Деревья с листьев опадают — ёксель-моксель, Должно быть, осень подошла. Ребят всех в армию забрали — хулиганов, — Должно быть, очередь моя. А на столе лежит повестка — шесть на девять — В районный райвоенкомат. Мамаша в обморок упала — с печки на пол, — Сестра сметану пролила. А медицинская комиссья — в голом виде — Смотрела спереди и в зад. Потом, часок посовещавшись — для порядку, — Копейкин годен — говорят. Кондухтер дал свисток протяжный — очень длинный, — И паровозик загудел. А я молоденький мальчишка — лет семнадцать — На фронт германский полетел. Вот прибыл я на фронт германский — в полвторого, И что ж я вижу вкруг себя: Над нами небо голубое — с облаками, — Под нами черная земля. Лишь только сели мы обедать — щи да кашу, — Бежит начальник номер два (старшина). «Ох, что ж вы, братцы-новобранцы, матерь вашу, Жестокий бой уж начался». Летят по небу самолеты — бонбовозы, — Снаряды рвутся надо мной. А я мальчонка лет семнадцать — двадцать восемь — Лежу с оторванной ногой (а зубы рядом). Ко мне подходит сенитарка — звать Тамарка — «Давай я рану первяжу И в сенитарную машину — студебекир — С собою рядом положу (для интереса)». И понесла меня машина — студебекир — Через поля, через мосты. А кровь лилась со страшной раны — прямо наземь, — Мочила вату и бинты. Вернусь домой под самый ужин — всем не нужен — С одной оторванной ногой. Жане не нужен, ох, не нужен — ох, не нужен — Зальюсь горючею слезой. Поставлю хатку край деревни — восемь на семь — И стану водкой торговать. А вы, друзья, не забывайте — Афанасий, — Ходите водку выпивать.

Расскажу пример судьбы дурацкой И начну я с жизни холостяцкой. Сами вы, конечно, посудите — К холостому в комнату войдите. Тапочки, галоши и ботинки, Галстуки, манжеты и резинки, Баночки, коробочки из жести На полу валяются все вместе. Сам же обитатель, как в дурмане, Дремлет на продавленном диване. На столе недопитый коньяк, Под столом бутылок целый ряд. Выбрал наконец себе я жёнку — Очень симпатичную девчонку. Стал держаться самых честных правил. Крест себе на выпивке поставил. Жёнка отдалась по мне заботам: Голову мне мыла по субботам, Нежила и холила, как пташку, По утрам варила с маслом кашку. Кончился наш месяц тот медовый Завела она порядок новый: Всех друзей-товарищей отшила, В парк гулять на шворочке водила. Ей кино, концерты да балеты — Всю дорогу доставай билеты. Всё духи, помады да наряды, А бутылки, значит, мне не надо. Стала надувать супруга губки, Ревновать буквально к каждой юбке И тарелкой или ж венским стулом Стала бить по ребрам и по скулам. Рассказать всех бед я не сумею. Лучше б мне петелечку на шею! Лучше быть немытым и голодным, Но зато счастливым и свободным.

Стою я раз на стреме, Гляжу в чужой карман. Как вдруг ко мне подходит Незнакомый мне граждан. И говорит мне тихо: «Куда бы нам пойти, Где б могли мы лихо Время провести? Чтоб были там девчоночки, Чтоб было там вино. А сколько будет стоить — Так это все равно». А ему отвечаю: «На Лиховке вчера Последнюю малину Прикрыли фраера». А он мне говорит: «В Марселе Есть такие кабаки!.. Такие там девчоночки, Такие бардаки! Там девочки танцуют голые, Там дамы в соболях, Лакеи носят вина, А воры носят фрак». И с этими словами Незнакомый мне граждан Отмычкой отмыкает Свой шикарный чемодан. Он предлагал нам деньги И жемчугу стакан, Чтоб мы ему передали Советского завода план. Последняя малина Собралась на совет: Советские разбойнички Врагу сказали «нет!». Мы взяли этого субчика, Отняли чемодан, Забрали денег кучу И жемчугу стакан. Потом его передали Властям НКВД. И я его по тюрьмам Уж не встречал нигде. Нас власть благодарила, Жал руку прокурор, А после посадил нас Под усиленный надзор. Сижу я за решеткой, Одну имею цель: Эх! Как бы мне увидеть Эту самую Марсель! Где девочки танцуют голые, Где дамы в соболях, Лакеи носят вина, А воры носят фрак.

Друзей так много в этом мире. Для друга я на все готов. Живет, живет в моей квартире Семейство рыженьких клопов. Знаком мне с детства каждый клопик. И всю их дружную семью По цвету глаз и острой попе Издалека я узнаю. Я договорник сепаратный Сумел с клопами заключить. И нашей дружбы, столь приятной, Дезинсекталем не разлить. Но как-то утром в полвосьмого Один в постели, в полутьме Я своего клопа родного Размазал пальцем по стене. С тех пор клопы — ой-ой-ой-ой! — лютуют, Кипит их весь клопиный род. И даже черненьких ловлю я Клопов тропических широт. Клопов так много в этом мире, И каждый съесть меня готов. И только в ванной и сортире Я отдыхаю от клопов.

Папка мой давно в командировке, И нескоро возвратится он. Каждый день приходит дядька Вовка, Мамке он принес одеколон. Мамка моя стала нехорошей, Перестала куклы покупать, Потому что к мамке каждый вечер Дядька Вовка ходит ночевать. И как только вечер наступает, Мамка меня рано ложит спать, Комнату на ключик закрывает, Не велит с кроватки мне вставать. Я таким не буду, как мой папка, И женюсь я лет под сорок пять. А жене своей скажу я строго: Дядьку Вовку в дом к нам не пускать.

В нашем доме, в нашем доме теть Шура — Очень видная фигура. И все соседи в доме говорят, Что тетя Шура просто клад. Теть Шура, теть Шура, теть Шура — Вот такая вот фигура. И все соседи с чувством говорят, Что тетя Шура просто клад. Как-то раз, да как-то раз сосед наш сдуру Забрался на тетю Шуру. Но изменился вскоре он с лица, Когда закапало с конца. Теть Шура, теть Шура, теть Шура — Вот такая вот профура. И все соседи с чувством говорят, Что тетя Шура просто блядь.

Я бил его в белые груди, Срывал на груди ордена. Ох, люди, ох, русские люди, Родная моя сторона! Я был батальонный разведчик, А он писаришка штабной. Я был за Россию ответчик, А он спал с моею женой. Ах, Клава, любимая Клава, Неужто судьбой суждено, Чтоб ты променяла, шалава, Меня на такое говно. Меня — на такую скотину! Да я бы срать рядом не стал! Ведь я от Москвы до Берлина По трупам фашистским шагал! Шагал, а потом в лазарете На койке больничной лежал. И плакали сестры, как дети, Пинцет у хирурга дрожал. Дрожал и сосед мой рубака — Полковник и дважды Герой. Он плакал, закрывшись рубахой, Скупою слезой фронтовой. Скупою слезой фронтовою Гвардейский рыдал батальон, Когда я геройской Звездою От маршала был награжден. Потом мне вручили протезы И быстро отправили в тыл. Красивые крупные слезы На литер кондуктор пролил. Пролил, ну а после, паскудник, С меня он содрал четвертак. Ох, люди, ох, русские люди, Ох, люди, ох, мать вашу так! К жене, словно вихрь, я ворвался, И Клавочку стал я лобзать. Я телом жены наслаждался. Протез положил под кровать. Болит мой осколок железа И давит пузырь мочевой. Полез под кровать за протезом, А там писаришка штабной. Я бил его в белые груди, Срывал на груди ордена. Ох, люди, ох, русские люди, Родная моя сторона!

Глухо лаяли собаки В затихающую даль. Я явился к вам во фраке Элегантный, как рояль. Вы лежали на диване Двадцати неполных лет. Молча я сжимал в кармане Леденящий пистолет. Пистолет был кверху дулом — Из кармана мог стрелять. Я стоял и думал, думал: Убивать — не убивать. Но от сытости и лени Превозмочь себя не мог. Вы упали на колени У моих красивых ног. На коленях вы стояли У моих красивых ног И безумно целовали Мой начищенный сапог. Выстрел был, сверкнуло пламя. Ничего уже не жаль. Я лежал к дверям ногами. Элегантный, как рояль.

Поспели вишни в саду у дяди Вани, У дяди Вани поспели вишни. А дядя Ваня с тетей Груней нынче в бане. А мы под вечер погулять как будто вышли. Припев: А ты, Григорий, не ругайся, Ты, Петька, не кричи. А ты, с кошелками, не лезь поперед всех. Поспели вишни в саду у дяди Вани. А вместо вишен теперь веселый смех. «Ребята, главное — спокойствие и тише — И не заметят, не, не заметят. А как заметят, так мы воздухом здесь дышим», — Сказал с кошелкою соседский парень Петька. Припев. А ну-ка, Петька, давай скорее кепку. А он черешню в рубаху сыпал. Ох, видно, Витька, перегнул ты слишком ветку И вместе с вишнями сейчас в осадок выпал. Припев. Пусть дядя Ваня купает тетю Груню В колхозной бане, отличной бане. Мы тете Груне все «спасибо» скажем дружно И дяде Ване, уж конечно, дяде Ване. Припев: А ты, Григорий, не ругайся, Ты, Петька, не кричи. А ты, с кошелками, не лезь поперед всех. Поспели вишни в саду у дяди Вани. А вместо вишен теперь веселый смех.

Надену я черную шляпу, Поеду я в город Анапу, И выйду на берег морской С своей непонятной тоской. Я сяду на пляж, разомлею, О жизни своей пожалею. И жизнь до конца просижу На этом соленом пляжу. Волна будет мчать за волною, Беседовать тихо со мною, Тереться о берег морской С своей непонятной тоской. Не раз в своей жизни невзрачной Хотел я под поездом дачным Решить наболевший вопрос С улыбкою из-под колес. В тебе, о морская пучина, Погибнет роскошный мужчина, Который сидел на песке В своей непонятной тоске. И каждый, увидевши гроб, Поймет, что страдалец утоп: Он долго сидел на песке В своей непонятной тоске. Останется черная шляпа, Останется город Анапа. Останется берег морской С своей непонятной тоской.

Ты ножкой двинула лишь на вершок, Какао вылила ко мне в мешок. Припев: Связал нас черт с тобой, связал нас черт с тобой, Связал нас черт с тобой веревочкой одной. Сидели мы с тобой на леднике. Какао хлюпало в моем мешке. Припев. Ты камень сбросила да с высоты. Разбила голову и сердце ты. Припев. Связался я с тобой, теперь боюсь. Боюсь теперь с тобой не развяжусь. Припев. Ты по карнизу шла — я страховал. Ты загремела вниз, а я сказал: Лети же, черт с тобой, лети же, черт с тобой, Связал нас черт с тобой веревочкой одной.

Раз глядел я между кралечке в разрез — Я имел надежду, а теперь я — без. Припев: Ох, какая драма! Пиковая дама Жизнь мне всю испортила мою. И теперь я бедный, и худой и бледный, Здесь, на Дерибасовской, пою. Мальчики, на девочек не кидайте глаз: До копейки денежек вытащат из вас! Припев. Дамочка, взгляните: я у ваших ног! Впрочем, извините, — вот вам кошелек. Припев. Пиковая дама отшумит давно. Говорила мама: не ходи в кино. Припев. Если бы послушал бы мамочку малец, Он тогда б не кушал бы этот баландес. Припев. Девочки на воле — я сижу в тюрьме. Но мечтаю вскоре видеть их… во сне. Припев. Вот и все исходы, и последний шмон. Выйду на свободу — выжатый лимон. Припев. Раз глядел я между кралечке в разрез Я имел надежду, а теперь я — без. Припев: Ох, какая драма! Пиковая дама Жизнь мне всю испортила мою. И теперь я бедный, и худой и бледный, Здесь, на Дерибасовской, пою.

Вы скажете: бывают в жизни шутки, Поглаживая бороду свою… Но тихому аидише-малютке Пока еще живется, как в раю. Пока ему совсем еще не худо, А даже и совсем наоборот. И папа, обалдевши от талмуда, Ему такую песенку поет: Припев: Все будет хорошо. К чему такие спешки? Все будет хорошо. И в дамки выйдут пешки. И будет шум и гам. И будет счет деньгам. И дождички пойдут по четвергам. Но все растет на этом белом свете. И вот уже в компании друзей Все чаще вспоминают наши дети, Что нам давно пора «ауфвидерзейн». И вот уже загнал папаша где-то Подтяжки и гамаши, и костюм, Ведь Моне надо шляпу из вельвета Влюбился Монька в Сару Розенблюм. Припев. Вы знаете, что значит пожениться. Такие получаются дела. Но почему-то вместо единицы Она ему двойняшек принесла. Теперь уже ни чихни, ни засмейся — Шипит она, холера, как сифон. И Монька, ухватив себя за пейсы, Заводит потихоньку патефон. Припев. Пятнадцать лет он жил на честном слове, Худее, чем портняжная игла, Но старость, как погромщик в Кишиневе, Ударила его из-за угла. И вот пошли различные хворобы: Печенка, селезенка, ишиас… Лекарство все равно не помогло бы, А песня помогает всякий раз. Припев. Но таки да: случаются удачи! И вот уже последний добрый путь Две старые ободранные клячи Везут его немножко отдохнуть. Всегда переживает нас привычка. И, может быть, наверно, потому Воробышек — малюсенькая птичка — Чирикает на кладбище ему: Припев: Все будет хорошо. К чему такие спешки? Все будет хорошо. И в дамки выйдут пешки И будет шум и гам. И будет счет деньгам И дождички пойдут по четвергам.

Ах, вы, мои братики-армяне! Расскажу я вам адин рассказ, Как ходил мой друг из Еревана — У адин грузин он выбил глаз. Девушка такой, как райский птичка, — Он душа армянская пленил: За его красивый белый личко Сердце и душа свое сгубил. Раз приходит он на танцплощадка. Девушка вся в слезках увидал. Положил рука ей на лопатка И такое слово ей сказал: «Кто тебя, душа моя, обидел? Он скандал, конечно, не предвидел. Он болван, хоть я его не знает. Поверь, душа армянский ребра посчитает!» Адин грузин красавица обидел. Такой скандал большой он не предвидел. Теперь мой друг на нарах припухает. Вот что, друзья, из-за любовь бывает.

Цыпленок вареный, Цыпленок жареный Пошел но улице гулять. Его поймали, Арестовали, Велели паспорт показать. Паспорта нету — Гони монету, Монеты нет — снимай пиджак. Цыпленок вареный, Цыпленок жареный, Цыпленка можно обижать. Паспорта нету — Гони монету. Монеты нет — снимай штаны. Цыпленок вареный, Цыпленок жареный, Штаны цыпленку не нужны. Он паспорт вынул, По морде двинул, А вслед за тем пошел в тюрьму. Цыпленок вареный, Цыпленок жареный, За что в тюрьму и почему? Я не советский, Я не кадетский, Я не народный большевик! Цыпленок вареный, Цыпленок жареный, Цыпленок тоже хочет жить.

В нашей песне странные герои. Но поверьте басням иногда. Десять лет прожил Козел с Козою, Но однажды с ним стряслась беда. По двору скакал Козел галопом: Под окном увидел он журнал, В нем портрет красотки Антилопы Он совсем случайно увидал. И сказал Козел: «Мс-е… Жил я как во тьме-ме-е… Ты открыла мне глаза. Надоела мне Коза. В Африку пойду Найду!» Прихватив журнал, Козе — ни слова. Мол, не ожидай и позабудь, Не предвидя ничего дурного, Он тотчас пустился в дальний путь. Тропик Рака, Тропик Козерога Наш герой отважно пересек, И в мечтах о юной, тонконогой К Африке он привязал челнок. И сказал Козел: «Ме-е… — Сидя на корме-ме-е — Африканский знойный край Для влюбленных просто рай. Здесь ее пойду Найду!» Не терял влюбленный время даром. Антилоп он встретил на пути. Подошел с почтеньем к самой старой. «Помогите мне се найти». Головой старуха покачала: «Ты приехал, милый, невпопад: Это я снималась для журнала Ровно сорок лет тому назад». И сказал Козел: «Ме-е… Я не пониме-ме-е… Ах, конфуз какой, скандал Лет на сорок опоздал! Дайте за труды Воды». Месяц плыл таинственно и тихо… В феврале тридцатого числа Письмецо от любящей Козлихи На хвосте Сорока принесла: «Пишут мне, что ты успел влюбиться В африканку Антилопу Гну. Если это только подтвердится, Я тебя в бараний рог согну». И сказал Козел: «Ме-е… Дело не в письме-ме-е… Надоели пальмы мне. Не вернуться ли к жене? Ждет меня жена Коза». Вот пришел Козел к Козе с поклоном, На возврат полгода потеряв, И пропел ей нежным козлетоном: «Дорогая, я люблю тебя». Та в ответ: «Не верю я слезам уж. Вещи я свои перенесла. Я совсем недавно вышла замуж За другого, юного Козла». Наш герой свалился у порога: «Дорогая, ты в своем уме?!» Он хотел сказать ей очень много, Но не мог сказать ни бе ни ме. Так и не сказал «бе-е», Так и не сказал «ме-е». Вот мораль у этих строк: Не влюбляйся в антилоп, А люби жену — Козу.

Сидели мы на крыше, А может быть — и выше, А может быть — на самой на трубе. Припев: Зачем ты изменила, Другого полюбила, Зачем же ты мне шарики Крутила? Привел я тебя, босую, В тряпье, простоволосую, И целый день в порядок приводил. Припев. Купил я тебе боты И платье с коверкота, И туфли на резиновом ходу. Припев. Прожили мы немало, Три койки поломали, А на четвертой триппер подхватил. Припев: Зачем ты изменила, Другого полюбила, Зачем же ты мне шарики Крутила?

В одном из дворянских поместий Жил Лев Николаич Толстой. Он ни рыбки, ни мяса не кушал, Ходил по усадьбе босой. Жена ж его Софья Андревна, Обратно, любила поесть. Она босиком не ходила — Сохраняла дворянскую честь. В своем великолепном именьи Любил принимать он гостей. К нему приезжали славяне И негры различных мастей. Теорию непротивленья Он миру хотел передать. Об этом сейчас без волненья Никак не возможно читать. С правительством был он в треньях, Зато у народа кумир. Писал он роман «Воскресенье», А вскорости «Война и мир». Геройски на фронте сражался, Ордена и медали привез, А роман его «Воскресенье» Читать невозможно без слез. Там девушку Катю косую Один дворянин обижал. Он с ней обещал расписаться — С другою уехал на бал. Однажды моя бедная мама На графский зашла сеновал. Случилась ужасная драма: К ней Лев Николаич пристал. Вот так разлагалось дворянство. Вот так разрушалась семья. В результате такого упадка На свет появился и я. Так подайте, подайте, граждане, — Я его незаконнорожденный сын! Не дайте погибнуть калеке — В живых я остался один.

Утону ли я в Северной Двине Иль погибну как-нибудь иначе, Страна не пожалеет обо мне, Но обо мне товарищи заплачут. Не будет утром траурных газет. Подписчик обо мне не зарыдает. Уйду от вас, как в горы Алитет. Привет я шлю целинникам Алтая. Я никогда не ездил на слоне. И не носил по тюрьмам передачи. Страна не пожалеет обо мне, Но обо мне все девушки заплачут.

Я — одессит. Я — из Одессы. Здрасьте! Хочу открыть вам маленький секрет. Спросите вы: имею ли я счастье? И я отвечу: чтобы да, так нет. Припев: Но я не плачу, никогда не плачу, Ведь у меня другие интересы. И я шучу — я не могу иначе — Да потому, что родом из Одессы. Мой старший брат чудак невероятный Перед расстрелом спел такой куплет: «Ой, мама-мамочка, роди меня обратно», Хоть был погром — и год как мамы нет. Припев. Со мной бандит сыграл недавно сценку, Меня у дома догола раздев, Он так сказал: «Ты видишь эту стенку — Я из тебя устрою барельеф». Припев: Но я не плачу, никогда не плачу, Ведь у меня другие интересы. И я шучу — я не могу иначе — Все потому, что родом из Одессы.

Цилиндром на солнце сверкая. Надев самый лучший сюртук, По Летнему саду гуляя, С Маруськой я встретился вдруг Гулял я четыре с ней года, А после я ей изменил. Но вскоре в сьгрую погоду Я зуб коренной застудил. От этой немыслимой боли Три дня я безумно страдал, К утру, потеряв силу воли, К зубному врачу побежал. За горло схватив меня грубо, Скрутив мои руки назад, Четыре здоровые зуба Он выхватил с корнем подряд. Четыре здоровых не стало… И я, как безумный, рыдал. Под маскою врач хохотала — Я голос Маруськин узнал. «Тебя я безумно любила, А ты поступил, как палач, Теперь я тебе отомстила, Изменник и подлый трепач! Тебе отомстила за это, Клади свои зубы в карман, Носи их в кармане жилета И помни свой подлый обман!»

Это было под городом Римом, Там служил молодой кардинал. Утром в храме махал он кадилом, По ночам на гитаре играл. Теплый дождик прошел в Ватикане Кардинал собрался по грибы И заехал он к римскому папе: «Папа, папа, ты мне помоги!» Папа быстро с лежанки сорвался, Натянул свой узорный пиджак, И напялил чугунную митру, И спустился на нижний этаж. Кардинала он обнял рукою: «Не ходи в Колизей ты гулять, Я ж тебе незаконный папаша, Пожалей свою римскую мать!» Кардинал не послушался папы И пошел в Колизей по грибы. Там он встретил монашку младую И забилося сердце в груди. Кардинал был красив сам собою, И монашку сгубил кардинал, Но недолго он с ней наслаждался — Он под утро сеструху узнал. Тут порвал кардинал свою рясу, И кадило разбил в порошок, Утром рано свалил с Ватикана И на фронт добровольцем пошел. Он за родину честно сражался, Своей жизни совсем не щадил. Сделал круглым меня сиротою — Он папашей и дядей мне был. Я за Родину тоже сражался, Завсегда был я первым в бою, Но однажды мне пуля-злодейка Отстрелила способность мою. Дорогие мамаши, папаши, Я жестоких сражений герой. Вас пятнадцать копеек не устроит, Для меня же доход трудовой.

Милые братья и милые сестры, Я в вашей подаержке нуждаюся остро: Слепой и глухой, обратите вниманье, Нет обоняния, нет осязанья…      Слепой и глухой, обратите вниманье —      Совсем обоняния нет! Взгляните, рабочий, колхозник и частник, Я войн всех последних активный участник: Я бился с врагами за правое дело, На мелкие части порублено тело.       Я бился с врагами за правое дело —       Порублено тело на мне! И екает сердце на каждом шагу Нет языка — говорить не могу, — Нету и ног: не хожу в туалет — Этой с рожденья возможности нет.       Нету и ног: не хожу в туалет —       Этой возможности нет! Родился безногим, родился безруким, Товарищеский суд меня взял на поруки, Злодейка судьба вечно душу мне гложет… Подайте, подайте же, кто сколько может!       Злодейка судьба вечно душу мне гложет       Подайте несчастному мне!