Уличные песни

Добряков Алексей

СУДЬБА ВО ВСЕМ БОЛЬШУЮ РОЛЬ ИГРАЕТ

#i_001.jpg

 

 

Журавли

[1]

Здесь, под небом чужим, Я — как гость нежеланный, Слышу крик журавлей, Улетающих вдаль. Сердце бьется сильней, Вижу птиц караваны, В голубые края Провожаю их я. Вот все ближе они И как будто рыдают, Словно скорбную весть Мне они принесли. Из какого же вы Из далекого края Прилетели сюда На ночлег, журавли? Холод, сумрак, туман, Непогода и слякоть… Вид унылых полей И печальной земли… Ах, как сердце болит, Как мне хочется плакать! Перестаньте рыдать Надо мной, журавли! Пронесутся они Мимо скорбных распятий, Мимо древних церквей И больших городов. А вернутся они — Им раскроет объятья Их родная земля И Отчизна моя.

 

* * *

На Молдаванке музыка играет. Кругом веселье пьяное бурлит. Там за столом доходы пропивает Пахан Одессы — Костя Инвалид. Сидит пахан в отдельном кабинете И поит Маньку розовым винцом, И между прочим держит на примете Ее вполне красивое лицо. Он говорит, бокалы наливая, Вином шампанским душу горяча: «Послушай, Маша, детка дорогая, Мы пропадем без Кольки Ширмача. Живет Ширмач на Беломорканале, Толкает тачку, двигает киркой, А фраера вдвойне богаче стали… Кому же взяться опытной рукой? Ты поезжай-ка, милая, дотуда И обеспечь фартовому побег, Да поспеши, кудрявая, покуда Не запропал хороший человек». Вот едет Манька в поезде почтовом, И вот она — у лагерных ворот. А в это время с зорькою бубновой Идет веселый лагерный развод. Шагает Колька в кожаном реглане, В глаза бьет блеск начищенных сапог В руках он держит важные бумаги, А на груди — ударника значок. «Ах, здравствуй, Маша, здравствуй, дорогая, Как там в Одессе — в розовых садах? Скажи там всем, что Колька вырастает В героя трассы в пламени труда. Скажи, что Колька больше не ворует И всякий блат навеки завязал, Что понял жизнь он новую, другую, Которую дал Беломорканал. Прощай же, Маша, помни о Канале. Одессе-маме передай привет!».. И вот уж Манька снова на вокзале Берет обратный литерный билет. На Молдаванке музыка играет. Кругом веселье пьяное бурлит. Там за столом, бокалы наливая, Пахан такие речи говорит: «У нас, ворья, суровые законы, Но по законам этим мы живем. И если Колька честь вора уронит, То мы его попробуем пером». Но Манька встала, встала и сказала: «Его не тронут — в этом я ручусь! Я поняла значение Канала, Как Николай, и этим я горжусь!» И Манька вышла. Кровь заледенило. Один за Манькой выскочил во двор: «Погибни, сука, чтоб не заложила, Умри, паскуда, — или я не вор!» А на Канал приказ отправлен новый, Приказ суровый: марануть порча! И как-то утром с зорькою бубновой Не стало Кольки, Кольки Ширмача.

 

* * *

Как в саду при долине Звонко пел соловей. А я, мальчик, на чужбине Позабыт у людей. Позабыт, позаброшен С молодых, ранних лет. Сам остался сиротою — Счастья-доли мне нет. Ох, умру я, умру я, Похоронят меня. И никто не узнает, Где могилка моя. И никто не узнает, И никто не придет. Только раннею весною Соловей запоет. Запоет и заплачет, И опять улетит. И никто не узнает, Где сиротка лежит. Как в саду при долине Звонко пел соловей. А я, мальчик, на чужбине Позабыт у людей.

 

Журавли улетели

Журавли улетели, журавли улетели. Опустели и смолкли родные поля. Лишь оставила стая среди бурь и метелей Одного с перебитым крылом журавля. Поднялись они в путь, и опасный, и дальний, И затих на мгновенье широкий простор. Скрип больного крыла, словно скрежет кандальный, А в глазах бесконечный, безмолвный укор. Был когда-то и я по-ребячьи крылатым, Исходил и изъездил немало дорог, А теперь вот лежу я в больничной палате, Так без времени рано погас и умолк. Вот команда раздалась, и четко, и бойко — Снова в бой посылают усталых солдат. У окошка стоит моя жесткая койка. За окном догорает багряный закат. Ну так что?! Ну и пусть! И какое мне дело, Если даже последний закат догорит… Журавли улетели, журавли улетели. Только я с перебитым крылом позабыт

 

* * *

Судьба во всем большую роль играет, И от судьбы ты далёко не уйдешь. Она тобою повсюду управляет: Куда велит, туда покорно ты идешь. Огни притона заманчиво мерцают. И трубы джаза так жалобно поют. Там за столом мужчины совесть пропивают А дамы пивом заливают свою грудь. И там в углу сидел один угрюмый В костюме сером и кожаном пальто. Он молод был, но жизнь его разбита. В притон заброшен был своею он судьбой. Малютка рос, и мать его кормила, Сама не съест, а все для сына берегла. С рукой протянутой на паперти стояла, Дрожа от холода, в лохмотьях, без платка. Вот сын возрос, с ворами он сознался. Стал пить-кутить, ночами дома не бывать, И жизнь повел в притонах и шалманах, И позабыл он про свою старуху мать. А мать больная лежит в сыром подвале. Болит у матери надорванная грудь. Она лежит в нетопленном подвале, Не в силах руку за копейкой протянуть. Вот скрип дверей — и двери отворились. Вошел в костюме и кожаном пальто, Стал на порог, сказал лишь: «Здравствуй, мама!» И больше вымолвить не смог он ничего. А мать на локте немного приподнялась, Глаза опухшие на сына подняла: «Ты, сын, пришел проведать свою маму, Так оставайся же со мною навсегда» «Нет, мама, нет, с тобой я не останусь, Ведь мы судьбою навек разлучены: Я — вор-убийца, чужой обрызган кровью, Я — атаман среди разбойничьей семьи» И он ушел, по-прежнему угрюмый, Чтоб жизнь пропащую в шалманах прожигать. А мать больная навсегда осталась В своем подвале одиноко умирать. И вот однажды из темного подвала В гробу сосновом мать на кладбище несли, А ее сына с шайкою бандитов За преступления к расстрелу повели. Судьба во всем большую роль играет, И от судьбы ты далёко не уйдешь. Она тобою повсюду управляет: Куда велит, туда покорно ты идешь.

 

* * *

В осенний день, бродя, как тень, Зашел я в первоклассный ресторан. Но там прием нашел холодный — Посетитель я негодный: У студента вечно пуст карман. Официант — какой-то франт В сияньи накрахмаленных манжет. Он подошел, шепнул на ушко: «Здесь, приятель, не пивнушка, Для таких, как ты, здесь места нет». А год спустя, за это мстя, Я затесался в дивный синдикат. И, подводя итог итогу, Стал на новую дорогу, И надел шкарята без заплат. Официант — все тот же франт, — В клиенте каждом понимает толк. Он подошел ко мне учтиво, Подает мне пару пива, Предо мной вертится, как волчок. Кричу я в тон: «Хелло, гарсон!», В отдельный кабинет перехожу я Эй, приглашайте мне артистов, Скрипачей, саксофонистов. Вот теперь себя вам покажу я. Сегодня — ты, а завтра — я. Судьба-злодейка ловит на аркан. Сегодня пир даю я с водкой, Завтра снова за решеткой. Запрягаю вечный шарабан. А шарабан мой — американка. Какая ночь! Какая пьянка! Друзья, танцуйте, пойте, пейте, А надоест — посуду бейте. Я заплачу. За все плачу!

 

Белые туфельки

На улице дождь и слякоть бульварная, Ветер пронзительный душу гнетет. В беленьких туфельках девочка бедная, Словно шальная, по лужам бредет. Белые туфельки были ей куплены Прихоти ради богатым купцом. В них она вечером стройными ножками В вальсе кружилась по залу кольцом. Ты полюбила его, бессердечного. Он же вовек никого не любил. Ты отдалась так по-детски доверчиво. Он через месяц тебя позабыл. Ночью на улице сыро и холодно. Выпить успела ты чашу до дна. Вызвали доктора, тихо он вымолвил: «К жизни вернуться не сможет она». И вот ты лежишь, и чужая, и бледная, Даже лекарства, не примешь сейчас Белые туфельки. Платьице белое. Личико белое, словно атлас Радуйся, девочка, радуйся, милая, Радуйся смерти, что рано пришла. Жизнь твою отняла слякоть бульварная. Вся твоя жизнь в белых туфлях прошла.

 

Помнишь, курносая

Помнишь, курносая, бегали босые, Мякиш кроша голубям? Годы промчались, и мы пов с треч а ли с ь, Любимой назвал я тебя. Ты полюбила меня не за денежки, Что я тебе добывал. Ты полюбила меня не за это, Что кличка моя уркаган. Помню, зашли ко мне двое товарищей, Звали на дело, маня. Ты у окошка стояла и плакала, И не пускала меня. «Знаешь, любимый, теперь очень строго. Слышал про новый закон?» «Знаю, все знаю, моя дорогая, — Он в августе был утвержден». Я не послушал тебя, дорогая, — Взял из комода наган. Вышли на улицу трое товарищей — Смерть поджидала нас там. Помнишь, курносая, бегали босые, Мякиш кроша голубям? Годы промчались, и мы повстречались, Любимой назвал я тебя.

 

Постой, паровоз

Постой, паровоз, не стучите, колеса. Кондуктор, нажми на тормоза!.. Я к маменьке родной с последним приветом Спешу показаться на глаза. Не жди меня, мама, хорошего сына. Твой сын не такой, как был вчера. Его засосала опасная трясина, И жизнь — его вечная игра. Уж скоро я буду в тюрьме за решеткой. Стальную решетку не порву. И пусть вдоволь светит луна продажным светом, Ведь я, я и так не убегу. И скоро я буду в тюремной больнице На койке продавленной страдать. И ты не придешь ко мне, мама родная, Меня приласкать, поцеловать. А после я лягу в иную постельку, Укроюсь сыпучею землей. И ты не придешь ко мне, мама родная, Узнать, где сыночек дорогой. Постой, паровоз, не стучите, колеса! Есть время взглянуть судьбе в глаза. Пока еще не поздно нам сделать остановку Кондуктор, нажми на тормоза!

 

*

* *

Здравствуй, мать, и ты, сестренка Нина, Шлю я вам свой пламенный привет! Расскажу, какая здесь картина, дорогая мама, Где прожил я около трех лет. Климат, мама, здесь очень холодный, Ветер злой кусает, хоть беги, И мороз, мороз, как волк голодный, дорогая мама Пальцы отгрызает у ноги. Сроку у меня не так уж много. Скоро отсижу проклятый срок. И тогда откроется дорога, дорогая мама, Что ведет в родимый городок. На пороге встретишь ты, родная, С белою седою головой, И платочком слезы утирая, дорогая мама, Скажешь: «Сын, вернулся ты домой» Только может быть судьба иная — Все произойдет наоборот: Заболею, и болезнь сломает, дорогая мама, И земля навек к себе возьмет. И родная мама не узнает, Где сынок на Севере зарыт, — Лишь весной бурьяны расцветают, дорогая мама И звезда с звездою говорит. Здравствуй, мать, и ты, сестренка Нина, Шлю я вам свой пламенный привет! Вот какая здесь у нас картина, дорогая мама, Где провел я около трех лет

 

* * *

Этот случай давно был когда-то В Ленинграде суровой зимой. Капитан после грозных сражений Письмо пишет жене дорогой. «Дорогая жена, я — калека. У меня нету правой руки. Нет и ног. Они верно служили Для защиты родимой страны. Я берег твой покой, дорогая, И хотел, чтобы дочка моя Обо мне никогда не грустила И по-детски ласкала меня». Получил он письмо от супруги. С ней прожил он уже много лет Но жена отвечает сурово, Что не нужен калека и ей. «Мне минул лишь тридцатый годочек. Я хочу еще жить и гулять. Ты приедешь ко мне, как колчушка, Только будешь в кровати лежать» А внизу там заметь каракульки. Виден почерк, но почерк не тот Это почерк любимой дочурки: Домой папочку дочка зовет. «Милый папа, не слушай ты маму, Приезжай поскорее домой. Этой встрече я буду так рада, Буду знать, что мой папа живой. Я в коляске катать тебя буду И цветы для тебя буду рвать. В душной комнате весь ты вспотеешь, А я буду тебя прохлаждать». Вот уж поезд к вокзалу подходит, Потихоньку по рельсам скользит, А в том поезде радость к горе — Капитан молодой там сидит. Капитан из вагона выходит, По перрону нетвердо идет. И глазам он поверить не может: Эта дочка его или нет? «Папа, папа! Как это случилось?! — Руки целы и> нога целы! Орден яркий со знаменем красным Расположен: на левой, груди" «Постой, дочка, постой, дорогая! Видно, мать не пришла и встречать. Она стала совсем нам чужая, Так не будем о ней вспоминатъ!" Этот случай давно был когда-то В Ленинграде суровой зимой. Капитан после грозных сражений Возвратился здоровым домой.

 

* * *

Помню, помню, помню я, Как меня мать любила, И не раз, и не два Сыну говорила. Говорила: «Ты, сынок, Не водись с ворами. В Сибирь-каторгу сошлют, Скуют кандалами. Сбреют волос твой Густой Аж до самой шеи. Поведет тебя конвой По матушке Расее» Я не крал, не воровал. Я служил народу. В Сибирь-каторгу попал По пятому году. Помню, помню, помню я, Как меня мать любила, И не раз, и не два Сыну говорила.

 

* * *

Гудки тревожно загудели, Народ валит густой толпой. А молодого коногона Несут с разбитой головой. Зачем ты, парень, торопился, Зачем коня так быстро гнал? Или десятника боялся, Или в контору задолжал? Десятника я не боялся, В контору я не задолжал. Меня товарищи просили, Чтоб я коня быстрее гнал. Ох, шахта, шахта ты — могила. Зачем сгубила ты меня? Прощайте все мои родные — Вас не увижу больше я. В углу заплачет мать-старушка. Слезу рукой смахнет отец. И дорогая не узнает, Каков мальчишки был конец. Прощай, Маруся ламповая, Ты мой товарищ стволовой. Тебя я больше не увижу — Лежу с разбитой головой. Гудки тревожно загудели, Народ валит густой толпой. А молодого коногона Несут с разбитой головой.

 

Приморили гады

Приморили гады, приморили, Загубили молодость мою. Золотые кудри поседели. Знать, у края пропасти стою. Всю Сибирь прошел в лаптях разбитых. Слушал песни старых пастухов. Надвигались сумерки густые. Ветер дул с охотских берегов. Ты пришла, как фея в сказке давней, И ушла, окутанная в дым. Я остался тосковать с гитарой, Оттого что ты ушла с другим. Зазвучали жалобно аккорды, Побежали пальцы по ладам. Вспомнил я глаза твои большие И твой тонкий, как у розы, стан. Много вынес на плечах сутулых, Оттого так жалобно пою. Здесь, в тайге, на Севере далеком, По частям слагал я песнь свою. Я люблю развратников и воров За разгул душевного огня. Может быть, чахоточный румянец Перейдет от них и на меня. Приморили гады, приморили, Загубили молодость мою. Золотые кудри поседели. Знать, у края пропасти стою.

 

Два друга

Если есть на свете пламенных два друга, Так это друг мой, и это я. И мы не сходим вечно с дружеского круга — Куда товарищ, туда и я. А на квартире мы не ахнем и не охнем — Не ахнет друг мой, не охну я. Хозяйка ждет, когда мы с мухами подохнем — Подохнет друг мой, за ним и я. Мы с другом песенку поем одним мотивом — Поет и друг мой, пою и я. Одну шалаву мы любили коллективом — Любил и друг мой, любил и я. И коллективом мы ходили к этой даме — Ходил и друг мой, ходил и я. А денег не было арапа заправляли Заправит друг мой, добавлю я. А год прошел, дочь родила мамаша. Ходил ведь друг мой, ходил и я. Но мы не знаем, кто из нас двоих папаша. Возможно, друг мой. Только не я. Потом в милицию служить мы поступили — Служил и друг мой, служил и я. За службу верную в тюрьму нас посадили — Сначала друга, потом меня. И если есть на свете пламенных два друга, Так это друг мой, и это я. И мы не сходим вечно с дружеского круга — Куда товарищ, туда и я.

 

Караван Джафар-Али

Мерно шагая в пути, Окутан вечерней мглой, Караван Джафар-Али В край свой идет родной. Там по сыпучим пескам, Где бродит один джейран, Через границу идет Контрабандный караван. Шелк он везет и хну Из знойной страны Пакистан, В тюках везет он с собой Лучший кашгарский план. Сам караванщик сидит С длинною трубкой в зубах, Тонкие ноги скрестив, Качается на горбах. Богатствам его нет числа. Богаче он был паши. Но погубил его план, И тридцать три жены. Давно уж потухли глаза. Не радует солнца восход. И лишь на расшитый халат Скупо слеза течет. Не долго качаться ему На мягких верблюжьих горбах — Его похоронят рабы В знойных сыпучих песках. Пересекая пески, Мерно шагая в пыли, Из Пакистана идет Караван Джафар-Али.

 

Проститутка

Не смотрите вы так сквозь прищуренный глаз,  Джентльмены, бароны и леди. Я за двадцать минут опьянеть не могла От стакана холодного бренди. Ведь я — институтка, я — дочь камергера. Пусть — черная моль, пусть — летучая мышь. Вино и мужчины — моя атмосфера. Привет, эмигранты, свободный Париж! Мой отец в октябре убежать не сумел, Но для белых он сделал немало. Срок пришел, и суровое слово «расстрел» — Прозвучал приговор трибунала. И вот — проститутка и фея из сквера, И — черная моль, и — летучая мышь. Вино и мужчины моя атмосфера. Привет, эмигранты, свободный Париж! Я сказала полковнику: «Нате — берите, Не донской же валютой за это платить! Только франками, сэр, мне чуть-чуть доплатите А все остальное — дорожная пыль» Ведь я — проститутка, я — фея из сквера, Я — черная моль, я — летучая мышь. Вино и мужчины — моя атмосфера. Привет, эмигранты, свободный Париж! Только лишь иногда, сняв покров лживой страсти, Вспоминаю обеты, родимую быль. И тогда я плюю в их слюнявые пасти, А все остальное — дорожная пыль. Ведь я — институтка, я — дочь камергера. Пусть — черная моль, пусть — летучая мышь Вино и мужчины — моя атмосфера. Привет, эмигранты, свободный Париж!

 

* * *

Вот мое последнее письмо. Не пиши, не надо мне ответа. Я хотел сказать тебе давно, Что любви моей уж песня спета. А портрет не надо мне, не шли — Я тебя и так неплохо помню. Сыну ничего не говори — Молча поцелуй его с любовью. Вот мое последнее «прости». Трудно будет — сын тебе поможет Будет он обманутым расти, Пока сам понять всего не сможет Вот мое последнее «прощай». Будешь жить ты в мире одинокой, Будешь тихо плакать по ночам, Вспоминать о юности далекой. На мое последнее письмо Не пиши, не надо мне ответа. Я хотел сказать тебе давно, Что любви моей уж песня спета.

 

* *

*

Когда качаются фонарики ночные, Когда на улицу опасно выходить. Я из пивной иду, я ничего не жду, И никого уж не сумею полюбить. Мне дамы ноги целовали, как шальные. Одна вдова со мной пропила отчий дом. А мой нахальный смех всегда имел успех, Но моя юность раскололась, как орех. Сижу на нарах, как король на именинах, И пайку черного мечтаю получить. Гляжу, как кот, в окно, теперь мне все равно Я ничего уж не сумею изменить.

 

Всюду деньги

Всюду деньги, деньги, деньги, Всюду деньги, господа. А без денег жизнь — до феньки, Не годится никуда. Деньги есть, и ты, как барин, Одеваешься во фрак. Благороден и шикарен… А без денег ты — червяк. Денег нет, и ты, как нищий, День не знаешь, как убить, — Всю дорогу ищешь, ищешь, Что бы, братцы, утащить. Утащить не так-то просто, Если хорошо лежит. Ведь не спит, наверно, пес тот, Дом который сторожит. Ну, а скоро вновь проснешься. И на нарах, как всегда, И, кряхтя, перевернешься, Скажешь: «Здрасьте, господа». «Господа» зашевелятся, Дать ответ сочтут за труд, На решетку помолятся, На оправку побредут. Всюду деньги, деньги, деньги, Всюду деньги, господа. А без денег жизнь плохая, Не годится никуда.

 

Бублики

Ночь надвигается, Фонарь качается, Мильтон ругается В ночную мглу. А я, немытая, Тряпьем прикрытая, Всеми забытая Здесь на углу. Купите бублики Для всей республики, Гоните рублики Сюда скорей. И в ночь ненастную Меня, несчастную — Торговку частную, — Всяк пожалей. Отец мой — пьяница, За рюмкой тянется, Он пьет и чванится, А брат мой — вор. Сестра гулящая, Совсем пропащая, А мать курящая, Какой позор! Купите бублики Для всей республики, Гоните рублики Сюда скорей. И в ночь ненастную Меня, несчастную — Торговку частную, Всяк пожалей. Инспектор с папкою Да с толстой палкою Все нахваляется Забрать патент. А я не местная, Всем неизвестная, И без патента я Сгорю в момент. Купите бублики Для всей республики, Гоните рублики Сюда скорей. И в ночь ненастную Меня, несчастную — Торговку частную, — Всяк пожалей. Сказал мне Сенечка: «Не плачь ты, Фенечка, Пожди маленечко — Мы в загс пойдем» И жду я с мукою, С тоской и скукою, Когда с разлукою Навек порвем. Купите бублики Для всей республики, Гоните рублики Сюда скорей. И в ночь ненастную Меня, несчастную — Торговку частную, — Всяк пожалей.

 

* *

*

Соколовский хор у «Яра» Был когда-то знаменит. Соколовская гитара До сих пор в ушах звенит. Тройки лихо мчались к «Яру», Сердце рвалось на простор, Чтоб забыться под гитару, Услыхать цыганский хор. Там была цыганка Аза. Запоет — прощай печаль! Жизнь прекрасней станет сразу, Все за жизнь отдать не жаль. Но судьба не пощадила, Ведь она порою зла — Как-то Аза простудилась И, бедняжка, умерла. В этот день все гости «Яра» Не могли вина не пить. Соколовская гитара Не могла развеселить. Соколов не вынес муки — Больше всех по ней тужил — Взял свою гитару в руки, Пополам переломил. И теперь приедешь к «Яру» — Грусть-тоска тебя возьмет: Соколовская гитара Никогда уж не споет.

 

Чубчик

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, Разве можно чубчик не любить?! Раньше девки чубчик так любили И теперь не могут позабыть. Бывало, шапку наденешь на затылок, Пойдешь гулять, гулять по вечеру… Из-под шапки чубчик так и вьется, Так и вьется, бьется на ветру. Сам не знаю, как это случилось, Тут, ей-право, с попом не разберешь. Из-за бабы, лживой и лукавой, В бок всадил товарищу я нож. Пройдет зима, настанет лето, В садах деревья пышно расцветут. А меня, да бедного мальчишку, Ох, в Сибирь на каторгу сошлют. Но я Сибири, Сибири не страшуся — Сибирь ведь тоже — Русская земля! Так вейся ж, вейся, чубчик кучерявый, Эх, развевайся, чубчик, у меня!

 

Денежки

Что, друзья, со мной случилось, боже мой, — Вся семья моя взбесилась, боже мой. Денег просят в один голос, боже мой, Поседел на мне весь волос, боже мой! Припев: Денежки, как я люблю вас, мои денежки, Вы свет и радость, мои денежки, приносите с собой. И ваше нежное шуршание приводит сердце в трепетание. Вы лучше самой легкой музыки приносите покой! А жена моя такая, боже мой, — И врагам не пожелаю, боже мой. Ей мала квартира стала, боже мой. У меня волос не стало, боже мой! Припев. А сынок наш, милый Толик, боже мой, Вырастает алкоголик, боже мой. Дочь семье грозит абортом, боже мой, Деньги тянет, как насосом, боже мой! Припев: Денежки, как я люблю вас, мои денежки, Вы свет и радость, мои денежки, приносите с собой. И ваше нежное шуршание приводит сердце в трепетание. Вы лучше самой легкой музыки приносите покой!

 

* * *

Жил один студент на факультете. О карьере собственной мечтал, О деньгах приличных, о жене столичной, Но в аспирантуру не попал. Если ж не попал в аспирантуру, Собирай свой тощий чемодан. Обними папашу, поцелуй мамашу И бери билет на Магадан. Путь до Магадана недалекий, За полгода поезд довезет. Там сруби хибару и купи гитару, И начни подсчитывать доход. Быстро пролетят разлуки годы. Молодость останется в снегах. Инженером видным с багажом солидным Ты в Москву вернешься при деньгах. И тебя не встретят, как бывало, И никто не выйдет на вокзал: С лейтенантом юным с полпути сбежала, Он уже, наверно, генерал. И возьмешь такси до ресторана. Будешь водку пить и шпроты жрать. И уже к полночи пьяным будешь очень И студентов станешь угощать. Будешь плакать пьяными слезами И стихи Есенина читать, Вспоминать девчонку с черными глазами, Что могла женой твоею стать. Жил один студент на факультете. О карьере собственной мечтал. О деньгах приличных, о жене столичной, Но в аспирантуру не попал.

 

*

* *

На Украине, где-то в городе, Я на той стороне родилась, И девчонкою лет семнадцати Мужикам за гроши продалась. Как пошла я раз на Садовую, Напоролась на парня-шпану. Стал он песню петь, песню длинную, Потащил он меня в темноту. И друзей своих тут он вмиг собрал. И тут стала совсем я своей. Захотелось мне в эту ноченьку Заработать на целке своей. Платье белое с плеч свалилося. Мне был сладок его поцелуй. Сердце девичье вдруг забилося, Как увидела я его хуй. На Украине, где-то в городе, Я на той стороне родилась. И девчонкою лет семнадцати Мужикам за гроши продалась.

 

* * *

Среди бушующей толпы Судили парня молодого. Он был красивый сам собой, Но он наделал много злого. Он попросился говорить, И судьи слово ему дали. И речь его была полна Тоски и горя, и печали. «Когда мне было десять лет, Я от родной семьи сорвался, Я глупым был — не понимал, Что со шпаной тогда связался. Когда мне было двадцать лет, Я был среди друзей «хороших», Я научился убивать И зашибал немало грошей. Однажды мы пришли в село, Где люди тихо-мирно спали, Мы стали грабить один дом, Но света в нем не зажигали. Когда ж окончился грабеж, И все друзья уж уходили, Я на минуту свет зажег, И что я, люди, там увидел! — Передо мной стояла мать, В груди с кинжалом умирая, А на полу лежал отец, Рукой зарезан атамана. А шестилетняя сестра — Она в кроватке умирала И, словно рыбка без воды, Свой нежный ротик раскрывала». Когда он кончил говорить, Все стали плакать в этом зале, Всем было парня очень жаль, Но судьи приговор читали: «Ты нам всю правду рассказал, Но мы ничем здесь не поможем — За злодеяния твои Мы жизнь спасти тебе не можем» Среди бушующей толпы Вели к расстрелу молодого. Он был красивый сам собой, Но сделал в жизни много злого.

 

* * *

По приютам я с детства скитался, Не имея родного угла. Ах, зачем я на свет появлялся, Ах, зачем меня мать родила?! А когда из приюта я вышел И пошел поступать на завод, Меня мастер по злобе не принял И сказал, что не вышел мне год. И пошел я, мальчишка, скитаться, И карманы я начал шмонать: По чужим, по буржуйским карманам Стал рубли и копейки щипать. Осторожный раз барин попался — Меня за руку крепко поймал, А судья — он не стал разбираться И в Литовский меня закатал. Из тюрьмы я, мальчишка, сорвался, И опять не имел я угла… Ах, зачем я на свет появлялся, Ах, зачем меня мать родила?!

 

* * *

Перебиты, поломаны крылья. Дикой болью всю душу свело. Кокаина серебряной пылью Все дороги-пути замело. Восьми лет школу я посещала, Десяти — сиротою была, А семнадцатый мне миновало — Я курила, ругалась, пила. Клала много на личико краски. Спотыкач я жандармский знала. Всем мужчинам я строила глазки, Жизнь греховную с ними вела. Кокаина всегда не хватало, Но ходила на воле пока, А потом я под стражу попала За поломку большого замка. Пойте, струны гитары, рыдая, — В моем сердце найдете ответ. Я девчонка еще молодая, А душе моей тысяча лет. Мчат по рельсам разбитым вагоны, И колеса стучат и стучат… Я с толпою сижу заключенных, И толпою мне все говорят: Перебиты, поломаны крылья. Дикой болью всю душу свело. Кокаина серебряной пылью Все дороги-пути замело.

 

Отец-прокурор

Бледной луной озарился Старый кладбищенский бар. А там над сырою могилой Плакал молоденький вор. «Ох, мама, любимая мама, Зачем ты так рано ушла, Свет белый покинула рано, Отца-подлеца не нашла? Живет он с другою семьею И твой не услышит укор. Он судит людей по закону, Не зная, что сын его вор». Но вот на скамье подсудимых Совсем еще мальчик сидит И голубыми глазами На прокурора глядит. Окончена речь прокурора. Преступнику слово дано: «Судите вы, строгие судьи, Какой приговор — все равно» Раздался коротенький выстрел. На землю тот мальчик упал И слышными еле словами Отца-прокурора проклял. «Ах, милый мой маленький мальчик, Зачем ты так поздно сказал? Узнал бы я все это раньше — И я бы тебя оправдал!» Вот бледной луной озарился Тот старый кладбищенский бор. И там над двойною могилою Плакал седой прокурор.

 

* * *

«Что с тобою, мой маленький мальчик? Если болен — врача позову». «Мама, мама, мне врач не поможет Я влюбился в девчонку одну. У нее, мама, рыжая челка, Голубые большие глаза. Юбку носит она шантеклерку И веселая, как стрекоза». «Знаю, знаю, мой маленький мальчик, Я сама ведь такою была: Полюбила отца-хулигана За его голубые глаза. Хулигана я страстно любила, Прижималась к широкой груди. Как не вижу — безумно тоскую, Как увижу — боюсь подойти. Хулиган был красив сам собою, Пел, плясал, на гитаре играл. Как увидел, что я в положеньи, Очень быстро куда-то пропал. Для кого ж я росла-вырастала, Для кого ж я, как роза, цвела? До семнадцати лет не гуляла, А потом хулигана нашла. Рано, рано его полюбила, Рано, рано гулять с ним пошла. Очень рано я матерью стала, Хулигану всю жизнь отдала».

 

* * *

Дни уходят один за другим, Месяца улетают и годы. Так недавно я был молодым И веселым юнцом безбородым. Но пришла и увяла весна. Жизнь пошла по распутистым тропкам. И теперь вот сижу у окна — Поседел за тюремной решеткой Не по сердцу мне здесь ничего. Край чужой, чужеземные дали… Извели, измотали всего, В сердце, грубо смеясь, наплевали А на воле осенняя грусть. Рощи, ветром побитые, никнут. Все равно я домой возвращусь, И родные края меня примут. Знаю, счастье мое впереди: Грязь я смою, а ірубость запрячу, И прижмусь к материнской груди, И от счастья тихонько заплачу Здравствуй, милая, добрая мать! Обниму я тебя, поцелую. Только б не опоздать целовать, Не застав тебя дома живую.

 

Черный ворон

Окрести, мамаша, нас своим кресточком — Помогают нам великие кресты, — Может, сыну твоему, а, может, дочке Отбивают срок казенные часы. Припев: Ну-ка, парень, подними повыше ворот, Подними повыше ворот и держись! Черный ворон, черный ворон, черный ворон Переехал мою маленькую жизнь. На глаза надвинутые кепки, Сзади рельсов убегающий пунктир. Нам попутчиком с тобой на этой ветке Будет только очень строгий конвоир. Припев. Если вспомнится любимая девчонка, Если вспомнишь отчий дом, родную мать, Подними повыше ворот и тихонько Начинай ты эту песню напевать. Припев: А ну-ка, парень, подними повыше ворот, Подними повыше ворот и держись! Черный ворон, черный ворон, черный ворон Переехал мою маленькую жизнь.

 

* * *

Пропадай, моя жизнь невеселая. Счастья нет у меня впереди, А тоска, как могила, тяжелая Поселилась в усталой груди. Припев: Эх, была не была! Что кручиниться! Все равно только раз умирать! Так под песню разгульную, вольную Будем пить и любить, и мечтать! Ты сыграй мне, цыган, на гитаре И, как прежде, мне песню пропой — От вина и от песен в угаре, Хоть на миг я забудусь с тобой. Припев. Ну так что, если буду послушен я? От судьбы все равно не уйдешь. Но к ударам судьбы равнодушен я — Нет любви — да и так проживешь. Припев. Соберемся в кружок мы теснее, Кого нет среди нас, помянем И, наполнив бокалы полнее, Еще раз нашу песню споем. Припев: Эх, была не была! Что кручиниться! Все равно только раз умирать! Так под песню разгульную, вольную Будем пить и любить, и мечтать!

 

* * *

Опали листья, пришла пора жестокая. Я хода времени не в силах удержать Стучится в двери старость одинокая, И некому бродягу приласкать. А мое сердце безудержно, словно птица, То затрепещет, то забьется, то замрет. Неужели сердцу тоже старость снится И зовет в последний перелет? Ах, эти стуки, да и эти перебои, И на подъем мы нынче стали нелегки Так неужели, друг мой, мы с тобою И в самом деле стали старики?!