Усиленную двадцатиминутную зарядку наконец закончили, и физкультурница разрешила взять баскетбольные мячи. У одного щита тренировались ребята, у другого — девушки.

На половине ребят игра поспокойней — быстрые пробежки, передачи, высокие прыжки у щита, которые нередко достигали цели: мяч, будто нехотя, проваливался в сетку.

Костя играл неплохо, случалось, и с дальней дистанции забрасывал мяч, но признанным лидером все же считался Петя Курочкин. Рост есть рост! Главное оружие баскетболиста.

Перехватив поданную верхом передачу, Курочкин мигом оказался у щита, подпрыгнул и чисто заработал два очка.

— Петушок, — пошутил кто-то, — еще сантиметров на пятнадцать подрастешь, и — точняк: в сборную страны уволокут! На Олимпийские игры!

— Пятнадцать мало, — сказал польщенный Курочкин. — Это всего два метра будет.

— Ешь морковку, на двадцать вырастешь.

— И чеснок!

— Лучше листья с дерева, как жираф. Выше всех будешь!

— Бесполезно, — целясь мячом по кольцу, заметил Олег Чинов. Бросил, не попал, чуть поморщился и добавил: — До Сизоненко все равно не дотянет.

— Кто это?

— Прессу, други, читать надо. Александр Сизоненко из куйбышевского «Строителя». Рост — двести сорок, размер ботинок — пятьдесят семь.

— Ого-го-го! Так он, наверно, над кольцом нагибается, когда мяч кладет…

У девушек было шумно. Суета, крики, а то и визгнет какая-то из них, да так — хоть уши затыкай.

И Таня кричала. Сама удивлялась: такой вдруг азарт охватывал. Ловкая, невысокого роста, она поспевала всюду, словно белка, носилась по площадке. Вот поймала мяч, поднырнула под чью-то руку, перекинула Сорокиной:

— Люба — сзади! Быстро!

А Люба «быстро» не могла. Не то чтоб не могла — остерегалась. Майка у нее была шелковая, золотистого цвета. Люба знала, что майка ей очень к лицу, — то и дело ловила на себе взгляды ребят, — но майка, увы, была коротковата, и Любу это смущало. Бегать и прыгать она остерегалась. Зато улыбнуться, показать белые зубы, встряхнуть каштановыми волосами — большего удовольствия для нее словно и не было. Раза два перехватила и заинтересованный взгляд Чинова. Однако ему улыбаться она решительно не желала. А когда мяч с ребячьей половины подкатился к ее ногам и Олег побежал за ним, то Люба демонстративно саданула по мячу ногой и точно угодила в живот Олега…

После урока физкультуры Костя переоделся, вышел вместе с ребятами, а внизу, в вестибюле, возле выставки красочных рисунков первоклассников, задержался. Рисунков было много и, по мнению их авторов, они, конечно, здорово украшали стену, однако рослый восьмиклассник смотрел почему-то не на их творения, а на ступеньки лестницы. Дело в том, что, уходя переодеваться, Таня шепнула ему:

— Хочешь что-то интересное посмотреть, тогда подожди меня внизу.

«Интересное» лежало у нее в целлофановом пакете. Так объявила Таня, подойдя через несколько минут.

— А что — никогда не угадаешь! — засмеялась она.

— Так уж и никогда.

— Три года простоим на этом месте, каждую минуту будешь называть любой предмет — и не угадаешь.

Перспектива три года простоять здесь вместе с Таней, веселой и улыбающейся, Костю, похоже, нисколько не испугала. Он посмотрел на певицу, изображенную на целлофане, и сказал:

— Кеды.

— Правильно.

— Майка.

— Точно.

— Спортивные брюки.

— Тоже правильно.

— А говорила — три года, — разочарованно протянул Костя.

— Но не все же назвал.

— Тогда… Тогда еще котенок.

— Котенок исключается! — снова засмеялась Таня, вспомнив рассказ бабушки о том, как блудливый кот выловил в аквариуме всех рыбок. — Нет, Костя, нам и так три года в классе вместе сидеть. Пощажу тебя. Там дедушкин сачок в бумагу завернут. Радикулит дедушку замучил, а петушковые мальки в банках подрастают, кормить надо. Вот за пылью иду.

— За какой пылью?

— Ой, — удивилась Таня, — ничего, видно, про рыбок не знаешь? Не с подоконника пыль. Так называют самых мелких циклопиков, рачков, инфузорий всяких. Плотным сачком ловить надо.

— Где ловить?

— В прудах. За вокзалом. В прошлом году ходила с дедушкой, видела, как ловят.

— Там же лед еще.

— Лунку поискать надо. Или с берега. Тут и ручка складная. — Таня тряхнула пакетом. — Не хочешь со мной пойти? Вдвоем веселей. Это не очень долго — час, полтора.

Она еще уговаривает! Да он бы и так пошел, если бы даже не просила. Надо же! Куда-то на пруды! За вокзал! Одна! Додуматься надо! И дед тоже, видно, хорош, совсем из ума выжил! Но вслух таких слов Костя, конечно же, не произнес.

Дождались трамвая. До вокзала ехали минут пятнадцать и оттуда еще с полкилометра тащились. Не близко. И людей на дороге почти никого. Всего две машины встретились. Костя снова недобро подумал о ее деде.

А вообще — хорошо. Солнышко теперь повыше на небе ходит, припекает по-весеннему. Синички в кустах шныряют, попискивают деловито. Может, для гнезда уже место присматривают?

Таня веки прикрыла, лицо подставила солнцу. Хорошая она. В классе самой красивой Сорокину считают, но Таня все равно лучше.

— Костя, — Таня сняла берет, распушила пальцами русые короткие волосы. — Ты отчего про Петра Семеновича ничего не скажешь?

— Ты не спрашиваешь…

— Ладно, считай, что спросила.

Костя задумался, покосился на Таню, все еще нежившуюся на солнце.

— А ты почему интересуешься? Так просто, из любопытства? Из сочувствия?

Она с тревогой взглянула на него. И тоже задумалась. Наконец сказала, осторожно подбирая слова:

— Твое дело. Можешь, конечно, не отвечать. Если не доверяешь. Но я считала, что имею право… спросить о нем.

Таня отвернулась, опустила голову, и Костя тотчас понял, как глубоко обидел ее. Глупости, не из любопытства, конечно, спрашивает. В самом деле, переживает, хочет помочь. Только как же тут помочь? Никто этого не знает…

— Ничего хорошего, Таня, я не скажу… — Костя безнадежно махнул рукой. — Одно и то же… Ну что, вчера дядя Гриша вечером приплелся. Алкаш тот. Навеселе, как всегда. Что, думаю, делать? Вышел на лестницу с ним. Взял его за плечи и тихо говорю ему: «Уходи, дядя Гриша. По-хорошему прошу». А он упирается. Известно: чем пьяней, тем дурней. Такая меня злость взяла — вот прямо бы с лестницы столкнул! И отец ведь жаловался, что ему смотреть на Григория тошно. Смотреть тошно, а услышал шум, дверь открыл и — на меня: чего моего друга гонишь! Ну, а что я могу?.. Еще выпили они бутылку. Хорошо, что поздно уже было. Угомонился быстро, уснул. А то… опять бы…

Таня надела берет и глухим голосом сказала:

— Просто не верится. Сидел, шутил, про фотографии рассказывал…

— Фотографии! — Костя горько усмехнулся. — Помнишь ту, на стене висела, где с мамой в Гагре снимались? Разорвал. Еще в тот раз, когда стул трахнул. В клочья.

— Зачем!

— Спроси его! От злости, наверно…

Подошли к пруду. Небольшой, с потемневшим снегом, мусором. На середине чернело несколько лунок.

Снег у берега подтаял, но лед был еще крепок. Костя потыкал кругом палкой и осторожно шагнул к ближней лунке. Ее и очищать не пришлось — вода стояла чистая.

Таня (Костя на лед ее не пустил) объясняла с берега, как и что делать, но Костя и сам все сообразил. Налил в прозрачный мешочек воды и, опустив в лунку сачок, помотал им из стороны в сторону. Вытащил, обождал, пока стечет вода. А комочек беловатой грязи отправил в мешочек. И опять — за новой добычей. Минут через пять вода в мешочке помутнела. Если посмотреть хорошенько на свет, какое-то неясное различишь движение, тысячи снующих, еле заметных точек.

— Это и есть пыль, — удовлетворенно сказала Таня. — Ну спасибо! Вот дед обрадуется! Много наловил, не задохнулись бы.

— Скажи, — задал Костя вопрос, не дававший ему покоя, — как же это дедушка тебя одну послал?

— Почему же одну? Сказала, что с тобой пойду.

— Сказала? Кому?

— Деду. И бабушке тоже. Они знают о тебе. — Таня некрепко завязала мешочек, аккуратно устроила его в сумке и внимательно посмотрела Косте в лицо. — Бабушка знает о тебе, — повторила она. — Все знает. Ты не обижайся: от бабушки я ничего не скрываю. Маме не скажу, а ей — все-все. Она меня понимает. Ты не обижаешься?

— Я тебе верю, — подумав, ответил Костя. — Сказала, значит, так лучше.

— Что-то надо делать, Костя, — печально проговорила Таня. — Я все думаю, думаю об этом.

— Ну я же просил, — страдальчески сморщился Костя. — Не ввязывайся. Пожалуйста.

— Да не могу. Уже не могу. Понимаешь, это вроде как и моей болью стало.

Костя вздохнул, взял тяжелый мешок с циклопами, сачком и спортивной Таниной формой, а сумку свою перекинул через плечо.

— А ты все-таки, — сказал он, — не можешь или не хочешь понять: болезнь это. Отец и сам не рад. Просто ничего уже не может с собой поделать.

— Нет, я понимаю, что болезнь. Вот и надо как-то помочь ему. Бабушка, например, считает, что Петру Семеновичу неплохо было бы полечиться. Есть специальное такое лечение.

— Толку-то! Говорят, ничего оно не дает. Возвращаются, и снова за прежнее.

— Костя, не говори так. Ты просто не знаешь. Когда человек очень сильно хочет, то вполне может вылечиться. А ты сам только что сказал: Петр Семенович страдает от своей болезни. Так почему же не попробовать?

— Ничего из этого не получится, — мрачно сказал Костя. — Он один, что ли, такой? Разве всех вылечишь. Да если…

— Остановись! — Таня вдруг сильно, так что образовалась на укатанном снегу ямка от каблука, притопнула ногой. — Ну, Костя! Ну ты рассуждаешь… просто не знаю, как рассуждаешь!.. Нельзя же так. Я считаю, надо попытаться. Почему в самом деле не попробовать? Конечно, оформить на лечение непросто. Может быть, сходить тебе с мамой на завод, к начальнику цеха? А если понадобится, то и к директору завода. Я не верю, чтобы они отказали в помощи. Это же их рабочий. Может, они не все знают. Ведь на работе Петр Семенович не такой, как дома. Он же там не пьет, трезвый. Ведь так?.. Ну почему ты молчишь? Не хочешь идти? Боишься? Странно. Ты же не враг себе. И отцу не враг.

Остановившись, как велела Таня, Костя в недоумении разглядывал на снегу ямку от каблука.

— Ну хорошо, — тихо сказала Таня. — Я пойду к директору завода. Геннадий Андреевич очень хороший человек. Бабушка его, оказывается, давным-давно знает. Вот она созвонится, и я пойду. Все равно мне надо к нему — предложу, чтобы комсомольцы из школы выступили у них с концертом. Пора на деле крепить шефские связи. А то, действительно, просим да просим. Даже стыдно.

Кажется, лишь сейчас до сознания Кости дошло, почему он как вкопанный стоит посреди дороги.

— Идем, грозный командир. Задохнутся твои циклопы… О концерте можешь говорить. — Костя пожал плечами: дело, мол, твое. — А об отце не смей.

— Но почему? — сердясь, спросила Таня. — Вот бабушка меня поймет. И поддержит.

— Не надо, — глядя перед собой на дорогу, сказал Костя. — Сам поговорю. Я сам.

— С директором? — просияла Таня.

— Еще не знаю… Подумаю.

— Это уже разговор мужчины! — Таня засмеялась и спросила: — Тебе не тяжело? Помочь?

— Ага, помочь, — поняв, о чем она говорит, через силу улыбнулся Костя. — Садись в сумку.