Когда Анна Ивановна пришла из больницы, то, пораженная обновленной квартирой, долго не могла привыкнуть к ней, насмотреться. В ней и самой родилось нетерпеливое, радостное желание что-то улучшить, обновить. Костя и не знал, что у матери уже года три хранились впрок купленные тюлевые занавески на окна. Выморила, подшила снизу, пустила тесьму, оставив, сколько требовалось, аккуратных петелек, разгладила занавески утюгом и повесила на карнизах.

Костя не для того, чтобы польстить матери, а от души сказал:

— Ну, мама, ты всех переплюнула!

Была у Анны Ивановны и тайная мысль потратить сотню на покрывало желтого цвета с крупными красивыми розами. Очень бы к золотистым обоям подошло это покрывало. А то очень уж убого смотрится кровать со старым-то — вытерлось, поблекло, по краям посеклось. И сотня была у Анны Ивановны… Да только ведь надо думать и о том, чтобы как-то отблагодарить добрых людей. Шутка ли, столько затратили сил, времени, инструмент всякий предоставили, а краска «слоновая кость» — вообще за их счет.

С сыном поделилась. Как не делиться — совсем взрослый стал, такой ремонтище без ее помощи осилил. Подумал Костя, выключил телевизор, серые большие глаза на мать уставил. Потом качнул головой:

— Нет, мама, деньгами платить — не то. Да и не возьмут. Ни за что не возьмут. Тут плата другая должна быть…

— Вещь хорошую купить, да?

— Не то, — поморщился Костя. — Отношением надо. Вот если какая беда, несчастье случится у них, то я… ну все сделаю. Себе не стану делать, а им… Они же руку помощи протянули нам. Понимаешь? Не из какой-то корысти, понимаешь?

— Как не понять, — согласилась Анна Ивановна. — Я и сама видела — от души помогают. Хорошие люди.

— Но деньги все-таки не трать. Пусть лежат, ты их не трогай.

— Отцу что купить? Зимнее пальто у него хорошее. Шапку только…

— Не для таких вещей. Вдруг захочет фотоаппарат себе купить. Вот у меня друг, Курочкин, он и ремонт помогал делать, так знаешь какую хорошую камеру купил. Снимать учится. Может, и я рискнул бы купить, да, видишь, — кивнул он на телевизор, — пришлось инвалида чинить. И не знаю ведь, какой аппарат ему больше нравится, — сам пусть выбирает.

Ни словом Анна Ивановна не возразила. Во всем верила сыну. Раз так говорит, значит, надо.

А покрывало, желтое, шелковое, с цветами, все-таки купила. Исхитрилась, сэкономила, в кассе взаимопомощи взяла. Не могла не купить. Вдруг разберут? Народ хватает, денег у всех много. Хорошо стали жить.

Ну теперь квартира — любо-дорого посмотреть. Еще смена не кончилась, еще окончательно процент выработки не подбит, а уже с нетерпением думает: скорей бы домой, в свою квартиру.

Прихода мужа Анна Ивановна ждала с большим нетерпением, совсем как молодая. Да она, и правда, не старая. Морщин нет, шея гладкая… Седина вот посверкивает. Так можно подкрасить волосы. Воротник Костя купил красивый. Кружевной, белый, к любому платью. На десять лет, говорит, молодит. Что на десять, прибавил, конечно… А так — безусловно освежает. Ну, а значит и молодит.

Вернулся Петр Семенович к первому ноября, как ему и обещали. Перед этим сказал, чтобы за ним не приезжали, придет сам. О том, что в квартире сделан ремонт, знал. Не могла Анна Ивановна скрыть этого. Но как и что — понятие имел смутное. Тут у Анны Ивановны, помнившей строгий наказ сына, выдержки все же хватило.

— Да сделали, — поспешно говорила она. — Сам увидишь.

Ключа от квартиры у Петра Семеновича с собой не было. Позвонил в двенадцатом часу. Открыла Анна Ивановна — нарядная, с прической, белый воротник на васильковом платье. Обняла мужа. А Петр Семенович, в пальто, с пузатым портфелем в руке, и на нее смотрел, и еще больше, с удивлением — в приоткрытую дверь. Сбросил он пальто, кепку, ботинки снял и вошел в комнату. Юлька отвыкла видеть его, да и раньше никогда не выражала бурной радости при его появлении. Сейчас она стояла в напряженной позе, будто выжидая, с любопытством смотрела на отца, наконец-то вернувшегося после долгой отлучки.

— Что же ты, проходи, — сказала Анна Ивановна и открыла дверь во вторую комнату — пусть видит и обои с золотом, и нарядное покрывало с цветами.

Костя много раз пытался представить себе эту картину возвращения отца. По-всякому виделось. Но такого, чтобы тот целую минуту (а она долгая, минута!) стоял посреди комнаты, не сказав ни единого слова, только медленно поворачивая голову, оглядывая все, такого Костя не представлял. И еще больше удивился он, когда отец, так ничего и не сказав, прошел к столу, сел, опустил голову, закрыл глаза, и плечи у него вдруг задрожали.

Смотреть на это было тяжело, тревожно, почти страшно. А вот как поступить, что сказать — Костя не знал. Юлька и вовсе растерялась. Губешки запрыгали, сейчас сама разревется.

Одна Анна Ивановна поняла, что надо делать. Подошла к мужу, положила руку на голову, погладила и сказала совсем простые слова:

— Ну что ты, Петя, все будет хорошо. Успокойся. У меня вот воспаление легких было, лечилась, видишь, поправилась. Квартира у нас теперь хорошая, нарядная. Недавно тут одна приходила с обменом. Еще весной адрес с доски списала. Вошла и уходить не хочет. Давайте, говорит, меняться и давайте. Вы же вешали объявление, вот и предлагаю: квартира побольше вашей, второй этаж, вода горячая, базар рядом. Еле втолковала ей, что не хотим теперь меняться. Ни базар не нужен, ни вода горячая… Сейчас вот скатерть здесь постелем, пообедаем. Утку вчера купила…

Лишь к концу дня, когда уже невысокое ноябрьское солнце, скупо погрев оконную раму, переползло на сиреневые обои и будто засветило свечи в фигурных подсвечниках, тогда только отец как-то пришел в себя, оживился, стал обо всем расспрашивать, потом подходил к своим развешенным на стене этюдам, вспоминал, когда и где рисовал… Костя включил телевизор, но отец передачей не заинтересовался, снова ходил по комнатам, все смотрел, трогал руками…

Вечером, лежа на диване, Костя не мог толком разобраться в своих ощущениях. Ожидал большего. Ясно: отец взволнован, даже плакал, но какой-то особой радости, веселого смеха — этого не было. И еще странно: сам Костя ничего будто и не делал весь день, а так устал, что уже в десять часов лег спать. От напряжения, что ли? И уснул быстро. Поэтому не мог слышать ни долгого, за полночь, шепота за дверью в другой комнате, не видел и того, как часа в четыре ночи отец появился в большой комнате и, держа в одной руке настольную лампу с глубоким колпаком абажура, другой сжимая пальцами подбородок, пристально всматривался в этюды, написанные в давние годы. У картины с заходящим солнцем тенью от руки затемнил березы, лишь только верхушки оставил на ярком свету…

На другой день, после обеда Петр Семенович пошел на завод. Волновался. Гадал, как встретят в цеху. А встретили нормально. Ни хитроватых, многозначительных взглядов не заметил, ни подковырок, ни шуток обидных. Правда, «чемпион по пиву», бородатый фрезеровщик Филя, на правах близкого приятеля позволил некоторую вольность:

— Как там, не замордовали?.. Ну, где лечился-то.

— В каком смысле?

— Уколы, порошки или гипноз там… Режим…

— Режим строгий. Это верно. Работа, лечение…

— И… ни-ни, совсем?

— Там, Филя, так: или совсем, или уходи, нечего и голову людям дурить… Ну, а у вас-то какие тут новости?

— Стружку гоним, план гоним. Как всегда.

— Ясно. А рекорд как? — с веселым любопытством спросил Петр Семенович. — Устоял рекорд?

— А-а, — понял фрезеровщик. — Компании, понимаешь, подходящей не случилось… Но с тобой — глухо. Я понимаю. Тут Волков уже проводил разъяснительную работу. Персонально со мной. Так что не зову. И не проси, — засмеялся Филя. — Когда на работу?

— Думал, после праздников, да вот мастер уговорил — завтра прямо и выхожу.

— Ну давай, — включив станок, сказал Филя. — Впрягайся.

Хотел Петр Семенович увидеть и слесаря Волкова. Доброе дело сделал человек. И дома у них побывал, интересовался, советом помогал. В профилакторий звонил. Не увидеть, не сказать теплого слова — свиньей надо быть.

Но парторг «теплых слов» слушать не захотел, лишь улыбнулся:

— Петр Семенович, не надо, не хвали — обычное дело. И не хвалить — ругать надо. Помнишь, парнишка-то шапку сорвал, Севка? Я как шеф-поручитель при нем был. Домой ходил. Да никудышный шеф оказался; в сентябре в колонию для несовершеннолетних Севку определили. Радиоприемник в машине снял.

— Пацанва сейчас балованная, разве уследишь! Отец с матерью не уследят, — словно в оправдание парторга, сказал Гудин.

— Всякие ребятишки. Вон у тебя сын какой. Слышал, — улыбнулся Волков, — дошел слух — ремонт там закатил. Да какой! Не всякий мужик сделает.

— Не говори, — сокрушенно подтвердил Гудин. — Я вчера как вошел — поверишь, Леонид Иваныч, сперло все внутри. Сказать ничего не могу.

— Петя, — уже совсем дружески спросил Волков, — а вообще, как настроение-то?

— Что ж тут говорить, — вздохнул Петр Семенович, — делом надо отвечать.

— Ты уж ответь, пожалуйста, — протягивая на прощание руку, с улыбкой сказал парторг. — Очень это, понимаешь, важно. Для всех нас. А для тебя — в первую очередь.

— Правильно, Леонид Иваныч, дело это страшное. Вот дружок у меня, как говорится, по несчастью. В нашем доме. А в школе вместе когда-то учились…

— Не дядя Гриша? — вспомнил Волков.

— Он самый. По математике первый был. Поверишь, светлый парень. Из-за девчонки на двух хулиганов пошел, а один из них с ножом был. Вот какой парень… Теперь ничего не осталось. Ногу, бедняга, сломал, в больнице сейчас…

Разбередил Петр Семенович рану, вспомнив в разговоре с парторгом школьного друга Гришу Белоцветова. Был когда-то Белоцветов, а теперь уже многие годы — «дядя Гриша». А то и добавят: «алкаш» или «запивошка».

Решил, не заходя домой, навестить Григория. Кулек яблок купил. Банку виноградного соку. Надо навестить. Когда еще соберешься, завтра на работу. Вечером, наверно, не пускают.

Дали ему халат, сказали, как пройти. Сестричка еще поинтересовалась:

— А что у вас в банке там?.. А, сок, в магазинной упаковке. Ну, пожалуйста, идите. Недолго, пожалуйста.

Подозрительные вопросы дежурной Петр Семенович истолковал правильно. Собственно, и не понять было нельзя. Он тяжело вздохнул: «Видно, и здесь попивает…»

Но дело оказалось намного хуже, чем предполагал Петр Семенович. Вид Григория, давнишнего школьного друга, поразил его. Худой, лицо синюшное, под клочковатыми бровями — измученные, пустые глаза.

Однако, увидев приятеля, Григорий приподнялся на локте, в кривом, усмешливом разрезе губ зажелтели прокуренные зубы.

— Петь, ты? Ну свиделись! Вернулся, значит?

— Как видишь.

— А я вот маюсь, — Григорий показал на костыль у изголовья. — Первый друг мне теперь. Ну, рассказывай…

Но слушать Григорий не мог. Оглянулся на соседнюю койку, где, отвернувшись к стене, лежал седоватый мужчина, подмигнул хитровато:

— Не принес?

И снова Петр Семенович понял. Только виду не показал.

— Яблоки держи вот. Виноградный сок…

— Сок, — скривился Григорий. — Ну хоть сто граммов есть?

— Гриш, ты же в больнице, — не найдя лучшего довода, сказал Петр Семенович.

— Значит, нету…

Григорий поднял глаза в потолок. Смотрел долго, отрешенно, пока воспаленное, красноватое веко с блеклыми, редкими ресничками не заполнила слеза.

— Помру скоро.

Гудин вздрогнул:

— Будет! Чего наговариваешь!

— Помру, Петя… Нога — это… Можно бы жить. Скоро и гипс снимут…

— Ну так…

— Обожди, слушай… Я все знаю. Здесь у меня… — Григорий показал сбоку живота. — Цирроз. Слышал про такую хреновину? Печень… До Нового года не дотяну. Хоть до снегу бы… Помнишь, в десятом, снежки в девчонок бросали… Я Раисе в лицо попал. Не хотел же, нечаянно. Ведь не из-за этого, а? Как думаешь? Не любила, наверно, вот и кончилось у нас… Эх-х! — Григорий с ожесточением вытер рукавом мокрый глаз. — Еще-то придешь?.. Хоть по дружбе-то принеси маленькую. В карман положи. В карманах Танька не смотрит… Не принесешь, вижу… Завязать решил?

— Попробую, — сказал Петр Семенович. — Сок открыть тебе?

— Сегодня число какое?.. Второе? Третьего декабря мне — сорок четыре… Мало… Ты завязывай, если сможешь. Анька-то не ругает меня? Ты не обижай ее. Хорошая баба. Мне бы такая встретилась…

С неизъяснимо тяжелым чувством покидал Гудин больницу. Не хотел, а само подумалось: до отметки в сорок четыре Григорию не дотянуть. Совсем плох. Да, цирроз есть цирроз. Распад печени.