в Европу. И господин Клерон поручил своему слуге Доминику, жившему в его доме, заботиться о дочери и оберегать от опасностей, которые подстерегают европейца на тропическом острове. Девочка любила проводить время с негром, не отходила от него, сильно привязалась к нему.

Весть о революции во Франции вызвала у Доминика восторг и пробудила радужные надежды. В колониях началось освободительное движение. В 1791 году восстали негры Сан-Доминго: запылали дома колонистов, их кофейные и сахарные плантации, много хозяев было убито. Рабы мстили за страшные десятилетия бесчеловечного рабства. Восстание было подавлено, сотни мятежников преданы смерти, но волнения на острове продолжались. Революция в Париже окрылила негров Антильских островов, толкнула их к вооруженной борьбе, вселила веру в освобождение. До далеких колоний дошли страстные слова Робеспьера, его призыв предоставить гражданские права всем людям, независимо от цвета кожи. В Париже существовало «Общество друзей чернокожих», созданное еще накануне революции. Оно требовало покончить с работорговлей и постепенно освободить невольников.

…Общественная карета под не очень благозвучным названием «ночной горшок» приближалась к Парижу. Пассажиры разговорились. Мужчина в рединготе рассказывал о том, как неважно обстоят дела на фронте.

— Мы будем сражаться, защищать нашу землю! — пылко произнес Жан.

— Сражаться? Вам-то, молодой человек, еще рано думать о сражениях…

— Но мы располагаем сильной армией, — заметил один из пассажиров. — Она еще себя покажет!

— Посмотрим, посмотрим…

— Что вы, господа! — сказал Доминик. — Мой юный друг прав. Мы все возьмем в руки оружие и спасем революцию!..

И негр неожиданно выхватил из кармана куртки пистолет и энергично потряс им.

— Боже мой! — воскликнула женщина в кружевном чепчике. — Остановите его! Это ужасно! Он застрелит нас!..

— Не беспокойтесь, сударыня. Пистолет не заряжен. — И, обращаясь к Жану и Пьеру, добавил: — Это подарок господина Клерона…

Дилижанс ехал по широкой и ровной, обсаженной деревьями Версальской дороге. Из окошек кареты можно было увидеть расстилавшийся впереди город, смутные очертания зданий, устремленные ввысь шпицы и купола. Слева открывался вид на холм Мартр с множеством ветряных мельниц, махавших своими крыльями. Карета остановилась у заставы — небольшого красивого каменного дома с колоннами. Начальник поста, сержант национальной гвардии, открыл дверцу, заглянул внутрь экипажа и, тут же захлопнув ее, махнул рукой постильону. Колеса заскрипели, и дилижанс покатил через луг к Елисейским полям.