Всякий раз, нужно ли было купить хлеба в магазине, заглянуть в молочный, попасть на пруды или на автобусную остановку, — всякий раз Вадим проходил мимо соседнего дома, где жила бывшая одноклассница, а теперь студентка технологического института Зайцева. Проходил и невольно сжимался — казалось: стоит Ленка у окна за шторой и смотрит на него. Ну для чего ей, все понимавшей, умненькой, круглой отличнице, для чего ей было влюбляться? Она-то не могла не замечать, как он поглядывает на Белову, как вздыхает, — так нет же, влюбилась!

Теперь, вернувшись из армии и неожиданно узнав о ее чувствах к нему, пусть и давних, школьных, Вадим охотно предпочел бы ходить к своему дому окольной дорогой. Но это было бы просто смешно — делать большой крюк дворами, да и все равно ведь когда-нибудь, хочет не хочет, а повстречается с ней.

Целую неделю на узком пространстве двора и улицы пути их не пересеклись. А около десяти часов утра, в субботу, запутанные и хаотические орбиты их передвижений наконец сошлись в одной точке. Точкой этой оказалась очередь в полтора десятка покупателей, желавших приобрести бумажные кулечки со свежим молоком.

Вадим стал в очередь, а впереди, через три человека, — Ленка. Не по спине узнал, не по забавным (как и в школе) кудряшкам, огненно рыжевшим понизу белого берета. Узнал по лицу — она уже заметила Вадима и, полуобернув лицо, с любопытством смотрела на него своими карими, узенькими и будто косенькими глазами.

— Здравствуй, — выдохнул Вадим и почувствовал: кажется, краснеет.

— Здравствуй, Вадим, — чуть вышла она из очереди. — Говорят, вернулся, а тебя все не видно, не видно.

— Неделя — разве срок? — сказал Вадим. — Вот и увиделись.

— Да…

В очереди не разговор. Да и очередь минутная: фасованный товар. Вышли из магазина — солнышко светит, от недавних луж никакого следа, воробья, как весной, чирикают, а разговора у них не получается. Общие слава, будто вопросно-ответная система на уроке: да, нет, когда, где… А Ленка ведь не глупая, сразу поняла, что ее тайная симпатия к Вадиму не секрет для него. Знает, а интереса-то нет, одна жалость и смущение. А это обиднее всего. Погрустнела Лена. Смотрит перед собой на дорогу. Видно, школьные, уже не близкие годы вспоминаются ей.

Потом о своей учебе рассказала — интересно, довольна, а о том, что ее работу на вузовском конкурсе признали лучшей, говорить не захотела. Наверное, не то настроение. И Вадим ни о чем не стал выпытывать.

Вот и дом ее. Осталось свернуть в асфальтовый проход между низеньким штакетником, за которым еще виднелись былинки бурой усохшей травы, и подъезд.

Лена подняла на Вадима грустные косенькие глаза и чуть улыбнулась.

— Пришла. — Затем покрутила авоську с бумажными кульками и сказала: — Ужасно люблю свежее молоко.

— И я! — обрадованный, что она не говорит никаких печальных слов прощания, сказал Вадим. — Приду сейчас, ножницами уголок — чик, и прямо в рот.

— Вадим, — сказала Лена, — ты не знаешь, где живет Белова?

— Белова? — Вадим так растерялся, что едва не выронил сумку с молоком.

Она увидела его растерянность и лишь сильнее утвердилась в своих догадках.

— Если не знаешь ее адреса: Люда ведь на новую квартиру переехала, то можешь записать на всякий случай. У меня есть. — И, не дожидаясь, что Вадим ответит, Лена назвала улицу, дом и номер квартиры, которые Вадиму уже были известны со вчерашнего дня.

— Спасибо, — сказал он растерянно, не в силах сделать ни спокойного, ни удивленного, ни равнодушного лица.

— До свидания! — сказала Лена. — Значит, скоро на работу? Успехов тебе! — И пошла к двери — небольшого росточка, в синих туфельках, с рыжими кудряшками под белым беретом.

А Вадим пошел к своему дому. Он нисколько не жалел, не досадовал, что не встретил Зайцеву раньше, несколько дней назад, не жалел, что столько дней потерял на розыски, — он просто не думал об этом. Душа его вновь постигала суть непостижимого в своем разнообразии существа — человека. Даже за эти немногие дни сколько открылось ему в людях! И так, наверно, он будет открывать и удивляться всю жизнь. Человек бесконечен.

Через небольшое время после встречи и разговора с Зайцевой Вадим вышел из троллейбуса на улице Космонавтов и торопливым шагом направился к дому с зелеными лоджиями. Сердце билось учащенно, будто он с Дёмкинских прудов в быстром темпе повернул к Комсомольскому парку, а тропка там шла уже на подъем.

Быстро, оглядев двор, где на веревках висело белья не меньше, чем накануне, Вадим вошел в подъезд, с беспокойством прислушался к гудению работавшего лифта и, поняв, что кабина удаляется, идет вверх, он раскрыл книгу, вынул кленовый лист и, держа его за тонкий хвостик, опустил в узкую щель почтового ящика с номером «30».

Когда он, выдохнув теснивший в груди воздух, отошел от ящика, то вверху, приглушенная расстоянием, едва слышно хлопнула дверь. Лишь одна минута разделила Вадима от встречи с Людой, только что вынувшей из ящика газеты.

Но разве мог Вадим догадаться! Как раз в эту секунду он с волнением подумал: «Вечером приду. Будь что будет».

Однако ни на улице Космонавтов, ни здесь, в подъезде дома, который столько дней разыскивал, он вечером не появился. Почти весь этот вечер Вадим просидел в пивной. Просидел вместе со школьным приятелем Сергеем Крутиковым.

Тоже — пять-десять минут, и Сергей не застал бы Вадима. Погладив костюм и надев рубашку в голубую полоску, Вадим задержался у круглого зеркала, когда-то верно служившего сестре Варе. Была бы Варя, точно сказала бы, белый надеть галстук или фиолетовый с разводами. Немного было галстуков, всего четыре, но какой больше подходит?

За этим занятием, не совсем привычным для Вадима, и застал его длинный и будто тревожный, как боевая сирена, звонок Сергея.

Он появился в дверях, какой-то взъерошенный, куртка на плече была немного в мелу, острый уголок воротника рубашки выбился.

— Лет двести не был у тебя, — сказал Сергей. — Думал, и подъезд не найду. Здорово, корова!

Не очень любезное начало, но гость есть гость.

— Проходи, — отступив в глубь коридорчика, сказал Вадим.

— Пройду, — кивкам головы подтвердил Сергей. — Потому как дело есть к тебе, высокое поручение… У вас тут какие порядки — штиблеты скидать?

— Не надо.

— Это по мне, — одобрил Сергей.

Он прошел вслед за Вадимом в комнату и с видом человека, уставшего от хлопот жизни, плюхнулся на стул.

— Я не пьян. Ты не думай. Что там, в бутылке, оставалось? Граммов полтораста. Ерунда. Кошкины слезы. Портвейн.

Поза Крутикова, разметавшего по сторонам ноги, не предвещала скорого окончания визита, и Вадим немного с досадой сказал:

— Ну а вид у тебя… Скажи уж, бутылка плакала. А говорил: новые ветры. Двумя руками голосую!

— Не отказываюсь, голосую. Но ведь бывают… эх, Вадя, такие бывают обстоятельства, такие… ну никак невозможно. Вчера точно: было, вчера прилично хватил… А ты чего такой нарядный? На шуры-муры собираешься?

— Пройтись немного, — соврал Вадим. — Может, в кино.

— Кино отставим. — Сергей помотал головой. — Отставим! Да… Ну, Вадим, расскажи, как тебе после армии? Чем занимаешься? В колею жизни входишь?

Вадим нисколько не был сейчас расположен к беседе, но как было не ответить!

— Работать собираюсь на стройке. С понедельника буду оформляться.

— Ну-у! — удивленно тараща глаза, протянул Сергей. — Ты, Вадя, молоток! Недолго приглядывался. Любопытно. Расскажи. — Он даже поднялся со стула, придвинул его поближе к Вадиму и, облокотившись на стол, вопросительно уставился на приятеля. — Интересно. Весьма.

Вадим украдкой взглянул на часы, вздохнул тихонько — придется, видно, немного задержаться. Не сообразил сразу объявить, что в кармане билет в кино. А теперь не скажешь.

Думал в нескольких словах посвятить в курс своих дел, но Сергей, на его удивление, слушал внимательно, кивал, хмурил лоб, делал изумленные глаза, и Вадим сам незаметно для себя разговорился — сказал, что по-прежнему бегает по утрам на пруды, там впервые увидел длинного Семена с его симпатичной Клавой, посмеиваясь, рассказал об интересной их истории.

Вспомнил и об удивительном старике, что мечтает встретить двухтысячный год. Не стал таиться и насчет заочной учебы. В общем, минут двадцать речь держал. Даже подосадовал на себя: «Разболтался! Нашел время!» А потом подивился: «Чего это Серега затих? Не в сон ли потянуло от моих длинных речей? Ну, а что дальше? Сидеть намерен? Уходить будет? Правда, о каком-то поручении говорил. Или это так, портвейновый бредок?..»

Стряхнув полусонную задумчивость, Сергей поднял голову.

— Вадя… нет у тебя немножко?

— Этого? — догадался Вадим. — Нет, Сергей. Отец, он сроду не брал. А я… тоже не любитель. И вообще, по-моему, тебе вполне достаточно… Измазался где-то. — Вадим обтер мел на его плече. — Может, домой проводить? Поспишь?

— Не уговаривай. Нет и нет! — Сергей по-бычьи наклонил голову. — Понимаешь: надо. В другой бы день — черт с ним, наплевать. А сегодня надо. Идем, есть тут местечко недалеко… Ну, прошу. Я сто граммов всего. Слышишь? Вадим, ты же всегда был таким… положительным, надежным. Опереться можно на тебя. Ну, парень с крепким плечом. Не бросишь ведь меня одного? Нельзя, Вадим, бросать друга. Если бы знал, что хочу сказать, ты бы на руках меня понес куда захочу.

Вадим, не выбирая, надел галстук, пиджак, накинул куртку. Хоть из дома выйти, и то ближе к цели. «А у него что-то, видно, стряслось», — подумал Вадим, пропуская Сергея на лестницу.

«Местечко», о котором говорил Сергей, было пивной. Помещалась пивная на соседней улице, в подвальчике старого дома. Десяток узких, из серого камня ступенек круто опускался вниз.

В маленьком зальчике, где едва хватило бы места развернуться двум играющим в настольный теннис, было шумно и так накурено, что у Вадима перехватило дыхание.

— Идем в угол, там посвободней, — рассудительно сказал Сергей. Сейчас, пройдясь по улице, и тем более на фоне этих подвыпивших, с красными возбужденными лицами людей, Сергей выглядел вполне трезвым.

— Сережа, — поправляя ему уголок воротника, почему-то все время норовивший занять горизонтальное положение, сказал Вадим, — я прошу тебя: не надо. Ну, правда, достаточно. Давай так постоим, поговорим. Ну погляди на них — красные, пьяные. Самим бы противно стало, если бы увидели. Недаром ни одного зеркала тут нет.

— Эх, Вадя, — грустно и как-то уж совсем опустошенно проговорил Сергей. — Положительный ты мужик, трезвенник. Все у тебя ясно, четко. Программа намечена. Видишь, куда идешь.

— Так говоришь, — усмехнулся Вадим, — будто ты не знаешь, куда идешь! У тебя программа — будь-будь! Я с учебой, может, и не стал бы торопиться, а посмотрел на тебя — статьи в газете печатаешь, на третьем курсе уже — и подумал: в самом деле, зачем же время терять. Ты правильно говорил.

— Ладно, — махнул рукой Сергей, — раз положительный человек пить не разрешает, тогда хоть закурю.

— А говорил, не куришь.

— Чего ты как лошадь взнуздал меня! — поморщился Сергей. — Вот хочется, и закурю. Сегодня можно.

Он подошел к высокому парню у соседней стойки, бородатому, в сильно заношенных джинсах и в куртке с кожаными кружками-нашлепками на локтях.

— Друг, одолжи сигаретку.

Тот, увлеченный беседой, не глядя, вытащил из пачки сигарету. Подвинул спички.

Только когда зажег сигарету, когда выпустил сизую струю дыма и проследил ее неверное движение, только тогда Сергей взглянул на Вадима.

— Утром сегодня научными изысканиями занимался. Голова после вчерашнего трещит, а я труды листаю. Наследственность, гены, становление характера, воспитание воли… У матери этими брошюрами стол забит.

— К лекциям готовился? — спросил Вадим.

— Если бы!.. Себя, Вадя, хочу постичь. Что я за человек? Почему такой? На каких дрожжах замешан?

— Интересно.

— Что-то во мне, Вадя, не так. Все плохо. Враскоряк.

— Ну это уж ты…

— Помолчи! Дай сказать. Стою как перед стеной. Нет пути. Кто виноват? Почему? В чем истоки? Может, думаю, наследственность, гены? Может, папочка с мамочкой виноваты? Только ведь родителей, как говорится, не выбирают. Но и на них вроде грешить нельзя. Что-то делают, стремятся, чего-то достигли. Ну, меня родили — заслуга невелика. Но ведь хотели мне хорошего. Счастья хотели. Воспитывали по методе, вон сколько всякой литературы. С ложечки не поили, как с писаной торбой не носились. Юрку произвели. Так что я не единственный, дорогой, самый лучший и ненаглядный. Нормально воспитывали. Видел, на каком диване сплю? Пружины за ребра цепляют. А я, Вадя, взял да вот и не оправдал надежд. И теперь все… В общем, плохо, старик.

Вадим, слушавший со вниманием и тревогой, в конце его речи помотал головой и усмехнулся.

— Да, чувствуется, поддал ты вчера как следует! Сергей, чего выдумываешь, чего наговариваешь на себя! Это перед какой стеной? Это тебе нет пути?! Перестань! Я тебе брякнул что-то тогда по телефону, а ведь статья… ну хорошая, просто отличная статья! Эта, сидит в киоске которая, говорит: пусть ваш друг почаще такие пишет! Дочери понесла. Очень, говорит, полезно ей будет. Видишь, доброе же дело сотворил! И знаешь, она тебя расхваливает, а мне, вот честное слово, Сережка, так радостно, будто это я сам написал.

Сергей обжег губы сигаретой. Выплюнул табак, сморщился.

— Да что ты про эту статью!

— Ну ладно. — Вадим взял Сергея за руку. — А повесть пишешь! Это что? Да, может, во всем университете не найдется такого парня! Заводила, душа компании. Наверно, куча общественных поручений. И пишешь! А если еще повезет и признают повесть по-настоящему хорошей, то в журнале напечатают. Я в «Юности» недавно читал повесть про молодежь…

— С этим надо кончать, — тихо, отчетливым голосом проговорил Сергей и придавил в блюдечке окурок.

— С чем? — не понял Вадим.

— К писателю вчера ходил. Беседовали…

— Ну?

— Сам позвонил мне, не могу ли я прийти.

— Не понравилось?

— Полный разгром… Ни языка, ни мысли, ни правды. — Взгляд Сергея остановился, лицо закаменело. — Вот так, — горько усмехнулся он, — обстоят дела со славой, литературным успехом и пылкими надеждами. После такого в старые времена порядочные люди пускали себе пулю в лоб.

— Ну уж ты совсем!

— А я и этого не могу. Ничего не могу. Круглая бездарность. Так и на витрину повесить, — Сергей брезгливо, двумя пальцами взял из блюдечка мокрый окурок и прилепил его к стене. — А внизу табличка: «Качественная, без изъянов, стопроцентная бездарность. Продается по сходной цене».

— Хватит! — Вадим стукнул кулаком по стойке и смахнул со стены окурок.

Получилось это резко, неожиданно и громко. На них оглянулись. Бородатый парень в джинсах поморщился:

— Мужики, если вы… отношения выяснять — только не здесь.

— Ясно, — кивнул Вадим, — будем тихо… — И опять, взяв Сергея за руку, почти зашептал: — Может, наврал все этот писатель? Кто такой? Может, из него песок сыплется, а ты явился — молодой, полон сил, рукопись на стол. Зависть?

— Нет, Вадим, писатель в средних годах, талантливый, с сочувствием говорил. Все правильно — плохо я написал. Шаблонная ситуация, образы бледные, выпендриваюсь, умничаю, куда-то заносит. А вон ведь: вознамерился учить людей, как надо жить!

— Это он так сказал?

— Не в таких, конечно, словах, но… Жизнь, Вадя, чудо знать. На своей шкуре прочувствовать. Толстой своих «Казаков» да «Севастопольские рассказы» написал, когда сам пороху понюхал. Сам все увидел.

— Ну, — оживился Вадим, — вот и тебе надо сначала поглядеть, потереться в жизни. Потом что-то и сотворишь. Так, наверно, книги-то пишутся.

— Понимаешь, — страдальчески вздохнул Сергей, — я весь наверху. Как на реке льдина. Пригрело, и нет ее. А настоящий писатель, это он правильно сказал, как айсберг. Будто и мало наверху, а там, под водой, главная масса.

— Да, — задумчиво сказал Вадим, — за трудное дело взялся.

— И знаешь, — сказал Сергей, — чем он больше всего меня прибил? Личностью надо быть. Вот корень. Толстой, Чехов, Шолохов… да любой большой писатель — это ведь личность. А я… Потому и листал утром брошюрки, все искал, почему нет во мне этого стержня крепкого. Вот как даже у тебя, например. Почему? Мечусь, прыгаю, туфли, Морис из парикмахерской, вельветовые джинсы. Голова кругом, пыль летит. Это, что ли, сущность моя, главное? А стержень, личность где?

— Может, наговариваешь все-таки на себя?

— Вадя, ты добрый человек. Ты не можешь видеть, когда кто-то рядом мучается, да еще школьный друг, товарищ.

— Сережка, а мне кажется, дело в том, что человек, когда он по лестнице взбирается… ну, к цели своей идет, он должен наступать на каждую ступеньку. А если через две-три ступеньки сразу лезть — сорваться можно.

— Обожди. — Сергей нацелил взгляд в пустое блюдечко. — Лестница… В этом что-то есть. Хорошо сравнил. Даже стоит записать. — Он полез в карман, но ручки не нашел. — Ничего, запомню. Емкий образ. Хотя, конечно, кто-нибудь уже сказал. Тут, Вадя, какая еще беда: все хорошие стоящие мысли уже расхватали. Что ни придумай — было, до тебя устели. Но все равно хорошо: наступать на каждую ступеньку.

— А идти можно по-всякому, — развивая мысль о лестнице, добавил Вадим. — Один тихим шагом взбирается, а другой как пожарник. Это уж от настойчивости зависит, от способностей, какой у кого характер.

— Вот, — с досадой прищелкнул пальцами Сергей, — снова упирается в характер. В стержень.

— Сережа, — убежденно сказал Вадим, — просто у тебя сейчас все в черном цвете. И посмотри, сам подумай: если у тебя хватило ума и характера — учти, характера тоже! — таким судом себя осудить, то… — Вадим снова взял его руку и крепко стиснул. — Все будет, Сережа, в порядке! Вот вспомнишь меня!.. Пойдем на воздух. Тут голова треснет.

По крутым ступенькам поднялись на улицу. Было темно, тихо, на первом этаже голубело переменчивым светом окно — там шла передача по телевизору. Откуда-то ясно доносило вкусным запахом печеного хлеба.

— Вот где жизнь-то! — полной грудью вздохнул Вадим. — А мы целый вечер словно в газовой камере.

Свежий прохладный воздух, чуть обжигавший ноздри, россыпь неярких звезд в темной, густой, неподвижной вышине как-то и Сергея вдруг успокоили, в душе затеплилась надежда: может, не так уж все и плохо? Может, именно с этого — битья, позора, отчаяния — и начинается он, настоящий, понявший что-то главное? И Вадьке спасибо. Прост, прост, а в уме и характере не откажешь. Наверно, на таких и держится мир. Хорошо, что пришел к нему. Хотя, если бы не Сабина…

— Вадь, — проговорил Сергей, — я ведь к тебе с поручением приходил. Могу даже потребовать, чтобы сплясал.

— Сплясать? Запросто!

Настроение у Вадима оттого, что выбрался наконец из вонючего, прокуренного подвала, что неожиданный и трудный разговор с Сергеем закончился в общем, кажется, хорошо, сразу поднялось, он подхватил Сергея под мышки и вальсом по щербатому тротуару прошелся с ним несколько кругов. И лишь потом сообразил:

— Какое поручение?

— Сабина звонила. Три часа назад. Понял?

— Тебе звонила?

— Если бы мне! Тобой интересовалась. Понял теперь, зачем звонила?

— Не очень.

— Неужели не догадываешься? Не может быть… Обижается на тебя женщина. Ты почему сам не позвонил ей? Специально выдерживаешь? Чтобы яблочко, как говорится, само в руки упало? Ох, Вадик, интересный ты экземпляр. Я, кажется, вычислил: ты с виду только прост. А сам…

— Да что же я сам?

— Ну передо мной, старик, Ваньку ломать не надо. Я же понимаю и одобряю: интимное дело. Так вот, обстановка, Вадя, следующая: завтра утром ты должен позвонить Сабине. Непременно должен. Понял?

— Это она сказала? — в сильном смущении спросил Вадим.

— Не я же придумал! Именно она, Сабина, молодая, прекрасная и немножко несчастная женщина. И когда такая женщина просит позвонить, то надо не выяснять, не спрашивать, а тотчас звонить, потом покупать цветы и бежать к ней… — Крутиков взял Вадима под руку. — Вадя, — это строго между нами — я ведь стихи писал ей. Честно. Вот… ну хотя бы это… — И Сергей с паузами, печально, даже с трагическими нотками прочитал:

Ну, как находишь?

— Ничего. По-моему, сильные.

Сергей благодарно кивнул:

— Сам чувствую: что-то есть. — И с бодрой иронией добавил: — А видишь, не оценила. Где логика? Как понять? Вот и напиши попробуй, когда такие загадки. Но… разгадывать надо.

У ярко светившегося фонаря Вадим приподнял рукав куртки.

— Смотри-ка, половина десятого!

— Детское время… Слушай, Вадя, не хочешь зайти ко мне? — с затаенной надеждой спросил Сергей. — Почитать хочу тебе. Правда, очень хочу. Хоть главку. Там есть отдельные… ничего, вполне. Особенно одна. Впрочем, и писатель против нее знак плюса поставил. Любопытно, как тебе покажется… Идем?

Вадим во второй раз даже не стал смотреть на часы — не пойти сейчас к Сергею было просто невозможно.

— Вадя, — пройдя десяток шагов, с шутливой значительностью в голосе заметил Сергей, — ты все-таки оцени благородство: в такой день пошел к тебе, разыскал и сам, понимаешь, сам передаю ее приглашение, фактически отдаю тебя в руки той, которую… Ну, ты понимаешь. Только настоящий друг так может. И о Беловой ей — ни-ни. Белова, Вадик, не тот объект. На таких, как она, жениться надо. А нам с тобой вроде бы сейчас ни к чему эти прекрасные брачные узы. Согласен?

Казалось, ничего бы Вадиму не стоило кивком головы поддержать товарища: мол, само собой — надо погулять, встать на ноги, и вообще в двадцать лет о женитьбе… А Вадим не кивнул. Спросил с озабоченностью:

— А любовь если?

— Ну, — беспечно засмеялся Сергей, — против этого зла есть радикальное средство…

— Какое?

— Новая любовь.

— Новая?

— Естественно. Третья, пятая, десятая. Боишься, что много? А не боись. Тебе-то, солдату, известно: воин мужает в боях и походах. Любовь — то же сражение. Так что любовно-боевой опыт надо копить и множить. Пригодится.

— Но есть же настоящая любовь, большая, — уверенно сказал Вадим. — Единственная.

— Да, — вздохнув, подтвердил Сергей. — Роковой называют ее. Ну это уже несчастье, катастрофа. Тут выход один — жениться, надевать семейный хомут. Или золотые цепи — кому как нравится. В общем, рабство. Согласен?

— Насчет рабства не согласен, — решительно заметил Вадим. — Но к семье в конце концов все приходят. Добровольно. На этом жизнь держится.

— Ой, старик, ошибаешься! — Сергей, выбросив вперед ногу, наступил на голову своей приплюснутой тени. — Однако не будем об этом, пусть философы ломают копья. А вот тезис о «добровольности» нуждается в уточнении. Недавно в редакции газеты показали мне скандальный материалец на одного парня, студента из педа: спортсмен, классической борьбой занимается, без пяти минут какой-то там чемпион. Курлов фамилия. Впрочем, фамилия не обязательна, пока это редакционная тайна. И мажет этого хорошего парня густым дегтем некая лапочка с коготками. И до того коготки острые, что чемпиону хоть в петлю: не жениться, так давиться. Ждет она якобы ребеночка в определенный срок, а он, якобы будущий папа, от нее почему-то в сторону. Почему-то! Да я бы лично в такой ситуации босиком на Северный полюс дунул. Два раза лапочка приходила в редакцию, чуть не истерику закатывала: если, мол, не распишется с ней, так света белого не взвидит — из вуза полетит, из комсомола — тем же порядком, в спорткомитете ославит. Видал? Идиотка!

— Но ребенок все-таки, — сказал Вадим.

— Еще неизвестно чей. У парня во всяком случае сомнения.

— Ясное дело, — поглядев на парочку, сидевшую в обнимку на скамейке, усмехнулся Вадим, — его послушать, так он вовсе и ни при чем.

— Это верно: рыльце, возможно, и в пушку, но учти и то обстоятельство: парень во всех отношениях престижный, к тому же владеет собственными «жигулями». В общем, вцепилась мертвой хваткой.

— И что же он теперь? Босиком на Северный полюс?

— Зачем — женится.

— На ней?

— Что он, полный идиот, жизнь с такой связывать! Другую нашел. Говорит, что жить без нее не может.

— Быстрый, однако, чемпион! — удивился Вадим.

— А что остается делать, тут надо поворачиваться. Женитьба все лапочкины козыри покроет.

Они уже подходили к дому Сергея в Аптекарском переулке. Вадим посмотрел на освещенные окна четырехэтажки, в которой когда-то жила Люда, и угрюмо сказал:

— Представляю, когда эта новая его избранница узнает правду…

— А как узнает? Разве он признается! Долго ли мозги запудрить: «Милая, дорогая, прекрасная, только тебя люблю, единственную и неповторимую. А ребенок, что мне приписывают, — сплошной шантаж». Вывернется. Дур на свете всегда хватало. А вообще-то, конечно, ей не позавидуешь. Эта, с коготочками, нервы помотает. Это уж точно, а то и до кондрашки доведет… Вот такая, Вадик, житейская история. Это — к вопросу о добровольности вступления в брак.

Войдя в подъезд своего дома, Сергей искренне сказал:

— Хорошо все же, что зашел к тебе. Ох, и набрался бы сейчас, точно — набрался бы… Спасибо, старина! А главное, почитаю тебе. Нет, товарищ писатель, я последнего слова еще не сказал. Вадим, как считаешь: если напишу новую вещь, стоят снова показать ему? — И сам же ответил: — Да, именно ему. Пусть сравнит. Я, Вадя, почему-то верю сейчас: лучше напишу.